Оглавление
Глава первая. Если я пойму время, я пойму всё
Эта фраза принадлежит одному из глубочайших мыслителей, оставивших нам свои творения,— жившему в IV веке Августину Блаженному. В пространных рассуждениях о времени его гениальность ощущается особенно явно: видишь, что он кругами ходит около какой-то великой мысли, но некое объективное обстоятельство не даёт ему к ней подойти вплотную. Этим обстоятельством было незнание Августином общей теории относительности, которая была открыта только в двадцатом веке как результат трёхсотлетней интенсивной исследовательской работы выдающихся физиков и математиков. Точку здесь поставил Альберт Эйнштейн.
Когда Эйнштейн эмигрировал из фашистской Германии и сошёл в Нью-Йоркском порту с корабля, один из налетевших на него репортёров сказал:
— Дорогой профессор, не могли бы вы в двух словах выразить суть Вашей теории?
— Конечно, могу,— ответил Эйнштейн.
— Раньше думали, что если убрать из вселенной всю материю, то в ней останутся пространство и время. Но согласно новым представлениям, они в этом случае тоже исчезнут.
Конечно, этот ответ был остроумным способом отвязаться от газетчика, но для Августина и он стал бы ценной подсказкой: оказывается, время неразрывно связано с материей! Эта идея направила бы его могучий интеллект в новое русло, и кто знает, к каким заключениям он пришёл бы. Но в общей теории относительности, даже при кратком её изложении, какого просил журналист, есть и другие подсказки, и мы к ним скоро обратимся. Однако, чтобы их осмыслить, нам нужно предварительно привести в порядок наши языковые средства, чем мы сейчас и займёмся.
Дело в том, что наш великолепный русский язык идеально приспособлен для выражения самых тонких чувств, но в нём не всегда легко отыскать термины, относящиеся к философским категориям. Это парадоксально, ибо мы в настоящее время являемся единственной в мире философской нацией, каковой в древнее время были греки. Сегодня на всём свете нас одних всё ещё волнуют высшие материи, все остальные превратились в чистых потребителей. Но грамотно рассказать oб этих материях нам мешает многозначность смысла некоторых ключевых слов.
В отчаяние приводит, например, неопределённость такого важного понятия, как «Любовь»: тут и приверженность гастронома к определённым блюдам, и влечение жениха к невесте, и патриотическое чувство, и, наконец, даже не чувство, а действие («уединившись, они начали заниматься любовью»). А ведь истинная философия начинается с аккуратного различения омонимов. Но если в обычной речи мы надеемся, что смысл слова подсказывается контекстом, то в философском дискурсе его надо обязательно уточнять. Уточнения надлежит нам применить и к термину «время». Вдумавшись, мы обнаруживаем, что в нём имеются по крайней мере два значения.
Первое, сразу приходящее в голову значение — это время как длительность, как нечто такое, что иногда тянется, иногда идёт, иногда летит, но никогда не останавливается.
Время как поток являет себя в непрерывной смене положения небесных светил, стрелок на циферблатах часов, состояний нашего организма — короче, в поступательных или циклических изменениях состояний материального мира, включающего в свой состав и человеческую плоть. Именно своей плотью мы ощущаем этот поток; он приносит нам новые настроения, новые ощущения, новые мысли. Время как длительность поддаётся точному измерению, и эталонной единицей его измерения служит цикл, совершаемый базовым элементом материи — атомом. По атомным часам нынче определяет протекаемое время всё человечество.
Но есть у термина «время» и совсем другое значение. Мы ощущаем его не телесной, а духовной своей составляющей. В этой составляющей, т.е. в нашем «сознании», как это стало известно благодаря Фихте, содержатся «Я» и «Не Я», причём границу между ними каждый определяет для себя сам. Для аутиста почти всё, что есть в сознании, это «Я», для святого почти всё «Не Я». Но и те, и другие есть у всех, ибо без «Не Я» не было бы «Я», и наоборот. У обычного человека к «Я» относятся его мысли, чувства, желания и поведение, иными словами, личный внутренний мир, а к «Не Я» — окружающая природа, большинство других людей, государство, а для религиозных натур — Бог и Его Церковь. Фихте подчёркивал, и был прав, что обе эти данности находятся в нас, но мы убеждены, будто внутри нас только «Я», а «Не Я» принадлежит тому, что мы именуем «внешней реальностью». Повторим: для существования личности необходимы как «Я», так и «Не Я». Ибо взаимодействие между ними и есть жизнь нашей духовной составляющей. И очень важно, чтобы они присутствовали в сознании одновременно, иначе этого взаимодействия в сознании не будет. Всё, что мы отчуждаем от своего «Я» и помещаем во внешнюю реальность, и всё, что оставляем в себе,— оба эти богатые и разнообразные комплексы должны присутствовать в сознании в одно и то же время. Говоря это, мы употребляем слово «время» уже не как длительность, а как момент, не как нечто движущееся, а как нечто остановившееся, как площадку, на которой встречают и начинают свою игру «Я» и «Не Я». А поскольку эта игра есть духовная жизнь, то «время» в его втором значении можно назвать вместилищем нашего духа, которое не течёт и не меняется, а остаётся одним и тем же, пока в нём пребывает наш дух с его «Я» и «Не Я». Это то время, о котором старик говорит со вздохом «а вот в моё время…». Он вспоминает его не как что-то текущее и меняющееся, а как единство, называемое эпохой; она не тянулась — она просто была, а потом её почему-то не стало. Она являлась вместилищем особого, «тогдашнего» духа, и поскольку дух бессмертен, она, неотъемлемая от наполнявшего её духа, тоже должна быть бессмертной. Почему же её нет? Умереть она не могла, значит она куда-то ушла и где-то продолжает существовать…
А теперь вернёмся к откровениям современной физики. Согласно подсказке, сделанной Эйнштейном американскому репортёру, материя создаёт вокруг себя четырёхмерное пространство-время и задаёт его кривизну, зависящую от массы материи. Это четырёхмерное многообразие образуется присоединением к обычным осям координат х, у, z ещё одной оси. Какой же? Большинство знающих об этом людей, но не специалистов в узкой области теории относительности, думают, что это ось времени t. Но это не так, и в этом заключается решающая подсказка, которой так не хватало Августину Блаженному. Если к осям х, у, z присоединить просто ось t, полученное многообразие будет совершенно бесполезной для науки конструкцией. В физике в качестве четвёртой оси берётся не само время t, а время, умноженное на скорость света с и ещё на «мнимую единицу» — корень квадратный из минус единицы, т.е. на число, не отражающее ничего материального и поэтому обозначаемое буквой i от «imagine», воображаемой. Произведение i*c*t обозначается греческой буквой τ (тау), оно-то и выступает в качестве четвёртой оси.
Почему была избрана такая странная ось? По той причине, что только при добавлении именно этой оси становится возможным говорить о расстоянии между двумя точками образующегося четырёхмерного пространства как о чём-то независимом от местоположения и движения наблюдателя. Независимость от наблюдателя есть самобытность, самоидентичность, субстанциональность, онтологичность. Другое же название онтологичности — это сущее. Мир, вмещающийся в координатную систему х, у, z, τ, есть сущее, есть полноценное бытие, есть истинная реальность. Но ведь одна из осей этого мира, а именно ось τ, абсолютно нематериальна, т.е. чисто духовна! Что же из этого следует? Конечно же то, что материальное само по себе, без сочетания с духовным, не есть подлинная реальность. В отрыве от духа материя небытийна. Это интуитивно поняли древние индийцы, которые называли материю «майя», т.е. «иллюзия». С точки зрения материи дух иллюзорен, с точки зрения духа иллюзорна материя. Их симметричность подтверждается тем, что если умножить все координаты на мнимую единицу i, то х, у, z станут мнимыми (т.е. духовными), а τ станет действительной (т.е. материальной). И вот что важно: метрика мира при этом не изменится, т.е. мир останется сущим. Для онтологичности бытия нужно не то, чтобы в нём присутствовало материальное или духовное, а то, чтобы в нём присутствовали оба эти начала. Без материи же мир небытиен, как и без духа.
Это подтверждает и доказанная в 1930‑х годах теорема Джона фон Ноймана «О скрытых параметрах». Согласно этой теореме, не существует «классической», то есть выражаемой в действительных числах, модели наблюдаемых физических явлений. Это связано с тем, что в уравнение Шредингера, описывающее эти явления, неустранимым образом входит мнимая единица — без обращения к невещественному нельзя понять вещество.
Но тут сразу возникает вопрос: а как же обстояло дело с бытийностью до «сотворения мира», до Большого взрыва, когда был только Бог, а материя ещё не была создана? Без материи нет бытийности, значит ещё не создавший материю Бог был небытиен? Абсурд? Но к тому же абсурду приводит богословский догмат «Бог есть чистый Дух». Если Он чистый Дух, значит в Нём нет материи, а бытийность достигается в соединении духа и материи, значит, вопреки тому, что Он сказал Моисею, Бог не есть Сущий?
Парадокс разрешается просто. Он возникает вследствие плохого философствования. Напоминаем: философия начинается с языка — с чёткого различения близких или родственных понятий. В данном случае такими понятиями являются творец и им сотворенное. Это совершенно разные вещи, которые нельзя путать друг с другом. Авиаконструктор создаёт самолёт, но в конструкторе нет самолёта, а есть его замысел, идея самолёта. Сам же самолёт есть воплощение этой идеи, а идея и её воплощение — данности принципиально разной природы.
Бог сотворил оси х, у, z, τ, и их соединение обеспечило бытийность сотворённого, но в Боге не было этих осей, а была их идея, идея полноты и бытийности, и в акте творения эта идея была воплощена, став отчуждённым от Бога тварным миром. Мир этот стал бытийным лишь потому, что бытийной была первоначально присутствовавшая в Боге его идея. Идея же эта была бытийной потому что бытиен её носитель Бог. В Боге, сотворившем материю, нет материи, как в авиаконструкторе нет самолёта, и в этом смысле Он — чистый Дух. Но в Нём нет и той духовности, которая присутствует в оси τ тварного мира, это — духовность, отчуждаемая от Бога, подобно тому, как отчуждается от Него мировая материя.
До XIV века богословам этот момент был непонятен; всё было поставлено на свои места святителем Григорием Паламой. На современном языке данное ему Откровение можно сформулировать так: духовность оси τ есть не сам Бог, а посылаемая Им в мир Его эманация, которую Палама назвал «Божественными энергиями». Введя это понятие, святитель поставил вопрос: доступна ли эта компонента мироздания чувственному восприятию человека — подобно тому, как ему доступны пространственные компоненты? Ключом к ответу для него послужило евангельское повествование о Преображении Христа на горе Фавор (Мк. 9:2-8). Там Его ученики Петр, Иаков и Иоанн в течение какого-то времени видели яркий свет, исходящий от молящегося Иисуса. До Паламы считалось, что это был обычный физический свет — по-нашему, фотоны. Но святитель категорически настаивал, что это был свет «нетварный», т.е. нематериальный, что глазам апостолов предстали именно те самые Божественные энергии, которые Творец непрерывно изливает на Своё творение, но которых в повседневной жизни мы не видим. Но апостолы ведь видели их — как это объяснить?
Божественные энергии поступают в наш мир постоянно, ибо с прекращением их поступления исчезла бы ось τ и мироздание перестало бы быть бытийным. Это значит, что Фаворский свет всегда есть в нашем мире, а не видим мы его только потому, что в нашу природу самим её Создателем «встроен» экран, заслоняющий нас от него. Из Евангелия мы знаем, какое потрясающее впечатление произвело на Петра, Иакова и Иоанна его лицезрение; экран защищает нас от такого потрясения и даёт возможность заниматься своими земными делами. Господь намеренно скрывает от нас степень Своего влияния на функционирование тварного бытия, чтобы не отнять у нас иллюзорного ощущения своей самостоятельности. Хотя христиане именуют Бога «Вседержителем», даже они не представляют, что на Нём, на Его «Энергиях», держится действительно всё.
Но в исключительных случаях Бог убирает этот искусственный экран, и человек видит мироустройство таким, каким оно является на самом деле. Он был убран у апостолов на Фаворе, чтобы они наглядно убедились в божественности Иисуса и, увидев Его распятым, знали, что Он взошёл на крест добровольно, а не потому, что оказался слабее своих палачей — Он мог бы призвать тысячи ангелов, которые уничтожили бы и римских воинов, и фарисеев с саддукеями. Экран был убран однажды и у Симеона Нового Богослова, увидевшего нетварный свет — это было сделано в помощь созданию им учения об «обожении плоти». А у нас, грешных, экран отнимется только тогда, когда мы освободимся от содержащей его в себе телесной оболочки и увидим всё не через тусклое стекло, а лицом к лицу (1Кор. 13:12).
Заметим, что речь у нас шла только о визуальном восприятии человеком Божественных энергий. Кроме него, случаются аудиальнос восприятие (человек слышит «голоса»), а ещё чаще — интуитивное, подсознательное («озарение», «вдохновение», «экстаз»). Добрый Пастырь более плотно опекает пасомых Им овец, чем это им кажется. Единственное, в чём Он предоставляет им полную свободу — это в выборе между добром и злом, между Богом и диаволом — здесь мы должны принимать решение совершенно самостоятельно, в этом и состоит Божественная стратегия отделения пшеницы от плевел.
Не противоречит ли учение Паламы высказанному нами выше утверждению о симметричности материальной и духовной составляющих тварного мира? Нисколько. Там мы имели в виду мир как математическую конструкцию, совершенно отвлекаясь от её происхождения и её назначения. При таком формальном подходе действительные и мнимые компоненты равноправны и вправду симметричны. Но возникают эти компоненты совершенно разными путями, а главное — вносят неодинаковый вклад в достижение той цели, ради которой вся конструкция создана. Мы имеем в виду не саму математическую конструкцию, т.е. четырехмерное многообразие, а то, что её предметно наполняет. Наполняет же её пирамида материально-духовных данностей, увенчанная на своей вершине человеком. Ось этой пирамиды совпадает с осью τ, поэтому при переходе от всякой её ступени к вышележащей доля духовности в материально-духовной смеси возрастает, достигая в человеке максимума.
По поводу темпов возведения этой пирамиды ведутся жаркие споры: геологи и антропологи называют одни сроки, а Книга Бытия — другие. На самом деле никакого противоречия тут нет. Из-за громадного сомножителя, посредством которого духовное время τ получается из физического времени t (300 000 000 м/сек), оно течёт гораздо медленнее последнего (для человека, как мы знаем, оно не движется), а поскольку библейское повествование ведётся по духовной шкале, то в нём «день» вполне может означать миллион лет историков. К тому же, понятие «дня» у пророка Моисея весьма условно, в первые «дни» творения суток в смысле оборота земли вокруг оси не могло быть, поскольку не было и самой земли.
Для чего Бог сотворил эту пирамиду? Точно знать этого мы не можем, ибо пути Господни неисповедимы, но на этот счёт можно сделать одно достаточно правдоподобное предположение. Похоже, всё затеяно ради того, чтобы на вершине пирамиды появились люди, преодолевшие соблазны плоти и достигшие высокой духовности, называемые «святыми», через которых осуществляется грандиозная космическая программа подчинения материального начала духовному началу, победы высшего над низшим.
Аргументы в пользу такой гипотезы содержатся в Священном Писании. В шестой главе Книги Бытия Бог сетует на то, что помышления созданных Им человеков есть во всякое время зло, и, раскаявшись в том, что создал их, вознамеривается предать уничтожению Своё творение — от человеков до скотов и гадов земных, и птиц небесных, т.е. ликвидировать всю пирамиду. Но млекопитающие, пресмыкающиеся и птицы ничем перед Богом не провинились, никакого зла в уме не держат — за что же их уничтожать? Тут, видимо, нужно говорить не «за что», а «почему».
Потому, что пирамида имеет для Творца ценность исключительно в качестве основания, на котором держится то, что Ему единственно нужно — вершина в лице чуждых влиянию зла святых людей. Пирамида твари без её вершины Богу не нужна, она есть лишь вспомогательное сооружение.
Другой аргумент мы находим в Новом Завете, в Откровении Иоанна Богослова (Отк. 6:10). Любимому ученику Христа было дано услышать, как ожидающие Страшного Суда и всеобщего воскресения святых мучеников, убитых за имя Его, возроптали на Бога: доколе нам находиться в неопределённом положении, ответь, когда наконец праведники пойдут в рай, а грешники — в ад? В ответ каждому из них были даны белые одежды (видимо, как подтверждение их праведности) и сказано, чтобы они потерпели ещё «малое время», пока не будет «дополнено число» так же, как и они, пострадавших за веру. Это значит, что как только Господь наберёт нужное Ему число святых, для которых прежде начала веков уготовано на небе Царство, цель сотворения мира будет достигнута и начнётся его «рассотворение» — небо свернётся как свиток, солнце и луна поблекнут, звёзды опадут как осенние листья, вся материя упразднится — отзовётся из сущего. Вот как описывается этот момент евангелистом Матфеем:
«Когда же приидет Сын Человеческий во славе Своей и все святые Ангелы с Ним, тогда сядет на престоле славы Своей, и соберутся пред Ним все народы; и отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов; и поставит овец по правую Свою сторону, а козлов — по левую. Тогда скажет Царь тем, которые по правую сторону Его: приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира» (Мф. 25:31-34).
Могут спросить: а зачем Богу святые люди, если у Него несчётное количество святых ангелов? Ответ нам даёт православное богословие, согласно которому обретший духовность в борьбе с плотскими соблазнами гораздо ценнее для Бога, чем изначальный духовный ангел, которому не надо было побеждать материю.
Святой апостол Павел, обращаясь к другим святым праведникам, восклицает: «Разве не знаете, что мы будем судить ангелов?» (1Кор. 6:3). Пресвятая Богородица, человеческое существо, неизмеримо выше самого высшего из ангелов: она «честнейшая херувим и славнейшая без сравнения серафим» — без сравнения!
Ещё до Большого взрыва, когда не было ни материи, ни пространства, ни времени, Бог сотворил ангельское небо (Быт. 1:1) и сразу же населил его «небесными силами» девяти чинов. В эту же эпоху было сотворено и Царство небесное, долго остававшееся пустым, ибо его насельники, как божественный плод, начали созревать только в самом конце существования тварного бытия. Ангелы нужны были Творцу как помощники в деле сотворения мира, отсюда изначальность их создания; необходимое число святых должно явиться результатом сотворения мира, в котором принимали участие ангелы, так что последние явились «первым поколением» духовных существ, а святые люди — «второе поколение». И тут уместно вспомнить, что компьютеры первого поколения были менее совершенны, чем компьютеры второго поколения.
Из сказанного ясно, зачем нужны были Богу «небесные силы» — это был рабочий инструмент, необходимый для изготовления святых. А вот зачем нужны Богу святые — этого мы знать не можем. Это открывается только самим святым, да и то только после их освобождения от бренного тела.
В своём развитии тварный мир движется по всем четырём осям. Движение по осям х, у, z есть известное астрономам «расширение вселенной»; движение по оси τ есть возрастание мировой духовности, особенно быстрое перед «концом света». А поскольку цель сотворения мира заключается в появлении в нём духовности, то с учётом этой цели ось τ надо считать особой — никакого равноправия с осями х, у, z у неё нет. Их симметрия, как мы уже говорили, не содержательная, а чисто формальная.
Перемещение мира по оси τ, для нашего сознания очень медленное, проводит человека через ряд несхожих между собой отрезков, которые мы назвали выше «эпохами». Перефразируя поэта, можно сказать о нас: «эпоху не выбирают, в ней живут и умирают».
Каждая эпоха, о которой живущий в ней человек говорит «моё время», представляет собой особый тип духовного бытия, обособленный от других типов, обладающий своей спецификой и ощущаемый своими обитателями как окончательный, единственно правильный и самодостаточный. Это уникальная духовная вселенная, замкнутая в себе и универсальная. Всё, что было прежде, даже если к нему возникает симпатия, для неё «несовременно». Но, несмотря на относительную краткость человеческого земного существования, многие люди ещё при жизни застают смену эпох, и у них возникают две серьезные проблемы: избавиться от ностальгии по ушедшему и приспособиться к наступившему. Решает их каждый по-своему: один оставляет своё сердце в прошлом и говорит, вздыхая: «Да, были люди в наше время, не то, что нынешнее племя»; молодёжи они кажутся какими-то мастодонтами. Другие делают усилие, чтобы адаптироваться к новой эпохе, и иногда им кажется, будто это удалось, но в глубине их души продолжает теплиться неискоренимая любовь к тем золотым временам, когда они были по-настоящему счастливы. Воспоминания об этом счастье нет-нет да и кольнут человека, принося с собой смесь радости и грусти. Чаще всего ушедшая эпоха является ему в сновидениях, и тогда обнаруживается, что он вовсе не перестроился, а лишь заставляет себя верить, будто перестроился, а на самом деле был бы счастлив вернуться в родную эпоху. Но он считает себя трезво мыслящим, поэтому убеждён, что такое возвращение в прошлое невозможно, а значит надо «наступить на горло собственной песне», как это делал в советское время втайне ностальгирующий по эпохе модерна Маяковский.
А что, это и вправду так уж невозможно? В земном фрагменте нашей жизни, скорее всего, да. Существовать одними воспоминаниями и грёзами окружающая действительность всё равно не даст. Но этим фрагментом наше существование не ограничивается, оно продолжается и после смерти тела. А там нельзя ли вернуться в милую сердцу эпоху?
Задавая этот вопрос, мы вступаем в область сущего, которую из толщи земных реалий видим «сквозь тусклое стекло, гадательно». И богословие нам тут не поможет — ведь его главным источником является Священное Писание, а в нём даны лишь самые общие намёки на нашу посмертную судьбу: праведники возлягут «на лоне Авраамовом», а грешники попадут туда, где «плач и скрежет зубов». И нам, действительно, остаётся только гадать, что это за «лоно» и по какой причине скрежещут зубами грешники — то ли от боли, то ли от досады. Похоже, Господь хочет, чтобы, разлучившись с телом, мы столкнулись с неким сюрпризом, который в педагогических целях от нас при земной жизни утаивается. Но одна важная зацепка в Евангелии всё же имеется. Вот она:
«Да не смущается сердце ваше; веруйте в Бога, и в Меня веруйте. В доме Отца Моего обителей много» (Ин. 14:1-2).
Эти слова надо осмысливать в контексте событий. Они сказаны на Тайной Вечере, когда Иисус прощался со своими учениками. Иуда уже вышел из горницы на своё чёрное дело, и в ней остались только те, кого Иисус любил и на кого возлагал все надежды на продолжение Его дела: они должны были стать первыми епископами будущей Церкви, мистическое тело которой сделается Его новым воплощением, и в нём Он вернётся к людям, чтобы спасать их души. Поэтому на последней трапезе Он был особенно ласков с ними и старался прогнать их тревогу, утешить и приободрить. Они же, зная о Его близком уходе, были озабочены тем, куда они пойдут «за Ним», т.е. в иной мир. Вот тут-то, чтобы развеять их опасения, Христос и произнёс эту фразу: «В доме Отца Моего обителей много» — каждый из вас сможет найти ту обитель, где ему будет лучше всего. А перед этим, будто предупреждая о необходимом условии выполнения этого обещания, сказал: «веруйте в Бога, и в Меня веруйте»…
Господи Иисусе Христе, Боже мой и Спаситель мой! Не прогневайся на недостойного раба Твоего, если дерзну просить Тебя о чём-то похожем на то, что Ты посулил Твоим апостолам! Ведь я верую, истинно верую в Тебя, и в Отца Твоего, и в Святого Духа! Вера же вместо дел да вменится мне — эти слова я ежедневно повторяю в утренней молитве. Я не знаю, что такое рай, несказанный и неописуемый, я не прошу поместить меня туда, я райского блаженства не заслужил. Но молю Тебя: посели мою душу там, где ей будет хорошо! Духовные эпохи, сменявшие друг друга на оси τ, никуда же не делись, они перешли туда, где нет времени, и душа, покинув землю, увидит их сразу все. Так предоставь моей глупой душе в свой час самой выбрать для вечного упокоения ту эпоху, которую она почувствует как родственную!
Может быть, я никогда не осмелился бы обратиться ко Господу с таким нескромным прошением, если бы не многочисленные свидетельства умиравших клинической смертью и потом оживших людей, рассказывавших, что в первые же минуты выхода души из тела ей в ускоренном темпе, будто в кино, «прокручивается» вся её земная жизнь, после чего предлагается дать прокрученному свою оценку. Я не вижу этому другого объяснения, как то, что наш Верховный Судия хочет узнать наши вкусы и предпочтения, чтобы направить нас до Страшного Суда (а может и после него) в эпоху, соответствующую этим предпочтениям. Это говорит о Его доброте, и на неё-то я и уповаю.
Глава вторая. Кто протрет мне тусклое стекло?
По долготе своих дней и потому, что в двадцатом веке чередование эпох убыстрилось, а сами они, соответственно, укоротились, мне удалось физически побывать в целых трёх эпохах: романтики русского социализма, застоя русского социализма (вежливо называемого «развитым социализмом») и русского неокапитализма. С какой из них начать смотрины? Наверное, с той, воспоминания о которой вызывают в качестве первого чувства нечто похожее на ностальгию. Но вот незадача: такое чувство вызывает во мне эпоха, которая закончилась ещё до моего рождения, но с которой я близко знаком духовно, и она волнует меня, пожалуй, больше, чем перечисленные три. Это — покоривший весь мир своей обаятельностью тридцатилетний период особого стиля в искусстве и жизни и особого видения мира, во Франции и России получивший название «модерн», а в России ещё «мир искусства»; в Германии «югендстиль», в Англии «ар нуво», в Австрии и некоторых других странах «сецессион». Почему моя душа оказалась близко причастной этому прошедшему периоду истории? Потому, что пробудившись к жизни, она питается в своём становлении не тем, что видят глаза, а тем, что слышат уши, а слышат они в основном разговоры между собой старших, их рассказы и воспоминания о недавнем прошлом, песни, которые они напевают, комментарии по поводу происходящего,— и через это растущей душе передается мировоззрение, эстетика и этика не своей, а предыдущей эпохи, в которой жили и которой проникались родные предшествующего поколения. А у меня они проникнулись духом «модерна», на фоне которого протекали их лучшие годы.
