Мы рассказывали о новой книге Дмитрия Шеварова «Ушли на рассвете. Судьбы и стихи». Пока книга о молодых поэтах труднодоступна, но некоторые материалы могут быть подарены читателю. Это отрывки из писем и стихи мальчиков, которые ушли на войну без возврата.
«…Вечерние сумерки слишком быстро переходят в утренние. Не звоните, будильники. Не греми, рукомойник. Помолчите, репродукторы. Дайте дописать стихи».
Дмитрий Шеваров, автор-составитель сборника.
«…Я не хотел участвовать в параде»
Леонид Крапивников
Геньке
Навсегда мы в сердце сохранили
Солнечные пятна на стене.
Мы ладонью зайчиков ловили,
Не поймали. Нет.
Нынче наше детство миновало.
Отзвенело, как ручьи весной.
Мы с тобой шагали от вокзала
Незнакомой улицей прямой.
Только глаз одних не позабыли,
У которых смех на самом дне.
Счастье мы ладонями ловили.
Не поймали. Нет.
1938–1940
Борис Смоленский
***
Сегодня наш последний вечер,
Темно, и за окном январь.
Ни слова, ни огня, ни крика.
Пусть тишина как на пари.
Открой рояль. Сыграй мне Грига
И ничего не говори.
Молчи. Пусть будут только тени
На клавишах и на висках.
Я спрячу голову в колени,
Чтоб тишину не расплескать.
1939
***
Я сегодня весь вечер буду,
Задыхаясь в табачном дыме,
Мучиться мыслями о каких-то людях,
Умерших очень молодыми,
Которые на заре или ночью
Неожиданно и неумело
Умирали,
не дописав неровных строчек,
Не долюбив,
не досказав,
не доделав…
1939
Николай Майоров
В Михайловском
Смотреть в камин. Следить, как уголь
Стал незаметно потухать.
И слушать, как свирепо вьюга
Стучится в ставни.
И опять
Перебирать слова, как память,
И ставить слово на ребро,
И негритянскими губами
Трепать гусиное перо.
Закрыть глаза, чтоб злей и резче
Вставали в памяти твоей
Стихи, пирушки, мир и вещи,
Портреты женщин и друзей,
Цветных обоев резкий скос,
Опустошённые бутылки,
И прядь ласкаемых волос
Забытой женщины, и ссылки,
И всё, чем жизнь ещё пестра,
Как жизнь восточного гарема.
…И досидеться до утра
Над недописанной поэмой.
Лето 1937
***
Я с поезда. Непроспанный, глухой.
В кашне измятом, заткнутом за пояс.
По голове погладь меня рукой,
Примись ругать. Обратно шли на поезд.
Грозись бедой, невыгодой, концом.
Где б ни была – в толпе или в вагоне, –
Я всё равно найду,
Уткнусь лицом
В твои, как небо, светлые
Ладони.
1940
***
О нашем времени расскажут,
Когда пройдём, на нас укажут
И скажут сыну: – Будь прямей!
Возьми шинель –
покроешь плечи,
Когда мороз невмоготу.
А тем – прости: им было нечем
Прикрыть бессмертья наготу.
1940
Василий Кубанёв
Из писем Таисии Шатиловой и Вере Клишиной
10 ноября 1937
…Когда мне было лет шесть, Тасенька, бабушка читала мне вслух Евангелие, пела духовные стихи и рассказывала страшные истории о жизни великих грешников и великих мучеников. Два года тому назад бабушка приехала к нам и привезла мне в подарок Евангелие и молитву.
Молитва эта будто бы спасает от смерти. Бабушка заставила меня положить её в карман, но я вынул её оттуда и не знаю, куда положил. А Евангелие читаю и поныне.
Мне во что бы то ни стало необходимо сблизиться с каким-нибудь священником. А ты знаешь, как это опасно: если об этом узнают в школе, то мне не миновать исключения.
13 июня 1938
Пусть даже я никогда не научусь писать хорошие книги – не беда! У меня остаётся жизнь, которая – как бы ни была она мала и как бы ни казалась бедна – всегда сильнее книг, потому что она – вечна и сверкающа, а книги – только слабые и краткие отблески её.
21 ноября 1938
Для меня совершенно безразлично сейчас – доберусь ли я до высот славы. На черта она мне? Чтобы мучиться? Но мне отнюдь не безразлично, доберусь ли я до высот мастерства. Это – цель моей жизни.
