Книга для чтения в трамвае
Предисловие автора
Воспоминаний боль и связь.
Навек исчезнувшее пенье.
Внезапное повиновенье
Доселе неподвластных фраз.
Что прежде было — вновь пребудет,
Усиленное линзой лет.
Кому-то лепет или бред,
Кому — пророчество и чудо.
В церковном народе бытуют две точки зрения на то, каковым должен быть образ пастыря, священнослужителя в глазах окружающих — близких, прихожан, общества. Одна точка зрения исходит из того, что клирику (служителю Церкви) следует быть несовместным миру, являть своим житием неотмирность христианства как религии “будущего века”. Это мнение имеет весомые подтверждения в Писании (…а как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир (Ин. 15:19)) и в Предании. В соответствии с этим мнением иерей должен иметь “аки ангельский образ” (в полноте воплощаемый в “ангельском чине” — монашестве), быть иным для окружающих и своей инаковостью являть небесную иерархию ценностей.
Вторая точка зрения предполагает, что клирик, живя среди людей, должен быть близок, понятен людям, быть для них “своим” и именно в этой сродственности являть людям открытость и естественность для них пути ко Христу. Это мнение также имеет основание и в Писании (для немощных был как немощный, чтобы приобрести немощных. Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых (1Кор. 9:22)), и в Предании.
Я не буду вдаваться в рассмотрение обеих точек зрения, пытаться их сопоставить и обосновать. Этому не место в формате предисловия. Я только констатирую их существование. И, с моей точки зрения, их взаимную необходимость — как выражение полноты Церкви.
И еще я констатирую свою принадлежность ко второму типу церковнослужителей. Возможно, это связано с тем, что крестился я в 26 лет, а священником стал уже в достаточно зрелом возрасте — в 34 года. И потому мир вне Церкви и жизнь на пути к Церкви — со всеми ее ошибками и слабостями — мне близки и понятны. Сейчас, оглядываясь на прожитые годы, я вижу, что даже в самых “экстремальных” моментах моей жизни присутствовал Господь — как Он присутствует во всем и для всех. И это — самое важное откровение для каждого из нас: Радуйтесь всегда в Господе; и еще говорю: радуйтесь… Господь близко (Флп. 4:4-5).
При этом необходимо учитывать, что генезис моих воззрений прошел длинный путь — от элементарного незнания о существовании христианства и Церкви до обретения веры, воцерковления, служения в клире Церкви. И рассказывая о разных моментах моей жизни, я в каком-то смысле рассказываю о разных людях. Так что не стоит считать эти рассказы пособием по подготовке клириков Церкви. Это — просто жизнь.
В предлагаемых читателю историях описано немало забавных, а иногда, с житейской точки зрения, абсурдных ситуаций. Это не случайность. Мне кажется, что абсурдные явления жизни — убедительное доказательство существования Бога и Высших планов бытия[1].
Богу же все возможно (Мф. 19:26), — и именно это “все” — очевидное нарушение закона вероятности и просто признаков житейской достоверности — свидетельствует о том, что Господом и волосы на голове все сочтены (Мф. 10:30). “Все” в мироздании существует только в Его отеческой воле, и мир не есть нечто самодовлеющее и самоценное, но только Путь и Арена — путь в вечность и арена борьбы между Богом и дьяволом — в душе каждого из нас. Итак, не бойтесь… (Лк. 12:7).
Несколько слов о юморе и христианстве. Оправданна ли, в частности, юмористическая составляющая в моих рассказах? Убежден, что да.
С одной стороны, юмор — это подмеченный с улыбкой тот же абсурд жизни. Если наблюдение замкнуто само на себя — получается: “без ума смеяхся”. Если же за улыбкой проступает присутствие Божие — это дело душеполезное.
С другой стороны, способность к веселью, радости необходимы и для сугубо духовной жизни, ибо улыбка есть антитеза унынию.
Конечно, нельзя не заметить, что в Евангелии, которое является абсолютным критерием всего в мире, юмор практически отсутствует. Но сие кажется мне вполне объяснимым и необходимым. Смех Сына Божия в сердцевине падшего мира, скованного путами дьявола, был бы равнозначен хохоту на похоронах. В земном раю до грехопадения смех радости и любви, можно предположить, был естественен. Но на руинах, среди сонма страждущих и гибнущих, он невозможен. Невозможен, в первую очередь, для Того, Кто глубже всех знает и понимает глубину трагедии.
В то же время улыбка и смех — как выражение радости о любящем всеприсутствии Божием, о Его милосердии, о красоте и благодатности Его творения — естественны и необходимы. Необходимы, как своего рода “давидово” славословие (выражавшееся даже в танце) и как оружие против сатанинского яда уныния и отчаяния. И это подтверждается опытом святых отцов — от прп. Антония Великого до прп. Серафима Саровского.
В качестве примера приведу историю из жития прп. Антония Великого (в своем достаточно вольном по форме, но точном по сути пересказе).
Как-то один охотник, путешествуя по пустыне в поисках добычи, встретил группу монахов, трудившихся на сборе хвороста для обители. С ними был и их авва Антоний. Св. Антоний рассказывал братиям нечто веселое, и все смеялись. Охотник подошел к монахам и спросил у аввы: “Как это ты, святой отец, рассказываешь что-то смешное братии, в то время как монахам, как известно, подобает бесстрастие?” Преподобный ответил: “Вот у тебя есть лук. Натяни его”, — и охотник натянул тетиву. “Сильнее”, — сказал авва Антоний. Охотник натянул сильнее. “Еще сильнее!” — “Сильнее нельзя, тетива лопнет”. — “Так и душа монаха. Если натягивать ее сверх меры, она может не выдержать напряжения и пасть. Веселя братию, я даю отдохновение их душам, а они же собирают силы на свершение новых подвигов ради Господа”. Так сказал великий авва, основатель христианского монашества. И охотник, вняв его слову, ушел вразумленный.
Немного о названии книги. Само слово “анабасис” (греч.) буквально переводится как “восхождение и спуск”. Его можно перевести и как “путь по холмам”, “возвращение через горы”. Впервые в литературном контексте оно было использовано Ксенофонтом в качестве названия рассказа о возвращении домой греческих наемников из неудачного похода в Персию. Также историк Арриан назвал “Анабасисом Александра” свое описание похода Александра Македонского в Индию. Впоследствии слово “анабасис” нередко появлялось в юмористическом ключе — как синоним похождений, приключений; например, “Будийовицкий анабасис Швейка”.
В книге использованы поэтические тексты. Я должен предупредить, что сами эти тексты прямого отношения к описанным в книге событиям не имеют и подобраны были мной исключительно ассоциативно, по созвучию настроения и образа. Автор стихотворений пожелал остаться анонимом.
Во втором издании этот томик (первая часть “Анабасиса”) имеет еще один подзаголовок: “Книга для чтения в трамвае”. Это не значит, что есть какие-то препятствия для чтения ее в другом виде транспорта. Просто таким образом автор желает предупредить читателя о жанре книги и о ее вполне скромных литературных достоинствах. Не стоит в ней искать чего-либо значимого.
Итак, я дерзаю надеяться, что мой “Анабасис” — простые рассказы из моей непростой жизни, — возможно, кому-то окажется в чем-то и душеполезными, а кому-то просто принесет отдохновение и радость.
Иерей Михаил Шполянский
Как меня рукополагали
Вступив в сумятицу взметнувшихся теней,
Не отрешиться от ушедших в темень.
Не откреститься от того, что время
С собой уносит, становясь светлей.
Часть 1
“Кто священства желает — добра желает”, — эти знаменитые слова великого Златоуста многих поддержали в выборе сего нелегкого жизненного поприща. Но и немало молодых людей, особенно в наше неофитское время, нерассудительно следуя мысли святителя, так или иначе наломали дров — и в своей жизни, и в жизни окружающих.
Мне, слава Богу, поспешности тут удалось избежать. Конечно, не благодаря своей рассудительности, но милостью Божией. Самому выбирать путь служения в клире Церкви не пришлось — Господь оградил.
Крестились мы (я со всей семьей) осенью 1983 года. Путь к этому был непростой, и о том — отдельный рассказ. На третий же год после крещения, в пору горячего неофитства, меня чуть не угораздило впасть в преждевременное иерейское (священническое) служение. Произошло это так.
Лето 1986 года. Богослужение в главном тогда соборе Николаева — Свято-Никольской греческой церкви. Возглавляет покойный ныне епископ Севастьян — старец мирный и спокойный, не слишком часто посещавший вторую часть своей Кировоградской и Николаевской епархии архиерейскими объездами. Совершенно не помню деталей того, как уж это произошло, но в какой-то момент богослужения владыка Севастьян подозвал меня и еще двух молодых людей к себе, и спросил: “Желаете ли послужить Церкви в священном сане?” Наш ответ был, само собой, положительным.
Ах, хотел бы я видеть неофита, который в таковой ситуации отказался бы от предложения! С одной стороны, искренняя (хотя и далеко не разумная) ревность о служении Господу. С другой — притягательность священнического сана как носителя некой тайны. А с третьей — будем честны — пусть и не осознанное, но реальное тщеславие своим “избранничеством”, призванием к столь “высокому” положению. Причем “высокому” не только в “духовной” сфере, но и во вполне материальной.
Тут нужно прояснить немаловажный вопрос. С одной стороны, служители Церкви (“служители культа”, по официальной терминологии) для советской власти были идеологическими врагами, отщепенцами в среде “новой общности людей — советского народа”. Как всем известно, во времена новомученичества исповедание веры и служение Церкви было смертельно опасным, подлинным подвигом ради Господа.
