Девять встреч

Воспоминания об отце Николае Гурьянове Емилиана Лашина

Дождь начался еще во Пскове и лил не переставая. Город выглядел каким­то приземистым и невыразительным. Только Завеличье по­прежнему волновало сердце своими белесыми монастырьками, напоминавшими белобрысые детские головки, которые словно высунулись из­за плетня заброшенного деревенского дома, поросшего лопухами и крапивой. Река Великая набухла глухой свинцовой тяжестью и с тихим урчанием переворачивала свои волны. Было около семи утра, когда мы добрались до полуразвалившейся пристани, от которой ровно в семь должен был отчалить катер с названием «Заря», доставлявший паломников на остров Залита. Но в этот сумрачный сентябрьский день паломников было только трое – я и мои две спутницы из Петербурга... У каждого из нас были серьезные проблемы и тяжелые жизненные ситуации, с которыми мы и ехали к необыкновенному старцу, отцу Николаю Гурьянову...

Об отце Николае я, прожив в Петербурге всю свою жизнь, как ни странно, узнал вовсе не от своих земляков, а от знакомых из Минска... И это тоже особая история, в которой сегодня уже явно различим промысел Божий.

Я был очень болен, и мне требовалась сложнейшая операция; операции подобного рода, по слухам, удачно и не очень дорого проводились белорусскими врачами. Спросив благословения у своего духовного отца, покойного ныне отца Василия Лесняка, который тоже был родом из Белоруссии, я купил билет на поезд и пришел на службу в родной Шуваловский храм. После Литургии прощался со всеми знакомыми, просил молиться, в том числе и свечницу Галину – это была нежная интеллигентная женщина, в прошлом врач­психотерапевт. Узнав, что я еду в Минск, она обрадовалась и просила, если будет возможность, разыскать там ее племянницу, от которой давно не получала вестей, что я и выполнил. Племянница оказалась студенткой консерватории, прелестной татарской девочкой, с огромными глазами, тонкими пальцами, при взгляде на которые вспоминались строки Мандельштама:

Невыразимая печаль

Открыла два огромных глаза,

Хрустальная проснулась ваза

И выплеснула свой хрусталь...

Вся комната напоена

Истомой – сладкое лекарство!

Такое маленькое царство

Так много поместило сна...

Немного солнечного мая,

Немного красного вина

И тоненький бисквит ломая,

Тончайших пальцев белизна...

Мы мгновенно подружились с Розой, которая рассказала мне историю своего крещения, как она стала Марией и как она уверовала так, что сразу захотела уйти в монастырь, но не у кого было спросить совета.

– Это ведь очень серьезный шаг, понимаешь, – доверительно округлив глаза, сказала она, – ну вот, и мне посоветовали к отцу Николаю съездить на Залита, у нас многие к нему ездили. Ты слышал об отце Николае?

Когда я ответил «нет», она изумилась:

– Да что ты! Это же такой батюшка – только в «Житиях святых» такие истории прочесть можно, которые про отца Николая рассказывают... Я бы и усомнилась, но своими глазами видела, со мной все это произошло... Я вот расскажу, как я к нему поехала впервые. Долго добиралась, три дня, и все три дня постилась, а было это зимой. Ну вот, по льду шла километров пять до острова, нашла избушку старца, смотрю – а на ней замок. Я тогда еще не знала, что монахини, которые за батюшкой ходили, часто его запирали, потому что были и нападения, ну и отдохнул чтобы. Села и сижу, думаю – может, вышел куда, вернется... Час сижу, два, замерзла, есть хочу, и стала плакать. Думаю – куда я пойду? Столько ехала! И вдруг из­за двери голос, тоненький такой, как паутинка: «Что ты, Машенька, плачешь? Ты иди прямо, потом налево, в третьем от реки доме матушка живет, она меня откроет и тебя впустит...». Я так обрадовалась, что даже не удивилась, что он меня по моему крещенному имени назвал...

Пошла, как он велел, вернулась с монахиней, которая батюшке обед в узелке принесла, и он меня в домик позвал – я потом уже узнала, что он это редко делал, обычно в сенцах принимал. Усадил меня, тепло так, глаза у него добрые, я думаю – сейчас покормит меня батюшка, – а он и говорит так хитренько: «Наверное, кушать хочешь? А у меня тут на одного только борща, мало...».

Я устыдилась, что он мои мысли жалкие прочел, и говорю: «Простите меня, батюшка!»

А он в ответ: «Ишь, смиренница какая! Ну, налью тебе супчика, поешь...».

И вот ем я, все такое вкусное, а отец Николай и говорит из своего уголка: «В монастырь собралась? А кто маму с папой крестить будет, кто их повенчает? Кто институт заканчивать будет? В монастыре нужны теперь грамотные...».

Я так удивилась – откуда он знает, что у меня папа и мама некрещеные и что я в институте? Слышала, что батюшка прозорливый, что про каждого знает – дар ему такой дан от Господа, но не каждому открывает свое знание – а мне, значит, вот так надо было. А он и продолжает: «В монастыре послушание важнее всего, вот и готовься выполнять – это мое тебе послушание... А сделаешь – приедешь... Ступай с Богом, заночуешь у Валентины...» – это монахиня была.

Ну вот, я когда домой вернулась и рассказала про такие чудеса родителям, они сразу крестились, а вскоре и обвенчались, и год спустя поехали мы к отцу Николаю все вместе. Он меня поцеловал сразу и к маме моей подошел. «Ой, – говорит, – матушка, ты и не знаешь, какое чудо в тебе – через два года понесешь и родишь мальчика, назовешь его Серафимом, он вас всех спасет!» А мама моя засмущалась. «Ну что вы, отец Николай, мы, – говорит, – уж и с мужем­то не живем, и у меня женские дела не в порядке, как это?!» «Ишь, – отец Николай ей отвечает строго. – Как это не живешь? Мужа надо любить, а что человеку невозможно – так Господу возможно все, только веруй!»

И что же, – ровно через два года мама моя, а ей уже к пятидесяти было, забеременела и в положенный срок родила нам брата, которого и назвали Серафимом. Ему уже пятый год пошел, и вот, знаешь, только тебе скажу – мы когда его к батюшке привезли, то отец Николай сказал: «Дайка я поклонюсь тебе, Владыко!» – и поклонился до земли... Вот какое наш Серафимушка благословение от старца принял...

Когда я слушал эту историю, то плакал. Плакал от того, что есть еще на земле такие люди, и от своего горького неведения, что вот сколько лет прожил, а можно сказать – впустую, без руководства и духовного утешения... Потому принял решение после операции, по возвращении, сразу поехать на остров...

И вот настал этот сентябрьский день, когда мы прибыли во Псков – земли, из которых родом была моя бабушка. И через полчаса уже плыли на катере «Заря», предвкушая первую встречу со старцем.

Остров Залита – в Псковском озере, которое больше походит на маленькое море. Сюда раньше ссылали политзаключенных. А белокаменный храм во имя святителя Николая Чудотворца, выстроенный еще во времена Екатерины II, был возвращен Церкви в 1947 году.

Пристань была каменистая, из­за проливного дождя камни стали черными, и было темно и скользко. Вокруг – ни души, но из рассказов Розы­Марии я помнил, как добраться до батюшкиного дома, и довольно быстро мы нашли маленькое сельское кладбище и домик напротив, во дворе которого было несметное количество диких птиц – голубей, воробьев, галок – они жались под кровлей, прячась от дождя, и казалось, что это глиняные скульптурки. По дороге за нами увязалась лохматая дворняжка и бежала до самого дома.

Батюшка вышел сразу – помазал каждого иерусалимским маслицем и сказал: «Отдохнете и придете на вечерню, тогда и поговорим...» – «А где же мы отдохнем, батюшка? Мы здесь никого не знаем...» – «А вон, Мухтарушка покажет, – батюшка ласково посмотрел на бежавшую за нами дворняжку. – Мухтарушка, веди гостей к матушке!» Все это было похоже на сказку, но собака и правда побежала со двора, время от времени оглядываясь и поджидая нас. Спустя минут пятнадцать мы оказались у ладно срубленного дома, откуда на лай Мухтара вышла старушка. «Гостей привел? – спросила она собаку, – от батюшки?» Казалось, что это не было для нее необычным. Она повела нас в соседнюю избушку, внутри которой помещалась просторная комната, разделенная надвое занавеской, – для мужчин и женщин. Печка была натоплена, словно нас тут ждали. Нина, певчая из храма, накормила нас картошкой с огурцами и рыбой, которой здесь на острове вдоволь. «А уж мясо завтра, после Воскресной службы, – сказала она, – а после вечерни чай с самопечным хлебом и – спать. Отдыхайте!»

