Козлов С.С.
Бекар

• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8

«Бекар» в аудиоформате.

Бекар

Повесть для юношества

Если ты не можешь подняться и не хочешь смириться — ты обречён на гибель…
Талант (фанатичная работа в какой-либо области) — искрящее замыкание
в цепи жизненной энергии.

В. Гаврилин «О музыке и не только…»

1

Неистовая была пурга. Даже пушкинским бесам стало бы тошно.

«Невидимкою луна»? Белёсым размытым пятном в едва угадываемом направлении.

Снежные заряды били в лицо колкой слепящей массой, дороги и тропы сравнялись с волнующейся гладью белокипенного моря, в котором, как корабли, терпящие бедствие, утопали двухэтажные типовые дома и разнокалиберные коттеджи. Окружающая действительность замыкалась вихрем в пространстве двух шагов видимости, и только низкий, изредка срывающийся на фальцет, стон недалёкой тайги напоминал, что мир огромен, а сегодня ещё и страшен. Редкие уличные фонари, будто кобры, испуганно качающие головами, не могли толком раздвинуть бушующую мглу даже на метр вокруг себя. Минус тридцать и шквальный ветер загоняли всё живое в любые возможные укрытия. В ответ на обертон низкой протяжной ноты пурги срывались пассажи с разрываемых струн-проводов, длинные фразы составлялись арфой неровного штакетника вдоль домов и створок ворот, гуляющих в пределах снежных завалов. След человека или автомобиля исчезал в молочном клубящемся вареве уже через минуту. Так, вместе с ветром, наступала северная пустыня, обозначаемая емким и точным русским словом «стужа». Выпав из звёздной стыни, снежные клубы пикировали на метровые сугробы, эхом неслись над землёй и снова дыбились в мутное безразличное небо.

И хоть была у Василия распространённая русская фамилия Морозов, но привычки к таким холодам и метелям она не создавала. Согнувшись тупым углом, с каждым шагом отталкиваясь от земли, словно перед прыжком, он медленно преодолевал мятущееся пространство по направлению к музыкальной школе. И в то время, когда его пятнадцатилетние сверстники прилипли к экранам телевизоров, погружаясь в варево очередного сериала о бандитах, или, в лучшем (худшем?) случае, подпирали стены подъездов, ведя бессмысленные разговоры, он самоотверженно шёл на встречу со своей учительницей по специальности Изольдой Матвеевной. Три месяца назад паренёк из северного поселка победил на областном конкурсе юных пианистов, и теперь ему предстояло выступать на конкурсе всероссийском. Ради этого, говорила Изольда Матвеевна, надо работать день и ночь, в жару и в стужу, и не жалеть себя, потому что грани настоящего таланта оттачиваются кропотливым, тяжёлым трудом.

Ох, уж эта Изольда Матвеевна. Худощавая строгая женщина с тонкими, как пишут в книгах, точёными чертами лица, тёмными, почти чёрными глазами, которые не мигая долго и пристально смотрели на собеседника через линзы модных очков. В ней нельзя было угадать учителя музыки, она больше походила на школьного завуча или даже судью. Тонкие, но красивые губы Изольды Матвеевны способны были мимически передавать тысячи оттенков её отношения к происходящему. За семь лет работы с учительницей Василий научился читать эту мимику, особенно касающуюся его работы, проделываемой за пианино или роялем. Малейший изгиб уголка рта — и Морозов уже знает, «загнал» он пьесу или же нарушил пальцовку, отчего мог начать спотыкаться. А вот когда всё шло как по маслу, Изольда Матвеевна уплывала взглядом в задумчивую даль и принималась наматывать на длинный тонкий указательный палец локон каштановых волос у виска. Но — малейшая ошибка, и палец дёргался так, что из уст её вырывался ругательный шёпот от досады и боли одновременно, хотя точного смысла его Василий никогда не понимал. Казалось, в такие моменты учительница говорит на каком-то другом языке.

Все эти годы Изольда Матвеевна вела «сибирского самородка» (так она его порой называла) к большой сцене. Переживала только, что Василия поздно отдали в музыкальную школу — когда ему исполнилось девять лет. В музыке, как и в спорте, раньше начнешь — больше надежд на лавры. Но уже через год Морозов легко читал с листа пьесы, рассчитанные на пятиклассников детской музыкальной школы, а технике его нынешней игры могли позавидовать выпускники консерваторий. Кроме того, Василий пытался сочинять сам, но именно в этом направлении творчества их взгляды чем дальше, тем больше расходились. Изольда Матвеевна пичкала Василия музыкой в её понимании прогрессивной: от «Прометея» Скрябина до Шнитке. Прослушав дома «Прометея», он тут же сел за пианино и по памяти сыграл скрябинскую «Прелюдию для левой руки», до диез минор. Эта пьеса была похожа на полотна импрессионистов. От неё веяло дождём и туманом, под такую музыку хотелось созерцать… «Прометей» же напоминал беспорядочную танковую атаку. Никакого света и цвета в этом произведении Василий не слышал и не видел. И удивлялся: как в одном композиторе уживались две такие разные стихии и почему одна из них побеждала другую?

Василий покорно, по много раз прослушивал принесенные учительницей диски, хотя от авангарда и полистилистики его изрядно коробило. Да, соглашался он с Изольдой Матвеевной, мысль есть, техника изумительная, подходы неожиданные, но почему-то душа не поёт. Бьётся мысль, рвётся, но куда?! Из современных композиторов Василию больше нравился Георгий Свиридов. При упоминании о нём у Изольды Матвеевны один уголок губ приподымался, а второй, напротив, уходил вниз. «Но это же лубок, Вася, — снисходительно говорила она, — конъюнктура. Ты же умный человек». Вася пожимал плечами. Спорить с учителем всерьез он не решался, да и не хватало ему владения всей этой терминологией, чтобы уверенно и аргументировано отстаивать своё мнение. Ему больше нравилось воспринимать музыку сердцем, а не рассуждать о том, из каких она сплетается форм, стилей и приёмов. Получалось, чем ближе музыка к какофонии, тем она прогрессивнее. И очень удивился Василий Морозов, когда на областном конкурсе услышал от продвинутых студентов музыкального училища, что Моцарт — это попса. Именно из-за его мелодизма и доступности. До сих пор он считал попсой то, что неслось со всех телевизионных каналов, радиостанций и миллионными тиражами наполняло рынки компакт-дисков и кассет. «Ну, тут они откровенно перебарщивают, хотят казаться умными, этакими знатоками-эстетами, — пояснила Изольда Матвеевна озадаченному ученику. — Моцарт — это классика. Возьмем, скажем, математику. Разве можно сейчас её представить без таблицы умножения? Моцарт — это таблица умножения в музыке». «Значит, — ещё больше удивился Василий, — Пушкин — это таблица умножения в поэзии?» — «Ты, как всегда, быстро схватываешь, — вскинулись утолки туб, — но заметь, я не сказала, что это просто, как дважды два, таблица умножения как раз позволяет нам множить, преумножать, понимаешь?..» «Понимаю», — кивнул Василий. Но сравнение всё равно показалось ему обидным. Изольда Матвеевна словно прочитала его мысли: «Ну разве можно недооценивать изобретателя колеса, если теперь все им пользуются?! Но изобретать колесо во второй раз не стоит. Лучше попробовать найти что-нибудь своё…» — «Самолётный двигатель?» — предположил Василий, чем вызвал восторг учительницы, а про себя добавил, что и взлёт и посадка самолёта без колёс не обходятся. «Всякая настоящая поэзия должна быть глуповата», — вспомнил он прочитанное в дневнике композитора Гаврилина, но приписываемое Пушкину.

Накануне ученик 10 класса средней школы и выпускного класса школы музыкальной Василий Морозов написал странную (наверное, под воздействием Изольды Матвеевны) с темпом prestissimo пьесу «Пурга». Построенная на беглых неправильных, каких-то кривых арпеджио и лихо закрученных на едва заметной мелодической оси секвенциях, с вколоченными в этот водоворот внезапными синкопами, пьеса должна была определенно понравиться учительнице. Но в этот вечер Василий невольно подумал о том, что накликал своей композицией пургу настоящую, именно такую, какую он и представлял себе, нащупывая на клавишах мелодический ход, выстраивая общую картину над нотными листами. Есть такое выражение: озвучить. Озвучить фильм, к примеру. А как быть с обратным — можно ли увидеть, нарисовать звук? Скрябин вслед за Римским-Корсаковым попытался «расцветить» музыку, но, в сущности, синтез искусств так и остался уделом одержимых экспериментаторов. Нет, нельзя при помощи продуктов питания написать натюрморт, а посредством раскрашенных электрических лампочек излить душу. Впрочем, Изольда Матвеевна возразила бы на это развёрнуто и увесисто. А вот «Русский этюд», сочиненный Василием месяц назад, она удостоила только одним словом: «Вторично».

Нет, сегодня Василий шёл на встречу с Изольдой Матвеевной не спорить. На дебаты о вкусах не оставалось времени. Чуть больше месяца до конкурса. Однако продирался он сквозь январскую пургу не только ради занятий, не только ради встречи со старым роялем «Petrof», белые клавиши которого пожелтели, как зубы пожилого человека или курильщика (хотя «голос» оставался как у новорожденного). Василий надеялся застать в школе Аню. Несмотря на такой мороз.

Одноклассница Аня в достижении своих целей была столь же упряма и целеустремленна, как Изольда Матвеевна. Мечтала поступить в консерваторию и потому уговорила родителей оплачивать дополнительные занятия — ковыряла часами сложнейшие фуги, чтобы развить технику. Изольда Матвеевна разумно совмещала приработок с подготовкой Василия к конкурсу. Тем более что директор позволил ему заниматься в актовом зале, Аня же сидела в отдельном кабинете. Но после они обычно вместе возвращались домой. Иногда Аня заходила в зал, чтобы послушать игру одноклассника, и тогда сердце Василия тревожно саднило, выталкивало из себя душу прямо ему в руки, а пальцы, в свою очередь, наколдовывали звук… Изольда Матвеевна начинала крутить каштановый локон.

Ещё год назад Василий не замечал тихую Аню Гордееву. Нет, не то слово. Замечал, конечно, но увидел её по настоящему только 1 сентября этого года, когда она опоздала на линейку. Десятиклассники «пристреливались» друг к другу после лета, иронически поглядывали на суетящихся учителей, деловито крутили в руках мобильные телефоны и делились последними новостями. И вот, когда физруки и преподаватель ОБЖ с трудом построили всех и уже должен был появиться директор, из-за угла выбежала Аня. Увидев строй, она резко остановилась, выискивая глазами своих. И Морозов опять не обратил бы на нее внимания, если б не присвистнул стоявший неподалёку Брагин из 11-го «Б». Василий проследил взгляд Брагина, который восторженно и липко скользил по Аниной фигуре.

Порыв ветра поднял за её спиной русую волну длинных волос. Казалось, ветер подхватил их и замер в своём движении, чтобы ощутить эту чудесную шелковистость и слиться с ней по всей длине волос. Такие волосы у нынешних девушек даже в глубинке были редкостью. А ещё ветер так облепил фигуру Ани лёгким платьем, что Василий поймал себя на мысли: ему тоже хочется присвистнуть вслед за Брагиным. Устыдившись этого, он опустил глаза, но буквально через миг уже приветливо махал Ане рукой: мы здесь! И вот она рядом, благодарно коснулась его плеча: мол, спасибо, помог найти своих. А ученик десятого класса Василий Морозов вдруг перестал слышать многократно усиленный динамиками голос директора, да и всех вокруг, пытаясь определить, объяснить себе совершенно новое чувство, возникшее в присутствии рядом Ани Гордеевой. Чувство было похоже на мимолётную вспышку, из тех, что ярко высвечивают душу, и не находится тогда разумного толкования этой запредельной, мистической эйфории переживаемого человеком момента. Миллион пронёсшихся в голове недосказанных мыслей закончился неожиданным восклицательным знаком: Василий понял, что с этого момента Аня для него значит много больше, чем все окружающие.

Ему захотелось заглянуть ей в глаза, и он робко повернул в её сторону голову, составляя на всякий случай в уме дежурную фразу. И (о чудо!) фраза не понадобилась, Аня тоже повернулась к нему — брызнула из-под прищуренных век приветливая лазурь, — улыбнулась, и слова в этот миг перестали что-либо значить. В доли секунды Василий запечатлел в своём сердце образ девочки, именно в сердце, даже почувствовал, как ее облик там отразился и запомнился. Весь, до последней пушинки на щеке и маленькой родинки под правым ухом. Отозвался в сердце и тёплой волной нежности вернулся в мысли.

Аня смотрела уже на основное действо школьной линейки, а Василий ещё некоторое время любовался её профилем, и только сейчас заметил, что с другой стороны навстречу ему смотрит Витя Брагин, и рядом с ним ухмыляется его закадычный друг Макс Вознесенский.

