В рубрике “Куда уходит детство” продолжаем публиковать стихи и истории наших авторов и читателей. Так куда же уходит детство с его верой в добро, не покоренной житейскими обстоятельствами? С ее первыми представлениями о Боге как о Большом и Верном Друге на всю жизнь, Который в это благодатное время как никогда близок?
Детское зеркальце
I
Так повелось – зеркало окружено мистическим ореолом. Издавна прорастают тревога и опасения перед ним, пугающе-причудливо, как терновая поросль времени, оплетают и проникают в стихи и сказки, романы и пьесы.
У Андерсена роковое стекло посеяло ядовитые зерна-осколки в самые чистые сердца, у Пушкина от его «откровений» едва не уснула навечно Спящая красавица. Повсюду укоренился зеркальный терновник, вызвав безотчетный страх даже у мальчишески-радостного первооткрывателя Гумилева:
«Мгновенья страшные бежали,
И наплывала полумгла,
И бледный ужас отражали
Бесчисленные зеркала».
Что и говорить о фантастике и фэнтези, где пышным цветом разрослись чудовищные миры по ту сторону зеркала, пожирающие саму жизнь и все прекрасное в ней?
Играя с глянцевым незамысловатым предметом, булгаковский Воланд подшучивает с пространством. И мы с замиранием сердца вчитываемся в Ветхий Завет, содрогаясь перед упоминанием, что это демон Азазель принес зеркало на землю, заодно научив женщин красить лица и вытравливать плод.
Но, постойте, всегда ли непреложно верить привычному? Нет у зла созидательной силы – творит Бог, и продолжает Свое творение человеческими руками. И зеркало, похоже, входит в Его планы также как и прочие вещи, освященные его Замыслом и нашим прикосновением. Словно в стихах у Рильке, вещи бесконечно ждут человеческого взгляда и касания и, однажды дождавшись его, становятся одухотворенными частичками памяти – живыми свидетелями истинной нелицемерной любви.
II
В дождливые летние дни зябкая деревянная дачка на турбазе у самой Оки насквозь продувалась ветром и напитывалась речной и дождевой сыростью.
Мне было четыре или пять – возраст, с которым окончательно приходишь в сознание и прочно и безвозвратно оседаешь из чудесного и небесного на серой земле, надолго, а то и навсегда заземляешься из младенческого парения в бессознательном.
Бабушка, мама, девочка. А потом, откуда ни возьмись – мальчик-подросток.
Отдыхающим странно, почему он, с первых дней лета плавающий на барже по реке юнгой, прибился к этой семейке без единственного мужчины. Ему бы с приятелями жечь костры, печь картошку в углях, рыбачить, наконец. Но нет – торопится навестить мирное семейство. Что-то притягивает его сюда каждый Божий вечер. К кому он так привязан? Слишком юный поклонник молодой мамы? Бабушкин приятель? Староватый друг курносой мелюзги, которой до него расти и расти?
Бравый и «соленый» речной парень, оставаясь в детски-счастливом неведении о людских толках, катал женское семейство на моторке, брал девчушку на баржу – поднимал на капитанский мостик, хватал в охапку, и в машинное отделение. «Я вам звоночек принес» – развлекал своих заскучавших на монотонной работе салаг он. На берегу часами пил чай в ветхой продуваемой дачке. Приблудил, пригрелся – решили все.
Теперь и не вспомнить лица этого паренька, тогда казалось (или правдиво осознавалось) – не такого важного внешнего. Ну, разве что загорелые крепкие руки и теплые интонации речи, ясной и простой. И звали его как-то незамысловато – точно так, как того самого покровителя плавающих и путешествующих, в которого непреложно и строго верили советские речные «моряки».
Но даже и имя его не было первостепенным, главное – это был друг, неотступно и каждый день маячивший где-нибудь поблизости, рядом, возле меня. Он что-то мастерил, говорил, улыбался – и я, как смешливое мелкое отражение солнечного зайчика в зеркальце, улыбалась в ответ. И все было, как и должно быть – вполне себе в порядке вещей, но нарастало с каждым часом какое-то широкое и радостное удивление.
Как-то раз «большой друг» подарил зеркальце. Обстоятельства и повод давно забылись, а может, и не было повода? Оно казалось загадочным и совсем старым. В то время не делали ничего подобного – таких грубых и тяжелых карманных зеркалец со стесанными краями, закрашенных вишневой краской с обратной стороны амальгамы.