2 февраля 1939
Кажется, что весь ты – сердце, одно лишь тёплое сердце…
28 февраля 1939
Мне страшно иногда становится даже от того, как я к тебе привязался, привык, приблизился. Очень страшно. Страшно потому, что какой-то нутряной голос, сокровеннейший голос, который никогда меня не обманывал, говорит мне – даже не говорит, а смутно внушает, что всё это кончится, оборвётся, рухнет.
30 апреля 1939
Я так тебя люблю, ангел мой, душа моя, сестра моя…
***
По полю прямому
В атаку идут войска,
Штыки холодеют,
Колотится кровь у виска.
Из дальнего леса,
Из тёмного леса – дымок.
Один покачнулся,
К земле прихильнулся и лёг.
– Товарищ, прости нас,
Чуток полежи, погоди,
Придут санитары,
Они там идут позади.
– Я знаю. Спасибо.
Ребята, вот эту шинель
Потом отошлите
В деревню на память жене.
А кончится битва –
Солдат не судите чужих.
Прошу, передайте:
Я с ними боролся за них.
1940
Павел Коган
Из письма Павла Когана другу. Июль 1942 года
«…3‑го был бой, а 4‑го – день моего рождения. Я шёл и думал, что остаться живым в таком бою все равно, как ещё раз родиться.
Сегодня у меня вырвали несколько седых волос. Я посмотрел и подумал, что этот, наверно, за ту операцию, а этот вот за ту…
Родной, если со мной что-нибудь случится, – напиши обо мне, о парне, который много хотел, порядочно мог и мало сделал».
***
Тебе опять совсем не надо
Ни слов, ни дружбы.
Ты одна.
Шесть сотен верст до Ленинграда
Заснежены, как тишина.
А я пишу стихи, которым
Увидеть свет не суждено.
И бьют косым крылом просторы
В моё обычное окно.
И, чуть прищурившись, я слышу,
Как каплет с крыш,
Я слышу, как,
Шурша, как шёлк,
Спешат по крышам
Старинной выковки века,
Как на распахнутом рассвете
Ты слезы вытерла с лица.
Так мир устроен –
дым и ветер,
Размах и ясность до конца.
1937
Владислав Занадворнов
***
Моих друзей не надо искать
На кладбищах городских,
В два метра длиной кровать
Кажется тесной для них.
По-братски обнявшись, они лежат,
Воинский выполнив долг.
Словно выспаться спешат,
Пока тревогой не поднят полк.
Но, заглушая метели плач,
Без отдыха, день за днём,
Над ними каменный трубач
Трубит, задыхаясь, подъём…
(Из довоенных стихотворений)
22 июля 1942
…Часто вспоминаю то, что было: какой-нибудь занятный случай, чью-нибудь улыбку, невзначай сказанные слова, чей-нибудь голос, – тысячи мелочей, которые вдруг делают живым давно умершее.
21 августа 1942
…Но иногда, моя любимая, нужно быть ко всему готовым. Я не верю в это, но если я не вернусь, – помни, что я тебя любил всеми силами души моей, – как только умел, и с каждым месяцем, с каждым годом привязывался все больше и больше к тебе. И сегодня, девочка, я не буду трусом, я могу наделать каких-нибудь глупостей, но только не по трусости…
15 сентября 1942
Хорошая моя! Сегодня – 15 сентября, – Юрашке 2 года, а мне 28. Крепко, крепко потормоши за меня сынку, подурачься с ним, расцелуй его – до слез. Парень-то станет совсем большим, а наше время уходит…
…Пишу это письмо, сидя в блиндаже, у самодельного очага – углубления, вырытого в песчаной земле. Погода стоит холодная, ветреная, а у огня не только греем руки, но и душой как-то отогреваемся.
Знаешь, я часто ловлю себя на мысли: очень хорошо, что где-то далеко отсюда, за сотни дней и верст от нашей фронтовой жизни, у меня осталась ты, моя девочка, наш сынка… Подумаешь, и как-то делается не так одиноко. Это великая вещь, когда знаешь, что есть куда, есть к чему возвращаться.
И я должен вернуться несмотря ни на что, несмотря на то, что мало кто отсюда вернётся живым. Мне порой кажется; сейчас я сумею сказать такую правду о человеке, что у всех, кто узнает ее, дух захватит, что я и сам стану удивляться, как я сумел её найти.
Холм
Холм пахали из орудий
Два томительных часа.
Он глядел разбитой грудью
На сожжённые леса.
Мча в пике, как на ученье,
Самолёты всех сортов
Разбомбили холм в теченье
Двух томительных часов.