Парочка эта, не разлей вода, слыла в школе отменной шпаной ещё с начальных классов, но при всём том учились Брагин и Вознесенский неплохо, ибо другого им не позволял родительский статус. Отец Брагина был директором муниципального торгового предприятия, а у Вознесенского — не последней шишкой в местной администрации. Не говоря о повальных пропусках уроков, Витя и Макс были всегдашними организаторами маленьких катаклизмов — от взрыва петард в школьном туалете до массовой драки после дискотеки — и водили дружбу со шпаной настоящей, которая есть в каждом населённом пункте. За эту дружбу они платили родительскими деньгами в ближайших кафе, ночным извозом на отцовских иномарках, а взамен имели угрюмую и вескую поддержку братвы в проблемных ситуациях. Какое-то время Василий находился в ближнем круге их компании, его ценили за ум (это не правда, что там признают и уважают только тупую силу), а также за то, что он может, как Шарапов, и Чайковского, и «Мурку» «сбацать». Сам он не напрашивался, но как-то раз его позвали, и он пошёл. Пиво, карты, разговоры о драках, машинах, сексуальном опыте — всё это было для Василия пустым звуком. Привлекало другое — в этом кругу ощущалось ни с чем не сравнимое чувство мужского единения, и он сам не мог себе объяснить, почему для него так важно быть своим в компании парней, с которыми у него совершенно разные интересы. Василию, согласно его наклонностям, придумали необидную, по сравнению с другими, кличку — Маэстро. Старшие ненавязчиво оказывали юному музыканту покровительство, не позволяя остальным ни словом, ни делом задевать его самолюбие, и даже шутки в отношении Морозова были вполне безобидными. За это его в любое время могли попросить взять в руки гитару и подыграть на трех блатных аккордах, или самому исполнить какую-нибудь песню. Василий не отказывал, а однажды ему даже пришлось играть на ультрасовременном синтезаторе в ресторане. Одной из девушек вдруг захотелось услышать Шопена. Ресторанные лабухи (так называли музыкантов) Шопена или не знали, или забыли. Клавишник любезно, а может, за отдельную плату, освободил для Василия место с подходящим тембром, оставив себе левую часть инструмента для плывущего электронного фона. В итоге получилось нечто современно-классическое: тема струилась сквозь общий гармонический фон, пульсирующий в космосе, где парсеки отбивались редким мягким ритмом. Нечто подобное Василию приходилось слышать в исполнении японской пианистки Кейко Матсуи. Когда Морозов закончил пьесу, зал с минуту молчал, а потом взорвался рукоплесканиями и пьяным восторгом. Смягчился даже вышибала-охранник, который сначала не хотел пропускать Василия, потому что тот был в компании младше всех. И даже произнёс знаковое определение стиля: new age. Своеобразный и совершенно нехарактерный для подобной разношёрстной компании авторитет Василия рос, и долгое время он не знал, как к этому относиться.

Но этим летом Морозов резко устранился от общения с ними.

Как-то ночью после дня молодёжи накачанная пивом и кое-чем покрепче толпа отправилась к реке, чтобы у костра под рёв магнитофона продолжить праздник. Собирались обычно у моста, где таёжная река делала небольшой изгиб, а кедровый бор переходил в песчаный пляж. В летнее время эта площадка обычно превращалась в импровизированную шашлычную, а вечером — в место романтических встреч (разумеется, с предварительной тщательной обработкой себя средством от насекомых). Сюда же приходили старшеклассники после выпускного бала, чтобы вдали от счастливых родителей и подобревших учителей устроить оргию прощания со школой.

Той ночью в гуле толпы обертонила какая-то тревожная нота. Василий слышал её чутким ухом, ощущал давление излишнего азарта, агрессивной энергии, наперёд зная, что ничем хорошим она не выплеснется. Хотел уйти, но не уходил и сам себе не мог объяснить почему. Именно Брагин и Вознесенский были заводилами, от них исходил этот неспокойный фон. Сперва они подначивали друг друга, а потом на пару заряжали (заражали?) всех остальных. Кричали громче обычного, задирались, и пьяная развязность уже давно вышла за рамки допустимого даже в таких компаниях. Старшие делали им ленивые замечания, но, казалось, с плохо скрываемым интересом ждали какой-то неожиданной развязки.

В безумной дёрганой пляске все как будто должны были утратить бешеный пыл, но только не Витя с Максом. И когда уже сидели усталые тесным кругом у костра в мутно-молочном предрассветном сумраке белой ночи, поддерживая по очереди тему об инопланетянах, о параллельных мирах и прочей загадочной чепухе, эти двое периодически вскакивали, с гиком гонялись за другом, пару раз чуть не подрались всерьёз. И вдруг Вознесенский откуда-то притащил к костру большого пушистого сибирского кота. Никто даже предположить не мог, что произойдёт в следующее мгновение.

— Шашлык! — дико закричал он, и тут же бросил кота в бушующее пламя.

Запах палёной шерсти опередил крик несчастного животного. Горящий кот вылетел из пламени и, не разбирая дороги, бросился в сторону леса. Душераздирающий вопль пронзил сонную дымку над рекой, и больше был похож на хриплый вой предсмертного ужаса, замороженный в бесконечно длящемся звуке. Добавившиеся к нему девичьи вскрики и приглушённая ругань парней колыхнули наступающее утро. Мыслью Василий опоздал за событиями, как, впрочем, и все окружающие, только почувствовал, как сжалось сердце, будто его самого бросили в костёр. Обезумевшему коту не повезло во второй раз: страх бросил его под ноги Брагину, и Витя не растерялся, острым носком ботинка отправил кота обратно. Кот подавился собственным воплем, тело его с растопыренными лапами описало в воздухе дугу, и он опять оказался в костре, откуда выпрыгнул уже без крика и снова рванул к спасительному лесу.

— Дурак, — сказал Брагин Максу, — надо было в воду бросить, я ни разу не видел, как коты плавают. Может, он и не умеет.

Даже видавшие виды девицы встали и, ругая этих двоих «придурками» и «дебилами», с разочарованием на лицах пошли по домам. За ними потянулись старшие парни, обматерив, скорее для порядка, закадычных друзей. Никто не назвал их извергами, и уж, тем более, никто не двинулся на них с кулаками. Не сделал этого и Василий, в сознании у которого ощущение гадливости от увиденного сменилось презрением к собственной трусости. Он промолчал и даже не решился уйти в числе первых, вынужденный слушать подробности впечатлений Брагина и Вознесенского от палёного кота. Ему вспомнился недавний разговор с отцом о человеческих слабостях. «Трусость, — сказал отец, — самое гадкое и самое плохое, из того, что может жить в сердце человека, потому что трусость позволяет злу существовать в этом мире». И в эту ночь Василий больше ненавидел не Брагина с Вознесенским, а самого себя.

— Как тебе ария кота, Маэстро?! — спросил его Макс.

— Фальшиво, — ответил Василий, более имея в виду себя. — Пойду домой.

По пути в сознании печально звучало гениальное «Адажио» великого Альбинони…

2

Крыльцо музыкальной школы исчезло в снежной реке, которую гнал вдоль улицы ветер. Маленькие белые смерчи игриво намекали на место, где оно должно было быть. Нащупывая ногами ступеньки в сугробах, Василий подумал, что все эти снежные завихрения можно великолепно озвучить фантазией-экспромтом до диез минор Шопена. Это было одно из обязательных произведений, на которое Изольда Матвеевна делала особую ставку на конкурсе. Ох, и летела эта шопеновская фантазия приручённым гармоничным торнадо из-под рук Василия Морозова! И, прикрыв глаза, учительница задумчиво теребила локон…

Дверь подалась с трудом, пришлось сдвигать добрый полуметровый сугроб. Так через пару часов занятий можно и не выйти из школы. Представилось: морозное утро, заваленные снегом по самые крыши дома и абсолютная тишина… Нет!.. Едва слышно над белой пустыней звучит первая токката Шпета! Неспешный орган славит готические сосульки, мёрзлую вечность — или вечную мерзлоту.

В ожидании спасателей придётся несколько дней сидеть взаперти… Но Василия это как раз устраивало. А что? Чайник и печенье в школе всегда есть. Рояль и уйма времени, помноженная на долю романтики! Главное, чтобы помимо Изольды Матвеевны, а также ворчливой, но доброй технички Антонины Ивановны (похожей на «Рапсодию в голубом» Гершвина) в школе была и Аня.

— Ты выстрелил своего Гаврилина? — без всяких «здравствуйте», «как дошёл» встретила его на пороге Изольда Матвеевна, акцентируя на «своего Гаврилина», как будто тот был родственником Морозова или соучастником в преступлении. Преступление заключалось в том, что Василий настоял: в первой части конкурсной программы, где требовалось исполнение произведений отечественных композиторов, он вместо угловатой сонаты №3 Шнитке (как желала Изольда Матвеевна) будет играть несколько небольших: коротенькую гаврилинскую «Русскую», «Вариации на тему Генделя» Эдисона Денисова и пьесу-фантазию Рахманинова. Сергея Васильевича они любили на пару. Василий смог убедить учительницу тем, что в разных пьесах он выгоднее покажет и технику и различные настроения, короткие произведения можно подать эффектнее, как несколько выстрелов. Главное — уложиться в отведенное время.

Но над простенькой, меньше минуты, пьесой Валерия Гаврилина пришлось попотеть. В начале там шел резвый пассаж, который у Василия получался не как гармоническая старт-пробежка, а будто глиссандо заводящегося автомобиля. И дело было не столько в технике, сколько в способе извлечения звука. Требовалось найти какую-то маленькую тайну, заложенную в пассаж композитором. Этого требовала пьеса, этого же требовала Изольда Матвеевна, которая раскладывала музыку на элементы не только математически, но и исходя из движений души. Хотя иногда Василию казалось, что учительница ставит музыку на конвейер. Он жутко не любил «заигрывать» пьесы до автоматизма и возникающего к ним равнодушия. Говорил об этом Изольде Матвеевне, но та лишь сверлила его взглядом и твердила: в любое время дня и ночи ты должен быть готов выйти на сцену и вынуть там душу. И заплетающиеся пальцы не должны помешать тебе сделать это!

— Выстрелил, осечки не будет! — улыбнулся в ответ Василий — он уже слышал, как в одном из кабинетов Аня «ковыряет» полифонические инверсии Мясковского. — А я тоже кое-что написал. Думаю, вам понравится.

— Надо тачать Баха, а ты занимаешься вольным сочинительством, — притворилась недовольной Изольда Матвеевна.

— Баха мы отбахаем! — с улыбкой пообещал Василий. — Здравствуйте, Антонина Ивановна, — поприветствовал он появившуюся из подсобки уборщицу.

— Здравствуй, Вася. И на кой ляд вам все эти Бахи в такую непогодь? — проворчала она в ответ. — С прибамбахом все вы тут.

— Это точно, — согласился Морозов, подавая ей дублёнку и шапку.

— А девчонка-то, — кивнула Антонина Ивановна на сбивчивые звуки из-за соседней двери, — полчаса руки отогревала, какое тут играть? Что вам — памятник поставят?

— Может, и поставят, — холодно осекла её Изольда Матвеевна.

— Поставят, — хмыкнула уборщица, — как генералу Карбышеву. Кино-то, небось, про него смотрели?

— Так, Василий, горячий чай, грей руки, а потом в зал, — уже не слушала техничку Изольда Матвеевна. — Через четверть часа начинаем, можешь разогреться своим новым сочинением. Хочешь, чтобы Аня послушала?

— Если она захочет, — уклончиво ответил Василий и понял, что не смог скрыть от пронзительного взгляда Изольды Матвеевны нахлынувшего исподволь волнения.

Теперь она обязательно скажет, что ранняя влюблённость помешает ему достичь высоких целей. Именно такого от неё более всего можно ожидать. Но она вдруг задумчиво произнесла нечто иное:

— Я в десятом классе влюбилась в стройного, атлетически сложенного гимнаста.

— И? — спросил Василий, который знал, что муж Изольды Матвеевны вовсе не гимнаст.

— Он предпочёл другую, и это хорошо.

— Почему же хорошо?

— Я не пошла вслед за ним в цирковое училище, а поступила в музыкальное! — в глазах учительницы мелькнул озорной огонёк: — И теперь мне не надо мотаться по городам с каким-нибудь дешёвым шапито, а всю любовь я отдала музыке. Мой муж, ты знаешь, скромный экономист, которому музыка, как вы выражаетесь, по барабану. Поэтому он за двоих любит меня, а я за двоих люблю музыку, — она заговорщически подмигнула, словно состояла с Василием в одной тайной организации.

— Мне кажется, вы любите музыку не только за двоих, а почти за весь наш посёлок.

Изольда Матвеевна расплылась в благодарной улыбке, что бывало редко, и окрылённая отправилась ставить чайник.

Василий вспомнил, как нервно дёргаются уголки губ Изольды Матвеевны, когда волей-неволей приходится слышать несущиеся из автомобилей, квартир и магазинов блатные песни или тупую современную попсу. Всякий раз заметно, как она сдерживает себя и тем учит Василия: нельзя называть всех людей дураками, они несчастные, они не знают величия гармонии… Можно рассказать слепым про голубое или покрытое тучами небо, но они его не увидят. Так и с глухими. С той, правда, разницей, что эти глухие сами хотят быть такими.

Аня пришла, когда Василий уже был на сцене. Начал он, вопреки предложению Изольды Матвеевны, с Шопена. Воспользовался её отсутствием. Зато, когда обе уже сидели в небольшом актовом зале, учительница сама попросила:

— Ну, Василий, окажи нам честь своими новыми изысканиями. Как называется твоё новое произведение?

— Эклектичная музыкальная поэма «Пурга»! — наигранно помпезно объявил Василий.

— Это ты вслед за погодой?

— Нет, Изольда Матвеевна, это погода вслед за мной. Не поверите, я вчера сочинял, а сегодня моё сочинение материализовалось. — «Слово-то, какое вспомнил!» — сам себя поддел юный музыкант и заметил лёгкую улыбку Ани.