Была ещё одна причина того, что я подвергся влиянию этого духа. Я родился и провёл первые годы жизни на Арбате, в доме тридцать, где зоомагазин, рядом с театром Вахтангова, а в этом уголке Москвы исчезнувшую цивилизацию модерна можно изучать по архитектуре так же наглядно, как изучается египетская цивилизация по пирамидам. Первые мои впечатления от прогулок по Арбату и его переулкам — изысканные подъезды, изогнутые дверные ручки, майолика, ни одной прямой линии, всё оформление пластично, податливо, услужливо, эротично, всё в нем ловит взор, заманивает, обещает… И всё это увиденное точно соответствует романсу, услышанному от взрослых:
Я еду пьяная, я еду бледная
По тёмным улицам совсем одна,
И мне мерещится дощечка медная
И штора синяя его окна.
Эта только что расставшаяся с обозником женщина модерна всегда видится мне в обрамлении Арбата.
Женщина модерна! Это — особое, уникальное существо, какого не было и не будет до и после. Её идеальный зрительный образ создали чешский художник Муха и австрийский живописец Климт. Читатель, пожелавший увидеть этот образ, легко найдёт в интернете картину последнего «Поцелуй», оцениваемую сегодня в десятки миллионов долларов. Плотская соблазнительность этой женщины, называемая «сексапильностью» — не откровенная, не грубая, а завуалированная некоей таинственностью. Кстати, её лицо нередко маскируется вуалью — в прямом смысле.
Ты вошла в шоколадной шаплетке,
Подняла золотую вуаль.
И, смотря на паркетные клетки,
Положила боа на рояль.
Неправда ли — шикарно?! Какая изысканность, какая салонность! Это — Игорь Северянин. А вот его же:
Как мечтать хорошо Вам
В гамаке камышовом
Под мистическим оком —
Над бестинным прудом!
Как мечты — сюрпризерки
Над качалкой грезерки
Истомленно лунятся:
То — Верлен, то — Прюдом!
Сюлли-Прюдом — совершенно забытый ныне французский поэт, которого при присуждении Нобелевской премии по литературе предпочли Льву Толстому: его преимущество над автором «Анны Карениной» заключалось в том, что его стиль адекватно выражал стиль завладевшего в то время (начало XX века) всем миром модерна. Прюдом делал то, что требовала от него эпоха «серебряного века». Эта эпоха противопоставлялась XIX веку, который получил название «золотого».
Серебряный век пытался самоутвердиться в истории не только особыми женщинами и воспеванием их в поэзии, но также особой литературной прозой, особой философией и особым богословием. Проза модерна достигла своего предельного, и, надо сказать, очень высокого уровня в дореволюционных сборниках Алексея Толстого «Хромой барин» и «Под старыми липами», а также в его шедевре «Детство Никиты». Философия серебряного века, которая до сих пор имеет своих почитателей, содержала некоторые здравые мысли, но вследствие её невероятного, превосходящего все допустимые нормы многословия, а вернее, пустословия, их очень трудно отцедить, и даже если извлечь сухой остаток из Бердяева, Булгакова, Гершензона, Франка и Ильина, он окажется довольно тривиальным.
Совсем плохо обстоит дело с богословием той эпохи — это, несомненно, чистейшая ересь. Булгаков, например, перетолковывая и перевирая размышления Владимира Соловьёва о «Вечной Женственности» (её образ трижды являлся Соловьёву в детстве и ранней молодости, почему он и поднял эту тему), договорился до того, что эта сущность реализована в Деве Марии, которая после смерти вошла в состав Троицы в качестве четвёртой ипостаси. А Бердяев провозгласил культ гипертрофированного либерализма, объявив свободу первичным началом бытия, а Бога — вторичным. Стоит ли мне просить Творца поселить меня в таком месте, где я окажусь в компании людей, несущих подобную отсебятину в одном из важнейших вопросов? Тут надо крепко подумать.
Впрочем, присматриваясь к серебряному веку как к возможному долговременному пристанищу, лучше брать во внимание не то, что там говорили о Боге, а то, как там жилось.
А на этот вопрос может мне ответить только тот человек, который реально жил в этом веке, когда он ещё не стал одной из многих обителей в доме Отца Небесного, а был отрезком земной истории. Данте не понял бы жизни ада, если бы его проводником не был Вергилий; такой проводник и экскурсовод по царству модерна нужен и мне. Где его взять?
Конечно, можно было бы вчитываться в мемуары, в художественную литературу того времени, вглядываться в живопись модерна, его архитектуру, крутить пластинки Вертинского. Это даст почувствовать дух той эпохи. Но для того, чтобы сделать выбор, мне этого мало. Мне нужно познать не запах той жизни, а саму ту жизнь, экзистенцию. А это можно сделать только одним способом: самому прожить хотя бы какую-то часть той жизни. Это возможно только при наличии проводника, который там жил: надо слиться с ним и вместе пройти участок его жизненного пути — всем существом, а не только рассудком и воображением, ощутить материю тогдашней жизни.
Собственно, для этого даже не нужно слияния и совместного проживания отрезка его биографии — на худой конец достаточно лишь короткого контакта, плотного контакта меня живого с ним живым — при этом реальном соприкосновении, если Бог захочет, он сможет передать мне истинное, а не реконструируемое по литературе и искусству, ощущение тогдашней жизни. И это ощущение должен передать мне не тот, кто жил в серебряном веке, а тот, кто живёт в нём и сейчас. Только он может подсказать, стоит ли мне присоединиться к нему в его обители.
Итак, мне нужен живой представитель эпохи модерна — это первое условие, и Божье соизволение на то, чтобы он поделился со мной своим экзистенциальным восприятием той эпохи — это второе условие.
Как может быть выполненным первое условие? Ведь в нашем земном мире человека эпохи модерна уже не сыскать — они все давно перешли в мир иной. Единственный выход — мне самому посетить этот мир иной. Если гора не идёт к Магомету, Магомет идёт к горе. Но это невозможно!— скажете вы, и сильно ошибётесь. Мы регулярно наносим визиты в инобытие, и это происходит в наших сновидениях.
Сны — феномен чрезвычайно интересный и чрезвычайно загадочный. Люди всегда пытались осмыслить его, извлечь из сновидений какую-то важную или практически полезную информацию. Но всегда было известно, что если сон содержал в себе такую информацию, то она в нём зашифрована, поэтому издревле возникло интригующее всех искусство толкования снов, которое, разумеется, тут же обросло шарлатанством, поэтому доверять многочисленным «сонникам», которые сейчас почти не издаются, а ещё недавно были страшно популярны, рискованно. Церковь хорошо знает об этом, так что её отношение к снам двоякое. С одной стороны, оно очень серьёзное. Даже далёкие от религии люди знают о знаменитом библейском сюжете — истолковании сна фараона Иосифом Прекрасным, которое сыграло ключевую роль в истории израильского народа. Фараон увидел во сне, что из реки вышли семь тучных коров и стали пастись, а затем из той же реки вышли семь худых коров и съели тучных, нисколько при этом не потолстев. После этого сновидения фараон ходил сам не свой, чувствуя, что Бог послал ему какое-то важное сообщение. Мудрецы всего Египта не смогли расшифровать его смысла, и только еврей Иосиф сумел это сделать: сон предупреждал о том, что страну ожидают сначала семь урожайных лет, а затем семь неурожайных. Это была действительно очень важная информация, позволившая отправлять пятую часть производимого в течение семи изобильных лет зерна в специально построенные хранилища и легко пережить наступившие затем семь неурожайных лет (Быт. 41).
А вот отрывок из Евангелия от Матфея, свидетельствующий о том, что и в рамках Нового Завета сновидение рассматривается как одна из форм Божественного Откровения:
«Между тем, как сидел он на судейском месте, жена его послала ему сказать: не делай ничего Праведнику Тому, потому что я ныне во сне много пострадала за Него» (Мф. 27:19).
Тем не менее, православные богословы и святые отцы единодушно призывают не обращать внимания на сны. Почему?
Потому, конечно, что те сигналы, которые в форме сновидений поступают к нам из иного мира, сильно отличаются от тех сигналов, которые мы воспринимаем здесь.
По словам блаженного Августина, если мы поймём время, мы поймём всё. Я бы добавил к этому: но чтобы понять феномен времени, надо сначала понять феномен сна. Ведь сон есть не что иное, как реальное путешествие нашей души во времени, а именно — в прошлое. Заглянуть в будущее она может только по особому Божьему повелению, которого удостаиваются одни пророки. Конечно, разгуливать по времени душа может сколько ей заблагорассудится — от Большого взрыва до конца света, но это лишь странствия в воображении. Во сне же душа совершает экскурсию в прошлое на самом деле. Подчеркнём, что речь идёт именно о душе: наше тело во сне остаётся в настоящем времени.
Каковы доказательства того, что посещение душой прошлого во время сна является объективным фактом? Главное и решающее доказательство, которого вполне достаточно одного, состоит в том, что сразу после пробуждения мы вспоминаем только что виденное как несомненную реальность, как нечто в большей степени действительное, чем настоящее, которое (обычно, к нашему огорчению) начинает вторгаться в наше сознание. Если бы не трёхсотлетнее оболванивание нашего ума ложью материализма, каждый из нас, восстав ото сна, должен был сказать: там, где я сейчас был, я был на самом деле. Если не верить самому себе, то кому верить?
Есть и другие доказательства, хотя, в принципе, они уже не нужны. Вот одно из них: вспоминая свой сон, мы иногда обнаруживаем в нём такие детали ушедшего времени, которые мы прочно забыли. Сознание не могло бы их подсказать, ибо их в нём уже нет. Я, например, однажды звонил во сне кому-то по телефону и, проснувшись, вспомнил, какой набирал номер. Он был пятизначным! Такие номера существовали в Москве не позже пятидесятых годов, значит в них я и побывал.
Установленный основной факт ставит перед нами несколько интересных вопросов. Вопрос первый: чтобы нанести визит в прошлое, душа должна временно покинуть тело, остающееся в настоящем. Но оставление душою тела не означает ли смерти? Значит, каждую ночь мы умираем?
В некотором смысле так оно и есть. Всем хорошо известна крылатая фраза «умереть — уснуть». Наша Церковь хорошо знает об этом, потому называет смерть «успением», а каждый христианин ежедневно перед погружением в сон просит Бога: «да не усну в смерть». Сон и смерть начинаются с одного и того же: душа покидает тело. Но в случае сна она возвращается в него, а в случае смерти оставляет его навсегда. Есть и ныне хорошо изученный промежуточный феномен: в результате выхода души из тела оно умирает, но потом душа всё-таки возвращается в него, и тело оживает. Это — клиническая смерть с последующей реанимацией и временная смерть шамана в акте камлания. Опытные шаманы учат молодых: выйдя из тела, душа не должна уходить слишком далеко («не заплывай за седьмой порог, иначе не вернёшься»).
Почему душа, чтобы не привести тело к летальному исходу, может оставить его лишь ненадолго и уйти лишь недалеко? Понятно, что телесный организм не сможет совершать целесообразные действия без души, ибо необходимые для этого воля, разум и чувства сосредоточены именно в ней, но просто лежать и не умирать разве он без неё не способен? Ведь в нём имеется вегетативная нервная система, подобная управляющему компьютеру — она автоматически регулирует кровообращение, дыхание, пищеварение, различные выделения, обмен веществ, т.е. всё необходимое для биологического существования. И всё-таки после отсутствия души в течение времени, превышающего некоторую критическую величину, это существование прекращается. Разобраться в этом вопросе нам как раз и поможет сравнение вегетативной нервной системы с компьютером.
Представим, что вокруг Земли обращается большая орбитальная станция, оснащённая множеством различных приборов для проведения научных исследований. Большую часть времени на ней находятся люди, но иногда, после того, как её покинет одна команда, следующая прибывает на неё не сразу, и таким образом на какой-то срок станция остаётся пустой. В этот период за её пригодностью для приёма нового отряда космонавтов следит компьютер — он поддерживает необходимое давление воздуха, нужный уровень влажности и температуры и оптимальность других параметров, а также, если это необходимо, корректирует траекторию, включая реактивные двигатели. Необходимую энергию компьютер черпает из аккумулятора, оставленного последней командой. Если следующая команда вовремя не поставит новый аккумулятор, старый аккумулятор разрядится, и станция погибнет.
А теперь проведём аналогию. Космическая станция — это наше тело, компьютер — вегетативная нервная система; команда космонавтов — наша душа. Покидание космонавтами станции — покидание нашей душой нашего тела. Остаётся найти параллель аккумулятору.
У космонавтов аккумулятор — это та энергия, которую они, запасая её на земле, доставляют станции. Получается, что аналог космонавтов — наша душа — тоже доставляет аналогу компьютера станции — нашей вегетативной нервной системе — необходимую ему энергию, получив определённую порцию этой энергии в том месте, где она была во время отлучки от тела. Что это за энергия и что это за место? Тут долго думать не приходится, картина проясняется сама собой.
Ещё с античных времён философы различают два тесно связанных между собой понятия: потенция (возможность) и акт (осуществление). Осуществлённая в результате совершившегося акта возможность становится действительностью. Акт побуждает возможное перейти в действительное. А что побуждает совершиться самому акту? Ведь принцип причинности не отменяет ни одна философская школа. Акт совершился, значит нечто побудило его совершиться. Это нечто Аристотель назвал «энтелехией». А что побуждает энтелехию побуждать потенцию? Ничего — источник активности энтелехии заключён в ней самой. Как это возможно, стало понятно только в раннем христианском богословии, где все причинно-следственные цепочки избавились от кошмара дурной бесконечности, ибо начались с безначального и побуждаемого лишь собственной свободной волей Бога. Энтелехия Аристотеля есть не что иное, как нетварный Фаворский свет Паламы, его «энергии», животворящая сила Троицы.
Народная мудрость знала об этой силе не только до Паламы, но и до Аристотеля. В фольклоре она именуется «живой водой». Очень любопытно, как в волшебной сказке оживает рассечённый врагами богатырь. Сначала его опрыскивают «мёртвой водой», и тело срастается, раны затягиваются и на земле лежит уже совершенно целёхонький человеческий организм — в нём нет никакого изъяна и он полностью готов функционировать, но он не функционирует. Это — возможность, ещё не перешедшая в действительность. Богатырь сейчас подобен тому Адаму, которого Бог уже сотворил, но ещё не вдунул в него жизнь.
Жизнь входит в него только после окроплениея «живой водой». Замечательно, что животворящую силу называет «живой водой» сам её податель — Христос. Вот эпизод из Его разговора с самарянкой. Иисус говорит ей: «если бы ты знала дар Божий и Кто говорит тебе: дай Мне пить, то ты сама просила бы у Него, и Он дал бы тебе воду живую» (Ин. 1:10).
Животворящая сила, она же энтелехия, она же Божественная энергия часто отождествляется с душой: душа вышла из человека — он умер, душа вошла в него — он ожил. Это большая ошибка. Душа доставляет нашему организму животворящую субстанцию, но сама не является этой субстанцией. Душа человека — это вместилище его мыслей, чувств, желаний, фантазий, мечтаний и всего «внутреннего мира». Выйдя из тела в случае клинической смерти, она сохраняет в себе этот мир, более того, продолжает видеть и осмысливать окружающее. Подобие души несомненно есть у высших животных, созданных в пятый день творения. В Книге Бытия так и сказано: в этот день Бог сотворил душу живу (Быт. 1:26). Тот, кто когда-нибудь имел собаку, не может усомниться в наличии богатого внутреннего мира, а значит души, у этого удивительного животного. А теперь скажите: есть ли хоть какой-нибудь внутренний мир у одноклеточной водоросли морского планктона? Может ли объединяющая в себе этот мир душа водоросли выйти из неё и существовать самостоятельно? Вы ответите «нет». Значит, в ней души в общепринятом значении этого слова нет. Но планктон — это уже жизнь, да ещё какая упрямая, энергичная в своём самоутверждении! Энтелехия так и распирает его, а души в нём ещё нет. Следовательно, это разные вещи.
Из этого и надо исходить, обсуждая феномен сна. Когда душа во время сна уходит из тела, ему не становится хуже — для его биологической жизни нужна лишь управляющая его процессами вегетативная нервная система, а ей нужен следящий за её действиями центр, а ему, в свою очередь, необходима жизненная сила. Но запас этой силы быстро истощается, его надо пополнять. Душа знает об этом и не даёт запасу кончиться: после недолгого отсутствия она возвращается в тело с новой порцией энтелехии, обогащая ею саму себя и центр слежения за вегетативной нервной системой.
Может возникнуть вопрос: а откуда же черпают эликсир жизни созданные до пятого дня низшие организмы, у которых нет души, совершающей челночные рейсы для «заправки»? У них, видимо, действует другой механизм доставки энтелехии — она поступает к ним непосредственно из её источника, т.е. от их Творца. Почему же Творец не сохранил ту же схему и для высших животных, а поставил их организм в зависимость от присутствия в нём души? Ну, это как раз хорошо понятно: пятая ступень пирамиды, которую образовали большие рыбы, птицы и рептилии (динозавры), была нужна Богу исключительно для отработки способа совмещения биологической материи с начатками духовности, т.е. с, пусть пока ещё примитивной, но с душой. Тело такого существа интересует Господа только как обитель души, которую в шестой день Он намеревался усовершенствовать до богоподобия, поэтому Он предусмотрел автоматическое умирание этого тела в случае, если в нём по каким-то причинам не окажется души. Бактерии разрешено быть бездушною, а динозавру, кошке и человеку — не разрешено.
Перейдём теперь к вопросу, куда человеческая душа ежедневно отправляется для получения необходимого ей горючего материала. В общих чертах это ясно — туда, где этот материал отпускается. Поскольку его производителем является Бог, то его и отпускает либо Он Сам, либо, что вероятнее, специально уполномоченные делать это Его ангелы. Но в любом случае душе приходится побывать «на небе», т.е. попасть в иной мир. Но понятие «неба» довольно расплывчато, оно объединяет всё, что находится вне «земли», т.е. вне материальной вселенной, но если даже в этой вселенной такое огромное разнообразие мест, которые можно посетить или избрать, то неужели в духовном мире их меньше?! «Небеса» тоже бывают разные. Вот что, например, рассказал коринфянам апостол Павел:
«Не полезно хвалиться мне, ибо я приду к видениям и откровениям Господним. Знаю человека во Христе, который назад тому четырнадцать лет (в теле ли, не знаю, вне ли тела — не знаю: Бог знает), восхищен был до третьего неба. И знаю о таком человеке ([только] не знаю — в теле, или вне тела: Бог знает), что он был восхищен в рай и слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать» (2Кор. 12:1-4).
Данный текст представляет собой неоценимое свидетельство очевидца, в которое надлежит как следует вдуматься. Прежде всего из него выясняется, что «небо» на самом деле не одно: если существует «третье небо», то значит есть по крайней мере ещё первое и второе. Далее мы узнаём, что рай занимает только часть духовной вселенной — ему отведено конкретное третье небо. Тут вспоминается одно святоотеческое предание. В некоем древнем монастыре один из иноков, подобно апостолу Павлу, был во сне восхищен в рай, и увидел там многих прежде почивших насельников своей обители. Но одного авву, которого братия особенно почитала при жизни, он, как ни старался, так и не нашёл. Тогда он спросил сопровождавшего его ангела: а где же такой-то? Ангел ответил: его здесь нет, он там, где Бог. Это же ценнейшая информация: значит, и «райских» обителей у Отца Небесного много! Все святые размещаются Им в комфортабельных гостиницах с разным числом «звёзд».
И ещё одну важную вещь сообщает нам Апостол: то, что он слышал, находясь на третьем небе, невозможно перевести на земной язык. Надо думать, и увиденное там нельзя адекватно воспроизвести в земных образах. Об этом, кстати, говорят и обычные люди, вернувшиеся с «того света» в результате реанимации. Владимир Высоцкий говорил мне, что и «обрыв», и «кони привередливые» — лишь приблизительный аналог того, что он видел, находясь в состоянии клинической смерти.
Так где же запасается жизненной энергией душа, покинувшая спящее тело? Не в раю, конечно,— рай является не источником этой энергии, а лишь её привелегированным потребителем. Заправочная станция расположена много выше третьего неба. Где же?
Всё указывает на то, что в земной фазе нашего существования мы этого не узнаем. И не потому, что не могли бы вместить это знание, а потому, что Бог хочет преподнести нам некий сюрприз. Когда в рождественскую ночь родители кладут детям под ёлку подарки, они делают это тайно, чтобы радость проснувшихся утром ребят была удвоена неожиданностью. Подтверждением такой стратегии Бога является то, что в Священном Писании мы нигде не находим прямого описания ни структуры духовной составляющей Сущего, ни истории её сотворения. В первой же фразе Библии сказано, что Бог сотворил небо и землю (т.е. нематериальный и материальный тварные миры), но дальше в ней говорится только о формировании в течение шести «дней» материальной вселенной, и ни слова не произносится о работе Творца над невидимой частью Своего творения. И лишь в начале второй главы Книги Бытия краткое резюме: Так совершены (созданы) небо и земля и всё воинство их (Быт. 2:1). Но оно вызывает недоумение — как «так»? О создании земного «воинства», т.е. пирамиды видов, сказано более или менее развёрнуто, но что касается выращивания ангельского воинства, которое, наверняка, потребовало не меньше усилий, то о нём Библия умалчивает. Только уже в новозаветное время Дионисию Ареопагиту было дано Откровение о девяти ангельских чинах, да из Апокалипсиса можно кое-что заключить о падении главного ангела Денницы, или Люцифера. Похоже, здесь устроение «неба» нам не раскрывается, специально для того, чтобы нам интереснее было узнать о нём там. Поэтому и душа наша, как бы высоко она ни поднималась для насыщения божественной благодатью, либо доставляется туда с завязанными глазами, либо на обратном пути в тело Господь стирает из её памяти увиденное в высших небесных сферах. И только в конце возвращения повязка как бы спадает, и душа краем глаза что-то замечает и краем уха что-то подслушивает. Но то, что ей удаётся увидеть и услышать, настолько непохоже на всё земное, что она поневоле переводит это на привычный «здешний» язык, и этот перевод, который мы, просыпаясь, воспринимаем как сновидение, получается или же полной абракадаброй, или же трудно расшифруемой головоломкой. Сонники как раз и предназначались для расшифровки таких головоломок, но в большинстве случаев их составляли шарлатаны.
Какие же «небеса» душа во сне проходит уже без повязки? На третьем небе, до которого восходил Апостол, повязка ещё не снята. Ибо иначе мы каждое утро просыпались бы в состоянии невыразимого восторга. Видеть и слышать, и то мельком, душе разрешается лишь в слоях «неба», непосредственно примыкающих к «земле» — на втором и первом, а может быть только на первом небе. Что может там находиться?
По логике, на этом ближнем к земле небе должны скапливаться «земные испарения» — то, что ещё недавно было материальным, но перестало им быть, перешло из видимого «агрегатного состояния» в невидимое. Но это же наше прошлое — только что оно было настоящим, т.е. видимым и осязаемым, и вот его уже нет на земле. Куда же оно делось? Материалист, то есть, как минимум, каждый второй человек на планете, скажет: оно безвозвратно исчезло. По его философии, реально существует только «миг между прошлым и будущим». Но это полный абсурд. Ведь донесения наших органов чувств об этом миге из-за того, что нервный импульс не сразу доходит от рецептора к соответствующему участку мозга, всегда запаздывают, так что мы воспринимаем не настоящее, а «запись» прошлого. Но чем это принципиально отличается от восприятия выступления политика, произнесшего свою речь вчера, и пересказанного по телевидению только сегодня? Или от восприятия концерта умершего певца, записанного на киноленту?
Только временем запаздывания, но это не принципиально. Утверждение «это было в прошлом» всегда условно. По существу, всё в прошлом; а по нашему ощущению многое из того, что, судя по стрелке часов, ушло в прошлое, задерживается в настоящем, и бывает, надолго. Если, не дай Бог, у вас утром умрёт близкий человек, днём вы не скажете «его смерть была в прошлом» — это событие на много дней будет оставаться для вас в настоящем. Так же задерживается во времени и особенно радостное событие. Олимпийский чемпион после победы говорит в интервью: «Я ещё не осознал случившееся, чувство торжества придёт ко мне, наверное, позже». А ведь со времён Канта мы знаем: реальностью надо считать не то, что «есть на самом деле» (вещи в себе), а то, что есть в нашем сознании (вещи для нас). Внутри себя мы можем сколько угодно путешествовать по прошлому, по своему выбору превращая любой его фрагмент в настоящее. Вот этой возможностью выбора, в основном, и отличается увиденное повторно в воспоминаниях от увиденного в первый раз в непосредственном донесении органов чувств. Содержание этого донесения, хотя оно автоматически адаптировано к специфике нашего сознания, т.е. уже является «вещью для нас», никак от нас не зависит. К тому же интенсивность нервных импульсов в этом первичном акте восприятия выше, чем в повторном. По этим двум признакам мы и выделяем «миг между прошлым и будущим» и считаем, что только он и есть истинная реальность. В воспоминаниях это особое ощущение реальности происходящего у нас отсутствует. Но — и на это я прошу обратить пристальное внимание — это ощущение возникает в отношении того, что мы видим во сне, и оно с абсолютной бесспорностью удостоверяет реальность происходящего. Подтверждается она и тем, что тут присутствует и второй её признак: сюжет сновидения совершенно от нас не зависит и, более того, чаще всего является неожиданным, а порой удивительным. Субъективной бывает только наша реакция на то, что предъявляет нам сновидение, само же сновидение имеет характер объективно происходящего.
