Месяца полтора назад мне попалась на глаза статья некоего американца, по имени Оливер Сакс, «о жизни, смерти и смысле» (http://bigpicture.ru/?p=679892&utm_source=email&utm_medium=mass_email&utm_campaign=email_best_week). Статья чрезвычайно глубокая и важная для всех, не только для стоящих перед концом жизни, как этот человек. Меня же она привлекла еще и неким поразительным совпадением...
«Девять лет назад, – пишет Сакс (увы, уже следует сказать: «писал»…) – обнаружилось, что у меня редкая опухоль глаза. Из-за радиотерапии и лазеров, с помощью которых удаляли опухоль, я в конце концов ослеп на один глаз. В моем случае вероятность, что опухоль глаза пустит метастазы, была невелика – но мне не повезло».(Мне пока «везет».)
У него обнаружили множественные метастазы в печень, с которыми уже ничего нельзя было поделать. «За последние несколько дней, – читала я дальше, – я смог увидеть свою жизнь как бы с большой высоты, как ландшафт, и во мне углублялось ощущение связанности всех ее составляющих. Это не значит, что жизнь для меня кончена. Напротив, я чувствую себя чрезвычайно живым. …Я неожиданно чувствую сфокусированность и вижу перспективу. Нет времени ни для чего несущественного».
Сложно передать, насколько поразили меня эти слова. Точно так же, «как с большой высоты», увидела и я собственную жизнь год назад, когда приступила к составлению подробного плана книги о ней. План этот я составила 14 октября 2014-го, в Покров, и в нем в качестве заключительной стояла глава из двух частей под условным названием «Как Господь спасал меня от смерти, а я и не знала, что это Он» и «Как Господь спасал меня от смерти, но теперь я знала, что это Он».
Самое удивительное, что все эти происшествия всплыли в моей памяти сами, без всякого усилия и напряжения, притом в большинстве своем – впервые за все прошедшие годы. Как будто ждали своего часа.
Как я уже говорила, после этого предварительного этапа работу над книгой по разным причинам мне пришлось надолго отложить, и лишь несколько месяцев назад я взялась за нее снова. И вдруг появляется статья Сакса… и с нею – вновь приходит острое «ощущение связанности всех составляющих» моего житья-бытья. И «сфокусированность».
И в конце концов я понимаю: прежде всего другого я должна написать о тех самых происшествиях, потому что они-то и есть самое главное в моей жизни. Обо всем остальном, о чем я, даст Бог, расскажу, можно узнать и из воспоминаний моих современников, а вот мои свидетельства уйдут вместе со мной и ни в ком не повторятся... А они – о том, что Господь всегда рядом, знаем мы об этом или не знаем и даже крещены или не крещены. «Я начертал тебя на дланях Моих». Каждого.
Добавлю под конец, что дело тут не во мне, главный герой тут – вовсе не я. Практически каждое из этих происшествий, даже еще в детстве, имело свою первопричину, сегодня я вижу это очень ясно, но речь здесь – не о «преступлениях и наказаниях», а о Милости Бога Спасающего, Бога Милующего...
I. Как Господь спасал меня от смерти, а я и не знала, что это Он
Как я тонула
Дачи у нас никогда не было, не было и никакой деревенской родни, и летом мама всегда отправляла меня в пионерлагерь. Это был лагерь где-то в Парголово, кажется, в Каменке. Так что выросла я, можно сказать, под звуки горна. Почему-то запомнилось и имя горниста: Слава Левенков. По утрам он выходил на площадку, картинно упирал руку в бок, поднимал к небу горн, и лагерь оглашался призывными кликами, звавшими на линейку. Все выстраивались по отрядам, начальник лагеря вызывал «к флагу» заслужившего эту честь мальчика или девочку, командовал: «Поднять флаг!», и под звуки горна и барабанную дробь флаг взвивался на верхушку мачты. Потом начальник лагеря объявлял распорядок дня. Днем горн выпевал: «Бери ложку, бери хлеб, собирайся на обед!» А под вечер снова созывал на линейку, где и сообщалось, кто сегодня заслужил право утреннего подъема флага и какой отряд завтра дежурный.
«Я там в 80-х на барабане стучал на линейке. Сейчас там частный сектор, охрана не пускает!» Неожиданно попавшееся в Сети чье-то «свидетельство»J
Я очень любила, когда мой отряд назначали помогать на кухне, чистить картошку, потому что наградой потом было не спать в тихий час и купаться! Обычно нас «запускали» в воду по звуку горна и по звуку горна же мы выходили, и нас пересчитывали: сколько вошло, столько должно и выйти. Дежурный же отряд мог купаться столько, сколько хотел!
А однажды я с еще двумя девочками сбежала с тихого часа «в самоволку»…
…Накупавшись вдоволь, мои спутницы благополучно выходят на берег и бегут в лагерь, пока их не хватились, а я хочу еще поплавать. По-собачьи, конечно, по-иному я тогда не умела. Наконец, и я решаю выйти на берег – но не тут-то было: сбилось дыхание. Барахтаюсь – и ни с места, а потом, выбившись из сил и наглотавшись воды, перестаю сопротивляться и… безвольно раскинув руки, погружаюсь с широко открытыми глазами в темно-зеленые воды пруда… До сих пор они у меня перед глазами…
И вдруг кто-то хватает меня за волосы и тащит наверх! Вода гудит в ушах все громче, все оглушительнее, становится всё прозрачнее, а потом – взрыв света, и вот я, пошатываясь, стою на берегу...
Это пришли купаться старшие ребята, из первого отряда, которому выпало сегодня дежурство на кухне, и увидели, что кто-то безнадежно булькает и барахтается в воде, а потом исчезает, и за мной нырнули…
А если бы не пришли?.. Но они пришли.
Качели
Из лагеря меня тогда исключили, правда, условно: разрешили остаться до конца смены, но к участию в военной игре не допустили. Трудно было представить себе большее наказание: я не буду синей, я не буду красной, не буду отыскивать дорогу по стрелкам на деревьях, не буду сидеть в засаде…
О лагере на следующую смену говорить не приходилось, но все решилось по-иному, еще лучше: целый месяц я провела на глухом железнодорожном разъезде Кямяря, у одной стрелочницы, маминой знакомой, в замечательной компании некоего Генки, ее сына...
А на следующее лето меня позвали к себе в Пушкин мои тетушка и дядюшка. Они перебрались сюда с Дегтярной, где жили прежде, почти сразу после войны, когда город только еще начинали восстанавливать, а в 1950-х, когда я стала там гостить, он уже восстал из пепла…
Взрослые с утра до вечера были на работе, и мы с Санькой, моим двоюродным братом, до одури начитавшись – оба были книгочеями, – бежали в парки или играли с ребятами во дворе. Дома кругом были малоэтажные, с зелеными и светлыми дворами, не то, что наши мрачные ленинградские «колодцы». И возле тети Клавиного дома были огромные качели…
Вот кто-то из взрослых ребят подсаживает меня, и я взбираюсь на огромную деревянную платформу. Вот все крепко ухватываются за верхнюю перекладину, упираются ногами в платформу, приседают, а потом все сразу выпрямляются и – резкий толчок вперед всем корпусом! Р-раз! Р-раз! Р-раз! Качели взлетают так сильно, что, кажется, сейчас перевернутся, и ты взлетаешь вместе с ними, крепко вцепившись руками в перекладину, и ухаешь вместе с ними обратно! Р-раз! Р-раз! Р-раз! И вдруг… мое лёгонькое девчоночье тело не выдерживает инерции, руки разжимаются – и я так и лечу, как была, ласточкой, на землю и падаю на нее плашмя!.. И лежу, вжавшись лицом в землю, и чувствую, как шевелятся волосы на голове при очередном пролете над ней качелей… «Голову не поднимай, голову!!!» – кричат мне с качелей… Но это я и сама сообразила – лежу, боясь даже вздохнуть. Раскачиваться, конечно, тут же перестали, но сразу эту махину-гильотину остановить невозможно… И вот она, наконец, останавливается, все спрыгивают, бегут ко мне, поднимают, отряхивают… «Молодец! Подняла бы голову – срезало бы!»
