Елена Панцерева
Папина война: Через неделю после похорон

• Папина война
• Через неделю после похорон
• Примечание

Он вошел в мою «щенячью» студенческую жизнь сразу, и на все университетские годы.

Колхоз. Мы, новоиспеченные первокурсники, убираем картошку под Выборгом. Парень в полувоенной робе. Поворот головы, мимолетный зоркий взгляд, заинтересованная улыбка и точные броски охотничьего ножа из-под руки в дверь сарая.

«Десантник!» – выдохнула я.

У него появилось прозвище: Валера Савин – Санчо. Да, он был невысокий крепыш, всегда готовый прийти на помощь и подставить плечо, и взять на себя чужую ношу. У него была внешность, маска Санчо Пансы. Но внутри жила благородная душа Вечного Рыцаря. Дон Кихот – это он.

Так бережно, как он, относиться к девичьим мечтам, снам, ожиданиям… Он выслушивал признания, полупризнания, намеки по отношению к другим, к себе, – и никогда, ни разу не воспользовался моментом, настроением. Песни при свечах, хорошо звучащая гитара, глуховатый, хорошо модулированный голос, брутальная внешность, признания страдающей мужской души…Он мог позволить себе все. Ну, хотя бы попытаться… Не мог! Он был Охранителем. Он никому не позволял обижать маленьких девочек. И себе в первую очередь!

Ему не шли городские костюмы, битловки, строгие офисные рубашки. Ему шел камуфляж, гимнастерка, плащ-палатка, пилотка. На крайний случай – растянутый альпинистский свитер. 

«Отец все в той же летной куртке. Он так и не купил себе другую» – это про него. Его стихией, мечтой и неизбывной болью была авиация. Он мечтал стать летчиком. Летчиком не стал, но стал журналистом, пишущим о космосе, об авиации, об альпинистах, в общем, о людях экстремальных профессий и в сложных жизненных ситуациях, у которых жизнь висит на волоске, всегда на грани, и только вовремя протянутая рука друга может спасти ее, эту жизнь. Он и сам так жил: на грани, на нерве, с распахнутым, на разрыв, сердцем.

С его обнаженной душой было трудно работать в газете, особенно в последнее время, когда ушли те, кто любил, знал и ценил, а пришли молодые, нахрапистые, умеющие расталкивать плечами, посмеивающиеся и издевающиеся над тем, чем он так дорожил.

А он любил свою страну. Он так и остался гражданином Советского Союза. Он любил и знал историю своей страны, особенно историю Великой Отечественной войны. И никому не позволял ее переиначивать, как это стало модно в определенных кругах в последнее время.

Он писал о Великой Войне замечательные повести. У него был Дар. Как Высоцкий писал свои песни про войну и военных летчиков так, что находились его, Высоцкого, однополчане, так и у Санчо его повести о военных разведчиках написаны изнутри, с абсолютным видением и ощущением ситуации. Он жил и сражался в этой войне.

Это, действительно, большая литература. Причем, это не только мое мнение, но и точка зрения одного известного питерского сценариста, Максима Есаулова. Эти повести просятся на экран. И фильмы бы получились не менее мощные, чем «В августе 1944». И я уверена, что когда-нибудь это случится. Нужен только хороший продюсер и талантливый режиссер.

…Валерий ушел прошлой осенью.

Надеюсь, вы помните этого человека, Валерия Савина из Караганды. Он так и подписывался в своих точных и умных комментариях, умевших ухватить самую суть вопроса.

Валерий всегда жил рядом с Богом. Умел слушать Его и слышать. Вот с воцерковлением не все получалось, но последнее время он шел к Церкви семимильными шагами. Многое уже удавалось. Не получилось причаститься перед уходом. Не успели родственники там, в Караганде. Помолитесь о нем, очень хорошем человеке, журналисте и писателе, унесенном страшной болезнью.

Папина война

Через неделю после похорон

1

От нечаянного движения куст вздрогнул, сбросил тысячи дождевых капель. Холодом обожгло шею, мокрая дорожка нарисовалась на кожухе бинокля, прозрачная бусинка скользнула по руке. Поморщившись, Карамышев сдвинулся в сторону, подальше от заряженного влагой куста, и рукавом вытер шею. Ткань комбинезона не зашуршала, она была уже мокрой насквозь. Вымокло все: трава, кусты, высоченные ели и полевая сумка, что валялась рядом. Карамышев приподнялся на локтях и поднес бинокль к глазам.

Противоположный край поляны рывком подвинулся, риски делений бинокля окунулись в озеро. Он посмотрел чуть правее. Бледнотелый немец восседал на броне танка, явно демонстрируя пренебрежение к влажной свежести утра. Что-то он там делал, пришивал пуговицу или штопал дыру – в общем, возился со своим мундиром. Наверное, это был аккуратный немец и никогда фельдфебель не гонял его чистить сортиры, напротив, тыкал этим аккуратистом всем прочим…

«Фантазии!» – оборвал себя Карамышев. Итак, один на броне, второй возится с гусеницей, двое, ясное дело, шляются где-то… Непонятно только, за каким чертом забрались они сюда. Не хватало еще, чтобы рядом была их часть – этот район они почти не знали. Может, танк не дополз до места из-за неисправной гусеницы? Но если они одни хотя бы вот в этом клочке леса – это уже шанс для группы, точнее, ее остатков.

Положив бинокль на полевую сумку, Карамышев лег лицом в мокрую траву. Сколько мучительных суток их травят, как зайцев? Кажется, потерян счет времени. В лесах остались безымянные и незаметные могилы. Никто не салютовал над ними и не говорил речей. Живые торопливо бросали по горсти земли, засыпали, а потом тщательно маскировали наспех вырытые ямы. Живые торопливо уходили с чувством вины, бросив последний взгляд на отдельно стоящее дерево, мшистый валун – только им ведомые ориентиры-обелиски. Полевая сумка Карамышева оставалась такой же тощей: документы и награды убитых хранились далеко за линией фронта. Потом здесь встанут мраморные памятники… нет, одного не будет, плотно сжал зубы Карамышев, нет, без него – но это потом. Памятники будут, если только оставшиеся до конца пройдут весь этот путь.

Очнувшись, он провел ладонью по клочкастой бороде. Его тянуло сегодня совсем не туда, куда следовало, – подумать о последнем броске, за которым только два пути: Вечность или еще немного жизни… Не ко времени эта философия – начинается игра за единственный шанс. Карамышев свистнул малиновкой. Только чуть прошуршала трава, едва-едва слышно – только самый чуткий зверь различил бы этот шорох. Четверо в пятнистых комбинезонах выжидательно смотрели на Карамышева.

– Этих будем снимать, работать быстро и аккуратно. Лягин и Крутиков, ваше дело – двое отсутствующих: если через полчаса не появятся здесь – найти! Николаев прикрывает на случай шума. Дорошко – со мной. На подготовку полчаса. Вы, двое, зайдете слева, и отрезайте в случае чего путь тем, что ушли. И не шуметь, не шуметь! Полчаса на подготовку, повторяю!

– Покурить бы, – вздохнул голубоглазый Боря Николаев.

– Отставить вздохи! Сработаем хорошо – покурим. Нет – умрем, не куривши.

Угловатый Крутиков усмехнулся и качнул головой:

– Не напускай страстей, старшина… виноват, товарищ лейтенант. Уже не умрем, не для того столько бегали.

Расползлись. Снова Карамышев провел ладонью по бороде – непорядок, не по его легенде. Он бросил взгляд на стрелки часов, снял фляжку и открыл сумку. А мало ли что еще?.. Лежавший рядом Дорошко метнул понимающий взгляд, тоже снял фляжку, и лейтенант чуть кивнул. И ему надо быть бритым…

И опять замерла высокая трава, замер набитый влагой куст. Изумленно глянул вниз дятел: только что внизу двигались и шептались люди, и снова никого.

2

К оперативному работнику особого отдела штаба армии его вызвали ночью. Посыльный долго дергал Карамышева за ногу и, когда старшина одурело поднял голову, виновато выдавил вполголоса:

– Так что кличет вас этот… особист. Капитан. Прямо сейчас и велел.

Посыльный был человеком пожилым. Он не скрывал сочувствия: спит человек, так нет, надо его поднимать, так и приказали. А солдатский-то сон… эх, не везет старшине! Алексей, ощущая сочувствие посыльного, тащился за ним, продолжая дремать. Когда не предвиделось дела, он спал на полную катушку, без сновидений, и добудиться его было мудрено. Да и когда он спал по-человечески? Между двумя войнами разве, да еще в госпитале, да в отпуске по случаю ранения.

Нырнул в землянку посыльный и тут же вылетел обратно: «Заходьте, товарищ старшина…» Нырнув в неяркий свет, Карамышев хрипловато доложил о прибытии. Капитан встал и шагнул навстречу, расправив складки на гимнастерке. Этого человека Алексей почти не знал. Прежний особист, курировавший в том числе и разведку, был убит шальной пулей близ передовой месяца три назад. Новый прибыл через неделю и почему-то сразу не понравился командиру разведбата. Особист был высок, строен, беловолос. Выглядел он самоуверенными и холодным, и вот из-за этого однажды и схватился с ним командир разведывательного батальона…

– Капитан Гольцев, – бесстрастно представился особист. – Садитесь, старшина… вот сюда, на табурет.

«На сколько лет?» – мысленно ответил Карамышев плесневелой шуткой, опускаясь на крепкий сосновый табурет. Гольцев колюче-холодно посмотрел на старшину и раскрыл красную папку.

– Старшина Карамышев Алексей Иванович, года рождения девятьсот семнадцатого, в РККА с тридцать седьмого – так?

– Так.

– Участие в Финской войне… Ордена Красного Знамени, Красной Звезды, две медали «За отвагу»… Неплохо, старшина.

«Поднимать среди ночи, чтобы уточнять детали биографии? Да он что, издевается, стукач? Хотелось бы знать, что на самом деле ему надо, а это все чушь собачья!» Он посмотрел прямо в лицо Гольцеву, но тот не торопился продолжать разговор. Он захлопнул папку и снова оглядел Карамышева немигающе и колюче. Пальцы неторопливо размяли папиросу – старшине он курить не предложил, – сжал мундштук крепкими зубами. Характерный прикус, машинально отметил Карамышев, очень броская примета. А капитан с явным удовольствием выпустил дым и кашлянул.

– Н‑ну… давайте вернемся на месяц назад. Вы ходили в тыл по заданию вышестоящего штаба. В группе, включая вас, было шестеро. Вернулись вчетвером. Я попросил бы изложить причину потери двух человек. Подробно.

– Об этом есть донесение на имя начальника разведки штаба фронта. Копия – у начальника разведотдела армии. И там изложено все достаточно ясно и четко.

– Читал рапорт. Но предпочитаю живое слово бумаге. – Гольцев уселся верхом на стул. – Так что прошу вас, излагайте.

– Похоже, это была засада, – неохотно выдавил Карамышев. – Хотя и не исключаю, что ждали не нас: место перехода у нас намечалось в другом квадрате. И вот…

– …и вот вы пошли не тем путем, каким вас ждали дивизионные разведчики, – назидательно поднял палец капитан. – И вы теряете двух человек, даже не убедившись достоверно – убиты они или только ранены. Это был первый серьезный провал вашего подразделения, а потом пошло-поехало… А ну, честно: для чего вы изменили маршрут обратного перехода?

Алексея начала разбирать злость. Такие вопросы ему не должен задавать никто, кроме начальника разведки. С трудом он погасил вспышку раздражения и спокойно посмотрел на капитана, не размыкая губ.

– Не хотите отвечать? Прискорбно. Погибли два человека – по вашему мнению погибли. А вы уверены? А что, если они живы и другие провалы пошли не без их участия? Вот что меня интересует, старшина. Быть может, вы кого-то подозреваете? Впрочем, мы начали с конца. Давайте конкретно: где проходили фронт, каким способом? Задание, успешность выполнения? Я слушаю, старшина.

Огоньки горели в глазах капитана, странные огоньки. Карамышев так и не понял, что именно – напряженное ожидание, торжествующая злоба? Но он зарывается, этот Гольцев! О задании знают только Карамышев да начальник разведки да еще… нет, ни к чему это сейчас. Так что зря торжествует белобрысый особист…

– На эти вопросы я могу ответить только с разрешения и в присутствии начальника разведки армии. Пригласите его сюда, вот тогда и поговорим.

И вот тут покинуло капитана деланное спокойствие! Аж взвился со стула, губы его побелели, нос даже заострился.

– Встать, когда говорите со старшим по званию! И не забывайтесь – вы имеете дело с представителем особого отдела армии! Не очень-то много бери на себя, лучший разведчик фронта!

Вытянувшись, Карамышев молча слушал. Что ж, особист, каких тоже хватает: лезет не в свои дела и пытается запугать. Один такой у них уже был, в самом начале войны. Все норовил расстрелять каждого десятого при отходе на новые позиции, кричал о войне на чужой территории. Его самого застрелил начальник штаба полка, когда самоуверенный майор, сбрасывая диагоналевую гимнастерку, побежал от танков. Застрелил хладнокровно, даже не посмотрев на труп…

Капитан, кажется, выдохся. Дождавшись паузы в его тираде, Карамышев бесстрастно сказал:

– О нашем разговоре мне придется доложить полковнику Головину. Разрешите идти?

И словно подменили Гольцева. Бессильно рухнув на стул, он провел ладонью по лицу. И вообще, словно обмяк, посмотрел виновато. Как-то неловко, суетясь, сполз со стула и подошел к разведчику.

– Ну-ну, старшина, извините меня. Я погорячился, конечно. Доложить – это ваше право, но Головин знает о моем интересе к вам. А что накричал, еще раз простите. Получил вот письмо… семья в Ленинграде… в прошлом месяце… – Он попытался улыбнуться.