Но, с другой стороны, уже в послевоенное время положение существенно изменилось. Официальная позиция осталась прежней, но тактика была уже иной. “Служителей культа” стали не изничтожать, но “прикармливать”. Официальный остракизм как-то мало касался личной жизни клириков, а немногочисленность сословия делала их доходы очень высокими (крестили детей по-прежнему почти все, причем старались организовать это на дому, без регистрации — за что и платили особо). Клирики в то время пользовались большим почитанием не только среди паствы, но и — в неофициальном поле — у “сильных мира сего”: представителей властей и даже силовых и идеологических структур. Именно таким образом власти подкупали клир, ибо залогом сих льгот был полный конформизм и сотрудничество. Главным элементом последнего было выполнение жестких ограничительных норм существования Церкви в советском обществе: Церковь была обязана “не выходить за свою ограду”. И ни в коем случае не допускалось никакой миссионерской деятельности: “Крестить вам разрешают, и будьте довольны”. Лучшими священниками, с точки зрения властей, были те, которые вообще не проповедовали. А если и проповедовали, то на совершенно отвлеченные темы — дабы не заинтересовать присутствующих. Во многих регионах обязательным было в случае желания произнести проповедь заранее напечатать ее и принести на согласование в соответствующий отдел исполкома. Кроме того, категорически воспрещалось читать цикл проповедей на одну и ту же тему. Считалось, что это может привлечь слушателей к посещению храма.
Еще могу упомянуть такие факты — в нашей Всехсвятской кладбищенской церкви г. Николаева (где с лета 1986 года я работал бухгалтером) была норма: в год можно было совершить не более одного (!) венчания. Как-то случилось настоятелю решиться отслужить второе венчание в году — венчали пожилых людей, ветеранов войны, за закрытыми дверями. Но нашлись “доброжелатели”, донесшие о том властям. Объясняться и извиняться нам пришлось очень долго. Или вот: для покупки за счет прихода хотя бы одной банки краски на ремонт церкви требовалось разрешение, официально оформленное в соответствующем отделе райисполкома.
Контролировали нас две структуры (не считая вездесущего КГБ) — это аппарат уполномоченного по делам религии и идеологический отдел райисполкома. При этом, из опыта своей тогдашней работы в церкви, скажу, что отношение к нам было вполне доброжелательным — если только мы неукоснительно “придерживались установленных правил”. В моем случае “придерживаться установленных правил” было несложно — нужно было только грамотно вести бухгалтерскую документацию и не потворствовать разворовыванию церковной кассы. И — скрывать те поборы, которые представители властей устраивали “борзыми щенками”: утаскивали зачем-то пачки свечей, лампады, Библии. Но это были случаи единичные, и списать “испорченный” товар проблемы не составляло.
Описываемый мною случай с владыкой Севастьяном произошел через месяц-другой после того, как я стал работать бухгалтером в церкви. Несмотря на эту “внутрицерковную” работу, в Церкви я был все еще совершенно “новоначальным” — мучил близких патетичным чтением кафизм и рисовал на ватмане схемы по материалам “Столпа…” о. Павла Флоренского. Такая “задержка в развитии” была в то время естественна — крестившись в 1983‑м, только через год мы стали посещать богослужения. Ведь найти среду для церковного общения в провинции было очень сложно. А особенно в Николаеве — городе не только провинциальном, но еще и закрытом по причине ориентации на оборонку. Нам просто не с кем было посоветоваться, не было необходимой среды. Верующих прихожан в двух городских храмах было немного. И подавляющее большинство из них — пожилые женщины. Любой зашедший в церковь молодой человек неизбежно обращал на себя внимание окружающих — не всегда доброжелательное. В то время в городе было совсем немного людей допенсионного возраста, регулярно посещавших богослужения. Двое из них — юноша (с которым мы одно время близко общались) и девушка — оказались наркоманами; сегодня оба они уже умерли. Был очень приятный дядечка солидного вида, который нас часто угощал какими-то гостинцами: колбаской, огурчиком. Была замечательная Клавдия Ивановна Протопопова — врач, умнейший человек. Была очень милая семья — Володя и Любочка с дочкой Машей (они на всю жизнь стали для нас близкими людьми). Ну и мы где-то с 1985 года стали уже постоянными прихожанами “греческой” церкви. Ходили на службы всей семьей, с сыновьями Сашей и Илюшей.
Откуда в тот памятный день приезда Севастьяна появились еще двое юношей, представленных к рукоположению, я не знаю. Судя по всему, просто забрели поглазеть. До этого я их в церкви не видел, да и впоследствии тоже. Куда делся один из них, я так и не знаю, а второй, Володя Ф., объявился уже в Старой Богдановке в середине 90‑х — совсем больной, со множеством проблем. Одно время он как мог подвизался при нашем приходе, но, к сожалению, проблем меньше не становилось. Сегодняшняя судьба его мне неизвестна.
Пишу я об этом, дабы показать, что выбор владыкой кандидатур ставленников был вполне случаен. Ни о какой моей готовности к рукоположению и разговора не было.
Вообще в Церкви существуют два воззрения на священническое призвание. По мнению митр. Антония Храповицкого, сам факт рукоположения говорит о том, что данный человек призван к служению в клире и что он заведомо способен быть подлинным пастырем о Господе. По мнению же замечательного богослова парижской школы, мыслителя и аскета архимандрита Киприана (Керна), факт рукоположения автоматически о призвании не говорит. Свобода человека ни в коем случае ничем не нарушаема. И поэтому вся полнота ответственности за выбор и за служение лежит на самом человеке. Отсюда следует, что к принятию решения о вступлении на путь служения Церкви в священном сане следует относиться с максимальной осторожностью и ответственностью, ожидая явления очевидной воли Господа.
Итак, епископ Севастьян увидел в храме трех молодых людей и через пономаря пригласил их в алтарь. О чем он говорил с Володей Ф. и его другом, не знаю, но меня владыка спросил конкретно:
- Хочешь быть священником?
- Да.
- Ну и хорошо.
После чего вывел всех нас троих на амвон и возгласил: “Этих молодых людей через месяц я поставлю сюда служить!” Я воспринял это вполне спокойно. На мой вопрос — как же мне готовиться к рукоположению — владыка ответил лапидарно: “Приходи в храм каждый день раньше всех. Не позже шести часов”. Нужно сказать, что, по прошествии многих лет, мне таковое указание уже не кажется странным…
Не знаю, как бы сложилась моя судьба, если бы я тогда буквально последовал указаниям владыки. Но я их не выполнил, и потому, слава Богу, мое рукоположение отодвинулось еще на несколько лет. Не выполнил же по фактической невозможности — смены в котельных, где я работал, заканчивались в 8 часов утра, и ежедневно быть к шести в церкви я не мог никак. Но и — по милости Божией: так отвел Господь от скоропалительного шага.
Вскоре после разговора с вл. Севастьяном я поехал в Москву к своему крестному, о. Сергию П. Конечно же, рассказал ему о происшедшем. О. Сергий посоветовал мне с этим вопросом ехать в Псково-Печерский монастырь и спросить благословения у отца Иоанна (Крестьянкина).
Часть 2
В Печоры мы попали в июле того же 1986 года — это была наша вторая поездка в сей замечательный монастырь. Мы встретились и беседовали с о. Таврионом, который принял нас уже как добрых знакомых. Рассказал я ему и о благословении владыки Севастьяна. О. Таврион отнесся к этому серьезно. “Благословение архиерея не может быть случайным. Однако… Знаете, Михаил, архиереи ведь не только пастыри, но и администраторы, и им приходится заботиться о заполнении вакансий священнослужителей на приходах. Вот так. А мне вас жаль…”
Это “мне вас жаль” батюшки поразило меня до глубины души, и я со свойственной новоначальным живостью и горячностью отреагировал: “Но, конечно же, батюшка, я не достоин и не готов, помилуй мя Господи!”
В то время отец Иоанн (Крестьянкин) был болен то ли бронхитом, то ли даже пневмонией, что случалось с ним в сыром климате Печор нередко. Даже поговаривали (это повторялось каждый год): “Батюшка так плох, что зиму эту не переживет”. Прожил батюшка с того дня еще 19 лет, слава Богу. Но тогда — лежал больной, не принимал.
Пришлось нам уехать с наставлением о. Тавриона, но без благословения старца. Однако и слов отца Тавриона было вполне достаточно, чтобы погасить пожар моего тщеславного желания получить священнический сан. Достаточно, чтобы серьезно задуматься о себе, о своем месте пред Господом. И таковое рассуждение привело меня к осознанию своего недостоинства и своей неготовности сделать этот страшный шаг (чему способствовало прочтение “Пастырского богословия” о. Киприана (Керна)).
Кстати, книгу архимандрита Киприана подарил нам друг и наставник игумен Венедикт (Кантерс), которому впоследствии суждено было сыграть особую роль в начале моего иерейского служения. Познакомились мы с отцом Венедиктом благодаря Ольге Феодосьевне К. (см. рассказ “Мертвыя погребать”). Отец Венедикт был ее духовным наставником. В свое время Ольга училась в регентской школе ЛДА[2], где встретила отца Венедикта и где установилась их духовная связь. Впоследствии эту связь освятил своим благословением и о. Иоанн (Крестьянкин).
Сам о. Венедикт был из Санкт-Петербурга (Ленинграда), в то время преподавал в ЛДА греческий язык. Отец Венедикт был немногим старше нас, тогда лет около тридцати. В свое время он, по направлению ЛДА, окончил теологический факультет Афинского университета, благодаря чему был определен на служение в ОВЦС МП[3]. Он часто ездил в заграничные командировки, в качестве переводчика участвовал в приеме делегаций греческих церквей, в частности, в 1988 году, при первом за несколько столетий визите в Россию предстоятеля Константинопольского патриархата Вселенского патриарха Димитриоса Первого. Теперь я понимаю, что положение о. Венедикта неизбежно требовало от него какой-то меры сотрудничества с “органами”, но именно его пример для меня — доказательство того, что нельзя всех стричь под одну гребенку по формальным признакам. О. Венедикт был, безусловно, искренне верующий человек, порядочный и глубоко страдающий. Возможно, именно потому он, как предположил близко знавший его питерский батюшка, так рано умер. Мне кажется, что если бы сейчас мы могли встретиться, то очень глубоко поняли бы друг друга. Так что свел нас Господь не случайно.
Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего игумена Венедикта!
