При каких условиях знание становится этически ценным в христианской школе? Эти условия, при которых знание приобретает такую ценность, составляют принципы гуманитарного образования.
В образовании необходимо различать светское научение и религиозное. Эти два начала находятся в «согласии» (симфонии): каждое имеет свою природу, но в глубине они – одно. Это единство имеет принципиальное значение и сохраняет свое значение от начальной школы до высшей: школа богословской мысли становится более основательной, если умеет находить для себя памятники светской культуры, достойные изучения.
В гуманитарном образовании в рамках каждой фундаментальной темы это единство – религиозного и светского – необходимо прочувствовать и передать. Так выявляются принципы гуманитарного образования – когда знание становится этически ценным в христианской школе.
При полном и систематичном гуманитарном образовании лучшим началом был и останется на все времена – Гомер. Когда мы изучаем гомеровский эпос, то обнаруживаем и отрабатываем такие принципы гуманитарного образования. Всего их пять.
Первое. Умение видеть соотнесенность классического произведения с некоторой высшей нравственной правдой – в той форме, в какой она явлена в культуре.
Второе. Опыт сопереживания и понимания другого человека – это важнейший элемент гуманитарного образования.
Третье. Опыт понимания памятника другой культуры в особо значимых символах этой культуры – с уяснением природы символа и символического мышления.
Четвертое. Взгляд с позиции вечности на время художественного произведения.
Пятое. Выражение понимания – как необходимый и заключительный этап педагогической проработки темы.
I
Первое соприкосновение с античной культурой – миф. Миф – это символическая, многомерная, таинственная словесная глубина… Пока существует культурное человечество, оно будет думать над тем, что такое миф. Поставим вопрос в предельной простоте: как «давать» миф ученикам, если это дети 6–7‑го класса?
Миф надо «давать» детям так, как мы даем им… сливу, или яблоко, или апельсин: как что-то одно и как что-то вкусное. То есть миф мы даем детям первоначально с одной точки зрения и как нечто интересное. По какой тропинке лучше всего идти с учениками в мифологию?
Свободные существа в мифе бывают разной природы: боги, смертные, полубоги, чудовища… И все они живут в едином, общем для всех мире, над всеми ими действуют какие-то нравственные законы.
Источник нравственного закона для языческого сознания неизвестен, и сами законы в мифе не формулируются. Не говорится «Не делай так» или «Если ты сделаешь это, то будет то-то». Нет, миф дает огромное поле конкретных сюжетов, в которых мы «читаем» соотнесенность жизни мифического персонажа с некоторой высшей правдой. Например, Тантал. Для того, чтобы испытать всеведение богов, он убил сына, сварил его и подал на трапезу богам. Или Сизиф. Удивительно дерзкий, коварный герой: он единственный, кто сумел сам, без посторонней помощи выбраться из Аида! Тантал и Сизиф не просто злодействовали: они – художники греха. И мука им после смерти – художественная: Танталова мука и Сизифов труд.
*
Образ героя в греческой мифологии – это достаточно полное, почти исчерпывающее, исследование человеческой природы со стороны ее возможностей, дерзновения и преступлений.
Героический эпос – это антропология, провоцирующая исследование предмета посредством пересечения его границ
Попытка героя выйти за пределы своей природы может быть чрезвычайно увлекательным событием, заманчивым для сказителя: слушать его точно будут как завороженные… Для художника – это возможность создать целый художественный мир, преисполненный всякого рода самых неожиданных коллизий, пересечений сюжетных линий и ужасов; притом этот художественный мир будет реалистическим в том смысле, что основан на какой-то таинственной и общей всем Правде.
Свободные существа в мифе живут в некотором нравственном космосе, он какими-то невидимыми гранями очерчен… Эти грани – мерцательны, потому что нет даже двух одинаковых людей, чтобы подвести их под общий закон. Каждое преступление есть «совершенно частный случай»[1]. Однако мир, в котором мы живем (если это миф, то живем вместе с чудищами, полубогами и прочее), держится исключительно на нравственных основах. Перед каждым человеком (шире – чудовищем, полубогом, богом) есть черта, которую нельзя переходить. И нам дано ощущать, что переход за черту – преступление – есть погибель.
Миф и героический эпос – это две разные области, но в них самым тонким чутьем ощущается этот общий всем – мир нравственных связей. И, что очень ценно для художественного произведения: миф и героический эпос – абсолютно не нравоучительны.
Есть рассказ, есть ужас и восхищение – но чего нет? Нет осуждения, нет нравоучения.
*
Если в мифологии заложена нравственная идея, то что такое, с этой точки зрения, центральное событие гомеровского эпоса – Троянская война? Троя пала, а почти все ахейцы погибли при возвращении. Это – как бы война, в которой нет победителей. Почему так?
Троянская война – это не только конец Трои. Это конец века героев. Кто такой герой? Дети дают самые разные определения. Здесь уместно дать им первое определение героизма (герой как мифологический тип в греческой культуре). «Герой – это… злодей: родичеубийца и богоборец»[2].
Герой (по первому определению) – мощное самостное существо. Второе определение героического духа состоит в том, что герои (некоторые герои) обнаруживают в решительный момент жизни готовность к самопожертвованию[3].
Самостность героя и способность к самоотдаче – два противоположных взгляда на природу эпического героизма – художественно совмещаются в поэмах Гомера.