Острая жалость с примесью легкого презрения – вот что ощутил старшина. Веня Иванов тоже недавно получил письмо: каратели в деревеньке на Смоленщине расстреляли его мать и двух сестренок, его специально вызывали в политотдел армии. Два дня Веня ходил с потемневшим лицом, и это все. Внешне он вроде остался все тем же веселым и общительным Веней, разве что задумывался чаще, да на диверсионные операции ходил куда охотнее. А вот на нервы ни разу не пожаловался.

– Разрешите идти? – уже решительнее повторил Карамышев.

– Ладно, старшина, разговора, вижу, не получилось. Но не обижайся: мы к нему еще вернемся.

Уже в своей землянке Алексей глянул на часы: пятый, скоро и рассвет. Он набросил на себя шинель и закрыл глаза. Ребята тихо посапывали на нарах, только ему вдруг расхотелось спать. Он стал думать о группе лейтенанта Брусенцова, которая навсегда осталась в тылу. Радиограммы группы не давали покоя: похоже было, что с ней умело играли в поддавки. Их вели хладнокровно и уверенно, а потом вероятно, накрыли одним ударом. Никогда больше не войдет в землянку светлоусый смешливый лейтенант, не спросит: «Ну, спецвзвод, какие спецдела готовите? А чем вкусным угостите?» Он входил – сразу тесно становилось в землянке, ребята суетились у печурки, и находились фронтовые деликатесы. Появлялись гитара, баян… Саша сам придумывал песни, но никогда – о войне…

С гибелью Брусенцова словно оборвалось нечто. Никогда до этого гибель людей не отзывалась в душе Карамышева так сильно, как эта. И у других ребят, впрочем, тоже. Но они подумать не могли, что приходил к ним в расположение Брусенцов по специальному разрешению, что вскоре он и сам должен был стать одним из них, солдат взвода специального назначения. Как не знали его солдаты, что имеют лишь косвенное отношение к армии, а подчиняются четвертому отделу контрразведки армии – только Дед, координатор их действий, был в курсе. И лишь однажды непосредственный Боря Николаев поинтересовался: «А чего это у нас задания заковыристее, чем у других?» И Карамышев ответил коротко и спокойно: «Нам доверяют больше». А непоседливый сержант Царьков добавил: «Коли не нравится, топай в писаря. Да, товарищ старшина?»

Та последняя радиограмма, вспомнил он, – открытым текстом. «Окружены, ведем бой, живыми не возьмут, поищите…» Кого поискать? Но почему, впрочем, последняя? И до нее тяжелое предчувствие вошло в бревенчатую избенку разведотдела. Головин еще первое донесение читал, а уже крутил головой, мыча: «Смотри, как гладко прошли… не нравится мне это… Не нравится. До того гладко, как с горки. Не воткнуться бы носом…»

Хуже всего, что это была уже вторая группа, прошедшая вначале благополучно, а потом… Карамышев лег на спину. Старый разведчик Дед нюхом учуял неладное. А его, Карамышева, группа, ведь еле ушла! Что это, хроническое невезение? Слишком много всего для невезений, непохоже. Или… или немцы знают о готовящихся операциях?! Да нет, чертовщина! Это же придется подозревать всех, кто планирует работу разведотдела!

«А я толком так и не поспал, – пожалел Алексей, – не дай Бог, случится под вечер срочное дело – считай, еще неизвестно, сколько времени без сна». Подумав так, он вдруг заснул – спокойно и крепко, как засыпают только очень уставшие люди.

3

Засыпая, он надеялся, что короткий сон заставит забыть ночной разговор. Но, проснувшись, видел перед собой лицо капитана Гольцева. С лицом этим в памяти делал со взводом физзарядку, завтракал, проводил занятия. Это лицо, изрыгающий слова рот мешали видеть привычные события дня.

Сидя на траве, он смотрел, как отрабатывают ребята рукопашный бой. Конечно, королем тут был Боря Игошин, о котором ехидно говорил сержант Царьков: «Типичный случай наличия силы и отсутствия ума». Игошину было трудно состязаться в интеллекте с Царьковым, который на войну ушел со второго курса института, – Боря работал грузчиком на Куйбышевских пристанях, амбалом, как называл он себя с величайшей гордостью. Совсем не похожий на грузчика, стройный, среднего роста, Игошин обладал невероятной силой и кошачьей цепкостью. Ребята, видимо, обозлились не на шутку: на Игошина разом бросились Царьков, Николаев и Лягин. Карамышев заранее улыбнулся, зная, чем кончится их порыв. И после нескольких молниеносных движений все трое разлетелись по сторонам…

Глянув на часы, старшина хотел было объявить конец занятий – обед скоро, но тут встал Дорошко: «Разрешите мне?» Игошин смущенно пожал плечами и пренебрежительно посмотрел на белобрысого солдата – он совсем не казался опасным, да и лет ему уже за двадцать пять. Старшина насторожился: ему совсем не нравился этот Дорошко, прибывший всего месяц назад с пополнением разведчиков других взводов. Почему Дед согласился взять его? Не нравился Дорошко, потому что был подчеркнуто вежлив и исполнителен со старшиной и развязен в обращении с солдатами; не нравилось, как он рассказывал о защите «Одессы-мамы», как пел смахивающие на блатные песни, хотя по документам числился вчерашним студентом факультета иностранных языков. Это Дед приказал, и Карамышев взял его, скрепя сердце, – просто потому, что кроме него и трех человек немецким хорошо никто не владел. Дорошко же болтал вполне прилично, хотя порой и проскальзывал у него «рязанский диалект».

Он остановился против Игошина небрежно, чуть заведя в сторону ногу. Борис решил взять его сразу своим коронным приемом – через голову в падении. Дорошко словно и не делал ничего, но только Игошин едва сохранил равновесие и, морщась, потер руку. Теперь уже Борис начал горячиться, а горячась, делал одну ошибку за другой. Схватка завязывалась интересно, и Карамышев уже не жалел, что задержал занятия. Вот Дорошко отбил удар, захват, чуть отшагнул назад… Солдаты ахнули: в высоком прыжке Дорошко свалил своего противника резким ударом ноги в грудь.

– Ай да Вадим, твою дивизию, – не выдержал сержант Царьков, – ай, парень! Это где ты так выучился – в своей Одессе-маме?

Дорошко самодовольно посмеивался, жал руку смущенному Игошину, а Карамышев мучительно вспоминал – где он видел подобное? И тут перед ним остановился, тяжело дыша, рыжий мальчишка:

– Товарищ старшина, вас срочно к телефону! – И лихо пристукнул каблуками маленьких сапог.

– Царьков, остаешься за меня. Все по распорядку. Если вызовут в штарм, я дам знать… Идем, Рыжик, – обратился он к мальчишке, положив ладонь на узкое плечико.

От неожиданной ласки мальчишка вздрогнул и посмотрел в лицо старшине. Так обнимал его только веселый лейтенант Брусенцов. Васька обожал лейтенанта и таскался за ним по пятам. Мало кто знал, даже в штабе, что привязанность эта родилась в рейдах по тылам. Но никто из посторонних не знал, сколько километров уже отмеряли маленькие ноги. Так и шли они рядом: рука старшины лежала на узком плечике, а мальчишка жался к нему. И Карамышев ощутил, как сдавило ему горло.

– Дядь Леш… – Васька поднял хитрую рожицу. – А вам, наверное, дело дадут, да?

– Пока не знаю, Рыжик. Может, по шапке…

– Ну, а если дело, меня возьмете?

– Как прикажут. Мы с тобой люди военные… – Рыжик расплылся было в улыбке, но старшина закончил безжалостно: – Если б все зависело от меня, я тебя не только не брал бы в группу, но и вообще отправил в тыл.

Рыжик резко выдернул плечо и, сунув руки в карманы, ушел вперед. «Вот ведь как, обиделся… А знаешь ли ты, дурачишка, как болит сердце, когда ты забираешься в самую собачью свадьбу немцев? Ты не можешь себе представить, как оно болит за каждого из ребят взвода. А за тебя –десятикратно! Глупый совсем, одно слово – ребенок». Мысленно он вернулся к недавней операции. Партизаны не смогли сами справиться с карателями – немцы устроили для них целую «школу». Карателей было много, а партизаны и без того уже обескровлены. И два взвода, в том числе Карамышева, отправились в далекую деревеньку. Как раз по их специальности работа… Пленных, понятно, не брали: налет был мгновенным, через полчаса здания пылали, а вокруг валялись мертвые каратели. Да и на кой черт брать пленных после того, что увидели разведчики в одном из маленьких городков? А тут тринадцатилетний мальчишка…

Может быть, от этих мыслей он бросил в трубку недовольно и сухо:«Слушаю!» Ему ответил высокий голос командира разведбата майора Кулешова:

– Ты, Карамышев? Ну-ка, сюда, по тревоге! Дед вызывает. Занятия прекрати, пусть люди отдыхают. Все!

Отдав трубку телефонисту, Алексей выглянул из землянки. Небо снова затягивалось тучами и, судя по всему, надолго. Окликнул негромко:

– Рыжик! Не прячься, я тебя все равно вижу. Быстро к Царькову, передай приказание: после обеда чистка оружия и отдыхать. Понял? Тогда бегом!

Вот так отдохнул… Он понял, что идет получать новое задание, понял, когда Рыжик прибежал звать его к телефону. Торопливо шагая к избушке, Алексей раздумывал об этом вызове к Деду, как они упорно называли начальника разведотдела армии полковника Головина, молоденького разведчика еще в Первой Мировой, потом скромного учителя и снова разведчика. Головин был словно рожден для военной разведки, и это вовремя поняли умные люди. Своих разведчиков, парней шустрых, порой не в меру, Головин любил, но не позволял опускаться до панибратства…

Зачем он так срочно понадобился Деду? Алексей крупно шагал к расположению штаба армии – топать надо было добрый километр. Поправив автомат, старшина вдруг понял: забыл каску. Это было плохо, потому что можно нарваться на командарма, а тот терпеть не мог, когда его люди ходили без касок хотя бы на ремне, пусть и в отдалении от линии фронта. Очень даже запросто можно схлопотать хороший нагоняй, а то и пару суток ареста, если под горячую руку.

И опять всплыл проклятый капитан Гольцев – вот только его не хватало сейчас для полного счастья! С него все началось: ночной неприятный разговор, а теперь вот неожиданный выход. Их обещали не трогать дней десять после последнего рейда в тыл, а прошло всего четыре… Так, заводясь, он незаметно добрался до знакомой избы и покосился на дом напротив – там стоял только один часовой, стало быть, командарм был в отъезде…

Начальник разведотдела молча выслушал рапорт Карамышева о прибытии – он терпеть не мог, как другие офицеры, командовать «вольно» посреди доклада. Он был педант, полковник Головин, и педантизм не раз спасал ему жизнь. Головин крепко пожал руку и жестом предложил сесть. Только теперь старшина увидел чуть поодаль не старого еще человека в видавшем виды ватнике армейского образца. Цепко, но доброжелательно он разглядывал старшину.

– Вот что, дружок, – заговорил Головин тем мягким тоном, каким говорил всегда, когда его обижало начальство, – вот что, дружок… Тут хотят с тобой поговорить. Можешь отвечать на все вопросы по нашей работе. На все. Ну, ты поймешь… – Дед нацелился было сесть, но незнакомец уколол его взглядом, и Головин заторопился: – Да-да… Если я буду нужен, вызовите через посыльного. Он будет у дверей.

Дед потоптался еще немного и неловко вышел, тихо прикрыв за собой дверь. Карамышев подобрался. В общем добрый, Головин был человеком напористым, властным, упрямым даже. Сам командарм ценил в нем умение отстаивать свою точку зрения и потому разговаривал с подчеркнутым уважением. Стало быть, этот гражданин (иного слова старшина не нашел) прибыл из высоких инстанций, коль Дед так себя ведет. Ему не доверяют? Но ведь он всегда в курсе работы Карамышева и его взвода! И тут его осенило: Гольцев! Ну, конечно, он так оперативно сработал, и ему приехали мотать душу. Началось, тоскливо подумал старшина и с откровенной неприязнью посмотрел на незнакомца. Тот удивился:

– Что-нибудь не так, старшина?

Карамышев пожал плечами. Некоторое время молчали. Незнакомец смотрел прямо в глаза, Алексей упорно не отводил взгляда. Наконец, человек в ватнике начал разговор.

– Алексей Иванович Карамышев, старшина, в недавнем прошлом – лейтенант, член партии, орденоносец, командир взвода специального назначения разведывательного батальона штаба армии. Ну, примерно таким я вас себе и представлял. Заочно по делам вашим знаю…

«Начинается!..» – мрачно подумал старшина, подтвердив слова визави коротким «да». И через мгновение напрягся: в выговоре светлоглазого шатена угадывался странный акцент. Очень неброский, но твердо говоривший: его обладатель – не русский. Словно угадав его мысли, тот перешел на немецкий.

– Насколько меня информировали, вы свободно владеете языком.

– Так точно, – машинально ответил Алексей тоже по-немецки. – Вы предпочитаете, чтобы мы говорили именно на нем?

– Почему бы нет? В нем есть своя прелесть. Впрочем, вы имели возможность убедиться в этом, занимаясь немецкой литературой.

– Сейчас война. Какая может быть литература, если идет война?

– «Моя рука тянется к кобуре парабеллума?» Оставим это Геббельсу. С удовольствием поспорил бы с вами на эту тему, но мало времени. Лучше расскажите о себе подробнее.

– Я не знаю, кто вы, – мрачно сказал Карамышев уже по-русски.