Какие ещё нужны аргументы в пользу того, что, посетив во сне прошлое, наша душа сталкивается с ним не как с прошлым, а как с настоящим — там оно существует в качестве живой действительности? Впрочем, этого и следовало ожидать на основании того, что было сказано в первой главе о времени: где нет материи, нет и времени, а если нет времени, нет и «прошлого», а всё — «настоящее». А там, куда душа уходит в снах, материи нет.
К сказанному необходимо сделать важное уточнение. Термины «материя» и «время» здесь нужно понимать в их земном смысле, т.е. так, как их понимает наука. Материя — это то, что имеет массу или её эквивалент — энергию. Время — то, что неумолимо движется в одном направлении. Но богословы утверждают, что в ином мире тоже существует некий аналог здешней плоти — «тонкая материя», не имеющая физической массы, но способная принимать определённую форму. О том, что, выйдя из тела, душа продолжает ощущать себя в каком-то теле, но не в таком, в каком пребывала на земле, а в «воздушном», что ли, свидетельствуют все реанимированные. Несомненно, имеют форму ангелы и бесы, хотя обычной материи, состоящей из элементарных частиц, в них нет. Неопровержимое доказательство «тонкой телесности» небесных жителей собрал из Священного Писания и творений святых отцов Игнатий Брянчанинов в своей бессмертной работе «Слово о смерти». Абсолютно бестелесен один только Бог, потому о Нём и сказано, что Он — «чистый Дух». Но если на небесах имеется некая разновидность материи, то там должна присутствовать и некая разновидность времени. И действительно, в сновидениях мы чувствуем и действуем последовательно, однако то и дело возвращаемся к началу событий или в другие моменты, предшествующие ранее увиденному, так что время не уходит назад безвозвратно и по нему во сне можно двигаться в обе стороны. Материя там невесомая, а время — не неумолимо.
Единственно, из чего мы не выходим в сновидении — это из эпохи, в которой оказываемся. Но это всегда такая эпоха, которая по земным календарям уже ушла в прошлое. В качестве машины времени сновидение отвозит нас только назад.
Как правило, во сне мы попадаем в те эпохи, которые мы ещё застали в нашей жизни — либо в ту, которая ещё продолжается на земле (но обязательно в уже прошедший её отрезок), либо в одну из предшествующих. Это, наверное, можно объяснить так: только что отошедшая в иной мир эпоха оказывается на ближнем к земле небе, оттеснив оттуда предшествующую эпоху в более высокие сферы. А поскольку при челночном путешествии за эликсиром жизни повязки спадают с наших глаз в самом конце возвращения на землю, то нам удаётся увидеть именно недавно ушедшие в вечность времена.
И снова надо сделать уточнение. Проведенные нами рассуждения и выводы из них могут оказаться ошибочными: то, что есть на небе, может, заслонено от нас «тусклым стеклом», и о нём мы можем рассуждать только гадательно, как и сказал Апостол. Стоит ли это делать? На мой взгляд, стоит.
Ведь как бы мы ни старались отгонять мысль о том, куда мы попадём после окончания земного срока нашего существования, она всё равно будет тревожить нас и заставлять фантазировать, как фантазировали о своём будущем навсегда покинувшие Европу пилигримы парусника «Мэй Флауэр», плывущие в Америку, чтобы начать там новую жизнь. Но не строить догадки относительно следующего нашего местопребывания мы не можем, и единственное, что надо сделать, это следить за тем, чтобы наши догадки не выходили за рамки допустимого для православного христианина. А что для него допустимо, где ему позволительно включать своё воображение? Во-первых, в тех вопросах, по поводу которых мы не имеем чётких высказываний Священного Писания, церковных соборов и святых отцов; при соблюдении этого условия наши предположения не могут быть названы ересью. Кроме того, наши домыслы не должны противоречить фактам, относящимся к предмету, и тому, что вытекает из этих фактов по законам логического рассуждения. Короче говоря, мы вправе упражняться в догадливости только в отношении белых пятен мироздания, не освоенных ни богословами, ни наукой.
Вот этим, собственно, мы и занимаемся. На карте Сущего, в той ее части, где должно быть изображение инобытия, мы видим огромное белое пятно, и оно будоражит наше воображение, волнует нас и тревожит. Мы чувствуем потребность заполнить его чем-то более или менее правдоподобным, а для этого нам нужна соответствующая рабочая гипотеза, которая успокоит нас до того времени, когда появятся новые факты или новое определение Церкви, вносящее в нашу гипотезу необходимые коррективы. Такую гипотезу мы с вами в общих чертах построили и, опираясь на неё, можем теперь двигаться дальше. Следующим шагом будет мой отчёт перед читателем о конкретном духовном опыте, обретённом мной в сновидении.
Материалисты, не признающие существования невидимого слоя Бытия, вынуждены из-за этого утверждать, будто сюжет любого нашего сновидения складывается из уже имевшихся в сознании элементов, являющихся в необычных сочетаниях. По их теории сон есть чисто внутренняя перекомпоновка того, что мы знаем, никакая внешняя информация во сне к нам не поступает. Они так твёрдо стоят на этой точке зрения, что их не смущают даже многочисленные свидетельства о явлении к спящему человеку близкого родственника в момент его смерти, которая происходит за тысячи километров.
Я всегда считал эту теорию ложной, но до последнего времени не находил в своих снах её опровержения. И вот оно, наконец, пришло.
В одно прекрасное утро, незадолго до пробуждения, я очутился в помещении какого-то петербургского издательства. Заведующая редакцией сидела ко мне спиной, больше никого в комнате не было. Не знаю, откуда пришла подсказка, но я понял, что это знаменитая в начале столетия писательница Тэффи — тем самым сразу определилась эпоха, в которую я попал: серебряный век.
Надо подчеркнуть, что до этого я ничего не знал о Тэффи, кроме того, что на телевидении присуждается премия её имени; ни строчки из её сочинений я не читал, об её биографии не имел ни малейшего понятия и портрета её в жизни не видывал, хотя бы потому, что совершенно ею не интересовался. Её лицо я впервые увидел в этом сне, когда она, наконец, ко мне обернулась.
В ближайшие же дни после этого сна я через интернет раздобыл фотографию Тэффи и поместил её в рамку. Это была в точности та самая редакторша, которую я видел во сне.
Итак, она обернулась, и наши глаза встретились. В её взоре не мелькнуло никакой благожелательности, он был холодным и равнодушным. Душевного общения, на которое я втайне рассчитывал, не произошло. Произошло нечто гораздо большее — то, о чём я не мог и мечтать. В этой усталой немолодой уже, но всё ещё красивой женщине мне мгновенно открылась живая жизнь эпохи модерна — открылась с такой ясностью, будто я сам её прожил. Принявший дамское обличье мой Вергилий за секунду провёл меня по эпохе, всё показал, и теперь я мог принимать вполне обоснованное решение по поводу того, просить Бога переселить меня туда в будущем или нет. В потускневших глазах Тэффи, в которых всё-таки угадывалось былое сияние, я прочёл то, что дополнило мои детские впечатления от докатившихся до двадцатых годов отзвуков модерна и от арбатского антуража, и вся эпоха предстала передо мной как цельный, верный себе и хорошо мне понятный тип экзистенции. Теперь я знал о модерне всё, и никакая новая информация о нём мне была не нужна: я мог назвать и объяснить любую деталь, которая должна была появиться на той или иной стадии его развития, включая такую деталь, как его уход в небытие.
Стиль модерна вошёл в жизнь человечества в конце девятнадцатого века, мгновенно подчинил себе все её стороны и продержался до начала Первой мировой войны. Причиной его зарождения и невероятного успеха было подсознательное стремление людей как-то заполнить ту пустоту и бессмысленность, которые возникли после отмены религии Великой Фрацузской революцией. Потерявший Бога как свою опору человек должен был найти какую-то другую опору, и ему показалось, что ею может быть красота. Не красота чего-то, а просто сама по себе. Обладавший пророческим даром Достоевский загодя дал наступившей сразу после его смерти эпохе её девиз и её кредо: красота спасёт мир! Правда, эту формулу не озвучивали на каждом перекрёстке, не желая признать, что миру надо от чего-то спасаться — ему без Бога только лучше, но на место списанной религии была поставлена в той же функции эстетика.
Но где было взять производителям стиля модерна столько красоты — ведь теперь она требовалась в огромном количестве? Они вышли из затруднения с помощью двух взятых ими на вооружение принципов: всеядности и невзыскательности. Красоту они начали брать из любого исторического периода, из любого направления искусства, из любой художественной школы. В архитектуре и живописи модерна присутствуют и Египет, и Италия, и барокко, и классицизм, и готика — всякое лыко у него в строку. Но это не эклектика — заимствование вписывается в общий канон, составляющий суть модерна и сообщающий ему моментальную узнаваемость.
Внешнее обрамление жизни людей эпохи модерна представляло собой удачно подобранный букет самых различных срезанных цветов. Когда-то каждый из них рос на своей поляне, и его красота питалась её соками. Прелесть египетского цветка отражала таинственную трансформацию умерших фараонов в богов, прелесть индийского — чудо реинкарнации, прелесть итальянского — стройность схоластического богословия, прелесть китайского — мудрость конфуцианства, прелесть японского — теплоту и отзывчивость синтоизма. Собранные в модерне, они лишились подпитки, стали бескорневыми, а значит, таким сделался и весь букет. А ведь в модерне надеялись укоренить новую прекрасную жизнь. Укоренить в бескорневом! Могло ли это получиться?
Я видел Тэффи лицом к лицу несколько секунд, но за эти секунды прожил вместе с ней всю её жизнь. Это была типичная жизнь эпохи модерна, притом одна из самых благополучных. Только не подумайте, что я прошёл по всем изгибам её жизненного пути и теперь все они мне известны. Её событийная биография меня не интересует, я прожил её жизнь в том смысле, что обрёл сухой её остаток. Войдя в духовный контакт с этой женщиной, сумевшей взять от этой жизни в серебряном веке максимум качества, я ощутил, каков этот максимум, выше которого не прыгнуть.
На каком отрезке жизни возникало у неё ощущение полноты существования, когда она могла желать только одного: чтобы так было всегда? В детстве и отрочестве такого быть не могло; находясь в этом возрасте, все мечтают поскорее выйти из него в манящую и загадочную взрослую жизнь, особенно такие подростки, на которых окружающие возлагают большие надежды, и они хотят их оправдать. А именно такой девочкой была Надя Лохвицкая, выращиваемая в дворянской усадьбе гувернёрами и домашними учителями. Однако прежде, чем начать реализовывать свой незаурядный творческий потенциал, ей пришлось, как самой заурядной человеческой особи женского пола, заплатить дань всесильному гению рода двумя детьми — плодами первой, а значит глупейшей любви. Отдав пошлину, она прошла таможню, и хотя были и вторая, и третья любовь, они уже не предъявляли требования размножения и оставляли ей достаточно личной свободы. Воспользовавшись этой свободой, бывшая Надежда Александровна Лохвицкая, а теперь Тэффи, занялась сочинительством и стала знаменитой.
…В тот единственный раз, когда я видел Тэффи в её редакционном кабинете, она давно уже была знаменитой. Она входила в число тех немногих, кто мог взять для своей жизни от эпохи модерна всё, что она способна была дать. И как же жилось ей в этой эпохе со своей славой, как она себя в ней чувствовала?
Когда Тэффи обернулась, я понял, что передо мной УСТАЛАЯ ИГРУШКА БОЛЬШИХ ДЕТЕЙ, как сказала о балерине того же серебряного века Зинаида Гиппиус. Великолепная рассказчица, наделённая редкостным чувством юмора, превосходная стилистка, Тэффи смогла стать лишь одной из деталей той красоты модерна, которая никуда не ведёт и никого не спасает. После недолгой эйфории от громкой известности умная и чуткая Лохвицкая всё отчётливее начинала осознавать себя срезанным цветком в бескорневом букете, но никакой альтернативы тому, чтобы продолжать тянуть лямку развлекательницы читателей, у неё не было. И она так и тянула её, превозмогая нарастающую усталость.
Тэффи протёрла мне тусклое стекло, и я лучше разглядел серебряный век. И скажу о нём одной фразой:
ТАМ ХОРОШО, НО МНЕ ТУДА НЕ НАДО.
Глава третья. И ложная вера рождет героев
Кроме замещения религиозности эстетизмом, модерн выполнял ещё один социальный заказ. Поклоняясь чистой красоте, общество серебряного века в глубине души чувствовало, что жизнь, основанная на таком поклонении, есть жизнь ненастоящая, и поэтому длиться бесконечно она не может.
В атмосфере той эпохи накапливалось тревожное ожидание того, что вся эта изысканность и утончённость кончится, и придут люди совсем не утончённые, но зато настоящие, прочно уверенные в грубой земной реальности, а поскольку главным принципом настоящей жизни является смерть, то эти люди начнут возвращение к реальности с того, что станут вводить в людское бытие гипертрофированные порции смерти, намного превосходящие тот уровень, который предусмотрен природой. Особенно ярко выражали этот ужас кролика перед приближающимся удавом герои чеховских пьес, для которых ожидание было хуже самого ожидаемого. Они восклицали: пускай скорее придут эти сильные и жестокие новые люди и заменят нас, слабых неудачников! Так вот, красота модерна предназначалась ещё и для того, чтобы смягчить сердца этих серьёзных земных людей и побудить их восстанавливать серьёзную земную жизнь как можно менее жестокими методами. Восстанавливайте корневую систему земного бытия, нуждающуюся в грубой почве, в грязи и навозе, но украсьте её вот этими прекрасными срезанными цветками модерна — ведь они тоже когда-то родились на этой почве!
И эти серьезные несентиментальные люди пришли, и действительно принесли с собой невиданные прежде дозы смерти, и — как ни странно — украсили свой быт очень понравившейся им красотой модерна, предпочтя её другим разновидностям красоты, ибо их чрезмерная приземлённость требовала в качестве противовеса чего-то подчёркнуто неземного, чем можно было бы мельком полюбоваться.
Люди, взявшиеся сделать жизнь серьёзной, были двух видов, и различались они тем, чтó именно избрали тем наиболее серьёзным, на чём следует основывать настоящую жизнь. На Западе решили, что единственная бесспорная реальность, за которую и надо ухватиться,— само биологическое существование человека здесь, на земле. Чтобы ублажать это новое божество, обеспечить ему комфорт, нужны были материальные возможности — деньги и владения, и так начался передел колоний — мировая война. У нас же в России уверовали в религию, очень похожую на христианство — в построение коммунизма,— и совершили Великую Октябрьскую революцию. В этих двух массовых бойнях счёт убитых впервые в человеческой истории пошел не на тысячи, а на миллионы, подтверждая тем самым, что жизнь на земле стала теперь как нельзя более настоящей.
С этого момента Запад и Россия стали резко расходиться, образуя два самостоятельных мира с разными идеалами и разными укладами жизни, удаляющиеся друг от друга как две соседние галактики в расширяющейся вселенной, и у каждого из этих миров началось чередование своих эпох, создавшее в конце двадцатого столетия целый набор не встречавшихся ранее типов коллективного существования, которые ныне уже поднялись с земли на одно из ближних небес и могут быть предложены Богом в качестве вечных обителей покидающим тело душам. Что ж, раз мне не подошёл серебряный век, может, стоит присмотреться к ним?
Ещё до эпохи романтики русского социализма, которую я успел застать, была у нас короткая по времени, но грандиозная по значению эпоха Великой Русской революции, которую принято называть Октябрьской.
Многие наши современники, которым очень не нравится всё то, что происходило после этой революции, считают её виновницей всех последующих бед и уничижительно именуют её «октябрьским переворотом». Это — весьма тенденциозная и потому исторически неверная характеристика. Во-первых, переворота в общепринятом значении этого слова не было — по свидетельству очевидца (Джона Рида), в этот день в Зимний дворец просто стали заходить матросы, и когда их стало больше, чем юнкеров, последние ушли из дворца, а вслед за ними и Временное правительство. Смена власти произошла без единого выстрела — правильно ли называть это переворотом?
Во-вторых, даже если принять такую терминологию, переворот был лишь толчком к широчайшему по масштабу и глубочайшему по смыслу всемирно-историческому событию, каковым была наша революция, составной частью которой стала Гражданская война. В общей сложности она продолжалась около четырёх лет — до начала в 1921 году НЭПа.
Для путешествия по Русской революции мне не нужен Вергилий — моими экскурсоводами являются песни и стихи той эпохи, которые лучше любого гида разъяснят её суть. Революционные песни могучие, торжественные, напевные; это подлинный эпос.
От края и до края, от моря и до моря
Берёт винтовку народ трудовой,
Народ боевой!
И это действительно было так. В конце бессмысленной для нас мировой войны русский народ забурлил и поднялся. От одного края страны до другого. Что же побудило его подняться?
За землю, за волю,
За лучшую долю
Готовы на смертный бой…
Песня завораживает неторопливостью и уверенностью, красивой мелодией, и только когда очнёшься от гипноза, ты задаёшь себе недоуменный вопрос: о какой стране и о каком народе в ней поётся? Ведь меньше всех её слова могут относиться к России и к русскому народу рубежа девятнадцатого и двадцатого веков. Помещичью землю начали отдавать у нас крестьянам с 1861 года, облегчив её выкуп созданием специального банка, а при Столыпине землепашец мог получать сколько угодно прекрасной земли в Сибири, куда вместе с семьёй и пожитками его доставляли бесплатно по построенной для этого железной дороге. Что же касается воли, т.е. свободы, то историки единодушно утверждают: такого уровня свободы, как в предреволюционной России, не было ни в одной стране мира. Что-то с текстом песни неладно: подниматься за землю и за волю трудовому народу не было никакого резона — и то, и другое имелось в избытке. За что же пошёл он на смертный бой? Земля и воля был лишь первый попавшийся предлог, притом весьма нелепый. За что же он поднялся на самом деле?
Он поднялся за то, за что только и поднимаются народные массы во все времена и во всех странах: за утверждение своей веры. Русский народ обрёл её после многих десятилетий безверия, когда нечем было жить, и потому особенно её ценил. Наш революционный энтузиазм был эйфорией неофитов. Период безверия в послереформенной, необуржуазной России, был каким-то кошмаром — люди потеряли ориентиры, перестали понимать, для чего они живут и стоит ли вообще жить. Возникали самые дикие секты, резко росло число самоубийств, распространилась мания цареубийства, появились фанатики, отстреливавшие ни в чём неповинных чиновников — дальние предшественники нынешних террористов,— сошедший с ума граф Толстой нёс свою антицерковную ахинею и призывал не противиться злу, и множество людей разных слоёв общества приняли это как руководство к действию. Давнее пристрастие дворянских усадеб к карточным играм дополнилось увлечением спиритизмом.
Это массовое умопомешательство было вполне закономерным следствием того, что Россия потеряла почву под ногами. Раньше этой почвой было христианство, но в XVIII веке наука «доказала, что Бога нет», в первой половине девятнадцатого не верить науке могли только низы, а во второй его половине поверили ей уже и они, поскольку верхи всё это время активно их «просвещали». В эпоху модерна была предпринята попытка заменить Бога чистой красотой, но эта замена оказалась суррогатом. Запад в конце концов всё-таки нашёл для себя выход: обожествил ограниченное во времени телесное существование человеческого индивидуума на земле, объявив это существование высшей ценностью. Конечно, это тоже было суррогатом, ибо божественное не может быть ограниченным во времени, но этот суррогат привлекал тем достоинством, что обладал несомненной зрительной и осязаемой реальностью.
Русскому человеку само его телесное существование в качестве высшей ценности не подходило. Духовная интуиция, не заглушаемая веками протестантизма, как у европейцев, подсказывала ему, что придать земной человеческой жизни смысл может только то, что находится вне этой жизни. И учение Маркса-Ленина дало такой внешний ориентир, который стал стимулом и целью существования — светлое будущее наших потомков, называемое коммунизмом. Короче говоря, ленинизм дал народу вдохновляющую и окрыляющую мечту, и эта мечта имела в своей основе религиозный характер. Христианский рай на небе был заменён земным коммунистическим раем в будущем. Существование такого рая нисколько не противоречило науке и даже вытекало из теории Маркса, названной «историческим материализмом», которую все считали вполне научной. И ещё одним достоинством марксизма-ленинизма было то, что он требовал от уверовавших в него готовности к жертвам — вплоть до отдания за него своей жизни.
Смело мы в бой пойдём
За власть советов,
И как один умрём
В борьбе за это.
В общем,
От подпольщика, намотавшегося по царским ссылкам,
До гордящегося галстуком юного пионера,
Все объединены энтузиазмом пылким:
Новая вера!
Слово «религия» пахнет тлением,
Лучше использовать эвфемизм:
Исповедуем теперь с воодушевлением
Марксизм.
Во всей нашей истории нет более ясного в своей сущности события, чем Великая Октябрьская революция, и в то же время менее понятого профессиональными историками. Наивность и некомпетентность некоторых из них доходит до того, что они считают нашу революцию досадным сбоем, которого можно было легко избежать, и тогда Россия триумфально продолжила бы своё бурное экономическое развитие, по темпам которого она обгоняла все другие страны с 1885-го года. Тогда сбылись бы предсказания Менделеева, и к середине двадцатого века население России достигло бы пятисот миллионов.
Что на это сказать? У таких историков я аннулировал бы дипломы, поскольку они явно ничего не понимают в предмете, который избрали своей специальностью. История не имеет сослагательного наклонения не потому, что свершается однажды, а потому, что все видимые события, в ней происходящие, заведомо предопределяются Богом, направляющим судьбу человечества к одному Ему известной цели. Попытки невероятно расплодившихся нынче умников подсказать Творцу истории, где Он допустил промахи и ошибки, просто смешны. Встав на этот путь, можно начать предлагать Богу изменить свойства элементарных частиц или сократить срок беременности ланей.
Всё, происходящее в истории человечества, также как и происходящее в микромире и в живой природе, единственно правильно, ибо подчинено исполнению Божьего Замысла. Этот Замысел остаётся нам непонятен, и тут мы должны принимать правильность происходящего на веру. Но в случае нашей революции всё совершенно прозрачно.
Великая Октябрьская революция была промыслительным событием, позволившем русскому народу в крайне неблагоприятных условиях сохранить в себе христианскую религиозность, изменив её букву, но не нарушая духа, благодаря чему Россия не утратила способности исполнить в конце времён своё всемирно-историческое назначение.
Отдавая себе отчёт в том, что это утверждение многим покажется странным, а у некоторых вызовет недоумение, я должен подробно объяснить, что здесь имеется в виду. Для этого нужно ответить на два вопроса: в чём состоит промыслительное предназначение России и каким образом безбожная революция, обрушившая на православных людей небывалые гонения, помогла им сохранить в себе Христово учение.
1. О всемирно-исторической миссии России.
Эта миссия состоит в продолжении и доведении до конца того дела, ради которого Бог-Сын две тысячи лет тому назад сошёл на землю и воплотился в Богочеловека Иисуса. Зачем Он сделал это? Святые отцы говорят: Бог стал человеком, чтобы человек стал богом (т.е. святым). В молитве христиане поют: «Христос в небесах, встречайте, Христос на земле, возноситесь!». Пребывание Спасителя с людьми закончилось Его восшествием к Отцу, но уже через десять дней после Вознесения Он снова вернулся к людям, на этот раз через Своё мистическое воплощение в Тело Единой (единственной) Святой, Соборной (Вселенской), Апостольской Церкви, которую богословы именуют «Телом Христовым». Это — второе Его Сошествие, подготовленное первым. Оно продлится уже до кончины века: «Создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее» (Мф. 16:18).
Это обещание исполнилось в день Пятидесятницы (на пятидесятый день после Воскресения Христова); в создании Церкви принимала участие вся Троица: Сын умолил Отца, Отец ниспослал Святого Духа, Дух рукоположил апостолов в первых епископов и сразу после этого привёл к крещению три тысячи человек в Иерусалиме, образовав из них первую паству. Это второе сошествие Христа было более громким, чем первое, произошедшее в хлеву,— раздался шум будто от сильного ветра, апостолы заговорили на разных языках, приводя в изумление горожан. А через три века сбылось и ещё одно пророчество Иисуса: «Как молния, сверкнувшая от одного края неба, блистает до другого его края, так будет Сын Человеческий в день Свой» (Лк. 17:24). На престол взошёл равноапостольный Константин Великий, и от края до края огромная Римская империя стала христианской; родился Первый Рим. Так назвали его христиане, для которых слово «Рим» стало синонимом единого сильного самостоятельного государства, где светская власть сотрудничает с Церковью по принципу разделения функций: государство защищает Церковь от внешних и внутренних врагов и поддерживает материально, а Церковь воспитывает для государства законопослушных и добросовестных граждан и спасает души тех, кто хочет спасения. Иисус предупреждал Своих учеников: «будете ненавидимы всеми за Имя Мое» (Мф. 10:22). Так и произошло. Из-за этой ненависти Христова Церковь нуждается в защищающем её «Риме», который, следовательно, всё время должен где-то существовать. Бог творит историю с учётом этого требования. Поэтому, когда Первый, европейский, Рим был завоёван германцами, впавшими затем в католическую ересь, Божие благословение получил Второй, малоазиатский «Рим» — Византия. Но ей был дан срок в тысячу лет и не более — по неисповедимому Промыслу Господа её территория была предназначена мусульманам, и ещё задолго до этого передела территории Творец начал готовить к роли Третьего Рима Россию. Впрочем, «задолго» — это по нашим меркам — за пятьсот лет, а у Бога такой срок как один день.