Нельзя сказать, что одно из двух определений доминирует. Героическое в герое заложено глубже, чем позволяют любые обобщения и определения. Мифы и эпические сказания о героях – это исследование человеческой природы, когда человек переходит всякого рода границы. Герой часто совершает невольное убийство – и это является началом его «героической биографии». Герой часто невольно оказывается по ту сторону добра и зла. Природа героического духа в том, что героя несет «за черту»…
Герой переходит какую-то черту и гибнет со славой
Внутреннее устроение героической души влечет героя к гибели. И судьба героев – погибнуть со славой. Миф внедряется в природу героизма и предъявляет главного свидетеля совокупных деяний героического «рода»: главный свидетель в том, кто такой античный герой, – это Земля.
Исходный импульс зарождения Троянской войны – страдание Земли-Геи и ее немая жалоба своему внуку Зевсу. Гея – праматерь Зевса, верховного бога, она страдает от героического рода. Герои обременяют Гею-Землю, ей тяжело носить этих людей: Земля-кормилица не может больше принимать проливаемую ими кровь.
Герои «оскорбляли землю немую»[4]. Герой – оскорбляет землю, должен потерпеть от земли. Зевс соглашается истребить род героев. Но он любит их, многие из них его потомки. И тогда Зевс замышляет устроить великую войну – первое столкновение Европы и Азии, – чтобы герои ушли со славой…
«Кстати, – спрашиваю я детей, – кто был первым родичеубийцей в Священной Истории? Так. И что говорит Господь Каину? “Голос крови брата твоего вопиет ко мне от земли. И ныне проклят ты от земли”».
Вот таким путем, приготовляя учеников к чтению «Илиады» и помогая им войти в сложный мир греческой мифологии, мы не упускаем из вида главной – на этом этапе – образовательной задачи: учиться «читать» нравственный смысл события, когда он явлен в культуре.
II
Мы познакомились с мифологической предысторией Троянской войны. Начинаем читать «Илиаду» Гомера. Что значит «читать» памятник?
(а) Мы прочитываем текст, (б) комментируем его, (в) декламируем, (г) пытаемся понять.
Научение пониманию – важнейший принцип гуманитарного образования
Понимание Другого (другой личности, другого человека) достигается в сопереживании. Что это такое, проще понять, если «учиться на ошибках», а мы постоянно и упорно допускаем две главных ошибки, когда общаемся с Другими людьми.
Первая ошибка. Мы пытаемся отождествиться с Другим: чувствовать так, как чувствовал он. Отсюда возникает имитация – игра с потерей серьезности; понимание перестает быть серьезным делом. Я никогда не узнаю, как Другой человек ощущает запах сена, вид человеческой крови или рождественскую елку. Личности не сливаются… Я и Другой существуем «неслиянно». Первая ошибка понимания – попытка чувствовать так, как чувствует Другой. В Другого «вчувствоваться» невозможно.
Вторая ошибка – ее мы допускаем чаще. Мы отделяем себя от Другого, объясняем поведение (и даже чувства) Другого при помощи абстрактного мотива, который мы полагаем причиной его поступков. Мы говорим: Отелло убил из ревности. В общем, да. Но при этом Отелло был воин (и умел убивать), он был полководец и доверял своим офицерам, он, вообще был доверчив (и доверял своему боевому товарищу), он был мавр, он был… Отелло. Об этом трагедия написана, а мы все свели к двум словам: убил из ревности. И это, кстати, часто с нами случается. Когда мы говорим о другом: «он слишком добр», «он скупой», «он карьерист», «замкнутый человек», – часто ли за этим стоит понимание? Нет, гораздо чаще это – плод поспешной и недобросовестной абстракции, это – шаг до осуждения. Объяснение при помощи мотива не открывает Другого, а закрывает его для нас.
Итак, чтобы понимать Другого, я не могу ни отождествляться, ни разделяться с ним, я должен быть с ним – неслиянно и нераздельно: я должен ему сопереживать. Как это возможно? Понимание никогда не происходит «напрямик» – от одного лица к другому лицу. Это – как при телефонной связи: необходим коммутатор.
Между Мной и Другой личностью должно быть нечто Третье: какое-то личное Начало, которое особым образом превосходит наше бытие; Я и Другой – мы оба – открыты в Нем и через Него можем быть открыты друг другу…
«Образ Божий» – в этом Я и Другой едины: каждый есть «образ» не иначе, чем другой, однако так, что каждый есть иной «образ». Человеку дано – задано как творческая задача – явить образ Божий как образ свой. Своеобразие личности – это не препятствие, а исходная ситуация для понимания. Образ Божий в человеке таков, что чем яснее образ, тем он ближе к Другим лицам; и чем ближе человек к Другим лицам, тем яснее в нем образ Божий.
«Бог одной силой связи с Собой как Началом сотворяет всех близкими друг другу»[5]. Тот, Кому открыт внутренний мир каждого человека, содержит в Себе всю полноту человеческой природы и всю полноту Божества. Во Христе божественная и человеческая природы соединились «неслиянно и нераздельно».
Понимание есть искусство сопереживания без отождествления и без разделения с Другим
Для этого одних человеческих сил явно недостаточно. Понимание может требовать длительной и целенаправленной подготовки, однако оно – «дается» и требует вдохновения (древние ощущали его как присутствие Музы). Понимание есть вдохновенная наученность, Источник этого вдохновения – только один:
Богочеловечность – это последнее основание и религиозного воспитания, и светского образования, при условии, что светское образование – это научение пониманию
Если твердо стоять на позициях понимания, то возможной становится постановка предельной педагогической задачи – воспитание знанием.