– Замечание верное, – собеседник усмехнулся и протянул удостоверение. – Полковник Малышев, четвертое управление Главного управления контрразведки.

4

Он движением руки остановил вскочившего Карамышева – самое высокое начальство! – и терпеливо ждал, пока изучали его удостоверение. «Вот так дела! – думал меж тем Алексей. – Что-то Москва нас раньше не баловала вниманием, хватает начальства и на фронте…» Уже не было тоскливого предчувствия, его вытеснило удивление. Никто не будет выспрашивать о погибших и причинах их гибели, и изъяны в биографии никого интересовать не будут. А вот задание будет головоломным, из рук вон…

А о себе-то что рассказывать? Школа, три курса университета и неожиданный призыв в армию. Да, он всерьез занимался немецкой литературой. И ему не удалось это только потому, что войну подготовила та страна, что родила немало великих. Появились выродки, и все полетело к черту, встало на голову, рассыпалось… Вместо литературы в спецшколе ему преподавали совсем другие вещи. Был командиром, но разжалован до старшины.

Помедлив, он рассказал, как достаточно твердо отстаивал свое мнение на выполнение задания, на свой вариант, отстаивал, хотя на него начальственно шикали: Пакт есть Пакт, и ничего другого не может быть. Рядовым разведвзвода он начинал Финскую, а уж там постепенно вырос и до старшины.

– Ясно, – кивнул Малышев, – нам знакомо подобное дурачье. Все очень понятно. Вполне.

«Можно подумать, что порой он специально калечит язык. Видно, он такой же Малышев, как я – Черчилль…» Он смотрел, как берет Малышев объемистый солдатский «сидор», извлекает термос, неторопливо наливает в стаканчики – старшина ощутил уже забытый запах настоящего кофе. В тылу, где приходилось ему бывать, в ресторанах и кафе подавали типичный эрзац. Полковник подвинул один стаканчик старшине.

– Вам уже приходилось работать в интересах нашего управления?

– Да, – кивнул старшина. Было дело: ходил на связь с резидентурой в один город, и ему дали понять, что это люди Главного управления. С двумя ребятами он провел все так тихо, так буднично, что вскоре почти забыл о той операции. Нечего там было вспоминать…

– Ну, тогда приступим к делу. – Малышев с удовольствием глотнул кофе. – У нас, правда, не очень много времени на подготовку… так случилось. Вы с сего момента переходите в мое распоряжение и заданиями фронта заниматься не будете. К вам придет человек…

Не дослушав, Карамышев стремительно поднялся, бесшумно подлетел к двери и выскочил наружу. Еще стремительнее он обежал дом и вернулся к крыльцу. Посыльный, положив автомат на землю, что-то увлеченно выстругивал из полешка.

– Эй, сержант! – Посыльный вздрогнул и выронил деревяшку. – Здесь кто-нибудь сейчас был, проходил?

– Никто! Вот честное благородное слово! – Посыльный резво метнулся туда-сюда, заглянул за избу. – Да не было никого, товарищ старшина!

Что это, нервы? Да не может такого быть. И посыльный мог не заметить, он сидел спиной к тылу избы. Опустив голову, старшина вернулся в горницу. Полковник удивленно смотрел на него.

– Извините, показалось, показалось, что кто-то стоит вот под тем окном. Совершенно явственно! Вы, товарищ полковник, извините, но у нас в последнее время невеселые дела. – И он коротко обрисовал все – провалы, вызов к особисту.

Малышев с сомнением покачал головой:

– Скорее всего, вам показалось. Я вот ни шороха не услышал. – Голос его стал тихим, мягким. – Я все понимаю, старшина. Устали и вы, и ваши люди, да и кто сейчас не устал? Но сейчас мне нужны именно вы, потому что ходили туда, куда мне надо. С вами опыт. Теперь: встречаться мы с вами почти не будем. От меня придет человек. Он попросит вас… ну, скажем, раздобыть фонарик, и желательно трофейный. Так! Остальное по ходу. Возможно, вас вызовут в Ленинград, будьте готовы. Еще кофе?

– Да, пожалуйста… А я уж думал, опять начнутся вопросы, что Гольцев этот накапал, и вы по этому поводу.

– Гольцев – это кто?

Карамышев рассказал, стараясь передать каждое слово разговора. Полковник слушал бесстрастно, и ничего на лице его не отражалось. Пожал плечами:

– Скорее всего, хочет получить еще одну «шпалу» на петлицы. И как давно у вас этот капитан?

– Примерно два с половиной месяца. Прежний особист убит на передовой, похоже, шальная пуля. Вылез не вовремя, наверное.

– Ладно, это не самое важное. А теперь прошу о том, что вас беспокоит. Почему так сорвались с места, что услышали. И подробнее. Операция у нас очень серьезная. Я не намерен рисковать ничем.

Обратно старшина шел в хорошем настроении. Он поравнялся с домом командующего, когда наперерез выскочил сержант Царьков.

– Специально поджидал вас, товарищ старшина. Тут есть возможность получить новое снаряжение, надо зайти к пом по тылу. И каску вот возьмите – вы же знаете, как с этим…

И завертелось! Он вывел из себя интенданта, перебирая обмундирование, оружие, боеприпасы – почти все трофейное. Оставалось только сдать старое, но тут черти принесли корреспондента из центральной газеты. И прицепился он к Карамышеву хуже всяческого репья – совался во все дыры, мучил вопросами, пытался фотографировать разведчиков – ну, тут ему это дело обломили. А заодно предупредили, чтобы и насчет фамилий не очень распространялся. Злой как черт, он плелся за корреспондентом, стараясь отвечать повежливее. В довершение ко всему корреспондент, которого звали Павел, провалился в старый блиндаж. Место было глухое, и Карамышеву пришлось самому его вытаскивать.

– Тьфу, черт! – сплюнул газетчик с погонами капитана. – В такой серой погоде перед закатом теряю всякую ориентировку. Вы вот люди на трофеи богатые. Подарили бы фонарик, и желательно – трофейный.

От неожиданности Карамышев даже остановился, капитан встал тоже. Тронул за плечо, кивком указал на большое бревно – мол, присядем. Поляна была большая, незаметно подслушать никто не мог. Место для разговора было выбрано со знанием дела…

– Ну, так… Называть меня можете все так же, Павлом. Давайте начнем проработку операции. – Он прикурил от немецкой зажигалки. – Нужны пятнадцать–шестнадцать человек. Чем больше со знанием языка, тем лучше. Будут две группы: основная и… ложная.

Хорошо, что в эту минуту Павел не видел его лица. Карамышеву даже показалось, что у него хрустнули зубы. Ложная? Она, значит, будет шуметь, значит, возможность удачного исхода для нее будет снижена почти до нуля. Оголить почти весь взвод?!

– Одна будет ложной, – твердо повторил Павел, ощутив его настроение. – Она выйдет в свой район, там для нее вполне серьезное задание. А вы пойдете тихо, очень тихо. С нашим парнем. Куда его доставить, вам скажут потом. Себе людей подберете самых опытных. Понятно?

– Понятно, – хмуро ответил Карамышев.

– Ваша задача – переправить нашего человека любой ценой. Любой, понимаете? Пока у меня все. Готовьтесь. Возможно, вместо меня придет другой человек, пароль тот же – фонарик.

Он упруго встал и почти сразу исчез в сумерках. Ни шелеста. Ни звука шагов. А Карамышев словно прирос к бревну. Значит, ложная? Несколько человек – под пули, снаряды… Кто? Тюрин, Панченко, Нечаев, Ковалевский? Но чем они отличаются один от другого, почему один должен иметь шанс на жизнь, а другой заведомо обречен? «Они все солдаты! – прикрикнул на себя старшина. – И приказ есть приказ!» На войне слишком часто убивают, а в разведку их всех никто не гнал. Чуть более громко работать, только и всего, а уходить – это всегда особое искусство. Кто пойдет с ним, это ясно…

Карамышев нехотя оторвался от бревна и побрел к землянкам взвода. Думая о своем, он не сразу услышал шум: там хохотали над лихой, разухабистой песней. Она лилась из входа в землянку, слабо освещенную коптилкой. Конечно, это вопил Дорошко – опять в своем репертуаре. Ребятам, кажется, все это нравилось: сочно хохотал Лягин, похрюкивал Тюрин, смущенно хихикал Боря Николаев. Он даже по смеху узнавал своих ребят, с кем не раз ночевал бок о бок в мокром лесу, отмеривал десятки километров и вступал в последний, казалось, бой.Так кто же: Крутиков, Николаев, Мамонтов? Он пересилил себя и легко сбежал вниз. Восхищенная улыбка сбежала с лица Царькова.

– Что за концерт? До самого штарма визги! В чем дело, сержант Царьков?

Вадим Дорошко поставил гитару к ноге, как винтовку:

– Виноват, товарищ старшина! На одесский репертуар потянуло… Больше не повторится!

– Я пока не вас спрашиваю, красноармеец Дорошко. И застегнитесь, когда разговариваете с командиром! Царьков, службу забыли? Кажется, время отбоя!

– Взвод, отбой! – зло крикнул Царьков, метнув явно сочувственный взгляд на Дорошко. – Шевелись!

Разведчики молча вылетали из землянки, топая сапогами, бежали к себе. Оставшиеся, кто жил здесь, молча разбрелись по своим местам. Обиделись. Но он ничего не мог с собой поделать, хотя, со стороны глядя, сам морщился из-за своего самодурства. Но хорош же этот Дорошко! М‑да, переполнился котел, и клапан тут же сработал… Уже спокойно он сказал, глядя в сторону, что дается два дня на полный отдых – ни подъема, ни отбоя, ни занятий. Сказал – и понял, что сморозил глупость.

5

Полковник Малышев перевернул последнюю страницу отчета и прикрутил лампу до минимума. Захотелось открыть окно: воздух в избе был душным и влажным. В тесноту горницы ворвался шелест дождя, запах прелой хвои, чуть шумел от порывов ветра лес. Выйти бы сейчас на улицу, пройтись – в принципе, глубокой ночью он мог бы себе это позволить: кроме Головина, часовые близко сюда никого не пускали. А болтливым писарям дали понять, что здесь поселился адъютант командующего фронтом, а вскоре ждут Самого. С рассветом он уедет отсюда с надежной охраной, никто не будет вспоминать тылового полковника. Он вернется к уходу групп.

Такое решение он принял сразу после рассказа Карамышева. Он-то сразу понял и ощутил, что провалы групп не случайны. И он дотошно спрашивал и спрашивал Головина, казалось бы, о пустяках, а потом долго читал отчеты о выходах. Его карандаш рисовал на бумаге кривые и прямые, начертил десяток фамилий, три из которых он тщательно подчеркнул красным.

Здесь и только здесь, на этом фронте он мог перебросить своего человека – остальные пути оказались отрезанными после летних провалов агентуры и партизан. Только Малышев знал, куда и зачем пойдет его человек, только один он пока знал его в лицо. Человек был его лучшим учеником, лучшим кадром отдела. Ему было жаль Карамышева – Павел, конечно, обратил внимание на враз испортившееся настроение старшины. Да, ложная группа – но они получат самое настоящее задание от него, Малышева…

Холодный дождь падал на редкие волосы, увлажнил воротник армейской гимнастерки без знаков различия. Хотелось стоять вот так, не думая о войне и людях, которых придется отправлять на такой риск. Лучше бы он сам пошел!

Малышев решительно закрыл окно и снова плотно завесил его темной шторой. Теперь свет лампы показался ему совсем ярким. Таких ламп не было в его детстве… Но он уже думал о своем: нашел нужные страницы и снова перечитал их. И снова карандаш скользнул по строкам.

Теперь он был почти уверен, что близок к причинам провалов. Вот несколько фамилий. Он напишет приказ, и начнется проверка… Противник, конечно, не идиот, но уж очень выстраивалось все стройно, само собой. И это их прокол! Надо полежать хотя бы пару часов перед дорогой, в машине не особо разоспишься… Собственно, внедренный к разведчикам его человек уже начал эту самую проверку. Только вот связи с ним пока не было.

Чуть хрустнул гравий под окном – это переступил ногами или прошелся часовой. Тихо было, очень тихо…

…Загромыхало, когда с утра немцы открыли огонь из дальнобоек, нащупывая штаб армии – и довольно точно, сволочи! Только били они по соседнему хуторку, где уже давно не было никакого штаба. Проснувшийся Карамышев прислушался к разрывам и посмотрел на часы… ах да, подъема сегодня не будет. А через полчаса взревела у блиндажа машина: завтра утром ему приказывалось быть в Ленинграде. Он отдал связному часть пакета с росписью, прочитал и ничего не понял – адрес ему ничего не говорил. Мойка, которую он представлял с трудом: в Ленинграде он был всего два раза, и то недолго. Надо было начинать день – будто бы отдыха, но кому-то придется бежать за картами, кому-то чистить оружие и перебирать боеприпасы. И тут снова прибежали с приказом, который его удивил: Дорошко тоже разрешили отправиться в Ленинград на двое суток – брат его разыскал. И почему-то через особый отдел – через Гольцева, значит?! А вот это уже интересно! Но он сухо и бесстрастно предложил обрадованному Дорошко собираться. Тот что-то рассказывал про «братца-ленинградца», инженера оборонного завода, Царьков, приобняв его, отвел в сторону. «Слушай, привези…» – успел услышать Карамышев, но два новоявленных друга отошли уже слишком далеко.