Подняла бы – срезало бы. Но что-то словно прижало меня к земле крепко-крепко – и я не подняла. Может быть, для того, чтобы, крестившись полвека спустя сама, через семь лет после того… крестила брата Саньку (В смертной опасности...), который тоже был тогда на этих качелях? И чтобы теперь поминала его всякий раз, келейно и в храме, вместе с другой своей крестницей, Марией?..
Каток
212-я школа, где я училась, соседствовала с Перцовым домом (о котором я уже рассказывала), а он каким-то боком принадлежал Октябрьской железной дороге, и в нашем классе было несколько человек из железнодорожного детсада на Ломанской (где я была в блокаду). И вот однажды в зимние каникулы одна из этих девочек, Света Захарова, позвала нас к себе в гости, на варенье. Взрослых дома не было, и мы «пили, ели, веселились» до упаду. Было это классе, кажется, в восьмом. Или в девятом?..
Света жила на Лесном (почему она ходила в нашу 212-ю, так далеко от дома, не помню), а напротив был стадион «Красная Заря» (он и сейчас там есть, только называется теперь как-то по-другому). И мы пошли на каток. Коньки тогда можно было взять напрокат.
И вот, накатавшись до упаду, раскрасневшиеся, взмокшие, на подламывающихся от усталости ногах, катимся к раздевалке, в счастливом предвкушении горячего чая с вареньем. У Светкиных родителей какой-то участок, по тем временам – еще редкость, и время от времени мы совершаем набеги на их запасы. Это называется «к Светке в огородик». И вот мы катимся к раздевалке, и вдруг коньки подо мной предательски едут, стремительно смещая мой центр тяжести, и я со всего роста грохаюсь навзничь, так что голова моя ударяется об лед, подскакивает вверх – и еще раз ударяется, я это очень хорошо вижу и посейчас. И слышу
. Все в ужасе бегут ко мне, поднимают, стряхивают снег... Помогают переодеться и ведут к Светке. Там, полежав немного в тепле, сажусь за стол, пью вместе со всеми горячий чай, ем варенье. Все с облегчением смеются: «Ну, и крепкая же у тебя голова!» И идем на трамвай. На «двадцатку».
Никаких рентгенов, никаких сотрясений, черных подглазий... Ничего. Мама моя так никогда об этом происшествии и не узнала.
Как я чуть не замерзла
В детстве и какое-то время в юности (то есть, до времени взросления) я очень любила встречать праздники с «пушкинскими», как называла их мама: семьи сёстер отца, тети Лиды, тети Тамары и тети Оли, живших в Гавани, – это были «гаванские», а семья самой младшей его сестры, тети Клавы, жившей в Пушкине, – «пушкинские». У мамы, работавшей на железной дороге, на праздничные дни часто приходились поездки, и тогда я ездила с сестрой Элей. Правда, и она не всегда могла: работала медсестрой в детском санатории (график) и заочно училась на истфаке Герценовского (сессии). Но те, кто читал мои записки о детстве, помнят, что, по занятости родителей, народ мы были самостоятельный и лет с семи путешествовали по всему городу (о чем они, слава Богу, не всегда и знали). Так что, когда оказалось, что встречать вместе со всеми Новый, 1953-й, год ни мама, ни Эля не смогут, меня совершенно спокойно отпустили в Пушкин одну: не в первый раз. Меня ждали там часам к девяти вечера.
…Сижу в полупустом вагоне поезда Ленинград-Павловск. Часов у меня еще нет: первые часы, «звездочку» (если кто помнит), подарила мне тетя Дуся, мамина сестра, на окончание школы, так что время от времени я вглядываюсь в несущуюся за окном темень и названия станций на плохо освещенных платформах. И, как всегда, читаю.
И вот поезд останавливается, как мне кажется, на станции «Детское Село», и я выхожу. Только что-то темно и безлюдно. И тут же понимаю, что вышла – в Шушарах. А поезд уже ушел… Посмотрела расписание – следующий поезд будет очень нескоро. Ждать здесь, на платформе, на морозе? Тогдашние Шушары – маленькая станционная будочка с окошком для кассира. И – ума палата!.. – решаю идти пешком… Сейчас даже странно об этом вспоминать: все же, хоть и еще 14, но ведь уже 14!
И вот я иду вдоль рельсов… Довольно скоро понимаю, что сделала глупость. Вернуться назад? Но вдруг опоздаю и на следующий поезд? часов нет, а спросить время не у кого. Морозное небо усеяно звездами, которые светят, но не греют. Время от времени откуда-то сверху доносятся голоса диспетчеров, громкие и каждый раз неожиданные, так что я вздрагиваю… Становится все холоднее и холоднее, начинают очень сильно мерзнуть ноги, сверху донизу. Что же делать-то?..
И вдруг впереди засветилось окошко. Будочка! Дохожу, уже с трудом, и стучу в дверь. Тотчас же дверь отворяется, и выскакивают две испуганные женщины. «Батюшки, кто это? Девочка??! Откуда ты взялась?» У меня зуб на зуб не попадает, и они, не дожидаясь, пока я смогу говорить, затаскивают меня в свою теплую конурку с жарко горящей печкой, усаживают, наливают горячего чаю… «Господи, дитё ты глупое!» – ахают они, когда я, наконец, обретаю дар речи и рассказываю… «Ну ладно, сейчас мы тебя отправим, сейчас грузовой пойдет!» И вот – тяжелый грохот грузового состава, и мои спасительницы-стрелочницы выходят к пути с сигнальным фонарем. Поезд останавливается, меня подсаживают на высокую ступеньку паровоза (тепловоза? – вот не помню), машинист втаскивает за руку, и вскоре состав останавливается у так хорошо знакомой и ярко освещенной платформы станции «Детское Село»…
Если бы не эта будочка – я бы просто замерзла. Всерьез... Эта история тоже врезана в мою память.
Копнитель
Одни мои старинные друзья живут на Яхтенной, в большом новом доме. А на углу – вывеска магазинчика: «Булка хлеба». И каждый раз при виде этой вывески я вспоминаю свою целинную эпопею 1956-1957 годов (я немного рассказывала о ней здесь: Самая счастливая ночь и надеюсь рассказать отдельно). Так вот, это там, на целине, я впервые услышала в местном магазине: «Мне булку хлеба!» Я же попросила по-ленинградски: кирпичик. И мне дали белый пшеничный кирпичик, очень, кстати, вкусный. Недавно я встретила в книге свящ. Георгия Мицова «Зачем ты есть» такое рассуждение: «Было время, когда в церковь ходили вопреки запретам и гонениям те немногие, кто без этого жить не мог. Но когда все стало возможно и доступно, в церковь пришли другие. Тех же, кто не против кого-то в церковь ходил, не из каприза, а по внутренней необходимости, их как раз очень мало осталось в церкви. Как и предыдущего поколения православных старушек, которые по-другому не могли – это был их образ жизни и состояние души. Мы с матушкой застали еще это дореволюционное поколение, для которого хождение в церковь было так же естественно, как белый хлеб называть батоном. Ведь раньше хлеб был всегда черным хлебом, а батон – всегда белым».
Но это присказка, а очередная моя сказка – о копнителе. Попробую объяснить, что это такое. Это прицеп к комбайну. Комбайн жнет колосья, обмолачивает их, и зерно ссыпается в бункер, откуда на ходу перегружается в машину, следующую рядом, а солома – поступает в прицеп-копнитель. Обычно мы работали парно: кто-то стоял на мостике комбайна, кто-то – на мостике копнителя. Задача стоявшего на копнителе заключалась в том, чтобы, когда комбайн приблизится к скирде, стоящей на пройденной уже полосе, нажать на педаль, так чтобы деревянная решетка сзади отцепилась и твоя скирда, вывалившись из копнителя, встала вровень с прочими. Многие видели, наверное, ровные ряды скирд на убранных полях.
