Учителя считают: дислексия и дисграфия – нарастающая проблема в обществе, всё более частая у школьников. Детей, которым нелегко читать и писать, стало больше. Почему? И можно ли с этим бороться? Узнаем из интервью Татьяны Черниговской телеканалу «Доктор».
Ведущая Юлия Муштакова беседует с популяризатором науки, нейро-лингвистом, специалистом в области изучения мозга на тему «Дислексия у детей: как преодолеть трудности с чтением и письмом?».
– Татьяна Владимировна, по статистике каждый пятый ученик сталкивается с трудностями чтения и письма. По вашим наблюдениям проблема дислексии действительно имеет такой масштаб?
– Знаете, я к статистике относилась бы аккуратно. 5% или 15 % – мы на самом деле не знаем, хотя это не меняет проблему.
Для того чтобы анализировать статистические исследования, нужно очень серьезное обследование больших групп людей, чего никогда и нигде не происходило. Потому что старой статистики на этот счёт нет и быть не может.
Во-первых, раньше никто не знал, что есть такая штука как дислексия, а во-вторых, кто это измерял?
Это мы сейчас знаем, что нет практически ни одного класса в школе, где не было бы парочки дислексиков, и причем «парочки» – я говорю это так, для красоты, достоверно мы ничего не знаем. Они не диагностированы, и учителя только в самое последнее время – и то, думаю, только в столицах, – стали об этом знать.
Все эти люди попадали в категорию двоечников. У взрослых установки были такие: либо двоечник, потому что тупица; либо мерзавец, потому что ничего не учишь, либо – ну, зачем ты прогуливаешь уроки – неважно, почему.
Важно то, что дети попадали в категорию плохих. И они попадали туда и потому, что они сами не знали, и оттого, что учителя про это не знали, и оттого, что родители не знали.
Я на самом деле глубоко сочувствую таким детям, потому что они в знаковом вакууме. Сам ребенок не может знать, что с ним не так, и остальные не знают – а что с ним, в чем дело?
Есть подозрение, что количество людей с дислексией и с дисграфией (дисграфия – это нарушение письма, это очень часто связанные вещи) растёт. А как мы можем это доказать для того, чтобы сказать точно, растет или не растет, или уменьшается, или вообще уровень один и тот же?
Мы же должны иметь статистику за многие годы, десятилетия – если не сказать столетия, чего у нас нет и никогда не будет. Поэтому, хотя ощущение такое есть, и об этом часто говорят, и у меня такое ощущение есть, но это, как говорят учёные, без доказательств дешево стоит. Цифры я бы не упоминала вообще, а то, что это весьма распространенная вещь – это точно.
– Мы часто слышим, что дислексики – просто избалованные дети, у них слишком тревожные родители, и конечно же, в советские годы ничего такого не было, и нормально все учились в школе…
Да, не без труда, да, с определенными сложностями, но учились. Что бы вы могли ответить на такой аргумент?
– Этот аргумент для меня совершенно не аргумент, потому что он бытового свойства. Понимаете, раньше дети были умнее, фрукты слаще .. – это несерьезный разговор.
Если мы говорим в рамках науки, то у любой науки есть правила игры. Эти правила игры – доказательства. Таких доказательств ни у кого нет. То, что всех распустили – да, может, и распустили, но это не решает ту проблему, которую мы с вами обсуждаем.
Проблема абсолютно не надуманная. Если мы рассматриваем ее как медицинскую проблему, то тогда дислексия и дисграфия попадают в категорию нарушений, которые носят название «минимальная мозговая дисфункция».
И тогда сюда относят разные вещи: дефицит внимания – знаете, это дети, которые как шило в одном месте, которые усидеть не могут и ни на чем не могут сосредоточиться,. Туда даже попадает такая проблема, которая у меня вызывает недоумение, если не сказать смех, которая называется «неспособность учиться» – ничего себе диагноз!
Это несерьезно, потому что нужно объяснить: а что вы имеете в виду? Что у этого человека нарушена память, или у него нарушен слух, или у него нарушено зрение – это не весь список. Тем не менее, категория минимальной мозговой дисфункции есть.
– Что же все-таки происходит с мозгом человека при дислексии? Есть какие-то последние исследования, которые нас приблизят к ответу на этот вопрос?