А через день старшина шагал по проспекту 25-го Октября, бывшему Невскому, качал головой, видя пробитые и разбитые здания, успевал вовремя приветствовать патрулей. Дважды у него проверяли документы и отпускали с миром. Неуверенно оглядываясь, он нашел нужный дом на этой самой Мойке. Ни вывески, ни указателей – старая затертая дверь отворилась, но захлопнулась гулко. И двое встали на пути: «Документы!» Осмотрели внимательно, кивнули: второй этаж, квартира тридцать пять.

Он прошел по грязной лестнице и остановился у нужной квартиры. На косяке висел длинный список фамилий жильцов – кому сколько звонков давать. Отдельно красовался звонок велосипедный, трещащий, как на велике. Усмехнувшись, он повернул его, и за дверью тускло затрещало. И тут же отлетела дверь, за которой оказался веселый Павел.

– А вот и наш заветный-приветный, холостой-неженатый! Давай, Алексей, проходи. Сапоги можно не снимать, дневальных нет.

Он прошел, все-таки тщательно пошаркав по тряпке у двери. Павел тут же уселся за стол, кивнул на стул Карамышеву и потребовал список группы. Павел схватил бумагу и немедленно принялся ее изучать.

– У‑гу… это правильно… Пойдет… Нет, Мамонтова с тобой не будет, он идет во второй группе.

– Это же наш лучший стрелок!

– Да знаю я, кто он – мы что, даром хлеб жрем? Я понял, тебе нужен еще один. А почему Дорошко не задействован – что, ничему не научил за столько времени?

– Да почему… Ходил он со мной один раз, ну, нормально работает, не лучше и не хуже других. Ну, не лежит у меня душа к нему, пижон какой-то…

– Да, тяжелый случай. Но еще одного человека тебе надо. Есть тут у нас один очень неплохой кадр.

Карамышев мысленно вздел руки – «варяга» подсовывают, и хотел уже взмолиться, заверить, что и таким составом сработают, но капитан повернулся в сторону соседней комнаты, позвал негромко: «Старший лейтенант…» И мелькнула тень, и шагнул в комнату рослый парень – Вадим Дорошко. Карамышев даже застыл, глядя на него…

– Здравия желаю, товарищ старшина! Извини, конечно, виноват, что так получилось – работа, брат. В общем, я тоже из геройского города Москвы и из того же управления. Старший лейтенант… ну, для тебя красноармеец с привычными для тебя позывными.

Чуть обалдело смотрел Алексей на него: ну, артисты! Вроде такой же, но и другой – старше, что ли, или мудрее. «Нокаут мне» – подумал он почти весело.

– Я, Паша, совсем извел старшину легендированной личностью, – чуть улыбаясь, продолжал Вадим. – Но что делать, если оригинал был таким? Ладно, это все. Так я тебе вот что скажу, Алеша: сдает вас кто-то, очень лихо сдает. И боюсь, что кто-то из агентов у тебя во взводе. – Алексей сделал невольное движение, Дорошко поднял руку. – Ладно, это мое дело, мне и разбираться. Поэтому иду с тобой. И об этом тоже хватит, давайте работать.

Распласталась на столе карта. И полетел самолетом над ней карандаш: район основной, запасной, точка выброски. Да, подтвердил старшина, с парашютом прыгали все, кто вошел в группу, в том числе и ночью. А глубина района действий удивила старшину – им еще не приходилось туда забираться. А ведь запасной вариант – ножками, ножками. Карамышев схватывал и запоминал, это давно вошло у него в привычку – ничего не записывать. Вдруг вскочил Дорошко, метнулся в соседнюю комнату и вернулся с металлическим ящиком.

– Такого еще не видел, старшина? – Он раскрыл ящик, блеснули тумблеры и кнопки, пахнуло лаком и медью проводов. – Вот наша рация, моей будет, дело знакомое. От союзников… немного позаимствовали. Ну, они не обидятся, да и вряд ли заметят ее присутствие у нас. Этот блеск мы, конечно, краской покроем, ни к чему. Аппарат хороший: берет на 600 километров, а нам и не надо больше. И диапазон для немцев непривычный.

И опять дела: кто и где будет укладывать парашюты, с какого аэродрома взлетать. И как быть с секретностью подготовки? «А просто, – весело сказал капитан Павел, – в разных местах и в разное время. Взвод вроде как отправится в дома отдыха, разные». Но чувствовал Карамышев: не договаривают ему что-то, не доверяют или время пока не пришло. Последуют еще сюрпризы, ой, последуют! Эти двое играли им как шариком, не выпуская его за поле.

– На этом пока все, товарищи командиры. – Павел подчеркнуто расправил складки под ремнем. – Смирно! Старшина Алексей Иванович Карамышев! Командование восстановило вам воинское звание «лейтенант» и приносит извинения за того… хрена. Получите ваши «кубики» и извольте сменить ваши «треугольники» прямо сейчас.

Пока несколько растерянный Карамышев перекалывал знаки различия, контрразведчики поставили на стол бутылку водки, нарезанные колбасу и сало, армейский кирпич хлеба. Жестом хлебосольного хозяина Дорошко разлил водку по кружкам и положил на стол выписку из приказа.

– Что смотришь? – тяжело спросил Павел. – Такие продукты да в голодном Ленинграде? Нам силы нужны, чтобы людей защищать от всякой сволочи. Потому так и кормят. У меня у самого порой эта колбаса в глотку не лезет, когда ленинградцев вижу… Так что ешь спокойно. Вы тоже получите усиленные пайки – задачу надо выполнить. Поздравляю, лейтенант. За Победу!

…А в другом конце города полковник Малышев листал папки с личными делами. Интуиция говорила, что найдется в них то, что он искал. Начальник штаба армии… его заместители… зам по тылу. Потом пошли личности поменьше, и с тем большим вниманием он вглядывался в фотографии. Пролистав все, он помедлил и вернул одну. Фото. Фамилия, имя, отчество. Образование и карьера. Боевые награды. И снова фото.

По привычке он прошелся по комнате, глубоко упрятав в карманы руки. Где и когда? Да, год 1935‑й, Венгрия. День рождения немецкого посла, который он отмечал почему-то в старинном замке города Эстергома. Красивый замок, с рыцарями в нишах, высоченные потолки. Он, тогда крупный австрийский банкир, был приглашен на этот прием. Посол первым закружился в вальсе с супругой, а потом зал заполнился танцующими. Он перебирал лица каждого – нет, все не то. Естественно, был фуршет. Со стаканом белого вина банкир переходил от группы к группе, приветливо здороваясь или знакомясь.

Нет, никого из них он больше не видел, потому что вскоре был отозван – для всех укатил в Южную Америку. Итак… вот он берет с подноса ломтик очищенного яблока и кивком благодарит официанта. Тот смотрит в сторону, потом делает шаг назад…

Малышев вернулся к столу и снова вгляделся в фотографию. Назвать это счастливым случаем? Но случайности – лишь проявление закономерности. С фотографии на него смотрел практически не изменившийся официант оттуда, из Венгрии, из 35-го года. Как его звали тогда, понятно, он не знал. Но теперь носил совершенно русские имя и фамилию. И русское же воинское звание. И он ощутил огромное облегчение: вот и все. Теперь поиграем в игры по нашим правилам. Он получит хорошую информацию! А пока… Он снял трубку ВЧ-телефона и бросил несколько фраз. Улыбнулся, услышав знакомый тенорок.

– Полковник Малышев, товарищ генерал. Здравия желаю! Неожиданное дело: кажется, мы нашли… Да-да, очень похоже на него. Самолетом вышлю копию личного дела и свои пояснения. Очень прошу проверить его по всем каналам. И как можно скорее – уж простите, товарищ генерал, время не ждет. Да. Благодарю, до свидания.

«Вот теперь поиграем! – азартно повторил он мысленно. – А его парни пусть поищут, с кем он контактирует в штабе армии. И от разведчиков его надо изолировать немедленно». И он снова взялся за телефонную трубку…

…Ничего этого не знал Карамышев, шагавший теперь к зданию штаба фронта – там его будет ждать машина. Теперь ему было все понятно и ясно. И можно было спокойно ехать в расположения, ожидая новых приказов. «А ребят ведь никто не принуждал идти в разведку, – думал он, – у каждого был выбор – и он сделан. Война есть война, пуля снайпера или пулеметчика, случайный осколок может сразить любого. А в окопе, в ближнем своем тылу при огневом налете, в атаке или далеко за линией фронта – разница какая?»

Его снова остановил военный патруль. И он снова полез за документами, не забыв и выписку из приказа – а то ведь отправят в комендатуру и будут разбираться… Командир патруля придирчиво просмотрел все, вернул документы и козырнул. Можно идти дальше…

6

Здесь как будто и войны не было. Никто не поднимал по тревоге, не обрушивались снаряды, даже треска дальних очередей сюда не доносилось. Вставали поздно, завтракали (с обязательной манной кашей!), в свои часы обедали и ужинали. Это был лесной санаторий. или дом отдыха армии, о котором мало кто знал. Через связного Карамышев получал от Павла элементы задания и прорабатывал его только с сержантами. Остальные готовили обмундирование, подбирали себе оружие и занимались парашютной подготовкой. Так сказать, еще раз повторяли основное, прыгать-то предстояло ночью. И вдруг требование Павла: задание должны знать все участники группы.

И снова у Алексея ворохнулось сердце: неужели агент находится во взводе? Снова и снова он перебирал всех своих парней… и верил каждому. Николаев, Лягин – эти почти с самого начала с ним. Царьков пришел во взвод весной 1942 года и ни разу не подводил. Алексей рассеянно провел пальцем по теплой скамейке. Да как вообще можно идти в тыл, если в группе предполагается предатель?

Из домика выходили его солдаты, потирая стриженные под «ноль» головы: сегодня прикатил парикмахер из военторга, и по традиции взвода перед серьезным заданием все стриглись. Только один Царьков отказался резать свой шикарный чуб – еще бы, старый разведчик, а их, разведчиков, всегда узнавали по чубам и кубанкам. К парикмахеру Карамышев испытывал некоторую неприязнь: молодой, крепкий, служить бы ему в строевой части, и вот нате, пристроился! Так же точно он недолюбливал наглых штабных писарей – один из них однажды ухитрился получить медаль «За боевые заслуги», к которой был представлен Боря Николаев. Правда, чуть позже он получил «Отвагу», но писарская подлость от этого меньше не становилась…

Со своим фельдшерским баулом вышел и парикмахер. Он подошел к Алексею, как-то робко вопросил: «А вы, товарищ лейтенант, стричься не будете?» Карамышев оглядел его с ног до головы, снова отметив неплохое сложение, и холодновато поблагодарил. Парикмахер неумело козырнул и пошел себе восвояси…

А перед ужином он получил очередную записку от Павла. «Завтра в 18 часов быть готовыми к отъезду на аэродром. Готовность полная. Сообщить всему личному составу». Значит, все еще ищут агента. Значит, кто-то должен сообщить о выброске. И группу встретят… Да как встретят, мало не покажется! И за ужином он, как и было приказано, сообщил о начале работы. Говорил и всматривался в каждого. Нет, ни у кого не мелькнуло какого-то особого интереса. Собственно, какой агент будет себя выдавать? Только Вадим Дорошко пристально глянул на лейтенанта – явно что-то хочет сказать. И лейтенант тут же оставил его дежурным по столовой, ожидая, пока разбредутся солдаты. Старательно складывая посуду, Вадим сказал тихо, но внятно:

– Завтра объявишь: кому нужно в расположение, могут поехать на три часа. Машина придет. Всех, кто только пожелает. Я тоже поеду. Поглядим…

Объявлению обрадовались многие, желающих набралось человек десять. Старшим он назначил сержанта Царькова. Снова улучил момент Вадим и, пока собирались остальные, успел спросить:

– А что, твой сержант Царьков всегда спиртное любил?

– Случалось, выпивал потихоньку. А что?

– Он просил меня привезти из Ленинграда литр спирта. И деньги дал. У него ничего плохого не случилось?

– Да вроде ничего…

– Ладно… Значит, порой дисциплину все-таки нарушает. А как командир хорош, ничего не могу сказать. Ну, все, поехали!

Дневальные с дежурным по расположению были на месте. И Карамышев, коротко приказав смотреть в оба и посторонних не пускать, медленно втянулся в лес. Была у него заветная полянка, где он проводил четверть часа, полчаса, обдумывая очередной шаг своего будущего рейда. Но пока он не приблизился к общему замыслу операции и на шаг, он по-прежнему не знал, что именно задумал полковник Малышев. Думая о своем, он сложил пирамидки из камней и отошел, присел на землю. Первый камешек он нащупал сразу, нащупал и, не целясь, метнул в пирамидку. Бац! – точно! «Так что же, обе группы прыгают сразу или в разные районы? А что дальше? Нам попутно заглянуть в партизанский отряд, забрать бумаги…» Бац! – точно! «Где придется соединяться для прорыва, в каком месте переходить фронт – ничего, ни-че-го! Дьявол их всех возьми, такой неопределенности еще не было…» Бац – точно!

– Батарею изображаешь?

Лейтенант мгновенно обернулся на голос. Павел подошел, как всегда, не слышно, аккуратно постелил плащ и сел рядом. Завозился, открывая полевую сумку, достал карту и расстелил на коленях.

– Чую, материшь ты нас – просто звон стоит! Но, право, не стоит, операция близится к завершению, вернее, несколько операций. Теперь слушай и запоминай. Задача твоей группы – город Н., наши явки… – он назвал улицы и номера домов, – передадите им новые батареи и шифры. Это первое. Второе: доставить на следующую станцию нашего человека. Это главное, Алексей. – доставить без сучка и задоринки. Путь у него очень дальний, но по легенде ему придется ехать именно отсюда. У нас уже два человека не прошли… Человек войдет в вашу группу в последний момент, уже перед вылетом. Ну, а потом в отряд Дяди Кости, заберешь информацию, как мы и договаривались. Вот здесь, – он подчеркнул ногтем обозначенный родник, – будешь ждать вторую свою группу. Она задание получит отдельно. Не встретишь в назначенный час, немедленно уходите – вот сюда. И здесь уже окончательно будете пытаться выходить.

