Семь дней на дорогах Франции

День обещал быть знойным. С самого утра тяжелый жар навис над Парижем, изнуренным и черным. На подступах к столице можно было увидеть непривычную картину. У самого въезда в Версаль в тени спали солдаты, выглядевшие мрачными и усталыми: рассеянные остатки отступающей армии. Они прибыли с фронта, который был где-то совсем близко, в предместьях Парижа. Но где? – этого не знал никто. Солдаты молчали, но глаза их одновременно выражали ярость и смирение. Уже со вчерашнего вечера не было слышно залпов канонады, и странная тишина давила, как свинец, увеличивая чувство неуверенности, неизвестности, слепого страха и отчаяния.

Мимо проезжали военные машины, время от времени танки сотрясали мостовые, артиллерийские части направлялись в неизвестном направлении. И горожане по-прежнему, как и вчера, двигались к южным воротам Парижа, кто на велосипедах, кто пешком, толкая машины с детьми, неся объемистый багаж, мало приспособленный для длительного и опасного путешествия. Понимали ли они, какие трудности ожидали их в пути? Я не знаю. Но в их глазах светилась отчаянная решительность, выразившаяся в словах одной из женщин: «Лучше сдохнуть на дороге, чем стать фрицем». Те, что остались, слонялись по улицам, потерянные и тревожные, не зная, где найти точку опоры и устойчивый кусок земли, хотя видимость стабильности среди крушения представлял собой еще живой Сите. Полицейские вместе с остальными уезжали на велосипедах; те же, кто остался на привычных постах, имели такой же грустный и потерянный вид, что и все население. «Мы знаем столько же, сколько и вы. Уезжайте, если можете, мы вынуждены остаться, чтобы следить за порядком».

Порядок… Я думал, что государство – это необходимое соглашение, принятое среди человеческих общностей, эта великая фикция, вошедшая в наше сознание настолько, что мы перестали отличать ее от себя, – перестало существовать. Но порядок, функция государства, продолжил жизнь в виде инерции, врожденной дисциплины, или, скорее, в качестве молчаливой солидарности французов, объединенных одной судьбой.

Существовала ли еще III республика в действительности, со своим правительством, чиновниками, судами и приставами, с гербовой бумагой и со всеми своими административными символами? Или, по истечении десяти веков, мы вдруг оказались возвращенными во времена норманнских нашествий, когда были стерты последние следы Каролингов; монархическое чувство терялось в сознании, уступая место другим инстинктам, другим связям, более конкретным, более личным – инстинкт товарищества, связи человека с человеком, составляющим основание феодального общества с его мужественными и значительными добродетелями?

Уезжать или остаться? Никто не знал ответа, и власти были немы или непоследовательны в своих распоряжениях, напоминающими скорее советы. Власти больше не существовало, ее не было с этого утра.

Я действовал в соответствии со своей совестью, решив уехать. Тремя днями ранее, вечером, по TSF была объявлена мобилизация еще не призванных. Они должны были покинуть предместья Парижа в течение 6 дней, начиная с четверга 13 июня, чтобы направиться в провинцию согласно указаниям караульных, выставленных на всех южных выездах из столицы. Мы с моим другом, Максимом Ковалевским, для начала попытались присоединиться к участвующим в обороне Парижа (поскольку мы предполагали, что город будут защищать). В рекрутском центре на улице Сен-Доминик, наша судьба определилась неожиданным образом: мой друг, русский эмигрант, не мог быть принят в иностранный легион по причине слабого здоровья; что касается меня, француза, подлежащего мобилизации, то я должен был ожидать приглашения, не имея возможности призваться досрочно, по собственному желанию. «Но я хочу принять участие в обороне Парижа». Лейтенант с горькой улыбкой пожал плечами: «Попытайтесь записаться в территориальную охрану, в жандармерии». Та же горькая улыбка и пожатие плечами… Оставалось уезжать, «отступать в провинцию». Мой друг, желавший следовать вместе со мной, не успел оформить пропуск для иностранцев и вынужден был остаться. Я же готовился к отъезду.

В 12.30 TSF до нас донес глухой и отдаленный голос Поля Рейно¹, объявивший о том, что враг у ворот Парижа и что взятие города – вопрос нескольких часов, и что лишь неожиданная помощь может спасти Францию. Нельзя терять ни минуты…

В 14 часов я вышел из метро у Орлеанских ворот. Меня сопровождал молодой человек 18 лет, сын моих соседей. Как и я, он «отступал в провинцию», чтобы присоединиться к Армии.Моя амуниция – с каждой стороны по вещмешку, рюкзак на спине, одеяло через плечо – была тяжелой, но хорошо сбалансированной. Нужно было взять много провизии, не обольщаясь по поводу возможностей подкрепления в дороге.

У Орлеанских ворот была плотная толпа. Не без трудностей мы нашли караульных, осажденных мобилизованными, протягивавшими свои бумаги. Никогда не забуду глубокой меланхолии в голосе когда-то бравого гвардейца: «Надо уезжать, ребята. Идите прямо в Бретини, представитесь на месте. Но следуйте быстрее: в эту минуту здесь могли бы быть фрицы».

Небо затянуло. Упали несколько капель дождя. Теперь идти было легче. Перед нами открывалась дорога на Орлеан, старинная римская дорога, видевшая столько армий в течение стольких веков, столько паломников, шедших к Сен-Жак-де-Компостель или дальше, столько монахов и клерков, рыцарей и жонглеров; дорога, проходящая через роскошные аббатства и замки-крепости, дорога, слышавшая гимны крестоносцев и распевные сказания, дорога, протоптанная бесконечными поколениями, образовавшими Францию, дорога королей и святых. Сегодня она была заполнена странным скопищем – печальным и решительным, диким и глубоко человечным. Друг другу помогали просто, без слов, чувствуя себя сближенными общей судьбой. Перегруженные машины каждые десять метров останавливались, перегораживая дорогу. Велосипедисты шли пешком, чтобы иметь возможность протиснуться среди движущихся масс. Солдаты расчищали проходы прямо посреди толпы; жандармы, почтальоны, железнодорожники уходили вместе с нами, забыв о своих полномочиях, ныне бесполезных, оказавшись внезапно, несмотря на свою униформу, такими же несчастными, как и те, что двигались впереди. Женщина толкала машину с двумя спящими детьми, открытыми как для палящего солнца, так и для дождя; две дороги разъединились в десяти километрах от Парижа и муж, нагруженный чемоданом, который он нес на плече, теперь впрягся, чтобы толкать машину дальше, не останавливаясь. Старая дама едва шла, сопровождаемая двумя мопсами. Инстинктивно чеканили шаг, поскольку все были одержимы одной мыслью: только бы не слишком поздно… Со страхом ожидали увидеть встречный поток на дороге. Доходили слухи, что немцы уже в Версале, в Фонтенбло, повсюду; что моторизованные колонны окружили Париж, что мы в мышеловке. Но оставалось лишь одно: идти, по-прежнему идти.

В Лонжюмо добрые люди дали нам попить, наполнили свежей водой наши бутыли и фляги. Это был единственный дар, который они могли предложить, он был также ценен, и также человечен, как «глоток холодной воды'из Евангелия. Съев прямо на дороге, под проливным дождем, пару печений, мы продолжили шествие, повернув направо, к Бретини. Здесь дорога была свободнее; можно было идти быстрее.Солнце садилось и небо снова было ясным и чистым. Мир полей, умытых дождем, запах сырой земли, отдаленный крик кукушки, составляли контраст с тем, что мы оставили позади, на большой дороге. Небольшие группы молодых людей, пеших и на велосипедах, направлялись вместе с нами в Бретини. Мы обсуждали, что нас могло ждать. Мы надеялись, что путешествие подойдет к концу, что отныне мы должны будем оставить гражданские привычки, чтобы надеть пилотки и каски; что завтра мы отправимся в лагеря и казармы где-нибудь во Франции.

Самолет пролетел над Бретини, развернувшись совсем низко над крышами. Французский самолет… В Бретини, на площади наши бумаги посмотрели. Мой компаньон должен был уехать на поезде на следующее утро вместе с другими молодыми людьми в неизвестном направлении. Что касалось меня, то как более старший, я получил назначение в Этамп, куда должен был прибыть сам. В ожидании отъезда я мог провести ночь на ферме, приспособленной для беженцев.

На ферме Шевро мы были встречены широкой физиономией сержанта, который предложил нам место на соломе в просторном сарае, рядом с остальными «мобилизующимися». Другая половина сарая была занята семьями. Каждый из нас получил по пачке папирос – первое приветствие от Армии. Завтра я стану наконец солдатом. У меня будет свое скромное, но зато определенное место, четко обрисованное, наравне с теми, кто тоже участвует в сопротивлении. У меня будет порядковый номер без имени – «неизвестный солдат», среди многих таких же. И я не буду больше выброшенным из общего дела, я не буду уже интеллектуалом на обочине большой дороги – инструментом хрупким и ранимым, вечно возвращающимся в себя в размышлениях, существом, в котором жизнь останавливается, чтобы предоставить место мысли. Я просто буду исполнять свой долг, без мысли и страха, сжав зубы, глядя прямо в глаза ужасающему факту, который невозможно осмыслить: немцы в Париже.

Бретини… Имя первого этапа моего путешествие меня слегка встревожило, прогнав сон. Имя, известное каждому школьнику – название договора, уступившего противнику треть французских территорий. Хотя Франция знала и более жестокие события Столетней войны. Слова старинной песни пришли мне на ум:

Друзья мои, и что осталось

Любезному наследнику престола?

Орлеан, Божанси,

Нотр-Дам-де-Клери,

Вандом, Вандом.

Но враг был «изгнан из Французского королевства». Чудо Жанны Д’Арк обрело реальность на границе человеческих упований, когда наступает предел человеческим возможностям полководцев, храбрых и умелых в военных делах, и советников, умудренных и ловких в политических вопросах. Чудо Жанны Д’Арк, явление Бога, становится видимым именно в такой предельности, когда все авторитеты прелатов и вся теология ученых становятся лишь бесполезными разговорами, бессильными оживить веру христианского народа – пустые слова, подобные безумным речам разумных друзей Иова.

С самого начала войны мы ежедневно слышали слова, легко произносимые, но имеющие тяжелые последствия – ведь именно слово судит и открывается судьбе. Нам говорили: «Мы победим, потому что мы самые сильные, потому что мы самые богатые; мы победим потому, что мы так хотим». Как если бы достоинства вооружения сами по себе могли принести победу. Как будто бы война – это только промышленное производство, дело капитала. Война боевой техники, война бесчеловечная и материалистичная. Да, судя по всему, эту войну мы проиграли. И следует набраться мужества, чтобы сказать об этом. Более того: Франция и не могла бы выиграть войну, представленную таким образом. Иначе это была бы уже не Франция, страна, человечная по преимуществу; иначе, выиграв эту войну боевой техники (как нам ее представляли), она, возможно, потеряла бы самое дорогое, чем обладала в самой своей глубине, она потеряла бы саму Францию – то, что отличает ее от всех других стран на земле – если бы она выиграла бы эту войну с нечеловеческим лицом… Повсюду, где мы противостояли врагу, это было человеческое мужество, французская храбрость, дававшая бой силам врага, превосходящим числом и мощью. Наперекор законам «войны боевой техники», защищали свою землю. Безусловно, мы проиграли войну техники, но война человеческая, война Франции не проиграна. Немцы в Париже, возможно, они будут на берегах Луары, Гаронны, повсюду. Но Франция еще не побеждена: человеческая война еще только начинается. Может быть, она будет длиться целый век, подобно великому периоду потрясений, времени рождения новой Франции, как мы теперь называем Столетнюю войну.

