Книга посвящается тем,
кто жил, живет и будет жить
для ближних своих
Санкт-Петербург, 2012
Эти воспоминания я писала по благословению моего духовного отца. Постаралась описать все, что было близко и любо мне в юные годы.
Меня всю жизнь тянуло к пустынникам. Жажда уединения жила в моей душе с младенческого возраста, с тех пор, как мама устроила для меня летнюю комнатку в чулане по соседству с курами.
Описала все то, чего искала душа и что было ей созвучно. В одиночестве так хорошо молиться или даже просто молчать и радоваться жизни.
«Скучает душа моя о Господе, и слезно ищу Его. Как мне Тебя не искать? Ты прежде взыскал меня и дал мне наслаждаться Духом Твоим Святым. И душа моя возлюбила Тебя» (Св. Силуан Афонский).
Сколько счастья и радости Господь посылает среди бурь земной жизни! Кажется, вот и все, конец приходит… всему доброму. Но вдруг все трудности, неприятности рассеиваются, и опять: «Свете Тихий святыя Славы Безсмертнаго Отца Небесного, Святаго Блаженнаго, Иисусе Христе».
Господь любит нас, оттого и наказывает. Слава Ему за все! Крест — это наше счастье. Дай, Господи, нам терпения!
Слава Тебе, Господи, что дал мне сил написать эти воспоминания! В них в каждой строчке, в каждом слове — самое ценное, что у меня есть, — моя жизнь в Боге. Теперь только их перечитываю, радуюсь за юность свою и скорблю за свою старость…
Зенкова Е. Ф. Кресту Твоему поклоняемся, Владыко. — СПб. НИКА, 2012.-432 с., илл.
Кресту Твоему поклоняемся, Владыко,
и святое Воскресение Твое славим.
Начало нашей семье было положено 14 октября 1918 года, в Покров Пресвятой Богородицы. В этот день в селе Болдино Нижегородской губернии венчались мои родители. В Санкт-Петербурге был голод. Предки мамы моей по ее матери до отмены крепостного права были дворовыми крестьянами у А. С. Пушкина. Там жил мамин дядя, брат нашей бабушки. Папа сказал маме: «У меня родни тут в Петербурге полно, у тебя мало, и голод такой. Какая нам тут свадьба? Едем к твоим родным в Болдино».
Батюшка торжественно венчал их в старом Пушкинском храме, пели мамины двоюродные братья — высоченные, широкоплечие, голоса сильные. Один из них в армии был в духовом оркестре.
Так началась жизнь семьи под Покровом Божией Матери, так и закончилась. Впереди были войны, голодовки, болезни — и всюду Покров Божией Матери не оставлял.
Папе тогда было 23 года, маме — 20.
Детство
Рождение взамен смерти
Я в семье была третьим ребенком, а дочерью — первой. До моего рождения были у моих родителей два сына: Игорь и Уар. Уар, как рассказывала мама, был очень серьезным мальчиком и, когда ему исполнилось 3 года 10 месяцев, умер.
Пошли они в день Преображения Господня в церковь — мама и два мальчика-сына, а обратно из храма что-то Крошенька (так звали по-домашнему Уара) еле шел, все на руки просился. В храме они причастились, освятили яблочки, да вот только яблочко-то Крошенька не мог есть. Твердое оно, а у него горлышко заболело. Пришли домой, он слег. Так с Преображения до кануна Святого Успения Матери Божией пролежал, ничего не кушая после Святого Причастия в день Преображения Господня. У него был дифтерит. В канун Успения он умер.
Мама очень любила его. Горе ее дошло до того, что с ней делались сердечные приступы, она теряла сознание. И тут выходом из положения стал ее духовный подъем. Она бросила кушать мясное, старшего сына Игоря (дома звали его Гулей) отвела в храм — прислуживать в алтаре. Ему шел восьмой год. Мама только и жила тем, что посещала всяких нищих, больных. Папа смеялся и говорил: «У тебя знакомые-то одни нищие да тряпичники».
И вот в то время, когда маме исполнилось 30 лет, стала она ждать ребенка. Папе очень хотелось иметь дочку, так как первые двое детей были сыновьями. Мама сказала, что, если родится дочь, назовет ее Клеопатрой, так как покойный Уар, ее любимый мальчик, в этот день именинник. (Уар и Клеопатра — 1 ноября по новому стилю.)
Я родилась весной, после Пасхи, 10 мая, когда распускались деревья и цвели подснежники. Мама хотела назвать меня Никой, но не положено давать имя назад (Ника в апреле именинница). Назвали меня Еликонидой в честь прабабушки Еликониды. Бабушка — мать моей мамы — была очень рада.
Мама говорила, что, когда было мне полтора-два года, я все большой палкой дралась с братом Игорем, но я этого не помню. С двух лет очень туманно помню только один случай, как от крестной, которая жила на Пискаревке, привезли пса Жекашку вместе с будкой. С трех лет я все помню хорошо.
Крест
Хорошо помню, как мама учила меня «Отче наш» и «Богородицу» читать, как горели-светили перед образами лампадочки.
У нас на двери книжного шкафа была выгравирована головка ангела. Мама после еды нам велела пойти в комнату, помолиться у иконочек так: «Спасибо, Боженька, что накормил и напоил». А я потихоньку от мамы бегала к дверце книжного шкафа, где был выгравирован ангел, кланялась перед ним в землю и читала слова заученной молитвы.
Брат рос, учился в школе, но продолжал помогать в алтаре. Он брал меня с собой в храм. Это были годы притеснений. Кругом закрывали храмы. Когда брат уходил в алтарь, я оставалась одна в уголочке на клиросе.
Там, на стене, было двенадцать иконочек. Я их всю службу рассматривала. Занимала меня особенно одна, где, как мне казалось, была голова Спасителя. И почему-то лежала она на тарелке. Это была икона «Усекновения главы Иоанна Предтечи», как я узнала позже.
Я была маленькая. Мне казалось, что уж очень высоко от пола были окна в храме, и свет их падал сверху. Там еще стояло большое Распятие на Голгофе.