Все навыворот, казалось,
Что земля сошла с ума,
Лишь название осталось,
Будто не было холма.
Пусть убитые почили,
Все же вдоль и поперёк
Пулемёты прострочили
Каждый камень и пенёк.
Лишь тогда, на всякий случай
Малость лишнего хватив,
Двинулись эс-эсы тучей
На решительный прорыв.
Но лишь кости на петлицах
Стали видимы для глаз –
Холм разбитый задымился,
Приподнялся мёртвый враз.
Злые, черные, как черти,
В пятнах крови и пыли,
В полный рост виденьем смерти
Наши встали из земли.
Встали, выросли без страха,
Словно тени мертвецов;
Иль сама земля из праха
Воскресила тех бойцов?
1942
Николай Копыльцов
Из письма Геннадию Шеварову, отцу Дмитрия Шеварова, от Николая Банникова, друга Николая Копыльцова (23 ноября 1964 года)
«…Он был годом младше меня, но как много я узнал от него, как много услышал впервые! Было в нем что-то очень лёгкое, красивое и нежное; чудесный тембр голоса, синие глаза и незабываемая золотая белокурость сразу выделяли его среди сверстников и товарищей.
…Он жил стихами, поэзией, постоянно размышлял о ней, постоянно сочинял. Дома у него был шкаф, набитый книгами: там я увидел такие сборники стихов и такие фолианты по истории литературы, каких, по тем временам, мне, наверное, долго бы ещё не привелось увидеть.
Имена поэтов, в школьных программах не упоминаемые, были ему как бы родными;…он звучным своим прекрасным голосом читал наизусть целые страницы Баратынского и Тютчева, Блока и Брюсова, Белого и Хлебникова, Ахматовой и Зенкевича. От него я услышал впервые имя поэта, скоро принёсшего нам особую радость, – имя Эдуарда Багрицкого…
***
Почему не вижу света?
Разве светом не согреты,
Разве светом не пропеты
Сердца лучшие мечты?
Иль на свете места нету
Непокорному поэту?
Иль, не вспыхнув, угасает
Отдалённая звезда?
Рэм Маркон
Янина Левкович, сотрудник Института русской литературы (Пушкинский дом) РАН: «Он любил книги и письменный стол, а стал солдатом…Стихи он начал писать ещё в 7‑м классе, Маяковский и Пастернак были его любимыми поэтами… Его биография оказалась очень короткой. Он не успел напечатать ни одного из своих стихотворений…»
Осень 1942
Я весь во власти воспоминаний и надежд на будущую встречу. Мы ведь не только частицы в огромной машине войны, но и сама война лишь частица наших биографий. Такой она, во всяком случае, является для меня, и я с нетерпением жду, когда же она кончится, как ждешь конца неприятного объяснения.
***
Представьте, она выходит замуж,
И значит выходит – её нету.
И нет резона стреляться за даму,
К тому же нет пистолета.
Начинают знакомые охать и ахать,
«Как же!», «Неужели?..», «Такая молодая».
Я им отвечаю: прошу не лапать,
Потому, что она святая.
И тут заплачу, и станут люди
Глазеть на небо: «Откуда слякоть?»
А я буду сидеть на воде и хлебе
И буду плакать, плакать, плакать.
***
Отбросьте прочь воспоминаний груз,
Внимайте рассказу о будущих днях,
Когда время с подъёма пойдёт на спуск,
В быстроходности споря с полётом яхт.
Будет ночи прощальной крут перелом,
Новый день откроет новый счёт,
Как будто между ночью и днём
Незаметно встал кто-то ещё.
Ласки милой шепнут мне – «меня возьми!»
Завтра новый счёт, это старый вздор.
И ответят навстречу глаза мои:
Кто возьмёт и уйдёт, тот и трус, и вор.
Будет дружба тесней, будет злоба острей,
Будут вина пьяней, чем когда-нибудь,
Потому, что назавтра новый день,
Потому, что назавтра новый путь.
1937–1939
Михаил Кульчицкий
25 апреля 1940
В Москве сейчас очереди, в комнате утром темно от ног очереди. Думаю: так и моя мама где-то стоит.
22 июля 1941
…Письма мне пишите на арбатский адрес, так как во время отпуска я захожу иногда туда, чтобы сменить белье. Этой ночью немцы опять не дали спать, несколько самолётов прорвались, но их отогнали, и в Москве опять все в порядке. Крепко вас целую. Любящий вас сын.