Пьеса начиналась с закрученного хода в контроктаве. Затем вступала правая рука, рассыпая те самые кривые арпеджио в щедром пространстве большой и малой октав, и вдруг обе руки начинали синкопировать аккордами от малой до субконтроктавы, после чего вновь выниривал изначальный ход. И только теперь в общей музыкальной ткани стала пробиваться мелодия. Палец Изольды Матвеевны, наматывающий локон, выжидательно замер…

— Сначала я думала, что ты решил повторить «Время вперёд!», — сказала она после более чем минутного молчания, последовавшего за кодой. — Но ты меня приятно удивил, Василий. Твоя мысль начинает догонять твои руки. Эту пьесу не стыдно показать перед самыми взыскательными слушателями. Если это поэма, то очень похожа на стихи Максимилиана Волошина… Как тебе, Аня?

— Здо́рово, — ограничила свой восторг одноклассница.

На мгновение Василию показалось, что Аня ему завидует. На такой эффект он меньше всего рассчитывал. Не зря отец после ссор с мамой говорил: «Современную женщину не понять. Такое чувство, что она не хочет быть женщиной, или, во всяком случае, хочет быть немножко мужчиной. Трактор водила, в космос летала, джинсы надела, горы покоряла, начальниц женщин полно… Но от этого мужчина всё равно не научится рожать!..» Опасность феминизма Василий до конца ещё не осознавал, но в главном был согласен: «не понять…»

Начиная с первого сентября Аня благосклонно, но как-то меланхолично принимала его ухаживания. И самое обидное, не чуралась и Брагина, который увивался за ней, отдавая дань и девицам лёгкого поведения, кои порой бывали много старше его. В компаниях он щедро делился своим богатым сексуальным опытом. Не отставал от него и Вознесенский. Неужели она не видела и не понимала этого?

Во время осеннего бала на дискотеке Василий в первый раз пригласил Аню на танец. Её близость, запах сладко вскружили голову, он лепетал ей на ухо что-то несуразное, хотел, но не решился сказать главное. Позволил себе только одно: его рука провела плавное легато вдоль её спины, и (о чудо!) Аня не воспротивилась этому! Но уже в следующем танце она медленно парила с Виктором и с точно таким же выражением лица слушала его бойцовские байки с обычным для него глуповатым подхохатыванием. А под конец танца его руки уже свободно дирижировали вдоль её стана. И Аня не оттолкнула его (чего ожидал Василий, который косился на них, безнадёжно подпирая спиной стену актового зала). Но после дискотеки Брагин предпочёл Ане шумную компанию, и Морозов воспользовался счастливой возможностью без соперничества проводить её домой. Дорогой он всё же решился сказать ей, что она очень много для него значит, что она прекрасна, как самая гениальная симфония… Аня с лёгкой блуждающей улыбкой слушала его, а у подъезда поцеловала в щёку, после чего ошарашенно счастливый Маэстро ещё час бродил по посёлку, прокручивая в уме нежную серенаду для своей возлюбленной. Казалось, до полной взаимности остался только шаг. Ведь на обратном пути он держал в своей руке её руку, чувствовал ласковую мякоть подушечек её пальцев и полагал это вершиной допустимой сейчас близости.

Дня через три, опасаясь неуловимой мимолетности и воздушности сказанного слова, он доверил его бумаге, и на уроке отправил ей пространную записку, где звучало таинственное и ничем не заменимое «люблю», а сверх того — сквозила готовность посвятить ей всю свою жизнь, всё творчество, как некогда безутешный Петрарка своей Лауре. А в ответ получил краткое и половинчатое: «Васенька, ты мне тоже очень нравишься, ты талантливый, ты умница, но я пока не могу понять сама себя». Как человек может не понимать сам себя? Впрочем, бывает, конечно. Тем более что речь идёт о девушке! Но в данном случае это означало одно: полной взаимности, скреплённой молнией первого взгляда и притяжением, преодолевающим земное, здесь нет. Тут пахло каким-то не совсем логичным девичьим расчётом, обидным и осторожным. И тогда, разумеется, представилась в мыслях спортивная, более зрелая, чем у него, фигура Брагина… В этот день Василий купил себе гантели, хотя Изольда Матвеевна не раз предостерегала ученика: на физкультуре надо быть предельно осторожным. Руки, данные Богом для извлечения гармонии, следует беречь. Но с гантелями он явно припозднился, качаться надо было с раннего детства. Отец дал несколько советов, но, казалось, мышцы совсем не реагируют на упражнения. И по утрам Василий печально смотрел на своё отражение в зеркале, всячески его критикуя. Мама, со своей стороны, попыталась его успокоить: мол, накачанные мышцы не главное, и каждого Бог создал для выполнения своей, только ему предназначенной задачи. Не могут быть все сильными, умными, красивыми… Это было понятно, но малоутешительно.

— Мам, а за что ты полюбила папу? — задал прямой вопрос Василий.

— За то, что он полюбил меня, — не задумываясь ответила мать, — он поступал в наш нефтегазовый институт после армии, у него была медаль за Афганистан, пришел на вступительные экзамены в форме… Тогда многие девушки на него заглядывались. Но, честно тебе скажу, я в тот момент на него внимания не обращала. А вот когда он уже после первого курса прицепил к нашему окну в общежитии на третьем этаже огромный букет с запиской для меня… Представляешь, со стороны улицы?! Это показалось мне очень романтичным и оригинальным.

— И ты в него за это влюбилась?

— Нет, я всего-навсего заприметила, кто это сделал. А потом он ещё долго за мной ухаживал. После букета я только лишь позволила ему провожать меня после занятий. Хотя для меня до сих пор остается загадкой, как он забрался по абсолютно ровной стене, где зацепиться не за что, до нашего окна да еще в сумерках…

Заметив на лице сына выражение многообещающей романтичности, способной подтолкнуть к безумным поступкам, папа, Георгий Васильевич, вздохнул и ради предостережения сдался:

— Я просто нанял за двадцать пять рублей автовышку…

— Автовышку? — разочарованно вскинула брови Наталья Павловна.

— Ну да, такая машина с выдвижной корзиной.

— М‑да… — подытожил Василий. — Сейчас, чтобы удивить девушку, надо нанимать, а ещё лучше иметь лимузин. Или самолёт.

К слову сказать, Брагин частенько разъезжал по посёлку на серебристом «Форде-мондео» с тонированными стёклами. Нередко подвозил и Аню…

— Вот видишь, сынок, ничего сверхъестественного, за шестнадцать лет последующей совместной жизни он больше ни разу не нанимал автовышку…

— Потому что надо было нанимать то детскую коляску, то стиральную машину, то ещё что-нибудь. Но цветы-то дарил! — попытался защищаться отец.

— Да, — подтвердила Наталья Павловна, — два раза в год, на день рождения и день свадьбы. А на восьмое марта дарил бытовую технику или наборы посуды, говорил, что это и есть женские подарки!

3

В конце октября Аня пригласила Василия в гости. Родители ее уехали на несколько дней в областной центр по каким-то неотложным делам, решив при этом, что дочь школу пропускать не должна. Ни общеобразовательную, где училась на одни пятёрки, ни музыкальную, где эти пятёрки огромным трудом зарабатывались на потрескавшихся шафранных клавишах рояля «Petrof».

Осень была тёплая и удивительная: небо оставалось ярко-голубым и высоким, как в мае; хвойная тайга, прореженная берёзами и осинами, примеряла золото, а местами смущалась до багрянца от восхищённых взглядов. Медлительный ароматный воздух еле плыл над водами великой сибирской реки, и обе стихии подражали неспешному времени, а может, отражали ту самую бесконечность, которую всю жизнь тщетно пытается охватить человеческое сознание. Вместе с рекой за горизонт неспешно тянулось небо. Ничто не предвещало суровой зимы.

Василий запасся букетом дорогих орхидей, кои привозили в эту таежную Тмутаракань вместе с голландскими розами и герберами коммерсанты (по всей видимости, их бизнес имел успех). Он облачился в строгий классический костюм, и, немного подумав, прихватил у Лёхи Скворцова бутылку шампанского, пообещав на днях вернуть. «Всё по взрослому», — так, подбадривая сам себя, он постучался в заветную дверь. И с порога был немного удивлён и даже разочарован: Аня встретила его в потрёпанном домашнем халатике, с непричесанной головой и какой-то повседневной озабоченностью в глазах. Точно Василий пришел не на свидание, а списать домашнее задание по алгебре или помочь ей прибраться в квартире к приезду родителей.

Но экзотический букет всё же возымел действие. Аня поцеловала Василия в щёку и долго пристраивала орхидеи в вазе на столе своей комнаты. Колдовала с водой и размышляла вслух, как заставить цветы постоять подольше.

— Ты, поди, разорился, Вася? — спросила лукаво.

— Это не имеет значения, — ответил рыцарь.

— А шампанское? Хочешь выпить?

— Н‑ну… — растерялся было Василий, — я думал, букет и шампанское… Почти натюрморт.

— Ну, так поставим рядом с букетом или всё-таки выпьем? — улыбнулась Аня.

В этой усмешке Василий интуитивно почувствовал подвох от пра-пра-прабабушки Евы. Не с такой ли покровительственной к чужой наивности улыбкой подавалось к столу яблоко с древа познания? В любом случае, сердце ёкнуло, а внешне пришлось подпустить этакой развязности и для вящей убедительности без лишних слов пальнуть пробкой в потолок.

Пробка-дура срикошетила и ударила в макушку Василия. Ойкнув, он хохотнул, Аня же залилась смехом надолго.

— Надо было чуть наклонить, — дала она поздний совет.

— Ничего, так смешнее, — собрался с мыслями Морозов.

Шампанское пили с шоколадом. Говорили о ничего не значащих пустяках, перемывали кости одноклассникам и учителям. А после второго бокала Аня включила музыку и сама пригласила его на танец. Обомлевший Василий как-то неловко (по-пионерски) обнял её за талию. Она же внезапно прижалась к нему всем телом, отчего дыхание у него сначала остановилось, а потом стало синкопировать с ударами сердца. Нахлынувшая, как цунами, нежность всё же несла в себе холодный ручеек осторожности: как бы чего не сделать неправильно. Сначала он несколько раз поцеловал её в шею, а потом их губы, точно два магнита, нашли друг друга.

Вкус первого поцелуя ни с чем не сравним, нет в человеческом языке нужных прилагательных, если только речь идёт о настоящем поцелуе. Не о тех, что зачастую случаются между молодыми людьми ради эксперимента, низводящего смысл события к обыкновенной «пробе». Почему любовь скрепляется устами? Потому ли, что в устах хранится и произносится слово? И значит ли сам поцелуй, что слова больше не нужны? Может, так объединяются не только души, но и слова? Материализуются?

Именно ради того, чтобы продлить чувство первого поцелуя, люди отчаянно борются за любовь, совершают благородные рыцарские поступки, бесстрашно и без оглядки преодолевают расстояния и время… Но первый поцелуй может быть только один. И сохранить его вкус человеческой памяти не под силу. Память о нём чем-то схожа с общей памятью человечества об утраченном рае.

То, что произошло далее, вконец ошеломило Василия, и в первое мгновение он растерялся, а во второе — опустился на колени. Теперь стал ясен смысл домашнего халата, который так легко слетел с плеч его возлюбленной. А он-то, дурак, и не понял сразу!.. Пораженный девственной первозданной красотой девичьего тела, он, содрогаясь душой, встал на колени. Как будто Аня являла собой памятник высшей гармонии. (Но даже в момент этого таинства предательски мелькнуло в потрясенном сознании собственное жалкое отражение из зеркала.) Тело Ани — это и была музыка. Симфония человеческого совершенства. Все античные мраморные Венеры и близко с ней не стояли, глянцевые топ-модели из журналов были безнадёжно мертвы! И теперь эта четко выверенная божественная гармония открыта ему! Вмиг, и только сейчас, пришло глубокое осознание поэтического преклонения перед женщиной. Полки, нет, дивизии, армии склонивших головы поэтов, композиторов, художников… И где-то в последнем ряду ошарашенный, ничем ещё не прославившийся юноша Василий Морозов.

Дверной звонок заставил вздрогнуть обоих. Аня посмотрела на Василия вопросительно, а тот пребывал в беспомощной растерянности. Какой демон нажал эту фальшивую клавишу?

Пока в голове Василия рождалась эта смелая и нужная фраза: не открывай! — Аня уже набросила халат, затянула на талии поясок, и с каким-то едва уловимым разочарованием, больше похожим на лёгкое презрение, протянула своему Ромео руку:

— Ты же не будешь стоять на коленях, когда я открою дверь?

Да, действительно. Нелепо.

И всё! Дверь в эту тайну так же неожиданно захлопнулась, как и открылась.

Или некто вломился в неё?

На пороге стоял улыбающийся Брагин. Без приглашения шагнул в прихожую и, увидев Василия, спросил:

— О, Маэстро! Ты чё, за нотами зашёл?

Как будто другого повода оказаться в этой квартире у Морозова не было. Но судя по тону, Брагин такого и предположить не мог. Маэстро, по его представлениям, конкуренции не составлял.

— За нотами… — то ли повторил, то ли трусливо оправдался Василий, и тут же увидел, как окатила его гневным сиянием глаз Аня. Взгляд её был окончательным приговором. А слова разбили в прах последнюю надежду реабилитироваться за малодушие.

— Да, Вася, вот твой «Детский альбом» Чайковского, — сказала Аня, акцентируя на слове «детский», отчего горечь и обида заполнили душу Василия, и в ней не осталось места ничему другому.

— Слышь, Маэстро, — снова обозначил себя Брагин, — ты извини, мне тут с Аней поговорить надо. — Прямой намёк, что «детям» пора убираться…

— Да я вообще-то тоже хотел, — попытался зацепиться Василий.