В Рождество Христово к нам домой с Полюстровского подворья приходил батюшка с двумя монашками, служил молебен. Я тоже кланялась и крестилась, а чувства молитвы совсем не знала и не понимала. Когда читала «Богородицу», то ничего не понимала. Про слова «Ты в женах» очень долго думала, что это какое-то странное слово — «тывженах». Очень ясно помню, что все священное вызывало у меня чувство неземного страха, какого-то тайного, необъяснимого. В первый раз это чувство возникло, когда я спала еще в детской кроватке, накрытой белым тюлевым пологом с розовым бантом наверху, хотя уже стала вырастать из кроватки — ноги упирались в решетку.
И первый ясный, незабываемый сон — это Крест. Вижу во сне, как в нашем храме стоит Крест на Голгофе, Распятие. Испытываю чувство, да какое-то удивительное, мне в то время непонятное. Это не то, что чувство неземного таинственного страха. Это чувство другое — светлое, радостное.
Проснулась, и жалко было, что нет того, что было во сне, — и никому ничего не рассказала. Потом на какое-то время забыла этот сон…
И только спустя много лет я наяву вдруг испытала то, что было во сне, когда мне было три года. То было чувство тихой, благодатной молитвы, посланной Богом, — когда не сам молишься, а будто бы Господь внутри тебя за тебя молится.
Но было и другое. Однажды я в своей кроватке закричала, испугалась. Подошла мама. Она думала, что я увидела страшный сон. А я наяву видела, как страшная волчья голова сквозь прутья решетки кроватки лезла прямо ко мне. До сих пор ясно помню эту волчью ужасную голову, она вылезала прямо около моего левого плеча.
Помню еще, как в Вербную субботу стояла я с вербочкой на клиросе, а в пучок веточек мама мне воткнула зажженную свечу.
Рождение сестры Ники
На другой год, когда мне было четыре, я тоже стояла с вербочкой, но зажженную свечу мне не пришлось в нее воткнуть. Папа не позволил, велел свечу в одной руке держать, а вербу в другой. Папа боялся, что верба загорится. Мы были только втроем: я, брат и папа. Мама на Вербной, шестой неделе Поста родила сестру Нику.
На Страстной неделе, перед Святой Пасхой, я выглянула в окно. Вижу, идет папа и что-то в моем розовом одеяльце несет, а сзади — мама. Когда мама внесла Нику в дом, то сказала, что купила дитеньку, чтобы мне веселее было.
Я подумала, что с ней играть можно. Схватила своего игрушечного щенка и бегу к ней, кричу: «Дитенька, а вот мой щенок». И почему-то Ника, когда подросла, больше всех кукол любила этого щенка. Тут Нике было всего несколько дней, и она ничего не поняла. С этого дня я уже чувствовала себя не младшей, а старшей. Нянчила Нику, сушила ее мокрые чулочки на печурке. Когда Ника плакала, я колотила карандашом в жестяную баночку. Она очень любила лук. Когда мне хотелось, чтобы она заснула, я рвала в огороде перышко зеленого лука, совала ей в ротик вместо соски, она сосала лук и засыпала. Думаю, эти вкусы у Ники были неслучайно. Когда мама ходила со мной и с Никой, она уже не кушала мяса, а с Никой даже сладкого не могла кушать и всю беременность ела только лук с солью, подсолнечным маслом и черным хлебом. Помнится, как было трудно в те годы, как бедная маленькая Ника пила чай и в маленькой ручонке держала картошку, которую прикусывала вместо конфетки. Шел тяжелый голодный 1932 год. У мамы порой не было и чайной ложечки сахара, подсластить ей кашку. Кашку варили в кружке и на молоке, а мне доставалось только доскребывать на дне кружки то, что пригорело, но и это казалось очень вкусным.
Однако раннее детство всегда остается детством. Скорбели родители, а мы — нет. Ника росла, и мне казалось тогда, что лучше ее нет никого на свете. Она очень смешно бегала на четвереньках. Пойдет-пойдет тихонько на двух ножках, хлопнется на пол и побежит, как котенок, на руках и ногах.
Когда мама закатывала ей свивальником ручки и ножки, завязывала в одеяльце, я ее катала как круглое полешко, на диване и кричала: «Это не Никусята, а очарование». Это мама меня так научила. Ника в ответ мне радостно смеялась беззубым ротиком. И сколько было тогда светлого, безмятежного в этой счастливой детской любви.
Только стало и мне труднее. Городская баня была от нас далеко — два километра идти полями. Прежде папа носил меня домой из бани на руках. Я и теперь, когда до боли сердца жалею папу, вспоминаю мягкий кенгуровый воротник его тужурки. Уткнусь, бывало, лицом в нее и тихонько слушаю папино дыхание, а он несет меня на руках, и мне так легко и хорошо. Теперь он стал носить маленькую Нику, а меня, полусонную, вела за руку мама. После жаркой бани так хотелось спать, что я шла эти два километра почти с закрытыми глазами и чуть не падала, но только помню, что на Нику ни капельки не обижалась, потому что любила ее.
Ника в раннем детстве была очень спокойная, тихая. Она все болела. Когда в доме появлялись конфеты, что было очень редко, мама давала нам всем по конфетке или две, и мы с братом пили с ними очень экономно по несколько чашек чая. Ну, а Ника-то маленькая, съест сразу все. Так, чтобы она не плакала, мама велела нам чай пить так, чтобы конфетку не видно было. Мы откусывали кусочек конфетки и прятали ее за кувшин. Но бедная маленькая Ника все поняла. Около стенки, где она сидела рядом с мамой, тоже стоял кувшин. Дали ей конфетку — пей чай. Смотрим, а конфетки уже нет. Где же она? А Ника лепечет: «Я ее за кусин, за кусин», — она конфетку за кувшин спрятала от нас, видя, что мы от нее прячем.
Любимый лес
Нике пошел второй год, мне было уже пять. Она удивительно быстро развивалась, очень рано стала совсем хорошо, не по-детски,
говорить и всюду бегала за мной. Мне так нравились ее коротенькие платьица и ладные прямые ножки. Я нарочно сочиняла: «Вот мы выйдем, а за нами страшные великаны побегут, шкаф побежит, что стоит в коридоре, корыто…» И с шумом я выбегала во двор, мчалась по саду, а Ника — за мной. Я оглянусь, как она старательно бежит, как коленочки ее мелькают, и мне так все это нравится! Дальше бегу и постоянно оглядываюсь. А она все бежит сзади и не плачет, верит мне, будто бы правда за нами шкафы большие бегут.