– Да, есть. Предположим, что родители начитались какой-то литературы и видят, что у их ребенка, который уже пошел в школу, как-то не идет. И они, начитавшись этого, приходят к учительнице и говорят: вот, мы считаем, что у Пети нашего дислексия.
А учительница про это, предположим, вообще ничего не слышала. Это одна история.
История другая: учительница, наоборот, знает. И она родителям говорит: а вы знаете, у него не просто так двойки, у него здесь что-то не то, его надо обследовать.
Здесь может начаться конфликт родителей и учителей. Потому что родители, особенно тщеславные (а их много, они считают, что они кроме Моцарта ну просто никого не могли родить, в крайнем случае – Эйнштейна) не признают факта нарушений, и идет конфликт.
Они говорят: вы неправильно учите, и мой ребенок особый, вы его неправильно понимаете – ну, и все варианты вот этих взаимоотношений, когда все всеми недовольны.
И первое, что нужно сделать: это определить, что на самом деле происходит, какова реальность. Есть тесты, хорошие тесты, есть книги. Если вы просто не знаете, что происходит, с чего-то надо начать, это простой способ, он не окончательный, но это первый подход.
Сначала надо это пройти, и вы получите ответ, который будет – я повторяю, – не окончательным, а вот таким предварительным, и там будет сказано, есть ли данные за то, что это может быть дислексия, и дальше нужно смотреть.
Я повторяю: во-первых, нужно выяснить реальное положение дел. Это если педагоги подготовленные, то отчасти это могут сделать они, а отчасти придется пойти, если удастся, к специалистам, которые занимаются именно дислексией – к логопеду или нейропсихологу.
Я бы для начала выяснила, каков уровень речевого развития ребенка, устной речи его. Как он говорит: это сложные фразы, которые его возрасту соответствуют, или это какие-то очень примитивные маленькие кусочки.
Он в устном владении речью – как восприятия, так и продукции, – находится в норме своего возраста или нет? Если окажется, что у него и с устной речью так себе, то я бы стала копать здесь.
Я бы, например, посмотрела, есть ли у него правильное различения фонем данного языка. Фонема – это минимальная языковая единица, при смене которой на другую, близкую, меняется смысл слова, вроде «пел– пил».
Скажем, вы кладете картинку, там коса и коза, и говорите «коса» – он вам косу дает или козу тоже выдаст. То есть он даже может услышать не так, и это предмет особого внимания.
Если он не слышит слово верно, то что это значит? Может быть, это значит, что надо проверить его слух. Это постепенные шаги. Если оказывается, что у него аудиограмма полностью в порядке, но при этом, когда вы ему говорите «коса» и «коза» – он не различает, то это значит, что у него могут быть мозговые нарушения.
Это уже не ухо, и это не периферический слух, а центральный, и может быть поражена зона Вернике, когда у человека есть фонематические нарушения.
Но только не нужно впадать в безумие и начать делать все эти огромные обследования до того, как вам вот этот первоначальный некий врач или логопед, или это тестирование, про которое я говорю – они вам не сказали, что есть сильное подозрение на дислексию.
Вот только тогда надо идти и смотреть, какого она типа, чем она вызвана. Она может быть вызвана тем, что ухо плохое. Тогда это легко решаемо – сейчас такое количество маленьких слуховых аппаратов, которые вставят в ухо, и никто этого не увидит.
Или это неврология – нет ли у него тиков, не моргает ли он, не заикается ли он, не делает ли он каких-то стереотипных движений – это мелочи, которые намекают на то, что здесь может быть неврология.
Понимаете, она не языковая, но при прочем равном может сказываться. Он левша или правша? Левши чаще оказываются дислексиками. Во всяком случае, это не хорошо и не плохо, это просто факт.
Скажем, если бы я собирала на этого человека анамнез, и там в том числе было бы левшество или амбидекстрия – само по себе оно не значит ничего, но если галочек слишком много: это подозрительно, то подозрительно, – берите на заметку.
Потому что еще в 1937 году англичанин Ортон описал идею дислексии как нарушение полушарного баланса в голове. Во всяком случае, этот фактор есть.
– Вы затронули одно ключевое понятие – интеллект. Давайте сразу проговорим нашим родителям, что дислексия – это не умственная отсталость. Ребенок с дислексией – это умный ребенок, и даже может быть гениальным, это не глупый человек.