Но была и другая ересь – спиритуализм – искавший средства противопоставить себя войне боевой техники, вдохнув в нее искусственную душу. Это идеология «святой войны», «крестового похода». Она имело множество оттенков: борьба во имя демократии, во имя свободы и человеческого достоинства, во имя западной культуры и христианской цивилизации, наконец – во имя божественной справедливости. Я говорю «ересь» потому, что эти идеи, часто справедливые сами по себе, не были основаны на живом опыте, они не проистекали из глубокого и святого источника, который один мог бы преобразовать их в «идеи-силы». И эти слова звучали ложно, как все абстрактное. Они звучали ложно в особенности потому, что хотели представить в качестве абсолютных вторичные, относительные понятия и ценности. Даже христианская цивилизация, будучи цивилизацией, есть лишь результат, реализация, внешнее проявление реальности абсолютной – веры христианского народа. Не может быть святой войны за соборы, теологические суммы, требники. Это лишь одежды Церкви – одежды Христа, разделенные воинами у подножия Креста. Что же касается Церкви, источника этих вторичных благ, то она не нуждается в нашей материальной защите, в наших игрушечных мечах. Бесполезно заново воспроизводить наивный жест апостола Петра, отсекшего ухо рабу в Гефсиманском саду… Война не ведется во имя абсолютных ценностей: это главное заблуждение войн, именуемых «религиозными», первая причина их бесчеловечной жестокости. Тем более, не может быть войны во имя относительных ценностей, которые пытаются абсолютизировать, ради абстрактных понятий, которым придают религиозный характер. Противопоставим ли мы идолам «чистой расы» более человечные идолы права, свободы, гуманности – они не станут от этого в меньшей степени идолами, гипостазированными и абсолютизированными понятиями, и по-прежнему это будет война идолов, а не война людей… Человеческая война – единственная, которая может быть названа справедливой (если война вообще может быть названа справедливой) – это война во имя относительных ценностей, которые понимаются как относительные. Это война, в которой человек, будучи призванным к абсолютной цели, осознанно, без сомнений, посвящает себя относительным ценностям, зная, что они относительны: земля, Родина. И эта жертва приобретает абсолютный, неуничтожимый и вечный характер для человеческой личности. Божественная миссия Жанны Д’Арк имела своей целью относительную ценность: привести Дофина в Реймс, чтобы вернуть Франции короля. У нее не было вражды к англичанам, которых следовало «изгнать из Франции». И это важнейший признак войны человеческой, и в то же время присущее качество души Франции, наиболее совершенным образом которой явилась Жанна Д’Арк.

Говорили и о Справедливости, даже о божественной Справедливости, во имя которой мы должны были сражаться, чтобы восстановить справедливость (атрибут Бога), в сравнении с неправотой наших врагов. «Наша цель справедлива, и поэтому Бог пошлет нам победу». Так говорили прелаты, духовные водители народа… Справедливая цель часто побеждала в «суждениях Бога», в судебных поединках, разворачивающихся среди враждующих сторон. Но те стороны в конце концов отказывались от своей правды, от своих справедливых целей чтобы дать место одной божественной справедливости, которая бесповоротно являла себя в их ратных подвигах. И Церковь восстала против этой практики еще восемь столетий назад… Я слышал известного прелата, который в Нотр-Дам, перед тысячами верных говорил о справедливости нашей цели, молил Бога даровать нам победу во имя этой справедливой цели. И если довести его мысль до конца, то Бог оказывался обязанным спасти нас, поскольку Он справедлив, а мы защищаем справедливость. И невозможно было бы ни мыслить, ни действовать по-другому, не противореча себе и не отказываясь от Его неизменного атрибута – Справедливости (как и от всего того, что пишется о Боге в богословских суммах и учебниках). Итак, если бы, несмотря на все это, мы проиграли бы эту войну, умоляя Бога о победе во имя Его Справедливости, что оставалось бы говорить? Одно из двух: или наша цель не была справедливой, или Бог несправедлив… Да, если угодно, Он несправедлив, потому что превосходит справедливость, потому что Его справедливость не совпадает с нашей, Его пути – с нашими. Потому что перед лицом Его справедливости, которая однажды заставит пошатнуться основания вселенной, наша несчастная справедливость ничем не отличается от неправды… Следовало бы просить о победе, имея перед глазами эту грозную Справедливость, в сравнении с которой мы всегда неправы, в слезах и раскаянии: стоило бы взывать не к Справедливости, которая вне наших представлений, которую мы не смогли бы вынести, но к бесконечному милосердию, которое низвело с небес Сына Божия.

«Господи, мы всегда неправы перед Тобой, и наша справедливость ничтожна; спаси нас, ибо мы слепы и неправы и не знаем Твоих путей. Удержи Свой меч правосудия и даруй нам победу над врагом, которому ты позволил вторгнуться во Францию. Поскольку ничто не происходит помимо Твоей воли, и Ты – Господь всех земных народов, и наказание Твое во имя их высшего блага…»

Но ослепление «автономной» светской моралью ожесточило сердца, даже принадлежащие Церкви. И давно уже забыто то, что было известно лишь Филиппу де Коммину, мудрому советнику Людовика XI, весьма рассудительному в политических вопросах: «Весьма правдоподобно, что Бог выбился из сил, показывая нам многочисленные знаки и наказывая нас розгами во имя преодоления нашего скотства и невежества… И кто нашел бы лучшее лекарство от них, если даже Богу это не удается?»

Меньше трех недель назад, в воскресенье 26 мая, огромная толпа заполнила площадь Пантеон и улицы, прилегающие к Сент-Этьен-дю-Мон. Мощи Святой Женевьевы несла процессия, сопровождаемая епископами и канониками. Святая покинула свое святилище впервые за многие десятилетия. Желая прибегнуть к помощи той, что остановила неудержимый натиск гуннов и спасла парижский Сите, быть может, своим заступничеством изменив судьбы Франции, которые решались на Каталаунских полях. Вся эта толпа знала, мы знали, что великое сражение разворачивается во Фландрии, и что многие из наших близких находятся на грани смерти, а может быть, убиты. Мы знали, что Франция в опасности. Тем не менее, небо было синим, летнее солнце сияло над небом Парижа, равного которому нет нигде на свете. Молились. Было слышно тихое пение женщин и детей… И все же, какое-то легкомыслие владело сердцами, беспечность, которую хотелось принять за надежду. Святая защитит свой город, свою страну. Не нужно волноваться и нечего менять. И этот молебен был больше похож на праздник, после которого каждый возвращается к себе домой, с легким и беззаботным сердцем. Оба моих сына играли с другими детьми, пуская кораблики в Люксембургском саду. Мы доверились Святой Женевьеве, покровительнице Парижа, нашей покровительнице, и оставались спокойными и улыбающимися. Но святые идут дорогами Божьими, которые не совпадают с нашими… На следующий день, капитуляция бельгийского короля открыла немцам дорогу в Париж.

В четыре часа утра, чуть раньше восхода, я попрощался со своим попутчиком и направился в Этамп. В этот час дорога была почти пустынной. Я шел, не спеша, вслед за военными телегами, запряженными мулами. Сенегальские солдаты на лошадях, молчаливые и надменные, возглавляли шествие.

Прибыв в Арпажон, мы снова оказались в толчее больших дорог, переполненных беженцами. И снова зрелище страданий и отчаяния, которое даже не возобновлялось, а в точности повторялось: на каждом шагу жалобы со всех сторон, печальные рассказы, напоминающие те, что услышал Данте на обрывистых дорогах кругов ада. Женщина с двумя детьми безуспешно пыталась найти своего мужа, потерявшегося накануне в толпе; не зная, что делать – идти дальше или ждать – она безутешно плакала. Другая, в спешке взяла с собой четверых ребятишек, забыв пятого в колыбельке в Париже; грузовик, увозивший ее, не мог ни остановиться, ни вернуться за малышом. И везде тревожащий шум: немцы совсем близко, наступают на пятки, и надо бежать, ведь в Этампе можно будет сесть на поезд.

На перекрестке в центре Арпажона сержант-мароканец с глуповатой улыбкой изображал полицейского, триумфальным жестом указывая одно и то же направление всем тем, кто имел несчастье прибегать к его помощи. И все: военные обозы, войска и семьи беженцев, направлялись в Ферте-Алле, вместо того, чтобы чуть дальше выйти на дорогу в Этамп. Я имел наивность довериться ему, что стоило мне нескольких километров пути в обход. Наконец, будучи вознагражденным тропинкой среди полей, я снова зашагал к Этампу, конечной цели моего паломничества, надежному пристанищу, где я наконец перестану быть «частностью», вливаясь в коллективность, великая задача которой – защита родины.

Сельская равнина Бос, простиравшаяся с обеих сторон дороги, была плоской и невзрачной, необозримой. Дорога направо вела в Шартр. Я невольно вспомнил о Пеги и его пешем путешествии к Нотр-Дам-де-Шартр, к которому его подвигло восхищение Нотр-Дам-де-Пари. Пока Франция Пеги – простая и правая, в этой человеческой, сельской правоте, в простоте пастухов и королей, отразившейся в Шартранском соборе – существовала, мы могли не опасаться нашествия противника, поскольку это была вечная Франция, возможно, более древняя, нежели Рим, именующийся вечным городом.

Магическое название Этамп не сходило с уст. К Этампу шли, как к земле обетованной. Лишь бы дойти вовремя, лишь бы был поезд. Вместе с остальными я сел на грузовик, стоявший посреди дороги. Тронувшись в путь, через два километра он остановился: закончился бензин. Я видел такие машины сотнями, обездвиженные и остановившиеся надолго. И сколько их еще в оврагах, на обочинах, разбитых – трупов машин… Снова надо было идти пешком.

Солнце было высоко. Становилось жарко. Я выбрал небольшой уголок в тени, чтобы пообедать и отдохнуть. Это был старый заброшенный парк, дикий и необработанный; высокая трава выбивалась на дорожках, плющ карабкался на пьедесталы статуй, обвивая хрупкие тела каменных нимф. Поверх высокой решетки ворот еще можно было увидеть графскую корону, но от замка осталась лишь часть фасада времен Людовика XV. Тимьян чувствовал себя прекрасно. Я прилег на мягкую траву и забыл о большой дороге, которая в нескольких шагах отсюда вела тысячи людей к новой судьбе.