Моя кроватка перешла Нике, я уже спала в большой кровати; по утрам, когда просыпалась, залезала к Нике в маленькую кроватку. Вдвоем тут было очень тесно, но и интересно.
В августе перед днем рождения мамы папа решил со мной и братом Игорем съездить на поезде за ягодами и грибами, потому что рядом, в Пискаревском лесу, ребятишки съели все ягоды еще зелеными.
Мне рассказывала моя крестная, что, когда я родилась, когда была еще совсем маленькой, папа, приходя с работы, по вечерам со мной на руках гулял около нашего Пискаревского леса вдоль Ириновской железной дороги. Еще по выходным дням он ходил в лес за шишками от сосны для самовара, возил пни из леса на дрова. И тоже всегда нас с братом брал с собой. Но в большой, настоящий лес я впервые попала в пять лет.
Мы сошли с поезда на станции «Кирпичный завод», шли сначала по железнодорожному пути, потом свернули налево в лес. Мне не велели рвать цветов, так как день только начался и они все равно завянут. Я же не могла стерпеть и все-таки рвала красные большие иван-чаи вдоль дороги. Мне они казались такими красивыми!
Потом мы шли через большое, топучее болото по лежневой деревянной дороге, проложенной для вывозки леса. В болоте поспевала клюква. Брат прыгнул с дороги на кочку, сорвал хорошую клюквину. Прыгнула и я. Но ему-то было 13 лет, а мне только пять. Я не допрыгнула до кочки и плюхнулась в мокрый мох. И сильно заплакала, потому что намочила штанишки. Папа успокоил меня, снял мокрое белье, оставил в одной юбочке, а штанишки повесил на корзинку, что была на палке за спиной, чтобы они сохли. И так мы пошли дальше. Очень ясно помню чувство, что возникло у меня тогда в лесу. То болото, то вырубка, полная красного иван-чая, и пух от него летит по ветру — это его семена, то брусника на кочках и множество муравьев, больших, крупных; то большой дремучий лес, а под ним, под лапами зеленых могучих елей, — заросли мягких хвощей. Все такое таинственное, но не страшное, хорошее, приветливое. Так бы и осталась навек в лесу. Только вот когда я в малиннике лазила, папа велел змей бояться, от этого в малиннике мне было немножко страшно. Я потом много-много раз ездила в лес, не с папой, а с братом и с бабушкой, но лес полюбила с этого дня в августе 1933 года. Мы тогда приехали домой, и подарили маме на день рождения корзиночку брусники и гоноболи (голубики).
Еще помню очень маленькие финские домики, которые встречала или в лесу, или среди поля у железной дороги. Почему-то в то время возникали мысли: «Вот бы так жить, далёко-далёко ото всех, среди леса или в далёком поле одной».
Зависть к Святому Евангелисту Иоанну Богослову и мученикам
Наша мама верила в Бога, но как-то непричастна была к духу Православия. Ей вообще все заграничное нравилось больше, верно, оттого и вера заграничная больше нравилась. Она не любила икон святых угодников, и поэтому у нас всегда были иконочки только Спасителя и Божией Матери. Она говорила, что святые угодники — это люди, так зачем им молиться? Помню, что тоже все воспринимала от мамы до самых дней юности, когда покойный нынче батюшка Борис Николаевский, мой первый духовник, последовательно в проповедях целую зиму рассказывал о православной вере по книге покойного Патриарха Сергия, я поняла ошибку мамы, а сама всей душой полюбила православие.
В то время, когда умер брат Уар, мама всей душой стремилась к храму, стала близкой и к священнослужителям. Это были времена церковного раскола. На Большой Спасской (ныне проспект Непокоренных) стояли рядом две церкви: одна была зимняя, другая — летняя, без отопления. Большая летняя стала Сергиевской, маленькая — Иосифской. В Иосифской церкви мама попала на собрание двадцатки. Это собрание решило участь маминых взглядов на духовенство на всю дальнейшую жизнь.
В Иосифскую церковь она больше ногой не вступала, ходила в Сергиевскую. Потом, когда Сергиевскую церковь закрыли, она ездила в город, в Преображенский собор.
А бабушка наша, мамина мать, так до смерти и ходила в Иосифскую церковь, которую не закрывали до реконструкции города в 1960‑е годы. Тогда ее сломали. В послевоенное время уже не было раскола, она была просто такой же, как и все церкви России.
Дома мама нам, детям, рассказывала про Святого Евангелиста Иоанна Богослова, как он, совсем юным, в 15 лет, ушел за Христом. Я разглядывала книжку — мамин «Закон Божий для начальных школ», все глядела на Иоанна Богослова, который был нарисован, «как тетенька с длинными волосами и без бороды». Он мне очень нравился. В тайне души я завидовала ему и все жалела, что теперь Христос на земле не живет, а если б жил, вот бы я доросла бы до 15 лет и пошла бы за Ним.
Мама еще рассказывала о мучениках, как они умирали за Христа. И тоже мне было так завидно! Я только слушала и ничего маме не говорила, а сама думала: «Ну, как теперь все плохо на земле! Почему теперь нет Христа, и нельзя за Него умереть?».
Смерть казалась совсем не страшной.
Куриная хозяйка
От мамы мы многому научились. Она всегда работала и пела. Меня с четырех лет заставляли помогать сажать картошку, складывать колотые дрова, когда папа колол их, полоть с папой овощные грядки. Но то еще была работа рядом со старшими. Когда же мне исполнилось шесть лет, мне поручили кур, уже совсем самостоятельно ходить за ними. Я утром кормила их, ловила, проверяла, какие из них с яичком, запирала их в клетку, убирала вечером яички из гнезд. Усаживала кур на ночь на нашест и запирала курятник.
Весной, когда вылуплялись цыплята, мы с сестрой делили их пополам и каждому имя давали: Лохматятка, Бледночка, Генерал, Веер, Карька и т.д. Некоторые цыпки болели и умирали. Мы по ним плакали. У нас было и кладбище за садом, где хоронили подбитого скворца, дрозда или цыпку, или умершую пчелку. Всех было жалко. И потихоньку, мы над ними «Отче наш» читали, хотя мама этого не велела, называя это кощунством.