*
Добиться понимания очень непросто, особенно на таком сложном памятнике, как «Илиада». Первый реальный проблеск понимания у учеников я уловил на II песне «Илиады».
Агамемнон хочет испытать свое войско, говорит, что он решил снять осаду Трои и вернуться домой… Царь хочет ободрить воинов, он уверен, что они возмутятся его словами и тем яростнее устремятся на Трою, пойдут на решительный штурм… Но нет! Ахейцы вспомнили свои домы, жен и детей, с криком бросились к кораблям и уже начали спускать их на воду…
И лишь один (!) человек стоял недвижимо, наблюдая бегство ахейцев. Это был Одиссей. Одиссей, он не хотел идти на эту войну, он любил родину и семью больше, чем славу… но уж если он здесь, он будет воевать до конца… Девять лет войны, девять лет кровопролития, тяжких трудов и смертельного риска. Сколько друзей погибло! И теперь бежать! Позор какой! Но что может сделать один человек?!
В классе установилась серьезная глубокая тишина. Дети смотрят перед собой… «Песнь вторая, стих 170. Юля, читайте».
Девочка неторопливо поднимается, выходит из-за парты, утверждает себя на ногах, расправляет плечи, поднимает книгу на левой руке к глазам (их так учили) и читает:
Одиссей…
Ду-у-мен стоял и один до-бро-сна-стно-го чер-но-го судна
Он не касался: печаль в нем и сердце и душу пронзала.
Маленькая девочка. И коварный жестокий великий древний герой. Она его пожалела. Она его поняла.
Удивительная вещь: между людьми живыми, давно умершими и даже воображаемыми в искусстве существует таинственная невидимая связь, которая заставляет человека сопереживать и плакать.
В таком сопереживании растут не только наши познания, растет наша душа.
III
Мы говорили пока о понимании Другого человека. Но понимаем мы не только человека, но и – шире – Другой душевно-духовный мир (скажем, памятник другой культуры или другую культуру в целом). Условия понимания остаются по существу теми же: осмысленное сопереживание без отождествления и разделения с Другим.
Оставаясь на почве «понимания», попытаемся понять, почему пала Троя.
Почему пала Троя? Мы уже знаем, что не по прихоти олимпийцев это произошло и не по догадливости ахейцев (они оставили троянам коня): должен был закончиться век героев. Но все же, почему трояне ввезли коня в город? Чем так неотразимо, победительно привлекателен был конь для троян?
Представим, как вооруженные ахейцы лежали в чреве коня, которое поднято на четырех столбах… Стоит тронуть эту фигуру – и все закачается. Безумный риск! Но в том-то и состоял ум Одиссея (ибо он, по внушению Афины, подал этот совет ахейцам), что он знал, какое мощное чувство овладеет душой всех жителей Трои, когда они увидят это изваяние.
Конь для героя – что это было? Это был символ. Что такое символ?
Символ – это мост к иной реальности. Одна часть моста стоит на этом берегу (например, деревянный конь), и мы ее видим. Другая часть моста стоит на другом берегу (в иной реальности), и мы ее не видим.
Приведем пример. Какого цвета потолок в комнате? Белый. И что? Ничего. Что за этим стоит? Ничего не стоит. А вот изображение мужчины с бородой, вокруг его головы круг, видна надпись по-славянски… За этим кто-то стоит. И мы даже поклониться перед этим изображением. (К слову сказать, пока ребенок не научится мыслить символически, он ничего не поймет в православном богослужении: оно символично во всех своих частях.)
Троянский конь – классический пример того, какую страшную силу имеет в культуре символ. Что трояне прозревали в фигуре коня, стоявшего на морском берегу? Вот хорошая загадка, дети будут решать эту загадку много месяцев.
*
На какую реальность указывает образ коня? Найдем сначала составляющие этого образа:
― Конь – боевое колесничное животное, коней не использовали как тягловую силу (на них не пахали и не перевозили грузы); конь – это, прежде всего, воин. Герой – это тоже, прежде всего, воин.
― Конь – быстрый, и не просто быстрый, а, в отличие от птицы, молнии или корабля, быстрый ногами. Конь – красивый ногами. Герой в чем-то уподобляется коню. У кого из героев самые красивые ноги? У царя Менелая (Ил. IV, 141 сл.). А кто из героев «быстроногий»? Славнейший – Ахиллес.
― В ярости конь – безумный (как часто безумствуют герои), способный покалечить и убить себя и ездока, и в этом качестве конь – источник опасности для ездока, но и вызов человеку, показатель мужества героя – «укротителя коней», «конеборца».
― По внешности конь – статный, высокий, гордый, царственный, благородный…
― Гривастый. Представим скачущего коня с развевающейся гривой; вспомним описание шлема героя: «шлем с гривою конской, гребень ужасный над ним волновался».
Герой в полноте своей человеческой природы это – воин на колеснице. Но бывают особые моменты в жизни героя, когда он оставляет колесницу и, «надежный на ноги», как бы вобрав в себя силу конной упряжки, слив в себе две природы, коня и человека, сражается один пеший с войском врагов.
Кони с колесницей становятся герою помехой. В этот момент герой – страшен, зрительно уподобляется коню
В этом уподоблении и соединении двух природ (коня и человека) – апофеоз, божественный момент славы героя. Достичь такого состояния духа и удостоиться такого сравнения (с конем!) – удел очень немногих из героев-царей.