Краска поцарапана и облуплена, тяжесть – непривычна для маленького тонкого кармашка, но это было самое драгоценное из детских сокровищ. Он сказал: «Посмотри в него, позови, если что – и я приду», – верный капитанский друг!
Тогда-то и пошел дождь, он лил день и другой, и так осязаемо навалилась темнота и сырость. Свет неприкрытой абажуром пыльной лампочки и резок, и тускл, помятый алюминиевый таз отражал его мутным неровным бликом, жалкие блага турбазовского уюта пугали убожеством. Трое, замурованные в темноте, загнанные в чужой неприветный угол непогодой, одинаково томились. Кто-то первым не выдержал – вспылил, другой ответил невпопад, стало горестно и страшно. Девочка заныла, затосковала, залилась безутешными отчаянными слезами. В такие минуты и часы детского бессознательного одинокого ужаса перед некрасивостью взрослого быта и бытия каждое резкое слово прямо равняется отречению, а высокая нота в голосе – предательству радости.
Все отвернулись – осталось зеркальце. Приятно-тяжелое, нагретое в горячей ладошке, с неясным и запотевшим отражением, расплывающимся от капающих сверху слез, – но только оно стало средоточием мирового тепла.
Может, и вправду в эту минуту было таким сильным желание увидеть друга? Его так хотелось позвать громко и вслух – с перехваченным рыданием горлом это вряд ли бы вышло… Но через пару минут распахнулась дверь, и из темноты, из скользкой продрогшей зелени вышел непотопляемый речной друг. Он был, как листья – блестящий, мокрый, сияющий: «Ну, ты звала меня чай пить? Я пришел!»
III
Избирательная детская память не сохранила больше ничего. Ни как, наверное, тепло и весело пили чай с земляничным печеньем в шаткой щитовой дачке, ни как катались на лодке после непогоды на белой широкой реке в ослепительно-солнечные дни; ни как расстались девочка и юноша, баржа и автобус. А, может быть, лодка и поезд, прочерком промелькнувший по мосту над Окой…
Все стерлось, исчезло, почти ничего не осталось. Правда, какое-то время оставалось само волшебное зеркальце. Помню, как лежало оно в игрушечном ящике, на полке, в кармашке, выпадало и облупливалось сильнее, но упорно не разбивалось. Кочевало по разным местам, терялось и радостно находилось после ремонта и однажды затерялось насовсем.
Так уж получается – пока чуть оглядишься и привыкнешь в мире – растеряешь самые важные вещи.
Но иногда в самые темные и безнадежные дни в конце октября – начале ноября, когда за окном сгущается слякотная мгла, а дождь заколачивает крышу дома вместе с тобою живым, и в том, что жив, еще немного – и можешь усомниться, так хочется отыскать зеркальце с облупленной вишневой краской на обороте.
Умом понимаешь – глупо, невозможно, столько раз передвинулись и потеснились вещи, все переменилось, и не одни только обои и мебель. Совсем другое, неузнаваемое видишь отражение в зеркалах. А сколько людей, ближних и дальних, исчезли, перешли по ту сторону отражения, и не отыскать их следа.
Но какая-то непреложная детская вера не покидает очерствелое взрослое сердце – абсолютная вера, что стоит перевернуть хлам, подвинуть книжный шкаф, по-настоящему захотеть и затосковать, и оно невероятно найдется.
Кому-то легко и радостно молиться перед иконой, нащупывая в ее глубоком пространстве с обратной перспективой винтовую лесенку к иному радостному миру. А мне бы отыскать то самое зеркальце, собраться с духом, посмотреть в глаза себе прежней, увидеть зареванное детское личико в летнем дождливом полумраке. И снова бессловесно и горестно изо всех сил со сдавленным горлом звать своего Большого Единственного Друга, который всегда придет. Для Которого все мы – любимые дети в залитом солнце мире, где нет чужих, а белая медлительная река оставлена позади. Стоит заглянуть в зеркальце своего сердца, пустить солнечный зайчик, сделать шажок навстречу – и Он услышит и тотчас, без промедления, придет. Ведь только на Него остается уповать, когда за окном дождь.
Валентина Киденко
Илл. из открытых источников
Комментировать