Нет, не за пятьсот лет, ещё на тысячелетие раньше. В первом веке первозванный апостол Андрей, поднимаясь со спутниками по Днепру, остановился на ночь у подножия высокого холма. Во сне ему открылось будущее этого места: он увидел «град велий со множеством церквей», и утром, рассказав о виденном ученикам, вместе с ними воздвиг на холме деревянный крест. Это, кажется, единственный случай, когда ещё до крещения народа освящается сама земля, на которой он будет окрещён.
Текла благодать от креста,
На небе архангелы пели —
Святилась по воле Христа
Земля общерусской купели…
Немало было в истории Божеских избранников, крестивших свои народы: святая Нина в Грузии, святой Григорий в Армении, святой Патрик в Ирландии и т.д. — но только князь Владимир крестил наш народ на земле, освящённой за тысячу лет до того, и кем освящённой — самим первым избранником Христа, апостолом Андреем! Разве это не доказательствр того, что России было суждено взять на себя выполнение особой миссии ещё до того, как она появилась на карте мира? И только в XV веке, когда Византия пала, стало понятно, в чём заключается эта миссия — быть последней охранительницей Христовой Церкви, Третьим Римом.
Незадолго до Восшествия к Отцу Иисус сказал апостолам: «Не вы Меня избрали, а Я вас избрал» (Ин. 15:16). Совершенно то же мог бы Христос сказать и русскому народу. В качестве избранного народа он сменил древних израильтян, латинян и греков не потому, что он лучше других народов (то же самое можно сказать и о его предшественниках), а потому, что так определил Господь. Божие избранничество — очень серьёзный жребий, и тот, на кого он выпадает, не должен думать, что ему повезло. Не надо забывать, что все апостолы, кроме любимца Иисуса Иоанна, закончили жизнь мученической смертью. О том, что её избранничество не льгота, а тяжкая ноша, Господь предупредил Россию ровно за тридцать лет до того, как она в результате падения Царьграда стала Третьим Римом. Двадцать девятого мая 1423 года в болотистой местности между Ростовом и Суздалем в неземном сиянии явился «с греческой стороны», как сообщает летопись, деревянный крест, который позже был помещён в храме.
Почему ж оно чудесно,
Божьему веленью внемля,
Принеслось из Византии
В нашу суздальскую землю?
Если вспомнить дату чуда,
Сам собой придёт ответ:
До падения Царьграда
Было ровно тридцать лет.
Был Рим Второй и дальновиден, и умён:
Он понял, что врага не одолеть ему,
И эстафету веры до конца времён
Он передал на сохраненье Третьему.
Как крест, поставленный апостолом Андреем, освятил землю будущей Киевской Руси, так крест, принесённый нам ангелами из обречённого Второго Рима, освятил землю грядущей Великой России. Уходящая в прошлое православная империя не просто передавала русским груз своей миссии, но и намекала на то, с чем будет связано несение этого груза. Если святой Андрей благословил нас просто крестом, то Византия благословила крестом с распятым на нём Иисусом — это было символическое предупреждение, что нас будут распинать. Сегодня, когда вся мировая нечисть поняла, что Россия становится последним оплотом православия, это распинание стало особенно яростным.
Бог начал готовить Россию к приёму эстафеты загодя, дав ей пятьсот лет на то, чтобы её христианское сознание сравнялось с византийским — ведь при передаче эстафетной палочки на беговой дорожке передающий и принимающий должны иметь одинаковую скорость. А сама передача по историческим меркам была моментальной. Всего через четверть века после явления распятия, хранящегося ныне в храме села Годеново, на Руси закончились усобицы, она стала независимым от Орды централизованным государством, управляемым самодержавным великим князем Василием Вторым, — т.е. «Римом», и в том же 1448 году Русская Православная Церковь обрела автокефалию и стала независимой от Константинопольского Патриархата. Ещё пятью годами спустя день в день через тридцать лет после годеновского чуда, турки взяли Константинополь, убив в бою императора Константина XI, и Византия как православная держава перестала существовать. Константином начался Первый Рим, Константином же закончился Второй. Не успела Россия оглянуться, как неожиданно для самой себя сделалась Третьим Римом. На осознание этого события ей понадобилось несколько десятилетий — только при внуке Василия Второго Василии Третьем инок Спасо-Елизаровского монастыря под Псковом Филофей огласил свою чеканную формулу: «Два Рима падоша, Москва — Третий Рим, а четвёртому не быти». Всё произошло так, будто делалось не по нашей воле, а раскрывалось по заранее составленному кем-то плану, с которым нас не сочли нужным познакомить. Что ж, всё правильно. Ведь не мы избрали себе роль преемников Византии, а нас избрал Творец истории для исполнения этой роли. И помогая её исполнить, создавал такие ситуации, в которых нам не оставалось ничего другого, как играть по Его сценарию. Почему, например, мы покончили с последней междоусобицей? Когда умер сын Димитрия Донского Василий Дмитриевич, на московский престол претендовали его восьмилетний сын Василий Васильевич и уже взрослый опытный политик младший брат Юрий Галицкий. Закона о престолонаследии тогда ещё не было на Руси, а прецеденты имелись как в пользу одного, так и в пользу другого. Народ разделился поровну за каждого, и началась гражданская война. Но тут по Божьей воле внезапно в расцвете сил умер Юрий Дмитриевич, и на престол стал претендовать его сын Шемяка. Это был уже племянник великого князя, и народ предпочёл сына, хотя и малолетнего, и распри закончились. Вовремя отозвав из мира сего Юрия Галицкого, Господь подтолкнул нас к прекращению нестроений, и в результате возникла единая русская держава.
Ещё показательнее история с обретением нашей Церковью автокефалии. Мы всегда были благодарны просветившим нас грекам, саму веру нашу называли «греческой»: большинство наших митрополитов были греки, а если случались и свои, то всё равно они утверждались в Константинополе. Мы прочно привыкли считать Русскую Церковь епархией Византийской и видели царьградского патриарха своим духовным отцом и покровителем. Отпасть от него было для нас психологически невозможным делом. Господь помог нам преодолеть этот нравственный барьер, послав нам в качестве митрополита некоего Исидора, который оказался еретиком, подписавшим флорентийскую унию. Это вызвало такое негодование верующего народа, что Исидора с позором изгнали, а от цареградской патриархии, его поставившей, решили навсегда отделиться. Не было бы счастья, да несчастье помогло.
Исидор был плохим пастырем, он преподносил народу вместо православия католичество,— следовательно, мы должны дать его вступлению на русскую кафедру отрицательную оценку. Но если бы он не был плохим пастырем, то русская Церковь не решилась бы стать автокефальной, значит, его вступление на кафедру надо оценить положительно. Но событие не может быть одновременно отрицательным и положительным, так как же нам отнестись к данному факту?
И к этому, и к любому другому историческому явлению надо относиться следующим образом: не гадать, плохое оно или хорошее, а исходить из твёрдого убеждения, что оно имеет смысл, и стараться этот смысл в нём обнаружить.
Почему нам трудно встать на такую позицию? По той причине, что, обозревая прошлое, мы постоянно находим в нём такое, что кажется нелепым и вредным для человечества. Но нам это только кажется.
Как-то давно я смотрел по телевидению матч на звание чемпиона мира по шахматам. На большом табло демонстрировались ходы соперников. И почти каждый ход вызывал у меня недоумение. Вместо того, чтобы объявить шах, что, как мне казалось, стало бы началом разгрома чёрных, гроссмейстер, игравший белыми, двинул на одну клетку вперёд дальнюю пешку. Позже я понял, в чём заключалась причина моего разногласия с игроками: я просчитывал три хода вперёд, а они — десять. Возмутивший меня ход пешкой как раз и сработал к десятому ходу.
2. Провиденциальный смысл нашей революции.
История есть процесс осуществления Божьего плана относительно человечества, приведение тварного мира к той цели, ради которой этот мир был сотворён. А поскольку отпавшее от Бога разумно-свободное существо, именуемое сатаной, принимает все усилия, чтобы сорвать выполнение этого плана, историю можно уподобить грандиозной шахматной партии между Богом и сатаной. И сегодня миллионы людей разбирают ходы этой партии, записанные историками, и находят многие из них неудачными, сердясь на того или иного государственного деятеля (например, на Петра Первого или Николая Второго) за его деяния. В своих мечтах они становятся на место этого деятеля и в своём воображении издают другие, лучшие, указы и распоряжения, не смущаясь тем, что это — прямое богохульство, ибо нет власти не от Бога (Рим. 13:1), а коли власть поставлена или попущена Богом, то за её деяния отвечает не она, а Он. Этот Великий Гроссмейстер часто провоцирует сатану сделать ход, который представляется тому сильным или даже победным, но со временем выясняется, что Бог глядел дальше, и ход хвостатого был для него проигрышным. Разве можно сомневаться в том, что в конце партии сатана получит мат? А это произойдёт потому, что на протяжении всей игры Бог не допустил ни одной ошибки.
Один из самых дальновидных и мудрых ходов Творца — попущение противнику совершить Октябрьскую революцию в России. Сатана ликовал: попрано пророчество Филофея, Третий Рим пал! Опозорился и Достоевский, провозглашавший русский народ богоносцем! Цитадель православия Москва стала теперь цитаделью атеизма и материализма! Соперник Бога не понял, что завербованные им большевики, стараясь навсегда погасить религиозное чувство русского народа, дали ему разгореться ещё ярче, так как снабдили горючим материалом. В то время не только сатана, но и никто из людей не мог предположить такого, знал это один Бог.
В наше время тот факт, что большевицкая революция была благом для России, становится всё более очевидным. Сделанный Богом сто лет назад «ход конём» привёл сегодня к восстановлению России в пошатнувшимся было статусе Третьего Рима.
Мы уже говорили о том, что к закату девятнадцатого столетия российское общество начало лишаться разума. «Столоверчение» в высших кругах было лишь одним из симптомов; другим, не менее красноречивым, было то, что в низших кругах тысячи сектантов сами себя оскопляли. В качестве третьего симптома можно указать на распространение в средних кругах такой нелепицы, как толстовство.
Причиной этого психического нездоровья было то, что у нашего общества ушёл из-под ног камень, на котором оно стояло в течение многих столетий — камень веры. Вера — не только условие прикосновения индивидуума к Богу и получения от Него духовной цельности, она также условие цельности народа, её исповедующего. Собственно, народом является только такая совокупность индивидуумов, которая принимает одну и ту же веру. Людей не может объединять мысль, ибо они мыслят по-разному. И не может объдинять чувство, ибо все люди чувствуют по-своему. Тем более, их не способно объединить желание, ибо они желают разного. Их может объединить только то, что принимается помимо мыслей, чувств и желаний — то, что принимается на веру. Только лишь на общей вере может стоять дружное общество и сильное государство.
Очень многие возразят на это: но ведь у нас был фундамент и общества, и государства — православная вера, учение Христа о мире, Боге и человеке! Зачем же мы отошли от неё и стали измышлять всякие несуразицы?
Этот упрёк нашим дедам и прадедам не высказывает сегодня только ленивый, у нас стало модным порицать их за отпадение от нашей истинной религии. Но эти упрёки совершенно безосновательны: в конце девятнадцатого века принять христианское учение мало-мальски грамотному, тем более образованному человеку было абсолютно невозможным. Оставаться в это время христианином по убеждению означало выставить себя перед всеми невеждой, тёмной и отсталой личностью, мракобесом. Ведь по всеобщему убеждению, монопольной истиной стала наука, а она объяснила нам, что религиозные представления суть заблуждения, которые порождались страхом человека перед силами природы, заставлявшим его населять окружающий мир несуществующими могущественными персонажами в виде богов, которым приписывалось и сотворение мира. Но Лаплас доказал, что вселенную никто не сотворял, а Солнечная система с нашей Землёй образовалась вследствие сгущения газового облака; Дарвин доказал, что всё многообразие растений и животных тоже не было никем сотворено, а явилось результатом естественного отбора; Маркс доказал, что история человечества протекала не по Замыслу, а направлялась стремлением людей производить и потреблять всё больше материальных благ; наконец, Фрейд доказал, что все наши высокие чувства, которые мы считали посылаемыми Богом, на самом деле суть сублимация полового влечения. Правда, такой цинизм коробил чувствительных и сентиментальных, но их утешил Чехов, показав в своих произведениях, что возвышенное и благородное в человеке не нуждается не только в Боге, но и в низменных инстинктах, ибо оно заложено в саму его природу.
Все эти «доказательства» постепенно утрачивали свою убедительность, и сегодня не стоят и ломаного гроша. В их дискредитации решающую роль сыграло развитие самой науки. Недаром Френсис Бэкон говорил, что малое знание уводит от Бога, а большое знание к нему приближает. Ему вторил и Александр Поуп, сказавший о знании: «Мало выпьешь — только опьянеешь, выпьешь больше — снова отрезвеешь». Сейчас ситуация стала прямо противоположной той, что была в прошлом веке: отрицать существование Бога может только тупица, который не знает или не хочет знать ни о Большом Взрыве, ни об антропном принципе, ни о доказательстве академика Алтухова невозможности эволюции по Дарвину.
Всё это стало известно сравнительно недавно. А в начале двадцатого столетия умы подвергались бешеному натиску материализма, апеллировавшего к авторитету науки. Устоять перед этим натиском не мог никто. Западная цивилизация, значительно обезбоженная тремя веками протестантизма, оказалась окончательно сломленной этим натиском и сосредоточила все свои усилия на благоустроении жизни тела на земле, начисто выкинув из головы даже намёки на мысль об устроении души в будущей жизни на небесах. Если бы и русские так же сломались, это был бы мат, поставленный сатаной Творцу. А не сломаться было выше сил человеческих. Но невозможное человеку возможно Богу (Лк. 18:17). Попущенный свыше марксизм в качестве нашей государственной идеологии сохранил Россию в функции Третьего Рима, ибо, заставляя нас временно отказаться от теоретической составляющей христианства, от его богословия, он поощрял в нас другие его составляющие — жизненные установки, идею служения, смирение (в форме скромности), верность, готовность положить душу за други своя … и императив мессианства (в форме нацеленности на совершение мировой революции). И когда повзрослевшая и поумневшая наука сняла запрет на признание Бога (что Господь, конечно, предвидел), недостающий элемент христианства вернулся, и оно стало полноценным. Так, по мудрости Всевышнего, большевики, сами того не подозревая, помогли Третьему Риму пережить период воинствующего безбожия и по его окончании восстановить готовность к выполнению своего исторического предназначения. Заповеди Христа никогда не уходили из русской души, просто на время, чтобы уцелеть, они приняли видимость «Кодекса строителя коммунизма». Журналист, который составлял этот кодекс по заказу ЦК КПСС, недавно признался, что списывал его содержание с Нагорной Проповеди Христа.
Новая вера, которой стало для нас учение Маркса-Энгельса, буквально окрылила нас. Она была принята большинством народа на ура. И это понятно, иначе не могло и быть, марксизм-ленинизм попадал прямо в десятку. Судите сами: в нём сочетались такие качества, как «научность» (конечно, это была не подлинная научность, а ловко сработанная наукообразность) и душевность (чувство братской солидарности трудящихся), а его призыв к самопожертвованию ради осуществления всемирно-исторической миссии трудящихся придавал их жизни смысл, который был отнят материализмом. Огромная духовная сила русского народа пробудилась от спячки, и он устремился к великой цели — освобождению от капиталистического рабства трудящихся всей земли.
Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим!
Кто был никем — тот станет всем!
И тут — Евангелие: будут первые последними, и последние первыми (Мф. 19:30)! Марксизм с самого начала был чистейшей ложью, искусственной кабинетной компиляцией, рассчитанной на отклик тех, в ком теплятся ещё христианские чувства. Это был даже не червяк, а совершенно несъедобная блесна, но русский народ клюнул на неё, и клюнул именно потому, что в нём ещё жива была мечта о Царстве Божием. Поэтому Октябрьскую революцию можно назвать революцией мечты. Наука запретила мечтать о рае на небесах, и существование стало беспросветным; Маркс позволил мечтать о рае ещё лучшем небесного — рае здесь, на земле, и народ ожил и наполнился непреоборимой силой. Что могли противопоставить этой силе февралисты, назвавшие себя белыми, только что свергнувшие царя ради установления либеральной демократии? Учредительное собрание? — Жидковато в сравнении с раем на земле…
Наши либералы, установившие в девяностых годах двадцатого столетия полный контроль над телевидением, в последнее время вынуждены понемногу сдавать свои позиции, поскольку их западничество вызывает растущее негодование зрителей (некоторые из них даже вовсе отказываются «смотреть ящик») и идёт вразрез с поворотом нашего государства к самостоятельности. Хоть и не очень часто, но на экран стали прорываться и патриотические передачи. Но в интерпретации Гражданской войны телевидение не уступает пока ни пяди — упорно идеализирует белых и демонизирует красных. Замечательные довоенные советские фильмы о Гражданской войне, где злодеями представлялись белые, а праведниками красные, находятся практически под негласным запретом, хотя это — интереснейший период в истории нашего кинематографа, давший много художественных открытий. Эти яркие страницы русского искусства вычеркнуты из показа. Зато эфир охотно предоставляется крайне тенденциозному сериалу Никиты Михалкова, где он с придыханием изображает лидеров белого движения (среди которых были и уголовники, и авантюристы, и просто негодяи) чуть ли не ангелами во плоти. А чего стоит поданный с помпой фильм, восхваляющий авантюриста и масона Колчака, провозгласившего себя «верховным правителем России»?
Всё это — чистейшая ложь, как когда-то выражались, «агитка». И агитка очень вредная, играющая на руку нашим врагам. Кто-то скажет: пусть это ложь, но она оправдана тем, что уравновешивает другую ложь, в которой воспевались красные и окарикатуривались белые. Агитка «Адмирала» дополняет агитку «Чапаева», и в итоге получается объективность. Этот аргумент не проходит. Такие фильмы, как «Чапаев», «Щорс», «Тринадцать», «Зангезур», «Неуловимые мстители», не были агитками, простым выполнением заказа «сверху» — их рождала ностальгия по героической эпохе, которая, увы, кончилась и которую так хотелось пережить ещё раз, пусть только в воображении.
Религия, сфабрикованная Марксом из заимствованных в разных местах идей и адаптированная русским народом к своей христианской натуре, была, конечно, подделкой. Но героизм был подлинным, что подтверждалось самым верным критерием — готовностью и даже желанием принять смерть за новую веру. У белых ничего этого не было. Против «и как один умрём в борьбе за это» они пели «и как один прольём кровь молодую»! Какие же были у них шансы на победу?
Вы скажете: разве возможна религия без богов? Фольклор даёт на этот счёт разъяснение:
Эх, яблочко, сверху зелено,
Нам не нужно богов, нужно Ленина.
А что? В Египте фараон был богом, в Риме — император, и ничего, религия и там, и там существовала.
Формы, которые принимало обожествление Ленина, далеко обогнали всё то, что придумали в этой области египтяне и римляне, и выйдя за рамки здравого смысла, приобрели черты явного шизофренического бреда. Когда Ленин умер, его мозг вынули из черепа (так что в Мавзолее лежит безмозглый вождь) и передали в специально созданную лабораторию, где его стали нарезать на микронные листочки с тем, чтобы, изучая узоры на каждом из них, прочесть ленинский план совершения мировой революции, которым он не успел поделиться с партией. Такое исследование было предложено учёными, и руководство страны отнеслось к их инициативе вполне серьёзно и финансировало это безумие в течение многих лет. Так что религия красных была не абстракцией, а имела своего реального бога, оставшегося и после смерти «живее всех живых». Что тут скажешь? Разве только вспомнишь слова Тертуллиана «верую, ибо абсурдно». Такая сильная вера и такой героизм, ею вдохновлённый, не могут не быть взятыми Богом на верное хранение в Свою «внешнюю намять» — на одно из ближних к нам «небес» (эти небеса являются внешними по отношению к Богу, как и всё, Им сотворённое; внутреннее для Бога только то, что было в Нём до акта сотворения неба и земли). Не должен Господь допустить того, чтобы вечность лишилась такого украшения. Значит где-то бок о бок с нашим миром мчатся лихие тачанки, красноармейцы переходят вброд Сиваш, поникает головой боец молодой, чьё комсомольское сердце пробито белогвардейской пулей. Может, мне туда попроситься?
Как бы тут не совершить непоправимого. Ведь если Господь даст мне прибежище в этой эпохе, то я останусь в ней уже навсегда! Хорошо ли будет в ней моей душе, скажет ли она «наконец, я дома»?
Счастлив был русский парнишка, когда, размахивая шашкой, летел он на быстром коне навстречу врагам, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать, пела его душа и неслышно для него молила Бога: останови мгновение, оно прекрасно! Господь тогда не остановил его, и враги убили юношу, но потом Он вернул ему это мгновение в той обители, где оно никогда не закончится. И снова счастлив русский парнишка, теперь уже навеки. Смогу ли и я быть там таким же счастливым?
Что, собственно, делало счастливыми таких людей, как Чапаев, Щорс и Павка Корчагин? Сознание того, что они жертвуют собой ради великого дела. Каким же представлялось им это дело? В чём состояла мечта, за осуществление которой они отдавали свои жизни?
Вот здесь и лежит мой камень преткновения. Эта их мечта была слишком расплывчатой для меня. Пафос служения мне понятен, но чему конкретно они служили, у них не было ясного понятия. Как и они, я хочу служить, но мне нужен конкретный объект служения. Они говорили: в «Капитале» написано, за что мы воюем, но нам сейчас некогда читать «Капитал», нам нужно воевать. А я устроен иначе: прежде, чем воевать, я должен точно знать, за что я воюю. Чтобы разделить с Чапаевым, Щорсом и Павкой Корчагиным пафос, который мне очень симпатичен, мне необходимо прочесть и понять «Капитал».
В студенческие годы я пытался это сделать, но дочитать эту библию красных до конца я так и не смог — это было выше моих умственных сил. Поэтому что я буду делать в героической эпохе Гражданской войны? Я там смогу только любоваться павками Корчагиными, но не смогу быть их единомышленником. А тогда зачем туда проситься?
Глава четвертая. Не поискать ли чего нибудь поближе?
Первое музыкальное впечатление моей жизни: в квартире на Старом Арбате тётя Инна с подругой, аккомпанируя себе в четыре руки, поют дуэтом:
Слыхали ль вы за рощей глас ночной
Певца любви, певца своей печали…
В чутком детском воображении возникают египетские пирамиды, из-за которых выглядывают львы и слушают доносящиеся из дальнего сада трели соловья. Но это было пение, а не песня. И вот, не помню где и от кого, я услышал:
По долинам и по взгорьям
Шла дивизия вперёд.
Чтобы с боем взять Приморье —
Белой армии оплот…
И в тот же момент понял, что означает слово «песня». Даже и сегодня, спросите меня, что такое «песня», и я отвечу: — ну как, это, например, «По долинам и по взгорьям». Лучшего объяснения дать не могу.
Эта первая моя песня будто открыла шлюзы, и в мою жизнь потоком хлынули другие песни, без которых я в настоящий момент был бы совершенно другим человеком — такую громадную роль они сыграли в моём становлении. Думаю, не только в моём, но и в становлении и формировании «линии жизни» всего нашего народа.
В нашем обществе господствует убеждение, будто вершиной музыкального искусства является симфония. Это — совершеннейшая чепуха, типичный снобизм. Рейтинг музыкальных жанров определяется степенью их влияния на жизнь народа, силой их воздействия на нацию. Пo этому единственно верному критерию симфоническое произведение должно быть поставлено на последнее место: если бы его вообще не было, в этом мире мало что изменилось бы. Высочайший из жанров, ценность которого для человечества колоссальна — конечно, песня. Хорошая песня — это чарующий синтез поэзии и музыки, смысла и мелодии; она всегда лаконична (обычно не более трёх или четырёх куплетов), конкретна и адресна. Она творит с нами чудеса, овладевая нашей душой, звучит в ней ещё долго после того, как умолкнет. Поэт Лебедев-Кумач так сказал о ней:
Нам песня строить и жить помогает,
Она, как друг, и зовёт, и ведёт.
И тот, кто с песней по жизни шагает
Тот никогда и нигде не пропадёт!
Это — чистая правда. Но, конечно, чтобы обрести такую силу, песня должна быть талантливой, настоящей. И в нашей истории был период, начавшийся незадолго перед революцией и закончившийся в конце семидесятых, когда по милости Божией нам были даны не просто талантливые, но гениальные песни, каких не было ни до этого, ни после этого. Это был чудодейственный Божий дар, который, наряду с камуфляжным атеизмом, прикрывшим собой христианскую душу, позволил Третьему Риму пережить самую холодную зиму своей истории.
О мощных песнях героической эпохи Гражданской войны мы уже говорили. Фактически это были религиозные гимны, вносившие в марксистко-ленинский материализм отсутствующий в нём мистический элемент. Но вот Гражданская война закончилась, отдавать свою жизнь за великое дело стало не нужно, и помогать нам «строить и жить» должны уже совершенно другие песни.
Создать их помог нам Запад. Ведь там тоже наступил мир — кончилась Первая мировая война, установившая рекорд по количеству убитых людей (20 миллионов) и по сумме перенесённых страданий. После этого ужаса западному человеку, мыслящему исключительно земными категориями, хотелось того, что по его понятию было бы противоположно пережитому. Было тяжело — пусть теперь будет легко; мы напрягали свои физические силы — теперь нам надо расслабиться. Мы вдоволь наслушались грохота пушек — теперь нам надо послушать приятную музыку, мы насиделись в окопах — теперь нам надо потанцевать, мы грустили — теперь надо веселиться!
Мы подошли здесь к важному моменту, на котором следует задержаться. Русские устали от своей Гражданской войны ничуть не меньше, чем европейцы и американцы устали от войны империалистической, результатом которой стал передел сфер влияния и колоний. Но для них, давно уже внимавших только голосу плоти, прошедшая война была только кошмаром, о котором хочется поскорее забыть, тогда как у нас, не разучившихся ещё слышать запросы души, вчерашняя война вызывала не одни лишь отрицательные, но и положительные воспоминания и даже ностальгию, так как ассоциировалась с подъёмом нашего национального духа, с проявлением нашей способности к подвигу.