…Ни о каком таком поэтическом творчестве не может быть пока речи, ибо мы зверски устаём от ночных нарядов. Но я теперь втянулся и уже не устаю, и настроение бодрое.
Пилотку надо носить набекрень, звёздочка над носом, и мне это нравится, так как придаёт бравый вид. Ну, пока. Миша.
* * *
Мечтатель, фантазёр, лентяй-завистник!
Что? Пули в каску безопасней капель?
И всадники проносятся со свистом
Вертящихся пропеллерами сабель.
Я раньше думал: «лейтенант»
Звучит: «Налейте нам!»
И, зная топографию,
Он топает по гравию.
Война – совсем не фейерверк,
А просто трудная работа,
Когда,
черна от пота,
вверх
скользит по пахоте пехота.
Марш!
И глина в чавкающем топоте
До мозга костей промёрзших ног
Наворачивается на чёботы
Весом хлеба в месячный паек.
На бойцах и пуговицы вроде
Чешуи тяжёлых орденов.
Не до ордена.
Была бы Родина
С ежедневными Бородино.
26 декабря 1942, Хлебниково – Москва
Моисей Рыбаков
15 апреля 1943
Здесь тоже весна и почки набухли, и птицы резвятся промеж «мессеров». Все признаки уже налицо. По вам скучаю сейчас, весною, особенно остро. Выйдешь вечером: в нашей стороне Полярная звезда светит, и так тебя в лирику и ударяет.
Июль 1943
Здравствуйте, мои дорогие! Пишу опять с нового места. Вчера перебрались в село недалеко от Михайловки, всего 12 километров. Деревушка маленькая, на голой степи, с заколоченными окнами. Снова обосновались: разместили людей, разместились сами и с утра уже начали работу. Завертелась машина. О стихах не может быть и речи…
***
Честное слово, что горевать!
Жить – через все бои.
Губы солёные целовать,
Жаркие губы твои.
Даже не знал, как счастливо мы
Жили тогда, до войны.
Горести – мимо. Потоку тьмы
Нас не согнуть. Мы сильны.
У каждого что-то своё позади:
Горы, река, тайга,
Русые косы на крепкой груди,
Свет и тепло очага…
Честное слово – что горевать!
Жить – через все бои.
Яростней, злее с врагом воевать,
Чтобы вернуться и целовать
Нежные губы твои.
1942
Владимир Калачёв
***
Я кормил коня из рук травою,
Вороного быстрого коня…
Он кивал красивой головою,
Ржаньем звучным нежно звал меня.
Бил он в землю тонкою ногою,
И в глазах горел лихой огонь.
Удила кусал и под дугою
Рвал аркан мой быстроходный конь.
Я кормлю коня, пою и холю,
Крепь и прыть, и силы берегу.
На коне помчусь я завтра в поле.
На заре. Цветами на лугу.
Буду видеть я и буду слышать –
Ноздри тонкие коня дрожат,
Конь мой трепетно и ровно дышит,
В удилах упрямо рот зажат.
Не пади, не выдай, конь мой милый!
Доскачи до цели, быстрый конь.
У меня в крови бушуют силы,
У меня в крови горит огонь.
1937
***
Собери котомку, мама,
Положи мне в узелок
Две рубашки полотняных,
Полотенце да платок.
Да ещё вот захвачу я
Томик Блока, чтоб в пути,
Вспомнив девушку родную,
Строчки нежные найти.
Где-нибудь в горячем бое
Кровь польётся ручейком,
Рану жёсткую закрою
Твоим беленьким платком.
Собери бельишко, мама.
Утром раньше разбуди.
Не печаль меня глазами –
Путь далёкий впереди.
1938
Кукушка
Я на лодке, никем не замечен,
По реке задремавшей плыву.
Хорошо в этот медленный вечер
На прибрежную глянуть траву.
Приближается грань горизонта,
И на грани заката – пожар,
И глаза отвести неохота,
И чего-то становится жаль.
Тишина. Неоконченность линий.
И не трогаю даже весло.
По зеркальности заводи синей
Без движенья меня понесло.
Покачнулась звезда золотая
Над водой, но не тонет до дна.
Закричала кукушка, – считаю,
Сколько раз прокукует она.
1943
Иосиф Ливертовский
Иосиф – сестре 27 февраля 1936
Здравствуй, Бэллочка. Ты просишь уже напечатанных стихов, но, к сожалению, литературная страница ещё не вышла и выйдет неизвестно когда… Ничего с неба не падает.