Мы просушили одежду на печке, поспали и отправились на службу. Храм изнутри оказался просторным, иконы – старинные, но больше всего потрясла одна чудотворная Песчанская икона Божией Матери. В человеческий рост, в серебряном окладе, в одеянии, расшитом жемчугами, Богородица покоряла Своим величественным спокойствием и умиротворенностью.

В церкви было мало народу. Хор состоял из трех­четырех старушек, они пели несколько скрипучими голосами, но чисто и звонко. Во время службы, которую я не забуду никогда, меня одолевали какие­то посторонние помыслы, навязчивые, как мухи, от которых не было спасения.

Я так устал от борьбы с ними, что отчаялся сосредоточиться на молитве. В этот момент батюшка кадил иконы и, проходя мимо, стукнул меня, склоненного, кадилом по голове, легонько, но ощутимо – мгновенно моя голова стала чистой и свободной, точно меня кто­то омыл изнутри.

Я поднял глаза и увидел, как батюшка мне улыбнулся ободряюще. Потом была исповедь, после которой я задал самый главный мучивший меня вопрос – уходить ли мне в монастырь или жить с той женщиной, которую я любил, но с которой в духовном отношении мне было очень трудно. Батюшка сказал: «Лучше в монастырь...»

Как будто все было решено, но всю ночь я не мог уснуть. Я вспоминал свою жизнь и плакал, душа моя, вопреки, казалось бы, желаемому, была не только не спокойна, а просто изнемогала, и я решил с утра еще раз подойти к отцу Николаю и рассказать ему о своих муках. Когда, уже утром, после службы, мы подходили к Кресту, я встал последним и, схватив батюшку за ряску, сказал: «Не могу я, так мне ее жалко, батюшка!» И тут я увидел, как глаза отца Николая наполнились слезами, словно откуда­то из другого, Высшего мира, на меня смотрел Ангел­Хранитель моей возлюбленной, и услышал тихий умоляющий голос: «И правильно, кто же пожалеет деточку... Ступай с Богом!»

Когда мы вышли из храма, непогоды как будто и не бывало, остров был залит солнцем, и его свет проникал прямо в душу и согревал ее. Мы покидали это святое место обновленные, и даже то, что на моих ногах были старенькие ботики, подаренные матушкой Ниной, потому что мои итальянские ботинки сгорели на печке, ничуть не огорчало меня. С ними как будто сгорели мои сомнения и душевное смятение... А еще я знал, что непременно вернусь сюда – и не раз.

В продолжение всего времени, что протянулось от первой до второй встречи с отцом Николаем, мне непрестанно хотелось снова увидеть батюшку, услышать тихий голос, напоминающий созерцание тоненькой струйки меда, когда в детстве я часами сидел на папиной пасеке под мирное жужжание пчел, наблюдая за карусельным вращением ручной медогонки, и голубенькие прозрачные бабочки садились на руки, щекоча мне ладони своими хоботками...

Папа и мама всю жизнь, помимо основной работы, занимались пчеловодством, и в тяжелые девяностые устроились в кооператив на границе Новгородской и Ленинградской областей. Это была заброшенная деревенька из едва ли десятка покосившихся домов с красивым названием Заречье. А чтобы добраться до нее, надо было сперва ехать на электричке до станции Будогощь, потом на автобусе до деревни Радостино, а оттуда пять километров пешком по грунтовой дороге через лес. Сама деревенька и впрямь находилась за речкой, в которой, несмотря на мелководье, водились раки. Моя мамочка так любила всякую красоту, что в первый же год насадила целое поле разноцветных васильков. Оно и сейчас есть, это поле...

Жить приходилось без всяких удобств, в вагончике. Был еще один, поменьше, с жесткими деревянными нарами, где я провел отпуск в июле 1992 года, набираясь сил перед предстоящей очередной операцией. И вот тогда со мной произошла странная вещь, из разряда того, что в миру называют мистикой. Надо сказать, что в самом этом слове нет ничего плохого. Словарь иностранных слов дает определение мистики (от греческого mystika – таинство) как веры в таинственное, сверхъестественное, божественное, сверхчувственное, веры в возможность непосредственного общения человека со сверхъестественными силами. Святые отцы называют подобные явления духовными прозрениями и предостерегают людей, переживающих такие моменты в своей жизни, от возможных искушений, указывая, что божественные явления приносят душе мир и покой, в то время как ангелы тьмы, могущие преобразовываться в ангелов света, приносят душевное расстройство, впадение в высокоумие, гордыню, вплоть до психических расстройств. Но на все есть Воля Божия!

Со мной же произошло следующее – в теплый солнечный день, сидя на крылечке своего вагончика, я смотрел, как мама с папой вдалеке, в своих чистеньких белых халатиках и пчеловодных сетках, склонялись над ульем, аккуратно доставая рамку с медом. И вдруг эта картинка словно отделилась от меня и от всего мира и предстала передо мной как бы навсегда записанной в вечности, и в тот же миг я услышал одновременно – и снаружи и внутри себя – тихий голос: «Смотри, этого больше не будет никогда». И пронзительная нежность омыла мое сердце, и я заплакал...

А спустя год и три месяца моя мама погибла.

Мама была по­настоящему верующим человеком, она обладала тем редким духовным даром, который святые отцы называют сердечной, умной молитвой. Молитвенным был весь ее облик, весь строй ее жизни, в которой она никогда ни разу никого не осудила, ни на кого не повысила голоса, и не было человека, даже преступника, для которого она не нашла бы оправдания. Она плакала над каждой смертью и радовалась каждой новой жизни, будь то человек или любая Божья тварь – от котенка до малой букашки. И своим бесконечным лепетом она заполняла наше детство так, что и по сей день я слышу мамин голос: «А у нашей Березки теленочек родился, такой маленький, с рукавичку».

Ее воцерковление произошло так естественно, как будто она все знала и раньше. Оказавшись впервые со мной в Шуваловском храме, она сказала: «А я бы тут и стояла, и стояла, всю жизнь». Но жизни оставалось три года... Мамина гибель пришлась на Покров Пресвятой Богородицы – она попала под машину, развозившую хлеб – нагнулась под колеса, чтобы вытащить забившуюся туда собачонку. Это было на пешеходной части. Три дня в храме служили молебны о здравии, и в воскресенье, 17 октября, после Литургии моя мамочка отошла ко Господу...

Мы не подали в суд на водителя, но в молитвах я просил, чтобы Господь дал мне узнать, как это произошло. И мне приснилась мама и сказала: «Ты увидишь этого человека, но не обижай его, он не виноват – у него трое деточек, и он не спал».

Я был очень смущен. Но 31 декабря, перед Новым Годом, когда я отправился за хлебом, я увидел эту машину и подошел к водителю, который сразу вспомнил произошедшее в октябре и поначалу был так напуган моим вопросом, что стал оправдываться и просить не возбуждать дело, и он сказал: «У меня трое детей, и я много работаю, и я не спал в тот день больше суток».

Но моя вера была так слаба! Она была так слаба, что я усомнился в Божьем Промысле и в Милосердии, и в Справедливости Его Путей, и в самой Его Святой Воле, которая, так я думал, лишила меня самого для меня бесценного человека. И моя душа была истерзана этими сомнениями, подточившими мою едва родившуюся веру. Никто не мог мне их разрешить, да и трудно мне было кому бы то ни было о них рассказать.

Будучи совершенно измученным, я принял решение поехать к отцу Николаю. Кроме того, мне предстояла еще одна операция, после которой хотелось, если останусь в живых, в память о маме создать в нашем поселке церковь. Но это была даже не мысль, а как бы слабый проблеск, о котором мне было и думать­то страшно.

Наступил май девяносто четвертого, и с открытием навигации на реке Великой я отправился в Псков. Остров Залита встретил меня весенним бездорожьем, но с приближением к батюшкиному домику в душе постепенно что­то оттаивало, заполняя сердечным теплом и умиротворением. Паломников в столь раннее время было мало, но я встал в очередь последним, когда все, уже получив благословение, разошлись. Приложившись к батюшкиной ручке, я горько заплакал, сквозь слезы высказывая все свои сомнения, все горе, которое так долго удерживал в себе.