Постоянный эпитет, которым украшен герой – «конеборец», но этот эпитет не украшающий, в нем заключено сущностное определение героического духа: для того чтобы вобрать в себя силу и дух коня, соединить в себе две природы, животное нужно укротить совершенно. «Илиада» заканчивается словом «конеборец» – ἱππόδαμος:
Вот как для Гектора гроб уготовали ― для конеборца.[6]
Герой по существу – конеборец. А конь – это символ, который помогает понять сердце героя, невидимый глазу дух героя. Конь – это символ героического бессмертия, символ бессмертной славы.
Этого коня ахейцы и «подарили» троянам…
И трояне взволновались от его вида. Символ здесь – как стрела, пущенная в сердце. Эта стрела поразила троян. Ибо они в гордыне своей сочли, что этот конь – дар богов им, героям. Ахейцы тоже гордые люди, но даже с их точки зрения, трояне – народ «беспредельно надменный». Трою сгубила «сверхчеловеческая» гордыня…
Итак, «конь» был символом героического бессмертия, «конем» Троя погибла… Человек, кстати сказать, может очень болезненно реагировать, когда небрежно относятся к символам его культуры. Например, он Пушкина давно не перечитывал, а вышли «Прогулки с Пушкиным» Синявского, и первая реакция была – оскорбили. Или человек в храм Божий десятки лет не захаживал, а случись в храме непотребство, с его душой судорога может случиться… Символы культуры трогать нельзя.
Однако современный западный мир имеет устойчивую тенденцию своего культурного развития – символы (значимые для религиозного и исторического сознания) уходят из жизни. Я жил в Америке в среде консервативных протестантов. Мы поняли друг друга и подружились. При этом, я видел: символическое мышление – атрофировано, мои друзья никогда не поймут, что такое икона.
На уроках истории и литературы символическое мышление нужно в учениках воспитывать и поддерживать. И меньше будет хулиганства и актов вандализма. К чувствам людей другой культуры, к символам другой культуры они будут относиться с осторожностью.
*
Понимать культуру – это, прежде всего, понимать ее символы. Символическое мышление может проявить себя в самых неожиданных областях. Казалось бы, что может быть проще простого числа: один, два, три, четыре… Посмотрим.
Сколько лет длилась Троянская война? 9, на 10‑й Троя пала. Сколько дней носился ковчег по водам потопа? 9, на 10‑й пристал к горе Парнас. Сколько дней длился мор в стане ахейцев под Троей? 9, на 10‑й пришло избавление. Ясно, что здесь не случайное совпадение: речь идет и о счете времени, и о чем-то совсем ином. То есть число в данном случае – символ.
В текстах Гомера и в изложении мифологических сюжетов у древних писателей мы часто встречаемся со взаимным отношением девятки и десятки, из которого явствует[7]:
«10» – число достаточности (завершенности, исполнения). Соответственно:
«9» – число трагической недостаточности. Но если 9 в символическом значении соотносится с 10, значит, 9 не получается путем сложения единиц: 9 – это 10 минус 1. Соответственно:
«8» – число сугубой недостаточности (10 минус 1, минус 1);
«20» – число усугубленной достаточности и поэтому имеет сакральный оттенок;
«11» – число избыточности;
«22» – обозначает совокупную силу двух мужей, избыточно мощных (Ил. XV, 677), следовательно, соотносится с «одиннадцатью». А «двенадцать»?
«12» – из другого символического ряда, точнее, оно само по себе, оно не соотносится ни с каким другим числом. 12 – число божественное. Но и к 12 можно прибавить единицу:
«13» – это когда что-нибудь и для бога «чересчур» (Ил. V, 387). Исходное здесь 12, подобно ему:
«7» – число священное.
Число в своем символическом значении может совсем оторваться от количества названных в нем единиц. Это число «сто».
«100» – в символическом значении указывает на нечто предельно большое, какую-то полноту, к которой нельзя уже ничего прибавить.
Приведем примеры числовой символики из Гомера. Сколько ахейских героев-царей постоянно упоминает эпос? Два Атрида, два Аякса, Одиссей, Нестор, Диомед, Идоменей, Ахиллес, – 9. Сколько героев нужно, чтобы взять Трою штурмом? 10. Силы ахейцев недостаточны, а без Ахиллеса, когда он уклоняется от битв, сугубо недостаточны. Названо ли в поэме где-нибудь число ахейских героев-царей – что их без Ахиллеса восемь? Нет, число нигде не названо. Но оно постоянно присутствует.
Сейчас я прочту стихи (Ил. III, 145 сл.), в которых заключено предсказание о гибели Трои. Эпизод «Смотр со стены»: троянские старцы сидят на башне и смотрят на ахейское войско:
Там и владыка Приам, и Панфой, и Фимет благородный,
Клитий, божественный Ламп, Гикетаон, Ареева отрасль,
Укалегон, и герой Антенор, прозорливые оба.
Зачем поэту нужен этот перечень имен, ведь из названных старцев только Приам и Антенор принимают заметное участие в действии? Сколько мудрых старцев нужно, чтобы прекратить войну и спасти Трою? 10. А их всего восемь – опять сугубая недостаточность… Нет у ахейцев сил, чтобы взять Трою штурмом, нет у троян мудрости, чтобы закончить войну миром. Вот какое знание стоит за простым перечнем имен.