Мне не нужно ни от кого титула, мне не нужно никакого звания, мне нужно овладеть языком – понимаешь? – русским языком. И я добьюсь этого. Это вошло в мою страсть, во всё моё существо.
Стихотворение может заставить меня смеяться, плакать, страдать, блаженствовать…
В поезде
Окно и зелено, и мутно,
В нем горизонта полоса;
Её скрывают поминутно
Мимо летящие леса.
Стреляет темень фонарями,
А звезды с ними заодно
Стремятся низко над полями
И режут наискось окно.
Их быстрота неимоверна,
Они подобны беглецу;
Они сбегаются, наверно,
Обратно к старому крыльцу.
И хочется бежать полями,
Бежать, подобно беглецу,
За звёздами и фонарями
Обратно к старому крыльцу.
Запутанной лесной тропою
Достиг бы я того звонка,
Когда б не знал, что не откроет
Дверей мне милая рука,
Когда б не знал, что по откосам
Другой состав стремится вдаль,
Что у тебя в глазах печаль,
А думы мчатся вслед колёсам.
1940
Ананий Размыслов
Из письма другу Федору Щербакову, 1943
…Какая-то горечь на сердце, что мы в мирное время недостаточно дружили и любили…Мы должны беззаветно сражаться, чтобы в будущем мы или наши братья и сестры могли провозгласить ещё более крепкую дружбу и любовь. Я буду ещё сильнее бороться за право на жизнь нежных стихов и песен.
Ариан Тихачек
14.12.1942
Уже неделю лежу в госпитале в Саратове. Теперь я пишу стихи (на фронте совсем не писал). Но писать о фронтовой жизни прямо органически не могу, тяжело вспоминать. И я ударился в эпиграммы, сатирические стишки и отвлечённую лирику.
Посылаю стишок, который я написал в альбом одной девушке. Она учится в 10‑м классе, который шефствует над нашим госпиталем. Стихов у меня уйма, всех не перепишешь.
В предыдущем письме я обещал вам описать, как меня ранило. Но лучше не буду. Так и быть, расскажу обо всем подробно, когда домой вернусь. Елене специально перед сном буду рассказывать. Она ведь любит слушать перед сном страшные вещи…
Напишите, что знаете о ребятах… Если увидите кого из девчонок, дайте мой адрес.
31.12.1942
Здравствуйте, дорогие мои! Не выполнил я все же обещания написать всем к Новому году стихотворения. А пока предлагаю вашему вниманию одно стихотворение, написанное ночью. Ночью я сочинил и запомнил, а утром по своему обыкновению записал. Песня ли это, романс ли или просто стихотворная элегия – это уж вы сами решайте.
Часто ночью мне не спится,
Вспоминаю о былом,
Вспоминаю ваши лица,
И мечта летит как птица
В наш состарившийся дом.
Даже горе и печали,
Пережитые тогда,
Счастьем мне казаться стали.
Нам все то, что потеряли,
Лучшим кажется всегда.
Сердце ждёт желанной встречи,
Все мечты мои у вас.
Я мечтаю, как под вечер,
У горящей сидя печи
Я начну вам свой рассказ.
Про войну рассказов много
Привезу я вам с собой.
Нелегка была дорога
Смерть в глаза смотрела строго,
Не один был жаркий бой.
Понял жизнь я по-иному.
Юность! Ты уж за спиной.
Не вернуться вновь былому.
Скучно! Сердце рвётся к дому.
И тоска везде со мной.
Прошу прощения за такую панихидную вещь, но ведь иногда бывает и грустно. Тут папа может и музыку присочинить. Живу по-старому. Похаживаю на костылях. Вчера ползал на 4‑й этаж на концерт.
Достали мы патефон и много хороших пластинок. Сейчас как раз завели «Брызги шампанского». Как напоминает эта музыка наши школьные вечера! Прямо хоть на одной ноге с костылями танцуй. Ха-ха.
Прочитал только что Лескова «Обречённые». Я его ещё ничего не читал. Хорошо пишет. Ну, дорогие мои, с будущим счастьем!
Сирень
В саду, полном вдумчивой лени,
На фоне густой синевы
Раскинулись ветви сирени
В кайме потемневшей листвы.
А рядом в таинственной сени,
Пугливо привстав на забор,
Срывает букеты сирени
Какой-то неопытный вор.
Я крался, изранив колени,
От злобы стучало в висках…
Увидел же – ветки сирени
У девушки стройной в руках.
И гнева уж не было тени,
Я понял: не зря говорят,
Что в чудной лиловой сирени
Таится любви аромат.