Особенно было горько, когда выводилось много петухов. За лето мы так к ним привыкали, любили их, а осенью папа их резал — в суп. И этот суп совсем есть не хотелось. Да еще мама прочитала нам книгу, где было написано, как у коров и телят слезки текут, когда их ведут на бойню. Было так всех жалко, и очень хотелось совсем не есть больше мяса.
Спустя два года, когда мне исполнилось восемь лет и я пошла в школу в первый класс, решила, что я уже совсем большая, и отказалась есть мясо.
Помню, как мама меня заставляла есть рис с мясом. Раньше это было любимое мое кушанье. А тут я все плакала, роняя слезы прямо в тарелку, выбирала рисинки, отодвигая кусочки мяса, и говорила: «Не буду, не буду, невкусно».
Мама больше заставлять не стала. Стало у нас в семье два лагеря. Папа, брат и Ника ели мясное, а мама и я — не ели. Но так было только два года. Когда мне исполнилось 10 лет, а Нике — 6, она тоже отказалась от мяса в самую Пасху, когда нужно было разговляться. Итак, наш лагерь увеличился.
Петухов больше не резали, их живыми дарили соседям, кому потребуется петух. Мама общий обед для всех готовила вегетарианский, а папе и брату только дополнительно чего-нибудь мясного покупали, вроде колбасы. Все были довольны.
Молитвенное правило
У мамы было принято, что мы никогда до молитвы утром и крошечки в рот не брали. А молились только тогда, когда мама печку истопит и завтрак приготовит, когда уже и кур накормит. Мы всегда ждали маму. Она придет, зажжет лампадочку. Тогда мы споем втроем: мама, Ника и я — «Отче наш», «Богородицу», три раза «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко», потом тропарь «Общее воскресение прежде Твоея Страсти уверяя…» Затем мама и я молчали, а Ника вслух читала: «К Тебе, Владыко Человеколюбче», «Спаси, Господи, папочку, мамочку, Гуленьку, Елечку, Никочку и всех сродников».
Вечером мы вместе не молились, только каждая отдельно шепотом читала одну молитву Ангелу Хранителю. Это было правило.
Почему оно было такое? Круглый год такое. Мама просто так подобрала эти молитвы, чтобы мы могли петь их. Вербное воскресение — детский праздник, вот и пели мы тропарь этот тоже круглый год. В Посту Великом еще добавлялась молитва Святого Ефрема Сирина с поклонами. А вот теперь приходит мне мысль, что не случайно это правило «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко…» Я видела первый сон ясный — Крест и чувствовала, что люблю Крест. Вся жизнь человека — Крест. Только в нем не горе жизни, а глубокое счастье. Люблю молитву «Кресту Твоему», люблю так, как словами невозможно объяснить. Тот, кто любит Крест, поймет меня.
Почему же потом пели мы тропарь «Общее воскресение»? Наверное, потому, что только через Крест жизни можем мы, люди, «яко отроцы, победы знамение носяще», войти в Небесный Иерусалим.
Мы тогда содержания этих молитв не понимали. Просто привыкли так петь и читать и никак не могли идти за стол без молитвы. Да и в сердце я ничего не чувствовала от слов этих молитв. Но зато внешняя сторона праздников не вдохновляла очень сильно. С рождением Ники мама стала редко ходить в храм. Брат тоже не ходил со мной в храм, как прежде. Те близкие церкви, где он прислуживал в алтаре, закрыли. В город он не ездил. Мы всё больше были дома. В Великом Посту у мамы было принято поститься первую, четвертую и последнюю недели. Нас же совсем не заставляли поститься, а нам так хотелось.
Помню, Нике было года три, а мне семь лет — мы сказали обе, что будем поститься Страстную неделю. Мама разрешила. Мы с Никой радовались, помогали маме в уборке, вытирали пыль с листьев комнатных цветов, стирали всякие кукольи тряпки. Все это внешнее доставляло тогда такую большую радость! С таким нетерпением ждали дня Святой Пасхи.
В Страстную субботу мама варила творог для Пасхи. Позвала Нику, дала ей капельку творогу на кончике ложки попробовать, достаточно ли сахара в нем. Она попробовала и радостная прибежала ко мне: «Еля, какой мамочка вкусный творог сварила!» «Эх ты, дурочка, — сказала я. — Постилась, постилась, да и разговелась прежде Пасхи».
Мне никогда не забыть этих горьких детских слез. Ника так заплакала, что мама сама-то не пробовала творог, а ее обманула. Она плакала на всю квартиру, плакала горько, безутешно. Это было в канун Пасхи, а Нике было три года.
К Пасхальной заутрене я впервые попала в шесть лет. Очень просилась, чтобы меня взяли с собой брат и папа, спала днем нарочно. Идти до церкви нужно было пешком пять километров. Я шла, и мне казалось ночью при свете электрических фонарей, что я такая большая, потому что к Заутрене Пасхальной иду.
Потом перед войной нас никогда в Пасху в храм не брали. Ту церковь у Круглого пруда закрыли. Ночью в Пасху ходила одна мама, ездила в город в Преображенский собор. Да и пробраться в храм было очень трудно, оставшиеся незакрытыми храмы не вмещали людей. Нас брали в храм только в Вербную субботу вечером и в Великий четверг, когда читали 12 Евангелий.
Ника научилась читать с трех лет. Пяти лет она читала книги по 200–300 страниц, прочитала маленькую книжечку «Закон Божий» и знала Ветхий и Новый Завет гораздо лучше меня. Я читать была ленива. Когда-то мечтала, чтобы букварь мой сгорел, а когда выучилась читать, так мечтала, чтобы все книги погорели. Но это, когда мне было шесть. После я тоже любила читать.
В Великий четверг при чтении 12 Евангелий Ника всю службу со свечой по маленькой книжечке читала так усердно, что даже старушки, рядом стоящие, удивлялись. Мне же больше всего запечатлелось: «Глас осьмый, — говорил дьякон. — Аллилуиа». И какое дивное, потрясающее душу «Аллилуиа» наполнило весь храм! А потом «Егда славнии ученицы…» Но я помнила только «Аллилуиа», другие слова мне трудно было разобрать. Это страстное «Аллилуиа» потрясло мне всю душу, и я чувствовала что-то непонятное, дрожь бежала по спине. Это дивное «Аллилуиа» потом, когда мне был уже 21 год, так же опять наполнило собою весь храм, такое же певучее, неземное. Оно вызвало мгновенно в душе моей отголоски детства… И вдруг за ним: «Се Жених грядет в полунощи…» Теперь я уже ясно понимала слова, я была не ребенок. Сердце радостно забилось, хотелось плакать от радости, еще больше хотелось любить Христа, отдаться служению Ему всем своим существом.