Но это все было в теории. На практике же эта педаль почему-то не срабатывала, и приходилось в копнитель прыгать, чтобы подтолкнуть скирду весом своего тела, вывалиться вместе с ней на стерню, а потом бежать за комбайном, снова на него взбираться и снова «нести вахту» на мостике. Такова была реальностьJ
…Как-то раз, вываливаясь из копнителя, я зацепилась за ступеньку ногой, и меня поволокло по стерне. А надо сказать, что лето 57-го было дождливое, прохладное, да и сеять пшеницу по пшенице, в нарушение правил севооборота, так Хрущева никому и не удалось отговорить, так что урожай был больше на сорняки, чем на пшеницу. И вот меня волокло и волокло по этим острым бодыльям. Когда же, наконец, кто-то увидел, что происходит, и комбайн остановили, и я смогла встать, – оказалось, что шаровары мои отяжелели от крови.
Когда меня привезли домой, то есть в наш саманный дом, девочки как-то обработали мои раны и щедро посыпали их стрептоцидом (!) Пару дней я полежала дома, чтобы дать ранам затянуться хотя бы просто поверхностным натяжением, а на третий встала и… вышла на работу. Нагноения, при всей антисанитарии обстановки, не произошло, но шрамы остались… на добрую, долгую память.
…Он знал, что я еще даже не догадываюсь и не подозреваю о подлинном значении всех этих «происшествий», но знал Он и то, что придет время, когда я о них обязательно вспомню и скажу: «Так это был Ты!..» И не уставал их множить…
Съехала…
В апреле 1959-го я вышла замуж. Я была на четвертом курсе Университета, новоиспеченный муж мой – заканчивал Технологический институт. Прослышав, что в Крыму, в поселке Планерское, а по татарскому названию – Коктебель, Университет открывает студенческий палаточный лагерь, и посоветовавшись с мужем, я взяла нам путевки.
…Одни только Коктебельские воспоминания могли бы составить целую книгу – те, кто там был, меня поймут. Но у меня сейчас совсем другие цели, и потому ограничусь лишь упоминанием о том, что после первого знакомства с этой «землей обетованной» все прочие «райские уголки» Крыма и Кавказского побережья… полиняли.
В то время, конец 50-х, в Коктебеле из «благ цивилизации» были лишь ведомственный пансионат «Голубой залив» да знаменитый Дом Творчества Союза писателей, изначально – Дом Волошина. Мы жили в палаточном лагере, «дикари» снимали комнаты в частном секторе, было их еще сравнительно немного. По утрам мы уходили либо в Бухту Тихую, либо в сторону Кара-Дага, где было множество уютных бухточек с просвечивавшими сквозь аквамарин фиолетовыми водорослями. Кара-Даг – древний вулканический массив с отвесными склонами, кое-где круто обрывавшимися в море, вдоль которых можно было только либо плыть, либо идти по узкому подводному карнизу-полке, осторожно перебирая руками по базальтовому склону… Но остановлюсь… Ближе к делу, как ни жаль.
Скалы местами были гладкими, местами же – ноздреватыми, трещиноватыми, отчего казались очень удобными для прямого подъема на плато прямо с берега, это потом, в следующие свои приезды сюда, я узнала, что таких мест – всего два-три, да и то одно из них – это «труба», то есть узкая расщелина, где даже не за что ухватиться и поднимаешься, упираясь в одну стенку спиной, а в другую – ногами. Но эта наука была делом будущего, а в тот, первый, раз, присмотрев, на наш взгляд, удобное место, мы стали подниматься…
Первым идет муж. Ухватываясь за выбоины и выступы, он поднимается очень быстро и исчезает из виду. Я вначале тоже иду уверенно, и вдруг… вдруг оказывается, что дальше уцепиться не за что. Ни слева, ни справа, ни вверху. И я застреваю на месте. И понимаю, что единственный путь – назад, вниз, но каждый знает, что подниматься легче, чем спускаться. А стою я, прижавшись к стене, под почти прямым углом к земле. Постоишь так еще – неизбежно окажешься под отрицательным углом, и... Это я сейчас рассуждаю так спокойно, а там, на склоне, было не до рассуждений: поднялась я и всего-то метров на десять, но свалиться оттуда на камни... И, распластавшись на скале, вжавшись в нее, вцепившись руками-ногтями, я съезжаю вниз… Только бы не отклониться назад! Только не отклониться! Только бы…
Не отклонилась. Сползла, съехала. Как – не знаю.
(В защиту мужа должна сказать, что только по неопытности можно было надеяться, что, взобравшись, он меня сверху увидит и, если что, протянет руку. Он сам потом еле выбрался к Царской тропе.)
Из этого «медового месяца» вернулась я с разукрашенным глубокими ссадинами и царапинами животом, еще не зажившими подушечками пальцев рук – и с воспалением легких: перекупалась. Вечно со мной что-то случалось… Всё никак было не повзрослеть. И сейчас вдруг подумала: да ведь мне детство было недодано, в блокаду-то…
Ссадины и раны скоро зажили, но через месяц после возвращения из Коктебеля выяснилось, что это происшествие спровоцировало одну хирургическую проблему, повлекшую за собой полостную операцию, потом еще одну. А затем... я опять попала в больницу, с сильнейшими болями. Там почему-то никак не могли разобраться, что со мной, пока, уже к ночи, не пришел хирург. Посмотрел меня – и сказал: «Немедленно на стол!» И меня немедленно взяли на стол, усыпили и, взрезав брюшную полость, удалили воспалившийся участок кишечника. Как мне сказал потом мой спаситель-хирург, если бы промедлили хотя бы еще час, началась бы гангрена.
…Когда я очнулась от наркоза, возле меня сидела ночная нянечка. Горел ночничок, и она говорила какие-то простые ласковые слова…
Доска...
Из всех предыдущих и последующих моих свидетельств это – самое трагичное и… самое яркое, потому что в нем абсолютно явно просматривается Промысл Божий…
30 октября 72-го я собрала дочку, и она пошла в школу, а я побежала на работу. Путь из Ульянки, где мы тогда жили, был долог и утомителен, и последнее время перед тем я стала ездить на электричке до Балтийского вокзала, а там – в метро, так получалось быстрее и легче.
…Я немного опаздываю и потому не поднимаюсь на платформу там, где положено, а иду кратчайшим путем, то есть по доске, перекинутой кем-то снизу на платформу.
И вот я уже почти поднялась по этой доске, и вдруг из утренней мглы стремительно вылетает электричка, вплотную к платформе, и в этот же самый момент доска подо мной кренится в ее сторону. Каким-то чудом эквилибристики переношу корпус вправо и выпрямляюсь. Электричка проносится мимо, а я еще некоторое время стою, не в силах тронуться с места. Потом продолжаю свой путь.
В этот же самый день, в 16.29, закончилась короткая земная жизнь девочки Вики. На этом же самом пути, только остановкой дальше.
Тем самым был совершен... некий Выбор, и сегодня это для меня прозрачно ясно. Если продлить воображаемой траекторией наши с дочкой жизни – это ясно. Но странное дело – ни в книге своей я об этом утреннем происшествии не сказала, ни даже духовнику своему, который почти с самого начала моей жизни в Церкви пас и пасет нас обеих. Просто, наверное, всему свое время…
Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное; время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить; время плакать, и время смеяться... (Экклесиаст)
Но для того я и помилован, чтобы Иисус Христос во мне первом показал все долготерпение, в пример тем, которые будут веровать в Него к жизни вечной (1 Тим: 1, 16)
Ножницы
То, о чем я хочу рассказать теперь, случилось году в 1980-м, вряд ли позже, потому что было это еще на Васильевском (куда я переехала из Ульянки…).