Заметим, что поэт нигде не называет числа старцев и героев ахейцев, он просто именует их, а число неявно заключено в самом перечне. Древние могли иначе воспринимать число, чем мы. Группы предметов могли восприниматься целокупно в их численной определенности, следовательно, число воспринималось не как результат счета (дискурсивно), а – разом и непосредственно – интуитивно и символически: за числом стояла иная реальность, кроме количества. Такую способность восприятия числа можно назвать чувством числа. Чувство числа у слушателей поэта давало ему средства художественного выражения, недоступные для современного человека.
Самый поразительный пример чувства числа содержится в V песне «Илиады» («Подвиги Диомеда»). На поле битвы славное деяние, достойное бессмертной славы, – «зараз» убить 10-рых. Воспевание этого подвига Диомеда занимает 740 стихов. Десятый, пораженный Диомедом, – сам бог войны Арес, но опять-таки число, прославляющее героя, число славы, нигде не названо. Таково чувство числа.
*
При попытке понять символику другой культуры важно остаться на почве понимания, то есть осмысленного сопереживания.
В символе через чувственный образ является смысл из иного мира
Поэтому символ говорит непосредственно и уму, и чувству. Даже число в символическом значении ощущается (не конструируется из единиц), а центральные, особенно религиозные, символы культуры могут переживаться очень сильно и остро.
Таким образом, при попытке понять символику другой культуры перед нами встают те же проблемы, что и при понимании Другого человека: как сопереживать Другому – без отождествления и без разделения с ним.
Как? Гомер дает нам высокий образец понимания.
IV
Поставим вопрос так: на чьей стороне Гомер? «На стороне ли троян, на стороне ли ахеян?» Ведь не может быть (и это действительно так), чтобы поэт был безучастен к событиям столь великой войны.
Как видит поэт враждующих друг с другом героев? Оскорбленный Ахиллес плачет на морском берегу и зовет мать… Ахиллес, питающий в своей душе мрачный, убийственный для своего войска, упорный и жестокий гнев… Гектор, опьяненный яростью битвы и теряющий разум… Гектор нежно прощающийся с женой, зная, что не увидит ее, и оплаканный ею заживо…
Поэту открыт внутренний мир героев (без этого не было бы художественного произведения), и он никому не желает победы. Эти люди страдают… В схватках будут победители и побежденные. Но, в конечном счете, в этой войне не будет победителей…
Поэт видит всё и никого не судит. Как это возможно?
Ответ на этот вопрос даст нам возможность определить главную художественную особенность героического эпоса. Мы сможем увидеть, что «Гомер» (кто бы он ни был, автор героического эпоса эллинов) занимает особую «позицию автора»: ее можно назвать – позиция понимания. Все видеть и никого не судить – как это состоялось у Гомера?
Мы говорим: «героический век», «конец века героев»… Что это значит – век, эон? У нас и у античных писателей, конечно же, разное об этом представление, но мы согласны, что в жизни смертных существ на этой земле (при всем ее разнообразии) существуют замкнутые периоды, проникнутые единым смыслом, и что с переходом от одного эона к другому что-то меняется в самом человеке.
Например, у Гесиода мы находим описание пяти «веков» (точнее, «родов»): золотого, серебряного, медного, героического, железного. Собственно историческим является только железный век; уже героический (послепотопный) век, в наших понятиях, мифичен. В античности «чаяли жизни будущего века», возвращения века золотого.
Пусть наше представление о том, что такое век-эон, будет самым общим и простым – этого достаточно для того, чтобы понять: вечность – то, что за пределами веков или хотя бы за пределом нынешнего «века». Так вот, Гомер – вне века героев и по отношению к этому (и только этому) веку Гомер – в вечности.
По отношению к веку героев Гомер – в вечности
Это не абсолютная, Божественная вечность, это позиция творца-поэта, которая помогает держать дистанцию по отношению к захватывающим и великим событиям великой войны. Между певцом и его героями должна быть черта – непереходимая только в одном отношении: поэт не судит своих героев. Суд над героями совершился, героический век закончился.
Герои – иные, чем мы, такие же, как мы, люди. Поэт блюдет свою инаковость по отношению к героям, однако он умеет их понимать и открывает путь слушателям к сопереживанию.
Для того, чтобы удерживать такую позицию, необходимо поэтическое вдохновение – реальная божественная помощь. В самые трудные моменты эпического повествования поэт обращается к Музам, чтобы они помогли ему удержаться на этой высоте: никого не судить, но при этом все видеть.
Соучастие Муз для Гомера – это синергия бога и человека
Такая же, как совместное действие Афины и Одиссея (во II песне Илиады) или Афины и Диомеда (в V песне Илиады). Гомер говорит из вечности, где повсюду и во всем ощущается божественное присутствие Муз.
Позиция автора в героическом эпосе – вечность «мусическая», от Муз вдохновенная.
Сопереживать без отождествления, осмыслять без осуждения. Гомеровский эпос – классический пример этого высокого, строгого стиля понимания «другой» эпохи, «другого» человека:
– поскольку поэт в вечности, он сохраняет ненарушимую дистанцию со своими героями;
– поскольку эта вечность мусическая, ему, а через него и нам, открыт мир человеческих чувств.
О чем «Илиада»? Разве о войне? О душе человеческой, душе героя. Гомер говорит об этом в первом же стихе поэмы: «Ты, Муза, воспой гнев героя».