Карамышев разглядывал обозначенные квадраты, запоминая изгибы дорог, поселки и хутора, городки и станции. Все это понятно, но куда прыгать?!

– Вторая группа десантируется здесь. А вы свой квадрат получаете уже в самолете. Я лечу с вами. Теперь все понятно?

– Кроме одного, товарищ капитан. Подходы к Н. везде очень сложные, поэтому я предлагаю войти с юго-запада.

– А вот это уже по обстановке. Мы им забросим жирного червя со второй группой – они уж будут вынуждены бросить сюда все силы. Твоим ребятам, конечно, будет непросто, но кругом леса, к тому же, партизан предупредим. Да, и придется тебе Рыжика с собой брать, без него трудно тебе придется.

Сдерживая резкости, Карамышев опустил голову. Ему совсем не хотелось брать с собой мальчишку. Что ж ему, и прыгать тоже придется? Да он не знает, как это делается. Но капитан только коротко сказал: «Все обойдется» и встал. И понял лейтенант, что еще что-то недоговаривает Павел. Молча пошли они к расположению. До вечера оставалось несколько часов…

7

Моторы ревели тяжело, натужно, по легкому давлению на уши ощущалось: самолет все еще набирает высоту. Мелко дрожала алюминиевая скамейка, покачивались над головами вытяжные веревки. Рыжик с интересом ощупывал и ощупывал подвесную систему парашюта – еле-еле удалось ее подогнать под худого мальчишку. Они взлетели пятнадцать минут назад с лесного аэродрома, довольно быстро пересекли вспыхивающую ракетами линию фронта. Активных действий не было, так что одни ракеты сверкали внизу. А потом землю скрыла чернота. Капитан пару раз поднимался и заходил к штурману, уточняя курс.

Молчали. Дремали или делали вид что дремлют. В каждом жил сейчас нервный подъем с привкусом страха. Вполне естественного: вот откроется дверь, и снова спокойно станет на сердце, спокойно потому, что дальше каждое действие расписано по минутам и секундам. То было обычное томление перед боем, когда не слышно и не видно противника, но он где-то здесь, и уже что-то придумал, и тебе надо понять – что.

Группа старшего сержанта Тюрина сидела ближе к хвосту. В синем свете единственной лампочки Алексей не видел лиц, но знал – не лица это сейчас, маски ожидания. Застыл, поставив ноги на один из грузовых мешков, командир, статуями сидели его парни. Вышел из кабины штурман, мужик уже к сорока, прошелся мимо группы, еще раз подергал карабины веревок. Растопырив пальцы, показал старшему сержанту обе пятерни – десять минут! И, как марионетки от веревочек, задвигались, ожили все. Подошел, склонился к Тюрину Павел, что-то кричал в ухо, а тот согласно кивал.

Теперь «Дуглас» катился вниз, как с горы, и снова закладывало уши. Снова скорым шагом прошелся по узкому проходу штурман, на ходу проорав: «Четыреста!» Они должны знать высоту прыжка. Встал Николай Тюрин, резким жестом рук приказав всем сделать то же, указал Ковалевскому и Нечаеву на грузовые мешки. Запах сырости, бензиновой гари, масла рванулся в открытую дверь. Пыль взметнулась с пола. Старший сержант глянул на Алексея, вздыбил вверх большой палец, и Карамышев сделал то же.

Сирена. И за хлопком здоровенной пятерни Тюрина, чуть согнувшись, ушел в воющую дверь Остап Панченко, и Ковалевский со штурманом быстро вытолкнули в дверь грузовой контейнер, и еще двое ушли. Сержант Виталий Нечаев шагнул в дверь с неподвижной маской на красивом, словно выточенном, лице. Не оглянувшись, прыгнул в воющую темноту их командир. Хлопнула дверь. Все.

Павел с картой в руках толковал что-то штурману, тот удивленно вскинул руки, бросился в кабину почти бегом. Заерзал, завозился на своем месте Царьков, недоуменно глянул в окно, в черноту, пожал плечами Крутиков. И только Дорошко бросил короткий взгляд на Алексея – они-то понимали друг друга. Для них не будет никакого прыжка. Через двадцать минут они сядут на другом аэродроме, где ждут машины, и уедут в неизвестность – для солдат неизвестность…

Мелькнули в окошках слабые огни горящей в банках солярки, «Дуглас» прыгнул раз и другой, расслабленно покатился по земле.

– Парашюты снять, оставить здесь! – приказал Алексей. – Потом грузимся в машину, и без вопросов. Ясно?

Молчание было в ответ. Молчали, пока машина переваливалась с кочки на кочку, шла на подъем и ныряла вниз. Молча разбирали дополнительное снаряжение, ныряли в землянку. На рассвете они будут переходить фронт здесь, где у немцев почти не было сил и средств – они не нужны в болотах. Особенно, когда не знаешь, что есть здесь надежный и прочный проход. В соседней землянке навстречу Карамышеву и Павлу поднялись Малышев и незнакомый человек.

– Ваш проводник, Логинов Семен Петрович, – представил его полковник. – Идите, Семен Петрович, готовьтесь к переправе. – Только вышел проводник, Малышев отбросил в сторону плащ-палатку, прикрывавшую нишу. – А вот ваш новый товарищ, которого вы поведете.

К Алексею шагнул… парикмахер. Только теперь не было робости в его лице, глаза смотрели холодно и строго. Они молча пожали друг другу руки. Карамышев почувствовал раздражение. Вечно они с этой конспирацией перегибают палку! Все на последний момент, все как-то скомкано. Или так казалось ему? Они-то все просчитали и взвесили, а он?

– Присаживайтесь, окончательно все сверим, – словно услышал его Малышев. – Наш товарищ для всех – Эдвин, представитель вышестоящего штаба, и только. Так вот, Алеша… я могу называть вас так? Многое уже прояснилось, остались последние штрихи. Здесь у вас работает очень серьезная агентура, вернее, работала, я так надеюсь… Мы проверяли во время увольнения из санатория всех ваших людей. Сожалею, но окончательную точку придется ставить вам: один из агентов в вашей группе. Ибо контакты в той или иной степени имели практически все ваши бойцы.

Вот радость-то… Царьков, Лягин, Игошин? Ладно, Дорошко исключаем сразу… Николаев, Крутиков? Он даже вздрогнул от незнакомого, хорошо поставленного голоса:

– А мы вам поможем, Алексей. – Это заговорил Эдвин. – ОН уже ничего не успеет: рация только у Дорошко, мы в расположении соседней армии. Вопрос: каким способом он попытается передать информацию? Маршрут внешне нелогичный, но встреча с противником почти исключается. Считайте, агент растерян, уже начал нервничать – и это ключевой момент. Я бы исключил разве что Николаева и Игошина. Остальные…

Вернулся куда-то выходивший Павел, чуть подвинув Карамышева, поставил что-то на стол. И где он выкопал только этот поднос! Как заправский официант расставил кружки, развернул бумажные пакеты, вытащил бутылку водки – похоже, еще довоенную! Алексей сразу качнул головой, Эдвин посмотрел на бутылку совершенно равнодушно. Малышев усмехнулся:

– А мы вам и не предлагаем – вам путь далекий. А вот мы с Павлом положенные сто граммов можем и принять. И пожелать вам удачи, а главное – вернуться. Обязательно вернуться!

Они еще поговорили о маршруте, снова и снова – о моментах работы и элементах задания. Карамышев попытался было выведать, куда дальше пойдет Эдвин, но Малышев глянул насмешливо, и только. Хорошо, понял это простое человеческое любопытство. Глянул на часы и встал. Вот и все. Время.

Еще час ушел на сборы. Столько же на выдвижение к точке перехода. Проводник стоял у лодки. И вдруг кинулся к нему Рыжик: «Дядя Сема!» Логинов стоял, неловко обняв худые плечи мальчишки, и что-то бормотал про себя. А потом решительно отстранил в сторону, кивнул на лодку:

– Садитесь, товарищ лейтенант. Нам до света много плыть, до самых топей. Посудина надежная, выдержит и вас, и барахло ваше.

Только предутренний ветер чуть шумел, тихо было до звона, да еще чуть плеснула вода под веслами. Оглянувшись, Алексей увидел неподвижно застывших на берегу полковника с капитаном. Не в традиции было махать платочками, попрощались уже – молча, без слов. Впереди серело что-то неопределенное: сухие деревья, а может, утренние испарения от пахнущей тиной воды – не понять.

8

Майор Гельмут Брандт перевернул последний листок рапорта и задумчиво потрепал бакенбарды. Начальнику Гехаймфельдполицай (ГФП) казалось, что пушистые бакенбарды хотя бы отчасти отвлекают внимание от его лысой, как бильярдный шар, головы. Он даже считал, что нравится женщинам… М‑м, это все вечером, вечером… Начальник тайной полевой полиции нахмурился и снова принялся читать с первого листа.

Итак, шестерка попала в засаду при прочесывании леса три дня назад. Их командир, фельдфебель, если по-нормальному, как его… Че-ре-… Идиотские славянские фамилии! Он оказался достаточно разговорчивым, этот русский. Охотно сообщил, где они зарыли парашюты – там их потом и нашли, и довольно хлестко на хорошем немецком уничижительно говорил о каждом из своей группы. Тот недоучка, этот почти уголовник, у того старые счеты с советской властью… В общем-то, допрошенные порознь, они признались в одном и том же: разведка района и подготовка к высадке новой группы. Кстати, еще одна группа была в самолете – куда полетели? Этого «Че-ре» не знал. Правильно, откуда ему знать? Разведка есть разведка.

Майор вздохнул. В желудке подсасывало, вполне можно было бы запереть сейф и идти в ресторан. Но долг! И он вызвал дежурного, приказал ему доставить из внутренней тюрьмы этого самого их командира.

– Как они себя ведут в камере?

– Трясутся от страха, господин майор, – ответил дежурный. – Сидят по углам и не смотрят друг на друга.

Он кивнул и снова уставился в бумаги, а когда за дверью загремели шаги, сделал строгое лицо. Русский вошел, вытянулся, стараясь придать себе хоть видимость военной выправки. Напрасные старания! Он выглядел мокрой курицей, при всем своем росте и стати. Майор усмехнулся и указал рукой на стул. Русский присел на краешек, исподлобья глядя на визави.

– У вас чертовски трудные фамилии, товарищ…

– Черемисин! Старший сержант Черемисин!

– Давайте, любезный, все сначала: откуда и кто, задание, легенда – все!

– Разведка Ленинградского фронта, рота особого назначения. Десантированы неделю назад с заданием: глубинная разведка частей и подразделений на данном участке. Данные передавать по рации шифром… который теперь у вас. Основное: расположение частей, наличие артиллерии, танковых частей. Особое внимание – оборонительные сооружения.

– Ясно… А теперь смотреть мне в глаза! – почти закричал майор. – Отвечай: почему так быстро раскололся? С вашими я работаю второй год, из вас все нужно выбивать, а тебя пальцем не тронули! Почему ты признался сразу?!

Пленный втянул голову в плечи, не отводя теперь уже жалобного взгляда от майора. В его глазах метались страх и отчаяние.

– Я устал от войны, господин майор… Халхин-Гол, потом Финская – и только один раз в отпуске. Других награждали, а меня нет… А вот у красавчика нашего, Виталия, полный набор! – злорадно выпалил он. – Я перестаю себя чувствовать человеком! А вы знаете, как паршиво кормят на нашем фронте?!

Это Брандт знал. Худо кормили русских на их фронте, очень худо. И то, что этот красивый парень имеет кучу наград, он сообщил на первом же допросе. Ну, этот просто ушел в себя, рефлексирует. Русский фельдфебель просто перетрусил, с этим майору приходилось сталкиваться. Но он еще может пригодиться – агентом к партизанам, в разведшколу, как будет себя вести…

– Так кто у вас радист?

– Ну, этот… Виталий Краснов, сержант. Артист бывший…

– Ладно, Че-ре-ми-син, – наконец-то выговорил майор. – Разведсводку мы вам составим. Передадите в назначенное время. Я кое-что уточню, а там будем смотреть, что с вами делать – особенно после получения ответа от вашего начальства. Возможно, отправим вас в Кенигсберг или Берлин. Вы жирные гуси! Пусть там решают, как вас использовать.

– Спасибо, господин майор. Вы на этого Краснова обратите внимание – у него родственники умерли в голод тридцать третьего года…

–Ладно, мы сохраним вам жизнь. Но вам придется подписать обязательство работать на германскую службу безопасности…

В камеру его уже не вталкивали – пропустили в дверь, и только. Николай, не глядя по сторонам, уселся на соломенный матрас и откинулся к стене. Надо было прийти в себя. На него посмотрели выжидающе и снова опустили глаза. В камере царила тишина. Ни разговоров, ни даже перешептываний. Наконец, он пришел в себя и внимательно оглядел своих сослуживцев. Виталий снова посмотрел на него – Николай опустил глаза, тремя пальцами руки указал в пол.

Заскрежетал засов. Аккуратные немцы сейчас потребуют кого-то на допрос, а кого-то на хозяйственные работы. Все шестеро послушно ходили чистить сортиры и колоть дрова, мыть котлы в кухне и таскать воду. Обычно конвоировал один здоровенный эсэсовец – из местных, скорее всего, по-русски все они болтали с сильным акцентом. Эсэсовец остался за дверью, а в камеру старческой походкой вошел Наум. Удивительно, что немцы еще не уничтожили его. Правда, Наум был мастером на все руки: сапожник и отличный портной, он веселил жандармов игрой на скрипке и баяне. Потому и держали его в тюрьме.