А тогда о. Венедикт был для нас фигурой “космической” — из мира иного, прекрасного и сияющего, и все, что от него исходило, было для нас поучительно и душеполезно. В частности, своими наставлениями он старался как-то привести к большей уравновешенности нашу неофитскую восторженность, иногда в эмоциональном перехлесте достигавшую результатов, противоположных желаемым. И еще о. Венедикт привозил книги. Он, по его собственным словам, вообще во всех своих заграничных поездках старался набрать как можно больше книг. В основном это были брюссельские издания — мягкие, но очень прочные книжечки на тончайшей рисовой бумаге. До сих пор мы пользуемся подаренными им карманной Библией и Акафистником. О. Венедикт говорил, что всю “контрабанду” у него всегда отбирают на границе, но “таможенники ведь не дураки — эти книги стоят денег, и они их не уничтожают, как положено, а перепродают, тем самым способствуя распространению Слова Божиего; а кое-что, в единичном экземпляре, удается провозить”. Некоторые из таких “контрабандных” книг он подарил нам: жизнеописание о. Алексея Мечева, “Письма к духовным детям” игумена Никона (Воробьева), вышеупомянутое “Пастырское богословие” Керна, пятитомник “Закона Божьего”, все издания парижской “Ymka-Press”. Все это сыграло очень важную роль в моем духовном развитии.
Жизнь текла в обычных житейских заботах. Но были и существенные перемены в моем положении.
После нашего крещения и воцерковления мы поддерживали близкие отношения с настоятелем греческой церкви отцом Димитрием Ванзюком — он первый приветил нас в храме и впоследствии неоднократно оказывал помощь и давал полезные советы в отношении воцерковления. И вот как-то он обратился ко мне с настойчивой просьбой — пойти работать бухгалтером во Всехсвятскую церковь на старом кладбище. Его переводили туда настоятелем из “греческой”, и ему нужна была помощь “своего” человека. Там была какая-то интрига, сложные взаимоотношения между двумя старцами, “патриархами” местного клира, о. Димитрием и о. Валентином Сехой — взаимосменяющимися настоятелями двух главных храмов города. Не скажу, чтобы идея мне понравилась: с бухгалтерской работой я знаком не был, да и оплата, учитывая обремененность семьей, не очень-то устраивала. Но отказать отцу Димитрию я не мог. И пошел работать в церковь. Работу эту, уже задним числом, благословил и о. Таврион, тоже, впрочем, с большими сомнениями. Но все же благословил, предупредив о необходимости крайней осторожности, в первую очередь — в духовном плане.
Искушений действительно было более чем достаточно. Но, думаю, они свою положительную роль тоже сыграли — когда пришло время вступить в клир Церкви, я уже очень хорошо знал закулисную жизнь прихода, и удивить меня чем-либо было трудно.
Подробное описание этого периода моей жизни к теме данного повествования отношения не имеет, и я его опущу. Отмечу только то, что оказалось важным в дальнейшем (кроме уже упомянутой закалки от приходских искушений).
Во-первых, в церкви у меня было очень много свободного времени, которое я посвятил изучению богослужения и прочих элементов церковной жизни. Довольно скоро я научился бегло читать “по-клиросному”, изучил устав, научился пономарить. Нередко уже заменял на клиросе чтеца или уставщика. Это все мне пригодилось впоследствии.
Во-вторых, значимым для будущего моментом стало знакомство с исполкомовскими уполномоченными по делам религии во главе с товарищем Шурыгиным. История эта довольно странная. Чего стоит уже одно то, что уполномоченные вообще разрешили мне работать в церкви. Впоследствии они мне сами говорили (шепотом), что не имеют права допускать к работе в церкви людей не пенсионного возраста или с высшим образованием. Но мне разрешили — да еще и с моей биографией: дважды исключенный из комсомола и официально объявленный иностранным шпионом! Как это случилось, не знаю. Божие попущение. Могу только предположить, что после многолетнего дикого разворовывания церковной кассы им позарез нужен был человек из другой среды, без рефлекса воровства (который, впрочем, сами они и насаждали в церкви десятилетиями, но тут, во второй половине восьмидесятых, с приходом Горбачева, видимо, начали меняться установки). А возможно, сыграло роль и то, что я к тому времени, пользуясь новыми веяниями в политике, уже нанес свой “ответный удар” по КГБ, вынудив их снять с меня все обвинения и принести официальное извинение. Еще, может быть, “внедряя” меня в церковную структуру, власти намеревались со временем получать от меня какую-либо информацию. Однако из-за изменения политического климата реализовать эти планы так и не попытались. Во всяком случае, проработал я бухгалтером года три, и за это время с Шурыгиным и его сотрудниками у меня сложились вполне доброжелательные, деловые отношения: они были очень довольны качеством бухгалтерской работы в церкви. Это оказалось немаловажным при дальнейшем развитии событий.
В период Успенского поста 1987 года я с десятилетним Сашей опять отправился в Печоры — в третий раз. Там мы, конечно же, присутствовали на богослужениях, причащались, а также встречались с о. Таврионом и имели радость продолжительной беседы с ним. В частности, я обратился к отцу Тавриону с вопросом по поводу моей работы. В то время я ощутил себя как бы находящимся в некотором жизненном тупике — у меня была прекрасная семья: любимая жена, замечательные дети — двое мальчишек, и только несколько месяцев как родилась долгожданная девочка. Но мое социальное положение и заработки не могли обеспечить наше нормальное существование. Работать на несколько ставок в котельных я уже не мог — присутствие микродоз смертельно опасного угарного газа при почти постоянном пребывании возле котлов стало сказываться на здоровье: ухудшилось состояние печени, дестабилизировался состав крови. Работа же в церковной бухгалтерии хоть и предоставляла мне уникальную возможность вплотную ознакомиться с церковной жизнью во всех ее положительных и отрицательных аспектах, но прокормить семью не могла. Другой ясной перспективы в жизни я не видел. С вопросом о своем будущем я и поехал к о. Тавриону. Батюшка выслушал меня и, как мне кажется, несколько растерялся; видимо, такой наивности от меня он все-таки не ожидал. “Что же ты хочешь? Чтобы я тебе этак из воздуха открыл место, куда тебе следует идти работать? Так не бывает. Ты вот что сделай: езжай домой, поподробнее разузнай обо всех возможных для тебя вариантах. Например, работа на заводе, или в трампарке, или еще где-либо. Узнай, какие условия, зарплата и прочее, приезжай, и вместе подумаем”. Потом отец Таврион помолчал и добавил: “А пока молись каждый день Господу, дабы он вразумил тебя, каким путем дальше идти по жизни. Каждый вечер делай один земной поклон и проси Господа: “Укажи ми Господи путь в оньже пойду”. И Господь тебя управит…”
Впоследствии все произошло по слову батюшки. Приехав домой, я стал ежедневно молиться этой краткой молитвой. И не прошло двух недель, как Господь дал очевидный ответ. Мне позвонили по телефону и поинтересовались — не ищу ли я работы? — “Ищу…” — “Приходите туда-то и тогда-то, побеседуем”. Так я стал столяром в работающей по договорам бригаде. Бригада занималась декоративным оформлением помещений. В советское время такой вид деятельности — работа по договорам — назывался шабашкой. Шабашники были весьма независимы и зарабатывали гораздо больше среднего советского уровня, что и было мне нужно. И хотя опыта работы художником-декоратором у меня не было никакого — взяли. Художественные проекты делал бригадир. От меня же требовалась работа столяра и монтажника, с которой я надеялся справиться. Именно бригадир — Володя Дашевский — пригласил меня на работу. Он же — единоличный хозяин мастерской. Как Володя вышел на меня? Он был близко знаком с уже упоминавшейся нами Ольгой Феодосьевной К. И вот как-то Володя пожаловался Оле, что ему в бригаду очень не хватает толкового работника. Оля тут же сориентировалась и, зная наше положение, сказала: “У меня есть один знакомый; хороший человек и все умеет”. Володя на это скептически переспросил: “Так хороший человек или все умеет?”, но по данному Олей телефону все-таки позвонил. С этим эпизодом — приемом меня на работу — связан еще один забавный момент. Одно время, в начале-середине восьмидесятых, мы жили в микрорайоне Лески и, как оказалось, были с Володей соседями. Еще тогда он обратил внимание на нашу семью, но лично познакомиться не довелось. И когда мы созванивались насчет работы, он, конечно же, не знал, о ком идет речь. И только при встрече выяснилось наше “многолетнее знакомство”.
Но вернемся к Печорам и к беседе с о. Таврионом. Когда мы спускались по лестнице от Успенского собора и шли к братскому корпусу, батюшка спросил: “Ну а как же твои планы с рукоположением? Отец Иоанн сейчас принимает, самое время спросить его”. И тут я смешался. Помню, смущение мое никак не было связано со страхом или сомнением — мне действительно казалось, что беспокоить столь великого старца своими мелкими проблемами я не имею права. Тем более что для себя в отношении рукоположения я твердо решил: недостоин. “Батюшка, — говорю, — простите, но мне, наверное, нет смысла идти к отцу Иоанну. Я осознаю свое недостоинство и понимаю, что вопрос этот более чем преждевременен. Если уж когда-то — не скоро — Господь и благословит, то тогда это и следует обсуждать. Но не сейчас — зачем старца беспокоить?” Отец Таврион задумался, но сказал: “Нет, все равно совета у старца спросить нужно. Подойдите к нему, как увидите. Может быть, во дворе встретите и подойдите”. — “Да как же я его узнаю? Я отца Иоанна и не видел никогда!” — “А, ничего, его не узнать невозможно: бежит по двору такой маленький, кругленький, сияет улыбкой и кричит: “Всех благословляю! Всех благословляю!”
За такими разговорами мы подошли к братскому корпусу. Перед корпусом стояла изрядная толпа. “О, — сказал о. Таврион, — а отец Иоанн сейчас тут и принимает. Идите к нему, спросите”. По всегдашнему своему упрямству я и на это возразил: “Батюшка, я вопрос с рукоположением для себя уже решил, я недостоин. И идти за благословением мне не нужно”. Но, увидев выражение лица о. Тавриона, добавил: “Однако если вы уж настаиваете, то я к отцу Иоанну попытаюсь попасть, взять благословение на дорогу. Только попаду вряд ли — вон толпа какая!” — “Идите, идите, — сказал о. Таврион устало, — там видно будет”.