Это сходство и это различие и определили формирование нашего великого песенного искусства. Прекратив воевать, Запад бросился наслаждаться жизнью. Возник массовый спрос на красивую легкую музыку, породивший соответствующее предложение: в нужном количестве стали появляться композиторы и аранжировщики эстрадного жанра самого высокого класса, а также одинакового с ними уровня исполнители-певцы и оркестранты. И те, и другие купались в славе и деньгах. Всемирно знаменитыми сделались такие сочинители ласкающих невзыскательный слух мелодий, как Джером Керн, Пол Уайтмен, Джордж Гершвин — действительно, очень одарённые люди, создавшие новое направление в музыке, которое я назвал бы «послевоенной эстрадной песенно-танцевальной музыкой Запада». Её классические образцы — «Рио-Рита», «Дождь идёт», «Брызги шампанского», «Кумпарсита». Конечно, она была рассчитана на то европейское «ухо», которое взрастили Моцарт, Шуберт и Штраус, но обладала чётко выраженной спецификой. Поскольку Россия за годы своей героической борьбы за рабочее дело изголодалась по весёлому и бездумному времяпрепровождению, тем более, что победа в этой борьбе давала право на передышку, а введённый Лениным НЭП создавал для неё все возможности, мы в начале двадцатых с восторгом подхватили новое направление западного музыкального искусства, либо беря его в готовом виде, либо создавая собственные аналоги, которые получались по своему качеству ничуть не ниже оригиналов (как и Чайковский, учившийся у западных композиторов, встал вровень с ними, если не выше). Достаточно назвать имена таких блистательных «лёгких» музыкантов того времени, как Оскар Строк и Александр Цфасман. Под «Лунной рапсодией» первого из них охотно подписался бы автор «Голубой рапсодии» Гершвин.
Так и шли мы в своём отдохновении от совершённых подвигов вместе с Западом и вровень с Западом, пока не почувствовали, что отдыхать нам надоедает и в нас рождается потребность в свершении какого-то нового подвига. Идя навстречу желанию трудящихся, партия предложила народу в качестве очередного подвига индустриализацию. С этого момента пути развития музыкальной эстрады у нас и на Западе стали расходиться. Зарубежная сладкозвучная эстрадная музыка сначала была сильно потеснена в функции развлекателя джазом, потом несколько отыгралась благодаря Фрэнку Синатре, и неожиданно покатилась вниз, как и предсказывал Лев Толстой в своём трактате «Что такое искусство?», к откровенной физиологии — тяжёлому року. А у нас эстрадная музыка в тридцатые годы, наоборот, стала повышать качество, воплотившись на своей вершине в великую и неповторимую советскую песню. В ней русский народ нашёл опору для осуществления новых свершений, которые по своей тяжести были бы не по плечу любому другому народу.
Сегодня мы можем уверенно назвать имя композитора, ставшего зачинателем этого исторически закономерного поворота в России от песни забавляющей к песне вдохновляющей. Он отчётливее всех начал совершать этот поворот в собственном творчестве и своим примером увлёк за собой других композиторов, ряды которых быстро множились. Это был Исаак Дунаевский (1900—1955). Разумеется, как основоположник такой формы нашей музыкальной культуры, которая помогла народу делать великие дела, он по праву должен быть назван великим композитором и поставлен в один ряд с Чайковским и Рахманиновым. Такую оценку позволяет дать ему не только то, что его песни действительно «строить и жить помогали», но и их высокие музыкальные достоинства. Впрочем, без этих достоинств они бы ничему и не помогли — их пела вся страна, потому что они были прекрасны. Похоже, прежде чем вдохновлять нас своими песнями на устремление к оправдывающей любые жертвы цели, он сам вдохновился этой целью.
Развилка, на которой Дунаевский свернул с западного пути, запечатлена в кинокомедии «Цирк». Желая подтвердить истинность слов товарища Сталина «Жить стало лучше, жить стало веселее», партия заказала вернувшемуся после длительной стажировки в Голливуде кинорежиссёру Григорию Александрову развлекательный фильм. Прекрасно усвоивший американское киношное трюкачество, Александров быстро состряпал соответствующую комедию под названием «Весёлые ребята», о которой сам её сценарист Эрдман говорил, что это безвкусная пошлятина. Правда, там звучит и классовая тема: пастух и домработница создали такой замечательный ансамбль, который затмил своим выступлением в Большом театре концерты консерваторских профессионалов. Музыка фильма была чисто лирической, как и в голливудских комедиях, только лучше по качеству, так как была написана гением. Но в следующей комедии «Цирк», в её конце Дунаевский неожиданно повернул туда, куда американцам и в голову не приходило сунуться. Завораживающей напевностью торжественного гимна полилась потрясающая по красоте и силе песня «Широка страна моя родная», равная по степени воздействия на душу «Интернационалу», но воздействующая на неё уже по-другому. «Интернационал» призывал отдать жизнь за светлое будущее, эта песня приказывала жить в этом будущем, ставшем настоящим. С этого момента сочетание смехачества с воспитанием в зрителях готовности поддерживать линию партии в комедиях Александрова-Дунаевского (а также поэта Лебедева-Кумача) стало традицией. Третий их фильм «Волга-Волга», если изъять из него главную песню, вокруг поиска автора которой разворачивается сюжет, станет чистым хохмачеством, а с этой песней делается мощным средством политической пропаганды. От превращения в простую «агитку» фильм спасла его музыкальная составляющая — фирменный знак всех произведений Дунаевского.
В чём заключается совершенство его произведений? То обстоятельство, что он был профессионалом высочайшего класса, знавшим как свои пять пальцев все законы гармонии, виртуозным аранжировщиком и великолепным дирижёром,— всё это, безусловно ему помогало, но одного этого ему не хватило бы, чтобы стать тем, кем он стал. В консерватории ему объяснили, что такое консонанс и диссонанс, какие аккорды человеческое ухо воспринимает как благозвучные, а какие режут ухо. Человек, познавший эти премудрости, может подобрать приятно звучащее музыкальное сопровождение к любым стихам. Это умеют делать и те из бардов, которые от природы чутки к созвучиям и интуитивно знают, какие сочетания тонов нравятся слушателям. Конечно, такой грамотный аккомпанемент может «сочинить» по составленной для него программе и компьютер. Но ни в какой суперконсерватории нельзя научить рождать новые созвучия, воплощающие в звук новую мелодическую идею. Её можно только подслушать, побывав там, где она существовала до нас и независимо от нас — на ангельском небе. А способность такого подслушивания есть Божий дар, который даётся лишь избранным.
Избранники играют громадную роль в человеческой истории. Они служат, может быть, главным инструментов воздействия Творца на ход земных событий, через них осуществляется Божий Замысел о человечестве. В Древнем Израиле, чьим предназначением было подготовить мир к приходу Спасителя, избранниками были ветхозаветные пророки. Последний из них, Иоанн Креститель, чётко осознавал их общую задачу: Приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези Его (Мф. 3:3). Когда же Бог-Сын сошёл на землю и основал Церковь, избранниками стали её учители, святые отцы и преподобные, распространявшие её влияние. А в Новое Время, когда протестантская Европа, остыв к богословию, очень захотела познать законы, управляющие материей, Бог пошёл ей навстречу и послал пророков другого типа — гениальных математиков, физиков и химиков.
Избранники — это бойцы отряда специального назначения, которым Господь вручает оружие таланта и работоспособность, помогающие им выполнить особое историческое задание. В России от начала строительства социализма до отказа от этого строительства таким спецназом были композиторы-песенники, а их особым заданием — не дать народу пасть духом в это тяжёлое время, помочь ему осилить индустриализацию и коллективизацию, перетерпеть тяготы войны и не впасть в отчаяние при агонии государства, вызванной кризисом идеологии, на которой оно сформировалось и держалось. А оружием, выданным каждому избраннику индивидуально, была таинственная способность подслушивать мелодии небесных сфер.
Этот спецназ действовал у нас на протяжении трёх поколений; первым его солдатом был Дунаевский, последним — Пахмутова. А между ними — целый батальон. Вспомним только самых умелых: Матвей Блантер, Лев Книппер, братья Покрасс, Владимир Захаров, Никита Богословский, Тихон Хренников, Борис Мокроусов, Василий Соловьёв-Седой, Григорий Островский, Андрей Эшпай, Микаэль Таривердиев, Давид Тухманов. Они и их коллеги, имена которых я предоставляю назвать моим читателям, сотворили чудо: сделали русских на полстолетия поющей, а значит — неунывающей нацией.
За время своего существования феномен великой советской песни прошёл три этапа: довоенный, военный и послевоенной, на каждом из них проявляя чуткость к социально-политической ситуации и к запросам народной души. На первом этапе песня наполняла оптимизмом общество, начавшее строить новый мир, внушая ему веру в то, что этот мир будет обязательно построен и будет прекрасным. Прекрасным образцом такой песни был «Марш энтузиастов» Дунаевского:
Нам нет преград ни в море, ни на суше,
Нам не страшны ни льды, ни облака!..
И дальше:
Нам ли стоять на месте?
В своих дерзаниях всегда мы правы…
Чувствуете, какая уверенность в себе?! Вот бы она навсегда осталась с нами!..
Хорошо ли было жить в этой преисполненной надежд стране? Маяковский считал, что да, и посвятил доказательству этого целую поэму, которую так и назвал «Хорошо!». Не выбрать ли её? Разве не достойна любви «страна героев, страна мечтателей, страна учёных»?
Я был с ней не только в снах, я в ней и в живых воспоминаниях — в ней прошло моё детство. Детство в стране, строившей Новый Мир. Я помню эту страну и помню молодёжную песню:
Эх, хорошо в стране советской жить!
Эх, хорошо страной любимым быть…
Это — сущая правда. Детям в стране строящегося социализма и в самом деле было хорошо. Страна верила в своё будущее, была вся нацелена на будущее, а её будущим были дети. И в стране ничего для них не жалели. В фильме «Цирк» она пела младенцу: «Сто путей, сто дорог для тебя открыты». И открывались детям эти дороги… Но если я вернусь в эту страну, я вернусь уже не ребёнком, а взрослым человеком. Будет ли в ней хорошо взрослым, как убеждал себя и нас Маяковский? Не выдавал ли он желаемое за действительное? Если ему там было так хорошо, почему же он застрелился? Силюсь разгадать этот парадокс, а в сознании звучит ещё одна песня:
Вьется дымка золотая придорожная…
Ой ты, радость молодая, невозможная!
Точно небо, высока ты,
Точно море, широка ты,
Необъятная дорога молодежная!
Но это опять о юности. А как жилось там старикам? Ну как же, в том же «Цирке» поётся и об этом:
Молодым везде у нас дорога,
Старикам везде у нас почёт.
И тут не смогли не упомянуть молодых, ну да ладно, всё-таки, и нам почёт!
Что ж, вернуться туда и вечно жить в почёте, любуясь на брызжущую невозможной радостью молодёжь?
Я пытаюсь себе представить, как сижу праздный и принимаю оказываемые мне знаки почёта, и понимаю, что менее всего хотел бы такой участи. Так приятно провести несколько дней перед кончиной, но там ведь кончины не будет…
Опять всё у меня упёрлось в тему инобытия. Священное Писание говорит нам, что праведникам в загробной жизни будет подарено блаженство. Но ни сам Христос, ни Церковь, ни святые отцы не разъясняют, в чём конкретно состоит это блаженство. Обязано ли такое умолчание тому, что сюрприз должен держаться в секрете или чему-то другому, неизвестно. Но вот что я знаю твёрдо: в какой бы дивный райский сад я ни попал, если у меня не будет там какого-то дела, мне этот рай быстро наскучит, и никакого блаженства я в нём испытывать не буду. Но какое дело можно делать в раю или в той куда более скромной обители, в какую я ещё уповаю попасть, зная о Божьем человеколюбии?
Чтобы не фантазировать по этому поводу, попробую ответить сначала на более простой вопрос: а какое дело я делал и делаю сейчас на земле? Я учился математике, философии, богословию, получил право преподавать эти предметы, сопровождая их изложение обращением к религиозному чувству слушателя. А ещё — писал книги, в которых богословская составляющая была ещё более заметной, чем в институтских лекциях. И что я могу сказать сегодня об этой деятельности? Могу сказать, что она придавала моей жизни смысл. Но это — субъективное мнение, а есть ли аргументы, свидетельствующие о каком-то объективном её значении?
Сколько ни ищу, я нахожу только один убедительный для меня аргумент такого рода: я знаю людей, которые уверовали в Христа и стали православными благодаря моим лекциям и книгам. Сколько их, по правде сказать, меня не интересует — если я действительно привёл к этому хотя бы одного неверующего, моё пребывание в этом мире оправдано. Приведение кого-то к Богу — самый значимый, а может, и единственно значимый результат наших трудов. То, что мы делаем на земле, имеет подлинный смысл только в том случае, если оно возводит кого-то на небеса.
По Откровению, данному составителю церковных молитв, «Бог хочет всем спастися и в разум истины прийти». Всем! Это значит, что каждый, уверовавший во Христа и, следовательно, спасённый, представляет собой для Бога определённую ценность. Это подтверждается и евангельскими текстами. Я пришёл призвать не праведников, но грешников на покаяние» (Мф. 9:13). Обретя одну заблудшую овцу, наш Небесный Пастырь радуется о ней больше, нежели о девяноста девяти незаблудших (Мф. 18:13). Из этого вытекает, что, обратив кого-то в православие, я сделал угодное Богу. Но ведь интуиция подсказывает мне, что именно такое обращение было главным из всего, что я сделал в своей жизни. Выходит, интуиция права: жизни придаёт смысл только один род деятельности — служение Богу. Но если это правило установлено Творцом на земле, то с какой стати Ему отменять его на небе? Конечно же, и там существование обретает смысл и делается истинно райской жизнью, если в ней присутствует это служение.
Но как можно служить Богу, находясь в небесных обителях? Есть ли у нас примеры такого служения со стороны представителей людского рода, взятых Господом в своё Царство? Таких примеров не счесть. И Богородица, и бесчисленные святые, как прославленные Церковью, так и известные одному Богу, через свои иконы, а нередко и свои явления помогают Христу укреплять духом своё земное стадо и пополнять его новыми овцами. Они жалеют людей, пребывающих на земле, ходатайствуют за них перед Богом, молят Его быть к ним снисходительным. Этим они активно участвуют в осуществлении Замысла Троицы о заселении Небесного Царства, уготованного ещё до начала времён. Разве это не служение Богу?
Омрачает ли эта работа, требующая больших усилий и не всегда приятных переживаний, радость пребывания святых в обители святости? Я убеждён, что эта деятельность является необходимым элементом полноценного блаженства. Отними Господь у них это послушание — и они заскучали бы. Ведь для святого величайшее счастье — угодить Богу, никакого «личного» счастья для него не существует.
Но всё это ко мне не относится. Я человек грешный, и отойдя в мир иной, я не окажусь там, где находятся святые и не смогу включиться в их харизматическую активность. Никто не будет прикладываться к моим иконам и просить меня молить о нём Бога.
Всё это для меня хорошо понятно, поэтому я могу мечтать лишь о том, чтобы Господь по Своей безмерной доброте пристроил мою душу к какой-нибудь близкой мне по духу эпохе земного прошлого, оставил бы на вечное пребывание в нематериальном слое сущего и… И, всё-таки, дал бы мне там какую-то работу, пусть очень скучную, но хотя бы чуть-чуть для Него полезную. Бодрый дух эпохи довоенного строительства социализма, безошибочно передаваемый её прекрасными бодрыми песнями, мне глубоко симпатичен, и я бы попросился туда, если бы не проблема трудоустройства. Я не представляю, как в атмосфере той эпохи можно служить Богу: ведь для такого служения необходимо умалиться, чтобы стать простым исполнителем Его святой воли, а вся атмосфера этой эпохи пропитана пафосом самоутверждения человека, как самодостаточного преобразователя мира по своей воле, дышит человеческим самовозвышением. А без служения я затоскую. А в тоске, бывает, и слеза набежит, а от досады, что сделан поспешный выбор, глядишь, и зубами скрипнешь. Вот и будет тебе плач и скрежет зубов — то, от чего предостерегает нас Евангелие. А ведь, клюнув на песни Дунаевского, я был в одном шаге от этого!
Нет, примериваясь к обители, надо прежде всего думать о том, найдётся ли в ней для меня какое-нибудь богоугодное занятие. Может быть, оно отыщется скорее не в тех эпохах, которые брызжут радостью, а в тех, где преобладает скорбь?
Один мой хороший друг из Самары, достигший своим умом и своими руками материального благополучия, возненавидел это благополучие, да так сильно, что готов ещё на земле скрежетать зубами и лить слёзы. Он пишет:
Я хочу в горящий Сталинград,
Чтобы там в отчаянном бою
Жизнь отдать за родину свою…
Древнегреческий мудрец Солон считал счастливейшими из людей тех спартанцев, которые под командованием царя Леонида приняли смерть в Фермопильском ущелье, остановив громадную персидскую армию. Но разве не точно такой же подвиг совершили наши воины под Сталинградом? Вот о чём, оказывается, мечтает мудрый как Солон мой друг — о высшем счастии!
А ведь эпоха Великой Отечественной войны не может не быть навеки запечатлена Богом на одном из Его небес. Уж ей-то, наверняка, отведена особая обитель. А что, если туда?
Разведочные сновидения мне тут совершенно ни к чему: я сам пережил войну и всё помню — говорю не о деталях, а о главном, о характере народной жизни, о духе времени. И опять выражением этого духа становится для меня песня.
После песен эпохи начала строительства социализма казалось, что в этом искусстве поднять уровень уже невозможно. Но в военных песнях это невозможное осуществилось. Вскоре после двадцать второго июня по всей России, а я думаю, и по всему космосу, разлилась великая песня Александрова, затмившая своей эпической мощью все симфонии Бетховена:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой…
Не знаю, слышал ли эту песню Гитлер, но если бы он её услыхал, то должен был бы вспомнить слова Бисмарка о том, что воевать с русскими — безумие: народ, способный родить такую песню, победить нельзя. А вслед за ней зазвучала мало уступающая ей по уровню песня Мокроусова:
В атаку стальными рядами
Мы поступью грозной пойдём…
Не замедлил встать на боевую вахту и Дунаевский. Его тонкий слух моментально подсказал ему, какая теперь нужна тональность и какой ритм, и вот уже изо всех репродукторов полилась мастерски сработанная маршеобразная песня о Москве, защита которой была в ту пору главной нашей задачей:
Но всегда я привык гордиться,
Повторяя простые слова:
Дорогая моя столица,
Золотая моя Москва!
Наши военные песни, совершенные по форме и проникновенные по содержанию, весьма разнообразны. В одних — грусть, но грусть светлая, не переходящая в уныние; в других — надежда, надежда твёрдая и бодрящая; в третьих — чистая лирика, такая же, какая была до войны, словно ничего не произошло. И ни в одной песне нет жалобы и — что просто поразительно — нет описания сражений, будто эти вынужденные кровавые занятия недостойны воспевания. Наш народ не упивался войной, он смотрел на неё как на суровую необходимость и мечтал поскорее закончить.
Я знаю свою слабость: начав говорить о советской песне, особенно о военной, я не могу остановиться. Но остановиться сейчас надо, поскольку это не тема нашей беседы. И всё же не откажу себе в удовольствии пройтись беглым взглядом по типичным образцам того неповторимого музыкального явления, без которого мы не победили бы в страшной войне. Дам лишь намёки, остальное вспомните сами.
Светлая грусть:
Ты теперь далеко-далеко,
Между нами снега и снега,
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти — четыре шага.
Надежда:
Закончив походную службу,
За мирным домашним столом
Мы вспомним солдатскую дружбу,
В солдатскую кружку нальём.
Лирика:
Ночь коротка, спят облака,
И лежит у меня на ладони
Незнакомая ваша рука.
Тоска по дому:
Давно мы дома не были,
Цветёт родная ель,
Совсем как в сказке-небыли
За тридевять земель.
Готовность отдать жизнь:
А коль придётся в землю лечь,
Так это только раз.
Но пусть и смерть в огне, в дыму
Бойца не устрашит
И что положено кому,
Пусть каждый совершит.
Самое дорогое:
Край сосновый, солнце встаёт,
У крыльца родного мать сыночка ждёт…
Оптимизм:
Эх, путь-дорожка фронтовая,
Не страшна нам бомбёжка любая:
Помирать нам рановато,
Есть у нас ещё дома дела!
С большим усилием я захлопываю крышку нашей национальной сокровищницы военной песни, пробежав взглядом только по нескольким, выбранным наугад, бриллиантам. Но напоследок всё-таки скажу ещё об одном бриллианте.
Сорок третий год. Немцы на берегу Волги, на Кавказе. Небывалая в истории человечества битва требует предельного напряжения всех сил нашего народа. И в это время на экраны выходит фильм Лукова «Два бойца».
Вы приготовились к тому, что я заговорю о песне «Тёмная ночь». Нет, я о ней умолчу, она скажет сама за себя. Тогда она была воспринята как рядовая великолепная лирика. Фурор, равного которому я не упомню, произвела другая песня того же Никиты Богословского — «Шаланды, полные кефали». Все от неё просто сошли с ума, просили «списать слова», чтобы петь её с утра до вечера. И пели. Так она была встречена в тылу — как на неё реагировали на фронте, я не знаю, но не сомневаюсь, что точно так же.
…Два бесконечно длинных года наш народ живёт новой, невыносимо тяжёлой жизнью. Всё довоенное ушло так далеко, что иногда кажется, будто это был лишь прекрасный сон. Прямо как у апостола Павла: древнее прошло, теперь мы новая тварь. Одни сражаются, другие тяжёлым трудом снабжают сражающихся всем необходимым. Упиваться воспоминаниями о мирном времени просто некогда. И вдруг…
Бернес поёт, и полузабытое древнее возвращается, и мы уже не тянущая стопудовую лямку проклятой войны новая тварь, а нормальные люди со всеми нормальными людскими утехами. Перед нами спокойное синее море и прекрасная спокойная Одесса; весёлый Костя-моряк входит в мирную пивную, и весёлые мирные биндюжники, не допив (!) свои кружки, встают и, перебрасываясь шутками, идут к выходу, чтобы разгружать полную кефали Костину шаланду. Какая же вкусная была эта кефаль! А потом Костя раскрывает пачку дорогих папирос «Казбек» (ведь жили когда-то и без самокруток!), и начинается его красивый роман с Соней. А потом роскошная свадьба, и поставленный в саду стол ломится от еды, и любой человек (даже не верится) может подойти к столу и есть, и есть, и есть…
И так зримо воскресает перед измученным войной народом это окончившееся два года назад мирное время, что народ понимает: надо вынести невыносимое, осилить непосильное, всё перетерпеть, всё преодолеть, только одолеть этих фрицев и вернуть блаженное мирное время.
Песня «Шаланды, полные кефали» явилась для людей эпохи войны моментом истины. Она показала им правду, которую, стесняясь её, они сами от себя скрывали, заслоняя ярко расписанными декорациями. Правдой было то, что героизм сам по себе был им совершенно не нужен, их натура не искала этого пафоса, он был нужен только как средство обретения того, что действительно дорого и необходимо русской душе,— обыкновенной, совсем не героической жизни, «тихого и безмолвного жития во всяком благочестии и чистоте», простых житейских радостей: четвёрок и пятёрок в дневнике дочурки, хорошего дождичка, после которого пойдут грибы, победы любимой футбольной команды, услышанной от начальника похвалы, удачной рыбалки, тёщиных блинов, свежевыпеченного хлеба, удобной обуви.
Об этом прямым текстом сказано в другом шедевре военной песни «В лесу прифронтовом» (музыка Блантера, слова Исаковского):
Так что ж, друзья, коль наш черёд —
Да будет сталь крепка!
Пусть наше сердце не замрёт,
Не задрожит рука.
Настал черёд, пришла пора,
Идём, друзья, идём —
За то, чем жили мы вчера,
За то, что завтра ждём!
Тут момент истины и для меня. Я не хочу в горящий небесный Сталинград, где мне будет дана возможность вечно отдавать жизнь за свою Родину. Да, возносит нас над грешной землёй героика самопожертвования, но ведь она есть лишь сублимация инстинкта отстаивания более коренной нашей потребности, выраженной в молитве, дважды повторяемой на каждой литургии,— «Прочее время живота нашего в мире и покаянии скончати у Господа просим». Илья Муромец жил настоящей полноценной жизнью не когда пристёгивал к седлу Соловья-разбойника, а когда садился за скромную трапезу в тишине Киево-Печерской лавры. Нет, с моим самарским другом, зовущим меня в пекло битвы, мне не по пути.
Не очень хочется, но для очистки совести надо прозондировать и третий период нашего марксистко-ленинского наваждения — эпоху зрелого социализма. Почему у меня не лежит душа туда заглядывать? По той причине, что я жил в этой эпохе уже вполне зрелым человеком, научившись уже более или менее объективно оценивать происходящее, и от того, что тогда происходило, у меня в душе остался не очень приятный осадок. Но, может, я был слишком придирчив? Попробую понять, чем мне так не понравилась эта эпоха.
Эту эпоху завершило десятилетнее правление Хрущёва.
Никита Сергеевич Хрущёв (1894—1971) всегда будет ассоциироваться у историков с двумя своими деяниями: «разоблачением культа личности» (заменой восхваления Сталина на его осуждение) и авантюристической попыткой вернуть страну к ленинской программе построения коммунизма (о нём при Сталине как-то подзабыли) с возобновлением интереса к идее мировой революции.