– Господа, нужно дрова колоть. Я очень вас попрошу – чья очередь?

Тяжело вздохнув, встал Черемисин. Всем своим видом он показывал, как не хочется ему идти. Пятеро смотрели ему в спину равнодушно… А Николай шагал, едва не наступая на пятки старому еврею. Позади громыхал сапогами конвоир. Стены были свежевыкрашенны, это делали сами заключенные. Хозрасчет, усмехнулся Николай. Десять камер с одной стороны, десять с другой. Интересно бы знать, что за люди там сидят? Николай поежился, вспомнив, как в первую ночь услышал откуда-то донесшийся звериный крик. Фельджандармы ведь подгребают и мошенников-спекулянтов, и валютчиков, и бандитов. Даже своих солдат-дезертиров. Двадцать камер, наверняка больше ста человек…

В хозяйственном дворике конвоир присел сначала на полено, потом отошел в сторонку и стал перекуривать с другим эсэсовцем. Черемисин расколол штук двадцать поленьев, Наум аккуратно складывал их. Устав, Николай робко подошел к эсэсовцам:

– Господа, прошу вас… только одну сигарету.

– Русс-ский с‑винья ков-ворит по-немецки? – удивился второй эсэсовец.

Ну да, прибалты, понял Николай – его конвоир ответил что-то на своем языке. Но сигарету все-таки прикурил и старательно бросил в самую грязь. Николай аккуратно обтер ее и, сев на полено, затянулся. Старый еврей присел рядом – конвоиры только покосились, но ничего не сказали.

– Вот что, отец, – выпуская дым в небо, сказал тихо Николай, – разговор к тебе есть. Ты местный?

– Так есть, проше пана, из Литвы. А шо такоэ?

– Отец, у нас мало времени. Отвечай мне на вопросы четко и ясно…

Когда Черемисин вернулся в камеру, там недоставало Краснова. Ага, или на допрос, или, быть может, дезу передавать в штаб фронта… Прошло более часа, прежде чем привели Краснова. Под глазом у него красовалась блямба, но выглядел он спокойным, даже умиротворенным. Словно стряхивая сор, он потер друг о друга большой, указательный и средний пальцы…

…За сотни километров от вонючей камеры мерил и мерил шагами свой кабинет полковник Малышев. От Карамышева пришла одна радиограмма, всего одна – вышли в заданный район. Другая поступила от второй группы. Малышев спокойно прочел обе, но никак не отреагировал. Рано было реагировать. Ответил он ровно и спокойно, как и надо было отвечать. В дверь постучали, и он недоуменно подумал, кто бы это мог быть. Он сам потянул створку, за которой стоял шифровальщик.

– Товарищ полковник, радиограмма на разведотдел фронта. Но шифр наш, приказано переправить вам.

Отпустив шифровальщика, Малышев прочно уселся за стол и только потом глянул на листок. Сначала – позывной. Вот это номер: «Гроза»! И он сразу стал вчитываться внимательно и медленно.

«Гроза» – «Технику». Личным наблюдением. Квадратах 5 и 6 вашей карты поступление дополнительных сил мотопехоты танков. Квадрате 7 активности не обнаружено. Посторонних объектов последнее время не отмечено. Квадраты 9 и 10 свободны от противника. Опросом населения установлено передвижение противника левый фланг квадрат восемнадцать. Группа целиком все здоровы. Привет». 

Он вздохнул облегченно. Группа свое дело сделала. Он, конечно, не мог знать подробностей, но позывной «Гроза» сказал главное: они работают под контролем противника, потому что истинный их позывной был «Роза». Подчеркнув карандашом слово «Привет», он попросил соединить его по телефону с «восемнадцатым».

– Игорь Савельевич, вечер добрый! Узнал? Ну, прекрасно. Твои испытания движутся к концу. Можешь нажимать свою кнопочку… Сигнал, говорю, можешь посылать. Только давай так: через трое суток, не раньше. Ну, и чудесно. – Провернув ручку полевого телефона, он бросил коротко: «Шифровальщика ко мне, срочно».

Снова шагнул в кабинет щупловатый лейтенант, раскрыл блокнот и замер в ожидании.

–«Техник» – «Грозе». Срочно. Еще раз проверить передвижение противника левый фланг квадрата восемнадцать. Подробно: какие силы наличие техники артиллерии. Последнее особенно важно. Задержитесь выходом трое суток. Привет привет. Отправить тем же шифром, по расписанию».

И вот теперь можно было спокойно ехать за главным. Он вызвал Павла, коротко перечислил всех, кого следовало взять с собой. У себя в кабинете за пояс сунул привычный наган, проверил в кобуре ТТ. Впятером – три крепких парня присоединились к ним – уселись в бронированную машину. Слабый синий свет едва освещал дорогу, но Малышев торопил и торопил водителя. Добрый час их немилосердно трясло и мотало, но Малышев не замечал этого, он словно был устремлен вперед, мучительно желая обогнать машину. Но, наконец, она замерла.

Выскочили все разом, почти бегом дошли до землянки. Откуда-то из темноты выдвинулась рослая фигура.

– А ну, стой! Кто такие?

– Полковник Малышев, контрразведка фронта. – Павел направил на удостоверение узкий луч фонаря.

– Помощник уполномоченного младший лейтенант Исайкин, – сразу снизив тон, отозвалась фигура. – Вам кого, товарищ полковник?

Отодвинув помощника, Малышев с Павлом отбросили плащ-палатку у входа, парни остались снаружи. «Стоять и не рыпаться», – вполголоса предупредил один помощника уполномоченного. Двое шагнули в тесноту бревенчатых стен. Человек с петлицами капитана угрожающе поднялся:

– Это еще что за явление Христа народу? Кто разрешил, кто такие?

Полковник повторил, кто он такой, уселся на табурет и предложил сесть капитану. Тот растерянно развел руками и уселся тоже.

– Капитан Гольцев, если не ошибаюсь? Непонятно, что у вас происходит, капитан. Вы сколько групп потеряли?

– Две, товарищ полковник, я докладывал. Мне самому очень многое непонятно, я об этом недавно подал рапорт начальнику разведки, но…

– Но, капитан Гольцев, вы потеряли уже третью группу. Я получил сегодня радиограмму о работе под контролем. Как вы это можете объяснить?

– Я уже предупреждал – неладно со старшиной, виноват, лейтенантом Карамышевым. Эти все группы из его взвода. Есть у меня мнение…

– Да бросьте, – почти добродушно бросил ему полковник. – Он что, на задании?

– Насколько я понимаю – да. Но тут, извините, не в курсе, этого мне не доверяют.

Павел сбоку произнес почти задушевно:

– Самолетом его забрасывали, куда-то на северо-запад. Правда, не всех, а только половину. Другие сухопутьем ушли. Вот эта группа, что прыгнула, и работает теперь под контролем. Значит, агент у Карамышева, верно?

Малышев с удовольствием слушал почти вкрадчивый голос Павла и опять восхищался им, хотя и не той была обстановка. Настоящий контрразведчик, что называется, от Бога! Малышев переместил руку на дерево ручки нагана и подхватил, уже на немецком:

– Оставалось только выяснить, с кем общались его парни перед самой операцией. И мы это выяснили…

Капитан Гольцев смущенно улыбнулся и развел руками:

– Уж простите, товарищ полковник, но не владею немецким в такой степени. Виноват, что вы сказали?

– Разве не владеете? Ну, давайте на другом, – теперь он говорил по-венгерски. – Когда вы нас обслуживали там, в немецком посольстве, вы не были еще ни капитаном, ни, тем более, майором. – Он снова перешел на русский. – Я ведь прав, господин Шандер?

«А все-таки, слабоват, – разочарованно подумал полковник, следя, как белизна съедает румянец лица. – Я‑то думал, будет более достойный соперник». А он растерялся так, что позволил Павлу в мгновение ока сдернуть с него офицерский ремень с портупеей, перебросить пистолет Малышеву. Ага, «вальтер», естественно, трофейный, естественно, подарок…

– Ну, а дальше-то что? Я не изменял своему народу, как вы, мадьяр – продались большевикам. Я плюю на вас!..

Зубы его судорожно лязгнули: Павел отвесил ему подзатыльник, словно школьнику, и все так же задушевно констатировал:

– Нельзя грубить старшему по званию, салага…

Но капитан уже взял себя в руки:

– Вы ждете немедленных признаний, полковник? Можете отдавать меня своим костоломам в НКВД – знаю, какие там специалисты. Только не будет признаний. Не будет!

– Ну, специалисты найдутся и в военной контрразведке. Но я их не побеспокою ради вас. Вы так прекрасно отметились в Польше с пленными… в южной Украине с местным населением! Так кто вы – палач или разведчик? Я просто найду на этом фронте людей, у которых замучены семьи, убиты дети, изнасилованы жены – нет им числа! Соберу и расскажу то немногое, что успели о вас сообщить – а это люди уже надломленные. Так что с вами они будут работать лучше всяких специалистов. Все, собирайтесь, хватит задушевных бесед. Чай мы с вами все равно пить не будем…

Павел уже привел двух оперативников, сухо щелкнули наручники. Гольцеву-Шандеру набросили на спину шинель и неторопливо повели наверх. Малышев осмотрелся. Обыскивать сейчас или… Сверху приглушенно донесся крик боли, топот ног, коротко прострекотала автоматная очередь. И полковник метнулся наверх так, как давно не взбегал по ступеням. В стороне лежал, корчась от боли, оперативник, подальше валялось что-то напоминающее мешок. Шинель распласталась рядом. «Зачем?!» – отчаянно закричал Малышев, ощущая, будто из-под ног уходит земля.

9

Что-то не то… Спину на мгновение обожгло холодом, когда у него в третий раз потребовали документы. А чего ему бояться, отпускнику по ранению фельдфебелю Бауму? Он стоял, насмешливо глядя в глаза старшему патруля с бляхой-полумесяцем на груди. Фельджандармы не нюхают пороху! А у него ранение, и шов накладывал опытный немец-хирург – пусть смотрят!

За себя он не боялся. Но на связь не вышел Рыжик. Не появился у здания бывшей почты ни вчера, ни сегодня, а вот сегодня на пути к нужному дому у Карамышева требовали и требовали документы.

Он шел рядами базарчика, равнодушно глядя на бедноту ассортимента. Оживился, увидев на дереве прилавка кулечки с ягодами смородины. Склонив голову, он выбрал тот, что побольше. «Тетка, цап-царап!» – весело объяснил он растерянной женщине. Та отчаянно, но тихо заголосила о малых детях, и он сердито бросил ей несколько оккупационных марок. «Цап-царап» – это значит отобрать. «Ладно, гады! – думал он, все еще видя растерянное лицо женщины, – ее время тоже придет, и она с вас спросит по полной!»

Бросая в рот пахучие ягоды, лениво озираясь, Карамышев зацепил глазами окна нужного дома. Всё! Вот теперь всё! Гуляющей походкой Алексей прошелся по улице, повернул назад, опять прошел через базарчик. У здания бывшей почты его остановил явно выпивший обер-фельдфебель.

– Эй, камарад, ты, видно, давно не валялся в дизентерийном бараке? Или ты думаешь, эти ягоды обдавали кипятком специально для тебя? А то еще и тиф можно подцепить…

– Что до тифа, миловал Бог, а вот триппер цеплял, – хмыкнул Алексей, – всю задницу превратили в боевое знамя…

– Узнаю фронтовика! – рассмеялся обер. – А не пойти ли в заведение по такому случаю?

– Не могу, камрад – надо еще ехать в госпиталь, деньги пригодятся. Но фляжка у меня найдется.

Сбросив ранец, он достал флягу с паршивым шнапсом. Обер просветлел, когда ему протянули стаканчик с кусочком сала. Алексей тоже отхлебнул из фляжки, едва подавив отвращение – ну и пойло! Рассеянно жуя сало, он поглядывал в сторону злополучного дома. Нет ему туда ходу… Выпив еще пару стаканчиков, он едва отвязался от уже пьяного обера и пошел к пригородной деревеньке.

С закатом он втянулся в лес. Там, у дома, мелькнула фигура мужчины – он вышел, осмотрелся и снова скрылся в доме. Никаких мужчин – он знал это твердо – там быть не должно… Он почти бесшумно скользнул по скату глубокого, поросшего кустарником оврага. Мгновенно выросла рядом фигура с автоматом, и тут же, узнав, сержант Царьков снова расслабленно опустился на землю. У тлеющего костра он коротко переглянулся с «парикмахером», крикнул негромко: «Радиста ко мне». Дорошко появился быстро, остальные оттянулись подальше – это у них было правилом: что командир говорит радисту, не знает никто. Рядом присел Эдвин.

– Усилен режим. Рыжик не появился. В доме посторонний мужчина – один или два, не знаю.

– А сигнал «здесь свой»? – поинтересовался Дорошко.

– Синее полотенце на заборчике? Нет там никакого полотенца. Вадим, надо передать о провале явки и пропаже Рыжика. Надо запросить приказ на уничтожение всех, кто в доме – своих там быть уже не может.

– Передадите в утреннем сеансе, – перебил их диалог Эдвин. – Дальше уже ваше дело. До нужной мне станции здесь десять километров. Собирайте группу, выходим через полчаса. Проводите меня, на станцию не пойдете. Все, лейтенант, это приказ.

…В ту ночь ничего не происходило. Мучительно долго шли к станции. Где-то на подходе к ней исчез, как растворился, Эдвин. Даже не попрощался… В обжитом овраге Дорошко передал шифрограмму и дождался ответа:

«Берег» – «Челну». Немедленно следовать расположение известного вам отряда. Посылку оставить командиру принять у него для нас. Внимательно следить бойцами группы не будет ли попытки связи. Резидент месте обезврежен.