Подхожу к книжному шкафу, чтобы что-то с него достать, поднимаю правую руку – и в следующий же момент сверху вертикально падают большие ножницы и втыкаются в левую руку. Рука повернута так, что они втыкаются прямо в вену. И стоят в ней, покачиваясь. Сына, еще маленького, слава Богу, дома нет – то ли у бабушки, то ли в детском саду. Хватает ума ножницы эти не трогать: они воткнулись так предательски, но на них же теперь вся надежда: выпадут – хлынет венозная кровь… Иду через вечно темный коридор нашей коммуналки к телефону, со всеми предосторожностями. Вызываю «скорую», описываю ситуацию, приезжают быстро... Обрабатывают, перевязывают.
«Пойдем и возвратимся к Господу! ибо Он уязвил – и Он исцелит нас, поразил – и перевяжет наши раны» (Осия 6, 1-3). На этих словах пророка, которые так всегда меня согревают, я заканчиваю первую часть своего рассказа. Уязвлял и поражал (и чаще-то всего, да и всегда, наверное, было за что…) – и Сам же исцелял…
II. Как Господь спасал меня от смерти, но теперь я знала, что это Он…
Кусок металла
Как летит время!.. В будущем году исполнится десять лет со дня пожара в Соборе 25 августа 2006 года...
В тот день в пять часов вечера мне позвонила одна наша прихожанка: «Собор горит!» Когда, минут уже через сорок, я вышла из метро, сразу увидела пылающую главу храма… Когда я подошла к нему поближе, увидела, что он оцеплен милицией и пожарными. Никогда не забуду, как мы, прихожане, стояли на коленях на другой стороне улицы и молились, чтобы пошел дождь... А назавтра пришли на Литургию… Многие – и я тоже – в рабочей одежде.
...Назавтра на улице, прямо на ступенях Собора, почти как в раннехристианские времена, служится незабываемая Литургия. С этого дня начинается массовая уборка храма-погорельца, а вернее сказать – разборка последствий действий пожарных. Кладка купола, слава Богу, устояла против разбушевавшейся стихии огня, но рамы огромных окон по окружности купола – не выдержали, и пожарные сбрасывают сверху то, что от них осталось. Весь пол залит водой, засыпан угольями, обломками – и опилками, с помощью которых сгребаем весь этот мусор.
Время от времени пожарные отдают команды: туда-то пока не ходить. Иду передать очередную команду тем, кто далеко и, возможно, ее не слышал. И только собираюсь сделать шаг, как что-то меня останавливает, и я вижу, как прямо у меня перед глазами проносится кусок металла, от которого еще пышет теплом, и с грохотом падает мне под ноги, на каменный пол…
В тот же день, после работы в храме, наша прихожанка Р., переживавшая то, что с ним случилось, особенно близко к сердцу: она в нем с самых первых дней восстановления, еще по досочкам, положенным на разбитые плиты, ходила, – пригласила меня к себе. Живет она на Измайловском проспекте.
Перешли через Троицкий проспект, и нам предстоит перейти через Измайловский. Мы оживленно с ней говорим, обсуждая события дня, и только я изготовилась повернуть влево, к переходу, как вдруг мимо, как болид, проносится велосипедист, на гоночном! Проносится настолько близко, почти вплотную, что я ощущаю жар от его разгоряченного плеча. Поверни я секундой раньше – и он не сумел бы остановиться и неминуемо меня сбил.
Если бы не…
Пожар в лифте
К этой истории, случившейся примерно через полгода после предыдущей, я даже не знаю, как и подступиться, настолько она… ну, сами все поймете… Случилась она лет десять назад.
Дом, в котором я живу, из государственного ведения перешел к так называемой Управляющей компании, ТСЖ. Проходили какие-то выборы, устраивались собрания, собирали по квартирам подписи – я в это не вникала. Но однажды… пришлось вникнуть…
Одним вечером с лестницы доносится запах чего-то горящего. Особого значения я этому не придаю и продолжаю заниматься своими делами. Сижу за компьютером и что-то редактирую. Но запах становится все сильнее…
И вот я открываю дверь, чтобы посмотреть, что горит, – и отшатываюсь: передо мной – ревущая стена огня! Наша квартира и соседняя отделены от лестницы общей железной дверью, и из нее к нам в тамбур пробиваются языки пламени… Нечего и думать к ней подойти... Это писать долго, а в реальности я мгновенно впрыгиваю к себе в квартиру и захлопываю дверь. Бегу к иконостасу – и молюсь. О том, очень хорошо это помню, чтобы, если я погибну, Господь и Матерь Божья не оставили моего сына, и о том, и о том, и о том… Молюсь сильно, сосредоточенно, без паники: уж тут – точно: да будет Святая воля Твоя. Никогда больше такой молитвы не давалось. Наверное, такое бывает только на краю.
И тут с улицы доносится сигнал пожарной сирены. Подхожу к окну – Господи, Боже мой! Три пожарные машины, толпа народу, и под нашими окнами – мой сын… Его, конечно, пожарные не пустили домой. Что же он пережил, беспомощно стоя внизу!..
Открываю окно... «Как ты там?! Жива?» – обрадованно кричит он снизу. «Немножечко жива!» – уже с облегчением кричу в ответ.
Вдруг – громкий стук в дверь. Почему-то не звонок. Открываю – пламени уже нет, но все заволокло густым дымом-паром. И сквозь него – ребята-пожарные, мокрые… Родные вы мои! «Ну, как вы тут??! Живы?!!» «Жива!» – уже смеюсь я. «Напереживались тут, наверное! Ну, ничего, главное – живы! Вы все, что можно, откройте, проветрите, а то угорите!» А тут уже появляется и сын…
Стучали, а не звонили потому, что даже кнопки звонков сгорели, даже таблички с номерами квартир!
Расследование показало, что кто-то взорвал в лифте, на нашем последнем этаже, пиропатрон. И выскочил. Акция в рамках конкурентной борьбы за руководство ТСЖ... Акция эта имела то последствие, что лифт заменили лишь через год и три месяца, и все это время мы, жители последних этажей, поднимались пешком. Врач-хирург, к которому я пришла в конце концов с жалобой на боли в ногах, изволил пошутить, что зато эта ходьба пешком очень полезна для сердца.
Но это всё – мелочи жизни. Осталась жива? Осталась. Прошла «сквозь огонь»? Прошла. И это – самое главное. Осталось еще через «медные трубы» пройти. Шутка.
«Сколько у меня времени?»
Вскоре пришлось проходить еще одно испытание. Обнаружились проблемы со зрением. Пришлось ставить искусственный хрусталик. И, когда я проходила перед этим обследование, в другом глазу обнаружили опухоль. Нехорошую. Долго проверяли-перепроверяли диагноз. Послали на консультацию в Военно-Медицинскую академию. Какой-то высокий чин, сейчас уже не помню ни звания, ни имени, диагноз подтвердил. «Сколько у меня времени?» – спросила я. «Месяц», – был ответ. Месяц этот растянулся на восемь лет. Вот, я с вами и по сию пору. Два облучения. Молитва – церковная, духовника, ближних, друзей. Работаю. Читаю. Кое-что пишу.
Благослови, душе моя, Господа и не забывай всех воздаяний Его!
Постскриптум: Совсем недавно мне попала на глаза такая мысль свт. Феофана Затворника: «Бог везде есть и все содержит, но внутрь свободных тварей входит, когда они Ему себя предают. Когда же в себе самих заключаются, тогда Он не нарушает их самовластия, но, храня их и содержа, внутрь не входит». Попадись мне эта мысль, выраженная со святоотеческой четкостью и афористичностью, раньше, не было бы никакой нужды все это писать. Но: Время всякой вещи под небом...