Ну что было делать? Тут же броситься в драку, чтобы имеющий первый взрослый разряд по боксу Брагин расписал его в этой прихожей, и он выглядел бы ещё более жалким, нежели сейчас? Безумству храбрых не поём мы песню. Время, когда можно ещё было что-то изменить, безнадёжно утекало, измеряясь и без того краткими секундами.

— В музыкалке наговоритесь, — подмигнул Брагин, шагая в гостиную (мол, что не понимаешь?), и с удивлением покосился на початую бутылку шампанского.

— Иди, Вася, в музыкалке поговорим, готовься к конкурсу, — торопливо поставила заключительный аккорд Аня.

Он даже не помнил, как оказался на лестнице. И уже на улице вдруг осознал, что похож на испуганного, опалённого, выпрыгнувшего из огнища кота. Оставалось только напороться на чей-нибудь направляющий пинок. Ненависть к самому себе, ко всему миру мешалась с какой-то необоснованной обидой на Аню: а может, она сама разыграла весь этот спектакль? Смысл? Показать Маэстро, что он только за роялем что-то значит? Нет, ерунда! Но почему пустила в квартиру этого крысиного короля?

Чтобы удержать подступившие слёзы, Василий до крови прокусил губу. А заодно смял в руке «Детский альбом», свернутый в рулон. «Надо же — совсем тряпка! Даже до Щелкунчика не дотягиваю…»

Вернуться! Пнуть дверь ногой и броситься в драку! Биться до последнего и лучше умереть, чем испытывать этот жуткий, невыносимый стыд! Так он думал, и, тем не менее, всё дальше уходил от дома Ани. Лёгкая расправа над противником могла состояться только в воображении.

«Господи! — мысленно крикнул Василий в небо. — Почему Ты вместе с талантом не дал мне физическую силу!? — и добавил самому себе: — И почему я такой жалкий трус?..»

Словно в ответ на его слова из проулка вывернул Вознесенский:

— Маэстро, привет, куда летишь?

Василий замер, примеряясь, как лучше заехать ему в челюсть. Макс в спортсменах не состоял, и с ним можно было потягаться. Вознесенский не стал ждать ответа, добил его ухмылкой:

— А Витёк к Аньке попёр. У неё родаки на большую землю слиняли. Классная тёлка! — позавидовал он дружку.

— Да пош-шёл ты… — процедил сквозь зубы Василий и двинулся дальше.

Огорошенный таким поворотом Макс некоторое время смотрел ему вслед, а затем будто опомнился:

— Ты чё, Маэстро, оборзел?! Смотри, как бы похоронный марш не пришлось играть!

Похоронный так похоронный!.. Вернувшись домой, Василий включил на полную громкость реквием Моцарта и плюхнулся на диван лицом к стене…

На следующий день они не смотрели друг другу в глаза. Но Аня при этом вела себя подчёркнуто весело. Много смеялась и шутила с подругами, примыкала к шумным компаниям, заигрывала с парнями, а в конце уроков вдруг сама подошла к Василию и прямо спросила:

— Вась, я не поняла, это ты обиделся или я должна обижаться? Что ты ходишь, как в воду опущенный?

— Не надо было открывать дверь, — сказал Василий, и тут же понял, что сморозил очередную глупость.

— А я и не собиралась, — надменно улыбнулась Аня.

И, чувствуя какую-то необъяснимую, но ранящую в самое сердце Анину правоту, он злился ещё больше и не мог понять, кто виноват, кроме него.

— Пора становится взрослым, Маэстро, — свысока посоветовала Аня, и прозвище вдруг показалось ему очень обидным.

— Угу, — с кривой ухмылкой согласился Василий, — взрослый — это когда ведёшь себя, как троглодит. Видимо, нынешним Джульеттам это больше по вкусу.

— Фи… — изогнула она губки, и пошла по своим делам, будто и не было разговора.

И толкуй это «фи» как хочешь, в диапазоне от легкого пренебрежения до полного равнодушия. Но даже презрительный изгиб губ возлюбленной показался Василию чарующим, и он понял, что никогда, во всяком случае, в обозримом будущем, не сможет её возненавидеть. Даже если Аня причинит ему боль. Вся мятущаяся буря обиды была направлена теперь только в одну точку — на Брагина.

И тот не заставил себя долго ждать.

На выходе из школы Брагин стоял, поигрывая автомобильными ключами, и, как выяснилось, ждал Василия.

— Маэстро, — окликнул он, — тема есть. Пойдем, пообщаемся. — И повернулся спиной, не оставляя ему выбора. По виду Брагина было понятно: ничего хорошего эта «тема» не сулит. Но в данный момент Василию было все равно. Ниже плинтуса не упадёшь.

Он молча, на автопилоте, направился следом. Но вёл его Брагин, на удивление, не к обычному месту мальчишеских стычек на задах школьного двора, а к своей машине. Ещё больше Василий удивился, когда увидел на заднем сиденье Аню.

«Вот ещё закидоны, — подумал Морозов. — Он что, собирается меня отмутузить при Ане?» — и весь внутренне собрался. Тут же начал прикидывать, как подольше простоять на ногах и биться до последнего. Последнего чего? Он прекрасно знал, что удар Брагина поставлен профессионально. Большинству его оппонентов хватает одного. Те же, кому удаётся устоять и дать сдачи, по меньшей мере сами незаурядные спортсмены или от природы здоровьем и силой не обижены. Морозов же относился к группе середнячков. Даже с точки зрения банального урока физкультуры — ничего примечательного.

— Садись, — деловито кивнул на переднее сиденье Виктор, — прокатимся.

Василий минуту раздумывал.

— Садись, не дрейфь.

Аня на вопросительный взгляд Морозова пожала плечами: ничего не знаю. Пришлось сесть и вымучить лицом невозмутимость.

Машина резко рванула с места и, постукивая, словно вагон, на стыках бетонных плит, понеслась в сторону околицы. Выехав на просёлок в таёжном бору, Брагин заглушил двигатель. Для большей значимости некоторое время молчал. Некурящему Василию в первый раз жизни захотелось помять в руках сигарету, глотнуть едкого дыма и не закашляться, как это было когда-то на школьном дворе.

— Чё, за дурака меня держишь? — оскалился Витя.

Морозов промолчал, а молчание, как известно, знак согласия.

— Знаю, что держишь, — ещё кривее ухмыльнулся Брагин. — А зря, Маэстро. Мне бы щас по-простому и по-быстрому навалять тебе прямо при Ане, других-то способов у меня нет. Ты так и думаешь, правильно, Маэстро? Ду-умаешь, губёхи не криви. И окажусь я тогда жестоким идиотом, а ты добрым пианистиком. Так? И Аня будет смотреть на меня, как на… — он на мгновенье задумался подбирая слово, насилу вспомнил: — на ископаемое. Как их там? Неандертальцы?..

— Да ни о чём я не думал, — раздражённо ответил Василий. — Это же я ушёл, трусливо поджав хвост, а не ты.

— Упс! Правильный ход, Маэстро, пра-виль-ный! — любовно разбил он слово по слогам. — Признавать свои ошибки и слабости надо, особенно если ты намерен их исправить. Но лучше их не совершать. Поэтому я, Маэстро, морду тебе бить не буду. И Вознесенскому скажу, чтоб не лез, а то у него со вчерашнего дня руки чешутся. Всё будет по-джентльменски. Будем бороться за даму сердца. Но, чур, условие: я — без бокса, ты — без музыки! Что скажете, Джульетта? — повернулся он к растерянной от происходящего Ане.

— Меня Аней зовут, — только и нашлась она что сказать.

— Извини, Аня, — тут же поправился Брагин. — Принимаешь наш стратегический альянс? — и даже сам поразился умному словосочетанию.

— Альянс — это когда вместе, а не когда против, — буркнул Василий, но, похоже, это была никчёмная информация.

Даже в этот (казалось бы, на равных) момент, Витя выглядел этаким старшим товарищем, учителем жизни, задающим тон в любом деле. И Морозову казалось, что сам он в очередной раз выглядит посмешищем.

— Да боритесь вы хоть с музыкой, хоть с боксом, я вам что — приз?! — Аня резко открыла дверь и выскочила из машины, направилась в сторону посёлка.

— Ну вот, обнулила! — смущенно прокомментировал Брагин. — А значит, Вася, мы на равных, — впервые назвал он Морозова по имени.

— Вряд ли, Витя, — сомнительно пожал плечами Василий, — я ведь не смогу ходить с ней в ресторан, подвозить её на иномарке после уроков. И что вы все в этих тачках находите?

— Машинах! — уважительно поправил Брагин и нежно погладил руль. — Машина — тоже женщина!

— Урчит, дымит… — подлил масла в огонь Морозов.

Брагин мгновенно завёлся:

— Да ты, Вася, дурак полный или прикидываешься! У моей ляльки даже из выхлопа дорогим одеколоном пахнет! Ты с «уазиками» не путай! Не «Жигули» черметовские!

— Не, ну это болезнь какая-то, — пожал плечами Василий.

— Целыми днями клопов на пианино давить — это тоже болезнь. Ещё неизвестно — какая хуже.

— Ладно, пошёл я, — решился Морозов.

— Да уж я подвезу. Вот жалко, Аня ушла. Красивая она.

— Красивая. Женственная. Сейчас таких мало.

— Да мне тоже дуры с сигаретами во рту, краской измалёванные, не нравятся. Да ещё металлолома, пирсинг этот, по всему телу навешают. Тату всякие… Дуры.

— Дуры, — согласился Василий. — Это у них самовыражение.

— Слышал я их самовыражение, такого даже такелажник не скажет, когда ему труба на ногу упадёт. В натуре.

— В натуре.

Беседа закончилась вполне мирно, и Брагин подвёз Василия до самого дома. И даже протянул на прощание руку, будто и не соперники они, а партнёры. А далее — каждый занял своё место. Брагин — в шумной команде местных хулиганов, Морозов — у фортепиано. Аня — между ними.

Самое удивительное, что Виктор частенько стал навещать музыкальную школу, где ждал Аню в коридоре, а иногда приходил вместе с ней слушать Василия. Временами он по-своему выражал восторг исполнительским мастерством Маэстро. Хвалил его собственные композиции. Василию так же пришлось ходить на соревнования по боксу и, в свою очередь, не раз восхищаться боевым искусством Брагина. Аня же старательно напускала на себя равнодушие ко всему происходящему. Более прислушивалась к себе самой. И каждый из этой троицы понимал, что бесконечно так продолжаться не может. Тем более что за троицей постоянно увивался разочарованный неожиданным джентльменством друга Вознесенский.

4

Конец пакта о «разоружении» наступил в конце ноября, когда Василий выиграл конкурс. Выиграл — для пианиста это звучит особо.

В областной центр ездил не только он, администрация посёлка по просьбе директора музыкальной школы отправила туда ещё нескольких учащихся, среди которых была и Аня. И там Морозов, невзирая на фамилию, дал жару! Уже после конкурсной программы его просили играть ещё и ещё, студенты консерватории диву давались технике сельского школьника, маститые профессора одобрительно кивали, все с интересом слушали его собственные композиции… Когда Василий играл прозрачные «Септимы», «Квинты», «Терции» Игоря Ильина, разученные самостоятельно (к большому удивлению Изольды Матвеевны), он увидел в зале глаза Ани. До сих пор он был целиком поглощен музыкой. И вмиг чуть не потерял контроль над скользящими вдоль зебры клавиш руками. Во всяком случае, настроение сменилось. «Терции» он добивал уже «на автопилоте», без души.

Аня смотрела на него совсем по-иному. Никогда раньше её глаза не выражали столько проникновенного интереса, будто Василий раскрывал перед ней сокровенные тайны бытия, и никто другой до него этого, сделать не мог. Растерявшись, к неудовольствию публики, Морозов торопливо раскланялся и уступил сцену джазовому дуэту студентов консерватории. На выходе те дружески потрепали его по плечу: «Далеко пойдёшь». Изольда Матвеевна метнулась навстречу откуда-то из подсобок, радостно (уже который раз за эти дни) обняла его и впервые, как собственного сына, поцеловала в лоб:

— Умница! Вася, ты божественно извлекал звук! У тебя на кончиках пальцев тончайшее чувствительное устройство. Ты превзошел сам себя. Вот из таких «превзошел» и получается настоящая музыка.

— Без вас, Изольда Матвеевна, ничего этого не было бы, — потупился ученик.

— На моём месте мог оказаться другой учитель, а вот на твоём уже никто не может оказаться. Дорога в мир большой музыки тебе открыта! — и тут же она прочла его насквозь: — Ну, беги к Ане, я же вижу: тебе не хочется пожинать лавры, тебя интересует только один цветок. Ах, как это романтично! Но не забудь, вечером у нас запись на телевидении, будешь исполнять что-нибудь своё. И ещё с тобой хотели поговорить журналисты. Не возражаешь, если я при этом буду присутствовать?

— Ну что вы, Изольда Матвеевна, я к ним без вас вообще не пойду.

— Хорошо, беги, Аня в зале.

Но Аня была уже не в зале. Она ждала его в коридоре, задумчиво смотрела в окно. Когда повернулась к нему, взгляд ее оставался тем же, что заставил Василия вздрогнуть на сцене.

— Вась, ты — гений, — просто и тихо сказала она.

— Не знаю, — честно признался он.

В этот момент для него не имели значения все его таланты и стремления, Анин образ полностью заслонял их, не оставляя малейшей возможности даже думать о чём-то другом.