– Взяли, значит, – тихо выдохнул Вадим. – Интересно, кто это?

– Нам теперь уже без разницы. А вот как здешнего определить? Хотя теперь он мало что может знать…

Карамышев повел отряд, изредка сверяясь с картой. Если партизанский район, аккуратнее ходить надо – кто знает, какие засады выставили немцы. Они торопливо ели, на ходу ополаскивали лица в речных ручьях и снова шли. А через сутки их окликнули секреты Дяди Кости. В землянку вошел только Алексей, остальные оживленно перешучивались с партизанами, тем более что и девчонок хватало. Вадим уже потребовал гитару и орал свои «одесские» песни. А Дядя Костя, в миру капитан Сергей Иваныч Костиков, долго радостно жал руку лейтенанту, хлопал по плечу и снова прижимался к лицу бородищей.

– Ну, через два часа банька поспеет, а там и ужин сообразим, – подмигнул он, – «сухой закон» для вас отменим. Экие вы грязные да заросшие!

– Ну, ты, Дядя Костя, только моих сильно не пои, я их этим не очень балую. А вот мне можешь и сейчас налить мои наркомовские – устал, задергался.

– Ну, так… – Командир отряда вытащил из шкафчика бутылку, отмерил ровно сто граммов в стакан, подвинул успевшую съежиться жареную картошку. Он внимательно следил, как Карамышев медленно вливает в себя содержимое стакана, аппетитно крякнул сам: – На доброе здоровье, разведчик!

– Все мы теперь разведчики да бойцы… Спасибо тебе…Сережа. Теперь слушай. Ужин устроишь для нас отдельно – чуть погодя позовешь к нам радиста с рацией, лучше, если прямо здесь, под хорошей охраной надежных твоих людей.

– Кадровых поставлю, самых лучших! Еще плеснуть?

– Хорош, я свои наркомовские выпил. Давай-ка пойду, посмотрю, как там мои парни.

Парни веселились от души. Бил и бил по струнам Дорошко – правда, по заказу местных девчат пели лучшее, довоенное. Довольно дымил цигаркой Крутиков. Боря Николаев пел с сероглазой девчонкой – оказывается, петь он умеет! Хохотал, беспрерывно острил Вадим. Увидев лейтенанта, встал было Царьков, но Алексей сердито махнул ему рукой – продолжайте, и с улыбкой смотрел на молодняк. Но в душе было холодно и пусто: кто-то один из них – предатель…

Через час пригласили в баньку. Ах, что за баня была! Бревна, брезент, железная буржуйка с камнями – но как ароматно струился пар! Березовые веники снимали многодневный пот – только стон стоял. И когда обрушивались ледяные струи воды на разгоряченное тело, хотелось думать только о жизни здоровой и беззаботной, как будто хлесткая береза снимала само понятие «война». Даже в штабе армии не было такой бани. А партизаны, уверял раскрасневшийся Дядя Костя, в баню ходят по графику раз в неделю.

С наслаждением опустив ноги в высокую траву, Карамышев тянул из кружки настоящий чай с настоящим медом – у немца отняли, пояснил командир, трофей! А на улице догорал теплый день бабьего лета. «Заступающим в караулы, секреты – приготовиться к построению!» – напомнила о себе война. И как-то потускнело хорошее настроение, уже грустным входил Алексей в землянку командира. Стол был накрыт красиво, оставалось только принести угощение.

– Сначала дела. – Дядя Костя протянул упругий пакет. – Вот, держи. Большой кровью все добыто – накрыли наши явки… Да, мальчишка ваш был, рыженький такой? Связной приходил. Фельджандармы его зацапали, что и где он – неизвестно…

Помолчали. Алексей протянул свой пакет с батареями и шифрами, которые теперь пока не нужны были в городе. Приняв его, командир крикнул за дверь: «Ну-ка радиста группы вихрем сюда вместе с рацией!» Вадим Дорошко прискакал скоро, начал было докладывать, но засмеялся и опустил руку. Командир недоуменно посмотрел на Карамышева, а тот предложил:

– Теперь знакомься: старший лейтенант Вадим Дорошко, четвертое управление контрразведки.

– Во-о‑н как, – удивленно погладил бороду Дядя Костя, – так ты командуешь, стало быть?

– Нет, Сергей Иванович, командует лейтенант – у меня свои задачи. И мы их почти решили. Только выявить еще агента в группе. Мне кажется, что-то там с резидентом не сложилось, иначе бы нам уже все дали…

– Да мы тут на одного своего тоже грешим… Ходил он связным, явки провалены, а он словно не при чем… – Дядя Костя повысил голос: – Пилипенко, ну что там за задержка? Быстро ужин гостям!

И опять появилась бутылка довоенной водки. Выпили, заели квашеной капустой с картошкой. Хозяин советовал налегать на мясо – недавно повезло у немцев стадо отбить, вот и питаются теперь партизаны по высшей норме. А уж разведчику без мяса никак – иначе ноги отсохнут… С ним охотно согласились: в рейде мяса почти не было, если не считать таковым копченую колбасу, которую выдавали кружочками…

– Ну, а пока первый голод перебили, байку одну расскажу. – Дядя Костя хитровато усмехнулся. – Привели до нас разведчики целую толпу, человек пятьдесят. Говорят, из тюрьмы бежали. А среди них шестеро кадровых. С неба, значит, сброшенных…

Карамышев с Дорошко настороженно переглянулись. История начиналась очень интересно, а командир, так же хитровато глядя, замолчал. Артист просто, до того умело выдерживал паузу!

– Да… Командиром у них старший сержант по фамилии Черемисин…

– Кто-о‑о? – удивленно протянул Алексей. Дорошко незаметно улыбнулся.

– Николаем его зовут. И говорит он мне: если доведется встретить старшину, именно старшину! – так ты ему, Дядя Костя, привет передай от старшего сержанта Николая.

– Ничего не пойму! Он здесь, этот старший сержант?

– Не-е‑е… По его требованию отправили в отряд Седого – к нему ведь самолеты летают, вот и отправили туда всю группу. Так вот, они не только сами сбежали из ГФП, но и людей с собой прихватили, кто по селам не разбежался. А вышло дело так…

По словам Дяди Кости, группа разведчиков выполнила задание, а потом ее взяли. И они прикинулись, будто напуганы, друг друга не любят, все выкладывали – как радио трещали. Помог им старый еврей по имени Наум – его в хозвзвод определили, в хозяйстве он мастак. Выявили они систему охраны, в один прекрасный момент кончили весь внутренний наряд немцев – да ловко так, чуть не голыми руками! – двери всем открыли и ушли. Прибились к Дяде Косте, а потом переправили их к Седому… Дорошко, слушая, улыбался уже совершенно откровенно. Карамышев молча слушал, ничего не понимая[1].

– А главное, через сутки взлетело на воздух здание ГФП, трупов там полно, калек! Ну, не ребята, орлы! Где они мину прятали, как потом ее туда доставили – уму непостижимо! Это же явно их рук дело!

Теперь Дорошко просто не выдержал:

– Что же, Алексей, своих подчиненных не узнаешь?! Малышев-то с ними отдельно работал. На случай провала и фамилии у них был другими. Черемисин и Краснов все дело организовали, попросту Коля Тюрин да Виталя Нечаев. И все, как я понял, живы и здоровы.

– Нет, в одного охранник успел попасть – в плечо засадил, – возразил Дядя Костя. – Мы его тут обработали в наилучшем виде. Такой не очень высокий, но плечистый, с усиками под Гитлера.– Саня Бутузов! – обрадовался Карамышев. – Он у нас… – Выработанная привычка заставила его замолчать – не всем надо знать, что Саня, уроженец Германии, легко говорил на нескольких немецких диалектах и прекрасно знал все обычаи страны. – А что, сильно его?

– Да нет, вскользь пуля прошла, шва не потребовалось, – понял его командир.

Как-то сразу кончился праздник возвращения. Вадим развернул рацию, и лейтенант продиктовал ему радиограмму. «Челн» – «Берегу». Находимся отряде Кости группа вышла без потерь. Агент группе не обнаружен. Санкционируйте утечку информации месте условленного выходауказанием запасного варианта. Информацию группе Т получил сообщите месте сбора. Ответ прошу срочно». Оставив Дорошко дожидаться ответа, он решил сходить к своим ребятам – не стали бы жертвами партизанского гостеприимства…

В землянке однако дым вился веревочкой. В компанию влились две девушки и два парня из партизан. Царьков едва успел спрятать бутылку. Не хотелось Алексею нарушить веселье после стольких дней напряжения, и все же он покачал головой:

– Сержант Царьков, вы же мой заместитель – в чем дело? Возможно, завтра придется выходить с утра, как прикажут, а вы… Напоминаю директиву: водка по норме выдается только на переднем крае, а разведчикам, как артиллеристам, летчикам и танкистам пить разрешено только после боевого дня. У вас же, молодые люди, вообще сухой закон – так? Царьков, бутылку сюда!

Сержант нехотя отдал водку. Поинтересовался вполголоса: где все же выходить будем? Отведя его в сторону, Карамышев показал ему район – тот самый, где они должны были выходить. Через пяток минут, воспользовавшись поводом, показал район Николаеву – совсем другой, ближний. Ему самому было противно, но ничего другого не оставалось. Повертевшись в землянке еще немного, он вернулся в командирскую землянку. Вадим молча протянул ему расшифрованную радиограмму.

«Берег» – «Челну». Утечку информации категорически запрещаю связи усложнившейся обстановкой. По нашим данным происходит переброска дополнительных частей противника непосредственно линии фронта. Отряд Седого блокирован группу Т вывезти не могу. Предполагаю стремление противника захватить вас. Связи этим приказываю первое – попытаться пройти фронт условленном месте случае невозможности уходить севернее другие квадраты. Второе – ищите возможности преодоления непроходимых участков помощи местных проводников. Третье – место соединения группы только отряде Седого при невозможности прохода выбираться самостоятельно соблюдением мер безопасности. Связь десять ноль завтра».

Баня и водка свое дело сделали: Алексей никогда еще не засыпал так быстро и без сновидений. Ему показалось, что он только лег, а его сразу начали трясти. Увидев встревоженное лицо Дяди Кости, он механически посмотрел на часы – шесть утра. Что еще случилось?

– Человек у меня пропал. Вчера с вашими сидел, а вот сейчас стали искать в секрет – нет нигде.

– Раньше бы мне сказали, чтобы утечку не допускать… Мне вот что теперь нужно. Смогут твои ребята в темпе добраться… – Он развернул карту, – …вот сюда и сюда? Задание опасное, пусть соблюдают максимум осторожности.

До вечера он томился, ожидая разведку. Они пришли порознь. Группа из ближнего квадрата вернулась ни с чем – туда катили и катили машины и телеги. Заметили их или так дали из пулемета по лесам, но вот зацепили… К ночи пришли из основного квадрата – там тоже засели пара взводов с пулеметами и танком. Удобные для возвращения районы были надежно прикрыты. Алексей долго разговаривал с командиром отряда, выясняя, как проще и быстрее добраться до Седого. Дорог таких было две и обе неудобные…

Пришлось дожидаться утра, отправлять радиограмму с неутешительным итогом проверки. Ответ был еще более неутешительным: отряд Седого отходит под ударами егерей специального подразделения, несет потери. Отходит в глухие малопроходимые места… Но самое страшное – с утра зарядил занудный мелкий дождь и лил весь день. Надо было уходить срочно, на север, иначе потом в непролазной грязи они будут двигаться очень долго. Щедрый Дядя Костя снабдил их колбасой, салом и сухарями, нашлись огурчики, две фляжки спирта Карамышев уложил к себе. Прощались коротко. Уходили быстро. По самодельным плащ-палаткам шуршал и шуршал беспрерывный дождь.

10

Нарываясь на засады, бесшумно отходили без боя, путая следы как лисы. Через пять дней остались без партизанских проводников. Одного нашла шальная пуля – словно снайпер целился, но это была превентивная очередь по лесу. Другой не успел упасть, когда немцы начали класть мины по площадям. Так вот они и появились, незаметные безымянные могилы. Карамышев не знал их настоящих имен – знал только, что они такие же бойцы и числятся в разведке фронта.

Им казалось, что они уже почти прошли, почти дома уже, когда сбоку затрещали очереди. В отчаянии группа рванула по фронту, постепенно заходя немцам в тыл. Шли уже шагом нескорым, сменяя друг друга и хватая натертыми пятернями неструганные лесины. В короткие минуты отдыха, не дожидаясь приказа, опять и опять перетягивали брезентовое полотно. И тогда в памяти Карамышева открывалась все та же картина: вздрогнув, на миг остановился Царьков, закашлялся, выбросив изо рта брызги крови. Он еще стоял, хватаясь за молодые деревья, а Карамышев уже похолодел, зная точно: с Царьковым все! Наверное, он и сам понимал, что пробито легкое. Его бинтовали умело и туго, по всем правилам.

Так и стояла перед глазами маленькая красная дырочка с правой стороны груди. Карамышев сам влил в Царькова полсотни граммов водки и заставил выпить таблетку. Это было что-то новое, сильное, и скоро Царьков перестал стонать. И снова заправили ему обмундирование как положено по форме – так раненый лучше ощущает себя живым. Три часа они по очереди тащили сержанта, сменяя друг друга. А на очередном привале Царьков попытался приподняться на самодельных носилках.

– Старшина… лейтенант, подойди. Присядь рядом. Только ребята пусть отойдут. Давай же, скорее!