Вероятно, я прибыл в Этамп в полдень. Здесь затор достигал своего максимума: машины могли продвинуться лишь на несколько метров. Гудки, крики, рычание моторов; толпа, охваченная безумием, рвется к вокзалу… Я по-прежнему направлялся к жандармерии, конечной цели моих чаяний. Вдруг меня позвали; я быстро обернулся. Женщина, стоявшая перед грузовиком, была нашей соседкой по лестничной площадке, одновременно знакомой и неизвестной – когда, встречаясь на лестнице, машинально здороваются, даже не зная имени. Мы оба воскликнули от неожиданности и радости, как встретившиеся старые друзья или родственники. Она предложила мне сесть в машину, где еще оставалось немного места, чтобы поехать в Орлеан или дальше, но я решительно отказался, заявив, что я прибыл к конечной точке моего путешествия. Соседка посмотрела на меня, как на сумасшедшего: «Только если вы надеетесь найти именно жандармерию! Война заканчивается. Перемирие должно быть подписано сегодня вечером, и армии больше нет. Вы не должны никуда являться… Нет, он точно сумасшедший! Возвращайтесь, я оставлю для Вас место!» Я продолжил путь по забитым улицам Этампа вдоль бесконечной вереницы грузовиков и рева моторов. Внезапно неприятный звук перекрыл остальной механический шум. Я поднял голову. Три серых самолета, три мощных и грозных бомбардировщика летели совсем низко, приближаясь прямо к нам. У меня не было времени подумать или двинуться – бомба упала рядом, справа от вокзала. Я увидел, как взлетели в воздух обломки железа и дерева. Другая бомба подбросила грузовик-цистерну, 200 метрами впереди меня. Слышалось сухое щелканье пулемета. Я бросился на землю у подножья стены. Все это длилось меньше секунды. В воздухе повис запах пороха. Грузный человек, лежавший рядом со мной, принял его за запах газа и вообразил себя умирающим. Мне стоило большого труда его разуверить. Все, что только что произошло, было настолько неожиданным, внезапным и быстрым, что сама возможность страха или ужаса устранялась, не имея времени для того, чтобы сформироваться и завладеть сознанием. У меня было странное впечатление участия в детских играх: взрывались петарды, горели картонные домики, безобидное тиканье игрушечных пулеметов доносилось сверху. Несколькими минутами позже я встал и продолжил путь. Я подошел к полицейскому, чтобы узнать у него дорогу в жандармерию. Но полицейский, схватив меня за плечо, крикнул: «Прячьтесь, они возвращаются». Действительно, самолеты возвращались, расстреливая обозы. Я успел юркнуть в соседний двор и укрыться в подвале. Здесь плакала женщина, издавая громкие крики; рабочий поносил «правительство предателей» и требовал перемирия… Вскоре мы услышали звук удаляющихся бомбардировщиков, преследуемых нашими истребителями. Я вышел из укрытия. Грузовик-цистерна все еще полыхал. В центре города горели несколько домов. Черный дым поднимался и здесь, и там. Шатающийся старик шел вперед, из его виска текла кровь. Чуть дальше нечто бесформенное лежало в машине, из которой виднелись две светлые детские головки, распростершиеся на теле их матери; меня посетило смутное видение ужасных, окровавленных останков. Нужно было идти по соседней улице, чтобы не попасть в огонь. Я встретил представителя гражданской обороны, который вез тачку, на которой лежала женщина с огромными открытыми глазами и бредящими губами. Дым пожаров поднимался к старому разрушенному донжону, по-прежнему возвышавшемуся над городом, который уже не мог, как когда-то, защитить его от наглых вылазок врага. Около ратуши, у входа в комендатуру, стоял лейтенант с двумя сержантами и несколькими солдатами. Я обратился к нему с замиранием в сердце, не ожидая ничего хорошего. И я не ошибся. «Быстро уезжайте отсюда. Мобилизованные, прибывшие из Парижа, своими средствами должны ехать в Орлеан». Тем не менее, я направился в жандармерию, чтобы испробовать последний шанс. Здесь группа жандармов стола у входа с пулеметами, ожидая нового налета бомбардировщиков. Их ответ был тем же. «Но дайте мне хотя бы подтверждение, что я прошел через комендатуру Этампа». Несомненно, в этот момент я еще не был свободен от бюрократических привычек III республики. Жандарм оказался меньшим ретроградом, чем я, и более независимым. «Сейчас не до документов и сертификатов. Не время заниматься бумагомаранием. Это нас и погубило. Теперь каждый выпутывается сам как может. Езжайте в Орлеан».

Несмотря на все это, я чувствовал себя успокоенным. Наконец дух инициативности взял верх над привычной службой рутинным формам бюрократии, магическим канцелярским формулам. Я полагаю, еще со времени римского завоевания, Франция знала оба этих течения: галльский дух деятельности, и римский дух условных бюрократических форм. Один был живостью и силой, происходящими от самой местности, если он не доходил до революционного анархизма, другой обеспечивал мудрую и глупую администрацию, впрочем логичную (поскольку порядок и абсурд, логичность и глупость прекрасно сочетаются в чиновниках, в этой особой расе). Втечении веков, то галльская инициативность, то римская бюрократичность проникали во французские учреждения, уравновешенные чувством меры, присущим как Франции, так и античной Греции, которая еще до Рима был просветительницей галлов. «Римский дух» – это не французский дух. Это всего лишь конструктивный элемент, который можно обнаружить посредством анализа объекта, который ускользает от всякого анализа – народного духа. «Римский дух» – это одна из сил, которая среди прочих стоит у истоков рождения Франции, такой, какой мы ее знаем. Как и все качества, приобретенные в ходе истории, этот дух римских чиновников то двигал вперед развитие нации, то – гипертрофированный и ужасный – останавливал и ввергал страну в смертельную опасность. И теперь следовало освободиться от латинской бюрократичности и искать иные возможности, чтобы преуспеть в современности.

Я оставил позади себя Этамп с его ужасами и по большой дороге зашагал к Орлеану. Через5 километров мне пришлось остановиться. Нужно было снять обувь и позаботиться о себе. О, если бы я мог снова случайно встретить грузовик соседки… В это время мимо меня, согнувшись, пробегали двое марокканских солдат. Они подали мне знак следовать за ними. Я босиком побежал за ними, чтобы укрыться в канаве, под кустами. Немецкие самолеты бомбардировали взлетную полосу поблизости. Снова над нашими головами послышалось клацанье пулеметов, но это длилось не больше мгновения.

Нужно было идти как можно быстрее, чтобы миновать опасный участок. С обеих сторон дороги, в нескольких километрах друг от друга, здесь были два аэродрома. Хромая, стиснув зубы, корчась от боли, я шел дальше. В Мондезир постовые, стоявшие около аэродрома быстро убедили нас, не задерживаясь, продолжить свой путь. И мы, обессиленные, шли дальше. Через километр я лег на траву; невозможно было сделать ни шагу. Перспектива бомбы или пулеметной пули вовсе не ужасала, даже казалась утешительной – быстрое освобождение, выход. Не знаю, долго ли я так пролежал на краю дороги. В конце концов жизненные силы восторжествовали. Невероятным усилием воли я заставил себя подняться и продолжить путь.

Таким образом я дотащился до Моннервиля. Был еще день, и можно было идти дальше. Мое сегодняшнее путешествие не должно было закончиться на этом. Тем хуже, пришлось остановиться здесь. Я вошел во двор большой фермы. Приютом служил сарай. Солома была грязной, люди, с которыми я лежал бок о бок – тоже. Но братство нищенства, рождающееся на последней стадии общего разложения, сближало нас, заставляя забыть обо всем, кроме чувства человеческой солидарности в несчастьи. Я узнал это чувство на дорогах Франции, и уже никогда его не забуду.

Ночь была неспокойной. Не раз слышалось рычание немецких самолетов, шум мотора неровный, воющий, мрачный, в «романтическом» стиле. Вдали упали несколько бомб, может быть, в Мондезире. Женщина, засыпая, шептала: «Где-то бродят фрицы». Голуби, разбуженные шумом, летали под крышей.

На заре я обнаружил, что все-таки могу идти дальше, хоть и немного прихрамывая. Я твердо решил использовать все «оказии» с грузовиками и сострадательными автомобилями. Для меня это был единственный способ добраться до Орлеана в этот же день, преодолев более 50 километров.

Солнце еще не поднялось, когда я покинул ферму Моннервиль. Несколько раз мне приходилось останавливаться, чтобы отдохнули ноги. Сидя под стогом сена, на обочине, я слышал, как разговаривают два хорошо экипированных бельгийца, вместе с которыми я прошел последний отрезок пути. Один из них заметил, что на дороге меньше народу, второй ответил грустно: «Что ты хочешь? Это закон устранения слабых. – Но ты помнишь эту несчастную старуху вчера, которая упала на дорогу? Я не могу этого забыть… – Замолчи, это бесполезно». Несколькими шагами далее, семейство, сидевшее вокруг огня, жадно спрашивало меня о последних новостях: «Немцы уже в Париже? Мы ничего не знаем. Вот уже четыре дня мы в дороге. Наш грузовик сломался, и мы остались в поле».

«Оказию» не так легко было встретить. Наконец, через несколько километров после Анжервиля, один грузовик остановился передо мной. Старый рабочий протянул мне руку, и я вместе со своими вещами поднялся и сел совсем высоко, на сумки. Грузовик ехал быстро, и я с радостью смотрел на удаляющиеся километровые отсечки. В Артеней мы остановились, чтобы подвезти пожилую женщину с ребенком. Мать малыша осталась в Париже, и она увезла ребенка с собой, желая усыновить его и работать, чтобы его вырастить. «Что вы хотите? Нужно быть человечными, мы ведь не звери». Буржуазное семейство – две дамы, две девушки и мальчик – обменивались мнениями, что я слушал с большим удовольствием. Они говорили, что Франция, желая противостоять врагу, должна отступить к Пиренеям, но при этом отстаивать каждый клочок земли: Луару, Гаронну, Адур. Это слова Анри де Керилли, я читал их две недели назад в Париже.

А что если нам не хватит пространства, чтобы продолжить эту великую битву? Впервые сомнение пронзило мне сердце. Французская земля, ее протяженность во времени и пространстве ограниченна, не бесконечна. Существует ли иная точка опоры, другая земля, неизменная и устойчивая на века, пространство, куда не мог бы проникнуть враг? Не сказано ли: «Не бойтесь врагов, могущих погубить ваше тело, но бойтесь тех, кто вместе с телом, может погубить и вашу душу»? Следовательно, нет иного места, свободного от вражеского вторжения и иного жизненного пространства, бесконечно наполненного богатством и силой, кроме того, что мы находим в Боге. И, значит, наша битва переместится в иную землю, станет беспредельной в новых силах, забытых втечении веков, но всегда присутствующих в нашей духовной глубине. И это уже будет не война боевой техники, которую мы проиграли, и не человеческая война, которую мы еще ведем, но можем проиграть (потому что человек, будучи даже героем, все равно остается в пределах своих естественных сил); это будет уже внутренняя битва, где Бог борется с нами – спасительный и очищающий бой против нас самих.

И какой бой может быть выше этого? MeinKampfГитлера навсегда останется детским лепетом перед лицом вечной битвы Евангелия. Nubiculumest, transibit, «это лишь облако, и оно рассеется» – сказал один из отцов Церкви первых веков. И сколько уже их рассеялось… Франкское завоевание – не было ли оно германским нашествием? Но святая Женевьева, изгнав гуннов, спокойно позволила франкам вторгнуться в Галлию. Потому что святые идут дорогами Божьими, которые не совпадают с нашими, но которыми мы все-таки должны идти, если хотим восторжествовать со святыми. Века правления первых франкских королей, времена Меровингов, которые кажутся нам столь мрачными в изложении Григория Турского и Фредегера – истинная ночь – были временем великой духовной битвы, начатой святыми во имя души Франции. Духовное пространство – благодать – росло, проникало в историческое пространство, в материальное пространство страны и преображало его изнутри. Святой Реми низвел послушного, словно агнец, Хлодвига, в крещенские воды. Другие святые, яростные и превосходящие все человеческое, напоминающие пророков Израиля, заставляли трястись от страха хищных и жестоких королей. Рождалась новая Франция, та, что позже, в «Песни о Роланде», была названа «Франция, Святая».

Только найдем ли мы этот тайный клад, это сокровище нетварных сил? А, может быть, он уже навеки покоится в нашей исторической почве, покрытый новыми пластами, скрывающими его от наших глаз, наслаиваясь от века к веку – новыми преданиями духовной истории Франции? Способны ли французские христиане найти пути духовного возрождения, совершить всеобъемлющее преображение, которое заставило бы заново забить источник живой воды для иссушенной земли ее Церкви? Этот источник не иссяк; но он течет в глубине, являясь лишь глазам простых и смиренных. Христианский народ Франции признал божественную миссию Жанны Д’Арк, от которой отреклись прелаты и доктора Сорбонны. Лишь Бернадетте явилась Пресвятая Дева Лурдская, чтобы открыть источник утешения и возрождения. Двум детям из Ла Салет Прекрасная Дама, Та, которая плачет, поведала о гневе своего Сына, лежащем на землях Запада, об упадке христианской веры и о миссии «Апостолов последних времен», тех, чьими руками Святой Дух заново воздвигнет Церковь, возродившуюся в страданиях.