— Ты меня любишь? — так же прямо спросила Аня.

— Да, — не раздумывая, ответил Василий.

— Больше, чем музыку?

— Музыка — это для тебя, — нашелся он.

Она вдруг переменилась в лице, в глазах сверкнула лукавинка от прародительницы Евы:

— А вот интересно, как бы ты сказал музыкой, что чувствуешь?

На секунду Василий растерялся, но только на секунду. Уже в следующий миг он взял Аню за руку и увлёк за собой в первый же по коридору кабинет, где стояло старое пианино «Тюмень». Сел и вдруг стремительно врезался в клавишный строй двенадцатым этюдом Шопена. «Революционным». И руки, перенимая душевную бурю, полетели… Каждая — со своей темой, отражающей противоположные начала, смешивающиеся в общем мелодическом водовороте. Только блестящий пианист и композитор Фридерик Шопен мог вложить столько порыва, столько страсти и темпа в фортепианное произведение. И Василий Морозов был одним из немногих, кто, спустя почти двести лет, мог повторить его. За две минуты нанизанных друг на друга пассажей, пробитых насквозь аккордами возвышенной темы, Василий выразил больше, чем многолетнее томление и тихие разговоры при луне. Да и какая девушка устоит перед романтизмом Шопена, если только она не предпочитает ему одесские куплеты?

Когда в воздухе растаял звук последней ноты, они долго молчали. Первым заговорил Василий:

— Жалко, что мы не родились в девятнадцатом веке, а эту чудесную музыку написал Шопен. Я мечтал бы написать её сам и посвятить тебе. А сейчас я боюсь что-либо писать, сочинять, боюсь повторить, потому что для тебя надо сделать что-то такое, чего не сможет сделать никто.

Аня положила ему руки на плечи и с блуждающей улыбкой спросила:

— А что в этом случае могу сделать я?

— Ты уже всё сделала…

— Как? Что?

— Ты — есть…

Не вставая из-за инструмента, Василий взял Анины руки в свои и, с содрогающимся сердцем, приложил ладонями к губам.

— Вась, я только сейчас заметила, какие у тебя красивые руки.

— Зато всё остальное… так себе.

— Не себе, а мне! — шутливо поправила Аня.

— Ты серьёзно?

— Да.

Нужно было встать и повернуться к Ане лицом, но Василий не находил в себе сил. Боялся, что сердце от возвышенного и одновременно страстного волнения разорвёт грудную клетку.

— Я когда читаю книги или стихи о любви, мне не хватает параллельного звучания музыки, — пытаясь унять бурю, отвлечься, сказал он.

— На бумагу музыку можно записать только нотами.

— А жаль. Представляешь, кто-нибудь пишет о нас… И звучит Рахманинов.

— А мне почему-то слышится прелюдия и фуга Баха, до-минор…

— Это потому что ты её долго разучивала, — засмеялся Василий.

— А то, — с напускной сердитостью ответила Аня, — там после хоть и размеренного, но быстрого тиканья тональной ноты, вдруг такое еще ускорение, и у меня всегда заплетались руки в этой части… И вообще, Бах такой навороченный.

— Напротив, он математически выверенный. Как теорема Пифагора.

— О! А с математикой у меня — сам знаешь!

— А у меня?!.

И оба засмеялись.

Виктор Брагин исчез. Его не было. Пропал и криво ухмыляющийся за его спиной Макс. Единственное, чего ещё хотелось — чтобы вообще никого не было рядом. Самый лучший пейзаж: пустынный берег моря на закате… Банально? Зато красиво.

А за окном мелким зерном сыпал снег, зима вступала в свои права. И Брагин, по сибирским меркам, был не так уж далеко. Каких-то пятьсот километров. Все-таки он не исчез. Его просто оттеснила музыка, он отступил перед высоким полётом возвышенного чувства, но такие, как Брагин, не умеют и не могут проигрывать. Поражение для них — это конец всего. Но всегда ли нужна победа любой ценой? И кто определит, что можно вложить в эту цену, дабы не стала она непомерной?

Было ещё два дня, которые Василий и Аня смогли отдать растущему чувству, перерываясь для встреч с журналистами, мастер-классов, посещения концерта симфонической музыки столичных мастеров. Кроме того, давала о себе знать ненавязчивая, но всё же осязаемая опека Изольды Матвеевны.

Ох уж эта тактичная Изольда Матвеевна! Входя в последний день, уже ближе к полуночи в номер, где она жила вместе с Аней, учительница смущенно произнесла:

— Простите, но вынуждена прервать вашу идиллию, завтра тяжелый день.

— Это вы нас простите, Изольда Матвеевна, — встречно извинился Василий, выпуская Анины руки, — мы тут засиделись. Обсуждали последний период творчества… Балакирева.

— Последний период творчества! Балакирева! — Изольда Матвеевна еле сдержала смех. — Может, мне тоже высказать свои суждения по этому поводу?

— Нет, не стоит, Изольда Матвеевна, мы уже всё обсудили. — И он выскользнул за дверь.

— Ну-ну… — то ли одобрительно, то ли иронично качала головой учительница.

А Василий возвратился в номер, где жил вместе с Антоном Брюховецким, весьма тучным флегматиком, которого в музыкалке прочили во всемирные теноры, а в школе общеобразовательной дразнили прозвищем Непаваротти.

— Завтра домой, — грустно сказал Василий.

— Завтра домой, — согласился Антон.

— Может, рванём куда-нибудь, а то когда ещё попадём в город?

— Да не‑е… Не хочу. Надо выспаться.

Другого от Антона ждать не приходилось.

Но и Василий быстро согласился с таким решением. Спать так спать. Во сне можно быть с Анной. И если правильно настроиться, никто им не помешает, никто не ворвётся в загадочную и легкую ткань сна.

На обратном пути одиннадцать часов они сидели рядом в стареньком, скрипящем на каждом ухабе «ПАЗике». Все одиннадцать часов тихо разговаривали, и Василий держал Аню за руки. Изольда Матвеевна маячила где-то впереди, перебрасываясь ничего не значащими фразами с водителем, Антон хрустел чипсами, другие пели песни или, наоборот, закрывались от мира наушниками плееров. В дорожном кафе Василий накрыл для Ани отдельный столик. Благо, что первое место в конкурсе поощрялось премией, равной месячному заработку отца. На эти деньги он купил подарки и отцу и маме. И Ане…

Велико же было их удивление, когда на повороте к посёлку они увидели знакомый «Форд-мондео». На трассу Брагин без прав выезжать боялся, ну а в таёжных дебрях гаишников не сыскать. На этом повороте останавливались все водители, возвращаясь в поселок, было такое неписаное правило. Традиция. И Брагин рассчитал точно. Как только ребята высыпали из автобуса размяться, он уже стоял у входа.

— Ну, как успехи?

— Мы везём первое место, — опередила всех Изольда Матвеевна.

— Поздравляю, Василий, — нисколько не сомневаясь, кто обладатель приза, протянул пятерню Виктор.

— Спасибо.

— А я, собственно, за вами. Чего вам в автобусе кости трясти. Долетим с ветерком. Аня, ты как?

— Я как Вася, — робко ответила Аня.

— Ну, тогда поехали. Изольда Матвеевна, вы не возражаете? — спрашивал так, будто приказывал. Было что-то такое в голосе Брагина, какой-то особый тон врождённой наглости, возразить на которую рискнёт не каждый.

— Но я отвечаю за жизнь и здоровье ребят, — смутилась Изольда Матвеевна.

— Да, если хотите, мы поедем сразу за вами или чуть впереди.

— Н‑ну… Не знаю…

— Лады, Изольда Матвеевна, я вашего победителя сразу к пьедесталу доставлю.

Василий стоял растерянный. С одной стороны, Виктор не сделал ничего, что нарушало их джентльменский спор, который Морозов считал уже выигранным, с другой — надо было ещё об этом сказать Брагину, а сделать это по тем же условиям могла только Аня, с третьей — не было ни одной мало-мальской причины, чтобы отказываться.

— А можно я с вами? — высунулся из двери автобуса Антон, который посчитал, что совместное с Морозовым проживание в гостиничном номере делало их почти друзьями.

— Не, там ещё Возя, — так ласково Брагин порой называл Вознесенского. — Тесно будет. Разве что стройная Изольда Матвеевна поместилась бы.

— Нет-нет, я с ребятами, — отмахнулась учительница.

— О, Паваротти, лови компенсацию, — Виктор с улыбкой бросил Антону шоколадный батончик, чем вызвал бурю благодарности вновь проголодавшегося Брюховецкого.

Самое неприятное произошло в салоне «Форда». Макс с ехидной улыбкой торчал на заднем сиденье, Аню Виктор посадил вперёд, рядом с собой, и Василию пришлось довольствоваться компанией Вознесенского, который не преминул съёрничать:

— Садись, Маэстро, места для пассажиров с детьми свободны.

5

Нет, это ничем не напоминало классический любовный треугольник. Это был отрезок, на концах которого находились Василий и Анна, а в центре маячила точка Брагина. Плюс ко всему отрезок этот то тут, то там пересекали хаотичные лучи Вознесенского. Стоило Василию выбрать время, чтобы побыть с Аней наедине, как словно по наитию появлялся Виктор, а если не сам Брагин, то разыскивающий его Макс.

Аня снова погрузилась в себя, заставив Василия гадать и мучиться, что означали те три дня на конкурсе. Что, в конце концов, означали те минуты у нее дома, которые всякий раз возвращались в его воображение захватывающим дух видением. Но, как бы ни сильна была страсть, видение с каждым днём таяло. В него по-прежнему разнузданно врывался Брагин, который к тому же подчеркнуто соблюдал условия соглашения. Аня молчала, Василий страдал, Виктор не снижал молодцеватого напора.

Но ведь должна же быть в поведении девушки хоть какая-то логика?

На Новый год Василий подарил Ане недорогую золотую цепочку, купленную в городе во время конкурса. Брагин часом позже ответил золотыми сережками, которые, разумеется, стоили много больше. Ни то, ни другое, Аня не хотела брать, пришлось уговаривать вместе. Потом был новогодний бал, где два кавалера, как заведенные, по очереди приглашали свою возлюбленную на танец.

В конце концов это стало настолько смешным, что Аня просто ушла со школьного вечера, попросив обоих не провожать её.

— Пат! — прокомментировал ситуацию Брагин и направился с друзьями в кафе.

Василий пошёл домой. Запершись у себя в комнате с телефоном, после некоторых сомнений он набрал номер Гордеевых. Позвонил удачно — ответила Аня.

— Это я, — начал он.

— Слышу, — ответила Аня.

— Я хочу спросить… — с мыслями он так и не собрался.

— О чём?

— Ань, ты меня будто специально мучаешь.

— А ты меня?

Некоторое, довольно длительное время они молчали, вслушиваясь в дыхание друг друга.

— Можно я спрошу? — Василий попытался унять сумбур в голове.

— Ты и так всё время спрашиваешь. Ну, спрашивай…

— Ань, тогда у тебя дома… что это было? — и замер, чуть ли не зажмурился.

— Не знаю, дура я была, вот что. Мне показалось, что я именно так должна поступить. Хотелось чего-то… сама не знаю. Теперь стыдно, дура и всё!..

— Да нет, это я дурак был. И Брагин этот появился…

— Он всегда появляется, ты что, не замечаешь? Может, и сейчас наш разговор слушает.

Василий даже вздрогнул от такого предположения. И тут же стало стыдно от собственного малодушия. В конце концов, договор он не нарушал.

А может, нарушал? В зале консерватории… Или — двенадцатым этюдом Шопена?..

— Аня, я тебя никому не отдам, — твёрдо сказал Василий.

— А я ни к кому и не ухожу, — спокойно, будто они триста лет живут вместе, ответила Аня.

— Наверное, мне с ним всё-таки придётся драться.

— Зачем? Чтобы он изуродовал тебя? Мне этого не надо.

— Мне надо. Иначе он всегда будет стоять между нами. Да ещё Вознесенский этот.

— У вас же пари.

— Не пари, а договор.

Аня вздохнула так, что у Василия сжалось сердце. Нужно было задать ещё один вопрос. А он почему-то застревал, Василий боялся обидеть им возлюбленную, но всё же решился:

— В тот день, когда я так трусливо ушёл, вы там остались… — и не смог договорить до конца.

— За кого ты меня принимаешь, Морозов?! — так и есть, Анин голос плеснул обидой и болью, и Василий от досады прокусил себе губу: ну что за идиот? Одна ошибка за другой!

— Аня, прости, я вовсе не хотел…

— Ты, Вася, ещё ему расскажи! Может, по вашему джентльменскому соглашению вы ещё рассказывать друг другу должны, кто и чего добился на любовном фронте?! Расскажи, Вася, и лучше всего при Вознесенском. Представляю, его сальную физиономию!

— Ань, что ты! Да никогда! Ты самая лучшая! Ты просто идеал!

— А ты Морозов!.. Маэстро… — не договорив, она бросила трубку.

И Василий чуть не бросил. В стену.

Сколько же может ещё продолжаться такое состояние? Но тут его осенило: ещё полгода! Потом Брагин уедет поступать в институт. Вроде бы собирается на физкультурное отделение университета. И у Василия с Аней будет ещё целый год. А до этого? Трусливо ждать, когда ситуация разрешится сама собой? Но что-то подсказывало: сама собой она не разрешится. Где-то наложится минус на плюс и будет либо короткое, либо долгое замыкание.