«Девять лет назад, – пишет Сакс (увы, уже следует сказать: «писал»…) – обнаружилось, что у меня редкая опухоль глаза. Из-за радиотерапии и лазеров, с помощью которых удаляли опухоль, я в конце концов ослеп на один глаз. В моем случае вероятность, что опухоль глаза пустит метастазы, была невелика – но мне не повезло».(Мне пока «везет».)
У него обнаружили множественные метастазы в печень, с которыми уже ничего нельзя было поделать. «За последние несколько дней, – читала я дальше, – я смог увидеть свою жизнь как бы с большой высоты, как ландшафт, и во мне углублялось ощущение связанности всех ее составляющих. Это не значит, что жизнь для меня кончена. Напротив, я чувствую себя чрезвычайно живым. …Я неожиданно чувствую сфокусированность и вижу перспективу. Нет времени ни для чего несущественного».
Сложно передать, насколько поразили меня эти слова. Точно так же, «как с большой высоты», увидела и я собственную жизнь год назад, когда приступила к составлению подробного плана книги о ней. План этот я составила 14 октября 2014-го, в Покров, и в нем в качестве заключительной стояла глава из двух частей под условным названием «Как Господь спасал меня от смерти, а я и не знала, что это Он» и «Как Господь спасал меня от смерти, но теперь я знала, что это Он».
Самое удивительное, что все эти происшествия всплыли в моей памяти сами, без всякого усилия и напряжения, притом в большинстве своем – впервые за все прошедшие годы. Как будто ждали своего часа.
Как я уже говорила, после этого предварительного этапа работу над книгой по разным причинам мне пришлось надолго отложить, и лишь несколько месяцев назад я взялась за нее снова. И вдруг появляется статья Сакса… и с нею – вновь приходит острое «ощущение связанности всех составляющих» моего житья-бытья. И «сфокусированность».
И в конце концов я понимаю: прежде всего другого я должна написать о тех самых происшествиях, потому что они-то и есть самое главное в моей жизни. Обо всем остальном, о чем я, даст Бог, расскажу, можно узнать и из воспоминаний моих современников, а вот мои свидетельства уйдут вместе со мной и ни в ком не повторятся... А они – о том, что Господь всегда рядом, знаем мы об этом или не знаем и даже крещены или не крещены. «Я начертал тебя на дланях Моих». Каждого.
Добавлю под конец, что дело тут не во мне, главный герой тут – вовсе не я. Практически каждое из этих происшествий, даже еще в детстве, имело свою первопричину, сегодня я вижу это очень ясно, но речь здесь – не о «преступлениях и наказаниях», а о Милости Бога Спасающего, Бога Милующего...
I. Как Господь спасал меня от смерти, а я и не знала, что это Он
Будем любить Его, потому что Он п р е ж д е возлюбил нас (1 Ин 4,19)
Как я тонула
Дачи у нас никогда не было, не было и никакой деревенской родни, и летом мама всегда отправляла меня в пионерлагерь. Это был лагерь где-то в Парголово, кажется, в Каменке. Так что выросла я, можно сказать, под звуки горна. Почему-то запомнилось и имя горниста: Слава Левенков. По утрам он выходил на площадку, картинно упирал руку в бок, поднимал к небу горн, и лагерь оглашался призывными кликами, звавшими на линейку. Все выстраивались по отрядам, начальник лагеря вызывал «к флагу» заслужившего эту честь мальчика или девочку, командовал: «Поднять флаг!», и под звуки горна и барабанную дробь флаг взвивался на верхушку мачты. Потом начальник лагеря объявлял распорядок дня. Днем горн выпевал: «Бери ложку, бери хлеб, собирайся на обед!» А под вечер снова созывал на линейку, где и сообщалось, кто сегодня заслужил право утреннего подъема флага и какой отряд завтра дежурный.
«Я там в 80-х на барабане стучал на линейке. Сейчас там частный сектор, охрана не пускает!» Неожиданно попавшееся в Сети чье-то «свидетельство»J
Я очень любила, когда мой отряд назначали помогать на кухне, чистить картошку, потому что наградой потом было не спать в тихий час и купаться! Обычно нас «запускали» в воду по звуку горна и по звуку горна же мы выходили, и нас пересчитывали: сколько вошло, столько должно и выйти. Дежурный же отряд мог купаться столько, сколько хотел!
А однажды я с еще двумя девочками сбежала с тихого часа «в самоволку»…
…Накупавшись вдоволь, мои спутницы благополучно выходят на берег и бегут в лагерь, пока их не хватились, а я хочу еще поплавать. По-собачьи, конечно, по-иному я тогда не умела. Наконец, и я решаю выйти на берег – но не тут-то было: сбилось дыхание. Барахтаюсь – и ни с места, а потом, выбившись из сил и наглотавшись воды, перестаю сопротивляться и… безвольно раскинув руки, погружаюсь с широко открытыми глазами в темно-зеленые воды пруда… До сих пор они у меня перед глазами…
И вдруг кто-то хватает меня за волосы и тащит наверх! Вода гудит в ушах все громче, все оглушительнее, становится всё прозрачнее, а потом – взрыв света, и вот я, пошатываясь, стою на берегу...
Это пришли купаться старшие ребята, из первого отряда, которому выпало сегодня дежурство на кухне, и увидели, что кто-то безнадежно булькает и барахтается в воде, а потом исчезает, и за мной нырнули…
А если бы не пришли?.. Но они пришли.
Качели
Из лагеря меня тогда исключили, правда, условно: разрешили остаться до конца смены, но к участию в военной игре не допустили. Трудно было представить себе большее наказание: я не буду синей, я не буду красной, не буду отыскивать дорогу по стрелкам на деревьях, не буду сидеть в засаде…
О лагере на следующую смену говорить не приходилось, но все решилось по-иному, еще лучше: целый месяц я провела на глухом железнодорожном разъезде Кямяря, у одной стрелочницы, маминой знакомой, в замечательной компании некоего Генки, ее сына...
А на следующее лето меня позвали к себе в Пушкин мои тетушка и дядюшка. Они перебрались сюда с Дегтярной, где жили прежде, почти сразу после войны, когда город только еще начинали восстанавливать, а в 1950-х, когда я стала там гостить, он уже восстал из пепла…
Взрослые с утра до вечера были на работе, и мы с Санькой, моим двоюродным братом, до одури начитавшись – оба были книгочеями, – бежали в парки или играли с ребятами во дворе. Дома кругом были малоэтажные, с зелеными и светлыми дворами, не то, что наши мрачные ленинградские «колодцы». И возле тети Клавиного дома были огромные качели…
Вот кто-то из взрослых ребят подсаживает меня, и я взбираюсь на огромную деревянную платформу. Вот все крепко ухватываются за верхнюю перекладину, упираются ногами в платформу, приседают, а потом все сразу выпрямляются и – резкий толчок вперед всем корпусом! Р-раз! Р-раз! Р-раз! Качели взлетают так сильно, что, кажется, сейчас перевернутся, и ты взлетаешь вместе с ними, крепко вцепившись руками в перекладину, и ухаешь вместе с ними обратно! Р-раз! Р-раз! Р-раз! И вдруг… мое лёгонькое девчоночье тело не выдерживает инерции, руки разжимаются – и я так и лечу, как была, ласточкой, на землю и падаю на нее плашмя!.. И лежу, вжавшись лицом в землю, и чувствую, как шевелятся волосы на голове при очередном пролете над ней качелей… «Голову не поднимай, голову!!!» – кричат мне с качелей… Но это я и сама сообразила – лежу, боясь даже вздохнуть. Раскачиваться, конечно, тут же перестали, но сразу эту махину-гильотину остановить невозможно… И вот она, наконец, останавливается, все спрыгивают, бегут ко мне, поднимают, отряхивают… «Молодец! Подняла бы голову – срезало бы!»