Лурд был раздавлен ужасающей базиликой; манерное и слащавое почитание окутало чудо – этот религиозный факт, скупой и чистый; догмат, абстрактный в своем юридическом аспекте, приписывающий особую привилегию Деве в счет будущих заслуг Ее Сына, исказил смысл простых слов, сказанных Богородицей пастушке в день Благовещения: «Я Непорочное Зачатие». Что же касается откровений Святой Девы в Ла Салет, необходимо было мужество такого Папы, как Лев XIII, чтобы все-таки их опубликовать, несмотря на жесткие возражения большей части клира. Но много ли среди нас тех, кто сегодня читал оригинальный текст откровений? Мы потерялись в мутном потоке сентиментальной и анемичной литературы, именуемой «литературой почитания», не имеющей ничего общего с религией, которой по природе чуждо все ложное. Сумеем ли мы очистить эти источники, проложить пути для новых источников, встать рядом с Апостолами последних дней?

Мы приближались к Орлеану. Наконец мы вышли к тихому городу, которого еще не коснулась лихорадка эвакуации. Здесь, по крайней мере, моя судьба будет определена… Но тут же мне пришлось изменить мнение. Столбы черного дыма от пожарищ поднимались над горизонтом. Орлеан только что бомбардировали. Колонна медленно продвигалась вперед. Несколько раз пришлось остановиться. За поворотом в овраге лежал, лицом к земле, труп мужчины. Еще одна жертва закона устранения слабых… Я вышел из грузовика около парка, недалеко от вокзала и, как обычно, направился в жандармерию. Но внезапно меня поразило название улицы: Сент-Эньян. Я развернулся и пошел прямо к собору, весь в смущении… Я и забыл, что Орлеан был городом этого великого епископа, который, подобно Святой Женевьеве в Париже, остановил гуннов у этих крепостных стен. Прежде всего, нужно было поклониться его мощам, поскольку именно он был истинным хозяином этого места. Но где их найти? Никто не мог мне подсказать, и, должно быть, мой вопрос казался смешным. Перепуганное население паковало свой багаж. Город эвакуировался. Витрины больших магазинов были разбиты взрывами, несколько домов еще горели. Я шел в самую середину развалин. Беженцы сидели на тротуарах, обезнадеженные, не имеющие больше сил продолжать свой путь. Около собора, под конным памятником Жанне Д’Арк, несколько солдат впрягали лошадей в фургоны. Першероны ржали, громко стуча своими подковами по могильным плитам. Я вошел один под высокие и светлые своды собора, где не было цветных витражей. Непривычный белый дневной свет заменял сумрак, мерцающий тысячей цветов. Мои шаги в пустом пространстве отдавались эхом. Внезапно меня поразил странный звук: это был хриплый, приглушенный голос. Я не был один. Высокий старик со сгорбленной спиной, одетый в черный сюртук, скроенный по моде конца прошлого века, размахивал длинными руками, угрожая и проклиная кого-то. Лицо у старика было утонченное и благородное – лицо провинциального дворянина, тип почтенного и благонамеренного, набожного человека. Я подошел ближе, чтобы увидеть объект его гнева. Старик обходил собор, останавливаясь перед скульптурами святых. Это к ним он обращал проклятия, крики, угрозы. «Ну что? Ну что? Вы не можете, вы не хотите нас спасти?» Я покидал собор потрясенным. Нужно было иметь поистине глубокую и искреннюю веру, истинную открытость души перед Богом и Его святыми, чтобы так разговаривать с ними. Нет, это был не сумасшедший. Это была великая христианская душа, охваченная горечью и отчаянием, кричащая о своей боли святым, неподвижным и безмолвным, проводникам по путям Бога, которыми нам столь мучительно следовать!

В Орлеане, как и в Бретини, как и в Этамп, жандармерия послала меня дальше. «Отправляйтесь своими средствами к Вьерзон и Бурж. Мы эвакуируемся». Я пошел на вокзал. Но поездов больше не было. Снова нужно было идти пешком. В ожидании я сел на газон, посреди запылившихся цветов, таких, какими они бывают в публичном месте, лицом к вокзалу. Совершая это преступление, это вторжение в законы и муниципальные порядки, я лишь следовал примеру остальных беженцев. Обедая, я болтал с несчастной женщиной, которая хотела попасть в Ренн. Она была охвачена паникой, которая усугублялась ее полным незнанием географии. Значит – убеждала она меня, немцы были уже в Лавале, раз их сегодня вечером ждали в Орлеане.

На большом мосту я еще раз оглянулся, чтобы бросить последний взгляд на город, спасенный Жанной Д’Арк. Собор, дозорная башня, старые крыши купались в солнце. Луара – песчаная, медленная – текла или, скорее, стояла под мостом. Старый каменный мост дрожал под тяжестью военных обозов, орудий, разного рода машин, войсковых частей, беженцев, которые теснились плечом к плечу, двигаясь с трудом. Несколькими часами позже должны были взорвать мосты Луары. Через три километра мы пересекли Луару в Оливэ; снова мы были в чистом поле. С обеих сторон дороги были болотистые луга, иногда попадались пруды. Истинно солоньский пейзаж. Справа, рядом с дорогой – подлесок. Дальше лес, последний островок великих, полных дичью лесов, которые окутывали Орлеан на правом берегу Роны.

Здесь мы были в самом центре Франции, там, где встречаются старинный провинции Иль-де-Франс, Аквитания и Бургундия, в мистическом центре Галлии, где должно было находиться святилище друидов, «пупок» кельтов. Здесь каждый год имели место священные собрания, соборы старого кельтского закона, подтверждавшие религиозное единство независимых племен Галлии, задолго до того, как их политическое единство было установлено римлянами. Галлия всегда признавала высшую власть соборов; «галликанство» прежде христианства, галликанство, не подвергавшееся никакому сомнению со стороны Рима, вплоть до IX или даже до XI века; оставшаяся инстинктивно галликанской в известном смысле и до наших дней. Хелльский собор при Роберте Благочестивом, объявил: “placuitsanciriquidaPapaRomanocontrapartumdecretasuggeretur, cassumetirritumfieri”, оставляя за собором право судить декреты Папы, первого епископа христианской паствы, если эти декреты противоречили писаниям Отцов, Преданию Церкви. Объединяющее дело Клюнийцев, «ультрамонтанцев», столь полезное с многих точек зрения, тем не менее, не стерло всего богатства и разнообразия благочестия, присущего французской земле: блеск галликанских литургий, обычаи почитания, коренящиеся в первых веках христианства, предания и локальные культы. Это было новое римское завоевание на религиозной почве. Последнее завоевание латинизма – светское – имело место в гуманитарной области, в конце XVI века. Язык построился в соответствии с классическими моделями и обеднел, потеряв свой изначальный вкус. Возможно, Рабле был последним галлом во французской литературе, который умел сочетать любовь к классическим авторам (в особенности к греческим авторам) с верностью духу родной земли. Идея губительная, потому что абстрактная; миф, желающий сделать из Франции «романскую страну» постепенно завладевал умами. И этот миф о «романской культуре» имеет такую же ценность, что и миф о «чистой расе» германцев, созданный в Пруссии – стране, сформированной из смеси балтийских, славянских и финно-угорских народностей и незначительной прослойки тевтонских завоевателей. Разница лишь в том, что романский миф принимает гуманитарное, «филологическое» течение, тогда как миф о германизме предпочитает нынче научную, «психологическую» видимость? Сумеем ли мы наконец освободиться от этого абстрактного мифа о «единстве романского мира»? Научит ли нас чему-нибудь агрессия нашей «романской сестры», верной союзницы германцев?

Темное облако опускалось за нами со стороны Орлеана. Мы чеканили шаг. Но небо закрывалось, и начал капать дождь. Нужно было укрыться в подлеске, среди кустов. Шепотом я проклинал это непредвиденное и абсурдное обстоятельство, замедлявшее наш ход. Но почти тут же я должен был констатировать, что гроза, которая должна была вынудить меня покинуть дорогу, которой угрожали небесные воды, оказалась спасительной, провиденциальной случайностью. Два страшных взрыва обрушились совсем рядом, две бомбы упали в лес. В то же время глухое гудение самолета и близкое клацанье пулемета, заставило меня упасть на землю лицом вниз и инстинктивно накрыть голову сумкой: «как страус», подумал я, ошеломленный. Они прошли на бреющем полете, как буря, в нескольких метрах надо мной. Через две минуты я встал и собрался покинуть укрытие, но солдат мне крикнул: «Прячьтесь, они возвращаются. Они следят за нами». Самолеты пролетели над нами еще три или четыре раза, стреляя из пулеметов наугад. Зайцы, напуганные бомбами, выскакивали из леса. Потом животное, которое я сначала принял за помесь собаки и волка, большое, с длинными лапами и странным бело-серым цветом, с мощной и дикой мордой, опущенным хвостом: волк, просто волк. Бедный товарищ по несчастью, преследуемый той же опасностью…

Когда я наконец вышел на большак, бомбардировщики были далеко: они возвращались к Орлеану; послышался далекий жалобный стон сигнала тревоги. Там снова падали бомбы. Благодаря дождю, я думаю, никто не был поражен. По крайней мере, в этот раз я не увидел ни трупов, ни раненных в конвое. Но позже мой дорожный компаньон сказал, что видел юношу, скорчившегося под деревом около своего велосипеда с простреленным лбом. Другие, возможно, так и остались в кустах… Я надеялся добраться до Ла-Ферт-Сен-Обэн до наступления ночи. Значит, нужно было воспользоваться попуткой. Наконец, меня настиг военный грузовик. Я сел около нескольких молодых мужчин. Один из них, закрытый каской, пристально смотрел на меня с удивленным видом. Я вскрикнул от удивления: это был мой юный компаньон, с которым я покинул Париж два дня назад и которого оставил вчера утром в Бретини. Дорога иногда преподносит нам столько сюрпризов! Молодой человек рассказал мне, что вместе с другими младшими мобилизующимися сел на поезд в Этамп, куда прибыл одновременно со мной; поезд был обстрелян в дороге; из Этампа они шли пешком, потом их подобрал этот военный грузовик. Я с трудом узнавал этого мальчика, обычно скромного и неловкого. Каска, которую он нашел на дороге, придавала ему воинственный вид; он был веселым и непринужденным – настоящий путешественник, беззаботный скиталец, довольный своей судьбой. Вместе с товарищами он должен был представиться в избранном пункте военным властям. Грузовик двигался медленно. За несколько километров до Ла-Ферт-Сен-Обэн он остановился посреди полей. Кругом было черно, нужно было переждать ночь под открытым небом или, вернее, под дождем, который начал накрапывать. Я разложил мое одеяло на мокрой траве, положил под голову сумку и накрылся своим пальто. Повсюду вокруг текла вода. Где-то гудели немецкие самолеты: мы слышали, как они бросали свои «четки» на дороги, уже наполненные железом. Солдаты проснулись, взялись за ружья, а потом снова заснули, подумав о том, что враг далеко. Мы спали спокойно. Ко всему привыкаешь.