Те из читателей, которые забыли, как я смотрю на институт власти, возможно, ждут моей оценки действий Хрущёва с точки зрения их правильности или неправильности, полезности или вредности для России. Напоминаю: для меня абсолютно несомненно, что всякая власть — от Бога, и потому она вообще всё делает «правильно», т.е. в соответствии с Замыслом Творца. А поскольку по этому Замыслу Россия есть Третий Рим, то всё, что делали и Сталин, и Хрущёв, шло ему только на пользу. Однако это надо понимать в том смысле, что их действия полезны в конечном счёте, что их полезность выяснится с течением времени. Это — отложенная полезность. Но в момент, когда они совершаются, эти действия могут быть неприятны и даже отвратительны для их современников.
Я был современником и для Сталина, и для Хрущёва. Дела Сталина были мне несимпатичны, дела Хрущёва — отвратительны. Правда, речь идёт всего лишь о реакции моего нравственного чувства, т.е. о чисто субъективном восприятии, но для моего выбора эпохи в качестве последней обители это субъективное восприятие становится очень важным.
Я признаю заслугу Сталина в деле сохранения Третьего Рима в условиях враждебного окружения посредством создания сильного централизованного Государства. Сохраняемое он считал форпостом социализма, а антиправославное окружение именовал «капиталистическим» — это была та единственно доступная его разумению интерпретация, которая позволила ему исполнить своё историческое предназначение, истинный смысл которого был от него скрыт. И Сталин успешно его исполнял, не только оберегая уцелевшие элементы Третьего Рима, но и дополняя их восстанавливаемыми заново элементами.
«Рим» в формуле Филофея — это не просто империя, а империя православная — Первый Рим начался с Константина, а не с Августа. Говорить, что Сталин создавал православную империю, было бы неправильно — воспитанник Тифлисской семинарии был отступником, признавшим новую, марксистскую, веру, в которой и пребывал до конца жизни, однако нравственные нормы, которые он укоренял в своей империи, были по своей сути христианскими. Сталин понимал, что без наличия нравственного императива никакое государство устоять не может, но он так и не понял, что обоснованием такого императива может служить только религия, и использовал в этой функции идеологию. Религия как нравственный фундамент общества хороша тем, что в неё веруют, а потому не обсуждают, тогда как идеология апеллирует к разуму, а разум склонен всё перепроверять и критиковать. Правда, вначале марксизм был принят именно на веру и работал как полноценная религия, но сами же его носители внушали народу, что это учение, а любое учение должно каждым новым поколением усваиваться самостоятельно: ведь оно есть плод не божественного Откровения, которое гарантирует истинность, а раздумья гениальных людей, не застрахованных от ошибок. Сталин не боялся подавать марксизм как теорию, поскольку был убеждён в его логической безукоризненности; он, как и Ленин, думал, что «учение Маркса всесильно, потому что оно верно». Но оно оказалось ложным, и его ложность стала вылезать наружу, как только отрезвлённое войной поколение повернуло от энтузиазма к размышлениям. Я принадлежу как раз к этому поколению, и не хуже любого гида могу провести экскурсию по сталинской империи вплоть до того момента, когда её развитие было прервано внезапной смертью её создателя.
В качестве учебного пособия, иллюстрирующего это развитие, я предложил бы посмотреть два фильма идеально схватывающего негласный политический заказ момента Григория Александрова: первую его «голливудскую» комедию «Весёлые ребята» (1934 г.) и последнюю из них — «Весна» (1947 г.).
В первой комедии строительство государства только начинается, и это радостно строящееся государство должно принадлежать рабочим и крестьянам, быть простецким, бедняцким; богатые нэпманы и нэпманши выглядят в нём белыми воронами. Язык героев примитивен, это уличный жаргон низов, которые «гимназиев не кончали». Голь перекатная, которая ещё вчера была «ничем», теперь благодаря революции стала хозяйкой жизни. И отношения между этими хозяевами сплошь запанибратские и грубые. Этика оставлена в буржуазном прошлом. Всё по Марксу — диктатура пролетариата.
Перепрыгнув через тринадцать лет, смотрим фильм «Весна». Та же Орлова, тот же Дунаевский. Но кроме них, от «Весёлых ребят» не осталось ничего. Где пастухи, где поломойки, где простые труженики, которые должны были стать владыками мира? Герои картины уже не эгалитарны, а подчёркнуто элитарны. Есть там, правда, один рядовой служащий (его играет Плятт), но это крайне отрицательный персонаж, которого все презирают, этот плебей по закону контраста только лучше оттеняет аристократизм главных героев фильма. Да, это аристократия сталинской империи, и Александров являет нам её на экране, и образцы этой новой аристократии — научной (физик Никитина), кинематографической (крупный режиссёр, которого играет Черкасов), журналистской (топ-репортёр, разъезжающий на шикарной машине) и театральной (начинающая, но явно перспективная актриса Шатрова). Двух представителей имперской элиты — Никитину и Шатрову — играет в «Весне» Любовь Орлова, которая в «Весёлых ребятах» играла представительницу низов — служанку нэпманши Анюту.
Вот Вы-то мне и нужны, дорогая Любовь Петровна! Тэффи была самой знаменитой и самой благополучной женщиной времён модерна, Вы были самой знаменитой и самой блистательной женщиной времён сталинской империи. Тэффи раскрыла мне глаза на свою эпоху, Вы раскроете глаза на свою. Для этого нам не нужно встречаться в вещем сне — в наше необуржуазное время, когда СМИ развлекают нас сенсациями и сплетнями, я и так могу узнать о Вашей жизни всё, что меня интересует. А интересует меня вот что: имея возможность взять от своей эпохи всё, что она могла дать, что Вы от неё взяли?
Любовь Орлова, ярчайшая суперзвезда советского экрана, любимица Сталина, по происхождению дворянка, дальняя родственница по матери-графине Льва Толстого, подарившего ей, ещё малышке, свой портрет с трогательной надписью, взяла от предоставившей ей всё лучшее, что она имела, сталинской империи… девятнадцатый век! Внешне Орлова принадлежала к новой советской аристократии, внутренне же оставалась аристократкой дореволюционной и брезгливо избегала тусовок и пиров нуворишей, уклоняясь по возможности даже от приглашений Вождя. Выплачивая дань эпохе участием в прославлявших её фильмах, которые без неё и Дунаевского не стоили бы и ломаного гроша, Орлова выкупила себе и своему дорогому Гришеньке право пожить вне социализма на своей построенной по собственному проекту даче с прислугой, тихой усадебной жизнью без гостей, без вечеринок, и время от времени ездить в Европу и Америку, встречаясь с тамошними деятелями культуры и со своим близким другом Чарли Чаплином. Оброк, который она отдавала Хозяину, был тяжёлым, но платить его было единственным способом на какое-то время уходить из эпохи. Правда, когда александровские комедии кончились, и она стала рядовой малоизвестной актрисой театра Моссовета, ей стало намного легче устраняться в нерабочее время от строительства социализма. Это право было уже заработано и его никто не отнимал. А когда умер опекавший её Сталин, она воскликнула: «Наконец-то он сдох!»
Спасибо, любезная Любовь Петровна, с этой обителью мне теперь всё ясно. Я самоуверенно полагал, что, застав эту эпоху, я самостоятельно смогу дать ей характеристику, но один ум хорошо, а два лучше. Мой опыт жизни в этой эпохе был опытом молодого легкомысленного человека, а Ваш опыт — более длительный, глубокий и всесторонний — это совсем другое дело. И он окончательно утвердил меня в решении: в сталинскую империю проситься не надо.
А о хрущёвской эпохе даже и говорить не хочется, тут мне советчики и вправду не нужны. Ведь она вся прошла перед моим взором, когда я был уже вполне созревшим для её объективной оценки человеком. И оценка моя такова: это была эпоха лицемерия, безудержного хвастовства и вошедшей в привычку лжи.
В принципе, политику государственного деятеля нужно отделять от его личных качеств. Но у Хрущёва низость, подлость и бессовестность его натуры так отчётливо отражались в его политике, что такое отделение невозможно.
Подлостью была поднятая им шумиха по поводу «культа личности Сталина». Хорошо понятно, чего хотел добиться профессиональный интриган Никита Сергеевич. Разворачивая эту кампанию, он метил сразу в двух зайцев: снять с себя всякую ответственность за те дела партии, которыми народ был недоволен, списать их целиком на Сталина, и прослыть в народе добрым и человечным, осудив публично сталинские репрессии. И то, и другое было бессовестно. За решения партии, которые были провозглашены им ошибочными, он ещё недавно голосовал обеими руками, а что касается «расстрельных списков», то он и в Киеве, и в Москве в качестве секретаря ЦК подписывал их тысячами.
С концлагерями и расстрелами, разумеется, надо было кончать. Но приступая к этому, Хрущёв должен был подумать, почему Сталин так попустительствовал усердию не по разуму карательного аппарата революции, созданного Лениным и Дзержинским. Ведь революция давно завершилась. А дело заключалось в том, что Сталин оказался заложником своей собственной теории, гласившей, что с развитием социализма классовая борьба не сходит на нет, что влечёт за собой отмирание государства, как учил Маркс, а, наоборот, обостряется. Как ревностный государственник, Сталин не мог принять Марксова тезиса и выдвинул противоположный ему. Репрессии хорошо вписывались в эту новую историческую концепцию, и чекисты с радостью за неё ухватились, чтобы прибавить себе работы.
Если бы Хрущёв был серьёзным политиком, а не авантюристом, или имел хотя бы каплю простой человеческой порядочности, он не позволил бы себе такой отвратительной неблагодарности, как оплёвывание только что умершего великого исторического деятеля, создавшего и идеально отладившего тот аппарат управления государством, захват которого сделал его самого исторической фигурой и открыл перед ним колоссальные перспективы, то есть — своего благодетеля. И всю свою эпоху этот аферист окрасил в цвета вранья, бахвальства и показухи.
Что же касается его игрушечного коммунизма, который «увидит ещё нынешнее поколение», то это был апофеоз пустозвонства Хрущёва.
Его самодовольство и самодурство в 1964 году были пресечены партией, в которой заговорил инстинкт самосохранения. Но было уже поздно — пришёл «развитый социализм», по-иному — застой, потом Горбачёв, потом лихие девяностые …
Никуда туда не хочу! Там противно.
Глава пятая. Новые мехи для молодого вина
Я дважды виделся во сне со Львом Толстым, второй раз совсем недавно. По непосредственному живому ощущению, сохранявшемуся и на несколько минут после пробуждения, это общение было не воображаемым, не пригрезившимся мне, а совершенно реальным. Как устроилась наша встреча, кто представлял меня Толстому, я не знаю, но знаю, что он согласился меня принять — думаю, меня рекомендовали ему как писателя, то есть коллегу.
Детали разговора не сохранились в моей памяти, осталось только ощущение, что он был какой-то пустой. Я не задавал этой «глыбе», этому «матёрому человечищу» действительно волнующих меня вопросов — главным в этой встрече было для меня не то, что она поможет мне в чём-то разобраться, а то, что она произошла. Сидя рядом с Толстым, я таял от счастья, что сижу с ним рядом и смогу потом об этом рассказывать. Кроме того, я не верил, что «великий писатель земли русской» сможет ответить на важные для меня вопросы; я знал, что этот не тот человек, с которым можно серьёзно обсуждать метафизические проблемы. Гениально чувствующий и описывающий всё земное, он совершенно запутывался, когда пытался оторваться от земли и поднимался в сферы философии и богословия. А по своей колоссальной гордыне ему хотелось стать великим и в этих, чуждых ему по природе, сферах.
Важный штрих, подтверждающий реальность нашей встречи: Толстой был не в Ясной Поляне и не в Хамовниках, а там, где он сейчас. Он не в аду, как думают некоторые. Заслуги на том поприще, которое было ему предписано, перевесили, видимо, вред, нанесённый им Русской Церкви в результате его вторжения в закрытую для его разума область духовности. Но он, как я сразу понял, и не в раю — помещение очень скромное, почти аскетическое. Сам Толстой выглядел спокойным, был немногословен, задумчив. Похоже, увидев «лицом к лицу», он многое понял, осознал абсурдность своих попыток «улучшить» христианство, и явно поджал хвост, который на земле поднимал трубой. В нашей беседе он не видел ни для себя, ни для меня никакой пользы и поддерживал её из вежливости. В содержательном отношении она, действительно, была для меня бесполезной, но в ней проскользнул один момент, который с лихвой оправдал встречу: сквозь поверхностный формальный трёп вдруг на мгновение прорвалась прямая связь наших душ, какая возможна только там, какая была у меня с Тэффи, и по этой прямой связи Толстой сказал мне: не нужно меня ни о чём расспрашивать, всё, что может представлять для тебя какую-то ценность, ты прочтёшь в «Войне и мире». Остального можешь не читать, особенно моих богословских измышлений.
Но ведь это означает, что Толстой вызвался быть моим Вергилием в экскурсии по началу девятнадцатого века, по «Александровскому времени». Это было очень кстати — видимо, Бог прочитал мои мысли. Поскольку отношение к недавним эпохам у меня уже определилось, я как раз и подумывал о разведывательном прощупывании этого периода нашей истории.
К этому периоду я отношусь с некоторым пристрастием из-за царя, который правил на его протяжении. В моих глазах это величайший из наших монархов, которого по масштабу воздействия на ход истории можно сравнить разве что с тезоименитым Александром Невским, но тот русским монархом не был. Я с радостью молился бы ежедневно за упокой его души, но теперь он местночтимый святой (под именем старца Фёдора Кузьмича), и молиться надо не о нём, а ему.
Но одно дело царь, а другое дело — эпоха его царствования. Александр Благословенный победил великого Наполеона и положил конец всевластию в России дворянской хунты, особенно обнаглевшей при опиравшейся на неё Екатерине, но это была работа на будущее, поэтому она не была оценена современниками, тем более — советскими историками. В установившейся у нас недооценке Александра не последнюю роль сыграл как раз тот роман Толстого, который я возьму в качестве путеводителя по Александровскому времени, где царь изображен карикатурно, но я буду пропускать мимо ушей злобное шипение антимонархиста Толстого на Александра и буду верить только его рассказу о тогдашнем обществе. Я подчеркнул слово «общество», которое в данном контексте есть сокращение полного определения «гражданское общество». До эпохи Александра гражданского общества в Российской империи не существовало. Было привилегированное служилое сословие, чьей обязанностью было ведение войн и соответствующая к ним подготовка, и низшее сословие, на которое была возложена трудовая повинность, тягло. С середины восемнадцатого века, когда Россия завоевала все сопредельные земли, которые имело смысл завоёвывать, и даже часть тех стран, которых не надо было бы завоёвывать (например, часть Польши), надобность в многочисленном служилом сословии отпала, и указом о вольности дворянства его представителям было разрешено переключаться на хозяйственную деятельность в своих усадьбах.
Этот указ, изданный в 1762 году, положил начало очень медленному, но неуклонному процессу изменения отношений между помещиками и их крепостными. Находясь до этого в непрерывных походах, землевладельцы поручали хозяйственные функции управляющим, чаще всего немцам. Вернувшись в родные гнёзда, отставные офицеры сами стали входить в детали сельского производства и сельской жизни, лучше понимать своих подданных, обнаруживая, что они тоже люди, что Аристотель, видимо, ошибся, наделяя рабов душой низшего порядка. Во многих усадьбах начал формироваться даже патриархальный уклад, при котором помещик был отцом, а крепостные — его детьми. Такой пример как раз и описан Толстым: много лет спустя после смерти Николая Ростова землепашцы со вздохом вспоминали о нём: «Вот это был барин, так барин — сперва крестьянское, потом своё». В первую очередь заботился о крепостных и гоголевский Костанжогло. Патриархальный быт русской усадьбы восемнадцатого века ярко описан Аксаковым в «Семейной хронике» и в «Детских годах Багрова внука». Этот процесс сыграл не последнюю роль в том, что ровно через 99 лет после указа о вольности дворянства вышел манифест об отмене крепостного права.
Демобилизация офицеров вызвала ещё один процесс, также работавший на освобождение крестьян. Не все осевшие в своих имениях дворяне заполняли досуг совершенствованием своей кухни и карточной игрой: многие стали выписывать из Европы книжные новинки, собирать библиотеки, заниматься самообразованием, в результате чего прониклись либеральными идеями французского Просвещения. Именно с них, а не с петровских питомцев, началась «Россия молодая». Они же составили и зародыш пришедшего в следующем поколении российского гражданского общества.
Говорят, кто в молодости не либерал, тот подлец, кто в старости не консерватор, тот глупец. Это действительно так. У молодого человека главная потребность состоит в личном самоутверждении; входя в мир, он громко объявляет об этом: «Эй вы, небо, снимите шляпу, я иду!». «Я» для него в этот период есть «Я хочу», поэтому высшей его ценностью является собственная индивидуальная свобода. Становясь же к старости мудрым, человек начинает хотеть уже большего, чем простое самоутверждение — а именно укорениться в чём-то более масштабном и более надёжном, чем «Я» — если верующий, в Боге, если неверующий — в Государстве.
Эволюция от республиканского идеала к монархическому идеалу естественна для каждого нормального человека, для умного же человека она просто неизбежна. Как раз эту эволюцию нам демонстрирует такой бесспорно умный человек, как Пушкин — как своим творчеством, так, и биографией. А его тёзка Александр Первый явил прямо классический образец такой эволюции. Воспитанный глашатаем лозунгов Великой Французской революции швейцарцем Лагарпом, Александр взошёл в 1801 году на престол убеждённым республиканцем. В разработке соответствующих политических проектов он учитывал советы образовавших «интимный кабинет» своих единомышленников, поборников свободы Чарторижского, Строганова, Новосильцева и Кочубея. Но вскоре он обогнал их в своём движении к истине, и ему понадобились советы совсем других помощников.
В первый период своего правления Александр полагал, что монархическая форма власти устарела и должна уступить место парламентской форме. И конечной важнейшей своей задачей считал подготовку и проведение крестьянской реформы в её полном объёме, т.е. в даровании крестьянам воли. Но с годами он начал понимать, что всё тут не так просто. Окончательно утверждённая при Екатерине рабовладельческая система хозяйствования — передача сельской рабочей силы в абсолютное распоряжение помещиков — оказалась достаточно эффективной и позволила, не испытывая экономического кризиса, вести широкомасштабные завоевательные войны. Отметим, что эта же система, названная военным коммунизмом, помогла красным выиграть Гражданскую войну, а Сталину, назвавшему её колхозным строем,— выиграть войну с Гитлером. В какой-то момент Александру стало ясно, что прежде, чем уничтожать рабовладельческую систему, надо посеять семена какой-то другой системы снабжения государства продовольствием и дать появиться хотя бы первым её росткам. Соответственно, нельзя одним махом уничтожить единоличную власть царя, ибо парламентаризм, созревавший в Европе аж с тринадцатого века, для России непривычен и порядка он не обеспечит.
С этими мыслями, которыми он ни с кем не делился, тщательно скрывая свой внутренний мир от посторонних глаз, и которые мы можем реконструировать по его делам, Александр вступил во второй период своего царствования, когда он уже решил для себя, за какое звено надо ухватиться, чтобы вытащить всю цепь. Этим звеном, по его убеждению, было широкое просвещение народа, охватывающее все его слои от самого низа до самого верха. Он считал — и был в этом совершенно прав,— что население России должно принять и демократию, и вольное землепользование не по приказу сверху, а по собственному сознательному выбору, а такой выбор оно сможет сделать только тогда, когда станет достаточно просвещённым и эти формы жизнеустроения сделаются для него органичными. И Александр начал осуществлять небывалую в истории России по масштабу просветительскую программу, открывая повсюду церковно-приходские школы, гимназии, реальные училища и университеты. Он знал, что это принесёт плоды лишь при последующих правлениях, но и сейчас не хотел быть подобен Людовику Четырнадцатому, говорившему «Государство — это я!», или такому всевластному диктатору, каким был поверженный им Наполеон. И средством уйти от абсолютизма он избрал поставление во главу угла закона. Сохраняя пока традиционное монархическое политическое устройство, Александр хотел прийти к такому положению дел, когда детально разработанное законодательство могло само регулировать жизнь государства, требуя личного вмешательства царя только в исключительных случаях. Для разработки такого законодательства и его кодификации Александр вызвал из провинции в столицу гениального правоведа Сперанского и засадил его за работу, наделив всеми необходимыми полномочиями.
Дворянское сословие не сразу осознало, что и просветительская деятельность императора, и формирование им (опять впервые в нашей истории) чётко прописанного и обязательного для исполнения на местах законодательства — начало конца его всевластия, а в более отдаленном будущем и его привилегий. Смертный приговор российскому дворянству подписал не пришедший в Россию во второй половине девятнадцатого века капитализм, а правивший в его первой четверти Александр Благословенный, уму и воле которого обязана своим рождением «Россия молодая». И главным в этой новой России был опьяняющий запах свободы. Его чуяли и вольные дворяне, и подневольные крестьяне. Первые предвкушали радость перехода от роли надсмотрщиков своих крепостных к роли воспитателей, что же касается крестьян, то после активного участия в партизанской войне против французов они впервые почувствовали себя не просто исполнителями воли господ, а людьми, способными послужить отечеству и по зову сердца. После изгнания с их ощутимой помощью иностранных захватчиков они прониклись желанием и впредь служить не только своему барину, но и царю-батюшке, т.е. стали патриотами, приблизившись тем самым к служилому сословию.
Свобода… Почему это слово так будоражит людей, поднимая миллионные массы на восстание против «тиранов», почему сами тираны неизменно заявляют, что пришли дать своему народу свободу? Почему все так хотят свободы, так добиваются её, так мечтают о ней?
Категорию свободы можно осмыслить на психологическом, социально-политическом, философском и богословском уровнях, и на каждом из них она входит в число ключевых понятий.
Психологическая свобода.
На этом уровне свобода есть чисто субъективная категория — моё ощущение того, что я способен управлять ходом своих мыслей и переживаний по собственной воле, что это мои мысли и переживания, которые не вкладываются мне в голову какой-то внешней инстанцией, и даже когда что-то внешнее требует моей реакции, я реагирую на него по-своему, как сам захочу реагировать.
Насколько это наше представление о независимости функционирования внутреннего мира человека от возможно скрытых «телепатических» воздействий на него, приходящих откуда-то со стороны, может, в принципе, не соответствовать действительности?
Есть разновидность шизофрении, именуемая синдромом Кандинского-Клерамбо, или психического автоматизма, при которой больной уверяет врачей, что все его мысли и чувства не его собственные, что они диктуются ему кем-то, находящимся… и дальше следуют разные варианты: на Лубянке, в Тибете, в секретной научной лаборатории, испытывающей новейшие изобретения, на небесах. Больной совершенно твёрдо знает, что это так, и разубедить его невозможно. Но нормальный человек столь же непоколебимо уверен в том, что его сознание работает самостоятельно. Кто из них прав, а кто ошибается? К этому вопросу мы вернёмся, когда поднимемся на богословский уровень обсуждения понятия свободы.
Социально-политическая свобода.
Поскольку человек, как справедливо говаривал Маркс, есть «животное общественное», эта разновидность свободы всегда самая злободневная и самая обсуждаемая. Поэты поют ей дифирамбы, политики клянутся ей в любви и верности, её именем освящаются революции и контрреволюции, какие бы зверства не совершались на войне, они все оправданы, если эта война ухитрилась получить статус «освободительной». В чём же сущность этого превозносимого либералами идола?
Его сущность очень проста. Социально-политическая свобода есть право индивидуума не подчиняться обществу и государству. В идеале это полное неподчинение, но поскольку такой идеал недостижим, либералы призывают всех добиваться максимальной степени свободы, не создающей угрозы существованию общества. Но как определить эту допустимую степень?
Джон Стюарт Милль (1806—1879), основатель английского либерализма, предложил такую формулу: «Человек свободен делать всё, что не отнимает свободы у других людей». Но это на самом деле оказалось сведением тёмного к ещё более тёмному: теперь надо было уяснить, какие действия по отношению к другим людям ущемляют их свободу, а это сделать очень трудно. Человек оттаскивает от пропасти другого, который хочет в неё прыгнуть; мать отнимает у младенца ножницы; священник строго требует от своих духовных чад исполнения заповедей; правительство издаёт указ, запрещающий аборты — имеются ли в этих действиях признаки отнятия свободы у других людей? Столкнувшись с подобными головоломками, либералы сочли более удобным говорить не о социально-политической свободе, а о правах человека и ставить вопрос так: каков тот максимально допустимый объём прав человека, который следует прописать в законе? Эта постановка вопроса прижилась, и «права человека» стали обладающим магической силой заклинанием западной цивилизации, всё оправдывающим и всё объясняющим — провокации, убийства, бомбёжки мирного населения, тотальную слежку за гражданами. Сегодняшний волк съедает ягнёнка не потому, что ему хочется кушать, а потому, что этим защищает права человека. Но если отнестись к правам человека не как к «Сезам, отвори», а как к содержательному понятию, то неизбежно придётся выйти на проблему взаимоотношений между личностью и коллективом, а это уже не социально-политическая, а философская проблема.
Свобода как философская категория.
Трудно найти такого философа, который не уделял бы понятию свободы пристального внимания. Обычно оно рассматривается вместе с противоположным понятием необходимости. Бердяев все свои невероятно многословные метафизические рассуждения выстраивал вокруг феномена свободы, сочтя его более первичным, чем феномен Бога. Это, конечно, чистое язычество. Бог является, помимо прочего, упорядочивающим и организующим началом, потому бердяевская «свобода до Бога» есть хаос, который язычники считают исходным состоянием Бытия.
Компилятор Спиноза присвоил, слегка перефразируя, слова Христа: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Ин. 8:32) и от своего имени выдвинул тезис «свобода есть познанная необходимость», который поклонники этого мыслителя считают его главным достижением. Было множество других попыток дать свободе философское истолкование, но все они остались бесплодными спекуляциями. Иного и нельзя было ожидать: осмысление свободы лежит вне области компетенции философии. Поставить тут всё на свои места может только богословие.