Я пошел. А буквально через пять минут был уже у о. Иоанна. Причем совершенно не помню, как это произошло. Кажется, батюшка выходил на крыльцо и по какому-то принципу, ведомому ему одному, вызывал к себе на беседу паломников из толпы. Вызвал и меня. В приемной (точнее, это был коридор с диванчиком перед кельей эконома монастыря о. Филарета) батюшка подошел ко мне почти вплотную (а ростом он действительно был гораздо ниже меня), ласково взял левой рукой за бороду, посмотрел пристально и, не дав мне задать заранее приготовленный вопрос, спросил: “А канонических препятствий нет?” (т.е. нет ли канонических препятствий к моему рукоположению). Я застыл в изумлении: “Н‑н-нет, кажется, нет”. “А кто рекомендовал?” Я ответил про Севастьяна. “А кто ваш крестный? Что он думает по сему поводу?” Я ответил. Тогда батюшка крепко задумался. Насколько я понимаю, он не размышлял, а молился. Впоследствии такие моменты я наблюдал неоднократно. Отец Иоанн молился Господу и слушал ответ, слушал вразумление свыше. При этом он, как правило, что-то довольно оживленно рассказывал, чаще всего истории из своей жизни или поучительные случаи из жизни своих чад. Так было и на этот раз. О чем рассказывал тогда о. Иоанн, не помню совершенно, но вдруг он прервал свою речь буквально на полуслове и сказал: “Еще рано. Готовься, но сам ничего не предпринимай”. И добавил: “Рукополагаться тебе еще рано; езжай домой, подробно и тщательно изучай богослужение и все то, что необходимо знать священнику, но никакого однозначного решения о своем будущем не принимай; возложи все на Господа. Если Богу будет угодно твое священство, Он тебя приведет к этому без твоей воли — когда придет время”. Я с облегчением поклонился. “Благословите, батюшка, благополучно доехать нам домой”. — “Бог благословит!”.
А уехать из Печор не очень-то просто. Железнодорожная станция расположена довольно далеко за городом. Поезд на Москву шел тогда один, поздно вечером, проходящий; билеты начинали продавать перед самым прибытием. На платформе состав стоял четыре минуты. Итак, мы с Сашей приехали на вокзал. Дождались в очереди начала продажи билетов; билеты только “общие”, без указания места. Подходим к составу, к вагону, в котором едет начальник поезда. Встречает тот нас криком: “Куда вы лезете! Плацкартных мест до Москвы нет и не будет! Идите в свой вагон и там располагайтесь”. Поезд трогается. Делать нечего, мы тащимся через весь состав; наш “общий” — в противоположном конце поезда. Видим, что все вагоны действительно переполнены. А когда добираемся до своего, то оказывается, что пройти в него дальше тамбура невозможно: люди стоят плотно, как в троллейбусе в час пик. Становимся с Сашей в проходе напротив купе проводников, греемся и сушимся рядом с титаном (был дождь, и мы основательно промокли). При этом не унываем; как-то Господь дал спокойствие — едем, и слава Богу. Поезд останавливается — Изборск. В вагон набивается еще множество людей, уже и в “нашем” проходе становится тесно. Состав трогается. Вдруг через толпу протискивается человек, поворачивается и, глядя на нас, говорит, что он проводник соседнего вагона и у него есть два свободных плацкартных места до Москвы. Мы пошли с ним.… Таким образом, все произошло правильно, по благословению: мы добрались до Москвы с комфортом, оплатив только стоимость плацкарты.
Итак, отец Иоанн сказал: “…Он тебя приведет к священству без твоей воли — когда придет время”. Время этому пришло летом 90-го года. До того я уже года четыре работал в “шабашной” бригаде художников-оформителей и, опять же, начал ощущать, что в жизни нашей семьи должны наступить какие-то перемены. Созревали они исподволь, подспудно. Началось все с поездок на богослужение в Свято-Никольскую церковь села Старая Богдановка.
Часть 3
И окрест — ни единой души:
Будто тем здесь и дни хороши,
Что в резной, деревянной глуши -
Ни одной, ни единой души.
Только дым над домишком стоит,
Лишь дорога слепит и скользит.
Лай собак да ворон черный грай,
До страдания дорог сей край.
Круговерть новизны, крутизны,
В белизне — белизны, белизны…
И окрест ни единой души,
Здесь, в резной деревянной глуши.
Старая Богдановка — поселение очень интересное. Расположено оно на обрывистом берегу над широким разливом вод Днепро-Бугского лимана, километрах в десяти южнее Николаева, ниже по течению. Местность эта привлекала жителей в течение всей многотысячелетней истории нашего края. Пятнадцатью километрами южнее находится знаменитый причерноморский (понтийский) город Ольвия — крупнейший наряду с Херсонесом центр античной цивилизации в северном Причерноморье. На многие десятки километров вокруг Ольвии располагались ольвийские хоры — сельскохозяйственные поселения. Такая же хора была и на месте будущей Старой Богдановки. Раскопки здесь, насколько мне известно, не производились (большая часть и самой Ольвии, несмотря на почти столетнюю историю раскопок, до сих пор находится под землей). Но в обрыве над рекой присутствует толстый культурный слой, аналогичный ольвийскому, — осколки амфор и другой керамической посуды античного времени. Кроме того, и в самой Богдановке, и в окрестностях есть много скифских курганов — памятников расселения автохтонных современников ольвиополийцев.
Впоследствии, когда местность принадлежала татарам и турецкому султанату, здесь находилось поселение с красивым названием Дереклея, что значит Роща. Невдалеке, вверх по Бугу, располагались станицы и заставы запорожского казачества: земли Буго-Гардивской паланки.
До нынешнего времени на территории Старой Богдановки сохранились некоторые памятники прошлого. Так, в пойме, ниже пруда, и сегодня существует старинный так называемый турецкий колодец, обложенный тесаным камнем-дикарем. Он, как и прежде, полон питьевой водой.
Характер кладки турецкого колодца идентичен подземным сооружениям на территории села — видимо, они возникли в одно время (местные легенды также приписывают происхождение катакомб туркам). В церковном дворе мы раскопали два таких сооружения — вертикальную шахту с бутылочным горлышком в верхней части и уходившую наклонно вниз подземную галерею. Однако из-за многочисленных завалов и нехватки рабочих рук так и не смогли их раскопать.
Ближе к реке, на холме, еще несколько лет назад высился остов одной из башен сооружавшегося во время Крымской войны 1853–1856 гг. сигнального семафора Николаево-Очаковской линии. Многим более протяженная линия связи строилась между Николаевом и Петербургом, но так и не была завершена. Сейчас остатки башни в Старой Богдановке с каждым годом становятся все ниже — местные жители, к сожалению, разбирают ее на камень.
Но вернемся к истории. После присоединения северного Причерноморья к России во времена Екатерины Великой земли Побужья были пожалованы украинским воеводам. В частности, наша местность входила во владения гетмана Богдановича.
Им же и было основано село Богдановка и построена помещичья усадьба. Впоследствии Богдановка стала Старой — после основания в четырех верстах к северу Новой Богдановки.
В XIX веке Старая Богдановка принадлежала дочери гетмана Богдановича — Софии Богданович. София вышла замуж за Николая Андреевича Аркаса — старшего сына грека Андрея из Аркадии, моряка на русской службе. Николай Андреевич, адмирал российского флота, известен как активный и успешный государственный деятель. Он оставил о себе добрую память, будучи с 1871-го по 1881 год военным губернатором Николаева и командиром портов Николаева и Севастополя. Родившийся в 1852 году старший сын Николая Андреевича и Софии — Николай Николаевич Аркас — прославился более всего своей общественной и культурной деятельностью. Николай Николаевич, патриот Украины, стал основателем существующего и поныне всеукраинского общества “Просвита”, написал знаменитую “Историю Украины-Руси” и исполняемую до наших дней оперу “Катерина”. Николай Андреевич прилагал много усилий для образования жителей своего села. В начале 80‑х годов были еще живы старожилы, помнившие организованную им школу, а также то, как он просто общался с крестьянами, возил зимой в санях, а летом в карете крестьянских детей.
К сожалению, социальная история Старой Богдановки сложилась не слишком удачно. Во времена волнений 1905 года и позднее село служило своеобразным аналогом московского 101-го километра — сюда высылали социальных маргиналов: смутьянов, революционеров и всякий неблагонадежный элемент. Северная часть Старой Богдановки — та, где расположен наш дом, — получила даже местное название “Коммунарка”. Южная часть села, за поймой, называется “Болгарка” — благодаря поселившимся там многочисленным переселенцам из Болгарии (как, впрочем, и из Греции, западной Украины, Румынии и пр.). Для нашего края характерно многонациональное население. При всех своих положительных качествах это дает и негативный эффект: в первую очередь, полную утрату традиционного уклада и традиционных ценностей. Это касается как быта, фольклора, народных традиций, так и религиозности. Чудом сохранившаяся церковь Аркасов в послевоенные годы, когда она уже более не закрывалась, фактически пустовала. Так, в церкви хранится том “Типикона” издания Московской Патриархии 1947 года. На заднем форзаце служивший в ней в те годы священник сделал печальную запись: “Люди окончательно покинули церковь. Сегодня, в Великую Субботу, на богослужении не было ни одного человека. Пришлось совершать крестный ход в одиночестве”. Примерно такое же положение было и к моменту нашего переезда в Старую Богдановку в начале 1990 года — на воскресной службе редко присутствовало более одного-двух человек (кроме нашей семьи). В престольный день — немногим более десятка приезжих. И это при том, что сама по себе церковь — замечательна.
Как я уже писал, поместье Богдановичей располагалось на холме над разливом реки (родовым имением Аркасов была Христофоровка, но большую часть времени они проводили в Старой Богдановке). От верхнего пруда через поместье к лиману шла липовая аллея, на берегу были построены купальни. С одной стороны аллеи находился барский дом, с другой — в 1860 году была заложена церковь, богослужения в которой начали совершаться уже в 1862 году. Завершение же строительства, судя по документам, относится к году 1864-му. Тогда домовая церковь Аркасов и была освящена в честь святителя Николая Мир Ликийских чудотворца — заступника всех путешественников и мореплавателей, а также покровителя града Николаева и небесного покровителя владельца поместья и их старшего сына (которому в то время исполнилось двенадцать лет). Нужно сказать, что Свято-Никольская церковь, что в Старой Богдановке, действительно во многом неординарна. Не сохранилось ни имен ее архитектора и строителей, ни планов и изображений первоначального вида. Но и то, что дожило до наших дней, удивляет своей красотой и гармоничностью.