Мы двинулись в путь в добрый час. На этот раз грузовик ехал быстро. Мы окоченели в одежде, вымокшей под дождем, но мы были рады мчаться под утренним солнцем. Мальчишки громко пели. Остановились у ручейка и мы испытали удовольствия умывания в зеленой и илистой воде посреди тростника. В Ламот-Беврон мы ринулись к продуктовому магазину. Очередь была большой. Нужно было долго ждать, чтобы обеспечить себя банкой консервов или плиткой шоколада. Там мы смогли купить департаментскую газету: немцы прошли Париж и двинулись дальше, к Луаре; со стороны Реймса им удалось прорвать линию фронта и теперь они собираются обойти линию Мажино… Лица вытянулись, и мальчишеское веселье упало. Солдаты бормотали угрозы, проклятья предателям… Солнце припекало, когда мы добрались до Вьерзона. Я снова попрощался с моим юным компаньоном в каске: он отправлялся дальше, в неизвестность, вместе с грузовиком, который двигался к Тулузе. Что же до меня, я шел искать жандармерию с твердым намерением окончательно определить свою ситуацию. В жандармерии не было времени заниматься мной: «Приходите через несколько дней. – Но где вы хотите, чтобы я повел эти несколько дней? – … Тогда уезжайте, найдите пристанище у родственников или у друзей в провинции и зарегистрируйтесь в кантонской жандармерии. Впрочем, департамент в эвакуации. Выпутывайтесь сами». Моя ситуация внезапно стала ясной. Нужно было присоединиться к семье, эвакуированной десять дней назад в Шабри. Так моя Илиада превращалась в Одиссею. Смутное чувство подсказывало мне, что Шабри-сюр-Шер недалеко от Вьерзона и что цепочка случайностей вела меня от жандармерии к жандармерии, к тому месту, где должна была быть моя семья. И моя дорога к армии оказывалась дорогой к домашнему очагу. Любой ценой нужно было достать карту. Но это было воскресенье, все магазины были закрыты, к тому же, город эвакуировался. Утром или накануне Вьерзон подвергся налету. Самолеты бомбили мосты, и в один из них попали; две воронки зияли на мостовой, но старый каменный мост был крепок, и по нему по-прежнему курсировали войска, бронированные машины, увесистые орудия на буксирах. Тревожная атмосфера повисла над городом. Меня посетила мысль, что, может быть, моя семья, увлеченная этим общим движением миграции, покинула Шабри чтобы отправиться к югу. Впрочем, в Шабри у меня были парижские друзья, у которых можно было справиться по поводу судьбы моей жены и детей. Наконец, в кафе мне показали карту. Шабри был в 35 километрах по Турской дороге. Эта дорога шла по правому берегу реки Шер, или, вернее, Берийского канала. По краям росли тополя. Свежая, радующая глаз зелень, полные и светлые воды, высокие леса напоминали соседний Турэн. Именно в эти провинции, Бери, Турэн и Анжу, перемещалось королевство в самые трагические моменты истории Франции. Карл VII, «король деревень», принимал Орлеанскую девственницу в Шиноне. Именно здесь потом короли воздвигали свои резиденции в течение почти века: Людовик XI в Плесси-ле-Тур, Карл VIII в Амбуаз, Людовик XII в Блуа, Франциск I в Шамборд. Именно отсюда они начинали объединение Франции. И теперь, это земле, королевской по преимуществу, угрожала опасность. Я слышал глухой шум самолетов. Они летели высоко, десять немецких бомбардировщиков направлялись в Блуа и в Тур. Короли создали единство Франции. Даже будучи республиканцем, невозможно это отрицать. Невозможно забыть, что, прежде чем стать республикой, Франция была королевством, традиции которого восходят к Хлодвигу. Все ошибки «старого режима» не могут перечеркнуть эти традиции. Иначе пришлось бы стереть тринадцативековую историю, величественную и трагическую, наполненную славой и лишениями, триумфами и падениями, и начать с Франции 1789 года. Институции могут меняться, но Франция остается той же: монархическая страна в традициях Республики и демократическая страна с мировоззрением Старого режима. Страна свободы в нравственном смысле этого слова, более глубоком, нежели все политические и социальные свободы, вожделенные партиями. Поскольку это внутренняя свобода перед самим собой, это героическое качество самообновления и восстановления, отсекающее от себя все устаревшее и умирающее – все то, что стремится превратиться в «старый режим» со всеми его пороками. Мы не можембыть консерваторами и монархистами, мы не можем не знать яростного величия революционной Франции, Франции Дантона и Карно, которая умела держать голову перед вооруженной Европой. Вальми, Жемап и Тулон останутся французскими победами наравне с Бувэном, Орлеаном и Мариньяном. Но только в революционерах нет правды, потому что в юношеском желании нового, в стремлении к лучшему будущему, к жизненному порядку, основанному на справедливости, сами они одержимы абстрактными и искусственными теориями, делающими из традиции, основанной на вековом опыте, tabularasa. Но и в консерваторах нет правды, поскольку, будучи полными жизненным опытом, рассудительными и осторожными, умными и скептичными, в своем стремлении любой ценой сохранить древние институты, проверенные историей, они отрицают необходимость обновления, устремленность к лучшему порядку жизни. И те, и другие несут в себе начало смерти. Есть ли третий путь, иная судьба для человеческого общества, кроме постоянного колебания между революционной угрозой, разрушающей жизнь и мумифицирующей реакцией? Или это неизбежность, постигающая грады земные – естественный закон их существования? Значит, только Церковь на земле одновременно обладает Традицией, не знающей революций, и стремлением к новой жизни, которое не имеет конца. Потому что ее теория (в истинном смысле этого слова, означающим «видение») основана на вечном опыте Истины. Вот почему в ней присутствуют бесконечные силы, которые могут черпать те, кто призван управлять земными, преходящими градами.

Сумеем ли мы провести истинное разделение между тем, что от Бога и тем, что от Кесаря? Франция, названная «старшей дочерью Церкви», галликанская в своих древних традициях, защищаемая королями, умела отдавать должное духовному первенству Церкви и твердо противостоять всякому вмешательству церковных властей во внутренние дела королевства. В конфликте Священстваи Империи Франция защищала дело Церкви против дел «священно-святой» Империи. Но ее позиция была четкой: «Король Франции – император в своем королевстве». Однако каждый раз, когда короли принимали титул императора, движимые магической властью традиции, привязывающей себя к словам, они теряли границу между «тем, что от Бога и тем, что от Кесаря». Империя Карла Великого создала странное смешение между вечным и временным; епископы контролировали графские администрации, графы занимались епархиальными делами, соборы издавали капитулы, ассамблеи грандов диктовали каноны, наконец, двор, сгрудившийся вокруг императорской «Капеллы», охваченный богословской лихорадкой, стремился утвердить триумф нового догмата об исхождении Святого Духа. Давление франкской Империи обеспечило победу этому странному догмату на христианском Западе и Папы, немного посопротивлявшись, наконец изменили традиционный текст символа веры. Отныне схизма с восточным патриархатом была неизбежна. Византия никогда не знала «цезарепапизма», зашедшего так далеко… В этой нездоровой атмосфере смешения, Империя вливала в Церковь яд секулярного влияния: «злосчастное наследие Константина», оплаканное Данте, призрак стал плотью и должен был достичь апогея при Григории VII Хильдебранте, одержимом идеей мирового господства. Но Франция, снова став королевством, при Капетингах обрела свою истинную размеренность, мудрую умеренность традиционного галликанизма.

Святой Людовик умел держать дистанцию между королем – защитником справедливости и королем – защитником Церкви. Жуанвиль приводит следующую историю: «В следующий раз я его увидел в Париже, когда все прелаты Франции изъявили желание его видеть, и король отправился во дворец, чтобы их выслушать. Там был епископ Ги Оксеррский, бывший сыном Монсеньера Гийома де Мело; он сказал королю от имени всех прелатов в такой манере: «Сир, эти господа, присутствующие здесь, архиепископы и епископы, сказали мне, чтобы я Вам сказал, что христианский народ, которым Вы должны править, утекает сквозь Ваши руки». Король перекрестился, услышав эти слова, и сказал: «Так скажите, как же это происходит» – «Сир, это потому, что мы как никогда мало заточаем отлученных от Церкви, и столькие умирают отлученными, совершая абсурд, не желая удовлетворить Церковь; если бы Вы повелели, Сир, ради Господа и Вашего долга Вашим прево и подчиненным, чтобы тех, кто подвергнут отлучению, во имя их собственного блага насильно заставляли прекратить безрассудство…» На это король ответил, что охотно повелел бы, если бы среди остальных не было бы тех, кто совершает ошибки; но это было бы поступком против Бога и против разума запрещать людям безрассудство, когда их священники тоже совершают ошибки…»

Я смотрел, как немецкие самолеты направляются к королевским владениям в Турэне… Дорога предстояла долгая, и я снова отчаялся добраться до места назначения раньше ночи. Но один грузовик услужливо остановился, отвечая на мою просьбу. Старый крестьянин и его дочь, юная и веселая, той веселостью, что живет в полях и деревенских просторах, пригласили меня подняться. Они возвращались в Шабри. Какая удача! Я сел рядом с плугом, стоявшим в кузове, и мы поехали через поля и луга под вечерним солнцем. По дороге мы весело болтали, и я вдруг почувствовал себя охваченным атмосферой мира и благополучия, еще не затронутой ужасами войны. Две женщины обменивались мнениями по поводу полевых работ, о мелких событиях и деталях жизни в кантоне. Война их пока совсем не коснулась; они жили совершенно в иной реальности. Неужели война так и не сможет разрушить трудолюбивое и здоровое существование французской деревни? Во время Столетней войны крестьяне продолжали пахать, пропалывать, заготавливать сено и жать. Потому что земля, всегда требовательная к тем, кто ее возделывает, нем хочет знать ни войн, ни перемирий. Впервые со времени моего отъезда из Парижа я почувствовал себя неловко перед этими двумя крестьянками за мой страшный вид хромоногого нищего, за мою грязную, пыльную одежду и четырехдневную бороду.

В Шабри я не застал мою семью, которая уехала несколько дней назад далеко на юг, в департамент Лот. Я остановился в номере отеля, здесь я впервые побрился, тщательно умылся и отправился повидать моих старых парижских друзей², не покинувших Шабри. Неподалеку раздавались выстрелы ДСА. Местные жители останавливались, чтобы полюбоваться на спектакль: три немецких самолета кружили высоко, преследуемые нашими истребителями. Вокруг них возникали маленькие черные облака, все больше и больше. Внезапно один самолет накренился, дернулся и повернулся вокруг своей оси, пытаясь выровняться и стремительно свалился в пике, подобно жаворонку, падающему на пшеничное поле. Если зрелище бомбардировок городов мучительно и угнетающе, то вид боя веселит, рождая молодое и мужественное настроение, честное и законное перед лицом жизни и смерти.

Мои друзья сильно удивились, увидев меня. А я был счастлив, внезапно обнаружив себя в кругу близких людей, сидящим на стуле перед дымящимся супом, в мире семьи друзей. Среди них я был как вернувшийся из темных глубин преисподней, чтобы рассказать живым об ужасах адских дорог.

Узнав, что поезд в Блан должен отправиться на следующее утро, я решил уехать на нем. Иначе снова пришлось бы идти не меньше ста километров пешком. Возвратившись в отель, я наконец заснул на настоящей кровати, на белой простыне и под теплым одеялом. Маленький городок мирно спал. Можно было слышать только лай собак, часы на старой церкви напротив звонили ночные часы.

После завтрака в семейной обстановке, я отправился на вокзал в сопровождении моего друга. Поезд в Блан прибыл наконец, с часовым опозданием. Я должен был участвовать в баталии за право попасть в вагон для перевозки скота. Беженцы, сидящие и стоящие внутри, упорно не хотели никого больше пускать. Несколько вагонов третьего класса были забронированы для раненных из госпиталя Роморантэн, который эвакуировался. Этот переезд в сто километров был, наверное, самым печальным, и уж, во всяком случае, самым утомительным эпизодом моих странствий. Поезд останавливался по любым поводам, то ехал, то без конца стоял.

Три часа мы простояли в Валенсей. Я разрывался между страхом потерять свое место и желанием посетить замок, находившийся неподалеку с его дегенеративными, безобидными башенками эпохи Возрождения. Протиснувшись на перрон, я поговорил со своими попутчиками. Солдат с лицом, израненным от взрыва авиационной бомбы в Уазе, поведал мне о своих несчастьях, о наших общих несчастьях. «Если бы только у нас было достаточно боевой техники, мы бы смогли продержаться, старик…» Польский беженец рассказал мне об ужасах войны в Польше, о тяжелой обороне страны, в которой он участвовал в качестве офицера, о жестокой борьбе, когда с обеих сторон уже не брали пленных, но убивали.