Выдержав паузу, он снова набрал номер Гордеевых, услышал на другом конце дыхание Ани и, не дожидаясь ответа, выпалил:

— Аня, я хочу, чтобы ты знала, я люблю тебя, люблю больше всего на свете, больше музыки, без тебя вся музыка теряет смысл! Прости меня…— и теперь сам первым отключился.

Каникулы прошли в мучительной тоске. Изольда Матвеевна в эти дни уезжала на родину, куда-то в Поволжье, а это значило, что встреч в музыкальной школе не будет. Работать не хотелось, и во все эти дни Василий только пару раз садился за инструмент, чтобы нехотя «проковырять» конкурсную программу. Пытался сочинять, но вдохновения хватило бы только на грустную колыбельную. Зато долго и бесцельно слонялся по улицам посёлка, избегая встреч с кем бы то ни было. И много читал. За каникулы осилил книгу Георгия Свиридова «Музыка как судьба», которую привёз из Москвы отец. Гениальный русский композитор оказался ещё и гениальным мыслителем. Благодаря этой книге Василий изменил своё отношение к хоровой музыке, к которой ранее относился весьма прохладно. Теперь специально заказал через Интернет несколько дисков с церковной музыкой и записи певческой капеллы Санкт-Петербурга, чтобы услышать хоры Свиридова на слова русских поэтов. После прочтения Свиридова взялся за программного Достоевского. Сначала пришлось заставлять себя продираться через простую сложность другого русского гения, а потом захватило…

Аня не звонила. Зато один раз позвонил Брагин, спросил, не знает ли Василий что с Анной — она сидит дома, на тусовках не показывается. «Не знаешь?» — «Не знаю». — «А сам, чего сидишь?» — «К конкурсу готовлюсь» — «Ну лады». Вот и весь разговор.

Неожиданное произошло в первый день школьных занятий, которого Василий ждал почему-то как решающего. Какая-то едва уловимая, из сердца, а не из ума исходящая интуиция подсказывала: что-то должно определиться. Откуда берётся такое знание?

После уроков, во время обычной толчеи у гардероба, Аня подошла к нему и спросила так, словно они расстались вчера:

— Вася, проводишь меня?

Рядом, как вечное наваждение, стоял, поигрывая ключами, Брагин:

— Да я подвезу, Ань.

— Нет, мы пешком.

В глазах Виктора на секунду мелькнуло злое удивление, но он быстро взял себя в руки:

— Как хочешь. Сегодня вечером в клубе будет концерт. Банда какая-то выступает, из города приехали. Я заеду за тобой?

— Нет, не надо, не хочу я всю эту самодеятельность слушать, — с нескрываемым раздражением ответила Аня.

— Ну да, — скривился Виктор, — у тебя же свой Маэстро есть! Да, Маэстро?

— Да, — спокойно ответил Василий, — но и на любительский бокс она бы не пошла.

— Ну-ну…

Под это «ну-ну» и пришлось уходить в неизвестность, спиной чувствуя въедливый взгляд соперника.

— Хорошо, что ты тогда позвонил… второй раз, — сказала по пути Аня, — мне так плохо было, а ты сначала со своим дурацким вопросом. Я правда не знаю, зачем я тогда так поступила. Взрослой себя посчитала. Теперь стыдно. Девчонки все про это рассказывают…

— Я ничего прекраснее в жизни не видел! — Василий сколько мог вложил в голос убеждения.

— Молчи! А то больше не увидишь! — смущенно, но с едва скрываемой улыбкой отмахнулась Аня.

Мир вокруг изменился стал осмысленно возвышенным, а за таежными далями угадывалось зовущее завтра. Снова захотелось сесть за рояль и наполнить этот сияющий мир гармонией звука, выплеснуть переполнявшие чувства. Почти сразу закрутилась, пока ещё в подсознании, мелодия. Но сейчас у неё не было шансов прорваться в этот мир, рядом была Аня…

— Увидимся завтра, на репетиции, — сказала она на прощание у подъезда.

— Завтра обещают жуткий мороз. Я в Интернете смотрел.

— Ну ты же всё равно придёшь?

— Приду.

— Из-за музыки.

— Нет, потому что ты тоже придёшь.

— Приду.

На том и расстались. И окрыленный Василий уносил на щеке легкое прикосновение губ Ани.

Дома же долго силился вспомнить мелодию, что звучала в нём, когда они шли по улице, но она исчезла безвозвратно, как многое из того, что уходит из нашего сознания в другие, неведомые миры, а может — к другим людям. Ведь бывает так: читаешь изложенные на бумаге чужие мысли, а кажется, что они твои собственные. Особенно, если изложены талантливо. Или стоящий рядом с тобой человек произносит фразу, которую ты сам хотел сказать, но опоздал на какие-то доли секунды.

А бывает: вы оба говорите — одновременно. Чаще всего такое происходит с влюбленными.

Вместо лирической мелодии в уме закрутилась «Пурга». Зато как! Нет, вдохновение — дар Божий, его не заставишь молчать! Правда, можно не обращать на него внимания, как на погоду: идёт дождь, ну и пусть себе идёт, или погожий день за окном — а ты прожил этот день и ни разу красоте его не обрадовался…

6

— Здо́рово, — сказала Аня после похвалы Изольды Матвеевны.

На мгновение Василию показалось, что Аня ему завидует. Она так и сказала минутой позже:

— Вася, я тебе завидую, у тебя такой дар. Мне рядом с таким даром даже немного стыдно за то, что я инструменты мучаю, но просто приятно быть рядом.

— Да, быть рядом, — многозначительно подхватила Изольда Матвеевна. — Быть музой — это тоже дар, и, уверяю вас, даже более редкий, чем гениальность в любом искусстве или науке. Этот дар — дар терпения и самопожертвования.

И вдруг осеклась. Ученики смотрели на неё так, точно она вот-вот произнесёт пророчество, покажет им всю их жизнь и любовь на сто лет вперёд. Изольда Матвеевна замолчала, выразительным взглядом ответив ученикам, потом сказала:

— Вообще-то талант существует чаще всего не благодаря, а вопреки. Но поскольку без труда он как неограненный алмаз, то давайте продолжать работать. Аня, твоя очередь. А ты, Василий, сегодня будешь помогать мне, попробуй слушать Аню критически, мне интересно: какие бы ты сделал ей подсказки. Может статься, твои окажутся точнее, чем мои.

— Да ну, что вы, Изольда Матвеевна, — искренне смутился Василий.

Из музыкальной школы они вышли после одиннадцати. Пурга утихла, небо расчистилось, но звёзды отступили вглубь него из-за огромной полной луны, что склонилась над верхушками сосен, как настольная лампа Бога. Эхом пурги по улицам катилась позёмка. Студёная тишина белой пустыней легла вокруг человеческого жилья, и каждый шаг по свежим скрипучим сугробам будто рвал из неё клочки бумаги.

— Поздно уже, может, не стоит меня провожать? — засомневалась на перекрёстке Аня. — Мне тут рукой подать.

— Мы можем ещё немного постоять в подъезде, — почти взмолился Василий.

— Ну ладно, пойдём, только, чур, недолго, — и она взяла его под руку.

— Как получится, — игриво буркнул Василий.

— Я вот думаю: если ты выиграешь всероссийский конкурс, в чём я не сомневаюсь, то потом поедешь на международный. Выиграешь его…

— А потом?

— Ну… возьмут без экзаменов в консерваторию…

— Ты тоже поступишь, будем вместе учиться.

— Мой папа данное высшее учебное заведение называет консервой. Представляешь?

— Да я слышал, студенты так же говорят. Ань, а ты будешь ждать меня из армии?

— Из армии? Но зачем тебе туда? Там можно… Ты же талант можешь потерять! — Аня даже остановилась, тревожно всматриваясь в лицо Василия.

— Если я не пойду в армию, отец не поймёт. Ты же знаешь, он у меня в Афганистане служил, у него награды есть, ранения. И мне до конца жизни будет стыдно, если я не отдам долг Родине.

— Вася, ты отдашь его музыкой, неужели ты не понимаешь? Ты только посмотри вокруг, сколько сейчас ребят всеми правдами-неправдами увиливают от службы.

— Косят.

— Да какая разница, как это называется?!

— Так и остаются на всю жизнь кривые-косые. Нет, я так не могу и не хочу. Причем постараюсь попасть не в какой-нибудь муз-взвод, а в нормальные войска. У музыкантов, отец рассказывал, дедовщина жуткая. Да и играют они на разводах, парадах и на жмура…

— На жмура?

— Это на похоронах. А я терпеть не могу похоронных маршей. Заунывь страшная! Самому покойнику должно быть тошно. Но ты не ответила на мой вопрос: ты будешь меня ждать?

— Конечно, буду, — Аня остановилась и прижалась к Василию, будто он уже завтра должен был отправиться на службу, — конечно, буду.

— Знаешь, Ань, мне вот сейчас кажется, что такого счастья даже быть не может.

— Какого?

— Такого, когда ты рядом, когда ты моя. Мне кажется, что я тебя так люблю, что мои чувства невозможно выразить ни словами, ни музыкой, ничем нельзя. Откуда такая любовь?

— Не знаю…

— Ань, я тебя спросить хочу, не обидишься?

— Попробуй, — лукаво улыбнулась она и прижалась крепче.

— Вот если бы я не был пианистом, не победил на конкурсе, ты бы меня вообще заметила?

— Дурачок ты, Вася, — наигранно обиделась Аня, — заметила бы! У тебя в глазах, когда ты смотришь на меня, знаешь что?

— Что?

— Сама не знаю, как объяснить, но что-то огромное-огромное, светлое и доброе!

— А у Брагина?

— Тьфу, опять вспомнил!

— Забудешь тут, всё равно он где-то рядом.

— А у него, Вася, похоть. Он на меня как на любимую игрушку смотрит… Ты спрашивал, в тот день, когда ты ушёл, что было… Он почти сходу целоваться полез.

— ? ? ? — Василий вскинул брови.

— Я ему пощёчину влепила и сказала, что таким образом пусть подружек из своей компании обхаживает. Их можно даже не по одной, а сразу группой.

— Круто.

— Удивительно, но он понял. Сразу дал задний ход, разговоры умные повёл.

Они стояли у подъезда, и заходить в него не торопились. Обоим казалось, что нужно сказать ещё что-то очень важное и нужное. Что-то такое, что поможет им остаться вместе навсегда. Может, немного циничный философ назвал бы это доказательством взаимности, которому необходимо длиться, дабы не допускать и малейшей возможности опровержения. Доказательства должны нанизываться одно на другое, разжигать костёр веры. И влюбленные торопятся, потому что нужно влить запас веры друг в друга на время пусть даже недолгой разлуки.

А поцелуй, который требует себе вечности? А долгое падение в бездонные глаза другого? А беззвучный и понятный только влюблённым язык прикосновений?

Но вот уже проскакали с телеэкранов лошади ночных «Вестей»… И на первом канале отзвучали аккорды Свиридова, отбивая неумолимое время…

— Пора, уже совсем поздно, — Аня шагнула в подъезд, Василий механически двинулся следом, втайне надеясь удержать её там хоть на пару минут.

Когда они преодолели первый лестничный пролёт и повернулись ко второму, пришлось остановиться. Сердце Василия дрогнуло, но потом застучало ровно и спокойно: чему быть — того не миновать.

Посреди лестничного марша сидели Брагин и Вознесенский. Судя по количеству окурков и плевков на ступеньках, сидели уже давно. Под ногами у Ани звякнула пустая бутылка из-под водки. А на площадке были разбросаны несколько пустых жестянок от колы и пива.

— А вот и наши голубки! — оскалился Брагин.

Он был крепко пьян и, поднимаясь на ноги, сильно пошатнулся.

— Маэстры, — сплюнул на пол Макс.

— Ну что, Вася, выходит, ты нарушил наше джент… джень… тьфу… соглашение. Нехорошо, Вася, не по-мужски. А что ты, Вася, по-мужски можешь? — Виктор шагнул на ступеньку ниже, просверливая Морозова презрительным взглядом.

— По соглашению выбор должна сделать я, — встала между ними Аня, и я его сделала. Витя, ты ещё найдёшь свою даму сердца.

— А тебя вообще кто спрашивает? — высунулся из-за спины Брагина Макс.

— Аня, иди, пожалуйста, домой, — попросил Василий.

Больше всего он не хотел, чтобы драка происходила при ней. В том, что разборка вот-вот начнется, не было никаких сомнений. Теплилась ещё какая-то надежда на то, что пьяный Брагин не сможет бить сильно, но, похоже, злость его быстро отрезвляла.

— Иди, Аня, — снова попросил Василий, — иначе я себя уважать перестану окончательно.

— Иди, Гордеева, — опять встрял Вознесенский, — Маэстро нам серенаду споёт.

— Ты хоть знаешь, что такое серенада? — спросила его Анна, проходя мимо.

— А нам сейчас Маэстро расскажет.

— Если вы не уйдёте, я позову отца, — предупредила Аня, нащупывая ключом замочную скважину.

— Аня, прошу тебя, не надо, — глухим, не своим голосом напомнил Василий, ведя дуэль взглядов с Брагиным.

— Сейчас, я только скажу родителям, и вернусь, я провожу тебя, Вася, при мне они не посмеют…

— Аня, ты не понимаешь, что позоришь меня! — сорвался на крик Василий.

Брагин только скривил губы. Сплюнув на пол, под ноги Морозову, сказал ни к селу:

— Мальчик хочет в Тамбов… — и когда дверь за Аней захлопнулась, ударил неожиданно и резко.