Свобода как богословская категория.
Неуспех попыток дать свободе философское определение обусловлен тем, что философия, при всём богатстве используемого ею языка, есть в конечном счёте познание рациональное, а свобода по самой её природе есть данность иррациональная, если хотите — мистическая. Её сущность может открыться только мистическому же, т.е. религиозному сознанию. А на единственно адекватном ей религиозном языке определение свободы звучит очень просто: свобода есть один из атрибутов Бога. Бог всемогущ. Бог всеведущ, Бог безначален, Бог есть абсолютное благо, Бог есть абсолютная свобода — в том смысле, что Он не подчинён никакой необходимости. Что же касается свободы сотворённых одухотворённых существ, как земных, так и небесных, то они обретают свободу в той мере, в какой ею делится с ними этим своим свойством Бог — другого источника свободы не существует. Наличие в себе свободы получившее её тварное существо ощущает как наличие в себе «Я», которое может делать выбор, ибо дарованная существу порция свободы, оправдывая своё название, освобождает это существо от такой же порции необходимости, и его жизнедеятельность становится не полностью детерминированной. Свобода всегда воспринимается тем, кому даёт её Бог, как «Моё», поскольку «Я» и свобода в сущности одно и то же. Обозревая этапы сотворения мира, мы ясно видим, как от одного этапа к другому во вселенную входит всё бóльшая мера свободы. В первые два дня вселенная состояла из элементарных частиц, полностью подчинённых законам физики — свободы тогда в мире ещё не было. Но вот, в третий день на земле появилась «трава, сеящая семя по своему роду и подобию» — сине-зелёные водоросли. У них свободы ещё нет, но есть новое свойство, добавленное Творцом к подчинённости физическим законам — воля; эти одноклеточные наделены прямо-таки неудержимой волей к собственному воспроизводству, к неограниченному размножению. А воля — это уже начаток свободы. Это тоже род выбора, но пока лишь выбора одного варианта — наполнить собой землю. И только в пятый день создаются одушевлённые твари, свободно выбирающие, что им делать, куда плыть, лететь или ползти — большие рыбы, птицы, динозавры. Эта дарованная им частица свободы была частицей самого Бога, и она делала их, в сущности, слегка богоподобными, но, конечно, только слегка. А вот существом, которое уже смело можно назвать богоподобным, потому что так его назвал сам Творец, стал человек, наделённый огромной дозой свободы. Перед ним в каждый момент его жизни возникает множество вариантов её продолжения (вплоть до её прерывания), и он самостоятельно должен выбрать один из них. Он волен выбрать и такой вариант, который неугоден Богу, ибо затрудняет исполнение Его Замысла, и в возможности такого выбора заключается то, что в богословии именуется «Божественным риском» — риском создания камня, которого сам Создатель не поднимет.
Разумеется, наше богоподобие состоит не в одном лишь наличии в нас свободы, но и в наличии в нас разума, неотъемлемого от нашего уникального дара речи, не свойственного бессловесным тварям, но без свободы у нас не было бы богоподобия даже при умении говорить.
Зачем Богу в качестве венца творения понадобился человек, подобный Ему? Ответ на этот вопрос частично содержится в Евангелии. После того, как первые люди повредили свою природу грехом ослушания, Богу-Сыну пришлось сойти на землю, чтобы восстановить человека таким, каким он был задуман в предвечном Совете. Это восстановление началось с апостолов, и незадолго до своего ухода к Отцу Христос сказал им: «Я уже не называю вас рабами, ибо раб не знает, что делает господин его; но Я назвал вас друзьями, потому что сказал вам все, что слышал от Отца Моего» (Ин. 15:15). В этих поразительных словах нам приоткрывается тайна Божьего Замысла о человеке. Бог задумал человека, во-первых, как своего друга, а во-вторых — как собеседника, которому можно что-то сказать, чем-то с ним поделиться. Ясно, что на такую роль годится только единомышленник.
Зачем Богу нужен такой собеседник, совершенно несоизмеримый с Ним но уровню интеллекта, мы можем только гадать. Может быть, для Него представляет интерес наш опыт пребывания в толще материи, и Он видит в нас своих лазутчиков? Сказал же однажды Христос, что сыны века сего догадливее сынов света в своем роде (Лк. 16:8). Но сейчас важно не это, а то, что Бог хочет иметь в человеке собеседника, чьи суждения могут представить для Него определённый интерес и оказаться в чём-то полезными. Но такими могут быть лишь те суждения, которые являются невынужденными — отсюда дарование человеку свободы, в частности — свободы мысли. Однако, если эта свобода используется человеком во вред осуществлению Замысла, то такой человек Богу не будет приятен, и в свои друзья Бог его не возьмёт. Таким образом, получается, что Богу нужен в человеке Его свободный, т.е. добровольный единомышленник — только его Господь может называть своим другом. Ради обретения такого друга и начала сооружаться 13,7 миллиардов лет тому назад грандиозная пирамида тварного мира. Если некий человек принесёт Богу своей беседой с Ним некую пользу, его можно назвать и Божьим сотрудником. Восстановив в себе задуманную Творцом природу, апостолы стали не только друзьями, но и сотрудниками Христа. К этому призваны и все люди. Угодный Богу человек безо всякого давления со стороны направляет свою жизнь туда, куда и Бог. Поскольку человек ограничен в своих духовных и физических способностях и легко ошибается, он старается познать волю своего более мудрого Божественного друга и выполнять её как собственную. И когда Бог увидит, что человек пользуется своей свободой именно для такого жизненного выбора, Он увеличивает меру дарованной ему свободы. Люди, которых в народе называют «угодниками Божьими», освобождаются от подчинения законам природы — они могут ходить по воде как по суху, подниматься на молитве на воздух, входить без вреда для себя в пылающий костёр. У грешников же, дурно распорядившихся своей свободой, она отнимается, и они становятся рабами своего греха.
Так логика Священного Писания приводит нас к мысли, что свобода только тогда имеет подлинную ценность, когда она претворяется в добровольное служение Богу — неважно, прямое или косвенное.
К такой ли свободе устремилось возбуждённое её запахом российское общество при Александре? Было бы для меня благом присоединиться к этому обществу и пребывать в нём вечно?
Подсказку сделает мне великий писатель земли русской. Он прекрасно чувствовал Александровское время, кончившееся незадолго до его рождения, поскольку окружавшие его в детстве взрослые все пришли оттуда, там протекли их лучшие годы, и в своих разговорах они постоянно воспроизводили его атмосферу. Этой атмосферой дышат и герои «Войны и мира». То, что это — подлинная атмосфера того времени, у меня не вызывает никаких сомнений. Если у Достоевского персонажи являют нам сконцентрированные в их гипертрофированном выражении определённые людские качества, т.е. они сконструированные, то персонажи Толстого всегда живые, ведущие себя не так, как хочет автор, а как они сами хотят.
В провожатые по Александровской эпохе я возьму трёх героев «Войны и мира» — этого будет достаточно.
Андрей Болконский.
За свою жизнь я прочитал «Войну и мир» восемь раз от корки до корки, и каждый раз у меня возникало к князю Андрею одно и то же отношение — глубокое уважение и светлая зависть, точнее, лёгкое сожаление, что я не такой волевой и целеустремлённый по своей натуре. С молодых лет Андрей Болконский умел заставлять себя упорно учиться и работать. Он был очень серьёзным человеком, и все это чувствовали. Он был добр к людям и никогда не кичился, но не допускал к себе никакого панибратства. Он всегда сознавал свою принадлежность к одному из знатнейших родов России, и это сознание было для него приятным. То, что это был ещё и очень богатый род, имело для него гораздо меньшее значение.
Целеустремлённость его была вполне конкретной, хотя в этом он признавался лишь самому себе. Он мечтал о славе, хотел стать знаменитым. При этом он не был карьеристом, т.е. человеком, способным всякими хитростями продвигаться по службе и присваивать себе чужие заслуги,— он хотел добиться громкой известности и всеобщей любви своим умом и своими делами. Ведь именно так, совершенно заслуженно, взошёл на вершину славы Наполеон, значит это возможно! Ему было всё равно, делать государственную или военную карьеру; во втором случае он готов был первым броситься на свой Аркольский мост. Но поскольку Александр с Наполеоном помирились в Тильзите и даже подружились, князь Андрей попытался заявить о себе на статской службе. Он уже сделал на этом поприще первые шаги и вошёл в тесный контакт со Сперанским, но это знакомство стало причиной того, что князь Андрей отказался от такого рода карьеры. За всеми достоинствами Сперанского — блестящей образованностью, свободным владением европейскими языками, широкой эрудицией, недюжинным умом — Болконский почувствовал в нём выскочку, вчерашнего разночинца, человека не своего круга, с которым он не сможет сотрудничать. Так обнаружилось, что чуждый всякой спеси князь Андрей остаётся при этом аристократом до мозга костей. Толстой чрезвычайно зорко углядел эту глубоко запрятанную чёрточку своего героя, потому что сам был таким.
Но вот мир окончился, и началась война, и князь Андрей понял, что сам Бог велит ему стать полководцем, а для начала мудрым советником Кутузова, которому его рекомендовали. К своим обязанностям он отнёсся очень серьёзно, выполнял их с усердием и чувством ответственности.
Главнокомандующий был им очень доволен, и его военная карьера обещала состояться, но он был тяжело ранен при Аустерлице, и умирая на поле сражения, внезапно всем своим существом понял, что любая земная карьера — совершеннейший пустяк в сравнении с вечной жизнью на небесах. Он будто даже видел эти небеса в обычном синем небе, в которое, лёжа на спине, он напряжённо всматривался. К нему подъехал всадник, и по обращению свиты «сир», он понял, что это его недавний кумир Наполеон, но теперь он был не кумиром, а жалким заблудшим человеком, не знающим, что есть эти вечные небеса.
На этот раз князь Андрей не умер. Он выздоровел и стал другим человеком. Амбиции его покинули, и он хотел просто жить. А потом влюбился в Наташу Ростову…
Зачем я так подробно вспоминаю происходившее с Андреем Болконским? Потому, что мне нужно понять, как ему жилось в той эпохе. Жилось ему плохо. Я восемь раз прожил вместе с ним его недолгую жизнь и знаю, что говорю. Это была жизнь страдальца и мученика, но не того мученика, который за всё, что претерпел на земле, получит награду на небе. Страдания такого мученика оправданы тем, что он переносит их во имя Того, Кто больше его самого и может вознаградить его за них. Андрей же Болконский страдал во имя себя самого. Источник его страданий находился не во внешних обстоятельствах, не в эпохе, а в нём самом, в его нескладном душевном устройстве. Безмерное тщеславие, требующее земной карьеры, сочеталось в нём с лёгкой ранимостью и брезгливостью, исключающими такую карьеру. Личность такого типа обречена потерпеть фиаско в любую эпоху, поэтому для характеристики александровского времени жизнь Андрея Болконского дать мне ничего не может, и я перехожу к следующему персонажу «Войны и мира».
Пьер Безухов
Этот персонаж задуман Толстым как главный герой романа, может быть даже как идеал человека. Но такая установка не привела к искусственной идеализации образа — Толстой в этом произведении оставался верен требованию правдоподобия и не изобретал его действующих лиц, а находил их в реальной жизни (исключением являются лишь бессовестно очернённые образы Наполеона и Александра — здесь ярый антимонархист Толстой просто ничего не смог с собой поделать). Люди, подобные Пьеру Безухову, действительно, существуют, и их не так уж и мало.
Каковы отличительные особенности человека этого типа? Если сказать совсем кратко, это человек очень душевный, но совершенно лишённый духовности. Он добр, отзывчив, обижать кого-то для него гораздо огорчительнее, чем претерпеть обиду. Он очень чуток к своему внутреннему миру, он всё время прислушивается к его голосам и особенно хорошо улавливает свою инстинктивную потребность найти эмоциональную точку опоры своего существования, украсить жизнь чем-то высоким. Он делает поиски этого высокого главным делом своей жизни, но поскольку он ищет его там, где его нет, эта напряжённая внутренняя работа остаётся бесплодной. Он пытается найти его в области естественных человеческих чувств, тогда как оно находится в сфере сверхъестественного, или, как говорят святые отцы, вышеестественного. Оправдать земную жизнь может лишь то, что лежит вне её, Царство Духа, куда подниматься этот человек не может, ибо он начисто лишён духовного зрения и слуха. Апостол Павел раз и навсегда вынес таким людям суровый, но справедливый приговор: «Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, потому что он почитает это безумием; и не может разуметь, потому что о сем надобно судить духовно. Но духовный судит о всем, а о нем судить никто не может. Ибо кто познал ум Господень, чтобы мог судить его? А мы имеем ум Христов» (1Кор. 2:14-16).
Тщетно пытаясь удовлетворить свои душевные запросы душевными же предложениями, люди безуховского склада начинают искать выход из порочного круга в ложной, подсунутой бесами мистике. Сам Пьер прельстился той разновидностью сатанинской лжемистики, которая именуется масонством. С этого момента его погибель была неизбежна. Толстой не дописал своего романа, но мы знаем, чем должен был завершить свою биографию Безухов: вступив в масонское сообщество декабристов, он кончит сибирской каторгой, куда, проявляя самоотверженность, к нему приедет Натали, в девичестве Ростова. Видимо, Толстому было очень тяжело описывать это, и он поставил точку раньше. Ведь придумывать для своего любимого Пьера какой-то более щадящий вариант ему не позволяло требование писать правду.
И снова, как и в случае Андрея Болконского, я вижу перед собой не жертву эпохи, а человека, который сам скомкал свою жизнь. Восемь раз я комкал её вместе с ним, и с меня довольно — больше Пьер Безухов меня не интересует.
Николай Ростов
Это совсем не тот человек, каковы два предыдущих. У тех одни чувства постоянно борются с другими, у этого ничего такого нет, он — цельная натура офицера. Николай Ростов — храбрый, дисциплинированный, прямо-таки образцовый служака, который, выйдя в отставку, сделался образцовым помещиком, рачительным,
заботящимся о своих крестьянах, с головой погрузившимся в хозяйство и своими трудами поднявшим его на высокий уровень.
В молодости его кумиром был император Александр, которого он видел однажды на смотре и плакал от счастья, что видит его. В эти минуты он молил Бога только об одном: умереть за своего царя. Такая восторженность с годами, может быть, и прошла, но верноподданным монархистом он оставался до конца жизни. Это показала его беседа с Пьером Безуховым, уже тогда заражённым вирусом масонского «вольнолюбия». Он прямо сказал Пьеру: если ты пойдёшь против царя и мне дадут приказ рубить, я буду рубить.
Николай Ростов хорошо, правильно прожил свою жизнь. Но опять же не потому, что эпоха этому благоприятствовала, а потому, что он по своей собственной доброй воле сделал её правильной.
В молодой России Александровского времени, предчувствовавшей раскрепощение в переносном и прямом смысле, не присутствовало ничего такого, что могло бы воспрепятствовать человеческой личности раскрыть свои способности и достойно пройти земной отрезок своего бытия. Это мне ясно. Но у меня возникает другой вопрос: а не отсутствовало ли в ней что-нибудь, что способствовало бы такому развитию?
На эту мысль навело меня поведение императора Александра. Создав молодую, повёрнутую к свободе Россию, он по мере её движения в обозначенном им направлении всё больше охладевал к ней, и когда процесс стал уже необратимым, ушёл из неё.
Этот уход был для него закономерным и предугадывался близкими к нему людьми, так как они видели явные признаки того, что ему чего-то недостаёт в своём государстве, что ему стало не хватать в нём чего-то ему необходимого, без чего он начал задыхаться. Особенно душно было ему в Петербурге, его утомляла придворная жизнь; он стал часто покидать столицу и колесить по всей безбрежной Руси, что дало Пушкину повод сказать о нём:
Всю жизнь провёл в дороге,
И умер в Таганроге.
Эти бесконечные его поездки не имели никакого практического значения — создавалось впечатление, что в них он просто искал уединения, как сегодня ищет его Конюхов в своих путешествиях. Конюхов не скрывает уже, что в океанической пустыне ищет Бога; тем же занимался, конечно, и Александр, а то, что он не говорил об этом, ничего не меняет — то, что он искал Бога, было и так очевидно. Войдя с русской армией в Париж, он каждую ночь читал Евангелие; в 1822 году он посетил монастырь на Валааме, где усердно молился; он приблизил к себе прослывшего отъявленным реакционером архимандрита Фотия и стал его духовным чадом…
Это мы знаем точно. О дальнейшем всего лишь догадываемся, но с большой долей вероятности. Инсценировав смерть в Таганроге, Александр на 11 лет уединился уже по-настоящему, скорее всего в Верхотурском монастыре, и в 1836 году появился в Томске под видом Фёдора Кузьмича. Последнее уже совершенно точно.
Что же произошло с нашим государем Александром Первым Благословенным? Произошла очень простая вещь: дав толчок развитию своей страны, молодой царь начал развиваться вместе с ней, но поскольку он был гений, в своём индивидуальном духовном развитии он опередил коллективное развитие России и уходил от неё всё дальше, так что взаимопонимание между ними ослабевало, и в какой-то момент было окончательно и бесповоротно утрачено. Он заквасил Россию атеистическими дрожжами французского Просвещения, пленившего его в юности, но когда в зрелом возрасте он попробовал взошедшее тесто, оказалось, что оно ему не по вкусу. Но если создатель молодой России не захотел в ней жить, то есть ли мне смысл туда переселяться?
Глава шестая. Век девятнадцатый, двоякий
Пока я предавал эти свои размышления бумаге, один давний сюжет сновидений заметно участился и стал повторяться так настойчиво, что, и не обладая даром Иосифа Прекрасного, я вынужден попытаться разгадать смысл этого сна.
Когда такие сновидения только начались, я назвал их для себя «географическими». Но теперь я вижу, что это неадекватный термин и его надо заметить другим.
География действительно присутствует в этой серии сновидений, но только в том смысле, что я в ней перемещаюсь по Земле. Но это не путешествия — диапазон моих перемещений не превышает десятка километров и происходят они в густо населённой местности, чаще всего в большом городе, похожем на Москву, но какую-то незнакомую, разросшуюся, изменившую привычный для меня облик. Но иногда это сельская местность. Во сне она очень хорошо мне знакома, даже обжита мной; где-то в этой местности у меня есть не то дом, не то часть дома, и именно к этому своему деревенскому дому я направляюсь,— когда пешком, когда на автомобиле. С этим домом не всё у меня благополучно: то на него претендуют какие-то наследники, то у меня кончаются дрова, нечем топить печку, но там есть моя комната, в которую меня впустят и я обрету в ней успокоение. В некоторых снах добираться до этого дома приходится по грязи, обходя залитые поднявшейся водой поля, и я сбиваюсь с пути, но никогда не впадаю в отчаяние, ибо знаю, что рано или поздно окажусь дома.
Такие же досадные, но преодолимые препятствия возникают на моем пути и к городской жилплощади. Я либо сижу на загородной платформе и жду электричку, либо вхожу в совершенно мне незнакомую новую станцию метро и пытаюсь сообразить, где мне делать пересадку. Городское моё жильё, также как и деревенское, не совсем моё, но я уверен, что наконец смогу обрести там покой. Часто я еду туда на трамвае по очень длинному маршруту и, глядя в окно, узнаю известные мне московские улицы, но вижу их совершенно иными, будто их без меня переустроили. Однажды во время такой трамвайной поездки я открыл для себя целый район Москвы, ранее не замечаемый, сплошь застроенный красивейшими церквами стиля барокко, и это открытие доставило мне большую радость.
Думаю, здесь всё прозрачнее, чем в сновидении фараона с тучными и тощими коровами. Это — не география, не краеведение, это — Евангелие. Это — возвращение блудного сына, вернее, его попытки вернуться. Я еще ни разу не вошел в том сне в своё желанное пристанище, но когда-нибудь я войду в него и тогда уже не проснусь. Заколет ли кто-нибудь paди моего возвращения откормленного тельца, я не знаю, но мне это не нужно. Мне нужно только успокоиться, но где это окажется возможным?
…После двадцатилетней эпохи Александра Первого в нашей истории наступила тридцатилетняя эпоха его младшего брата Николая Первого. Напуганный бессмысленным бунтом декабристов, этот царь прекратил движение к освобождению крестьян и укрепил дисциплину, но вы посмотрите, какие роскошные цветы проросли сквозь его строгости: зрелый, т.е. самый лучший, Пушкин, весь Лермонтов, весь Гоголь, заявивший о себе Тургенев, молодой Толстой, Достоевский, весь Глинка… При Николае Павловиче не было рывка ко всеобщему раскрепощению, но не было и намёка на возврат к закрепощению… Это именно при Николае Первом в России был «просвещенный абсолютизм», а не при Екатерине. Когда этот термин относят к екатерининскому правлению, мне делается смешно и грустно — хорошо просвещение при 70% населения в состоянии абсолютно бесправных рабов! Николай Новиков посмел только пикнуть в либеральном духе и тут же загремел в Шлиссельбургскую крепость,— а посмотрите, каким свободомыслием полны произведения представителей «золотого века русской литературы», почти совпадавшего с правлением Николая Первого…
Не присмотреться ли к этой эпохе пристальнее? В пользу этого, помимо необычайного расцвета национальной культуры, говорит и ненависть к этой эпохе как либералов царского времени, так и их идейных наследников — коммунистов. Тут существует безошибочный критерий: если революционеры что-то ругают, значит, это нечто хорошее.
Причины культурного взрыва николаевской эпохи понятны. Процесс раскрепощения России, запущенный Александром, в первую очередь затронул верхние слои нашего общества — рыба гниёт с головы, с головы же идет и оздоровление. Рабовладельческий способ сельскохозяйственного производства еще сохранялся, но барского произвола после Александра уже не было, господа стали личностями прежде своих слуг. А создавать шедевры литературы и искусства может только личность. Однако, какой бы талантливой и внутренне свободной ни была личность, она не принесет культурных плодов, если на них не будет спроса. Писатель пишет, чтобы его сочинения читали; художник рисует, чтобы его картины выставлялись; композитор сочиняет музыку, чтобы ее слушали. Чтобы раскрыться, творческой личности необходим внешний «заказ», понимаемый в самом широком смысле. Такой заказ не просто стимулирует деятельность в области культуры, но и подсказывает ей конкретные направления, что тоже очень важно, ибо вносит в эту деятельность определенность. В рабовладельческой России восемнадцатого века Ломоносов получал литературный заказ только от цариц — другого не было,— и, соответственно, писал оды на их восшествие на престол. А вот в послеалександровской России, вследствие появления впервые в нашей истории гражданского общества, творческие натуры почувствовали наличие настоятельного социального заказа и культурная деятельность стала для них общественным служением. А христианский инстинкт служения, унаследованный от Святой Руси, был еще так силен даже в образованных кругах, становящихся всё более неверующими, что в считанные десятилетия русская художественная литература вышла на первое место в мире. А в живописи и музыке если мы и не обогнали Европу, то, по крайней мере, сравнялись с ней.
Был ли золотой век русской литературы золотым веком России, подобным тому золотому веку, который фигурирует в мифологии многих народов, т.е. временем, когда все люди были счастливы и в которое народ хотел бы вернуться? Судить об этом по расцвету культуры никак нельзя — он свидетельствует только о том, что в николаевскую эпоху для него сложились благоприятные условия. Люди не могут делаться счастливыми только от того, что оказались современниками великих писателей; для этого им нужно нечто другое. Что же именно? В чем состоит счастье живущего на земле человека?
Лучше всего было бы получить ответ на этот вопрос от великого сердцеведца Христа, но Он молчит. Во всём Новом Завете ни разу не встречается слово «счастье». Правда, там есть слово «блаженство» и его производные, но оно характеризует не «здешнюю», а «тамошнюю» жизнь, в которую человек вступит после отбытия своего срока на земле. Для христианства эта жизнь является главной, поскольку ей не будет конца. Так что оценка временного земного существования целиком определяется тем, в какой мере оно содействовало обретению блаженства в ином мире. А та земная жизнь, которую мы считаем счастливой, как раз не способствует его обретению, поэтому Евангелие избегает употребления вводящего в заблуждение термина «счастье», а вместо этого учит нас мудрому, предусмотрительному и дальновидному поведению, состоящему в выполнении «заповедей блаженства».
Впрочем, для меня важно не то, насколько атмосфера николаевской эпохи помогала людям отправляться из неё в царство вечного блаженства, а то, насколько хорошо они чувствовали себя в ней в своей земной жизни. Ведь если она станет моей бессрочной обителью, мне не придётся уходить из неё в иной мир: она и станет моим иным миром. Значит, я буду принципиально отличаться от тех людей, среди которых мне придется там пребывать?
Нет. Никакого отличия между нами не будет — ведь эти люди тоже останутся в своей эпохе, как и я, навечно, потому что они вместе с нею получили неустранимую фиксацию в памяти Бога и тем самым выведены из потока времени. Вы скажете: но ведь на самом деле кто-то из этих людей взят в рай, а кто-то отправлен в преисподнюю, так как же они могут оставаться в своей эпохе? Это какой-то абсурд!