– Ребенок с дислексией – это тот, у которого в порядке интеллект, либо норма, либо даже выше. У него в порядке и слух, у него в порядке зрение, у него нет неврологических нарушений, он не аутист, у него нет никаких психиатрических нарушений, – у него всё в порядке, кроме одного.
Когда он читает – то, как говорится, тушите свет, и все его силы уходят на то, чтобы продраться через это бисерное ожерелье текста. Представьте себе, что такое чтение: каждая отдельная буква не значит сама по себе ничего, сама по себе отстоит отдельно от всего.
Символы начинают что-то значить тогда, когда они оказались друг с другом в определенных отношениях, в алгоритме. Вот, сначала это, потом это, потом это, а потом вот это. Если мы поменяем их местами, вся эта история разрушается.
Значит, что делать должен человек, а ребенок – я вообще не понимаю, как его мозг справляется с этим, это жуткая работа! Значит, он видит вот эти маленькие штучки, он при этом, между прочим, должен знать, какая штучка соответствует какому звуку.
Я почему говорила «коса – коза»? Для письменной речи еще есть такая спасительная вещь, как пробелы. Потому что мы с вами сейчас разговариваем, это вот как ухо, например, знает, где одно слово кончилось, а второе началось. Я как бывший фонетист знаю, что это просто кошмар, я не понимаю, как мозг справляется с этим.
Что должен делать несчастный ребенок, для которого всё это проблема?
И когда его глаза начинают вот это сканировать, то что происходит: зрительная информация попадает в затылочные отделы головного мозга, которые заняты обработкой сложных зрительных образов. Вот это туда попало, а после этого оно должно найти себе место в разных точках мозга, в том числе и в речевых.
Примерно 17 зон мозга участвуют в работе во время чтения, и это сложнейшая деятельность. Как мы вообще справляемся с этим, если только задуматься, то просто понять нельзя.
И заметим: все, что мы сейчас говорим, он же сканирует, понимаете, мозг наш или ребенка – он сканирует это, он должен идти только в одну сторону, он не должен возвращаться, он не должен пропускать никакие куски, он идет, он следует строгому алгоритму.
Мозг-то сам по себе работает, мозг, когда это все происходило, сам себе эти алгоритмы написал, там у него, так сказать, учебник лежит.
У ребенка, у которого сложности такого рода, всё непросто. Он ведь, бедняга, что должен сделать: его все энергетические ресурсы уходят только на то, чтобы механически продраться через все вот это. И у него все силы ушли на то, чтобы только этот бисер собрать в нужном порядке.
А когда вы его после этого спросите: «А что там было-то?» – окажется, что он не имеет ни малейшего представления, потому что никаких сил у него не осталось на то, чтобы до смысла добраться. Это однозначно дислексия.
Но я хочу, чтобы все поняли, что дислексия – это, знаете, общая корзинка, очень много ее видов, это что-то одно. У одних нарушено взаимоотношение фонем с графемами. У других нарушена рабочая память. И когда ребёнок дошел до конца этого слова, он забыл начало слова.
К примеру, дана фраза, состоящая из более или менее коротких слов – вот он прочел одно, прочел второе, третье, четвертое, пятое, а дальше вы спрашиваете: «И что?» А он помнит пятое, а первое, второе, третье, а может быть, и четвертое, а начало он уже забыл, и смысл фразы теряется.
Современная наука обладает средствами объективной оценки того, что происходит, когда ребенок читает, и оценки того, что происходит в это время у него в мозгу.
Можно смотреть в томографе, в МРТ, что у этого человека в голове, когда он читает. И тогда мы увидим, что у этого человека могут быть нарушения в определенной зоне.
Но не нужно искать в мозгу, также как и в генах, места, ответственные за конкретные функции. Сложные функции – такие как речь и всё, что с ней связано, как письменная, так и устная, обеспечивается и многими генами и многими местами в мозгу.
Почему все эти обследования так важны? Потому что нужно исключить всё, что можно – а может быть там, упаси Господь, опухоль какая. Нужно сначала исключить все плохое, совсем плохое.