18 июня 1941
Ночь в санбате
Глухая ночь. Горит в углу коптилка.
У печки дремлет девушка-сестра.
Соломы на полу набросана подстилка.
Я, лёжа на спине, бесцельно жду утра.
Трещат дрова, железная печурка
Сквозь дверцу на стену бросает слабый свет.
Я закурил. Дым вьётся от окурка.
А рана все болит. Всю ночь покоя нет.
Начнёшь стонать – не легче: боль все та же.
Начнёшь мечтать – боль гонит и мечты,
Как будто бы всю ночь стоит на страже,
Чтоб мучить и томить под кровом темноты.
Ноябрь 1942
«Фронтовая душа»
С одним противным типом
Знаком я с давних пор.
Он вечно болен гриппом,
Но первый паникёр.
«Меня, – кричит, – не троньте –
Я слаб и болен весь.
Душа моя на фронте
И только тело здесь».
На службе он беседу
Одну ведёт всегда:
«Скажите, что к обеду?
Всё тот же суп-вода?»
Когда ему знакомый
Тихонько намекнёт,
Что, дескать, хватит дома,
На фронт, мол, твой черед,
Кричит он: «Вы не троньте,
Я тоже знаю честь:
Душа моя на фронте
И только тело здесь».
Когда, что город взяли
В последний слышно час,
Он скажет: «Фу! Как мало!
Вот десять бы зараз.
Нас только мучить знают,
Трудись, не ешь, не спи.
Они там наступают,
А тут за них терпи.
Но вы меня не троньте,
Без нас вояки есть.
Душа моя на фронте
И только тело здесь».
1943
Георгий Суворов
Первый снег
Веет, веет и кружится,
Словно пух лебедей,
Вяжет белое кружево
Над воронкой моей.
Улетает и молнией
Освещает, слепит…
Может, милая вспомнила,
Может, тоже не спит.
Может, смотрит сквозь кружево
На равнину полей,
Где летает и кружится
Белый пух лебедей.
1943
* * *
Мы тоскуем и скорбим,
Слезы льём от боли…
Чёрный ворон, чёрный дым,
Выжженное поле.
А за гарью, словно снег,
Ландыши без края.
Рухнул наземь человек –
Приняла родная.
Беспокойная мечта –
Не сдержать живую…
Землю милую уста
Мёртвые целуют.
И уходит тишина…
Ветер бьёт крылатый.
Белых ландышей волна
Плещет над солдатом.
1944
Дмитрий Удинцев
05.10.1943
Дорогие дядя Боря и тетя Катя! Живу хорошо!.. Сейчас солнечный осенний октябрьский день. Лежу на торфяной кочке у палатки с радиостанцией. Пользуюсь вынужденным бездельем, чтобы написать вам.
Вчера пришёл новый командир вместо раненого несколько дней назад. Хороший парень, как, впрочем, и большинство людей здесь на фронте. У нас ведь все проще, чем в тылу. Простота нравов и первобытная красота на торфяных кочках нехоженой земли.
И название у деревеньки самое мирное – Овечки. Только эти овечки проклятый Ганс превратил в одно название. Но и жить ему там осталось недолго.
Тишина. Ползёт муравей по моей полевой сумке, да разговаривает наша артиллерия. Задушевный разговор, запах от мха и елового молодняка пьяный, пьяный.
Солнце праздничное, и настроение у меня чудесное. Потому и сел вам писать. Надеюсь, что скоро вы будете в Москве. Ну, будьте бодры и здоровы. Целую. Дима
Из детского альбома и отроческих стихов
* * *
Как загадочно все на земле,
Все покрыто пеленой туманов.
И плутают, как во сне,
Люди в тёмном сумраке обманов.
Как страшно на этой земле,
И как много всего злого.
И лишь ясно тому во тьме,
Кто поверил в истинного Бога.
Рождественский сочельник, 1931
(автору 11 лет)
Из поэмы «Три года» (глава о 1942‑м)
Январь, февраль. На Волге пустыри.
Визгливые запевы до зари.
В нависшем небе – «рамы», «костыли»,
Проклятые немецкие затеи.
И даже в марте не было весны,
И нашу кровь не волновали сны,
Окопною водой унесены
В далёкий угол фронтовой траншеи.
И мы в мечтах гнилой картофель ели.
Следы приличий стёрлись и слетели,
Когда завистливо на котелок глядели
Голодные солдаты у костра.
Мы смотрим прямо в завтра и в вчера.