После своего первого бегства, в прошлом сентябре, он вынужден был превратить его во второе, уже во Франции. «Потому что – говорил он, – немцы не пощадили бы нас, мы для них – другие поляки, те, которых они считают своими подданными». Он мне рассказал о том, как знакомая женщина, с которой он путешествовал, внезапно сошла с ума; ее пришлось помесить в дом для душевнобольных в Роморантэне, а ее сын, мальчик четырнадцати лет, должен был продолжать дорогу один, оставив мать, возможно, навсегда. Остальные повествования дополняли рассказы поляка, слившись в целый хор плача, как в трагедиях Еврипида. Я вспомнил слова Апокалипсиса о бесконечных множествах, пришедших от всех народов и племен земли, одетых в белые одежды, множествах тех, «кто пришли от великой скорби», тех, кому Бог отрет каждую слезу, упавшую с их глаз. Только понимаем ли мы, сможем ли мы обнаружить истинную ценность страданий с тем, чтобы вместо того, чтобы ожесточать наши сердца, они смогли бы открыть им источник новой жизни?

Из рук в руки мы передавали друг другу газету: сформирован новый кабинет министров под руководством маршала Петэна…

Поезд снова двинулся, снова остановился. Измученные, на пределе своих сил, беженцы были охвачены паникой всякий раз, когда слышался гул французских самолетов. Втиснутые в вагон, то сидя, то стоя, чтобы размять затекшие ноги, мы были полузадушены жарой и спертым воздухом. Эта пытка длилась более десяти часов.

В этом поезде были люди всех категорий, языков и национальностей: бельгийцы, поляки, русские, испанцы, греки, марокканские колониалы, негры. Вавилонское смешение или чудо Пятидесятницы? И то, и другое было возможно, открывая пространство для случайностей. Пока что одно было очевидно: совсем как в эпоху «великих переселений», соответствующую концу Римской империи и началу новой Европы, мы жили в атмосфере различных «диаспор», смеси разных народов. Рим, с его строгим и ограниченным духом, пал, но эллинская податливость Византии сумела победить варваров; Константинополь, этот «Париж Средних веков», стал очагом культуры, духовной жизни и политического образования для молодых государств, вскормленных ею. Только Галлия на западе сохранила свое единство, переустроив его, используя новые этнические и культурные составляющие, сумев сплавить эти разрозненные, смежные элементы в своем мощном горниле ассимиляции, сделав их своими, обновив свой национальный организм. От всех этих колоний Сармата и Алана остались лишь названия мест: Сермез и Аланвиль. Бургонцы стали бургундцами, скандинавы обустроились в Нормандии, восточные средиземноморские колонии придали южному населению свой особый колорит. И все они были истинными французами, сынами одной духовной семьи, одной родины, которая постоянно обновлялась, принимая новых пришельцев. Камиль Жулиан был прав, когда в своей замечательной книге об исторических истоках Франции, столь полной надеждами, сказал: «Чтобы устроилась французская земля, чтобы мы стали французами, нужен был бесконечный труд, который не прекращается и по сей день. И никто не берется сказать, что этот труд будет завершен, и что предстоящие века не привнесут новые черты в облик Франции, неожиданные богатства в ее земли и новые обязанности в ее жизнь. Потому что я из тех, кто верит, что начало национальной судьбы нашей родины так же продолжительно, как и время ее рождения».

Я не знаю, откуда происходит известное мнение, ставшее общим местом, которое желает видеть «старые народы» призванными к дегенерации и исторической смерти, а «молодые» – к тому, чтобы победить «старые» и занять их место в истории. Несомненно, в основании этого хода мысли лежит неуместное применение биологических законов в социологической области, органическая теория, зашедшая слишком далеко. Поскольку, даже если возможна некоторая аналогия между живым организмом и телом нации, она остается лишь аналогией, ограниченным сближением двух разных планов, двух феноменов, чуждых друг другу, иначе аналогия стала бы тождеством. Народный организм не принадлежит биологии, так же, как и структура тела животного не сводится к минералогии, хотя, вероятно, можно найти некоторые аналогии, некоторые общие черты со структурой кристалла. Вместе с Аристотелем и новыми виталистами можно допустить по отношению к живым организмам наличие «энтелехии», творящей и упорядочивающей силы, которая управляет формированием, ростом и зрелостью тела, чтобы затем, постепенно, потерять свою власть над ним, чтобы безвольно наблюдать за разрушением органической формы. Но существует ли «энтелехия», предписывающая «величие» или «упадок» народа?

Новый фактор, неизвестный так называемым «точным» наукам вмешивается там, где есть история: свободный человеческий выбор. «Душа народа» не является высшим существом для человеческих личностей, которое предопределило бы наши действия, преобразовывая их в жизненные функции организма, подобно тому, как «энтелехия» упорядочивает действие клеток тела. Наша роль несоизмеримо больше, наша ответственность не имеет границ. Поскольку эта душа народа создается нашим героизмом или нашей слабостью, нашей справедливостью или нашей греховностью, из дел нашей жизни и смерти. Образованная миллионами свободных воль, эта энтелехия народа, упорядоченная божественным провидением, спасается в своих путях святыми – теми, кто идет дорогами божьими, теми, кто всегда печется о своем народе – эта душа народа, эта неорганическая энтелехия пребывает в вечном рождении и в вечном становлении, всегда завися от наших решений и действий. И она называется – историческая необходимость.

То, что Франция может обновлять свой «национальный организм», вбирая в себя новые элементы, при этом не переставая быть той же Францией, продолжая ту же традицию, вычерчивая ту же судьбу на страницах истории – все это кажется неоспоримым. Но чтобы смочь ассимилировать другие культуры, нужно уметь их понимать, схватывать их изнутри. Иначе новые пришельцы навсегда останутся «чужаками», сохраняя под французской видимостью иную ментальность, добавляя свои пороки к нашим. Душа должна раскрываться, чтобы их принять, узость – всегда начало смерти.

Дар языков, преобразивший несколько десятков сынов исторического, материального Израиля в вечный Израиль, во вселенскую Церковь произошел не только во имя способности говорить на чужих языках, но прежде всего – ради беспредельного расширения национальной души, чтобы она смогла уловить души других народов и сделать их «пленниками Христа». Христианский универсализм не имеет ничего общего с универсализмом культуры, даже если эта культура христианизирована. Смешение этих двух универсализмов, подмена одного другим, замещение культуры Церкви латинской культурой – это предание своей Церкви во власть ударов судьбы. Первый был нанесен схизмой с Востоком, второй – Реформацией, разрывом германского мира с Римом.

Действительно, Франция следует религиозной судьбе «латинского мира», но она всегда оставалась глубоко укорененной в своем собственном бытии, в сокровенной традиции галликанизма. И галликанизм, в самом важном значении этого слова, не значит ничего другого, кроме защиты прав поместной Церкви, независимой в своей внутренне жизни, верной своим древним традициям благочестия и христианской культуры, которая ей присуща. Это еще и универсализм, но универсализм конкретный: он основан на разнообразии и богатстве христианских земель, хранящих своим предания, на множественности поместных Церквей, различных между собой, но, тем не менее, составляющих Одну Церковь, Святую, Соборную и Апостольскую. Потому что тайна вселенского состоит в единстве, которое различается и в различии, которое едино. Вселенское не локально, как и не абстрактно, вне локальных преданий. Первенство патриархального Престола над другими верховными престолами не значит, что одна поместная Церковь может навязывать другим свои предания в качестве «универсальных». Это аберрация латинизма. Франция не осталась в стороне от этой ошибки «латинского мира». В светской форме она проявлялась каждый раз, когда национальной культуре стремились придать характер абстрактной универсальности. «Декларация прав человека и гражданина», которую Революция хотела навязать миру – не была ли она выражение ложной вселенскости, выродившегося латинизма? Это был отказ от истинного измерения галликанизма; вот почему Революция превратилась в Империю, с ее мировыми претензиями. Снова обрести это истинное измерение, придавая ему всю его широту, воплотить этот галликанизм, который всегда оставался скрытым инстинктом, может это и есть для Франции осуществление ее религиозной идеи в мире? Великая промыслительная миссия, поскольку она утвердила во Франции не только духовную широту, необходимую для того, чтобы вместить посторонние элементы, но и силу, внутренний динамизм, источник которого может быть только религиозным. Перед лицом христианского латинизма, абстрактного, нивелирующего и обедняющего дела жизни; перед лицом германизма, языческого и слишком конкретного, основанного на мистике «крови и земли», который хочет переделать мир согласно своей новой вере – Франция могла бы стать очагом возрождения западного христианства в дехристианизирующейся Европе – земля новой христианской миссии, земля апостолов последних времен, призванных Святой Девой в Мелани, на холме Ла Салет.

Поезд прибыл в Блан к вечеру. Длительное и утомительное путешествие подошло к концу. Я справился на вокзале о поездах в Лимож. Нет, до нового распоряжения, поездов больше не было. Нужно было снова идти пешком. Снова более ста километров. Четыре или пять дней, если кто-нибудь не подхватит по дороге. Я отправился к центру регистрации. В холле ратуши беженцы теснились вокруг столов, ожидая своей очереди, чтобы получить миску супа, хлеб, чашку шоколада для детей. Другие оставались снаружи, сидя на ступеньках или на земле. Где разместят эту толпу? Эта мысль заставила меня быстро покинуть холл и пойти прямо через город, чтобы покинуть Блан до темноты, чтобы заночевать где-нибудь в сарае, среди свежести полей.

Я пересек Крезу и вошел в высокий городок на скалистом холме, возвышающемся над рекой. Башни замка и старые колокола вырисовывались на зеленом вечернем небе. Воды Крезы тоже казались зелеными. Один за другим через мост двигались большие военные грузовики, поднимались на правый берег. Люди смотрели им вслед, мирно сидя перед своими дверями, наслаждаясь вечерней тишиной. Вот, наконец, зона спокойствия, где города выглядят эвакирующимися… На маленькой ферме мне дали красного вина, каравай белого хлеба. Нужно было спешить, чтобы не застигла ночь. На выезде из города, меня догнал юный велосипедист, поднимающийся пешком. Мы пошли вместе. Как и я, он искал сарай подальше от города, уйдя из центра регистрации.

Нас приютил старый фермер, такой же гостеприимный, как и говорливый. Сарай был большой, как дворец: старое беррийское сооружение с высокой и надежной конструкцией, видевшее множество поколений крестьян. После нескончаемой болтовни со стариком во дворе при свете луны, мы наконец отправились спать на сено.

Небо было серым. Моросил мелкий дождь, из тех бесконечных дождей, которые, как кажется, и не думают прекращаться. Сквозь дождь горизонт казался покрытым серым жемчужным туманом, как росой. Согласный мокнуть не меньше часа, я направился в Беллак, к Лиможской дороге. Впрочем, нашлась попутка: один капрал подвез меня на машине до Тримуй. Я выиграл десять километров.

Чашка с горячим бульоном вернула мне мужество. Маленькая ферма Тримуй была набита тридцатью ветеранами Первой мировой войны. Несмотря на все сложности, на эту дорогу в неизвестность, несмотря на дождь, они были веселы и беспечны. Лейтенант, ходивший взад-вперед между столами, с добродушной улыбкой смотрел, как едят мужчины. «Мальчики, поторопитесь, пора в дорогу». Эта атмосфера товарищества, мужественный и святой дух Армии рождал во мне что-то вроде ностальгии по казарме.

Через несколько километров пути меня подобрал грузовик, ехавший до Беллака. Несомненно, сегодня мне везло. Молодая женщина с ребенком из Валенсии, солдат, едущий в свою роту, были моими попутчиками. Солдат рассказывал мне о Данкерке. Стена огня на земле, дождь из снарядов на море. Бомбы и мины взрывались вокруг корабля, который вез войска к берегам Великобритании. «Мы были в ужасе. Я не слишком люблю англичан, но после теплого приема, который они нам оказали, они поднялись в моем мнении; по правде говоря, нас принимали как королей. А потом, после недели отдыха – снова в пекло. Ох, и жарко было!»