– А ты не плачь, – сказал батюшка, – мамочка­то была святая, у нее только один грех был, и то не в ее воле разрешить было.

– Какой, батюшка?

– Что невенчанным браком жила. Вот за то три дня мучений приняла, а теперь – с Богом, в Раю мамочка твоя!

– Как узнать, батюшка?

– Узнаешь, – сказал батюшка тихо, – дастся тебе. Иди с миром! А в мамину память церковь построишь, потом... – ответил батюшка на еще не заданный мною вопрос. – Бог благословит!

И он долго крестил меня вослед. И я кланялся ему до земли, уходя, и с каждым поклоном уходили горечь, смятение, все, что так смущало мою беспомощную душу, так что когда я сел на паром, то почувствовал себя не брошенным ребенком, а почти мужем, готовым принять и удары и милости судьбы с равным благодарением.

Слова отца Николая о том, что мне дастся узнать о маминой участи, сбылись неожиданно скоро. Я лежал все в той же минской больнице после операции. Несмотря на то, что сама операция прошла благополучно, меня мучили столь сильные боли, что врачи вынуждены были прибегнуть к морфию. На пятый день я почувствовал, что впадаю в зависимость от этих инъекций, и мне уже хочется, чтобы меня кололи снова и снова. Тогда я, собрав, насколько было возможно, волю в кулак, отказался от лекарственной помощи и стал молиться. Боль возрастала и наконец стала такой нестерпимой, что я взмолился в сердце своем: «Мама, если ты хоть сколько­то предстательствуешь перед Богом, скажи мне, что делать!»

Так молясь и плача, я внезапно почувствовал облегчение и уснул. И увидел мою мамочку, такую молодую и красивую, и она склонилась надо мной с улыбкой и сказала: «Ты потерпи еще немного, а когда выпишешься, приедешь домой, то открой шкафчик на кухне, и там, на верхней полочке пакетик с ромашкой – я собирала, – ты ромашечку позаваривай и попей, так и поправишься!»

Через две недели я вернулся в поселок, где жили мои родители и где мне предстояло провести еще четыре года, выполняя батюшкино благословение на постройку церкви, открыл кухонный шкаф и нашел пакетик, на котором мамочкиным по­детски круглым почерком было написано: «аптечная ромашка». И я внутренним взором увидел отца Николая и услышал его тихие, как шелест листвы на ветру, слова: «Узнаешь... дастся тебе». И тогда я понял, что мир – един, мир видимый и невидимый, и ежедневно повторяемые строки Символа Веры – «во Единого Бога Отца, Творца Неба и Земли, видимым же всем и невидимым» обрели для меня совершенно новый – живой и осязаемый – смысл.

Так трудно, почти невозможно, словами передать то необъяснимое чувство защиты и покровительства, которое ощущаешь после общения с человеком, имеющим дар молитвы и духовного рассуждения. Быть может, это самые ценные дары, коими Господь награждает Избранных Своих ради нас, немощных и грешных, грешащих непрестанно даже в мыслях своих, когда почитаем прожить без греха. Ведь куда ни повернись – все грех! Что ни скажи – грех, да и только! И кого спросить, как поступить? С кем сверить свои мысли и намерения? Трудно в современном мире без руководства! И прежде тяжело было, а в наши дни – просто страшно, ведь искушения все тоньше, и под видом благих деяний и благих устремлений столько впоследствии стяжалось пустоты, словно кто посмеялся над тобой! И как важно, чтобы тебя, унылого, ободрили, обвязали твои душевные раны чистыми тряпицами сочувствия, помазали их елеем молитвенного заступничества...

По слову отца Николая, в котором открылось сокровенное Божье произволение, была создана в нашем поселке Православная община, что засвидетельствовано было и документально благословением митрополита Санкт­Петербургского и Ладожского Иоанна (Снычева). Не стану подробно перечислять все трудности, возникающие на тернистом пути тех, кто желает создать церковь Божию на пустом месте, – это история для других воспоминаний. Многие наши современники из тех, что предавали свои жизни Господу, становясь первыми насельниками разрушенных и поруганных обителей или священниками, восстанавливающими храмы, прошли через бесовские нападения и страхования, совершаемые на подвижников темными силами, что действуют, как правило, посредством обычных людей. Не смею себя и на секунду сравнить с этими необыкновенными людьми, из которых многие сподобились мученической кончины, а у иных не выдерживало сердце, – несть достоин и мало потерпел, потому – сосуд слабый. И то, о чем хочется рассказать, рассказываю лишь постольку, поскольку понимаю, что по недостоинству моему, если и имел такую великую благодать, как общение со старцем Николаем, то, может, лишь затем, чтобы передать это миру по возможности наиболее полно и тем сохранить в памяти его великое стояние Богу и служение всякому Его Творению, и те смирение и милость, что осеняли всякого, прикасающегося к этому праведнику.

Мы строили деревянную крохотную церковку во имя святителя Николая Чудотворца всей общиной, в которой довелось мне по причине отсутствия священника исполнять обязанности старосты. Это было для меня трудно, потому что никогда до того в жизни подобными делами заниматься не приходилось. А всего труднее было то, что у меня не было работы, которая давала бы хоть малый доход и средства к существованию. В сущности, все, что касалось храма, делалось на пожертвования, из которых я не смел взять для себя ни копейки за исключением расходов, связанных с передвижением по церковным нуждам и делам.

По этому поводу возникало много неприятностей дома, ведь я жил в квартире своего отца, не будучи в состоянии взять на себя хотя бы малую часть семейных расходов. Спаси, Господи, милосердных моих матушек, что кормили и одевали меня в те годы! Но долго так продолжаться не могло, и я понимал, что кроме этих, столь естественных и важных для меня забот, живя и пребывая в миру, я должен зарабатывать себе на хлеб. Но как, где и когда?

Наступала зима 1995 года. Мой духовный отец протоиерей Василий Лесняк в то время был уже очень болен, и я не мог попасть к нему за советом, оставался только один путь – на Залита.

Мне рассказывали, что к батюшке и зимою ходили по льду другою дорогой – от Пскова до Большой Толбы на автобусе, а там – мимо кладбища с Духовым Собором да и через озеро – Господь выведет!

Я очень плохо себя чувствовал, еще не зная, что у меня развивается диабет, но хуже было не увидеть батюшку – только этого я и боялся, а больше ничего!

И вот снова Псков, автостанция, кургузый автобусик, усердно кряхтящий и вздрагивающий на кочках и колдобинах пригородного бездорожья. Большая Толба, где, как я слышал, принимал лежа странников другой, уже немощный, старец – отец Борис (Николаев), издавший замечательное исследование по знаменному пению (о встрече с ним хочется рассказать в другой раз). Перекресток и дорога, ведущая к Псковскому озеру, – здесь вышли кроме меня еще две матушки, обе в монашеском одеянии. Одна молодая, сухопарая, с лицом, которое мне показалось неприятным, хотя я и смирил себя – мол, кто я, чтобы судить! А вторая – кругленькая, маленькая, с такими румяными щечками, точно булочки из печи вынули, и веселыми глазками, голубенькими или серыми – уж не разобрал, а помню, что весело было на нее смотреть! И вот она, узнав, что и я к отцу Николаю иду, говорит: «Хорошо! Вместе пойдем, вместе легче!» А к другой как­то сурово обращается, и все с ней как бы спорит: что длинная ни скажет, маленькая ее перебивает и так, как мне показалось, как­то невежливо. Помню, еще подумал – монахини, а ссорятся, нехорошо как­то! И даже урезонить их пытался, глупец! Не видел и не слышал, что не спор это был, а духовная борьба, что эта маленькая как отгоняла кого­то невидимого. Она и не злилась вовсе, а рослая – злилась и сильно, аж пожелтела вся, и говорит мне:

– Ты что­то бледненький, поешь­ка моего хлеба!

А маленькая мне:

– Не ешь!

Ну и замучился я – что, думаю, за напасть­то такая, что мне делать­то, кого слушать? Взял булку, а маленькая говорит:

– Мне дай, я перекрещу!

А худая:

– Не порченое, – говорит, – чего крестить!

Но я отдал маленькой – пусть покрестит! Тогда худая вдруг еще больше побледнела и как крикнула:

– Ну вас всех!

Да как побежит! А до этого все жаловалась, что еле ходит, ноги, мол, болят и все такое. Не успел я моргнуть глазом, буквально в минуту она уже на том конце озера была, где берег острова виднелся, а там, считай, не меньше пяти километров было. Я глазам не верил – как в сказке про ковры­самолеты! Повернулся к маленькой матушке и говорю:

– Как это она так, матушка, сумела?