Во-первых, это расположение храма: оно уникально для церковных построек в нашей местности. Старобогдановская церковь не зажата между жилыми домами на сельской улице, но возвышается на холме посередине обширного пустыря в центре села. Ее южный фасад находится на краю довольно крутого спуска к реке, и, таким образом, храм доминирует над водами лимана и особенно красиво выглядит именно со стороны реки. Пустырь вокруг храма, некогда бывший помещичьим садом, мы пытались засадить декоративными деревьями и кустарниками, в чем в определенной мере преуспели. Однако этот процесс был прерван не по нашей воле…
Во-вторых, само церковное здание весьма необычно. В отличие от повсеместно распространенного крестового типа Старобогдановская церковь архитектурно представляет собой “корабль” или “базилику”. Этот стиль характерен для древнейших христианских храмов. Нужно сказать, что действительно образ Старобогдановской церкви напоминает белый корабль — пропорции здания, выдающаяся вперед полукруглая абсида алтаря, три купола по длине крыши. А огромные высокие арочные окна, занимающие чуть ли не половину площади стен, делают здание церкви необыкновенно светлым и радостным.
Но судьба этого храма, как и множества других в кровавом двадцатом веке, была нелегка. Далее я приведу рассказ, слышанный мной от жителей села, о том, как церковь была спасена очевидным чудом Божиим. Правда, должен оговориться, что не все очевидцы одинаково подтвердили фактическую точность нижеприведенной версии. Однако сомневаться в добросовестности рассказчиков у меня основания нет: первый раз историю эту я услышал из уст многолетнего старосты церковного прихода в Старой Богдановке Бабия Степана Игнатьевича; впоследствии рассказ был подтвержден и другими свидетелями.
Итак… Конец 30‑х годов XX столетия. Разгар большевистских гонений на Православную Церковь. Все храмы по правобережью Днепро-Бугского лимана от Николаева до Очакова закрыты, большинство уничтожено. В конце 20‑х годов была закрыта и церковь святого Николая Чудотворца в селе Старая Богдановка. Церковь была превращена в зерносклад и окончательно разорена.
К тому времени председателем колхоза в Старой Богдановке был Иван Григорьевич Жело, герой Первой мировой войны, получивший Георгиевский крест за спасение жизни своего командира. В начале 20‑х годов Иван Григорьевич был старостой прихода церкви святого Николая, пытался оградить ее от разорения, но попущением Божиим обстоятельства были сильнее…
И вот в это страшное время “ежовщины” в Старую Богдановку из райсовета является представительная комиссия с документом, в котором предписывается разобрать здание церкви на камень. С документом ознакомили председателя колхоза, человека в районе известного и уважаемого за успехи его хозяйственной деятельности, предложили расписаться в получении. Иван Григорьевич на бумаге пишет своей рукой: “Я этот храм не строил, я его разбирать не буду”. Реакция начальства понятна: “Ну, Ваня, суши сухари, сам себе судьбу выбрал, едем на тебя документы оформлять…” Иван Григорьевич собрал нехитрые этапные пожитки, и принялись они с супругой действительно сушить сухари на долгую дорогу… Однако проходит день, другой — все тихо. Что же случилось? Вскоре доходят слухи из района: пока комиссия каталась по селам со своими бумагами, из Киева прибыли сотрудники соответствующих органов с предписанием арестовать все руководство района за троцкистский уклон. В конторе уже ждали… Поразительно, но в возникшей кутерьме взрывоопасная бумага как-то затерялась; во всяком случае, она уже никогда и нигде не всплывала. Иван Григорьевич остался председателем колхоза, с началом войны был призван на фронт, прошел всю войну на передовой до последнего дня, был несколько раз ранен, но в родное село вернулся живым и здоровым. Еще много лет проработал Иван Григорьевич на разных должностях в колхозе, вышел на пенсию. До конца своей жизни он посещал богослужения в родном, спасенном им от разорения храме, служение в котором было возобновлено в 1943 году и с тех пор уже более не прерывалось…
Весной 1997 года Иван Григорьевич праздновал свое столетие; причастился Святых Христовых Таин, посидел с гостями за столом, повспоминал молодость. Господь сохранил Своего верного раба до конца жизни в силах, здравом уме и твердой памяти; он жил полноценной жизнью христианина и труженика. Через месяц после дня рождения Иван Григорьевич зашел в дом с огорода, где он с пяти утра пропалывал грядки, лег на кровать, сложил руки крестом и мирно предал дух свой Небесному Отцу.
На третий день я при большом стечении близких, родственников, односельчан отслужил христианское погребение раба Божиего Иоанна. Мирное, светлое чувство покоя свидетельствовало об упокоении души усопшего в селениях праведных…
Такова история Старобогдановской церкви и ее чудесного спасения.
Часть 4
И вновь — в конец 80‑х. В то время мы семьей с весны до осени жили на даче в селе Новая Богдановка. Обычно по воскресным дням ездили в городскую церковь, но слышали, что где-то недалеко, по направлению к Очакову, есть действующий храм. И как-то летом 1987 года решили побывать там на богослужении. Ехали через поля, заблудились, но в конце концов нашли. На начало службы мы опоздали — пришли к чтению Евангелия и проповеди. Батюшка (отец Михаил Гашпоренко) сказал слово по случаю празднуемой в тот день — 21 июля — памяти Казанской иконы Божией Матери. Я помню и проповедь — про девочку Матрону и пустой храм (одна бабушка в церкви и две женщины на клиросе); помню ползущие по половым дорожкам тени оконных перекрестий, пляшущие в густых жарких столбах солнечного света пылинки.
Ровно через три года — именно 21 июля — я служил первую свою Божественную литургию в этом храме…
Церковь в Старой Богдановке нам очень полюбилась особой светлой, теплой атмосферой в храме, красотой, мирной тишиной. Мы стали регулярно ездить туда на богослужения; бывало, даже зимой из города приезжали. Помню, родственники волновались: не попали ли мы в какую-то секту — странно ведь, что нас так тянет именно туда, за город, ездить?
А теперь переместимся в осень 1989 года. Тогда работа в мастерской, хотя она и вполне обеспечивала материальное существование нашей семьи, стала меня тяготить. В какой-то момент я понял, что хотел бы перебраться жить в сельскую местность. Но это, конечно, было проблематично. Так уж случилось, что в наших с Аллой семьях не было деревенских родственников. Нам не приходилось в детстве или юности жить в селе у “бабушек-дедушек-тетушек”. Потому не было и хоть какого-нибудь опыта настоящей сельской жизни. Тем не менее мы оба чувствовали, что это — наше. И даже начали присматривать себе загородное жилье… конечно же, в Старой Богдановке, куда мы уже несколько лет ездили в церковь. Сначала нам очень приглянулся район Болгарки, и именно там мы думали попробовать купить дом. Но прихожанка Богдановской церкви Мария Мурлян, одно время бывшая старостой прихода, предложила сходить с нами и показать известный ей дом на Коммунарке, к востоку от церкви. Мы отправились с Марией, поднялись на холм и… были совершенно очарованы. Посреди обширного пустыря стоял явно нежилой домишка под черепичной крышей, рядом росли две акации и небольшая туя. Остальной участок плотно зарос сорняками и дерезой. Но именно от этого дома открывался совершенно потрясающий вид — разлив вод на десятки километров, бухта перед селом, крутые отроги обрывистого берега. И плывущий над водами храм. Искать лучшего было невозможно…
Мария разъяснила, что строение это принадлежит старушке, помещенной уже несколько лет как в дом престарелых. Сын ее, Витя Шевченко (сам уже дед), живет в селе, и она меня к нему проводит. С Шевченко я переговорил, продать дом он не возражал, но только когда вступит в право наследования. Т.е. не раньше, чем через полгода после смерти старушки. При разговоре мы определились даже с ценой — четыре тысячи рублей. На том я и уехал.
В первых числах января 1990 года мы с Аллой поехали в Печоры, и я с понятным трепетом спросил о. Тавриона относительно возможности переезда за город. Батюшка неожиданно обрадовался: “Очень хорошая идея! Переезжайте”.
- Но, отче, ведь вы сами учили нас, что жить по воле Божией — значит не предпринимать каких-либо самовольных шагов, кардинально меняющих жизнь, если на то нет очевидного указания свыше. А тут переезд в село — для нас ведь это всю жизнь с ног на голову поставить! Нет ли тут недопустимого самоволия?
- Знаете, Михаил, да ведь это вы в городе на голове стоите, а переехав в деревню, станете на ноги. Бог благословит!
Вот так мы утвердились в необходимости переезда.
А вскоре это и произошло. Ранней весной, как только потекли ручьи под снеговым настом, стало меня что-то беспокоить, “подзуживать”. Захотелось срочно поехать в Богдановку. А наш “Жигуль”, как назло, стоял на капремонте двигателя. Вот и принялся я уговаривать Володю съездить туда со мной на его “Москвиче”. Володя долго отказывался: и времени нет, и погода неподходящая (а в Богдановке дорог с твердым покрытием нет и доныне); ползать же по грязи удовольствие ниже среднего. Но я оказался настойчив, Володя согласился. В Богдановке мы подъехали к дому, полюбовались зимним еще пейзажем и отправились домой, заехав по дороге к хозяину. Витя вышел со двора и сообщил ошарашившую нас новость: дом уже фактически продан, завтра оформляют документы. Оказалось, что бабулька померла буквально через пару дней после нашего предыдущего разговора, и только что истек необходимый срок вступления в наследство. Дом продается под дачу. Я онемел, но, помолчав, попытался поговорить об этом с Витей. Тот долго отнекивался, но в конце концов спросил: “А вам дом как нужен: под дачу или жить?” — “Жить, жить, мы сюда с семьей переехать хотим!” — “Да… Ладно, помню я наш тот разговор, действительно обещали ведь вам… Ну ладно, раз жить собираетесь, так покупайте уж вы… Деньги есть? До завтра соберете?” — “Соберем. Сколько?” И тут произошло то, что иначе как чудом в промысле Божием не назовешь: хозяин согласился продать нам дом по первоначальной договорной цене в четыре тысячи, хотя с новыми покупателями договоренность была на четыре с половиной. К следующему дню мы деньги собрали — благодаря друзьям и, в первую очередь, именно Володе. И оформили покупку дома.