Молодая женщина сообщила нам новость, которую утром услышала от кого-то: Россия объявила войну Германии. Только было ли это правдой? Похожий слух ходил перед моим отъездом из Парижа: сначала сердца возликовали от надежды, важно было продержаться последние четверть часа, накануне же все верили в новое чудо Марны. Но разочарование было еще большим, когда выяснилось, что это новость была ложной.

Франко-русский союз всегда был исторической необходимостью для обеих стран. Он выглядел как естественное согласие между теми, кому нечего делить, у кого нет одних и тех же притязаний, но есть общие противники. Коммунистическая угроза? Но Ришелье прекрасно победил гугенотов внутри страны, во внешней политике опираясь на протестантские государства против католической Австрии и Понтификата. И, наконец, уж не дегенерировавшего коммунизма русских следовало опасаться больше всего в период общего кризиса, который мы переживаем. Не стремились ли мы к союзу с коммунистической Россией еще год назад. Но СССР предпочел тогда союз с Германией, нашим врагом, который был и его естественным врагом. Предательство? Но предать можно только того, с кем связан обязательствами. Если уж говорить о предательствах, стоит поискать их в другом месте. Мюнхенское соглашение – вот что, если уж говорить честно, было отказом от наших обязательств по отношению к странам Центральной Европы перед лицом военной опасности. Скажут, что мы еще не были готовы к войне в сентябре 1938? Увы, мы к ней и сейчас не готовы. Мюнхенское соглашение подтолкнуло Россию к соглашению с Германией, ее врагом, чтобы избежать «DrangnachOsten», о чем мечтал Гитлер и чему способствовало безразличие остальной Европы. Советы избежали этой опасности, но оружие, приготовленное против России, обернулось против нас, бронированные орды наводнили Европу.

Речь не идет о том, чтобы теперь выискивать ошибки прошлого: их последовательность может вести очень далеко. Сейчас для Франции важно лишь одно: суметь возродиться, сохранить и взрастить свои внутренние силы, чтобы не быть раздавленной нашими несчастьями, чтобы мужественно встретить неминуемую катастрофу. И кто может спасти нас от этой катастрофы? Великобритания? США? Россия?... Никто, кроме Бога. Только Бог. Цепочка наших ошибок заходит слишком далеко, восходя к первой ошибке первых людей. Но эта цепочка, эта горизонтальная линия истории была прервана в благодатный момент, более девятнадцати веков назад, вертикальной линией. Бог стал человеком, снизошел вплоть до бездн преисподней, чтобы дать нам власть ускользать от этой цепи бесконечных ошибок, чтобы поставить нас над историей. Пересечение этих линий образует крест. Принять нашу историческую катастрофу, во всем ее ужасе, как крест, который предлагает нам Бог – значит найти выход, единственный путь: вертикальную линию, которая есть путь к Богу.

Мы проехали Дора с его римской церковью с круглыми часовнями, похожими на низкие и массивные башни. Мы были в Лимузэне, где процветало специфическое романское искусство. В Беллаке пришлось продолжить путь пешком. Но, решив добраться до Лиможа до вечера, я искал новую попутку. В центре города большой автомобиль готовился к отбытию. Были еще свободные места. Я подошел. От вида пассажиров мне захотелось засмеяться: это были двадцать функционеров с серыми лицами, насупившиеся и полные важности; куча старой запылившейся писанины, настоящие канцелярские крысы из комических фильмов. «Есть ли у вас место для мобилизованного из Парижа?» Двадцать голов раздраженно повернулись ко мне, ответив хором, как в водевиле: «Нет, нет. Нет места, ни для кого! Это министерство эвакуируется. Министерство, месье! Вы из министерства?» Я захохотал, продолжая свой путь.

Однако моя судьба начинала мне благоволить. На выезде из Беллака, на холм медленно взбирался грузовик. Водитель, полный мужчина с простодушной физиономией дал мне знак, чтобы я поднялся на подножку. Но вес моего багажа и особенно моя правая нога, из-за которой я хромал, помешали мне подняться. Но в этот момент машина, шедшая за грузовиком, остановилась, чтобы подвезти меня на подножке. Я вцепился в дверцу. Ветер дул мне в уши. Мы ехали быстро, следуя за движением грузовика. Обе машины перевозили большую семью с пожитками. Отец, мельник из Эвре, управлял грузовиком, старший сын был за рулем легковушки, где сидели две пожилые женщины, две девушки и мальчик. Воспользовавшись первой же остановкой, я устроился на широкой и удобной подножке грузовика: здесь можно было растянуться и при желании спать. Семья доброго мельника не планировала больше останавливаться, они ехали прямо в строну Лиможа, а затем дальше, в направлении Брива. Это была неслыханная удача для меня.

Мы прибыли в Лимож к четырем часам дня. В этот момент разразилась страшная гроза с проливным дождем. Я едва успел накинуть плащ на плечи. Молния ударила совсем рядом, оглушительный гром, казалось, хотел нас раздавить. Стоя на подножке, я вспоминал о бомбардировках и радовался мысли о том, что на этот раз смогу пасть «между рук Бога, но не между рук человеческих». Хотя неуместно было видеть себя промокшим до костей под этим дождем, который лил, как из ведра. Извилистые улицы превратились в потоки, среди которых наш грузовик едва двигался. Собор, красивые романские церкви показывались друг за другом через зеленоватую вуаль дождя.

Но вот солнце выглянуло сквозь облака, и радуга зажгла над нами свои сияющие цвета. Асфальтовая дорога, блестящая на солнце, пролегала среди холмов, лесистые долины, каменистые пригорки, увенчанные развалинами замков. Мы ехали все время в гору, через Пьер-Буфьер, маленький средневековый городок на вершине холма, узкий, зажатый между замками-крепостями, с романской церковью и старой ратушей. Колокола звонили Ангела.

Часто хотели определить сущностный характер французского колорита в гармоничном согласии между природой и искусством, всю его человечную глубину, как если бы он был создан для культуры, другой природной реальности, продолжающей творение Божие, соучаствующей вместе с Ним в создании вечного облика Франции. Но есть еще одна особенность, делающая Францию самой прекрасной на земле: это гармония времени, непрерывность жизни, сглаживающего слишком острые углы «модернизма», вечная преемственность, которая утверждает согласие прошлого и настоящего. В Париже Эйфелева башня никого не шокирует, за исключением нескольких снобов, помешанных на эстетизме. Природа, памятники и сегодняшняя жизнь составляют совершенное, живое, бессмертное творение, в котором нет ни прошлого, ни настоящего, но только одна сладость жизни. Рядом с Францией, Италия – лишь страна-музей, где жизнь чахнет в тени могил прошлого, раздавленная их помпезным молчанием; или, крикливая и вульгарная, она создает страшный диссонанс, профанирующий старинные камни. Я никогда не забуду первое чувство разочарования, охватившее меня во время моего приезда во Флоренцию. Нужно было приложить значительное усилие, чтобы абстрагироваться от настоящего и восхититься красотой прошедшего. Что уж говорить о Германии? Величие прошлого здесь имеет зловещий характер фантома; в настоящем же осталось лишь плоское уродство, в котором место гармонии заняла педантичная симметрия. Тем более нет гармонии между природой и человеческой культурой: то природа подавляется человеком, будучи разрезанной на мелкие однотипные кусочки сельскохозяйственных угодий или совсем уничтожается «индустриальным пейзажем»; то она восстает во всей своей дикой, бесчеловечной красоте утесов, покрытых елями, где живут Рапунцель и злобные гномы. Франция никогда не знала гномов. Ее рощи, холмы и источники когда-то были населены человечными божествами – дриадами и кельтскими феями. А драконы были навсегда повержены учениками апостолов. Мир фей перемешался с христианскими легендами, чтобы спасать паладинов в их опасных приключениях. Но самое главное – эта земля была освящена кровью мучеников и непрерывающейся молитвой святых.

Такие мысли приходили мне в голову, когда я смотрел на пейзажи Центрального Плато, которое открывалось перед нами. Центральный Массив, который также называли «центром сопротивления» – станет ли он для нас завтра центром сопротивления врагу? Или французское единство найдет свою опору в другом массиве, еще более центральном и устойчивом, над которым не властны века истории: традиция христианской Франции, трудолюбивая и верная своей древней земле, навеки благословленной святыми? Нашествия проходят, империи рушатся, Франция остается.

Новая гроза гремела все ближе и ближе, вынуждая нас остановиться в небольшой деревушке в нескольких километрах от Массере. Нужно было ночевать здесь. Семья мельника разместилась в сарае. Я отправился в трактир, в тщетной надежде найти там комнату, чтобы высушить промокшую одежду. Все-таки я нашел горячий суп, вино и сыр. Добрая трактирщица, напуганная громом, закрыла окна и ставни. Она казалась очень взволнованной тревожными слухами, распространяемыми одним из постояльцев, чувствуя, что паника берет верх, она старалась ее заговорить, прибегая к «слову Камбронна»³, повторяя невпопад. Вскоре появился и автор слухов, грузный и инертный фламандец. Добрая женщина с триумфальным видом повернулась к нему, показывая на меня пальцем: «Вот, месье только что из Лиможа. И немцев там еще нет, черт возьми!» Грузный мужчина, ничуть не смущаясь, ответил флегматичным тоном: «Но город эвакуируется». «Вы ошибаетесь» – сказал я, раздраженный его уверенным тоном. «По крайней мере, аэродром эвакуирован». – «Я проходил рядом, самолеты все еще там!» Фламандец не хотел сдаваться и с той же флегмой сказал: «Я говорю не о самолетах, но об авиационном оборудовании». Все засмеялись, и слова Камбронна вкупе с другими, не менее французскими выражениями, хоть и не рекомендованными Академическим словарем, были повторены уже хором, составленным из сержанта и четырех солдат. Фламандец вынужден был ретироваться, сопровождаемый колкостью хозяйки: «Если бы он не был так глуп, я бы могла подумать, что он из пятой колонны!»

Мы пошли спать в сарай. Пришлось карабкаться высоко, под крышу. Сено было мокрым, крыша протекала. Мужчина, спавший рядом, храпел и сипел носом с такой виртуозностью, что я слушал его до самого утра.

Утром, в добрый час, мы снова выехали на дорогу в Брив. Перед нами ехала сильно нагруженная машина: это бельгийский паникер ехал на юг. Через несколько километров нас остановило неожиданное препятствие, Дорога была перекрыта. Жандармы пропускали только военные грузовики, следовавшие в департамент Корез. Нужно было повернуть назад и найти другую дорогу в Брив, что было совсем не просто. После часового блуждания по ложным дорогам, наш грузовик остановился наконец у въезда в Люберсак. После короткого совещания с семьей, мельник решил остаться здесь, отказавшись от мысли ехать дальше. Я попрощался с этими мужественными людьми и продолжил дорогу пешком.

На площади старый сельский полицейский под бой барабана объявлял, что согласно новому распоряжению с сегодняшнего дня запрещалось всякая эвакуация или перемещения беженцев в пределах департамента Корез. Я спокойно продолжил путь.

Дорога поднималась, поворачивая. Я взбирался на холм, сгибаясь под тяжестью своего багажа и удушливой жары. Солнце было обжигающим, настоящее южное солнце. Луга, холмы, каштаны, старинные развалины – все было залито солнцем. Оглушительно пели цикады.