А она в ответ:

– Так ить, известно, кто по воздуху­то носит!

Осмелился я, и другой вопрос задал:

– А чего Вы с ней так разговаривали, матушка, резко?

– А я не с ней.

– А с кем же?

– А с тем вот, который ее унес!

Боязно мне стало, но спросил:

– Как это Вы достигли?

Она же в ответ:

– А я ничего и не достигала, а Божьей силой да молитвой...

– Какой же?

– Есть одна – всякий знает да не каждый помнит.

– Скажите, матушка!

– И скажу, чего же, секрета нет – выходя из дому и заходя куда, и в дороге читай всегда, осенив себя крестным знамением: «Отрицаюся тебе, сатано, гордыни твоей и служения твоего и сочетаюся Тебе, Христе, во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь!» А тебя как звать­то?

– Емилиан.

– Красивое имя, старинное, – похвалила она. – А меня мать Александра... Что ж ты болеешь?

– Не знаю, матушка, плохо чувствую себя...

И я неожиданно для себя стал рассказывать матушке Александре все то, с чем шел к батюшке. Так мы шли медленно по озеру, дорожкою, утыканной заботливыми островчанами по двум сторонам молоденькими елочками, чтобы паломники не заблудились – озеро­то не маленькое!

Я уже совершенно выбился из сил, но неловко мне было это показать, как вдруг матушка сказала:

– Ой, не могу, давай посидим или полежим!

– Где же, матушка?

– На снежку, снежок мяконький, чистенький, пушистый, хорошо на нем!

Никогда, никогда я не забуду этого лежания! Во всю жизнь и по сей день, если мне тяжело, я возвращаюсь сердцем в этот зимний день, где мне, маломощному, за молитвы отца Николая, Господь даровал эту предивную старицу, напоминавшую мне и мою мамочку, и бабушку, и отца Василия, и отца Федора из Сергиевого Посада, и блаженную Любушку из Сусанино, и самого батюшку... И только много лет спустя я смог осознать эти великие милости Божьи, увидеть Его крепкую Руку, которая не оставит ни одного, даже того, кто не видит и не ищет Его... Яко Благ Господь! Долготерпелив и Многомилостив, как и те, на ком почивает Дух Его!

Так лежали мы и разговаривали, и матушка спрашивала:

– Ты ведь вот ученый и языки знаешь, верно?

– Знаю.

– А какие ж?

– Немецкий, матушка.

Я тогда как раз особенно занимался немецким. Матушка Александра на это смешно покривила личиком и, вытянув губки, зафукала:

– Нет­нет­нет, фу­фу­фу, немецкий, как собаки это – «хайль» да «шнель», это фу, не люблю я. А еще какие?

– Английский, – уже робко ответил я.

– О­о­о! – личико матушки приобрело сразу благостное и почтительное выражение. – Англи­и­и­йский, – мечтательно протянула она, – это да­а! Язык джентльменов и денди, какая красота! Так ты его и преподавай, учи ребятишек, у тебя много будет!

– Благословите, матушка!

– Благословит­то батюшка, я­то кто! Ты скажи ему только, можно ли мне, мол, английский преподавать детям? Ну пошли, а то опоздаем...

И мы скоро, я не заметил, как, дошли до берега, а там матушка сказала:

– Я к монахине одной загляну, а ты к батюшке беги скорее, а меня не жди, увидимся еще.

– А где найти мне вас, матушка?

– А в Печорах Псковских, там меня знают... Ступай с Богом!

Батюшка встретил меня с масличком, как обычно, помазал, спросил, как это добрался я зимою и не испугался.

– Матушка довела, Александра.

– Ах, вот оно как! Александра­заступница, значит... Хорошо, – батюшка улыбнулся в бородку. – Ну и что же ты, Емельянушка, хотел­то спросить?

– Работать хочу, батюшка, английский преподавать. Можно?

– Можно, что ж нельзя, английский язык красивый, язык джентльменов и денди, – повторил батюшка слова монахини. – Хорошо будет... Ну, ступай домой, Емельянушка, холодно.

Я, было, подумал, что отец Николай в домик свой меня зовет, и сделал шаг навстречу неуверенно, а батюшка показал мне глазами на полосатого упитанного котика, что терся о его ноги, и ласково так и хитренько добавил:

– Да нет, это я котку говорю, это коток у меня такой, Емельянушка! Иди, Емельянушка, домой, в хатку, а то замерзнешь...

И так мне тепло стало и легко от такой ласки – как будто я на печке лежу, а мне сказку рассказывают, а я засыпаю, – что обратный путь мне легче перышка показался, словно я и сам перышко, что летит, как ветер подует. И машина попутная подоспела прямо к поезду, и не помню, как дома оказался. В три дня развесил объявления об уроках английского, и как пошли ко мне ученики, так что и одного дня не отдыхал, кроме воскресенья. И все радовались: дети и их родители – тому, что успевать стали, родные мои – что я на ноги встал как­то, а я – что мог помогать и давать еще нуждающимся, что оставалось. Так и в третий раз услышанное от батюшки не замедлило сбыться.

А матушку Александру встретил я внове только десять лет спустя. Но об этом – позднее.

В 1996 году, на празднование дня памяти Георгия Победоносца, отошел ко Господу мой духовный отец протоиерей Василий Лесняк. Это была огромная, невосполнимая потеря, как будто я осиротел во второй раз. А ведь я так мало лет еще был воцерковлен и, несмотря на все свое усердие к службам и молитвенные старания, на долгое время, проведенное в монастыре, и чтение духовной литературы, едва только начал понимать какие­то внутренние существенные (или правильнее сказать – сущностные) вещи столь таинственного явления, как ВЕРА.

Я непрестанно нуждался в откровении помыслов и сомнений, в руководстве, в выслушивании, в совете, и прискорбно мне было сносить их отсутствие в нашей столь суетной жизни, скоростные темпы которой, к сожалению, коснулись и современной церкви. Порой бывает совестно оторвать время у священника, которого осаждают десятки, а то и сотни людей, так что и не поесть ему, и не отойти. Да и как это быть уверенным, что твои нужды важнее нужд других страждущих? Стало быть, молитва слаба? Подумаешь, так и стыдно станет, и терпишь все.

И только когда рассказываешь о праведниках, с которыми довелось общаться, то вроде и новые подробности вспоминаешь, и лучше понимаешь услышанное прежде, а тогда вроде и легче станет.

Так, я непрестанно говорил и матушкам своим, и всем, кто готов был и хотел услышать об отце Николае, все, что слышал о нем и от него сам. Историй ходило великое множество! Например, как две матушки из Петербурга собрались на остров – одна уже такая крепкая в вере была, едва ли не каждый день и в церковь ходила, и вот уже никаких у нее вопросов не было, кроме одного – попадет ли она по смерти в рай или, может, какой забытый грех ей помешает? А вторая измучилась со своим пьяницей­мужем и хотела его оставить, а у них двое детей было, и вот она думала, как ей это сделать, куда пойти и на что жить?

Прибыли они на остров, пришли к домику заветному, а там – замок. Расстроились, конечно, ведь у них только день был на это путешествие, думают – недостойны, значит. Ну ладно, делать нечего, хоть по острову святому погулять, в церковь заглянуть. Пошли, помолились, сели на бережку, на водицу смотрят, катера дожидаются. Вдруг из кусточков – старчик в серенькой ряске залатанной такой возник и говорит так сладко: «А ко мне тут две птички из Петербурга прилетали. Одна все в рай попасть хочет – попадет, пусть не торопится! А вторая – та гнездо хочет бросить, а хорошо ли? Нехорошо­о­о это – кто же супруга поддержит? Вылетишь – а он и помрет, и дети сиротки, а потерпишь – исправится». Сказал так – и исчез...

Матушки так и обомлели, а после как ринулись к домику, а там замок – как висел, так и висит, и только пение молитвенное раздается.

А то, что это, без сомнения, отец Николай был, то они наверняка знали, потому что много фотографий батюшкиных видели. Вот она Божия Сила, та, что через немощь совершается, как и написано!

Другой случай брат один рассказывал. Он с товарищем приехал к батюшке, отстояли службу и после нее пошли за батюшкой, чтобы первыми успеть вопросы свои задать. А батюшка от них как бы убегает, бежит, бежит, потом падает, опять посеменит и опять – упал. Они нагнали, помогают подняться, а батюшка сердито так на них смотрит: «Ты меня толкнул!», и второму: «И ты меня толкнул! Ай, как мне больно!»