Пишу эти строки и чувствую, что жизнь с самой первой минуты рождения и до сей, последней, настоящей минуты — есть большое счастье во Христе и в Его Животворящем Кресте, ибо только Крест несет жизнь настоящую, полную, совершенную. Любовь ко Христу ведет нас только на Крест.
Первая борьба с собой
В детстве до пяти лет я очень боялась грозы. Бывало, как только еще издали услышу раскаты грома и увижу молнию, так и бегу скорее спать. Это очень не нравилось маме. Она по натуре была очень смелая и ничего не боялась. Меня стыдили, что я грозы боюсь. Маму мою в юности однажды ударило молнией, она потеряла сознание, месяца три лежала больная, но и это не повлияло на нее. Она так и осталась бесстрашной.
Начала я ломать себя. Как мне было трудно, просто невыносимо! Со стороны города к нам идут черные-черные тучи, небо всё рассекают молнии, а я выхожу на полянку перед домом и говорю сама себе, что не боюсь и не буду бояться грозы. Нарочно всё гляжу на тучи и молнии, а саму всю колотит, сердце замирает. Тут и брат старший мне помогал, говорил: «Ну, смотри, совсем не страшно». А громовые раскаты приближаются все ближе, уже кажется, что все рушится, трещит, ломается… и так хочется убежать, с головой спрятаться в постель и уснуть. Но я не бежала, пока не хлынет проливной дождь. И к шести годам страх перед грозой пропал.
Стали мучить другие страхи. Очень страшно было входить в темную комнату! Казалось, что под кроватью волки сидят. Особенно ночью, когда я выходила во двор. Назад бежать было так страшно! Мне казалось, в темноте сзади бегут какие-то невидимки. Я вскакивала в кровать и пряталась с головой под одеяло.
Старшие говорили, что никаких волков и невидимок нет. Пришлось себя ломать. Когда хотелось убегать, я с замиранием сердца шла тихим шагом, а когда хотелось вскочить в кровать и спрятаться с головой под одеяло, я, вся дрожа от страха, не делала этого, а тихо ложилась в постель с открытой головой. И скоро мнимые страхи прошли.
Но вот всякие черви и гусеницы на кустах сирени были мне противны. Тут я прибегала к помощи маленькой Ники. Она от рождения ничего не боялась, таскала червей и лягушек. Когда мне нужно было поухаживать за кустиком сирени, а на нем было толстая гусеница, я кричала: «Люба, Люба!». Прибегала маленькая Ника с резиновой козой Любой, срывала прямо пальчиками гусеницу с куста и «затаптывала» ее ножками резиновой козы. Так мы считали, что это не Ника смелая, а ее резиновая коза Люба.
Наш сад
У нас был большой сад. Он делился на четыре части: двор, цветник, лесок и огород с крыжовником и смородиной. Целыми днями мы работали в саду. Мама разрешала нам играть только вечером, когда солнце уходило на запад. Читать книги тоже можно было только вечером. Днем мы жали траву руками и какими-то пилками, так как серп нам не доверяли — слишком маленькими мы еще были. Обрывали усы у садовой земляники, пололи грядки и траву в кустах смородины. Работы был непочатый край! Но мы ведь были маленькими детьми, и просто работать целое лето, целыми днями нам было бы скучно.
У Ники была богатая фантазия. Вот и сажали мы во время работы в грядки кукол и работали, как играли. За день у нас вырастали целые истории, целые сказки. На большом кукольном автомобиле — тележке, куда хороших ведра три вмещалось, возили мы выдранную траву в мусорную яму. Сами все грязные, запыленные от работы в песке, а сказка все течет и продолжается. Куклы наши уже не в кустах смородины, а в джунглях Африки. Вот бежит наша кошка Ледька — это страшный леопард, хищник джунглей. А тут Петька-петух всунул голову в сад в щелку забора и с ближайшей веточки решил ягодки смородины обклевать. Да это не петух, это страус, житель степей.
В нашем саду мы «объехали» весь мир. Были в Австралии, Новой Зеландии, Англии, на Северном Ледовитом океане. Я очень любила читать о
путешественниках и говорила: «Когда вырасту, стану капитаном корабля». Все, что читали, что вечерами слышали из беседы старших, мы переносили в наш фантастический мир, и от этого работать целыми днями было легче. Духовных книг у нас не было. Был один «Закон Божий», он был давно прочитан. Была еще одна книга, «Русский паломник», хорошая. Путешественники, исследователи Арктики мне нравились. Читала, как Амундсен, тот, который первым открыл Южный полюс, в детстве закалялся. Стала ему подражать. Зимой бегала с открытыми ушами в маленькой шапочке. Правда, и мама нас учила тому же. Она нас одевала в шерстяные платки только тогда, когда мы шли из бани. А так всегда в шапочках бегали. Нам никогда не повязывали шарфов, не завязывали ими рот.
В детстве до пяти лет у меня совсем не было зимнего пальто, гуляла зимой по улице в двух шерстяных фуфайках, надетых одна на другую.
Когда болела ветрянкой, корью, никогда не лежала, сидела и рисовала картинки. Мама не любила, чтобы с маленькими болезнями лежали. Называла это «нежностями телячьими».
Наработаемся мы в саду, пыльные, грязные.
Солнце идет на запад. В корыте у колодца стоит вода. Она за день солнцем нагрета. В ней нас мама мыла целиком, как в бане, каждый вечер после наших работ, а потом окатывала из лейки, из такой, какой огород поливают. Это было так страшно! Сердце замирало от холода, но маму нужно было слушаться. Мы терпели. Только Ника терпела молча, а я от холода громко смеялась, потому что плакать было нельзя.
