Два письма великому логофету Феодору Музалону

Услышав, что именно я делаю, ты назовешь это, я думаю, честолюбивым делом, и назови именно так: ведь это ощущение не только мое, но и всех людей и вообще любого из принадлежащих к общему роду; и таково ощущение лишь нестареющих, как сказал Фукидид. Что же я делаю? Письма мои, полученные отовсюду, которые я собирал, пожалуй, насколько возможно, я даю переписывать изящным почерком, желая их иметь собранными вместе в пиктии, не пренебрегая, однако, ни одним из произведений, которое будет на пользу потомкам – ибо я сам упреждаю, говоря о них свою правду, прежде чем скажет, опередив, кто-либо другой; ты же знаешь обычай, что это от природы – любить детей, даже если в силу стечения обстоятельств они самые жалкие из всех, и согласно обычаю необходимо уступить всех, которые следуют природным свойствам; я намереваюсь все-таки собрать теперь все остальные и отдать переписчику; не присоединить ли тех одиноких к сестрам¹, с помощью которых мне удалось обогатиться твоим искуснейшим умом; их, как и остальные из особенных писем (преуспевающая семья доставляет сама себе) посылай нам, заодно очищая каждое от легкомыслия и делая нам приятное передачей своих собственных писем; во всяком случае, если ты не пошлешь их, то совершенно не сохранишь дома, но либо уронишь в воду, либо бросишь в огонь, либо разрежешь на мелкие части; если же они совершенно ничем не выделяются, но ты видишь в них из соображений бережливости нечто, достойное спасения, тем более тогда высылай; и выслав, ты не потеряешь их, более же хорошие из них так или иначе ты получишь себе обратно, когда я подступлю и обследую и посодействую ценности писем, находящихся среди погрешностей.

Я хотел, переписав на листах бумаги, сохранить в последующее время все письма, а именно выпустить их в свет как некий памятник прекрасного духовного искусства; но чтобы не превышать их ценность, я сдержал себя, отобрав как будто самые подходящие, подвергнув их в это время, конечно же, очень тщательной отделке, и, своевольничая с отвергающим соображением, я даю переписчику не как сведущий, напротив – из честолюбия, что именно я и делаю: ведь я воздержался бы от этого моего начинания, будь оно памятником некультурности составившего или примером его словесного усердия. Устроив переписывание, все письма, за исключением небольшого их числа, я посылаю, собрав воедино, обратно тебе, выполняя обещание. Когда же я ответил и посылаю, ты ответь в порядке очереди и воздай мне услугой за услугу. Что за услуга – спрятать отныне все письма и тем самым как бы убавить для меня доказательства невежественности? Ты же убавишь в том случае, если из плохо, неодинаково изданных писем ты сохранишь для себя в течение жизни большую часть; обещая ценить и ценить истинно их, которые мы вознамерились приобрести для себя, ты советовал бы, я думаю, если бы не удержало какое-то чувство стыда, под покровом осуждения одного письма разделаться с другими, придумывая заранее с этого времени будущее порицание, чтобы разлучить из-за нас друзей раз навсегда; если же ты нуждаешься в какой-либо моей услуге, я сам не скрываю писем, тебе же я запрещаю это делать, я уже высказывался и вот снова я говорю, что после уверения посылать оказаться изобличенным в обмане в таком возрасте – это совсем, как я признал, не нужно; и тем более вспомни меня и замечательное письмо, я говорю именно о твоем письме, которое посвящено обсуждению самого резкого требования писать письма, правда, с помощью чрезвычайно многочисленных и блистательных аргументов, но вместе с тем оно описывает и получение его обратно тобой и возвращение мне же. Вспомни именно о нем, и тем скорее ты получишь возможность рассеять недоумение своих близких.