Этот брат рассказывал – были мы в большом смущении – как это мы толкнули, если мы далеко были позади и, напротив, поспешили помочь подняться? И только потом поняли, о чем батюшка говорил – что это он о грехах говорил, как ему тяжело грехи чужие нести, и как бы телесно показал, как он от грехов падает и как ему больно.

Отец Николай часто иносказательно выражался или шутил, чтобы человека немощного (а уж он всякого насквозь видел!) не обидеть. Так, одна женщина ему жаловалась хлопотливо:

– Ой, батюшка, заболел мой Василий, ой, заболел!

– Сильно ли, матушка?

– Ой, сильно, батюшка, сил уж нет!

– Чем же это, матушка, он так заболел?

– Гордыней, батюшка! Ему что ни скажешь – а он все поперек норовит! И все­то ему не так и не эдак!

– А ты матушку­то его знаешь, родненькая, что с ним живет уж лет сорок?

– Энто хто ж, батюшка, родненький, такая? Никак блудит?

– Никак не блудит, – говорит батюшка, – а ту, что под одной крышей с ним живет? Она ж такая же! Какова матушка – таков и батюшка... Ступай с Богом!

Вот так мягко и наставил, что на себя смотреть­то полезней, чем на ближнего своего.

Сказывали, что будто однажды прогнал священника одного и дверь ему не открыл, а так прямо и выгнал: «Уйди, – говорит, – ты плохой священник!» Слушать это было страшно, представляя себя на месте этого человека. Но, думаю, что более чем такие слова старца, ничто вразумить не могло. Он ведь гнал не человека, а его заблуждения, душу его отчищая от греховных пятен. Да и другого такого случая не припомню, чтобы кого­то прогнал батюшка. Всех принимал безропотно, иногда по нескольку часов на ножках выстаивая, ведь люди шли не только со своими горестями, а сколько еще несли писем, записочек, сколько вопросов задавали от имени тех страждущих, что не в состоянии были сами добраться до острова.

Все это я передавал своим знакомым прихожанам, и все хотели поехать к отцу Николаю. Наметили, но сам я до лета ждать не мог и засобирался осенью, как в первый раз.

Осень выдалась теплая, однако я решил не «Зарею» добираться, а через Толбу, и там – на рыболовецком паромчике (благо, их много ходило тогда и денег брали сколько дашь, и путь – короче). Попутчиками моими оказались трое – муж и жена из Новосибирска и их больной мальчик Илюшенька. Мальчик был недвижен абсолютно, мог только пить через трубочку. На вид ему было лет пять. Пока мы ехали, его мама рассказала мне свою историю, что они верующие и как поженились, то сразу и повенчались. Вскоре и сынок родился, абсолютно здоровенький, смышленый, не могли нарадоваться. Но когда было ему годика полтора, в песочнице один малыш сыпанул в глазки Илье песку, тот упал и все – так и парализовало. Врачи ничего не понимали и что не делали – ничего не помогало. Вот и решили ехать к батюшке, другого пути уж нет.

Так за беседой и добрались мы раньше катера, и эти люди повторили мне рассказанное батюшке, и спрашивают:

– Батюшка, откройте, может, грех на нас какой? Или это за то, что прежде в роду было? За что нам такое?

А батюшка, как и всегда, масличком помазал, благословил и говорит:

– Нету греха. А это для совершения Божией милости и чуда великого! Встанет он, потерпите еще!

– Сколько, батюшка?

– Еще пять... – тихо сказал старец. Подошел к мальчику, склонился над ним, поцеловал в лобик, перекрестил.

– Совсем не двигается? – спросил.

– Совсем – ответили родители хором.

– Посмотри, Илюшенька, на батюшку, посмотри! – и мальчик вдруг явственно повел глазками.

– А на котка, – ласково продолжал батюшка. – Вон у меня какой коток ходит, он просит, чтобы Илюшенька посмотрел!

И мальчик второй раз перевел глазки и едва заметно склонил головку набок. От этого, на глазах совершающегося чуда, у меня, стоявшего позади отца Николая, перехватило дыхание, и я даже забыл, что хотел спросить.

А батюшка уже выпрямился и повторил уверенно:

– Встанет он. Он и ручкой мне еще помашет, правда ведь, ангельчик?

Ребенок косенько улыбнулся. Его унесли. Я попросил у отца Николая благословения на приезд нашего прихода летом. Ах, да, еще мне учиться хотелось – может, в семинарии? Но батюшка сказал:

– Не надо тебе, так оставайся! А что задумал, Бог благословит!

Так мы и расстались, я пошел к берегу и снова на лодочке вместе с прежними попутчиками оказался. Поплыли мы, ободренные, и вдруг мальчик Илья ручкой как замахал в сторону острова и как заулыбался!

– Это он батюшке машет, – сказал отец, – ведь батюшка предсказал!

И паромщик наш, казавшийся мрачным и неразговорчивым, повернулся к нам лицом и укоризненно заметил:

– А что ж вы, усомнились? Через отцато Николу нашего сам Никола­Угодник говорит, а ему Бог все сообщает – так­то! Мы без отца Николая – никуда! Заутра к нему бегаем, и вечером без его слова не ложимся, а у кого беда, того и ночью примет. Мы здесь по его молитвам уродились и с его молитвой отходим. Батюшка наш святой!

И подумалось – какие несчастья привели на этот остров первых насельников, какие скорби пришлось пережить им, сколько гонений, но воистину милость Божия превзошла все испытания и покрыла их стократ, не оставив худое место без праведника, и сбылись над сим местом заповеди Блаженства еще в этой земной юдоли – Блаженны плачущие, яко тии утешатся. Блаженны жаждущие и алчущие правды, яко тии Сынами Божьими нарекутся. Блаженны нищие, яко тех Есть Царство Небесное.

Летом 1997 года, как и собирались, поехали мы к отцу Николаю всем приходом. Было нас человек около тридцати. И люди все самые разные – одни из духовно крепких, как наша старенькая мать Ираида, что, слава Богу, по сей день жива и в алтаре прислуживает, поскольку более полувека вдовица. А другие (и таких было большинство) пришли к церкви недавно, иные же и причащались всего несколько раз. Но всех объединяло искреннее и горячее желание получить благословение у старца.

Вот такою дружиною добрались мы до острова вполне благополучно. Помню, как все с благоговением ожидали появления батюшки на пороге, и как он появился, как обычно, с иерусалимским маслицем и кисточкой в руках. Каждого благословил, каждого выслушал, каждому ответил на наболевшее. Одной же веселой и благодушной матушке, бывшей до пенсии учителем русского языка и литературы, прочел стихи, которые, как я позднее узнал, слышали от него многие:

Прошел мой век, как день вчерашний,

Как дым промчалась жизнь моя.

И двери смерти страшно тяжки

Уже открылись для меня.

Матушке той года близились к восьмидесяти, но она была полна сил и абсолютно здорова, да и дух имела бодрый и неунывающий, а жила со своим уже очень немощным мужем, хотя они и состояли в разводе, лет около двадцати из­за квартирного вопроса. Выслушав батюшку, она в недоумении подбежала ко мне:

– Что это мне отец Николай сказал, я что­то не поняла, я ему про квартиру, про мужа, а он мне про дым какой­то?

Я говорю:

– Не знаю, матушка, еще раз встаньте.

Встала она, и в другой раз то же услышала, только добавил батюшка:

– С мужем венчайся! Всю жизнь прожили – повенчаться надо, другого не будет.

И какое это было счастье – первое венчание в нашей, только год как освященной, церкви той самой матушки с ее стареньким другом жизни! Через год пришлось ей уехать далеко на родину, в деревню, а супруг ее умер – она же и на похороны не могла выбраться, потому что уже болела, и эта болезнь привела ее к скорой кончине.