Немногие в чумные вечера
Держались твёрдо. Чёрная пора
Согнула остальных и в грязь свалила.
Я был солдат и сам тогда упал,
И не жил я, а лишь существовал.
Больной и вялый нехотя жевал,
И о мечтах былых не вспоминал,
А выбраться на свет не стало силы.
И все-таки я должен был брести.
Все мины и снаряды на пути
Я звал на голову свою. Нести
Мне надоело котелок дырявый.
О подвигах военной громкой славы
Не вспоминал я. Просто до поры
Хотел убраться из плохой игры,
Устав карабкаться на склон горы,
И на идущих равнодушно глядя.
Я не хотел участвовать в параде,
И сам не знаю, как тогда я встал –
Должно быть, руку мне мой друг подал…
Я пробудился и уже не спал.
Декабрь 1943
Мирза Геловани
2 апреля 1942
Видите, мама, как затянулась наша разлука. Годы идут. И будущее очень неясно, хотя я верю, что вернусь вместе с победившей армией и вновь почувствую себя около вас маленьким мальчиком. Все же кто знает, когда все это произойдет!
Лето 1944
Почему не напечатали моих стихов, неужели они недостаточно искренни?.. Сегодня дождливый день. Обычный белорусский дождливый день. Дождь моросит беспрерывно, и мне кажется, что он идёт нарочно, чтобы разозлить людей. Так происходит иногда и в душах людских, начнётся непрерывный дождь, моросит, моросит, моросит…
19 июня 1944
Устану, ослабеют сильные руки, перетрудится сердце, но достаточно задуматься – перейти черту обыденного, встретиться с поэзией и красотой, как исчезает усталость.
Жди меня
К тебе вернусь я поздно или рано,
Развею и туманы, и дожди,
Своей улыбкой залечу все раны,
Ты только жди меня, родная, жди.
Я соберу друзей легко и скоро,
Их выстрелы с ветвей стряхнут росу.
Сниму я небо, раскачаю горы
И в дар тебе, родная, принесу.
И ты услышишь медленные песни
Своих подружек, названных сестер,
О юности, что скрылась в поднебесье,
О витязе, к тебе пришедшем с гор.
Зурна начнёт твою улыбку славить,
Ей басом отзовётся барабан,
И каждый, кто придёт тебя поздравить,
От знойного маджари будет пьян.
…На скатерти небес я справлю свадьбу.
Но чтоб её не омрачила ложь,
Мне лишь одно вдали хотелось знать бы,
Что ты меня, не уставая, ждёшь.
1942
Перевод Ю. Полухина
Владимир Булаенко
* * *
Мама! Осень в дыму. Поскорее коня!
Вытри слезы – война повсюду.
Ветер шапку снял, он зовёт меня
Вдаль, навстречу стальному гуду.
Слышишь, трубы зовут? Не грусти, не тужи.
Не молись, не упрашивай Бога.
А уж если убьют – так конь прибежит
И заржёт в тоске у порога.
1941
Перевод Л. Смирнова
Виктор Рачков
Из очерка Д. Шеварова о В. Рачкове:
В 1941 году Виктор, только поступив в МАИ, уехал на фронт к отцу, комиссару сапёрной бригады. Там ему присвоили звание младшего сержанта. Он водил полуторку. После этого у него был выбор – вернуться в МАИ или поступить в пехотное училище. Виктор выбрал училище.
Перед этим он был на короткой побывке дома. Проходя мимо зеркала, не узнавал себя.
…Бог знает, что произошло тогда с ним. В каком-то беспамятстве он сжёг все свои бумаги.
…Летом 2016 года младший брат Виктора Анри Васильевич Рачков нашёл три пожелтевших листочка и узнал почерк Виктора…
Анри Васильевич Рачков родился в 1926 году в Козьмодемьянске. В 1951 году окончил Военный институт иностранных языков, с 1951 по 1954 год – военный переводчик в Группе советских войск в Германии. 30 лет работал в ТАСС, в Центральном аппарате и в странах Африки: Сомали, Замбии и Ботсване. Вот что он вспоминал о брате Викторе.
***
Он был большой фантазёр. Ещё в раннем детстве сооружал из стола, стульев, полок и другой мебели какую-то невиданную машину, сажал в неё и меня, и мы вместе путешествовали по разным африкам и америкам, по всему миру. Я тогда и слов-то таких не знал и о странах не ведал, а он знал и мечтал о них.