Подняла бы – срезало бы. Но что-то словно прижало меня к земле крепко-крепко – и я не подняла. Может быть, для того, чтобы, крестившись полвека спустя сама, через семь лет после того… крестила брата Саньку (В смертной опасности...), который тоже был тогда на этих качелях? И чтобы теперь поминала его всякий раз, келейно и в храме, вместе с другой своей крестницей, Марией?..
Каток
212-я школа, где я училась, соседствовала с Перцовым домом (о котором я уже рассказывала), а он каким-то боком принадлежал Октябрьской железной дороге, и в нашем классе было несколько человек из железнодорожного детсада на Ломанской (где я была в блокаду). И вот однажды в зимние каникулы одна из этих девочек, Света Захарова, позвала нас к себе в гости, на варенье. Взрослых дома не было, и мы «пили, ели, веселились» до упаду. Было это классе, кажется, в восьмом. Или в девятом?..
Света жила на Лесном (почему она ходила в нашу 212-ю, так далеко от дома, не помню), а напротив был стадион «Красная Заря» (он и сейчас там есть, только называется теперь как-то по-другому). И мы пошли на каток. Коньки тогда можно было взять напрокат.
И вот, накатавшись до упаду, раскрасневшиеся, взмокшие, на подламывающихся от усталости ногах, катимся к раздевалке, в счастливом предвкушении горячего чая с вареньем. У Светкиных родителей какой-то участок, по тем временам – еще редкость, и время от времени мы совершаем набеги на их запасы. Это называется «к Светке в огородик». И вот мы катимся к раздевалке, и вдруг коньки подо мной предательски едут, стремительно смещая мой центр тяжести, и я со всего роста грохаюсь навзничь, так что голова моя ударяется об лед, подскакивает вверх – и еще раз ударяется, я это очень хорошо вижу и посейчас. И слышу
. Все в ужасе бегут ко мне, поднимают, стряхивают снег... Помогают переодеться и ведут к Светке. Там, полежав немного в тепле, сажусь за стол, пью вместе со всеми горячий чай, ем варенье. Все с облегчением смеются: «Ну, и крепкая же у тебя голова!» И идем на трамвай. На «двадцатку».Никаких рентгенов, никаких сотрясений, черных подглазий... Ничего. Мама моя так никогда об этом происшествии и не узнала.
Как я чуть не замерзла
В детстве и какое-то время в юности (то есть, до времени взросления) я очень любила встречать праздники с «пушкинскими», как называла их мама: семьи сёстер отца, тети Лиды, тети Тамары и тети Оли, живших в Гавани, – это были «гаванские», а семья самой младшей его сестры, тети Клавы, жившей в Пушкине, – «пушкинские». У мамы, работавшей на железной дороге, на праздничные дни часто приходились поездки, и тогда я ездила с сестрой Элей. Правда, и она не всегда могла: работала медсестрой в детском санатории (график) и заочно училась на истфаке Герценовского (сессии). Но те, кто читал мои записки о детстве, помнят, что, по занятости родителей, народ мы были самостоятельный и лет с семи путешествовали по всему городу (о чем они, слава Богу, не всегда и знали). Так что, когда оказалось, что встречать вместе со всеми Новый, 1953-й, год ни мама, ни Эля не смогут, меня совершенно спокойно отпустили в Пушкин одну: не в первый раз. Меня ждали там часам к девяти вечера.
…Сижу в полупустом вагоне поезда Ленинград-Павловск. Часов у меня еще нет: первые часы, «звездочку» (если кто помнит), подарила мне тетя Дуся, мамина сестра, на окончание школы, так что время от времени я вглядываюсь в несущуюся за окном темень и названия станций на плохо освещенных платформах. И, как всегда, читаю.
И вот поезд останавливается, как мне кажется, на станции «Детское Село», и я выхожу. Только что-то темно и безлюдно. И тут же понимаю, что вышла – в Шушарах. А поезд уже ушел… Посмотрела расписание – следующий поезд будет очень нескоро. Ждать здесь, на платформе, на морозе? Тогдашние Шушары – маленькая станционная будочка с окошком для кассира. И – ума палата!.. – решаю идти пешком… Сейчас даже странно об этом вспоминать: все же, хоть и еще 14, но ведь уже 14!
И вот я иду вдоль рельсов… Довольно скоро понимаю, что сделала глупость. Вернуться назад? Но вдруг опоздаю и на следующий поезд? часов нет, а спросить время не у кого. Морозное небо усеяно звездами, которые светят, но не греют. Время от времени откуда-то сверху доносятся голоса диспетчеров, громкие и каждый раз неожиданные, так что я вздрагиваю… Становится все холоднее и холоднее, начинают очень сильно мерзнуть ноги, сверху донизу. Что же делать-то?..
И вдруг впереди засветилось окошко. Будочка! Дохожу, уже с трудом, и стучу в дверь. Тотчас же дверь отворяется, и выскакивают две испуганные женщины. «Батюшки, кто это? Девочка??! Откуда ты взялась?» У меня зуб на зуб не попадает, и они, не дожидаясь, пока я смогу говорить, затаскивают меня в свою теплую конурку с жарко горящей печкой, усаживают, наливают горячего чаю… «Господи, дитё ты глупое!» – ахают они, когда я, наконец, обретаю дар речи и рассказываю… «Ну ладно, сейчас мы тебя отправим, сейчас грузовой пойдет!» И вот – тяжелый грохот грузового состава, и мои спасительницы-стрелочницы выходят к пути с сигнальным фонарем. Поезд останавливается, меня подсаживают на высокую ступеньку паровоза (тепловоза? – вот не помню), машинист втаскивает за руку, и вскоре состав останавливается у так хорошо знакомой и ярко освещенной платформы станции «Детское Село»…
Если бы не эта будочка – я бы просто замерзла. Всерьез... Эта история тоже врезана в мою память.
Копнитель
Одни мои старинные друзья живут на Яхтенной, в большом новом доме. А на углу – вывеска магазинчика: «Булка хлеба». И каждый раз при виде этой вывески я вспоминаю свою целинную эпопею 1956-1957 годов (я немного рассказывала о ней здесь: Самая счастливая ночь и надеюсь рассказать отдельно). Так вот, это там, на целине, я впервые услышала в местном магазине: «Мне булку хлеба!» Я же попросила по-ленинградски: кирпичик. И мне дали белый пшеничный кирпичик, очень, кстати, вкусный. Недавно я встретила в книге свящ. Георгия Мицова «Зачем ты есть» такое рассуждение: «Было время, когда в церковь ходили вопреки запретам и гонениям те немногие, кто без этого жить не мог. Но когда все стало возможно и доступно, в церковь пришли другие. Тех же, кто не против кого-то в церковь ходил, не из каприза, а по внутренней необходимости, их как раз очень мало осталось в церкви. Как и предыдущего поколения православных старушек, которые по-другому не могли – это был их образ жизни и состояние души. Мы с матушкой застали еще это дореволюционное поколение, для которого хождение в церковь было так же естественно, как белый хлеб называть батоном. Ведь раньше хлеб был всегда черным хлебом, а батон – всегда белым».
Но это присказка, а очередная моя сказка – о копнителе. Попробую объяснить, что это такое. Это прицеп к комбайну. Комбайн жнет колосья, обмолачивает их, и зерно ссыпается в бункер, откуда на ходу перегружается в машину, следующую рядом, а солома – поступает в прицеп-копнитель. Обычно мы работали парно: кто-то стоял на мостике комбайна, кто-то – на мостике копнителя. Задача стоявшего на копнителе заключалась в том, чтобы, когда комбайн приблизится к скирде, стоящей на пройденной уже полосе, нажать на педаль, так чтобы деревянная решетка сзади отцепилась и твоя скирда, вывалившись из копнителя, встала вровень с прочими. Многие видели, наверное, ровные ряды скирд на убранных полях.