Я в тот раз особых вопросов не имел, кроме тех, что меня просили задать батюшке люди, не могущие до него добраться. Таковых было два: первый очень просила задать одна знакомая от своих друзей – отчего они лишились единственного сыночка, что умер внезапной смертью. А было так: люди эти, оба глубоко верующие, встретили друг друга довольно поздно, и когда поженились и обвенчались, долгое время у них не было детей. После же многих молитв и поездок по монастырям зачала эта женщина и родила мальчика, на которого родители не могли нарадоваться – был он и благонравный, и помощник, и умница, и здоровенький. И вот накануне своего семнадцатилетия, перед последним выпускным экзаменом – а учился он на одни пятерки – лег он отдыхать, а утром не встал. Мать, обеспокоенная тем, что сын, который никогда никуда не опаздывал, не выходит из комнаты, заглянула к нему – и что же? – увидела свое дитя бездыханным! Врачи в недоумении констатировали смерть от внезапной остановки сердца, объясняя это психическим перенапряжением. Но разве это могло утешить или объяснить что­либо людям верующим и всегда предающим себя в волю Божию? Они плакали и горевали непрестанно, почитая, что в неведении совершили какой­то ужасный грех, за что Господь и отнял у них единственное Им же дарованное чадо...

Эту просьбу – открыть грех, за который так покарал их Господь, я и был уполномочен передать отцу Николаю, что и сделал, дождавшись своей очереди. А батюшка вдруг поманил меня пальчиком – в сенцы зайти – и показывает в уголок: «Смотри, – говорит, – какие у меня кабачки хорошие есть! Два побольше, зелененькие, а вот этот, маленький – самый лучший, поспел уже. Видишь, бочки желтенькие, как солнышко. Я его вон туда наверх положу, хорошо ему там... А эти пусть еще в опилочках полежат, позреют!»

Надо ли говорить, что я, даже читавший прежде об иносказаниях, которыми так изобилуют книги про святых подвижников и старцев, ничегошеньки не понял. Только поклонился и в другой раз встал в очередь, поскольку у меня еще вопрос был о маленькой внучке моей знакомой. Девочка родилась очень больной, с циррозом печени, потому что мама ее, дочь этой моей приятельницы, попала в дурную компанию и употребляла наркотики. И вот предлагали ребеночку операцию сделать, чтобы жизнь не спасти, но хотя бы продлить. «Нет, – сказал батюшка, – не надо ей операцию, так поживет».

Скажу, забегая вперед, что это маленькое дитя с богомудрым взглядом и глазами старицы прожило на свете три года вопреки прогнозам врачей, и бабушка причащала ее так часто, как только было возможно. И когда ребеночек отошел к Богу, то тельце ее сохраняло теплоту и мягкость все пять дней вплоть до похорон. А мать ее эти страдания вразумили настолько, что она оставила прежнюю жизнь навсегда и впоследствии вышла замуж и родила уже совершенно здорового ребенка. Так Господь, не видя покаяния, смыл этот грех с ее души ангельским терпением невинного младенца.

Но тогда, спросив об операции, я опять вернулся к первому вопросу, на что отец Николай ответил: «А я уже сказал тебе все». – «Так что же, батюшка, так и передать, как вы сказали?» – «Так и передай, – сказал батюшка, – они поймут».

Все я и сделал так, как велел отец Николай, и вот каким чудным образом истолковали после молитв показанное отцом Николаем эти люди. «Спаси Господи! – сказал отец мальчика. – Мальчик­то наш, выходит, созрел для жизни Вечной и угодил Богу своим послушанием, а мы, мать, с тобой еще не готовы. Мы с тобой и есть те два зеленых кабачка, что в опилках лежат... Слава Тебе, Боже, что через праведника Своего дал нам такой чудный ответ! Успокоил душу, Господи! Слава Тебе!»

Я же, маловерный, об одном недоумевал: как это так заранее у батюшки именно три кабачка в сенцах лежали и два из них – зеленые, большие, а один – маленький и желтый? Выходит, он и вопрос этот Духом прозрел? Выходит, нет ничего от Духа сокровенного, а Сам Дух Святый сокровенен и, как сказано, дышит, где хочет, и откуда приходит – не знаем, и куда уходит – не вемы. И величайший трепет объял мою душу при этих размышлениях, ибо чувствовал я, что прикоснулся к Тайне, которой, сколько ни постараюсь, не смогу быть достоин никак, а только за Милость Божию, которая одаривает всех и каждого каждодневно, и ни за что. Потому что нет границ этой Божественной любви и Благодати, кроме тех, что воздвигаем мы сами в своем упорном ослеплении и нежелании ее видеть и замечать, в своей неблагодарности и уверенности, что можем мы сами что­то в этой жизни достойное произвести. Или что­то здесь покорно нашей воле без воли Творца? Или будто мы что­то можем изменить на этой земле, которая была, есть и будет сотворенная до века Предвечным? И кто мы? И какая Воля о нас? Воистину приходишь к Богодухновенным Писаниям Царя Давида, и нет иных слов, кроме слов Псалмопевца: что есть человек, яко помниши его? Или сын человечь, яко посещаеши его? Умалил его малым чим от ангел, славою и честию венчал еси его.

И поставил еси его над делы руку Твоею, вся покорил еси под нозе его. Овцы и волы вся, еще же и скоты польския, птицы небесныя, и рыбы морския, преходящыя стези морския. Господи, Господь наш, яко чудно имя Твое по всей земли!¹¹

И удивляешься доверенному тебе безмездно и видишь в каждом рождении Надежду Бога, что возлагает Он при продолжении рода человеческого, и Веру Его в Человека, и Любовь Его, а из трех этих составляющих Мудрости последняя воистину есть Первая, которая, по слову Апостольскому, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит!¹²

И слабым нам, без конца теряющим из вида очей духовных послания и знаки мира невидимого, Господь посылает утешение через видимый мир в лице стяжающих благодать праведников своих и не оставляет мир этот без истинного двигателя его, а сей есть – Подвижническая Молитва.

Встречи шестая и седьмая

Так случилось, что в 1996 году мне еще дважды выпало побывать на острове у батюшки.

Когда ты работаешь в церкви и волею судьбы являешься старостой прихода, в котором нет ни настоятеля, ни постоянного священника, ты вынужден многие решения принимать самостоятельно и брать на себя ответственность за них. Это трудно. Приходится непосредственно сталкиваться с проблемами и горем людей, которые тянутся к церкви, будучи совершенно невоцерковленными. Грех оттолкнуть их, страшно стать даже нечаянной причиной или свидетелем гибели бессмертной человеческой души! В то же время чувствуешь, что и твои собственные силы так малы и так ничтожны, что опасаешься взять на себя нечто сверх меры, чтобы не впасть в самомнение или гордыню, помыслив, будто ты можешь кого-то спасти. Мне просто хотелось по мере сил не оттолкнуть никого из обращавшихся, а таких было немало.

Так попал ко мне мальчик из многодетной семьи, где все дети были от разных отцов, а мать не работала и занималась попрошайничеством. Детей было трое – два мальчика и больная девочка, которая даже не ходила в школу. Все они крутились около церкви, старались угодить, помочь – прокладывали дорожки, вскапывали клумбы, старший даже мастерил рамочки для икон. Все вместе мы и обедали, и ужинали. Средний же мальчик, Андрюшенька, десяти с небольшим лет, особенно ко мне привязался и слушал все, о чем я рассказывал, с огромным вниманием. Он быстро выучил многие молитвы и молился с таким усердием и такой чистотой и верой, на которую только дети и способны. Я читал ему «Жития святых», говорил с ним о старцах, о монашестве и в том числе об отце Серафиме из села Котельничи Вятской области, том самом, который написал акафист иконе Пресвятой Богородицы «Всемилостивная». И о том, каким чудом побывал батюшка Серафим с детишками из своего приюта в Иерусалиме. И вот этот мальчик робко сказал однажды: «Как бы мне хотелось к этому отцу Серафиму!»

А надо заметить, что попасть в приют к отцу Серафиму можно было только через один детский дом в Петербурге, но тогда я этого не знал. Да и вообще не знал, как это – забрать ребенка от матери, отвезти в монастырь. И денег на дорогу не было – даже просто так съездить, посмотреть. И у кого спросить благословения...

Так мы решили поехать вместе к батюшке Николаю на остров, о котором Андрюшенька тоже много от меня слышал.

И вот, помню, зашли мы уже во дворик батюшкиного дома, постучали в дверцу, и батюшка сразу вышел и так ласково-ласково к мальчику наклонился, выслушал его и говорит:

– Непременно поезжай! Да-да, поезжай!

Тут я говорю:

– У нас же денег нет, батюшка.

– Будут, – сказал отец Николай. – Все хорошо будет. Езжайте с Богом!

И когда мы уходили, оглядываясь, батюшка долго-долго крестил нас вослед.