Теперь сто раз скажу спасибо маме за все это, много раз — спасибо. Мы были такие же дети, как и все. Мы так же болели, но в доме у нас никогда не говорили: «Береги здоровье, кушай побольше, обмой яблоко, не тронь кошку, от нее глисты» и т.д. И мы закалялись. Спасибо маме, что она не растила нас, как цветочки под стеклянным колпачком. Она любила труд, все делала сама, даже тянула электропроводку, чинила электроприборы, переделывала лампу керосиновую очень красивую на электрическую. Все так, сама по себе, делала, не училась нигде этому.
Прадедушка Иаков
Наш папа тоже был очень спокойным. Имел замечательный музыкальный слух. В юности (еще в царское время) он участвовал в струнном оркестре молодежного кружка. Играл на мандолине, балалайке, гитаре, тромбоне — тоже все так, самоучкой. Трудиться начал с 16 лет на заводе «Арсенал», где работал его отец. Учился заочно, даже тогда, когда уже у него семья была. Стал инженером-технологом.
Папа был тихим. Времена были тяжелые, сажали за одно слово, сказанное невпопад, — а он всегда молчал. Мы ничего не знали ни о нем, ни о его детстве. Летом он после работы гулял с нами по полям, зимой катал нас на санках.
А вот о жизни мамы мы знали очень хорошо — она все нам рассказывала.
Были и у папы неприятности на работе, но, приходя домой, он пилил дрова, таскал воду в огород и ничего о себе не рассказывал. Когда женился, он пришел в мамин дом «в зятья», принес с собой Библию, Псалтырь и очень потрепанный иерейский молитвослов. Библия и Псалтырь лежали у мамы в шкафу. Помню, папа, читая Библию, делал выписки оттуда. И опять все как-то незаметно, тихо. Когда в юности мы подобрали тот замусоленный молитвослов, папа впервые рассказал нам о своем дедушке Иакове, о нашем прадедушке, так как молитвослов был его.
Прадедушка Иаков был литейщиком у частного предпринимателя. Они отливали перила Литейного моста, где изображены две русалки. Хозяин ценил его за честный труд и глубокое знание литейного дела. А дело это требовало крепкого здоровья. Иаков был крепкий, но пил водку — по четверти водки выпивал. У него был сын, Иаков (Яков Яковлевич). Он был уже в годах и все не женился. Сын однажды стал журить отца: «Что ты так водку пьешь?» Отец ответил: «Женишься, брошу пить». Сын женился — он стал отцом моего папы. А прадедушка Иаков нашел в себе такую силу воли, что после свадьбы сына до самой своей смерти глоточка водки не выпил!
Как-то однажды уже старого литейщика предприниматель больно обидел. Может быть, это был просто повод уйти и жить для церкви, мы не знаем, но он ушел и стал служить в церкви старостой и чтецом. По этому часослову, что теперь у меня, он каждый день читал в церкви часы.
У его сына уже народилось много детей. Ему люди говорили: «Почему ты с дочерью не живешь?» «Да я с Лизенькой привык». Лизавета — это его невестка, наша бабушка по линии папы. У них было восемь детей. Папа мой — Федор — был самым старшим.
Однажды наш прадедушка пришел домой из храма и отправился в баню. Намылся, вернулся домой и говорит невестке: «Лиза, ты не спи сегодня ночью, я умирать буду. Мыть меня вам не нужно будет, я в бане вымылся». Лиза смутилась: «Что такое? Умный старик был, или он помешался?» Сына дома не было. Он пришел к ночи с работы и лег спать. Лизе не спится — вдруг правда отец помирать будет? Лежит, слушает.
Вдруг среди ночи прадедушка наш говорит: «Лиза, умираю… Разбуди внуков моих, я их всех благословлю». Детишки повскакивали, мать заплакала. Дети хотя и не понимали, что дедушка умирает, но тоже плакали.
Дедушка дал распоряжения своему сыну Иакову, детей всех благословил, потом лег и совершенно безболезненно умер у всех на глазах. Вот что узнала я о своем прадеде от папы. Что за жизнь была в его душе, то Богу известно, но кончина удивительная. Его не понадобилось ни мыть, ни переодевать. Он все это сделал сам.
Давно-давно умер и мой дедушка Иаков, сын прадеда. Я его не видела. Мама не ладила с родными папы, но свекра хвалила, ладила с ним.
Отношения в семье
Могу с радостью вспомнить, что между нами, детьми: братом, мной и сестрой — были всегда дружные, связанные любовью отношения. Мы с Никой любили старшего брата. Он был на девять лет старше меня и на тринадцать старше Ники. Он нас тоже любил. Вместо того, чтобы в юности с парнями куда-нибудь поехать, возьмет нас маленьких и уедет с нами на поезде в далекий лес.
Когда я пошла в первый класс учиться, он учился уже в десятом классе, а Нике было четыре года. Мама вечерами уезжала, училась на вечерних курсах, изучая историю музыки, литературы и искусства. Мы оставались одни. Нам было так хорошо, когда брат-десятиклассник играл с нами в прятки кукол. Он так смешно их прятал, что нам и не додуматься! Мы ему платили тем же. Брат очень любил чай со сладким, а так как у нас в семье больше обращали внимания на образование, куда и уходило много средств, а работал один папа, то у нас всегда было очень скудно с питанием. Конфеты мама каждому давала в очень ограниченном количестве и редко. Вот мы с Никой и придумали устроить «хоронилки». Это были две коробочки — моя и Никина. Мы старались экономно пить чай с конфетами. Если выпьем чашку чаю и кусочек конфетки останется, мы его не ели, а прятали в «хоронилку». Когда оставались одни, то брата нашего снабжали кусочками конфет, и он с удовольствием пил чай. К пище брат был крайне невзыскателен, но почему-то очень любил чай со сладким, вероятно, как и наша бабушка.
Как много красивого вносит любовь в мир, в жизнь людей, в жизнь детей. Разве не могла бы четырехлетняя Ника доесть конфетку до конца? А она прятала этот кусочек конфетки, чтобы после отдать его 17-летнему брату.
Интересно было на них смотреть. Брат любил цветы. Как-то ранней весной приходит из Лесотехнической академии, где он после школы учился, в верхнем кармашке костюма на груди у него букетик синих подснежников. Подбегает Ника: «Гуль, Гуль, дай цветочки». «Ну на что тебе их, — говорит брат, — замотаешь их все».
Ника грустно отходит и говорит: «А‑а-а, Гулевич, жадинка». Тут уж брат не выдерживает и скорей отдает ей все цветочки.