Гомер занимает идеальную позицию в эпическом повествовании; ему даровано со-быть с героями неслиянно и нераздельно: неслиянно, поскольку он в вечности (а герои – другой человеческий род), нераздельно, поскольку это – вечность мусическая – среда и средоточие всякого художества.
Гомеру принадлежит открытие целой сферы бытия: где вечное – человечно
V
Мы всегда можем поверять себя (или своих учеников), на какой стадии понимания мы находимся. Для этого нужно выбрать интересный отрывок и прочесть Гомера вслух.
Мы понимаем то, что можем выразить
То, что мы никак не можем выразить, еще не понято. Начинается последний этап педагогической проработки темы – опыт выражения понимаемого. В данном случае – это чтение, декламация с учетом той позиции (мусическая вечность), на которой стоял автор.
Каждый может выбрать близкий ему отрывок – тот, который он может прочесть «из мусической вечности». При этом ученики знают, что наши чтения завершатся открытым экзаменом. По традиции музыкальных и театральных школ мы называем его «класс-концерт».
Поэмы Гомера исполнялись публично. Пусть и наше исполнение будет открытым и публичным… Ученик по центральному проходу пройдет через зал, поднимется на подиум и прочтет свой отрывок. То есть от него требуется умение ходить, стоять, читать.
Начинаются репетиции. Оказывается, это так трудно – ходить, стоять… А как читать «из мусической вечности»? Одни читают холодно, невнятно, отстраненно… Другие заражаются страстным содержанием своего отрывка… И мало-помалу выясняется – и этого никогда не объяснишь словами – что для выражения, следовательно, для понимания нужно вдохновение. Понимание – это искусство.
Класс-концертом мы завершаем изучение Гомера.
Каков был результат? Читали все. И каждый читал лучше, чем когда-либо до того. И каждый, как мог, читал Гомера.
* * *
ВОПРОС. Когда Вы говорите, что смысл события «явлен в культуре», что Вы имеете в виду?
ОТВЕТ. В христианском мировосприятии события нашей жизни образуют некоторую последовательность… Воля Божья о нас являет себя в обстоятельствах нашей жизни… Распознать ее бывает трудно; чаще всего она непосредственно не является, и во всяком случае она не явлена в культуре: это как бы личное послание, которое написано только для нас.
С другой стороны, в истории культуры мы находим произведения, в которых достаточно ясно показано: такое-то личное проявление свободной воли, такой-то характер встречают определенный отклик в мире нравственных связей, сталкиваются с какой-то высшей правдой. События и лица могут быть вымышленными, но чувство присутствия высшей правды будет вполне реальным. Такие произведения – убедительны. Это, собственно, и есть классика. Соотнесенность события с высшей правдой можно назвать его нравственным смыслом; в классических произведениях он явлен, то есть «явлен в культуре», и мы учим детей читать этот нравственный смысл.
Греческий миф, скажем так, просто утвержден на этом чувстве Правды (она в нем даже олицетворена), и любая чудовищная подробность мифологического сюжета только ярче эту отнесенность являет. Об эпосе я уже говорил. Прямое вопрошание о последних смыслах бытия – греческая трагедия. Философы послесократовской эпохи дают свои ответы. То же чувство высшей правды (в очень своеобразной форме) мы находим и у историков, и у лирических поэтов… У Архилоха:
Сердце, сердце, грозным строем встали беды пред тобой…
В меру радуйся удаче, в меру в бедствиях горюй,
Познавай тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт.
ВОПРОС. Меня смутило Ваше понятие об античном героизме (герой как родичеубийца и богоборец). Мне кажется, это одностороннее определение. Как же, например, Геракл или римские герои?
На эту же тему другой ВОПРОС: «Опасно усваивать за героем статус преступника. Ибо в историческом сознании за некоторыми святыми укрепилось наименование героя».
ОТВЕТ. О Геракле можно прочесть трагедию Еврипида «Геракл безумный»: герой убивает своих детей и жену. Римский герой – вообще не мифологический тип. Герой в греческой мифологии – полубог, в римской культуре он – скорее персонаж истории или легенды, человек. И в римской истории мы находим мотив героя-родичеубийцы, но там этот мотив имеет совершенно другой нравственный смысл. Сегодня я говорил только о героях греческой мифологии.
Определение героя мифа как богоборца и злодея – односторонне? Да; тем ярче на этом мрачном фоне выделяется, например, дед Ахиллеса Эак. Молитва Эака (он один был такой праведный) спасла однажды всю Элладу! Но и посмертная участь Эака особая: он становится судьей в царстве мертвых.
И мы ведь не останавливаемся на первом, одностороннем, определении героизма (герой-злодей). И не останавливаемся на втором определении, когда видим готовность героя к предельной самоотдаче. Всякие обобщения в данном случае есть лишь способ приблизиться к предмету… Эллины черпали у Гомера силу, они воспринимали главное напутствие поэта: без героического начала народ в истории не живет.
Что касается христианских святых. Герой – тот, кто ищет бессмертия, понимаемого как слава (личная или родовая). Поэтому «опасно усваивать» за христианскими святыми наименование героя: святого можно назвать героем только в несобственном смысле. О различии героизма и подвижничества ясно пишет Сергей Булгаков в «Вехах».
ВОПРОС. Как ученики работают над Гомером вне урока?
ОТВЕТ. Это зависит от темы. Если мы анализируем текст «Илиады» (а анализировать его дома ученики начинают со II песни), то это происходит следующим образом.