Но чего бы я не хотела – это чтобы наши зрители и слушатели кинулись обследовать каждый своего ребенка. Вот этого не надо. Надо сначала понять: а к вам вообще это имеет отношение, или вам просто ужасно понравилось заниматься популярной наукой, и вы теперь доведете как всех учеников в классе, так и всех родственников, обследуя всех подряд? Этого надо избежать.
Любой здоровый ребенок Земли может освоить любой язык Земли как свой родной. Это говорит о том, что у нас в мозгу есть генетика, которая занята только языковыми процессами.
Это не значит, что есть гены языка – Боже упаси. Но курицу вы можете учить языку – хоть латыни, хоть шумерскому, сколько хотите – у нее нет такого мозга для того, чтобы это выучить.
Дело не в том, что у нее рта нет, которым говорить – у нее мозга такого нет. У нас же есть мозг, который может осилить язык, понимаете, это наша генетическая подпись как биологического вида.
–Что сегодня известно о генетике дислексии?
– Есть семьи, в которых всякие фокусы с языком. И на эту тему как раз был открыт ген, который сразу был объявлен как ген языка, это знаменитый FOXP2.
Когда это было опубликовано, это был просто взрыв – и в науке, и даже в околонаучном пространстве – везде было написано: «Открыт ген грамматики, открыт ген языка!», и так далее.
Страшно все возбудились и очень обрадовались. Откуда они это взяли? Понимаете, это ведь серьезные ученые, это не дурачки и не невежды.
Совершенно с другими целями обследовали семью, у которой фокусы были в нескольких поколениях, а фокусы такие: бабушка никак не могла начать говорить, позже стала говорить, чем должна бы.
Дедушка научился говорить вовремя, но лучше бы вообще молчал – он путал грамматику, он потом не мог научиться читать. Двоюродная племянница заикалась, там были разные варианты, но все были связаны с языком.
И поэтому умным англичанам, поскольку это английская работа, – пришло в голову – посмотреть, что у них с генами. Проверили и обнаружили, что у них аномалии этого гена FOXP2. Они обнаружили в одном семействе, и я говорю про конкретную работу.
И такой взрыв был: о, мы нашли специфический человеческий ген, мы нашли тот ген, который делает нас людьми! – потому что ни у кого больше языка нет, а у нас, у людей, есть, и он здесь сломан.
Праздник длился недолго, потом этот FOXP2 нашли у других биологических видов – и у котов, и у мышей, у кого только не нашли. Праздник был испорчен, потому что языка у них нет, а FOXP2 у них есть.
Потом выяснилось, что этот FOXP2 есть двух версий. Он есть специфический человеческий, а есть тот, который такой же, но другой, у них разница в две аминокислоты.
У человека есть этот его вариант, и это очень интересно.
Относительно недавно была сделана работа, которая меня восхищает своим изяществом. Взяли человеческий ген этот FOXP2 и заменили им крысиный ген у крыс. «Засунули» они человеческий ген этим крысам. Разумеется, крысы Шекспира читать не стали, но очень важная вещь: у них, во-первых, очень увеличилась голосовая коммуникационная активность, они болтали бесконечно, то есть вот этого писка стало очень много.
Более того, его акустический диапазон очень расширился, появились частоты и низкие, и высокие. Это говорит о том, что, хотя FOXP2 – не ген языка, но к коммуникации – более того, к звуковой коммуникации имеет прямое отношение.
На самом деле сейчас на этот ген такой взгляд: это хаб, который занимается не тем, что фонемы производит или суффиксы считает, а он занимается тем, что он обеспечивает правильную нейронную активность в нужных местах.
То есть он строит в правильном месте правильную нейронную сеть, он не занят лингвистикой. Любая сложная деятельность не может обеспечиваться одним геном, там «куча народу» работает всю эту на языковую историю.
Мы не ищем мест в мозгу, где написано: вот здесь дислексия. Что-то может быть нарушено, а дислексии как раз нет, потому что у мозга огромные компенсаторные возможности. Есть компенсированные дислексии: одна зона не работает, подключается другая.
Человека можно научить – есть специальный логопед, который именно это умеет делать.
Это должен быть не любой логопед, а логопед, который занимается чтением и письмом. И тогда он будет долго заниматься с этим ребенком теми методами, которыми он владеет.
И он компенсирует это, поскольку проблема дислексии и дисграфии огромна, и она распространена по всему миру.
Соб. инф.
Видео-версия передачи
Комментировать