Но это все было в теории. На практике же эта педаль почему-то не срабатывала, и приходилось в копнитель прыгать, чтобы подтолкнуть скирду весом своего тела, вывалиться вместе с ней на стерню, а потом бежать за комбайном, снова на него взбираться и снова «нести вахту» на мостике. Такова была реальностьJ
…Как-то раз, вываливаясь из копнителя, я зацепилась за ступеньку ногой, и меня поволокло по стерне. А надо сказать, что лето 57-го было дождливое, прохладное, да и сеять пшеницу по пшенице, в нарушение правил севооборота, так Хрущева никому и не удалось отговорить, так что урожай был больше на сорняки, чем на пшеницу. И вот меня волокло и волокло по этим острым бодыльям. Когда же, наконец, кто-то увидел, что происходит, и комбайн остановили, и я смогла встать, – оказалось, что шаровары мои отяжелели от крови.
Когда меня привезли домой, то есть в наш саманный дом, девочки как-то обработали мои раны и щедро посыпали их стрептоцидом (!) Пару дней я полежала дома, чтобы дать ранам затянуться хотя бы просто поверхностным натяжением, а на третий встала и… вышла на работу. Нагноения, при всей антисанитарии обстановки, не произошло, но шрамы остались… на добрую, долгую память.
…Он знал, что я еще даже не догадываюсь и не подозреваю о подлинном значении всех этих «происшествий», но знал Он и то, что придет время, когда я о них обязательно вспомню и скажу: «Так это был Ты!..» И не уставал их множить…
Съехала…
В апреле 1959-го я вышла замуж. Я была на четвертом курсе Университета, новоиспеченный муж мой – заканчивал Технологический институт. Прослышав, что в Крыму, в поселке Планерское, а по татарскому названию – Коктебель, Университет открывает студенческий палаточный лагерь, и посоветовавшись с мужем, я взяла нам путевки.
…Одни только Коктебельские воспоминания могли бы составить целую книгу – те, кто там был, меня поймут. Но у меня сейчас совсем другие цели, и потому ограничусь лишь упоминанием о том, что после первого знакомства с этой «землей обетованной» все прочие «райские уголки» Крыма и Кавказского побережья… полиняли.
В то время, конец 50-х, в Коктебеле из «благ цивилизации» были лишь ведомственный пансионат «Голубой залив» да знаменитый Дом Творчества Союза писателей, изначально – Дом Волошина. Мы жили в палаточном лагере, «дикари» снимали комнаты в частном секторе, было их еще сравнительно немного. По утрам мы уходили либо в Бухту Тихую, либо в сторону Кара-Дага, где было множество уютных бухточек с просвечивавшими сквозь аквамарин фиолетовыми водорослями. Кара-Даг – древний вулканический массив с отвесными склонами, кое-где круто обрывавшимися в море, вдоль которых можно было только либо плыть, либо идти по узкому подводному карнизу-полке, осторожно перебирая руками по базальтовому склону… Но остановлюсь… Ближе к делу, как ни жаль.
Скалы местами были гладкими, местами же – ноздреватыми, трещиноватыми, отчего казались очень удобными для прямого подъема на плато прямо с берега, это потом, в следующие свои приезды сюда, я узнала, что таких мест – всего два-три, да и то одно из них – это «труба», то есть узкая расщелина, где даже не за что ухватиться и поднимаешься, упираясь в одну стенку спиной, а в другую – ногами. Но эта наука была делом будущего, а в тот, первый, раз, присмотрев, на наш взгляд, удобное место, мы стали подниматься…
Первым идет муж. Ухватываясь за выбоины и выступы, он поднимается очень быстро и исчезает из виду. Я вначале тоже иду уверенно, и вдруг… вдруг оказывается, что дальше уцепиться не за что. Ни слева, ни справа, ни вверху. И я застреваю на месте. И понимаю, что единственный путь – назад, вниз, но каждый знает, что подниматься легче, чем спускаться. А стою я, прижавшись к стене, под почти прямым углом к земле. Постоишь так еще – неизбежно окажешься под отрицательным углом, и... Это я сейчас рассуждаю так спокойно, а там, на склоне, было не до рассуждений: поднялась я и всего-то метров на десять, но свалиться оттуда на камни... И, распластавшись на скале, вжавшись в нее, вцепившись руками-ногтями, я съезжаю вниз… Только бы не отклониться назад! Только не отклониться! Только бы…
Не отклонилась. Сползла, съехала. Как – не знаю.
(В защиту мужа должна сказать, что только по неопытности можно было надеяться, что, взобравшись, он меня сверху увидит и, если что, протянет руку. Он сам потом еле выбрался к Царской тропе.)
Из этого «медового месяца» вернулась я с разукрашенным глубокими ссадинами и царапинами животом, еще не зажившими подушечками пальцев рук – и с воспалением легких: перекупалась. Вечно со мной что-то случалось… Всё никак было не повзрослеть. И сейчас вдруг подумала: да ведь мне детство было недодано, в блокаду-то…
Ссадины и раны скоро зажили, но через месяц после возвращения из Коктебеля выяснилось, что это происшествие спровоцировало одну хирургическую проблему, повлекшую за собой полостную операцию, потом еще одну. А затем... я опять попала в больницу, с сильнейшими болями. Там почему-то никак не могли разобраться, что со мной, пока, уже к ночи, не пришел хирург. Посмотрел меня – и сказал: «Немедленно на стол!» И меня немедленно взяли на стол, усыпили и, взрезав брюшную полость, удалили воспалившийся участок кишечника. Как мне сказал потом мой спаситель-хирург, если бы промедлили хотя бы еще час, началась бы гангрена.
…Когда я очнулась от наркоза, возле меня сидела ночная нянечка. Горел ночничок, и она говорила какие-то простые ласковые слова…
Доска...
Из всех предыдущих и последующих моих свидетельств это – самое трагичное и… самое яркое, потому что в нем абсолютно явно просматривается Промысл Божий…
30 октября 72-го я собрала дочку, и она пошла в школу, а я побежала на работу. Путь из Ульянки, где мы тогда жили, был долог и утомителен, и последнее время перед тем я стала ездить на электричке до Балтийского вокзала, а там – в метро, так получалось быстрее и легче.
…Я немного опаздываю и потому не поднимаюсь на платформу там, где положено, а иду кратчайшим путем, то есть по доске, перекинутой кем-то снизу на платформу.
И вот я уже почти поднялась по этой доске, и вдруг из утренней мглы стремительно вылетает электричка, вплотную к платформе, и в этот же самый момент доска подо мной кренится в ее сторону. Каким-то чудом эквилибристики переношу корпус вправо и выпрямляюсь. Электричка проносится мимо, а я еще некоторое время стою, не в силах тронуться с места. Потом продолжаю свой путь.
В этот же самый день, в 16.29, закончилась короткая земная жизнь девочки Вики. На этом же самом пути, только остановкой дальше.
Тем самым был совершен... некий Выбор, и сегодня это для меня прозрачно ясно. Если продлить воображаемой траекторией наши с дочкой жизни – это ясно. Но странное дело – ни в книге своей я об этом утреннем происшествии не сказала, ни даже духовнику своему, который почти с самого начала моей жизни в Церкви пас и пасет нас обеих. Просто, наверное, всему свое время…
Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное; время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить; время плакать, и время смеяться... (Экклесиаст)
Но для того я и помилован, чтобы Иисус Христос во мне первом показал все долготерпение, в пример тем, которые будут веровать в Него к жизни вечной (1 Тим: 1, 16)
Ножницы
То, о чем я хочу рассказать теперь, случилось году в 1980-м, вряд ли позже, потому что было это еще на Васильевском (куда я переехала из Ульянки…).