Василий, не устояв на ногах, слетел с лестничного пролета на площадку и, потеряв шапку, сильно ударился головой о стену. Сознание замутилось до тошноты. Зрение ещё полностью не восстановилось, но следующие несколько ударов погрузили его в полную темноту… Он успел только пожалеть об одном: что ни разу не ударил. И уже не слышал, как Вознесенский, очень похожий в этот момент на шакала из мультфильма «Маугли», захихикал, взяв руку Василия:

— Ну что, проверим музыкальные пальчики? Пальчики-баянчики!

Он положил безвольную кисть на ребро ступени и со всей силы опустил на неё подошву ботинка.

Огненный фонтан боли прошил темноту перед глазами Василия. Дальше он уже не воспринимал происходящее абсолютно. И прежде чем озверевший Брагин вдруг замер, осознав мерзость происходящего, Вознесенский успел попрыгать на второй руке Василия, превращая кости в осколки. Всё это длилось не больше двух минут, затем наверху распахнулась дверь, к на площадку вышел отец Ани.

— Дёргаем! — крикнул полоумный Макс, и Брагин рванул за ним, в два прыжка преодолев пространство до входной двери.

— Стойте, изверги! — но они этого уже не слышали, как не слышал и Василий.

В ушах у него совершенно автономно, но очень чётко звучала тема нашествия из седьмой симфонии Шостаковича. Она нарастала до пульсирующей боли, а когда ему сделали укол, как-то незаметно и плавно перешла в «Болеро» Равеля, чтобы потом затихнуть совсем. Музыка уходила…

На улице Брагин вдруг остановился и врезал хохочущему сквозь одышку другу. Макс сел в сугроб и, вытирая кровь с губы, оскалился:

— Витёк, ты чё?

— Ты ему руки сломал!

— Да он этими руками твою тёлку лапал!

— Без тебя бы разобрался! Ты безбашенный, Возя, садист! — Брагин плюнул и пошёл своей дорогой.

— А ты добрый, белый, пушистый и летаешь! Сам-то ему репу не хило помял! — обиженно крикнул вслед Вознесенский.

7

Василий окончательно пришёл в себя, когда хирург Сергей Иванович вместе с медсестрой Валентиной Ивановной гипсовали ему обе кисти. Первое о чём подумал: «А как теперь ходить в туалет?» — и нешуточно от этого расстроился. Не просить же кого-то расстёгивать ширинку! В голове ощущался пластилин, который сам из себя что-то лепил, отчего сильно подташнивало.

— О! Герой пришёл в сознание. Как самочувствие? — улыбнулся врач.

— Не знаю, — честно сообщил Василий.

— Ну да, мало тут никому не покажется. Сотрясение плюс десять переломов! Все пальцы, кроме больших, и ещё лучезапястные! В каком гестапо ты побывал?

— Да тут, недалеко, — попытался пошутить, но вдруг понял самое главное: — Играть смогу?

— Футбол, хоккей, шахматы, теннис, подкидной дурак, преферанс — никаких проблем! Не сразу, конечно…

— На фортепиано?

Хирург замер, заметно растерялся. Профессиональную деловитость в глазах сменило сочувствие. Но он довольно быстро нашелся:

— Так это ты, Вася, наш колхоз на всю область прославил? Говорят, у тебя золотые руки…

— Я про ваши то же самое слышал.

— А! — подмигнул доктор. — Резать — не клеить! Но ты нос не вешай. «Повесть о настоящем человеке» читал?.. Там лётчик Маресьев без ног летать смог.

— Читал, — скептически произнес Василий.

— И в отрицательном следует находить положительное. Десять переломов дают тебе освобождение от воинской службы.

— Это меня как раз не радует.

— Ты что, не современный молодой человек?

— Выходит так.

— Тогда тем более не имеешь права сдаваться. Валь, заканчивай, у меня там ещё клиент с рассечённой губой дожидается. Может, шить придётся, — врач одобряюще посмотрел на Василия. — А одному ты, получается, врезал?

— Как врезал? — удивился Василий.

— Да сидит там у меня один… Вознесенский Максим Леонидович… дожидается, а заодно рассказывает участковому, как ты ему губу повредил, а Брагин тебе за это нанес несколько профессиональных ударов в голову, после чего ты упал и поломал себе обе кисти и восемь пальцев. Как в том анекдоте: и так восемь раз. Так зацепил ты его?

— Хотел бы.

— Понятненько, сейчас с тобой закончат, но я вынужден оставить тебя в стационаре на ночь, всё-таки сотрясение. Мы тебя немножко покапаем, а утром посмотрим.

— А домой нельзя?

— Вась, тебя в полуобморочном состоянии вырвало, вон Валентине Ивановне досталось…

— Извините, — смутился Василий.

— Ничего, — только-то и сказала молчаливая медсестра.

— В коридоре сидит Аня и твои родители, ненадолго я к тебе их пущу.

— Спасибо, Сергей Иванович.

— Да не за что.

Однако сейчас ему больше всего хотелось остаться одному. Возникло странное и неотвратимое чувство мощного перелома, после которого его жизнь должна пойти иным руслом. Не было обиды или разочарования, но нужно было свыкаться с новыми обстоятельствами. Что произошло — то произошло, и удивительно — Василий вдруг понял, что ему стало легче. Легче потому, что, не взирая на внешнее поражение, подспудно он осознавал победу внутреннюю. В том числе — над самим собой. И сейчас ему нужно было побыть одному, да не получалось.

Труднее всего оказалось успокоить отца, который обещал сломать руки обидчикам и их родителям. Метался по палате, выкрикивал ругательства, но Василий в ответ твердил своё:

— Папа, если ты вмешаешься, это будет не по-мужски.

Мать просто тихо всхлипывала и гладила его по голове. Наконец, их оставили наедине с Аней.

— Теперь я вряд ли стану великим пианистом, — грустно, но спокойно констатировал Василий.

— Ты думаешь, это что-то меняет? — Аня гладила торчащие из гипса, покрытые белым налётом подушечки пальцев.

— Но ведь ты хотела меня видеть именно таким.

— Хотела, но ещё не всё потеряно. И это не самое главное. Твоя музыка позволила мне увидеть тебя, — она наклонилась к самому уху Василия, обдав лицо чудным фонтаном волос, забранных в хвост: — Если ты меня такую бесталанную не разлюбишь, то я выйду за тебя замуж, за тебя, а не за твои таланты. Понимаешь?

Василий едва не задохнулся от окатившей его с ног до головы нежности, неловко обнял Аню закованными в гипс руками.

— Я ни о чём не жалею, — прошептал он, — главное, что ты есть у меня. Знаешь, мне даже не верится, что счастье может быть таким огромным, оно не вмещается в сердце.

— А я только сейчас начинаю понимать… — она легко отстранилась. — Войдёт кто-нибудь, мне всего три минуты дали. Я просто зашла сказать…

— Я знаю.

И действительно вошёл, правда, ни кто-нибудь, а совершенно конкретный участковый Фёдор Ильич Петренко. Усталый добрый майор милиции. С порога подмигнул ребятам:

— Прошу прощения, но мне тоже надо поворковать с Василием.

— Я пойду, приду завтра сразу после уроков. — Аня встала.

Василий театрально вздохнул. Мол, ничего не поделаешь.

— Заявление писать будешь? — сходу спросил Фёдор Ильич.

— Чем, дядь Федя? — кивнул на гипс Василий.

— Я за тебя напишу. Фигуранты известны. Уж как-нибудь вдвоём закорючку-подпись поставим.

— Что это даст, дядя Федя? Даже если я соглашусь, дело всё равно замнут. Вы же знаете их родителей.

— Зря ты так, Вась, отец Брагина сам привёз его и сунул к нам в обезьянник. Но самое интересное, тот сам ему всё рассказал. Другое дело, что свидетелей нет. Вознесенский поёт, что ты ему первый въехал…

— Я знаю. Всё произошло быстро, я выключился. Вот за это стыдно.

— Ты не обижайся, придётся взять у тебя кровь на содержание алкоголя.

— Пусть берут. Там всё чисто, — улыбнулся, — Изольда Матвеевна даже запаха не переносит. Я сейчас представил, как я хотя бы с запахом пришёл на репетицию. Знаете, как она умеет одними глазами выражать презрение? Глянет — на месте сгоришь.

— Дело мне всё равно придётся заводить по факту, — сам себе сказал участковый, — а будет, чувствую, висяк, как с мелкой кражей из ларька. Эх, тут же нанесение тяжких телесных… А свидетелей нет. Хреново, Вась.

— Да уж, — согласился Василий.

Рано утром в палату ворвалась Изольда Матвеевна, стряхивая с себя вцепившуюся сонную медсестру:

— Почему я в этой деревне узнаю всё последней?! Не останавливайте меня, я должна его увидеть.

Увидела, и тут же зашлась навзрыд. Жалостливо поджала тонкие выразительные губы и вся затряслась от рыданий.

— Да что же это делается?! Изуверство какое! Васенька, бедный! Ты только не расстраивайся, мы ещё выйдем на большую сцену…— верила она сама себе или нет?

— Изольда Матвеевна, не плачьте, а то я тоже сейчас разревусь, а мне нельзя, — слова ученика немного привели её в чувство, хотя слёзы бежать не перестали.

В первый раз Василий видел, как его учительница бурно выражает эмоции.

— Вася, — продолжала причитать Изольда Матвеевна, — ты не переживай, этот случай — всего-навсего бемоль. Временное понижение тона.

— Мне вчера Сергей Иванович про лётчика Маресьева напомнил, — понимающе улыбнулся Василий, — только, я думаю, это не бемоль, Изольда Матвеевна, это бекар. И ниже уже нельзя, и выше дорога закрыта. То есть — ищи третий путь. Я, конечно, буду очень стараться, Маресьев без ног летал, но, мне кажется, асом не был…

— Вась, ну откуда ты такой не по годам умный?! — рассердилась Изольда Матвеевна. — Ты сам как бекар! Ни выше, ни ниже! Ты мне это брось!

— Да ничего, Изольда Матвеевна, самое главное, любовь к музыке, которой вы меня научили, — это навсегда, а если пострадает техника — сочинять я всё равно смогу.

— Сможешь, — утерла мокрым насквозь платком последнюю слезу учительница, — ты только не сдавайся. Аня как?

— Ночью у меня была.

— Ну и прекрасно, прости, что я так раскисла.

— Я знаю, вы очень на меня надеялись.

— Да я не надеялась, я точно знала… Уже продумывала программу для международного конкурса в Польше. Ах, как бы ты их удивил своим Шопеном. Они бы узнали, что такое по-русски мороз по коже… Нет, Морозов по коже!

Она сказала так, точно Шопен был близким другом Василия.

— Через сколько тебе снимут гипс?

— Сергей Иванович сказал — дней сорок. Потом надо будет руки разрабатывать. Надо теннисный мячик, — он посмотрел на руки, — два мячика и два эспандера.

— Я поеду в город, хочешь — привезу? Да о чём я, привезу и всё!

— Спасибо, Изольда Матвеевна.

На глазах её снова выступили слёзы, но в этот раз она справилась с собой. Встала, глянула в маленькое зеркальце из косметички, хмыкнула на опухшие веки и нос и уже с порога подчеркнула:

— Бекар так бекар, Вася, это: всего лишь временный знак! Главное — общая гармония. А знаки просто так не ставят!

Следующим гостем в палате был отец Алексий. Его увидеть Василий никак не ожидал. Отец Алексий появился в посёлке недавно, после того, как всем миром восстановили церковь. Был он молод и худощав, а вьющаяся русая борода выглядела реденькой и несерьёзной. Зато добрыми и пронзительными были серые глаза, и взгляд такой, точно у человека за плечами целая жизнь. Несколько раз он приходил в школу, разговаривал с ребятами и учителями. Интересно, что раньше некоторых учеников водили к психологам, а теперь — к священнику. Но Василию близко с ним сталкиваться ещё не приходилось.

— Позволишь? Я тут прихожанку соборовал в соседней палате, решил и тебя проведать.

— Проходите.

— Ты можешь называть меня отец Алексий или просто — батюшка, как тебе покажется правильнее.

— Батюшка? А вы такой молодой.

— Что ж, на Руси так принято, тысячу лет это никого не смущало. А русский язык не только самый красивый, но и самый точный.

Василий так и не решил, как ему лучше называть отца Алексия, потому немного смущался.

— Вы, наверное, пришли, чтобы я не отчаивался, но я не отчаиваюсь.

— Я пришёл, потому что твоя история очень похожа на мою.

— Вот как?

— Да-да, — располагающе улыбнулся священник. — Но сначала расскажи мне, как ты оцениваешь то, что с тобой произошло. Мне известно, что Бог одарил тебя большим талантом музыканта и даже композитора, о твоей победе на конкурсе весь посёлок говорил.

— Было такое, — согласился Василий, — а теперь уж и не знаю, что от этого останется. Знаете, батюшка, — так называть священника ему понравилось больше, ближе, что ли, человек становился? — все, что со мной произошло — из-за любви к девушке. Но она ещё одному парню нравилась. Он меня на год старше и сильнее. Боксёр. Кандидат в мастера спорта по боксу. Честно говоря, я сначала его боялся и чуть было не сдался. А вот теперь лежу битый, но мне всё равно кажется, что я победил. Потому что свою силу он, в общем-то, от слабости применил. Обидно, конечно, что я не могу ему как следует сдачи дать, но, получается, и он ничего не добился. С ним друг был. Кажется, это он мне руки сломал. Смутно всё помню. Участковый приходил, я не стал на них заявление писать. Жалко, конечно, что на конкурс не поеду. И больше всего учительницу мою жалко, Изольду Матвеевну, она столько сил в меня вложила, столько надежд, всё напоминала: береги руки… считала, что я запросто поступлю в консерваторию, на фортепианное отделение.