Он снова закашлялся, разбрасывая яркие алые брызги, с трудом поднял руку и прикрыл рот – и рука стала алой. Алексей коротко бросил команду, и они остались вдвоем.

– Я скажу, – тяжело выдохнул сержант, снова закашлялся, и Карамышев поднес к его губам фляжку. Царьков глотнул – и резко, почти враждебно оттолкнул руку.

– Я скажу, командир… падла я, командир. Но я скажу. В плену я был, понял? Раненым меня взяли. Лагерь, понимаешь, лагерь? Сначала смеялись: «Рус, плен топ-топ!» Потом стали наших стрелять… раненых, евреев, политруков, командиров… Ты слушаешь меня?

– Да, Саша, слушаю, говори.

– Жить мне очень захотелось, понимаешь? А они кормили нечищеным овсом… Ты не знаешь, что это такое.. когда ничего не выходит, когда тащишь проволокой из задницы, если проволоку найдешь… А нет, так сдохнешь, страшно сдохнешь! И сдыхали десятками, сотнями за день…

Царьков заплакал, и слезы в углах рта смешивались с кровью, стекая с подбородка. Карамышев, уже почти все поняв, механически стирал куском бинта кровавую жижу.

– А потом… потом в хате нам нормальную жратву дали, понимаешь? И я жрал – мясо, молоко, хлеб. Шнапсу дали, гады. И незаметно все это снимали, а потом показали, а меня кто-то сдал, что я разведчик. Ты слушаешь?!

– Слушаю, Саша, говори, – трудно выдавил Карамышев. – На, попей еще.

– Не надо уже, ты слушай. Нет, дай воды… все! И мы согласились прейти в другой лагерь, полегче. А они стали нас готовить к заброске… командир, слушаешь меня?

– Говори, сержант, говори.

– И к вам меня, с документами, а этот еще фото показывал, где мы в их форме… с бабами пьем… и подписку показал. Страшно мне было, страшно! И я сдавал вас… две наших группы сдал… ему. Голь-це-ву… – И опять закашлялся, и уже ручеек хлынул у него изо рта.

– Командир, ты не знаешь, что такое лагерь… и проволока… и запах тухлый, от которого никуда…

Его глаза уже смотрели в такое далёко, которое неведомо живым. Карамышев со странной смесью презрения и жалости стирал с его лба смертный пот. И уже не было в душе злобы – только бесконечная усталость.

– Ко-ман-дир… Прости меня хоть сейчас – вот, болит у меня страшно, и пусть, я заслужил. Прости… и ребята пусть простят тоже… И не Царьков я – Серега Алешкин, смоленский я…простите братцы, что не смог я, шкура! Две группы на мне…

– Сережа. Ладно, Сережа, война – прощаем мы тебя все, пусть и Бог тебя простит – а мы прощаем. И те ребята простят… По-людски уйдешь. По-нашему. Только успокойся, мы тебя не бросим, пока живой, ты же наши законы…

Он оборвал свои слова – говорить было уже некому. Мертвые глаза смотрели чуть исподлобья, на окровавленном рту осталась тень улыбки – он успел услышать слова прощения. Карамышев резковато подозвал своих, велел вырыть могилу и похоронить как положено… Только без салюта – патроны беречь надо. Подошедшему Вадиму шепнул: «Он. Признался во всем и прощения попросил». Дорошко, отходя, коротко кивнул, никак не показав чувства.

И не было ненависти к Царькову, нет, Сергею Алешкину, доведенному в лагере до полубезумия. Это они умели лучше, чем ходить в атаку – унижать уже униженных, нарочито жадно жрать при голодных и ломать, ломать, ломать. Ломать тело и душу. «А нам их трогать нельзя, – уже со злобой думал Алексей, глядя, как быстро уходят в болотистую землю его бойцы. – Нам трибунал за расстрел пленного, за то, что снял с него побрякушки или забрал жратву – нам! Трибунал!! А в их-то лагерях… это даже не сравнить с бомбежками или артобстрелом».

– Достаточно, Лягин, – бросил он вслух, и Константин выпрямился, привычно мотнув влево головой – вот только чуба у него не было, состриг Эдвин. – Спасибо, Костя. Кладите аккуратнее… вот так.

Он продлил привал, потому что нужно было отправить радиограмму с сообщением обо всем, что случилось. И он вписывал эту проклятую фамилию и имя своего бывшего сержанта, бесстрастно отметив его отвагу в последних схватках. Ай, да не нужно им это: теперь он останется вечным предателем и хорошо еще, если семье напишут просто – «пропал без вести». Так и так пенсия ей не положена. Хотя о ком это он? Об Алешкине давно уже написали, так вот пусть Царьков и остается таковым…

– Дорошко, рацию на передачу!

Вадим подошел неспешно и присел рядом. Поставил, а потом небрежно повалил рацию: на боку ее сквозила дыра. Дорошко развел руками и ушел, не забыв подхватить этот металлический ящик, теперь просто ящик. Осталось забросить его куда поглубже, в болото или озеро. Ну, это он сам сделает. Карамышев все думал и думал о недавней смерти, не отпускало его…

Когда собралась вокруг поредевшая группа, он бегло осмотрел каждого, словно запоминал. Он давал им отдохнуть совсем немного, потому что впереди была работа последняя в этом рейде и самая тяжелая – выход к своим.

– Товарищи бойцы… – Карамышев осекся, поняв, что взял не тот тон. – Ребятки! Мы свое задание выполнили и теперь идем домой. Наша вторая группа тоже свое дело сделала, да как: сами бежали из гестапо и людей освободили! У них все будет по-своему, а нам теперь придется выходить, где придется, где получится – в условленных местах засада… – Он снова осекся, чтобы не сказать лишнего. – Мы сделаем вид, что прорываемся там, а потом уйдем. Куда, я потом скажу. Нам надо дойти живыми и здоровыми. Я так хочу, так фронт хочет. Не кончилась еще наша война. Вопросы?

Помолчали. Вскинул голубые свои глаза Николаев:

– Командир, что с сержантом Царьковым?

Да, Борю он давно отметил как самого думающего, грамотного и инициативного в группе. Интуиция у него будь здоров, далеко пойдет Боря… Хорошо работающая голова у них ценится выше всех других боевых качеств. Но сейчас нельзя говорить о Царькове-Алешкине.

– Это все позже, красноармеец Николаев. Умер он человеком, вот что главное. Еще вопросы?

Опять молчание. Жевали травинки, нарочито внимательно осматривали оружие, туже подворачивали портянки. Нет у них вопросов – и славно. Тогда надо подняться и поднять, резко, как ударом хлыста, отправить людей вперед. И опять бегом, и опять скорее, потому что все меньше остается времени, а связи у них больше нет.

Но, когда вышли в точку перехода, Карамышев окончательно понял: здесь не пройти. Их ждали, и густо стояли броники и танки, стрелковые ячейки казались бесконечными. Все правильно, не пройти. И, мысленно подсчитывая остатки патронов и гранат, еды, лейтенант погнал остатки группы южнее… западнее… севернее… Оставаясь невидимыми, они метались по фронту теперь уже других армий. Неровно, клочьями вылезала щетина на лицах, втянулись щеки, и только глаза упрямо горели огнем надежды. И, наконец, они нашли. Разведка порадовала, Карамышев переглянулся с Дорошко, и тот молча кивнул: да, здесь. Они все же нашил слабину у фрицев.

…Быстро выдернув нож, Карамышев гадливо сбросил белотелого немца с брони. Он успел услышать, как только пискнул придавленный Николаевым танкист, увидел, как всего одно движение Игошина заставило еще одного затихнуть. Птицей профырчал пущенный Дорошко нож, уложив тощего немца. Тихо, совсем тихо было в лесу…

А потом пять белых с грязными потеками пота лиц склонились над Крутиковым. Он чуть помедлил и прижал стартер. Остро завоняло эрзац-бензином, двигатель хлопнул раз, другой и забился ровно. Танк рвался вперед, к востоку, и несколько минут по ним бесполезно били из автоматов, винтовок, с визгом и грохотом скользнул по броне снаряд – нет, поздно! Стиснутый телами ребят в броневом склепе, Карамышев чувствовал, как отпускает мозжащая боль в ноге – кажется, ударился обо что-то, и уже не раздражала мокрая одежда.

Бесконечно долгий час они рвались к своим, сшибая небольшие деревья и обходя болота. И свои чуть не залепили в них из сорокапяток, но вовремя Дорошко сорвал с себя грязную нательную рубаху и, пригибаясь, отчаянно махал ею. А когда стало ясно, что они дома, все выскочили из танка и, задрав руки перед густой щетиной винтовок, нелепо улыбались. Только Боря Николаев словно заведенный вскрикивал и вскрикивал: «Мамочка моя, мама! Мама, мамочка моя!» Каким-то чутьем определив старшего, лейтенанта Карамышева выдернули из группки, обезоружили, сняли ремень и потащили…

… Да что они здесь, все такие тупые?! Скосив глаза, он посмотрел на красное пятно чуть повыше колена. Когда же это? Устало перевел глаза на солдатика, упершего в него автомат с пальцем на спуске. А за стеной долдонил майор из особого отдела части, какой именно – Карамышев понятия не имел: это была совершенно другая, не их армия. А вот он и сам шагнул через порог – торжествующий, очень довольный собой. Долго смотрел, не мигая, пока, наконец, не завел очень весело и напористо.

– Значит, говоришь, брат здесь у тебя, капитан? Есть такой, капитан Карамышев. Так этот твой брат меня сейчас послал туда, куда я тебя скоро пошлю. Похоронил он своего брата, старшину Карамышева, понял? Неделю назад прорывалась группа, но совсем в другом месте. Накрыли их немцы артиллерией – клочья одни остались. И его приглашали на похороны. Все тебе ясно, гадюка? Хоть бы над памятью мертвых не измывался!

Это какая-то другая группа, понял Карамышев, мы слышали перестрелку, а потом канонаду. После них можно было прорваться… ошибку допустили. И выбрали другой вариант.

–…И я тебя, гнида, на куски буду резать, но ты мне скажешь, зачем вы здесь!

Провизжала дверь, стремительно шагнул полковник, за ним Вадим Дорошко. В пальцах его был квадрат белого шелка. Он подмигнул и спрятал материю в карман. Резво вскочил майор, не обращая на него внимания, полковник коротко глянул на Карамышева мотнул головой майору – и тот на цыпочках вышел за дверь, бережно прикрыв ее за собой. Полковник закрутил ручку полевого телефона.

– «Резеда»? Ну-ка, быстро мне соседей, тридцать пятого от них. Да жду я, жду, только недолго! – Полковник с любопытством посмотрел на Карамышева, и снова глаза его стали равнодушными. – Добрый день, хороший сосед! Да какие у нас дела, слава Богу – не дай Бог! Шпионов все ловим, вот один сидит у меня, на вас ссылается… Хорошо, даю трубку.

Услышав знакомый голос, он едва не рассмеялся истерично, до того сдали нервы. Полковник, не отрываясь, смотрел и слушал.

– Так точно, Карамышев, лейтенант к тому же. Нет, товарищ Тридцать Пятый, не мы это были, хотя слышали их прорыв… Да и я тоже говорю – поспешили вы нас похоронить. Задание выполнили, вышли вшестером – погиб сержант Царьков. Убиты проводники – сержант Алексей и старшина Петро, так я их знал… И здесь в курсе? По прибытии доложу лично, есть нюансы. Спасибо, товарищ Тридцать Пятый… да, передаю трубку.

Уже не слушая незнакомого полковника, Карамышев понял, что не сможет встать сам. Как будто рывками шли события: рванулся к нему Дорошко… хрустнула под ножом промокшая штанина… встав перед ним на колени, солдат умело кладет повязку, и что-то больно колет чуть выше раны. Сквозь чугунную тяжесть в голове, Карамышев говорил и говорил:

– Ребяток моих покормите, устали они… И брату, брату позвоните, мне его дайте – живой я, что ж вы нас похоронили так рано…

Ленинград, 1975 год

А вострый он парень, все увидел. Не сдержался я. Пока на светофоре стояли, ногу помассировал – к дождю, что ли, ноет? И что-то понесло меня вдруг. Накатила война, что уже тридцать лет как закончилась. Но это – для кого как. Рыжик до сих пор стоит перед глазами – пропавший бесследно. И братья… я один из пятерых домой вернулся. И не пришлось заниматься германской литературой, все та же работа была после войны, все та же, пока у меня были силы служить.

А теперь вот гоню такси в «Пулково» и везу этого любознательного и наблюдательного парня. Слушать он умеет, наверное, из пишущих. Так ведь всего не расскажешь. Кажется, я впервые сказал о разведке в СМЕРШе – вон, и у него глаза стали круглыми. И ладно, вспомнил – и все. Скоро будем праздновать День Победы. Опять надену все свои регалии – три Знамени, Невского, Звездочки, Отечественной войны, да еще медали… И вот в военкомат вызывают на завтра – намекнули, что-то еще вручат. Конечно, не Золотую Звезду, к которой представляли дважды, – видать, чином не вышел. Да разница какая? Вот заехал бы на огонек генерал Дорошко… виноват, Сергиенко. Остальных мне уже никогда не увидеть…

Да за что спасибо – не за что, парень! Ах, за войну – ну, держи пять, живи долго. Счастливого тебе полета, удач. Я надеюсь, мы сделали все, чтобы тебе никогда не пришлось узнать, как в окопах гнить, родных да друзей терять. Лети, дорогой, лети.

Ленинград – Караганда

1975 – 2011 годы

Примечание

[1] Действительный случай: в тылу противника на Южном фронте шестеро арестованных разведчиков бежали из тюрьмы СД, освободив и узников (1943).