Мы должны выделить в тексте какие-то моменты, важные для понимания поэмы. Какие моменты важные и как их выделять?
Поэма начинается гневом Ахиллеса и заканчивается погребением Гектора. Самое, казалось бы, интересное, взятие Трои – оказалось неспетым. Опишем, как оно происходило, чем оно было, какие важные моменты оно в себя включало:
На д е с я т ы й год войны
По внушению А ф и н ы
О д и с с е й посоветовал ахейцам
Сделать деревянного к о н я,
Которого т р о я н е ввезли в город,
О т ч е г о Троя погибла
И закончился в е к г е р о е в.
Таков был конец войны. Мы можем из конца взглянуть на начало, потому что в эпосе начало обусловливает конец, а конец присутствует в начале.
Весь троянский цикл – нечто целое, пронизанное единым смыслом. Зная этот смысл и зная конец войны, мы можем из конца взглянуть на начало, и на ход войны, и на те события, что описаны в поэме. Если смотреть на эти события «с точки зрения вечности», то все в поэме должно быть подчинено особой внутренней необходимости.
От жалобы Земли до гибели Трои и ахейцев по-разному являет себя одна мысль: судьба героев – погибнуть со славой.
Итак, ученики получают задание искать в тексте следующие моменты, важные для понимания поэмы:
- Образ коня в символическом значении.
- Указание на сущность и особо яркие проявления героического начала и в этой связи – на сходство и различие ахейских и троянских героев.
- Число в символическом значении.
- Указание на особый характер Одиссея и
- на особый характер Афины.
ВОПРОС. Разве православное богослужение символично?! Что Вы говорите?
ОТВЕТ. В данном случае – только то, что говорили святые отцы. О православном понимании символа ясно пишет преподобный Максим Исповедник. Можно и у других отцов об этом прочесть (свв. Дионисия Ареопагита, Симеона Солунского, патриарха Германа). Я думаю, что у этих авторов понятие о символе более глубокое, чем в любой литературоведческой школе.
Мы специально даем ученикам самое широкое определение символа, – «мост к другой реальности». Эта реальность может быть божественной. Она может быть демонической. Она может быть такой, как в мифе о троянском коне: то, на что указывал этот символ, существовало только в сознании героев, это была особая реальность, некоторая «общезначимость». Такое широкое определение символа имеет свой смысл: ребенок узнает, что символ – это очень серьезно. Даже если он не понимает религиозной символики, он, прочувствовав, что такое символ, во-первых, не повесит на шею бритву вместо креста; во-вторых, современная протестантская проповедь отскочит от него, как горох от стены.
ВОПРОС. Вы сказали, что число как символ переживается и ощущается. Эта мысль помогает понять эстетическую соразмерность гомеровских поэм и строгость их стихотворного размера; действительно, во всем этом чувствуется присутствие числа. Интересно, как же могло ощущаться число 100, если оно, как Вы говорите, символизировало нечто запредельно большое?
ОТВЕТ. Верно, принцип числа внутренне присущ гомеровским поэмам, как, впрочем, и всему классическому искусству. Древние обладали поразительным чувством числа.
Верно и то, что число 100 – особое: сотню мы не можем воспринимать целокупно в ее численной определенности. И тем не менее, число 100 в символическом значении переживалось крайне интенсивно. Вспомните, что произошло с ахейцами, когда Афина подняла над их войском эгиду (Ил. II, 453 сл.) с головой Горгоны: на бахроме эгиды – 100 кистей! каждая кисть стоила 100 тельцов! Никто из воинов эти кисти на бахроме не считал, но вот поднялась эгида, и:
Всем во мгновенье война им кровавая – сладостней стала,
Чем на судах возвращенье в любезную землю родную.
С другой стороны, поскольку 100 символизировало нечто предельно большое, то ощущалось и перехождение за 100, переход за предел, ощущалось – как варварство.
Какая самая большая жертва богам, самая-самая? Сто быков. А если богач или царь захочет принести богам 101 быка? Это будет бессмысленным поступком некультурного человека, варварство. Жить в культуре – значит понимать ее символику. В символическом значении 100 = 101, 100 = 102… 100 = 200, 100 = 300… Приведем пример.
Когда Гектор совсем прижал ахейцев к кораблям, Агамемнону понадобилось возбудить жгучий стыд у своих воинов, и он нашел нужные слова (Ил. VII, 231 сл.), прибегнув к символике числа. Помните, – кричит Агамемнон, стоя на корабле, который сейчас вот-вот подожгут, – как на пути в Трою вы, тщеславные, пируя на Лемносе, похвалялись:
Там на пирах, поедая рогатых волов неисчетных,
Чаши до дна выпивая, вином через край налитые,
На сто, на двести троян, говорили вы, каждый из наших
Станет смело на бой! а теперь одного мы не стоим
Гектора.
Что этим хочет сказать Агамемнон? Объедаясь без меры, упиваясь через край, вы совсем потеряли разум, ибо сказать «один на сто» – это предел дерзости, это значит «один против всех, сколько бы их ни было». Но сказать «один на двести» – это «вар-вар-вар», бессмысленный лепет. Вот до чего вы доходили в своем безумном тщеславии, а теперь бежите от одного Гектора. Речь Агамемнона возымела действие: бойцы устыдились, числовая символика воспламенила дух ахейцев… Символ – переживается.
ВОПРОС. В обычной средней школе возможно ли сопоставление русской литературы с античной?