Так мы стали сельскими жителями.
Долг Володе отдавали мы с большим трудом, но в конце концов отдали. А тут Господь послал возможность приобрести смежный с нами участок. И купил его Володя, так что теперь мы — соседи.
Переехали мы в Старую Богдановку сразу, как только потеплело. Первые месяцы, да и годы, жили очень трудно — домик был постройки 1905 года, практически без фундамента, общей площадью около 30 кв. м, с одинарными рамами и земляным полом.
Веранды не было вообще никакой, выход из дома — сразу в большую лужу. Ценой титанических усилий постройку веранды мы организовали; правда, она текла при самом слабом дожде, а выложенные перед ней ступеньки почему-то быстро превратились просто в высокую кучку грязи.
Все первое лето каждый разговор у нас заканчивался одним и тем же рефреном. Алла, подобно пророчествующему о гибели Карфагена Катону, любую тему завершала словами: “Но зимовать я здесь не буду”.
Однако обстоятельства определили по-иному.
Часть 5
Мы ведь и так уже несколько лет были постоянными прихожанами Старобогдановской церкви. Чуть ли не единственными прихожанами. Кроме старосты Степана Игнатьевича, нас и приезжавших из города энтузиасток-хористок — пенсионерок Клавдии, Анны и Лидии, — на богослужениях, как правило, никто не присутствовал. Правда, были еще две сестры — Зинаида и Надежда, тоже горожанки-пенсионерки, которые вложили очень много своего труда в восстановление и поддержание порядка в церкви. К тому времени им даже выделили участки для личной застройки напротив храма, где они и обосновались. Однако об их участии в жизни церкви и деятельности я писать не буду — вопрос это больной и слишком проблемный. Достаточно сказать, что со временем эти бабушки, родные сестры, так переругались друг с другом, что одновременно в церковь зайти отказывались, да еще время от времени устраивали отвратительные публичные скандалы, заставлявшие думать о необходимости экзорцизма.
Еще прихожанкой этой церкви — верной и искренне благочестивой — была замечательная старушка — Вера Корнилова. В свое время Вера продала свой домик, а все деньги пожертвовала на ремонт одной из церквей в Херсонской епархии. За что батюшка — настоятель той церкви — пообещал ей бесплатный приют и кормление до конца ее жизни. Однако через некоторое время его перевели на другой приход, куда взять с собой Веру он не смог. Новый же настоятель прошлых обязательств не признал. И пришлось Вере вернуться в Богдановку. Одно время она жила и ночевала где придется, где приютят. Когда я стал настоятелем, то пригласил ее жить в церковном домике, в ограде церкви, где она проживает и до сих пор.
Вера была и остается, как мне кажется, своего рода земным Ангелом-Хранителем прихода, она — настоящая молитвенница и праведница. И сколько лет я ее знаю, меня всегда поражала ее подлинная духовная мудрость, скрытая под личиной некоего чуть заметного юродствования.
Кроме Веры, богослужения в те времена иногда посещали пожилые женщины — упомянутые выше Мария Мурлян, Миля, Христина. Но чаще всего на воскресном богослужении, не считая клирошан, нас и Веры, в храме не было никого. Не всегда был и священник.
Об этом нужно сказать особо. Я бывал в Старобогдановской церкви с 1987 года. За три года на моих глазах в храме сменилось семеро настоятелей. Как мне впоследствии объяснили в епархии, храм этот, являясь самым бедным приходом на две области, служил местом ссылки для провинившихся клириков. Их посылали в Богдановку прочувствовать почем фунт лиха. И если они не были совсем бестолковы, то надолго в Богдановке не задерживались.
Правда, священник, служивший там в 1988 году, отец Борис Рубанович, вовсе штрафником не был (как до него и о. Михаил Гашпоренко) и попал в Богдановку в результате переезда из другой епархии. По своему стажу и опыту он был вполне достоин служить в городском соборе, но определенные семейные обстоятельства требовали его пребывания на сельском приходе. Мы с отцом Борисом познакомились близко и, насколько это было возможно, подружились. От общения с ним у нас осталось много самых добрых воспоминаний. В частности, и Дашу нашу крестить попросили мы именно его.
Ко времени же нашего переезда в Богдановку в 1990 году настоятельствовал там молодой священник из Молдавии — отец Владимир. Запомнился мне он только одним: когда мы подали на панихиду записку, в которой среди прочих было написано имя нашей недавно усопшей знакомой, православной грузинки Лэйлы, он отказался ее поминать, мотивируя тем, что “грузин нам не надо, нам и своих хватает”. Особо странно его слова звучали на фоне того, что сам он плохо говорил по-русски, все время сбиваясь на молдавский. После него немногим более месяца служил веселый отец Олег, но тот быстро “освободился”. Затем — пожилой о. Николай, человек трагической судьбы. И вот потом к нам прислали новопоставленного иерея, тоже Владимира — человека совсем уж экзотического. Писать о нем подробно я не буду, упомяну только пару эпизодов. На Троицу он вдруг наотрез отказался служить вечерню с коленопреклоненными молитвами. И как я, будучи псаломщиком, с ним ни препирался, доказывая невозможность неслужения Троицкой вечерни и уверяя, что я все ему покажу и подскажу, он категорически не соглашался. Тогда я применил хитрость — без возгласа начал чтение вечерни на клиросе, так что просто взять, да и уйти о. Владимир уже не смог. Пришлось ему “поддержать” службу, да так и втянулся… Однако в качестве протеста против совершенного над ним насилия батюшка все священнические возглашения, ектении и молитвы произносил шепотом, так что только по ритму службы можно было догадаться о том, что сейчас происходит. И на шелестящую тишину из алтаря мы отвечали: “Господи, помилуй!” Впрочем, одно прошение Великой ектении батюшка произнес громогласно и даже торжественно: “О тех, кто стоит на этом клиросе и мешает мне вести службу, Господу помолимся!” — и мы восторженно подхватили: “Господи, помилуй!!!”.
Еще о. Владимир произвел на всех неизгладимое впечатление, когда в начале Петрова поста произнес длиннющую проповедь о том, что православные не умеют правильно поститься, умеют же только индийские йоги. И объяснил, как это нужно делать в соответствии с учением йоги.
Кроме всего прочего, о. Владимиру ужасно не нравилась и сама Богдановка. Ему не нравилось все — село, храм, приход и, главное, отсутствие существенного дохода. Он постоянно на это роптал, жаловался, просил и ожидал перевода.
Кстати, с о. Владимиром-йогом связана и весьма поучительная для меня история. Приехал я как-то домой к отцу Борису Рубановичу (тогда он уже служил в городе) и стал эмоционально жаловаться на о. Владимира. Когда же о. Борис попросил привести пример того, как же чудит о. Владимир, я в качестве такового привел только то, что он отказывается служить литургию, если просфоры испечены небрежно, и на их крышечках не видно положенных букв имени Господа — ИС ХС НИ КА (Иисус Христос Победитель). Отец Борис пожал плечами и сказал, что о. Владимир, по сути, прав. Я растерялся.
Только став священником, я узнал, что если строго следовать чину совершения Божественной литургии, то действительно нельзя разделить Агнец, не различив эту надпись, ибо разные Его части предназначены для различного употребления. Так что из всех многочисленных “чудачеств” о. Владимира это как раз имело под собой серьезное основание. Вот так: осудил — и сам “сел в лужу”. Таких случаев — когда любое, даже, как казалось, самое обоснованное осуждение оказывалось обманом лукавого — в моей жизни было немало. Об этом подробнее написано в рассказах “Чехи”, “Нудисты”, “Как полюбить гомосексуалистов”.
Часть 6
Таким образом, получилось, что наша семья стала основным контингентом прихожан Свято-Никольской церкви, а я, фактически, и псаломщиком, и чтецом, и пономарем, и уставщиком. В конце июня 1990 года я в очередной раз уехал с бригадой (в которой еще продолжал работать) на выездной монтаж, и в Старой Богдановке отсутствовал более недели. По моем возвращении староста Степан Игнатьевич с некоторой хитрецой (на что я тогда внимания не обратил) сообщил: в мое отсутствие приезжала комиссия в составе благочинного отца Бориса Мартынюка и Шурыгина. Замечаний нет. Но благочинный просил меня срочно позвонить.
Когда я добрался до телефона (а в Старой Богдановке работающий телефон был только в одном доме) — сразу позвонил. И отец Борис меня ошарашил вопросом: “А ты подрясник и крест уже приобрел?” После некоторой паузы и нечленораздельных звуков я спросил: “А зачем?” На что последовал ответ: “Ты что, ничего не знаешь? На 12 июля назначено твое рукоположение в Кировограде”.
- Как? Почему?
- Тебе говорили, что мы приезжали в Богдановку?
- Да…
- Так ведь староста и прихожане попросили, чтобы тебя им рукоположили священником. Ты что, действительно ничего не знаешь?
- Нет…
- Ну, теперь вот знаешь. Быстро собирай необходимые документы, покупай крест и езжай в Кировоград.
Это сообщение было для меня настоящим шоком. Конечно, после благословения владыки Севастьяна я подумывал о пути священнического служения, хотя бы и в будущем. При этом представление у меня было такое: пока я живу в городе и являюсь, так сказать, “вольной птицей”, сие может произойти в любой момент — если Господь благословит. Но, решившись на переезд в село, т.е. на привязку к определенному месту, я навсегда отказываюсь от мечты служения в иерейском сане. Об этом в своей печерской поездке я говорил и отцу Тавриону, когда обсуждали возможность нашего переезда в село. Батюшка тогда ответил:
- На все воля Божия. Не нужно ни от чего зарекаться. Отец Иоанн сказал: “Готовиться — готовься, а там как уж Бог даст”; может быть, скоро, а может быть, и никогда. Сам ничего не решай и возложи все на Господа. Если будет Его воля, то никакие житейские обстоятельства тому не помеха.