Поехали мы скоро, но денег хватило только до Москвы, и уже в столице у нас оставалось то ли десять, не помню точно, то ли двадцать рублей. Но мы пошли к поезду на Киров, и проводница, к которой мы просились, почему-то сказала:

– А я всегда монахов беру бесплатно.

Посадила нас в свое купе, еще и накормила и чаем напоила, а потом выдала по два одеяла и устроила на хорошие места. И так мы ехали сутки. А на вторые сутки к нам в купе вдруг ввалился какой-то сильно нетрезвый человек и стал приставать к мальчику, не женится ли он на его дочке, когда вырастет, и все такое. В первый момент я испытал крепкое искушение выгнать его, и только молитва Оптинских старцев, которую я всегда читаю про себя в пути, заставила меня сдержаться. Андрюшенька же отвечал смиренно:

– Я не хочу жениться, я хочу стать монахом.

И вдруг этот человек говорит:

– Преклоняюсь.

И уже обращаясь ко мне:

– Возьмите деньги на этого ребенка, это не вам, а ребенку.

Дал нам несколько тысяч рублей и исчез. Я возблагодарил Господа и отца Николая за его молитвы. Эти деньги нам очень пригодились, потому что, когда мы прибыли в Котельничи, отца Серафима не оказалось на месте, он уехал в Петербург, а нам объяснили, через какой приют можно попасть к батюшке и какие для этого надо собрать документы. Обратно мы вернулись быстро на пожертвованную нашим странным спутником сумму, сделали все, как нам благословили, и через три месяца отец Серафим увез Андрюшеньку к себе.

Я знаю, что потом этот мальчик вернулся, хотя ему предлагали учебу в семинарии Троице-Сергиевой Лавры, постриг и рукоположение, – он пожалел свою маму. Я не знаю, где они живут сегодня, но уверен, что благословение отца Николая и годы, проведенные с отцом Серафимом, он не забудет никогда, и что за молитвы этих двух праведников эта семья непременно спасется...

* * *

Другой человек, с которым в том же году мне пришлось отправиться на остров Залита, недавно вышел из тюрьмы. Я знал о его жизни от его родственников, что он рано потерял мать, что отец женился вторично, а мачеха плохо обращалась с ним и его сестрой, и оба они начали воровать, и так продолжалось, пока его не посадили. Сидел он два или три раза и когда вышел, уже был очень болен туберкулезом. У него не было ни работы, ни денег, ни прописки, ни жилья (он не мог жить в одной квартире с мачехой и сводным братом, поскольку там были маленькие дети), а в больницу было не устроиться.

Его сводный брат и жена брата – оба люди верующие и церковные – пришли за него просить. Но что я мог? Разве что пустить его пожить в церкви на правах сторожа за горячую пищу. Он чах прямо на глазах, и больно было на него смотреть. Ему необходимо было настоящее лечение. Мы собрали все нужные документы, но никто и нигде не хотел его принимать. Тогда решили поехать к отцу Николаю. Это было в сентябре, в конце месяца – тяжелое для чахоточников время.

Когда мы сели в ночной поезд на Псков, у этого человека поднялась температура под сорок, и я, признаюсь, опасался, что он умрет в пути. Растирал и отпаивал его водкой и горячим чаем – так мы полуживые добрались до острова.

Помню, в тот день у батюшки было много самого разнообразного народа... А мой «подопечный» стоял за воротами у большого камня и не решался (или уже не был в силах) войти. Батюшка едва взглянул на него и сразу окликнул по имени (которого я не хочу здесь называть). Все вздрогнули и расступились, и отец Николай сам вышел за калитку и долго-долго о чем-то разговаривал с этим человеком. А потом благословил его трижды и сказал громко: «Все будет хорошо».

Я не мог удержаться от слез – словно сам Господь явил Свое Неизреченное Милосердие к этому человеку через батюшку, словно во плоти явились слова – «Не жертвы хочу, но милости», и – «Любовь покрывает множество грехов»¹³ .

Надо ли говорить, что сразу по нашем возвращении этого человека взяли в самую лучшую клинику, будто внезапно забыв обо всех препонах и доводах, которые те же самые люди находили всего несколько дней тому назад. В этой клинике он пролежал более полугода, совершенно излечившись от страшного недуга. За это время оформили и прописку, и постоянно каким-то чудным образом находились средства на лекарства, стоившие немалых денег.

В который раз я, вспоминая батюшку, увидел и понял, что такое есть настоящее, подлинное служение Богу, проявляющееся в бесконечной любви к каждому приходящему человеку, и особенно – ко всеми попираемому, всеми осуждаемому и всеми отринутому.

Эта встреча с отцом Николаем навсегда связана в моей памяти с моим ужасным падением, через которое я только еще раз убедился, «яко опасно ходим» мы все, и как через наши страсти, как бы долго и трудно мы их ни бороли, непрестанно докучает нам враг и веселится, едва не устоишь.

Имел я благословение, как уже много лет живший одиноко при церкви, принимать в своей квартире всех нуждающихся и давать им по силам пищу и ночлег, без различения возраста, пола и состояния. Много людей живало у меня в комнате за эти годы. Были и матушки (я называю так всех женщин старше себя), и молодые люди, и девицы, и всякий народ.

Казалось мне, что плотское миновало. Но вот однажды поселилась у меня одна женщина с двумя детьми – не помню уже, почему, но ей временно негде было жить. И такие мальчики были хорошие, как-то привязались ко мне, и я – к ним. Прожили, считай, лето. И спали в одной комнате. Дети на кровати, а мы на огромном матраце, под разными одеялами, на полу.

Так вот и случилось мое внезапное падение... Как человек верующий, на другое утро я замучился угрызениями совести, полагая, что мне и в церкви теперь уже невозможно появляться. Все, что так усердно и с таким трудом столь долгое время собирал, в один час исчезло, оставив ощущение уныния, нечистоты и какого-то брезгливого отвращения к самому себе, будто кто посмеялся надо мною, будто и не я это был. Настроение было препаршивое. «По чести, – думал я, – мне надо теперь на ней жениться и детей этих усыновлять...» Даже вроде и такая мысль шевельнулась не без гордости: «А что, дело-то хорошее, Емилиан!» Но что-то глубоко внутри меня сопротивлялось этим помыслам, и некий тайный голос говорил: «Не делай этого, не делай! Езжай к отцу Николаю!»

Так промучился я недели две, и все дела валились из рук, пока, наконец, не объявил этой женщине, что готов и жениться на ней, но без благословения старца на это не пойду.

И мы поехали на остров вместе. Пошли к батюшке, а он закрыт. Тогда пошли к монахиням. Жили при батюшке Нина Тимофеевна (в тайном постриге монахиня Нила, большая почитательница Нила Столбенского) и мать Валентина, сурового весьма нрава. Она ухаживала за Ниной Тимофеевной, которая не могла ходить из-за болезни ног.

Я вообще-то в их домике часто бывал и раньше, и особенно матушку Нину любил – она, бывало, все растолкует, что батюшка сказал, и так все складно, хорошо и благостно, и наставит, или историю расскажет как раз по поводу. Историй духовных и из жизни духовных лиц знала великое множество, и как начнет рассказывать – невозможно оторваться, так бы все сидел и слушал, слушал. А то вдруг посмотрит как бы в себя и скажет: «Беги-ка уже на берег, налево, там Петр лодку правит, он тебя перевезет, скажи – мать Нина благословила», – и так и было. Прозорливая она была от своей праведной жизни, но тоже прямо все не говорила, да и говорила не всем и не всегда. В келейке ее была такая благодать от непрестанной молитвы и множества икон, коими все стены сплошь были увешаны и оклеены. Дышалось рядом с нею так, словно чистую колодезную воду пил.

А при монахинях жила еще одна бесноватая, батюшка ее жалел. Эту бесноватую держали монахини при себе, потому что она была одержима бесом обличения. Вот приблизится кто к домику, и вдруг эта тщедушная, с виду ничем не примечательная женщина, почти и рта не раскрывая, совершенно не человеческим, а звериным, жутким, утробным голосом начинала выкрикивать все грехи, этому человеку присущие (разумеется, если он в них не покаялся). И так всем польза получалась – иной раз человек от ужаса или от гордыни и осуждения бежал сразу, а если уж порог переступал, то в таком покаянии, что в момент очищает душу, и монахини уже знали, как и что ему говорить полезного.