Подхожу к книжному шкафу, чтобы что-то с него достать, поднимаю правую руку – и в следующий же момент сверху вертикально падают большие ножницы и втыкаются в левую руку. Рука повернута так, что они втыкаются прямо в вену. И стоят в ней, покачиваясь. Сына, еще маленького, слава Богу, дома нет – то ли у бабушки, то ли в детском саду. Хватает ума ножницы эти не трогать: они воткнулись так предательски, но на них же теперь вся надежда: выпадут – хлынет венозная кровь… Иду через вечно темный коридор нашей коммуналки к телефону, со всеми предосторожностями. Вызываю «скорую», описываю ситуацию, приезжают быстро... Обрабатывают, перевязывают.
«Пойдем и возвратимся к Господу! ибо Он уязвил – и Он исцелит нас, поразил – и перевяжет наши раны» (Осия 6, 1-3). На этих словах пророка, которые так всегда меня согревают, я заканчиваю первую часть своего рассказа. Уязвлял и поражал (и чаще-то всего, да и всегда, наверное, было за что…) – и Сам же исцелял…
II. Как Господь спасал меня от смерти, но теперь я знала, что это Он…
…Который и избавил нас от столь близкой смерти, и избавляет,
и на Которого надеемся, что и еще избавит (2 Кор 1:10)
и на Которого надеемся, что и еще избавит (2 Кор 1:10)
Кусок металла
Как летит время!.. В будущем году исполнится десять лет со дня пожара в Соборе 25 августа 2006 года...
В тот день в пять часов вечера мне позвонила одна наша прихожанка: «Собор горит!» Когда, минут уже через сорок, я вышла из метро, сразу увидела пылающую главу храма… Когда я подошла к нему поближе, увидела, что он оцеплен милицией и пожарными. Никогда не забуду, как мы, прихожане, стояли на коленях на другой стороне улицы и молились, чтобы пошел дождь... А назавтра пришли на Литургию… Многие – и я тоже – в рабочей одежде.
...Назавтра на улице, прямо на ступенях Собора, почти как в раннехристианские времена, служится незабываемая Литургия. С этого дня начинается массовая уборка храма-погорельца, а вернее сказать – разборка последствий действий пожарных. Кладка купола, слава Богу, устояла против разбушевавшейся стихии огня, но рамы огромных окон по окружности купола – не выдержали, и пожарные сбрасывают сверху то, что от них осталось. Весь пол залит водой, засыпан угольями, обломками – и опилками, с помощью которых сгребаем весь этот мусор.
Время от времени пожарные отдают команды: туда-то пока не ходить. Иду передать очередную команду тем, кто далеко и, возможно, ее не слышал. И только собираюсь сделать шаг, как что-то меня останавливает, и я вижу, как прямо у меня перед глазами проносится кусок металла, от которого еще пышет теплом, и с грохотом падает мне под ноги, на каменный пол…
В тот же день, после работы в храме, наша прихожанка Р., переживавшая то, что с ним случилось, особенно близко к сердцу: она в нем с самых первых дней восстановления, еще по досочкам, положенным на разбитые плиты, ходила, – пригласила меня к себе. Живет она на Измайловском проспекте.
Перешли через Троицкий проспект, и нам предстоит перейти через Измайловский. Мы оживленно с ней говорим, обсуждая события дня, и только я изготовилась повернуть влево, к переходу, как вдруг мимо, как болид, проносится велосипедист, на гоночном! Проносится настолько близко, почти вплотную, что я ощущаю жар от его разгоряченного плеча. Поверни я секундой раньше – и он не сумел бы остановиться и неминуемо меня сбил.
Если бы не…
Пожар в лифте
К этой истории, случившейся примерно через полгода после предыдущей, я даже не знаю, как и подступиться, настолько она… ну, сами все поймете… Случилась она лет десять назад.
Дом, в котором я живу, из государственного ведения перешел к так называемой Управляющей компании, ТСЖ. Проходили какие-то выборы, устраивались собрания, собирали по квартирам подписи – я в это не вникала. Но однажды… пришлось вникнуть…
Одним вечером с лестницы доносится запах чего-то горящего. Особого значения я этому не придаю и продолжаю заниматься своими делами. Сижу за компьютером и что-то редактирую. Но запах становится все сильнее…
И вот я открываю дверь, чтобы посмотреть, что горит, – и отшатываюсь: передо мной – ревущая стена огня! Наша квартира и соседняя отделены от лестницы общей железной дверью, и из нее к нам в тамбур пробиваются языки пламени… Нечего и думать к ней подойти... Это писать долго, а в реальности я мгновенно впрыгиваю к себе в квартиру и захлопываю дверь. Бегу к иконостасу – и молюсь. О том, очень хорошо это помню, чтобы, если я погибну, Господь и Матерь Божья не оставили моего сына, и о том, и о том, и о том… Молюсь сильно, сосредоточенно, без паники: уж тут – точно: да будет Святая воля Твоя. Никогда больше такой молитвы не давалось. Наверное, такое бывает только на краю.
И тут с улицы доносится сигнал пожарной сирены. Подхожу к окну – Господи, Боже мой! Три пожарные машины, толпа народу, и под нашими окнами – мой сын… Его, конечно, пожарные не пустили домой. Что же он пережил, беспомощно стоя внизу!..
Открываю окно... «Как ты там?! Жива?» – обрадованно кричит он снизу. «Немножечко жива!» – уже с облегчением кричу в ответ.
Вдруг – громкий стук в дверь. Почему-то не звонок. Открываю – пламени уже нет, но все заволокло густым дымом-паром. И сквозь него – ребята-пожарные, мокрые… Родные вы мои! «Ну, как вы тут??! Живы?!!» «Жива!» – уже смеюсь я. «Напереживались тут, наверное! Ну, ничего, главное – живы! Вы все, что можно, откройте, проветрите, а то угорите!» А тут уже появляется и сын…
Стучали, а не звонили потому, что даже кнопки звонков сгорели, даже таблички с номерами квартир!
Расследование показало, что кто-то взорвал в лифте, на нашем последнем этаже, пиропатрон. И выскочил. Акция в рамках конкурентной борьбы за руководство ТСЖ... Акция эта имела то последствие, что лифт заменили лишь через год и три месяца, и все это время мы, жители последних этажей, поднимались пешком. Врач-хирург, к которому я пришла в конце концов с жалобой на боли в ногах, изволил пошутить, что зато эта ходьба пешком очень полезна для сердца.
Но это всё – мелочи жизни. Осталась жива? Осталась. Прошла «сквозь огонь»? Прошла. И это – самое главное. Осталось еще через «медные трубы» пройти. Шутка.
«Сколько у меня времени?»
Вскоре пришлось проходить еще одно испытание. Обнаружились проблемы со зрением. Пришлось ставить искусственный хрусталик. И, когда я проходила перед этим обследование, в другом глазу обнаружили опухоль. Нехорошую. Долго проверяли-перепроверяли диагноз. Послали на консультацию в Военно-Медицинскую академию. Какой-то высокий чин, сейчас уже не помню ни звания, ни имени, диагноз подтвердил. «Сколько у меня времени?» – спросила я. «Месяц», – был ответ. Месяц этот растянулся на восемь лет. Вот, я с вами и по сию пору. Два облучения. Молитва – церковная, духовника, ближних, друзей. Работаю. Читаю. Кое-что пишу.
Благослови, душе моя, Господа и не забывай всех воздаяний Его!
Постскриптум: Совсем недавно мне попала на глаза такая мысль свт. Феофана Затворника: «Бог везде есть и все содержит, но внутрь свободных тварей входит, когда они Ему себя предают. Когда же в себе самих заключаются, тогда Он не нарушает их самовластия, но, храня их и содержа, внутрь не входит». Попадись мне эта мысль, выраженная со святоотеческой четкостью и афористичностью, раньше, не было бы никакой нужды все это писать. Но: Время всякой вещи под небом...