Со мной брат, как со старшей, делился своими переживаниями, читал свои стихи. С ним нам приходилось скорбеть о неприятностях между родителями.
Я росла гораздо озорней Ники. Она была тихая и игры тихие любила. Мне все хотелось с кем-то бороться, а бороться было не с кем. Тогда я боролась с большим веселым псом Песькой. Он, когда дрался и вставал на задние лапы, был выше меня ростом.
Но мы играли с ним, и он это понимал, не кусал меня, а только барабанил мне лапами по спине, когда я сдавалась, сил у меня не хватало, присаживалась на корточки.
В обществе гостей в праздники я чувствовала себя нехорошо. Центром внимания тогда была Ника. Она читала пред гостями стихи, все ей хлопали, все ею восхищались. Она была такая общительная. Я же в таком обществе была «букой». Мне больше хотелось забраться в какой-нибудь угол. Мне радостней было бы кубарем кататься вниз с железнодорожного откоса, чем сидеть в обществе гостей.
Когда брат уезжал на практику, я писала ему письма, все-все сообщала, как живем дома. Когда брат возвращался, привозил нам гостинцы: или большие букеты ландышей, или корзину ягод малины. Однажды щенка привез. Его мы и назвали Песькой. Но дороже всего, конечно, были не гостинцы, а теплота любви.
Школа
К школе мы готовились дома. Читать я стала с шести лет. Первого сентября 1936 года начала учиться в школе. Перед 7 ноября нас предупредили, чтобы все пришли на детский утренник, все мы, первоклассники, должны стать юными ленинцами. Мама сказала: «Ну, что ж, сходи, а то придерутся к тебе». Но мне так не хотелось идти! На душе было как-то неприятно. Я долго копалась, одевалась. Поглядела в окно, все дети уже вышли на улицу. Школа была у нас рядом, за забором. На улице их фотографировали. Не пошла я, опоздала. Никто не обратил внимания. Прошло…
Вскоре заболела наша учительница. На время ее болезни соединили два первых класса. Мы по четыре человека за партой сидели. Было тесно, поэтому уроки были только устные. И тут оба в пятьдесят человек класса решили нарядить в октябрятские звездочки, как юных ленинцев. Учительница ходила по рядам и прикалывала к платьицам и костюмчикам звездочки с Лениным.
Я знала, что Ленин против Бога пошел, но этого я никому не сказала. Когда подошла учительница со звездочкой, сказала: «Не хочу, не надо». Учительница была не наша, наша болела. Она спросила: «Почему не хочешь?» Я твердила: «Не хочу, не надо, некрасиво». «Ну, как же некрасиво? Звездочка красивая». А я упиралась: «Не хочу». И она от меня отстала. Бог так устроил, что и об этом забыли.
Я пришла домой и сказала обо всем маме. Мама испугалась, сказала, что надо было звездочку взять: «Мы бы звездочку в уборную бросили, а ты бы сказала, что потеряла ее». Но я‑то этого не могла сделать и не понимала. Папе мы ничего не сказали. Была «ежовщина», на заводе и без этого было неспокойно, мама его расстраивать не стала.
Мама дома учила нас петь детские стишки. Пели о цветах: розе, лилии, крапиве и репейнике; О птицах. Сколько было в этом хорошего, светлого! Когда мы пошли в школу, сухие школьные песни не восхищали нас. Мы, наоборот, свое вносили в школу. На школьном празднике я пела «Лилию».
Когда я пошла в первый класс, боялась, что вдруг увидят у меня Крест на шее. На медосмотр я его снимала и прятала в карман. Но так было только в первый год учебы. Скоро весь страх прошел, особенно когда я завоевала авторитет в классе и место первой ученицы. Тогда уже при всем классе отказывалась от вступления в пионеры. Спорила с учительницей. Она сказала: «Ты маленькая, ты еще дурочка. Вырастешь и поймешь, что Бога нет». А я ей ответила: «Разве академик Павлов дурак, а он тоже верит в Бога». В то время академик Павлов ходил молиться в церковь «Знамения Божией Матери», а как умер, церковь эту у Московского вокзала взорвали. Шел 1937 год. Сейчас на месте церкви станция метро.
Сколько тогда протекало всего на наших глазах, и все не проходило мимо, а действовало на наши детские души! Много всего было: и гонения за веру в Бога, закрытие церквей, ссылки монашек, знакомых мамы; и полеты первого летчика Валерия Чкалова, гибель Леваневского во льдах Северного Ледовитого океана, и путешествие на льдине папанинцев — и все-все это мы знали, все запоминали, все переживали по-своему в детских сердцах.
Иногда ребята пробовали дразнить меня за Крест, но все-таки много дразнить не решались, так как я не была тихоней и плакать не собиралась.
В третьем классе у меня появилась единомышленница — Галя Михайловская. Она училась со мной с первого класса и была хорошей ученицей. Ко мне была не расположена, так как я была ее конкурентка в учебе. И вдруг в третьем классе все изменилось! Она стала просить меня: «Еля, можно я к тебе после школы пойду? Я так хочу почитать Закон Божий!» И дружба завязалась.
Галя ушла из пионеров, галстук носить не стала. Мама ее буквально воевала с Галей. Она дома вырвала из рук Гали иконку Божией Матери, которую Галя где-то раздобыла, и бросила в печку. Скоро они уехали из нашего района, и мы потеряли друг друга из виду.
Встретились мы только после войны, уже взрослыми девушками, в церкви. Третий класс начальной школы был началом христианской жизни Гали. В юности, в студенческие годы я подарила ей Евангелие моей покойной крестной. Жизнь свою кончать Галя уехала в монастырь, сменяв Петербург на Псковские Печоры.
Однажды, в зиму перед войной, когда я училась в пятом классе и фотография моя висела на доске почета «За отличную учебу», маму вызвали в школу. В канцелярии учителей, куда пришла моя мама, классная воспитательница сказала ей, что как-то неприлично, что «ваша дочь носит Крест, и люди вы культурные, несовместимо это». А мама ответила ей: «Я сама христианка и детей ничему плохому не учу. Приказать дочери снять Крест я не могу». После этого ее больше не вызывали в школу, и ко мне стали относиться еще лучше, чем до этого момента.