Мне не приходилось прежде слышать эту бесноватую: проходил беспрепятственно и ночевал у матушек зачастую, на нарах таких, двухъярусных. Ну и тут прошел, стал благословения просить к батюшке попасть и на ночлег остаться. Вдруг как захохочет утробно бесноватая: «Заночуют они! Ух, как они ночуют-то, ух, как!!!»

Не могу передать, что со мною сталось, – чуть сознание я не потерял от ужаса, стыда и раскаяния. Вмиг мне ясно стало, ЧЬЕ это было дело, у КОГО я пошел на поводу...

Мать Нина велела той женщине, что со мною приехала, выйти, а меня отчитала по полной программе: «Жениться вздумал? Женись! Всю кровушку повыпьют, и трех лет не наживешь, если свяжешься».

Пытался я, было, слабо оправдаться – мол, детей жалко... Да и здесь отпор получил: «У детей этих отец есть, не твое это дело! А от баб как можно дальше держись и не води к себе никого отныне. И покайся... Они тебе еще покажут чудеса чудесатые!»

Затем и с женщиной той долго разговаривала мать Нина отдельно. А батюшка в тот приезд только масличком помазал и больным сказался. Когда же ему свою слабость открыл я и спросил о Марии, он ответил: «Чуток еще потерпи, недолго осталось, вернешься к ней... скоро...»

И грустно мне вспоминать эту встречу. Может, еще и потому, что тогда впервые увидел, как ослабел отец Николай телом, услышал, какой у него голосок стал невесомый, как листочек на ветру осенний, последний, шуршит тихонько, еле слышно, так и голос у батюшки дрожал и как бы обрывался, и ручки его похудели и стали почти прозрачные. Но еще не казалось тогда, что так скоро уже не станет батюшки с нами, не представлял я тогда, что увидеть его на земле мне оставалось всего еще один раз и что эта предстоящая девятая встреча станет последней.

Наступила Пасха 1998 года. В нашу церковь, которая уже два года как была освящена, прислали настоятеля.

Наши отношения, можно сказать, не сложились сразу. И что бы я ни делал, ситуация только ухудшалась. Сегодня, с высоты прожитых лет, я понимаю, что это был явный Божий промысел, лучше которого для нас, немощных и недальновидных, ничего и не может быть. Но тогда мне было невыносимо горько и больно, и эти отношения я воспринимал как несправедливое гонение, страшное непонимание и даже как бездуховные, мелкие и жестокие дрязги, что совершенно не укладывалось в мои представления о внутрицерковной жизни.

Я пребывал в смятении – уйти или терпеть? Что правильно? С этим злосчастным вопросом я и поехал к отцу Николаю летом 1998 года...

Много сказал мне тогда батюшка в нашу последнюю встречу. Каждое его слово сложил я в копилку своего измученного сердца. О том, что предстоит и будет (а в том, что совершится им сказанное, я не сомневаюсь, как если бы я услышал это от Самого Господа, как совершилось и все сказанное им прежде), распространяться не стану, а скажу только, что уйти отец Николай благословил сразу. И бесповоротно. И еще сказал: «Прости всех и за все. И всегда прощай. Испытывай себя в этом... Помни Молитву Господню, это слова непростые: “И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим”».

Когда же я пожаловался на то, как это трудно и что кажется, что уже сверх всяких сил испытания, он ответил: «А ты мамочку вспомни свою и ради нее, ради ее памяти и прощай».

И настолько точными были эти слова, что мне сразу стало легко на душе...

Не скажу, что эту легкость я сумел пронести сквозь годы. Прошло еще много лет, пока я смог по-настоящему осознать, а главное, прожить и прочувствовать такие, казалось бы, простые слова, сказанные отцом Николаем на прощание.

Я ушел из нашего прихода, где сегодня служит настоятелем уже другой человек, что был мальчиком, когда все начиналось. И помню, я рассказывал ему об отце Николае, и он тоже загорелся поехать на остров, а вернулся оттуда совсем другой, с некой затаенной мыслью в глазах, и я понял, что он будет священником, такое он получил благословение от батюшки. Так оно и вышло. А я вернулся к своей Марии. Началась как будто старая, но на самом деле совершенно другая, наполненная иным смыслом, наша совместная жизнь...

Наступил Новый, 1999 год. Пришла весна, за нею наступило лето. Мне хотелось поехать на Залита, но от людей, что держали, как и я прежде, связь с отцом Николаем, я слышал, что батюшка ушел в затвор и никого более не принимает. С грустью я думал о батюшке, потому что знал, что обычно люди подвижнической жизни уходят в затвор за несколько лет до своей кончины. Утешало и внушало надежду только не раз слышанное от батюшки: «А мне 103 года жить»...

Я приобрел видеофильм об отце Николае, чтобы хоть иногда посмотреть на него живого, услышать его голос. В церковных лавках появилось много батюшкиных фотографий, и я выбрал себе одну, где отец Николай в фиолетовой скуфейке и, кажется, смотрит прямо на тебя. И во всех трудных случаях все ему рассказывал мысленно, как если бы наяву. И скоро стал замечать, что помощь не медлит, как скоро я вот так обращусь к батюшке за его молитвой...

Мне бы только очень хотелось, чтобы то, о чем я сейчас пишу, было правильно понято, в том смысле, что все это далеко от страсти и экзальтации, которой я боюсь как огня. Так же опасаюсь я и людей, склонных к культу личности, к какой бы сфере эта личность (может, и весьма достойная) не имела чести принадлежать. А те чувства, которые мне хотелось бы здесь передать, те чувства, что я питал к батюшке, – скорее были чувствами слабого плотского человека, в том смысле плотского, что познает Божий мир и Божью Волю осязательно и потому нуждается в видимом выражении святости и евангельских истин, в действительном видимом воплощении Бога в Своем Творении. Потому, полагаю, Божьей милостью мне за мою такую слабость (или такую особенность моего душевного устроения) такой человек и был послан в образе старца Николая...

Но проходит образ мира сего...

Эти слова любил повторять и батюшка. И как странно, что о его кончине я узнал не от духовных лиц, а из газеты «Известия», в то время, как я и газет-то почти не читаю. А вот в этот день, 25 августа 2002 года, почему-то купил... Со второй полосы на меня смотрели грустные, глубоко посаженные глаза отца Николая... Статья же сама по себе была вполне светской и весьма поверхностной. Называлась она, кажется, «Ушел из жизни последний святой». «Если бы батюшка это прочел, – подумал я, – то он, наверное бы сказал: “Какой же я святой, я человек грешный!”» И что такое – последний святой? Кто же их сосчитал? Да если бы это последний святой был, то можно уже всем тогда было бы лечь и помереть, потому что мир видимый одним только невидимым подвигом молитвенников и живет, и движется, и существует, хотя бы он сам об этом вообще ничего не знал, никогда ничего не слышал и даже не догадывался. И куда же он ушел? Да никуда он не ушел! Телесно ушел – вот и все! Это нам тяжело, а батюшка освободился от своего бремени, которое и нес исключительно за послушание Воле Божьей, потому она и была для него открыта! И он с Господом, и никто уже у него этой радости не отнимет...

Еще вспомнил я, как говорил отец Николай: «А вы ко мне на могилку приходите, как к живому ходили, и как живому все говорите, и я не оставлю вас – никого: и тех, кого видел, и тех, о ком просили вы... Молитесь с верою, и по вере вашей да будет вам!»

Не собрался я пока съездить на остров без батюшки, думаю, время не пришло. Потому что когда сроки подходят, то чувствуешь это явно, и уже никаких тогда препятствий нет, и ничто тебя не удерживает.

А разговариваю с батюшкой в сердце каждый день, как и с отцом своим духовным Василием, как и с мамочкой своею Людмилой... И бывает, что вот так говоришь, говоришь, и вдруг такая теплота в сердце изольется и такой покой неизреченный, будто мне и вообще ни о чем ни думать не надо, ни беспокоиться, а кто-то обо мне уже позаботился. Так и уснешь...

И стал я на экскурсиях паломнических рассказывать об отце Николае, и так мне от этого радостно, что люди, не сумевшие попасть к батюшке, могут через мои, грешного человека, рассказы получить какое-то утешение! Словно бы батюшка и впрямь все еще в своем домике, и только постучи или пропой тихонько – «Богородице, Дево, радуйся! Благодатная Мария, Господь с Тобою!» – он и выйдет, легкий, с серебряной сединой, светящейся в лучах теплого солнышка, с иерусалимским масличком в руках, и скажет: «Все будет хорошо, деточка. Все будет хорошо!»...