Василий замолчал, собираясь с мыслями, священник внимательно слушал. Почему-то захотелось рассказать ему всё без утайки. И Василий начал с того самого дня 1 сентября. А когда дошёл до конца, сам собой возник вопрос:

— Вот вы говорите, батюшка, Бог мне дал талант. Ещё я слышал, что зарывать талант нельзя. Притча есть такая, что слуга, который зарыл свой талант, не преумножил его, получается, как бы не преумножил то, что ему было дано.

Священник кивнул.

— Тогда почему Бог позволил у меня этот талант забрать?

— А ты помнишь, как в притче? Таланты — это такие деньги были. Причем очень большие. Золото и серебро в талантах измерялось килограммами. Так вот, двое других слуг свои таланты вложили в дело и удвоили их. Как ты правильно говоришь, преумножили. Но могло ведь повернуться и так, что дело не выгорело, и прибыли бы не было, и талант бы был растрачен. Могло?

— Могло, — согласился Василий.

— Итак, первое: Господь каждому даёт ту меру таланта, которую он может вместить. Поэтому: одному — пять, другому — два, третьему — один. И с каждого спросит за данное. И каждому даёт согласно его способностям. Важно не струсить, пойти на разумный риск, чтобы преумножить эти таланты, а не сидеть над ними, как Кощей над златом. Вспомни слова своего отца о трусости. Очень правильные слова. Ты не закапывал свой талант, но и не ценил его. А кое в чём проявил малодушие. Та же история с котом. Так вот, Василий, до поры до времени у тебя шло всё как по маслу. Так? Всё давалось легко, и не с легкой ли иронией ты смотрел на упорный труд твоей возлюбленной? Того, что тебе давалось легко, она добивалась с огромным трудом.

Василий потупился, он только что рассказал об этом сам, но другими словами.

— И ты полагал, что так будет всегда, — продолжал отец Алексий. — Ценил ли ты в достаточной мере то, что было тебе дано? Помнил ли ты о том, Кто тебе это дал, или ты горделиво полагал, что тебе это и так положено? И ещё вот о чём вспомним: Брагину тоже дан талант, пусть не в искусстве, пусть в спорте. И вот два ваших таланта пересеклись. За то, как он употребил свой талант, он сам и ответчик. Господь дал, Господь спросит. Но уж понятно, что не Он вёл руку Брагина, наносящую тебе удары, а неправильно понятая Брагиным высшая свобода, да бесы, которые под той рукой тут как тут. Но вернёмся к твоему дару. Твоему таланту выпали испытания, как выпали испытания твоей любви. Правильно?

Василий согласно кивнул. Теперь он опережал в уме озвученную мысль батюшки. Он уже всё понял, но продолжал вежливо слушать.

— Любовь испытание выдержала и стала прочнее, так?

— Значит, испытание таланта тоже должно принести свои плоды! — не выдержал Василий.

— Да, я в это верю. Когда я учился в семинарии, нам рассказывали интересную историю из жизни Сократа. Этот греческий философ жил задолго до Рождества Христова. Однажды, в день рождения этого философа к нему пришли его ученики, и каждый принес ему что-то в дар. Но один ученик был настолько беден, что не имел ничего и, пока шло поздравление Сократа, сидел, понурясь. Он встал самым последним и сказал: «Дорогой наставник! Ты знаешь, что я нищий, мне нечего дать тебе. Единственный мой дар — я отдаю тебе самого себя как раба. Делай со мной, что хочешь!» И Сократ сказал: «Это самый драгоценный для меня дар. Я принимаю его, но лишь с тем, чтобы вернуть потом тебя самому тебе в еще лучшем виде!»

— Здо́рово! — восхитился Василий. — Обязательно расскажу это Изольде Матвеевне! И Ане…

— Только помни о том, что понимание выражения «раб Божий» разнится от принятого в обществе понимания слова «раб». Быть рабом Бога — это счастье и надежда. Если бы мы могли принадлежать Господу всем умом, всем сердцем и душой! Если мы не рабы Бога, то мы рабы этого мира, рабы диавола, рабы собственного эгоизма. И тут как раз важно, чтобы Господь не прогнал нас во тьму, как недостойных рабов. Помнишь конец притчи о талантах?

— Да. Знаете, батюшка, я, честно говоря, читал только детскую Библию.

— Значит, настало время взять в руки, пусть и такие, — отец Алексий кивнул на гипс, — Священное Писание. Я вот каждый день понемногу читаю. Это как родниковой воды испить, как чистого воздуха глотнуть.

— Но вы сказали, что моя история похожа на вашу ? Расскажите!..

— Представь себе, в школе я занимался парашютным спортом, удачно всё складывалось. Я мечтал поступить в Рязанское военное училище воздушно-десантных войск. Слышал о таком?

— Слышал.

— И поступил! И всё было хорошо…

— Как по маслу?

— Точно. Но на третьем курсе во время одного из тренировочных прыжков я неудачно приземлился, повредил позвоночник. О дальнейшей службе не могло быть и речи. Никакое лечение, никакие тренировки не помогли бы. Точка и всё! Ни про какого Маресьева врачи и слышать не хотели. Я тогда думал, что жизнь моя на этом кончилась. Мечта в буквальном смысле разбилась о землю.

— Да… не позавидуешь.

— Не знаю, сколько бы продлилось моё безысходное отчаяние, а самое главное — я не понимал, почему так произошло именно со мной? Были ребята, у которых всё получалось много хуже, чем у меня. А они могли вновь и вновь подниматься в небо, с гордостью нести службу и называть себя десантниками. А я вдруг оказался на обочине, — отец Алексий на миг замялся, снизил голос на полтона: — Только тебе говорю, никому не скажешь?

— Никому.

— Я тогда неумеренно пить начал. Это у русского человека блажь такая — горе заливать. Но было ли горе-то? Так вот, преподавал у нас один легендарный подполковник. Он побывал на всех войнах, в том числе тех, которые называют локальными конфликтами. От наград у него левый борт кителя перетягивало. И когда я собирал уже вещи, ехать домой, он пришёл ко мне и сказал: «Знаешь, Алексей, самое страшное в жизни это не то, что произошло, а когда не знаешь почему. Я столько похоронил товарищей, что всякий раз, когда я думаю, что мне плохо, я вспоминаю их близких: жён, матерей, детей. И мне становится стыдно, потому что им хуже, чем мне. Однажды я услышал одну важную мысль, которая теперь всегда со мной: есть три главные тайны — когда мы умрем, отчего мы умрем и где мы будем после смерти». Где вы это услышали? — спросил я. «На проповеди», — ответил он. «Вы что, верующий?» — «Конечно, — удивился он моему вопросу, — как же можно выбирать работу, на которой каждый день нужно быть готовым умереть, и не быть при этом верующим? А знаешь, что слово «служба» лучше всего соответствует только двум профессиям: военной и священника?» Так, Василий, я оказался в духовной семинарии… А бекар — это ты интересно придумал… Ниже нельзя и вверх тоже. Я разовью твою мысль — вверх можно, но в меру посильной гармонии. Кажется, я не нарушил правил музыки, применяя их к правилам духа?

— Нет! Всё точно! У меня даже рифма родилась: если есть Икар — будет и бекар! Я бы так не смог мысль подвести и сказать.

— Смог бы, просто нужно немного опыта.

— Мой отец воевал в Афганистане, и когда мы приезжаем в город, он всегда идёт в церковь и заказывает там молебен за упокой. И всегда жалеет, что не все его погибшие сослуживцы были крещены. Он рассказывал, что сам крестился после войны, когда вернулся домой. А вы молитесь за тех, кто когда-то с вами учился?

— Обязательно. И за победу, и за упокой. Некоторые из моих друзей погибли на Кавказе. И не только за них, а за всё российское воинство надо молиться.

— Хорошо, что вы пришли, — признался Василий, — мне намного легче стало. Теперь не кажется всё таким бессмысленным.

— Вот и слава Богу, а мне ещё надо с соперником твоим повстречаться. Ничего не имеешь против? — вопросительно вскинул брови отец Алексий.

— Нет, да и как я могу возражать. Может, ему даже нужнее, чем мне.

Соперник пришёл в этот день последним, когда Василий всеми правдами и неправдами отпрашивался у Сергея Ивановича домой.

Брагин хмурой тенью нарисовался в палате, молча сел на табурет у кровати Василия. Прежде чем сказать что-либо, он сидел некоторое время, опустив голову. Так и начал говорить в пол:

— Вась, я так не хотел. Участковый сказал, что ты не стал писать заявление, хотя Гордеевы готовы выступить свидетелями. Отец мне выговорил, что заступаться не будет… Короче, можешь сломать мне руки. Вот, — и в подтверждение он вытянул вперёд руки, кончики пальцев заметно подрагивали.

— Вить, ты же знаешь, что я этого делать не буду, — ответил Василий.

— Да, стрёмно получилось. Я себя таким дерьмом чувствую. Макс тоже хотел прийти. Но его отец запер. И правильно. Самое поганое то, что ничего исправить нельзя. Отец мне сказал: никаких тебе институтов, пойдёшь в армию. Я думаю, правильно. А тебе что врачи говорят, сможешь играть?

— Они не знают. Наверное, так, как играл, уже не смогу. Буду сочинять. И буду много работать.

— Слышь, Вась, если чем надо будет помочь, можешь в любое время на меня рассчитывать.

— Ладно.

Снова повисла неловкая тишина. Каждый думал о своём. В какой-то момент Василию вдруг показалось, что это не Брагин ему, а он Брагину изломал жизнь. Даже совестно стало. Не такое ли чувство выгоняло русских женщин на улицы, когда мимо шли этапом колодники? И подавали им еду или одежду — кто что может, хотя вчера каждый из этих угрюмых, закованных в цепи людей мог вынести всё вчистую из их небогатых домов, ударить ножом или топором, снасильничать… Надо спросить об этом у отца Алексия.

8

В июне Василий уже мог играть токкату и фугу ре-минор Баха, не очень ровно, но уже цельно. Руки, как раньше, не летели, более того, некоторые пассажи давались через боль. Между делом он мял в руках теннисные мячи, которые привезла Изольда Матвеевна, и эспандеры, добытые отцом. Невзирая на предоставленную директором отсрочку, он пошел сдавать выпускной экзамен в музыкальной школе по специальности. Отыграл так, как это мог сделать любой среднестатистический ученик, но ему поставили явно завышенную «пятёрку». Хотя все, в том числе сам Василий, понимали: это за прежние заслуги. Зато после обязательной программы он порадовал и учеников, и преподавателей двумя новыми произведениями: сонатиной, которую написал специально, чтобы разрабатывать руки, и фортепианным ансамблем, исполнив его в четыре руки с Аней.

Аня тоже сдала экзамен на свою заслуженную «пятёрку». Теперь им оставалось главное: окончить общеобразовательную школу. Изольда Матвеевна продолжала заниматься с обоими, готовя к консерватории. Василий нацелился на теоретико-композиционный факультет, Аня — на фортепианное отделение.

В июле Морозовы и Гордеевы, внимая просьбам детей, вместе выехали на юг. А остаток лета Василий ходил к отцу Алексию, чтобы поближе познакомиться с церковным пением.

Поздней осенью пришло письмо от Брагина, который лежал в ростовском госпитале после ранения, полученного на Кавказе. Сам он писать не мог, поэтому за Виктора это сделал сосед по палате.

«Здравствуй, Василий! У меня всё хорошо. После учебки попал в разведроту, а это очень почётно. Правда, повоевать толком не пришлось, да и реальных боёв теперь не так много. Не поверишь, к нам сюда приезжала группа «ДДТ» и Юрий Шевчук. Хорошие ребята, настоящие мужики. Они уже не в первый раз приезжают. Дали концерт. Знакомые песни подпевала вся дивизия. Слышал ведь: «Что такое осень?..» А вокруг действительно осень! А когда он пел «это всё, что останется после меня», пацаны даже плакали. Были и новые песни. Классно! Говорят, ещё приедет «Любэ». А я сразу вспомнил про тебя и твою музыку. Знаешь, здесь даже классику бы слушать стали, я представил, как бы ты мог сыграть, и все наши парни тебе бы аплодировали. А я бы гордился.

Даже если ты мне не ответишь, хочу, чтобы ты знал, почему это письмо пишет под диктовку мой сосед Вадик. Рядом со мной взорвалась мина, и я получил осколочное ранение. Самое интересное, что два осколка прошили насквозь ладони, а один засел в черепушке. Из-за этого осколка и придётся здесь ещё поваляться. Ребята, глядя на мои руки, смеются, а я вспоминаю ту злополучную ночь. Наверное, теперь мы точно в расчете, хотя ты, я это знаю, зла не держал.

Кстати, Макс сейчас в экономическом колледже. Замутил какие-то дела, уже купил себе тачку. Даже фотографию прислал. Странно, но у него всё хорошо. И с руками, и с головой. Но, может, так и должно быть?

Ане от меня огромный привет. Если бы мне сейчас писала сюда письма такая девушка, я был бы самым счастливым человеком на свете. Ну вот вроде и всё.

Хотя нет.

Хорошо, что я попал сюда, отсюда жизнь выглядит совсем по-другому. Если с руками и головой всё будет в порядке, попробую поступать в военное училище. Чувствую — это моё. Так что — держись, Маэстро.

Мл. сержант Брагин».