Огромный военный грузовик, тащивший прицеп, поднимался рядом. Я подал ему знак. Мужчина пригласил меня подняться на подножку. Это было довольно опасное предприятие, так как подножка, спереди грузовика была совсем маленькой, скошенной перед самым его заостренным носом, и оставляла место лишь для того, чтобы удержаться на цыпочках. Висящий, прицепленный к носу этого монстра, так я проехал на полном ходу несколько километров, до первой остановки, когда наконец мне разрешили забраться на высокую крышу прицепа. Сидя там, как на слоне, можно было вовсю полюбоваться красотами здешних мест. Замок Помпадур с его широкими круглыми башнями вдруг появился среди каштанов, напоминая замок из сказок Перро. Мне показалось, что я вижу пажей и поварят, бегущих во двор, принцессу, прядущую пряжу на вершине башни, Кота в сапогах, подъезжающего в золотой карете. Это видение длилось лишь мгновение. Замок исчез за поворотом дороги.

Название деревень, заканчивавшиеся на –а к и –ур говорили о том, что мы в Лангедоке. Еще один замок, теперь уже гордый и трагический – развалины с разрушенными башнями, заросшие плющом, ставшие ступенькой для темной зеленой массы, поднимающейся на скалу среди леса. Пение трубадуров звучало в этой рыцарской стране до того, как крестовый поход на альбигойцев предал ее огню и крови. И вместо двора любви и турниров здесь увидели костры еретиков и покаянные процессии. Дух доминиканской Испании, присущий королям-католикам победил слишком свободный дух Тулузских графов, взрастивших здесь богомильскую ересь, принесенную из восточных крестовых походов.

Странное крушение великих «хождений за море», этой мистической устремленности к Востоку, чем были крестовые походы. Что бы ни говорили, не только алчность сеньоров, жадных до добычи, и не страсть к военным приключениям, присущая феодальному миру, заставляли покидать христиан Запада свои семьи и удобства, чтобы взять крест и уйти, следуянеодолимому порыву к неизведанным землям Востока. Прежде всего, это было великое паломничество, паломничество с оружием, движение, по существу религиозное, на которое наложились другие мотивы и интересы. Иногда легенда, созданная вокруг пережитых событий, поэзия, которая вдохновляла ее, приоткрывает нам сокровенное основание исторического факта, оставшегося незамеченным историками, оперирующими «позитивными данными». На Восток шли во имя освобождения Гроба Господня, но шли также и в поисках таинственной страны, где вечно пребывалАпостол Иоанн, царствующий над христианским народом; шли, подталкиваемые смутным религиозным беспокойством, которое позже нашло свое выражение в мистической поэме о «Поиске Святого Грааля», где чаша символизировала полноту Даров Святого Духа, христианскую полноту. Но крестовые походы превратились в грабеж и разрушение, в войну против христианского Востока. Вместо духовного царства Святого Иоанна, основали эфемерную «Римскую империю», вместо Святого Грааля рыцари привезли на Запад манихейскую ересь болгар. Так начался новый крестовый поход народа Севера против народа Юга. Первая религиозная война залила кровью французскую землю. Лангедок узнает и другие, тремя веками позднее.

Наконец мы прибыли в Брив, прозванный «весельчаком». Я был потрясен, увидев открытые магазины, элегантных дам в летних туалетах, множество людей, мирно прохаживающихся по улицам или сидящих за столиками кафе. Снова я почувствовал себя потерянным, посторонним этому мирному и спокойному городу – бродяга, захваченный авантюрной жизнью больших дорог. К тому же я спешил покинуть его. И вскоре он остался за моей спиной, внизу, со своими крышами, колоколами, заводскими трубами в мерцающей дымке летнего дня.

Старый крестьянин, работавший в своем винограднике, посмотрел мне вслед. «И издалека Вы так идете?» – «Из Парижа.» – «Какое несчастье! Ох, нечего и говорить, мы заслужили то, что с нами происходит теперь! Скоро немцы дойдут и до сюда… Но все равно нужно работать. Ну, в добрый путь!»

Через несколько километров характер местности резко изменился: зеленые и радостные кусты стали сухими и строгими; трава пожелтела под солнцем, несколько утесов, пучки кустов, бескрайний, грустный, высушенный простор. Эти керсийские плато напоминали Испанию. По крайней мере я легко себе представил худой силуэт Дон Кихота на тощей лошади, сопровождаемого своим верным оруженосцем, на этой дороге посреди голых кустов. И действительно, в маленьком трактире, где мне предложили местное кислое вино и козий сыр, я встретил Санчо Панса собственной персоной. Это был толстый испанец, пузатый и веселый, фермер, возвращавшийся домой из Брива. Только вместо осла у него был старенький автомобиль, в котором он пригласил меня проехаться. Так мы преодолели десять километров.

В Тюрен я пошел дальше пешком. Тут меня окружила группа крестьян в синих рубашках, как у коммунаров, с охотничьими ружьями, охранявшими территорию. Очевидно, они приняли меня за парашютиста. «Если сделаете хоть шаг, мы вас арестуем. Запрещено переходить из одной коммуны в другую». Я был взбешен. Перед моим жестким красноречием «коммунары» были вынуждены отступить. Я продолжил путь, готовясь столкнуться с новыми препятствиями еще до пересечения границ Корреза и Лота.

Тюренский замок. Квадратный донжон, круглая башня, видная издалека, остатки высоких крепостных стен, высокий и суровый силуэт… И само это название – Тюрен – звучащее как горн полей сражений прошлого. Это имя заставило мое сердце сжаться от острой боли. У нас был Тюрен, был Фош, и будут другие полководцы, когда придет время. Пока речь идет о том, чтобы сжать зубы и идти прямо перед собой, по дороге.

Наконец, вот оно, последнее препятствие: четыре караульных около пересечения границы департаментов. Я приготовился к встрече с ними. Но в этот момент мимо проехала машина. Все четверо бросились к даме, которая была за рулем, чтобы проверить у нее удостоверение личности. И я прошел мимо них спокойно, не ускоряя шаг. Департаментский столб объявлял о начале территории Лот, где движение свободное. Это был последний этап.

Последняя попутка, несколько километров в машине с деревенским семейством. Мужчина открыл дверцу: «Вы уже почти прибыли. Ферма, куда Вы едете, в двух километрах отсюда; это замок, который Вы увидите справа от главной дороги. Вам нужно просто идти все время прямо».

Последний километр, возможно, самый тяжелый и самый радостный. Радость через несколько мгновений обрести свою семью и одновременно с этим – усталость от семидневной дороги. Бесконечная усталость от больших дорог, на которых прожито семь дней, в дороге вместе со всей Францией. Радость встречи и печаль отъезда смешивались. Это было новое чувство: безмятежная меланхолия конца путешествия.

Я был на последней отсечке своего пути, и невероятная усталость от дорог Франции навалилась на меня грузом всех увиденных страданий. Тяготы голода и жажды, жары и дождя; отчаяние и надежды, смерть от истощения и смерть насильственная; ужасы бомбардировок и бегства от смерти, открытые равнины, люди, обезумевшие от страха и отваги, от беспорядочности отступления и пустых слов; величие слез и смирения, жестокость и человеческая внимательность, одиночество и солидарность; грусть пути и отдыха, отъездов и прибытий, начал и концов. Я вспомнил все эти страдания, ужасы, величие и грусть больших дорог, но во мне осталась ностальгия по дорогам Франции. Потому что они открыли мне то, что сказано царем Мудрости: «Лучше печаль, чем смех, потому что печалью на лице возрадуется сердце». Они открыли мне сокровища страданий и великую надежду, которая сияет в высшей печали. Они научили меня узнавать Провидение там, где мы видим лишь случайности. Они научили меня тому, что пути Божии не есть пути человеческие, хотя мы и призваны следовать ими, как некогда ими следовали святые.

«Господи, мы никогда не сможем следовать Твоим путем: он поднимается слишком высоко. Мы – всего лишь простые смертные, привыкшие ходить своими, человеческими путями».

– Маловерные! Неужели вы вместе со святыми не поняли тайны широты и беспредельности, глубины и высоты, которая есть тайна Креста?

«Господи, как мы могли бы нести Крест? Мы и так придавлены тяжестью наших страданий. Ты хочешь нашей смерти?»

– Не вам ли, тем, кто захотел идти рядом со Мной, я повелел отказаться от вас самих, чтобы взять свой крест и следовать за Мной? Вы предпочтете потерять свою жизнь, желая спасти ее от Креста, который я Вам даю?

«Господи, мы несли наш крест веками, но тот, что Ты даешь нам сегодня, слишком тяжел и не по нашим силам; мы – народ, постаревший от трудов, уставший от слишком долгого пути».

– Вам недостаточно Моей нетварной благодати? Вы не знали, что Моя сила совершается в немощи? Что я избрал слабых мира, чтобы сокрушить сильных? Что Моя слабость сильнее людей?

«Господи, Ты низвел нас перед другими народами нашей слабостью и нашими недостатками».

– Я допустил кару ангела Сатаны, чтобы вы познали ваши слабости и позволили Моей силе совершиться в вас.

«Господи, почему Ты караешь Францию больше других стран?»

– Потому что я караю всех тех, кого люблю: имейте же усердие и покайтесь. Вот, Я стою у двери и стучу.

«Господи, тяжело слышать Твои слова. Наши прелаты и духовные наставники не говорили нам ничего похожего».

– Оставьте мертвым погребать мертвецов и следуйте за Мной, потому что вы должны возвести Мою Церковь на землях Запада. Вы станете Моими апостолами последних времен.

Дороги Франции простираются через время и пространство: национальные дороги, старые королевские дороги, дороги паломничеств, римские дороги, дороги галльских городов. Настоящее врывается в прошлое, прошлое захватывает настоящее. И есть лишь одно, вечное измерение Франции. Армии всегда идут к западной границе – армии 1939 года, армии 1914, армии 1870, армии Империи, армии Революции, армии королей. Короли блистательной кавалькадой спускаются равнинам Ломбардии. Жанна Д’Арк скачет к Луаре по стране, охваченной войной, чтобы спасти своего короля. Окассэн и Николетт, поющие ле, выходят на дорогу. Паломники медленно движутся к землям, по которым ступали апостолы. Все так же рыцари ищут Святой Грааль на таинственных и дальних дорогах. Войско Карла Великого возвращается из Сарагосы и все еще слышен рог Роланда в Ронсево. Городские и сельские жители, остатки отступающих армий, обозы, груженые женщинами и детьми, спасающихся от нашествия гуннов или сарацинов, норманцев, англичан или немцев.

Но дорога и теперь ведет в темноту. Потому что ночь приближается. Ночь падает на Францию, на Европу, на весь мир.

Те, кто еще хранят свет, сохранят его, мудрые девы. Те, кто позволил лампам погаснуть, должны снова зажечь их, найти масло, пока еще не слишком поздно; потому что дорога в ночи будет длиной.

Свеча Святой Женевьевы, зажженная божественным огнем, по-прежнему светит на ее холме в ночи веков, в нашей темной ночи. Но в наших лампах нет больше масла и ветер задувает неровный огонь свечей в наших руках.

Настанет ли наконец заря? Петухи на колоколах еще не пропели. И еще долго придется ждать gallicinium. И когда они кинут свой триумфальный крик над просторами Франции, что он будет значить? Новый призыв? Знак апостолу Павлу, ночь, когда он отрекся от Господа? Пробуждение Церкви к новой жизни? Или это будет начало нового Дня, которому не будет больше конца? Никто не сможет нам сказать.

– Пресвятая Богородица, Царица Милосердия, Тебе один из наших королей передал свое королевство на три века; уже два года, как это время истекло. Не оставляй нас одних на дороге в ночи.

– Пресвятая Богородица, Та, которую дети видели плачущей на холме Ла Салетт, Та которая не удерживает больше карающую руку Своего Сына, подай нам силы нести наш крест.

– Пресвятая Богородица дорог Франции, ниспошли Твоих апостолов последних времен, чтобы снова зажечь нашу веру, чтобы помешать силам мрака, чтобы осветить наши шаги по дороге через ночь Франции и этого мира.

Роже д’Елан⁴.

Ла Борнь, 24 июня-14 июля 1940.