Когда Ника семи лет пошла в школу, я сильно переживала за нее. Сама я училась в 4‑м классе в первую смену, а Ника — во вторую смену, после часа дня. Я выпросилась у Никиной учительницы, чтобы она во вторую смену разрешила бы мне сидеть у них в классе на уроках сзади на пустой парте, а в перемены ходить с Никой. Всё боялась, что Ника — маленькая, вдруг в школе плохо будет или мальчишки обидят ее. Целый месяц я в первую смену училась с девяти утра до часа дня. А во вторую смену, почти до шести вечера, сидела в Никином классе. Потом приглядела Нике подруг, просила их всегда в перемены быть вместе с Никой. Через месяц перестала ходить в их класс. Но встречать Нику из школы я бегала еще весь тот учебный год, боялась, что ее побьют мальчишки.
Год перед войной был трудный. Мы с Никой после школы учились играть на скрипке, Ника — в музыкальной школе, а я — при Ленинградской консерватории (была тогда там группа для детей). Учились немецкому языку и разговорной речи у немки.
И дома все та же работа оставалась. У нас не было ни дедушек, ни бабушек, никто нам не помогал в саду и в огороде, всегда все делали сами. Весной, когда сад не ждал, требовал рук, мы даже школьные дни не пропускали. Мы выросли: Нике 9 лет, мне — 13. Улучшилось наше положение по отношению к церкви. Мама выбиралась только в двунадесятые праздники. Нас теперь в город стали отпускать одних, каждое воскресение.
Первая молитва
В пятом классе я училась в большой новой школе, которая, как я после узнала, была построена Владимиром Мироновичем Никитиным — будущим Митрополитом Крутицким и Коломенским Серафимом. (Перед войной он был архитектором и работал начальником по строительству школ в нашем районе.)
Настала весна 1941 года. Снег стал сверху оттаивать, а ночью замерзал крепкой коркой. В школе я играла с девчонками на переменках, бегала, шумела, как и все, но домой всегда искала случая пойти одной. Вспоминала, как мама рассказывала легенду о Петре Великом, что он имел такую сильную веру, что однажды решился на коне реку Неву перескочить. Он воскликнул: «Я и Бог» — и хотел уже перескочить Неву, но змея подползла под ногу лошади и ужалила ее. «Это за то, — говорила мама, — что он себя вперед Бога поставил. Нужно было сказать: “Бог и я” — тогда бы он перескочил».
Я вот тайком решила это испытать. Я говорила: «Бог и я» — и по замерзшей корке снега шла далеко в поле. Но едва, с каким-то ужасом в душе, только ради испытания, говорила я: «Я и Бог», как мигом рушилась снежная корка под моими ногами, и я проваливалась в снег.
Приближалась Святая Пасха, это последняя Пасха нашего детства, встреченная весной 1941 года. Я ездила в Страстную субботу в город освящать кулич и яйца. Несметные толпы народа, тысячи людей стояли в очереди на площади около Преображенского собора, желая приложиться к Святой Плащанице. Тетки продавали яркие бумажные цветы для куличей и пасох. Сердце замирало в каком-то восторге!
Нас не взяла мама к заутрене, так как в церковь не было возможности попасть, кругом море людей. Она уехала одна. А мы с сестрой тайком приготовили подарки папе, маме и брату и легли спать на голый пол, не желая в такую ночь ложиться в кровать.
Ночью пришла мама, все разговлялись за праздничным столом, а после все взрослые легли спать. Мама прямо на мягком стуле уснула. Сколько папа ее ни будил, чтоб легла в кровать, она так устала, что не могла подняться, так и спала.
Только мы с Никой не могли спать. Сердце так и прыгало внутри. Мы убежали в сад встречать рассвет и солнышко, глядеть, как оно играет лучами в день Христова Воскресения. В лесной части нашего сада вылез уже яркий зеленый ковер мха фунарии. Кругом пели птицы, у скворечника, навстречу восходящему солнцу махал крылышками и пел-заливался скворец. У нас в саду было три скворечника. Казалось, что и у этого скворушки птичья маленькая душа хочет вон выскочить навстречу Воскресной радости и солнцу. На ветках искрились капельки воды — такие чистые, прозрачные.
Мы встретили солнце, но спать так и не ушли. Благо все старшие спали и никто на нас не обращал внимания. Все хотелось нам что-то придумать. Мы поймали своего большого пса Пеську и стали вычесывать гребнем зимнюю шерсть, что торчала на нем клоками. Он скалился, морщил нос, но, видно, был доволен, не кусался.
Начались весенние экзамены в школе. Они проходили успешно и вызывали внутреннюю радость, которую хотелось как-то высказать, но при этом не словами. В таком настроении шла я из школы. Поле было теперь не снежное, а зеленое, в весенних цветах.
Я ушла с дороги в сторону, шла по полю, просто так, по влечению души, куда — сама не знаю. Далеко-далеко за полем высился шпиль колокольни давно закрытого храма Святого Пророка Ильи. Он виден был километров за десять. Вдруг я около себя на ровном месте увидела небольшую впадинку, такую, что если в нее сядешь, то тебя издали не увидят. Душа будто бы искала этой ямочки. Я влезла в нее, упала на колени, потом припала вся к земле и ничего не просила, ни о чем не думала. Я только припала к земле, как бы исчезла вся… и все существо чувствовало совершенную близость Бога. Не было ни слов, ни желаний, ни мыслей. Это была первая молитва — не моя… Это была любовь Бога к человеку, ничем не заслуженная мной Любовь.
Мне нравилось быть иногда одной, душа этого искала. С восьми лет я только зимой спала дома. А как становилось тепло, переезжала в дощатый чулан, рядом с курами. Мама звала его моей комнатой. Там и спала одна, пока не настанут осенние заморозки. Мне туда мама повесила бабушкину иконочку «Покров Пресвятой Богородицы». Утром, когда Ника дома просыпалась, то бежала ко мне в чулан, забиралась под одеяло, и мы вместе через стенку разговаривали с курами: «Красногребочка, спой», — и петух пел.
Блох там от кур много было. Часто ночью блохи не давали мне покоя, но я все равно любила чулан.
Он мне еще послужил потом, после войны, в юности, когда там висела уже не иконочка Покрова Божией Матери, а иконочка Благословляющего Спасителя. Тут дано было первое обещание любить Его. Я тогда вся опухла от слез.
Комментировать