ОТВЕТ. Да, если античную литературу читали хотя бы в отрывках, что, как мы понимаем, практически нигде не происходит. Однако и возможно, и абсолютно, на наш взгляд, необходимо основываться на тех принципах гуманитарного образования, которые выявляются из такого сопоставления – русской литературы с античной. С помощью найденных принципов можно проанализировать, насколько полным является педагогическая проработка темы:
— удалось ли нам увидеть соотнесенность произведения с заложенной в нем нравственной правдой;
— прочитывая произведение, имели ли мы опыт сопереживания;
— увидели ли, как оно связано с глубинными символами культуры (например, христианскими ценностями);
— удалось ли нам уяснить позицию автора, не подменяли ли мы ее своими измышлениями;
— и наконец, мы можем потребовать от ученика, чтобы он выразил свое понимание предмета – в сочинении или декламации.
ВОПРОС. Можно ли преподавать русскую классическую литературу так, как Вы преподаете античную?
На эту же тему другой ВОПРОС: «Евгений Андреевич! Античная литература – это такая экзотика! Почему Вы не преподаете русскую литературу? С таким-то размахом – то-то было бы дело! Ваш доброжелатель».
ОТВЕТ. Милый доброжелатель, я вижу, что вы тоже человек с размахом. Я отвечу вам цитатой из русской литературы. «Человек со способностями квартального надзирателя… не может быть частным приставом». Это я о себе говорю: русская литература в нашей школе – это действительно очень сложно.
Из всех образовательных проблем, которые стоят сейчас перед средней школой, самая острая и больная – преподавание русской литературы. Во-первых, учителей не хватает. Во-вторых, русская литература – это выражение национальной духовной культуры, – в этом значении и в такой перспективе нашу литературу (если не считать отдельных опытов) нигде не преподают. Скажу только два слова. Прав был Достоевский (в Пушкинской речи), когда говорил о всемирной отзывчивости русской литературы. Что она такое? Это принципиальная установка на понимание (своих и чужих), это источник и особой человечности, сострадательности, и чувства высшей правды, присущих русской литературе… Когда мы изучаем русскую литературу, мы обнаруживаем те же принципы гуманитарного образования, о которых я говорил применительно к Гомеру.
ЗАЯВЛЕНИЕ. Ваша т.н. «педагогическая проработка темы», когда дети выступают со сцены, это очень что-то сомнительное: я говорю о православной школе, ведь это развивает в детях гордость!
ОТВЕТ. Вы ошибаетесь… Я мог бы это заявление оставить без внимания, однако я им воспользуюсь, чтобы с сожалением констатировать, что в современных православных школах я часто вижу пренебрежительное, высокомерное отношение к светской культуре и к нашей русской классике. Это не сила духа, это – испуг, это – слабость… Кто-то из наших философов сказал, что современные аскеты, когда борются со страстями, начинают с того, что искореняют в себе добрые чувства.
Когда ребенок идет через зал, затем обращается к нему лицом, что он несет? Свое Я? Гордыню свою? Совсем нет, я видел это. Он несет «слово», если хотите, он несет миссию: он чувствует, что должен сказать что-то важное. Я видел у детей серьезное отношение к слову. Если этого нет, то нет «выражения», и нет «понимания», и ничего нет.
Если искусство надмевает душу, значит, оно потеряло свою правду. И тут педагог должен быть очень внимателен. А правда, которая содержится в классике, она особая: она таинственным образом может покрыть и преобразить содержание произведения. Если уж речь зашла о русской литературе, вспомните, как Гоголь говорит о простом и обыденном, вспомните “Старосветских помещиков”… Смотрите, Гомер говорит о страшном (точнее, об ужасном), а мы становимся добрее и мудрее.
В заключение хочу прочесть последний вопрос. Он поразил меня своей прямотой, детской прямотой. Нам обязательно нужно будет на него отвечать.
ВОПРОС. Значит, вся культура о Христе?
[1] Слова следователя из романа Достоевского «Преступление и наказание».
[2] См.: Богоборчество героев и художественный мир Гомера или Как герой двум богам грозил уши отрезать.
[3] См.: Синергия бога и человека в «Илиаде» Гомера.
[4] Когда Ахиллес привязал труп Гектора к колеснице и волочит его по земле, Аполлон говорит: «Делает он неподобное» (ἀεικίζει) – «Землю немую, неистовый, он оскорбляет» (Ил. XXIV, 54).
[5] Прп. Максим Исповедник, Мистагогия, гл. 1.
[6] В нашем переводе. В переводе Н.Н. Гнедича: «Так погребали они конеборного Гектора тело».
[7] Все ссылки на текст в книге: Е.А. Авдеенко. Гомер: мировоззрение эпоса. (Часть II, Тема 2, Тема 3). – В печати.
Евгений Андреевич Авдеенко (23.11.1952 — 25.07.2014) — один из основателей и педагог Православной классической гимназии (существовала с 1990 по 2005 год), долгое время занимался патристикой, античной культурой, древними языками.
Наибольшую известность он получил как православный педагог, который, основываясь на святоотеческой традиции, занимался переводом книг Священного Писания. Его лекции были посвящены двум главным темам, объединенным богословским содержанием. Это толкование книг Ветхого Завета, и христианский анализ произведений античной и русской литературы.
2010 – 2014 гг. — Председатель правления Общества «Классис» («Общество любителей классической филологии и педагогики»).
Комментировать