Конечно, я эти слова о. Тавриона помнил, но внутренне как-то сжился с мыслью, что священником мне не быть. Переезжая жить в Старую Богдановку, думал завести фермерское хозяйство, теплицы — и зарабатывать выращиванием помидоров (что, кстати, сравнительно неплохо у меня получалось). Так что слова о. Бориса стали для меня полной неожиданностью.
Однако среагировал я на них адекватно. Взял билет на самолет до Москвы, оттуда поездом в Печоры и уже через день беседовал с моим духовником:
- Что же, это и есть ясно выраженная воля Божия. Езжай, принимай рукоположение и служи в Старой Богдановке.
Но была еще одна проблема. Моя мама — чудесная, замечательная, самоотверженная в истинно христианском смысле женщина, была очень негативно настроена по отношению к нашему воцерковлению. Папа относился к этому гораздо спокойней, даже, может быть, и положительно. А мама переживала очень глубоко — даже не то, что мы по своей жизни выпали из стандартной структуры советского общества, а именно то, что наши убеждения стали как будто изменой тем идеалам, с которыми они, мои родители, жили — по-своему искренне и добродетельно. И я спросил о. Тавриона — что же делать с мамой: она ведь скорее всего не только не поймет мой выбор, но и воспримет его крайне негативно. Батюшка против своего обыкновения ответил очень жестко: “Это уже не имеет никакого значения. Господь призвал к служению в Церкви, и человеческие отношения не могут быть тому препятствиям. Даже если она тебя проклянет — это будет не важно”. Однако, несмотря на твердое наставление батюшки, к маме по приезде я обратился с большим трепетом. “Мамочка, прости меня и пойми, но… Пришло время… На днях меня рукополагают в священники…” Мама смотрела на меня округлившимися глазами, а затем… подняла дрожащую руку, перекрестила (!!!) и сказала: “Благословляю тебя, сын”.
И уже через несколько лет она мне рассказала, что именно В ТОТ МОМЕНТ, в момент благословения, она стала ВЕРУЮЩЕЙ. И это действительно так — буквально в течение нескольких месяцев мама совершенно воцерковилась и стала столь ревностной и искренней прихожанкой православной церкви, что можно было подумать, будто она выросла в этом с младенчества. Искренность ее веры, ревность и естественное благочестие служат и доныне мне примером простого и здравого христианства…
Часть 7
Но вернемся к нашему повествованию. Я поехал в Кировоград. Десятого июля был на месте, привезя с собой рекомендацию от о. Валентина Сехи и им же когда-то собственноручно изготовленный иерейский крест (который до сих пор хранится у меня в Красном углу). Подрясник я одолжил у заштатного батюшки, старичка о. Игоря. Что-то с покроем этого подрясника было не так. Талия располагалась почему-то совсем под мышками, из-за чего вид был исключительно комичный. Во всяком случае, все соборное духовенство очень веселилось, глядя на меня. Но это было позже. А пока я явился в приемную епископа Василия, сменившего ушедшего на покой в конце 80‑х владыку Севастьяна. В приемной сидела секретарша Тоня — милая девочка с серьезным дефектом ноги, из-за которого она сильно хромала. Я представился, Тоня пошелестела бумагами и, вынув какую-то папочку, отправилась за закрытую дверь, к владыке. Разговор их я слышал хорошо: “Приехал Шполянский на рукоположение. Привез рекомендацию”. — “Добре. Скажи ему, чтобы ехал в Николаев и привез разрешение от аппарата уполномоченных”. — “Разрешение Шурыгина уже есть в его документах”. — “Да? Тогда пусть сегодня идет на ставленническую исповедь. Рукоположение будет послезавтра. Передай ему, пусть готовится”.
Тонечка мне это повторила. Ставленническую исповедь у духовника епархии, о. Петра, я прошел. А что делал после того — совершенно не помню. Также плохо помню и день дьяконского рукоположения. Но факт — это произошло 12 июля, в день положения ризы Пресвятой Богородицы во Влахерне. Тогда-то, только на самом рукоположении, я впервые и увидел владыку Василия, который стал отцом моего иерейства в Церкви.
И уже после того я узнал, что, по кировоградским правилам, положено было хорошо отблагодарить (финансово) за участие в моем рукоположении большой хор, дьякона и служителей. После некоторого недоумения и разъяснений по этому вопросу мне пришлось созваниваться с Николаевом и просить друзей об очередном вспомоществовании. Мне, конечно, не отказали.
Правда, Володя — главный мой тогдашний “спонсор” — воспринял это с большой грустью: “Началось…” Дело в том, что он был очень не рад потерять работника и, когда я сообщил ему о своем решении рукополагаться, отнесся к этому весьма скептически: “Теперь нам всю твою семью придется кормить…” А тут его худшие подозрения подтвердились — я еще не успел стать священником, а вспомоществования уже требую. Но что делать — дружба. Он помог.
Я вернулся в Кировоград, на этот раз взяв с собой Аллу. Поселились мы в той же гостинице вблизи собора, где я останавливался и в первый приезд. Из пребывания в гостинице запомнился один эпизод — с мышкой. Как и абсолютное большинство женщин, Алла панически боится мышей. А в номере, по-советски аскетичном, жила маленькая мышка. Норка ее была в дальнем, открытом углу комнаты. С мышкой этой я уже был знаком по своему первому приезду. Вот решил познакомить с ней и Аллу. Приготовил очень твердый крупный сухарик, который ни разгрызть, ни разломать было невозможно, и положил его возле норки. Вечером, когда мы с Аллой уже легли на свои кровати, я не выключал свет, пока на вкусный ржаной запах не явилась мышка. Со всеми предосторожностями показал ее Алле. Нужно отдать должное — с паникой она справилась успешно. И стала рассматривать гостью. А мышка, взяв сухарик передними лапками и искоса поглядывая на нас, принялась его грызть. И так она делала это ловко и споро, такая она была малюсенькая, безобидная, так живо поблескивали бусинки ее глаз, что и Алла расслабилась и даже умилилась. Не скажу, чтобы с тех пор мышей она полюбила, но относиться к мышиному племени стала гораздо спокойней.
Впрочем, знакомством с мышкой не ограничилась польза от поездки Аллы в Кировоград. Она за меня и за всех нас молилась. А что может быть более важным?..
17 июля я отслужил единственную в своей жизни службу в диаконском чине.
18 июля, в день памяти столь чтимого всей Русской Церковью и нашей семьей, в частности, преподобного отца нашего, игумена земли Русской, святого Сергия Радонежского Чудотворца, на Божественной литургии в кафедральном соборе епархии Кировоградской и Николаевской я был посвящен в сан иерея. Каких-либо особенностей службы я не запомнил — меня водили вокруг престола, хор пел “Аксиос”, народ привычно умилялся…
А сразу после службы соборный протодиакон отец Николай — “лицо особо приближенное к императору”, то бишь к владыке, — зашел за одну из колонн собора и обнаружил там сидящую на стульчике и горько рыдающую молодую женщину. “Чего ты плачешь, чадо? — ласково спросил отец дьякон. — Кто ты?”
- Моего мужа только что рукополагали в священники…
- А‑а-а‑а, — понял отец диакон и тут же задал вопрос, тогда Аллой не понятый: — А петь ты умеешь? Не умеешь? Ну учись, учись…
19 июля я отслужил первую мою и единственную в Кировограде Божественную литургию.
Тогда же отец протодиакон имел беседу и со мной. Он все изумлялся, что я согласен идти служить на приход в Старой Богдановке, и именно от него я узнал о роли этого прихода как ссылки. “Образованные священники нам нужны в центре, времена сейчас меняются; давайте, батюшка, мы вас в собор определим”. О каком образовании говорил отец протодиакон, я так и не знаю. Не о кораблестроительном же. Но в глобальном смысле — о перемене времен — его слова оказались пророческими: через месяц ухнуло ГКЧП, и вся железобетонная система советской государственной машины в одночасье рухнула в небытие. Но вот в отношении прихода мне выбирать было нечего: я был призван прихожанами к служению в Свято-Никольском храме села Старая Богдановка и не собирался изменять своему призванию. Отец протодиакон вздохнул, зашел в кабинет к владыке (я туда так и не попал) и спустя несколько минут вышел с напечатанным и подписанным указом: “С 20 июля с.г. Вы определяетесь настоятелем Свято-Николаевской церкви села Старая Богдановка. К исполнению обязанностей настоятеля Вам предлагается приступить немедленно”. И так далее. И меня отправили на приход.
Часть 8
До сих пор не знаю, почему так произошло. Тогда я ничего странного в том не увидел, но сейчас знаю: ВСЕ ставленники после рукоположения проходят так называемый сорокоуст служения при кафедральном соборе. И это правильно. Ибо теория одно, а практика — другое. Вот молодым ставленникам и предоставляется в течение сорока дней подряд совершать весь богослужебный круг, приобретая навык практического служения. Почему меня с этим обошли — ума не приложу. Ведь ни для кого не было секретом, что специального богословского образования у меня нет. Более того, уже в июле-августе того же года мне несколько раз звонили из соборной церкви Николаева с вопросом, когда же я прибуду для прохождения сорокоуста, но сам я к тому желанием не горел (семья, дети требовали присутствия в Богдановке), а на свой запрос получил из Кировограда ответ: не нужно, служите у себя. И я служил.
Первую Божественную Литургию в нашей церкви я отслужил 21 июля, на праздник Казанской иконы Божией Матери. И не сразу, но только через некоторое время вспомнил, что это и есть день моего первого посещения сего храма. Да, ничего в жизни не бывает случайным, даже события, кажущиеся совершенно незначительными…
И, к слову, только года через три после моего рукоположения к храму села Старая Богдановка я узнал, что мои предки по материнской линии — Климовы, раскулаченные при советской власти, были прихожанами именно этой церкви и жили в соседнем селе Козырка.