Мне, любившему математику и физику и не мечтавшему о путешествиях, довелось поездить по разным странам, в том числе странам Восточной Африки. Получается, что я осуществил его заветную мечту. В школе он любил географию, литературу. И быть бы ему писателем, путешественником, а мне, может быть, физиком. Если бы не война, которая все перемешала, перепутала.
***
В своём классе Виктор выпускал знаменитую на всю школу стенную газету. А еще он вел дневник. Уже после войны и его гибели в одной из оставленных им тетрадей
я прочитал удивительную запись, в которой он предсказал Великую Отечественную. «Оканчиваю школу, – писал он ещё в 1939 году, в 8‑м классе, – начинается война. На войне нас окружают, попадаю в плен. Бегу к партизанам. После победы оказываюсь за границей, путешествую по всему миру…»
Последняя запись в дневнике Виктора Рачкова, 1942
Мой май девятнадцатый в грозном году сражений сорок второго года встретил… дома. Но скоро еду. Куда? Увидим. На фронт. В Африку… Ух, интересно!
А тебе моё завещание… Слушай, мой спутник вечный. Ты со мной всегда, везде. Давно не говорили с тобой. Уеду… Когда приеду? И как не хочется (ужасно!) – мои собственные, не разделённые, затаённые, выношенные только во мне мысли и робкие мечты кому-нибудь достанутся! Нет! Не хочу… не могу! Самое драгоценное сожгу. Иду свершать. Теперь легче стало…
Пока версталась статья, пришло известие, что 11 июля 2020 года брат Виктора Рачкова журналист Анри Рачков, помогавший автору книги в поисках сведений о поэте, покинул этот мир.
Анри Васильевич ушёл на 95‑м году жизни, успев получить в подарок книгу, в которой одна из глав посвящена жизни и творчеству его старшего брата. Успев увидеть на страницах сборника фото из юности, где Анри и Виктор запечатлелись с отцом.
При взгляде на старый снимок думается: теперь семья воссоединилась.
Записка из помянника
Из мартиролога молодых поэтов, погибших или умерших от ран, болезней и контузий во Время Великой Отечественной войны
Всеволод Багрицкий (19.04.1922–26.02.1942)
Техник-интендант 1 ранга, служил в редакции газеты «Отвага» 2‑й ударной армии Волховского фронта. Сын поэта Эдуарда Багрицкого.
Стихи писал с детства. Занимался в театральной студии, которой руководили Алексей Арбузов и Валентин Плучек.
Написал песни к спектаклю «Город на заре», который с февраля по май 1941 года прошёл с успехом сорок два раза. Участвовал в написании пьесы «Дуэль».
В июле 1941 года начал работать в «Литературной газете». Одновременно поступил на первый курс Литинститута, но не проучился и до первой экзаменационной сессии – обратился в Политуправление РККА с просьбой направить его во фронтовую печать.
До войны был снят с воинского учёта из-за сильной близорукости. На фронте писал стихи, очерки, вёл дневник. Подружился с поэтом Павлом Шубиным, корреспондентом «Фронтовой правды».
Погиб в деревне Новая Кересть в районе Мясного Бора. Всеволод беседовал с героем будущего очерка, офицером-зенитчиком, когда началась бомбёжка. После налёта бойцы распахнули дверь в избу и увидели, что поэт и его герой лежат друг против друга.
Багрицкого похоронили на опушке леса у высокой сосны, на которой художник редакции газеты «Отвага» вырезал: «Поэт-воин Всеволод Багрицкий. Убит 26 февраля 1942 года». И тут же – строки Марины Цветаевой, которые Всеволод часто вспоминал:
Я вечности не приемлю,
Зачем меня погребли?
Мне так не хотелось в землю
С любимой моей земли.
На смену Всеволоду в газету «Отвага» направили Мусу Джалиля.
В марте 1942 года в приказе по институту против фамилии Багрицкого значится: «Отчислить как погибшего на фронте Великой Отечественной войны…»
Останки поэта были найдены в 1968 году поисковым отрядом «Сокол» в Новгородской области и перенесены в кенотаф на Новодевичьем кладбище рядом с могилами отца и матери.
Подготовила Валентина Киденко по материалам книги «Ушли на рассвете»
издательства Российской газеты, 2020 г.
Продолжение темы:
Подробнее о книге – в нашей статье «Дмитрий Шеваров: Ушли на рассвете. Судьбы и стихи»
Интервью с Дмитрием Шеваровым:
«Поэты – не только те, кто дожил до славы, юбилеев и наград. Вовсе не те…»
Комментировать