Однако мое неслужение сорокоуста оказалось трудным испытанием. Став священником, я понял, что знание службы в качестве чтеца и пономаря вовсе не тождественно знанию иерея. А когда попытался сам разобраться в выданном мне в Кировограде Служебнике, то пришел в полное замешательство. Мое полученное в результате инженерной деятельности убеждение, что всему можно научиться по книгам, оказалось тут совершенно несостоятельным. Перепечатанные с изданий многовековой давности богослужебные сборники никак не давали ответа на вопрос: как же практически все это совершать, куда и когда повернуться, что взять, что произнести.
И тут Господь послал мне отца Венедикта. Батюшка, конечно, при этом сильно пострадал. Дело в том, что он приехал из Ленинграда, дабы использовать отпуск для тихого и безмолвного отдыха на жарком юге. У Ольги Феодосьевны, как оказалось, была дача прямо на границе Старой Богдановки, и она предоставила ее отцу Венедикту. А тут я свалился как снег на голову со своим рукоположением.
Буквально с первой службы, на Казанскую, отец Венедикт стоял рядом со мной в алтаре и руководил проведением службы. Я иногда с первого раза понимал и запоминал его указания, иногда нет. Отец Венедикт, вообще человек очень спокойный и уравновешенный, обычно переносил мои ошибки мирно. Но время от времени я и его доставал своей тупостью. Тогда он начинал меня шпынять, поворачивать за шкирку и бить по рукам. Но все это было совершенно оправданно: так я учился. После окончания богослужения батюшку в покое я не оставлял — тащился за ним на дачу и настойчиво просил разъяснить мне и то, и се. Он морщился, но занимался со мной. Иногда, правда, начинал сердиться по-настоящему. Так, он прямо вышел из себя, когда я вместо “великолепое имя Твое” (от слова “лепота” — красота) сотый раз произнес “великолепНое имя Твое”. “Какое великолепНое? Какое великолепНое? ВЕЛИКОЛЕПОЕ!!!” — кричал отец Венедикт. И я наконец запомнил. С тех пор, каждый раз, возглашая на литургии “великолепое имя Твое”, я вспоминаю батюшку.…
Таким образом, благодаря милости Божией и присутствию отца Венедикта я прошел если не сорокоуст, то уж по меньшей мере “двадцатиуст” и начал свое приходское служение.
Этот “двадцатиуст” имел отчасти и забавное следствие. Я в своих поисках правильного ответа на уставные вопросы обращался к трем источникам: 1) книгам; 2) крестному, к которому периодически ездил с исписанной вопросами тетрадкой; 3) ну и, само собой, по разным срочным поводам — к более опытным местным священникам, за советом. И все это накладывалось на “учение” о. Венедикта, который передал мне, естественно, петербургскую (со свойственным ему самому греческим оттенком) практику, чрезвычайно своеобразную на фоне общецерковной традиции. В результате в моем сознании и в служении перепутались четыре практики: петербургская, московская с рязанской основой (о. Сергий — выходец из старинного рязанского священнического рода), украинская и теоретически-книжная. Знатоков богослужебной практики и устава с тех пор я “поражаю” своим способом служения, и, с точки зрения любого наблюдателя, я всегда служу “неправильно” (конечно, это касалось только внешних приемов, но не содержания службы), что, по сути, так и есть. В конце концов я стал шутить, что у нас своя богослужебная традиция наряду с греческой, московской, киевской, петербургской и другими — старобогдановская.
Было еще немало проблем и забавных моментов. Так, служа первое погребение, я попытался на отпусте дать поцеловать крест покойнику. А на первом венчании так увлекся обменом колец, что никак не мог остановиться; пришлось вмешаться присутствующим. Но в целом мое служение потекло своим естественным и закономерным ходом.
О чем — уже другой рассказ…
Бог поругаем не бывает
1990 год, начало моего иерейского служения в Свято-Николаевской церкви села Старая Богдановка. Со дня рукоположения не прошло и полугода. И вот в одно не-прекрасное утро прибегает к нам домой (метров 300 от церкви) проживавшая при храме благочестивая старушка Вера Корнилова — с выражением растерянности и ужаса на лице: “Ограбили церковь, батюшка!” Через несколько минут я уже в храме. Навесные замки спилены, двери распахнуты… Вхожу внутрь. Центральные аналои пусты, Царские врата отворены. Сердце сжалось… Быстро прохожу в алтарь — все разорено, перевернуто, престол оголен.
Тут необходимо пояснение. Именно на престоле находятся две главные святыни храма: антиминс и запасные Дары. Антиминс — это плат, в который, по древней традиции, вшита частичка мощей святых[4]. Подписанный архиереем антиминс является вещественным благословением на служение Евхаристии в церкви; это как бы знак делегирования епископом своих полномочий священнику. По сути дела, где антиминс — там и церковь; антиминс является как бы сердцем церкви.
Запасные Дары — частица того, что является средоточием существования Церкви, — Тела и Крови Христовой. Запасные Дары сохраняются в период между совершением Евхаристий на случай необходимости срочного причащения тяжелоболящих членов Церкви. Хранятся запасные Дары обычно в стоящем на престоле сосуде, называемом дарохранительницей. В нашей церкви дарохранительница представляла собой довольно массивное изделие из латуни в виде макета пятикупольного храма с помещением для хранения Святых Даров внутри. Высота нашей дарохранительницы — более полуметра.
Исчезновение антиминса и дарохранительницы было бы трагедией. Трагедией в первую очередь мистической — осквернением святынь, а также и бедой в более обыденном понимании, причиной всякого рода проблем и неустройств.
Но Бог поругаем не бывает (Гал. 6:7). Рядом с пустым престолом на полу лежали два предмета — антиминс и дарохранительница. Это явное чудо, ибо физически происшедшее совершенно невероятно. Дело в том, что наш престол был покрыт большим покрывалом из тяжелого плюша, на котором стояли два массивных подсвечника, лежали, кроме дарохранительницы и антиминса, несколько крестов разных размеров, предметы евхаристического комплекта (копие, лжица), два Евангелия — напрестольное и требное, и т.п. Тяжелое, большого формата напрестольное Евангелие лежало ближе к западному краю престола, и им был плотно придавлен шелковый плат (илитон) с завернутым в него антиминсом.
Впоследствии я спрашивал воров: как они собирали предметы с престола, как произошло так, что самый массивный предмет на нем (и на вид — самый ценный) — дарохранительница — оказался на полу? Как антиминс мог выскользнуть из под тяжелого Евангелия и оказаться там же? Воры пожимали плечами, они этого не понимали… По их объяснению, действовали они в полной темноте: вошли в алтарь через Царские врата (перевернув при этом на себя лампаду), затем, нащупав престол, взяли лежащее на нем покрывало за четыре угла, связали концы и так унесли. Самый большой предмет — дарохранительницу — они не заметили, звука ее падения — не услышали. Но еще более удивительно происшедшее с антиминсом. К Евангелию они вообще не притрагивались, не приподнимали. Они просто обернули его (как и другие предметы) покрывалом и связали концы узлом. Однако антиминс чудесным образом выскользнул из-под тяжелого тома (прошел сквозь ткань покрывала?) — и остался в храме.
Сопутствующим этому чуду моментом было то, что грабители умудрились оставить все сколько-нибудь ценные иконы в храме и унесли только литографии и малоценные простецкого письма изображения начала XX века.
Как потом выяснилось, грабителей было трое. Наркоманы, мальчишки. Двое ошалелых простецов и один старший — организатор, с оккультными амбициями, считавший себя “слушателем камней”. Этот не просто ограбил церковь, он захотел ее осквернить — и выбрал для того понятный ему животный способ: помочился в купель для крещения младенцев.
Но Бог поругаем не бывает! Господь попустил эту беду — как испытание и вразумление, — Господь же и утешил.
Отслужив молебен в разоренном храме, я поехал в милицию, сделал заявление о происшествии. А вечером уже вез домой, в храм, все украденное — завязанное в те же скатерти и покрывала, в которых его увозили. Что же произошло? Почти невероятное.
Сбыть награбленное воры собирались цыганам, о чем была предварительная договоренность. Понятно, что после того найти хоть что-либо не было бы никаких шансов. Однако…
Камнем преткновения оказался лежавший в ту ночь на престоле мой иерейский крест из простого белого металла (не серебра). Но цепочка на нем была необычная. Ее мне за несколько месяцев до того подарили прихожане. Красивая витая цепь для наперсного креста грузинской работы, сделанная из меди, но посеребренная. Цыгане сразу разглядели, что цепочка — не серебро, но только покрыта им. Компания воров соглашаться с этим не хотела. Тогда они (воры) понесли цепочку к оценщику в официальный пункт приема драгметалла, и вот — невозможное для профессионала! — тот ошибся. Оценщик подтвердил предположение воров, что материал цепочки — серебро, и весьма высоко ее оценил. После этого торги с цыганами оказались в тупике: разница в цене была порядочная. Отдавать же товар не оптом — без креста с цепочкой — добытчики отказывались.
В процессе этих препирательств их и взяли работники угрозыска. Воры получили сроки: подельники условно, а организатор на полую катушку — судье оч-ч-чень не понравилось, что тот помочился в церкви…
И еще одна деталь — приехали эти ребята (где-то взяв “Москвич”-“пирожок”) именно в нашу церковь потому, что, по их сведениям (“бабушка сказала”), церквушка эта вечно пустая и ночью ее никто не охраняет. Так и было до моего прихода — священники постоянно менялись, даже богослужения совершались крайне нерегулярно. Но именно в эту ночь при церкви (в домике во дворе) ночевали одиннадцать человек! — гости и приглашенные рабочие. Ограбление произошло не поздно — в районе полуночи; еще не все гости спали, но — никто ничего не заметил!
Так явно было нам открыто и попущение скорбей Господом, но и утешение в них.
[1] Подробно об этом говорится в моих книгах “Мы входим в храм” и “Христос посреди нас”, М., “Образ”.
[2] Ленинградская Духовная Академия.
[3] Отдел внешних церковных сношений Московской патриархии (своего рода церковный МИД).
[4] С первохристианских времен существует обычай совершения Евхаристии на месте погребения святых мучеников и исповедников веры. С веками эта традиция вылилась в служение на антиминсе — своеобразном “мощевике”.
Комментировать