Абсурдным это кажется только потому, что под влиянием господствовавшей в течение четырех веков псевдофилософии так называемого материализма мы привыкли совершенно неправильно трактовать понятие «на самом деле». Как справедливо говорил Фихте, материалист не имеет права называть себя философом, поскольку задача философии состоит в выявлении и исправлении ошибок наивного поверхностного миропонимания и в замене его более глубоким миропониманием, не противоречащим результатам вдумчивого анализа. Простой, не склонный к философским размышлениям человек считает само собой разумеющимся, что если из мира будут изъяты все воспринимающие его своими органами чувств живые существа, он и без них останется таким же, полным звуков, красок, запахов и всего того, что они видели, слышали и ощущали, находясь в нём. Философ же, подумав, говорит: стоп! Если никто не видит неба, можно ли говорить, что оно «голубое»? Ведь голубизна есть не что иное, как ощущение голубизны, характеристика того чувства, которое возникает в нашем «я» при попадании на сетчатку глаза световых волн определённой длины. Если бы все люди не то чтобы вымерли, но просто рождались слепыми, понятие цвета исчезло бы из употребления как никому не понятное. Если бы все рождались глухими, бессмысленно было бы понятие звука; если бы рождались без обоняния, не было бы речи и о запахах; без осязания — гладкости и шершавости поверхностей. А если бы люди вообще не рождались, не было бы ни одной понятной характеристики мира, ибо все они без исключения опираются на наши чувственные впечатления.
Простой человек, которому трудно отойти от въевшегося в его сознание представления об абсолютной независимости окружающего мира от нашего внутреннего мира, скажет философу: мир при изъятии из него наблюдателей не изменится в том смысле, что если наблюдатели снова в нем появятся, он будет выглядеть так же, как выглядел до их ухода из него. Это, конечно, так, но проблема не в том, каким мир станет при появлении наблюдателей, а в том, каким он был, когда наблюдателей не существовало. Здесь наивная точка зрения расходится с философской. Согласно первой, люди видят мир таким, каков он на самом деле, и поэтому, если люди из него отлучатся, он таким и останется. Согласно второй, без воспринимающих его одушевлённых существ он абсолютно другой, представляющий собой голую абстракцию, невыразимую в чувствах и постигаемую только умозрительно. В двадцатом веке наука окончательно выяснила, что этой абстракцией является пси-функция.
Итак, есть два «внешних» мира — тот, который находится в действительности внутри нас, представляя собой совокупность обработанных нашим сознанием донесений органов чувств,— образ внешнего мира; и тот, который действительно находится вне нас и сам по себе является трансцендентным по отношению к нашим ощущениям. Какой из них существует «на самом деле»?
Ответ, который дает на этот вопрос философия после более чем двухтысячелетних размышлений: и тот, и другой. Это Единое и Многое Парменида, материя и форма Аристотеля, вещь в себе и вещь для нас Канта, пси-функция и наблюдаемые квантовой физики. Но глубже всего понять природу и взаимодействие этих двух миров можно только с религиозной точки зрения.
Бог создал тварное бытие в двух модусах: в модусе отснятой в Своём Царстве фотоплёнки и в модусе проявителя этой плёнки. Плёнка — универсальная пси-функция, её проявитель — человек. При соприкосновении проявителя с плёнкой на ней проступает красота и разнообразие Божьего Царства, хотя и в значительно более бледном виде, чем в оригинале.
Можно сказать ещё и так: мир в себе есть возможность, мир в нашем сознании — осуществлённая возможность. Акт её осуществления — это акт восприятия.
Сказанное помогает нам разобраться в том, где «на самом деле» находятся люди прошедших времён — остаются в своей эпохе или же отправляются в то место, которое назначает им Вышний Судия. Здесь тоже: верно и то, и другое. Люди одни и те же, но пребывают они в двух модусах. В первый модус вводит нас память Бога, во второй — Его творческая активность. Одновременно это было бы невозможно, но там не существует понятия одновременности, поскольку там нет одностороннего течения времени. Даже многие реанимированные, постоявшие только в «прихожей» иного мира, говорят, что они были сразу в двух местах, и это их почему-то нисколько не смущало. Раздвоенность местонахождения нередко бывает и в сновидениях. Объяснить это сколько-нибудь вразумительно наша наука, конечно, не может, ибо предметом её изучения являются объекты, находящиеся в потоке невозвратимого времени, протекающего мимо всякого берега только один раз. Поэтому в тех редких случаях, когда человеку и в земной жизни выпадает существовать в двух мирах (так называемое «раздвоение личности»), они сменяют друг друга последовательно. Бывает даже «растроение» личности. В литературе описана жизнь одной французской швеи XIX века, которая регулярно становилась то пьяным пожарным, то парижским архиепископом. В духовном же пространстве последовательность смены модусов не то чтобы не обязательна,— там просто неизвестно, что это такое. Николай Угодник и Пресвятая Богородица зримо или незримо приходят на помощь тысячам молящихся им людей по земному представлению одновременно, а с «небесной» точки зрения как-то иначе.
Дальше мы ломать голову над этими проблемами не станем. Как говорил Кадочников в фильме «Подвиг разведчика», — «Тегпение, мой дгуг, тегпение!». Придёт время, и все мы увидим «лицом к лицу», и неразрешимое здесь там станет очевидным. Если бы мы ещё на земле могли вместить истину о Небе, Христос нам её поведал бы, но Он откладывает наше окончательное просвещение до момента нашего выхода из потока физического времени. Соответственно, не пытается заставить нас вместить невместимое и Святая Церковь, поэтому сосредоточивает своё внимание на надлежащей подготовке человеческих душ к переселению в Небесное Царство, а не на детальном описании того, что нас там ожидает.
И всё же я полагаю, что наши раздумья на эту тему, может быть слегка затянувшиеся, были не бесполезными. Пусть мы заглянули только в щёлочку, но и этого было достаточно, чтобы исполниться волнующим предчувствием ожидающего нас сюрприза: похоже, окажется, что жизнь в ином мире не будет простым продолжением жизни в этом мире, только в других условиях, а станет чем-то принципиально иным, ибо сам феномен жизни, освободившись от заключения в темницу плоти, раскроется во всей своей полноте в таких свойствах, которые недоступны предварительному постижению. Эти раздумья только подхлестнули моё желание приглядываться к эпохам в качестве своих возможных будущих адресов, ибо хотя бы один из моих тамошних «модусов вивенди» Господь, если я Его упрошу, сможет прописать по этому адресу. А сейчас я приглядываюсь к николаевской эпохе.
Дух всякой эпохи определяется тем, в какой форме протекает в ней составляющая суть исторического процесса борьба между добром и злом. Христос сказал: «Горе миру от соблазнов, ибо надобно придти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит» (Мф. 18:7). То же самое относится и к эпохе: если она по Замыслу Божию наполнена соблазнами и в ней торжествует зло, то, хотя это «надобно», я в ней жить не хочу.
Царствование Николая Первого было первой эпохой послеалександровского периода русской истории, еще не закончившегося, но завершение которого уже начинается. Этот период дополняет те четыре, которые выделил Ключевский,— Киевская Русь, феодальная Русь, Московское великое княжество, Российская империя. С Александра началось Новое Время России — Николаем началось поступательное движение России по её Новому Времени, запоздавшему по сравнению с европейским на триста лет.
Конечно, динамика этого периода, как и любого другого отрезка человеческой истории, определялась противоборством добра и зла, Бога и сатаны, Истинного Творца и псевдотворца. Но это слишком абстрактная характеристика, не дающая возможности судить, в какой мере каждая конкретная эпоха этого периода насыщена злом, чтобы выделить «минимально злую». Для этого нужно не просто знать, что зло присутствует в мире, но и уметь распознавать его. А это не так легко сделать, ибо оно научилось ловко маскироваться под добро.
Я с самого начала предчувствовал, что проблема выбора эпохи рано или поздно сведётся для меня к проблеме распознания зла, которую я своими силами разрешить не смогу. Но то же предчувствие говорило мне, что когда придёт момент, мне будет дана подсказка. И вот, в ночь перед тем, как я начал наносить на бумагу то, что вы сейчас читаете, она была мне дана. В результате очередной поездки, стёршейся из памяти, я очутился на краю высоченного отвесного холма, поросшего травой. Рядом со мной стоял огромный рекламный щит. А внизу, подо мной и этим щитом, простирался до самого горизонта суперсовременный город, сплошь состоявший из небоскрёбов. Хотя в нём не замечалось ничего мне знакомого, я знал, что это Москва, в которой я давно не был, и она так сильно изменилась. Это был апофеоз научно-технического прогресса, создавшего искусственную среду обитания человека, бросающую гордый вызов естественной среде. И чей-то голос сказал внутри меня: НИЧЕГО, НАШИ ЛЮДИ И ЭТО ПЕРЕМЕЛЮТ.
Этих шести слов было для меня достаточно — я всё понял.
Приступая к сотворению мира, Бог прежде всего создал Себе будущих помощников — ангельское воинство. Об этом сказано в Библии: «В начале сотворил Бог небо и землю» (Быт. 1:1). «Небо» — это силы небесные, т.е. ангелы девяти чинов. В последующие дни творения один из ангелов по имени Денница проявил такие способности, что стал для Творца кем-то вроде главного прораба. Он так успешно выполнял поручения Бога, что постепенно начал впадать в гордыню и тяготиться ролью простого исполнителя, вообразив, что мог бы сотворить мир самостоятельно, и этот мир был бы ещё лучше Божьего. Мысль эта всё сильнее овладевала им, и наконец он отпал от Бога, увлёк за собой третью часть ангельской рати и стал создавать свою параллельную вселенную. Он всё рассчитал, понадеявшись на свой ум и на тот творческий опыт, который приобрёл, работая совместно с Богом. Но одного он не учёл: прежде, чем раскрывать свои таланты, надо жить, а источник жизни находится в Боге, поэтому, порвав с Богом, он отрезал себя от этого источника и обрёк на небытие. Когда это до него дошло, он понял, что единственным способом существования для него теперь является паразитирование на чужой жизни,— лучше всего на человеческой,— и чем больше будет людей, из которых он и его приспешники будут высасывать субстанцию жизни, тем лучше. Но чтобы человек позволил сатане (новое имя Денницы) на себе паразитировать, он должен видеть в нём своего друга. Поэтому лукавый старается вовлечь человека в работу по установлению своей искусственной мировой системы, которую хочет противопоставить естественно вытекающему из Замысла Пресвятой Троицы миропорядку.
Совершив дурной или неразумный поступок, мы говорим: «Бес попутал». Это плохое оправдание: мы сами взращивали на себе бесов, питая их той силой, которая дает им возможность нас «попутывать». Зависимость этого племени от людского рода такая же тесная, как зависимость колорадского жука от картошки. Мало того, что своим добровольным донорством мы даём ему жизнь, мы своими руками строим ту отрывающую нас от Божьего миропорядка техногенную среду обитания, в которой хозяйничают бесы,— продолжаем служить сатане и после смерти, населяя «тьму внешнюю», которую он создал в подражание Царству Небесному Господа. Добиться того, чтобы человек так самоотверженно на него работал, сатана сумел исключительно ложью, хитростью и обманом. Вот самая точная его характеристика, данная всеведущим Христом: «Он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нем истины. Когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи» (Ин. 8:44).
Насколько мне известно, православное богословие до сих пор не ставило вопрос о дате отделения Денницы с третьей частью ангельского воинства от Бога. Я предлагаю читателю провести на этот счет «частное расследование», соотнеся акт отпадения с конкретным днём творения.
Из Библии было ясно, что это событие произошло задолго до появления на земле человека, так как только что сотворённых Адама и Еву сатана обольщал уже как опытный лжец и обманщик. Но каков к этому моменту был его стаж обольстителя? Это поможет нам выяснить ответ на другой вопрос: кого и как он обольщал до появления человека?
Понятно, что высасывать жизнь он мог только из живого. Живое же возникло на земле в третий день творения, и оно было представлено морским планктоном и какой-то первичной формой растительности. Видов было в то время много меньше, чем сейчас, но, как предполагал ещё Вернадский и что было впоследствии доказано геологом Виноградовым, общий объём биомассы был с самого начала таким же, как и сейчас (закон постоянства биомассы В.И. Вернадского), так что диаволу было на ком паразитировать. Но сам способ паразитирования на низших формах жизни должен был, конечно, отличаться от того, который сатана стал применять потом к человеку. Сегодня учёные точно знают, как конкретно лукавый крадёт жизненную субстанцию у любой клеточной формы жизни, т.е. практически у всех живых существ. Это он ухитряется делать с помощью омерзительного, хотя и в своём роде гениального, изобретения — инструмента вирусов.
Вирус — это чисто материальное изделие, неживой предмет. В нерабочем состоянии он принимает кристаллическую форму. Это субмикроскопическая марионетка, которая начинает двигаться только тогда, когда ей посылает команды её хозяин. Современные электронные микроскопы дали возможность разглядеть эту сверхминиатюрную куклу. Она безобразна и своим внешним безобразием выдаёт внутреннее безобразие её создателя, подобно тому, как эстетическое совершенство Божьих тварей являет нам их Творца как преисполненного гармонии великого Художника.
Шесть тонких паучьих ножек, никакого тела, а прямо на этих ходулях ромбовидная голова — коробка, носящая в себе главную пакость — полимер РНК с записью дьявольской программы воровства жизни. По сигналам бесов это хитроумное устройство ползёт по клеточной мембране и, найдя слабое место, протыкает её и впрыскивает в цитоплазму свою программу. Там она идёт к рибосоме и, оттеснив стоящих в очереди к программе синтеза необходимых организму белков, заставляет рибосому синтезировать из аминокислот элементы новых вирусов, из которых тут же начинается их сборка. Когда число новособранных вирусов становится таким, что им делается в клетке тесно, они разрывают её в клочья и устремляются к соседним клеткам, чтобы проделать с ними то же самое. Поскольку программа изготовления такого примитивного устройства, как вирус, гораздо короче программы синтеза любого белка организма, на воспроизводство вирусов уходит гораздо меньше жизненной энергии, чем отпускается на развитие живого организма, её излишек похищается дьявольским отродьем, которое за счёт неё и продолжает существовать. Да, отцу лжи не откажешь в хитрости — он перехватывает жизненную субстанцию прямо на её втекании в Божие создание!
Но чтобы додуматься до такой хитрости, необходимо было прекрасно знать, как работает механизм воспроизводства жизни — аппарат синтеза белков на рибосомах под управлением нуклеиновых кислот. Этот аппарат был создан в третий день творения («трава, сеющая семя по роду своему»), и отлично знать его суть Денница мог только в том случае, если в третий день был ещё с Богом и, как Его главный помощник, сам участвовал в разработке этого механизма. Значит, акт разрыва Денницы с Богом и его превращения в сатану произошёл не раньше начала четвёртого дня творения, т.е. около трёх миллиардов лет назад по земному календарю.
Конечно, паразитирование демонской рати на биомассе путём внутриклеточного отсасывания жизненной энергии происходит и сегодня. Наверное, оно стало ещё более изощрённым, чем вначале — сатана ведь только и делает, что придумывает новые хитрости и подлости,— но вряд ли оно повысило свою эффективность, ибо по мере того, как лукавый совершенствовал вирусный аппарат, Творец совершенствовал антивирусные службы клетки, так что на этой стадии в шахматной партии сохраняется ничейная ситуация. Но с появлением на земле свободно-разумного существа, каковым является человек, хвостатый почувствовал, что перед ним открываются новые перспективы переиграть Бога, так как теперь можно вводить в заблуждение разум человека и склонять его осуществлять предоставленный ему Богом свободный выбор не в пользу Бога, а в пользу Его оппонента.
Но оседлать человека диаволу было гораздо сложнее, чем клетку. Устройство клетки было известно ему до мельчайших деталей, поскольку он являлся его соавтором. Человека же Бог конструировал уже без Денницы, и какие свойства Создатель придал его душе, сатане не было известно. Заглянуть же во внутренний мир человека бес не может: Господь предвидел, что черти будут стремиться к этому, и сделал нашу душу для них непрозрачной. Поэтому о наших мыслях и чувствах сатанинское отродье может лишь догадываться по их внешним выражениям. Отсюда совет, который святые отцы неизменно дают христианам,— быть сдержанным в проявлении своих эмоций. Эта рекомендация восходит к Самому Христу, Который сказал: «Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого» (Мф. 5:37). «От лукавого» тут можно понимать и как «для лукавого» — диавол прислушивается к нашему многословию и ждёт, когда мы выболтаем что-то о своих уязвимых местах.
Сегодня сатана изрядно уже поднаторел в искусстве подлавливать нас на наших слабостях, которые мы сами же и выдаём своей болтливостью. Но для Адама и Евы он ещё не успел придумать более тонкого соблазна, чем примитивное «ослушайтесь Бога, и будете сами как боги». И сам, наверное, удивился, что такая тривиальная приманка блестяще сработала. С тех пор он сделал её основой всех обольщений, конечно, усложняя её и модифицируя применительно к обстоятельствам.
В пятнадцатом веке он придал этой наживке такую форму, что в следующем столетии на неё клюнули миллионы жителей Северной Европы, образовавшие ядро разраставшейся и крепнувшей в течение последующих четырёх веков сатанинской цивилизации, которую мы называем ныне «Западной». Об этом великом искушении мы поговорим позже более подробно. Пока отметим, что наличие этой материально мощной безбожной цивилизации создаёт впечатление, будто диавол в принципе уже выиграл партию с Богом, и довести её до мата — лишь вопрос времени. Но более глубокий анализ ситуации вселяет веру в истинность православного тезиса «Бог поругаем не бывает».
Бог выиграет свою партию с диаволом хотя бы потому, что Он дальновиднее и способен рассчитать большее количество ходов вперёд. Когда Бог создавал человека, Он уже знал, что хвостатый вцепится в это Его творение мёртвой хваткой и изо всех сил и со всей изощрённостью будет переманивать его на свою сторону. И как вы думаете, неужели Господь не воспользовался тем, что конструирует индивидуального и общественного человека скрытно от диавола, и не вложил в того и другого некое секретное свойство, которое никогда не позволит обольстителю уговорить перейти на свою сторону весь людской род?
Индивидуальный предохранитель уже рассекречен — это личная совесть, тихая подсказка, идущая из глубины души и указывающая, где хорошее, а где плохое. Но, помимо проекта индивидуального человека, Творец, возможно с помощью оставшихся Ему верными небесных сил, разработал и проект человека общественного. Обращённая к Адаму и Еве фраза «плодитесь и размножайтесь» равносильна волеизъявлению «Да будет человек множественный». А такого человека, чтобы он был способен работать на Божий замысел или, по крайней мере, хотя бы не сорвать его исполнение, необходимо наделить свойствами, отдельными от свойств индивидуального человека. Законы жизни племени, народа, цивилизации и государства не суть простая сумма законов жизни входящих в эти группы отдельных личностей — это самостоятельные нормативы, добавленные Творцом к предыдущим регламентирующим бытие установлениям, начинающимся словами «да будет».
Вот эта независимость законов поведения людских сообществ от законов поведения их отдельных членов и есть самое существенное, что необходимо учитывать историкам, социологам и политологам. Но сегодняшние представители этих отраслей знания, почти «генетически» проникнутые материалистическим мировосприятием, руководствуются принципами редукционизма — идеей, что вектор движения людских масс есть равнодействующая индивидуальных потребностей и интересов.
Общественный человек — это не индивидуальный человек, умноженный на 1000 или на 100000; это новое существо с новыми и специально для него заготовленными Творцом характеристиками. Для изучения этих характеристик у нас пока нет соответствующей отрасли науки — дисциплина, называемая «обществоведением», рассматривает общество как «состоящее из».
Ярким примером нередуцируемой характеристики коллективного человека служит будто автоматически возникающая в каждом историческом сообществе религия этого сообщества. Её не выдумывает никто из людей, более того, она и не нужна отдельным людям, которые могут без неё установить прямую связь с Богом, как устанавливал её Адам, и выстраивать свои личные отношения с Ним так, как им кажется наиболее плодотворным. Зато сообществу религия совершенно необходима, ибо без неё не будет и самого сообщества. Приставка «со» в слове «сообщество» указывает на объединение, а что объединяет людей, входящих в сообщество? Только общая вера и больше ничего. Бог даёт совокупности людей общую веру, и эта совокупность трансформируется в сообщество — в племя, народ, государство, цивилизацию. Наглядным примером такого квантового перехода является произошедшее относительно недавно и подробно документированное превращение разрозненных родовых кланов Аравийского полуострова в единый халифат, а после этого и в великую исламскую цивилизацию в результате данной этой совокупности людей Богом через Своего посланника Мохаммеда общей веры, зафиксированной в Коране.
Сатана, будучи «обезьяной Бога», как назвал его Тертуллиан, быстро понял причину образования крупных сообществ и взял на вооружение стратегию насаждения ложной веры для получения в своё распоряжение соблазнённых этой «верой» стран и народов. Именно таково происхождение сатанинского Третьего Рейха и сатанинской же Западной цивилизации. Такую же стратегию применил хвостатый на рубеже девятнадцатого и двадцатого столетий к России, подсунув ей чисто сатанинскую псевдорелигию марксизма-ленинизма. И тут начинается самое для нас с нами интересное. Российское общественное сознание, а точнее, подсознание, начало перемалывать это антихристианство и постепенно трансформировало его почти в христианство — в Евангелие без Христа. Это можно было предугадать. Наивно было бы полагать, что Бог не предвидел попытки сатаны копировать Его в роли ниспосылателя религии и не позаботился о снабжении общественного человека неким иммунитетом, действующим на духовном уровне подобно тому, как на биологическом уровне действует противовирусный иммунитет. Эта иммунная служба представляет собой коллективную совесть, заставляющую общество прислушиваться к тихим предостережениям Бога против принятия подсунутых сатаной лжерелигий. Конечно, общество может заглушить в себе голос этой совести и хвостатый активно содействует такому заглушению, делая отправления культа своей лжерелигии громким и крикливым, но Господь наш Иисус Христос на десятый день после Вознесения изволил обрести на земле новое Своё воплощение в мистическом теле апостольской Церкви, и те, кто приобщаются к этому телу, получают сугубый иммунитет против сатанинских религий и идеологий. Русский народ за многие столетия приобщения к Телу Христову в актах православной евхаристии так проникся этим иммунитетом, что обрёл свойство переплавлять любую дьявольскую ересь в приобщение к Истине. Вот эта уникальная способность нашего народа перерабатывать заблуждения, которые он нередко встречает с энтузиазмом, во что-то всё более начинающее напоминать христианство, и открылась мне мгновенно во всех подробностях в сновидении с мегаполисом. За долю секунды я понял, в чём должна заключаться задача отечественной истории: изучать конкретные механизмы такого перемалывания ядовитых дьявольских приманок и выпекания из полученной муки вполне съедобных продуктов. К сожалению, историки занимаются чем угодно, кроме этого.
Сновидение открыло мне глаза, и я настолько ясно увидел, как мои предки перемололи попытку Петра сделать из нас немцев, что даже написал по этому поводу стихи.
Град новый на болоте создан
Неимоверными трудами.
Он должен быть похож на Лондон,
А что-то в нём — как в Амстердаме.
С Лефортом подружась и с Брюсом,
Его строитель венценосный
Всецело следовал их вкусам,
Святую Русь считая косной.
Средь нашей тьмы и окаянства
Был должен град сей горделивый
Стать бастионом протестантства,
Москве живой альтернативой.
Но эти планы потускнели
И растворились как химеры:
Из лютеранской цитадели
Излился свет Христовой веры.
Его обильно источали,
Духовный компромисс отринув,
Святая Ксения вначале,
Затем Игнатий Брянчанинов.
А дальше — знаете вы сами:
Петровский план разрушив адский,
Потряс Россию чудесами
Великий Иоанн Кронштадтский.
Так и не стал град на Неве
Альтернативою Москве!
Долго была Русь сама не своя, наглотавшись лютеранской отравы, но в конце концов переварила её и осталась жива. Но впереди её ждало гораздо более серьёзное испытание — тотальное тираническое бескомпромиссное беспощадное господство материалистической, а следовательно богоборческой европейской науки.
Впрочем, причинно-следственная связь тут обратная: первым явилось богоборчество, а материализм подоспел к нему на подмогу в качестве убедительного аргумента. Сатане всё равно, какой ложью отравлять людские умы и души, главное — чтобы она помогала отрывать их от Бога и зачислять в свою команду. С пятнадцатого века основной формой сатанинской лжи стал материализм — поклонение неодушевлённому веществу как единственно подлинной реальности, т.е. культ мертвечины. Поскольку утверждение о первичности материи и вторичности сознания несовместимо с тем фактом, что прежде чем осуществить какое-то материальное действие, мы совершаем его в нашем сознании, которое тем самым оказывается первичным, диаволу надо было обосновать эту ложь какой-то другой, более хитрой ложью, и он её придумал, заявив: наука доказала, что материя первична. Людям, не умеющим додумывать всякую мысль до конца, этот довод показался весомым, поскольку наука не признаёт ничего, кроме материи, и добивается успехов. Но ей нет дела ни до чего, кроме материи, только потому, что всё остальное находится вне её компетенции, ибо она есть специфическая отрасль знания, задачей которой является изучение именно материи, её свойств и законов её поведения в тех или иных условиях. И если физик говорит, что реальны только элементарные частицы, это подтверждает не то, что так оно и есть, а лишь верность пословицы «Всяк кулик своё болото хвалит». Что же касается успехов материалистической науки, то она достигла их исключительно в области исследования свойств материи и более ни в чём. А как ей не добиться таких успехов? Ведь она только свойствами материи и занималась.
К девятнадцатому веку Европа имела за плечами уже триста лет признания науки высшим авторитетом во всех вопросах и за это время успела пропитаться до корней волос материализмом как философским, так и житейским, так что духовное общение с ней стало очень опасным для России, угрожая отнять у неё христианскую веру. Но как раз в это время александровские преобразования открыли путь нашим культурным контактам с Западом — не внешним, подражательным, как при Петре (камзолы, ассамблеи, табакокурение, бритьё бород и т.п.), а внутренним, идейным. И первое массовое вторжение в Россию вируса материализма пришлось на николаевскую эпоху. Это был исторически очень интересный момент: инфекция заразила одних (Белинского, Добролюбова, Писарева и т.д.) и вызвала ярко выраженную иммунную реакцию у других (славянофилов, Данилевского, Леонтьева), т.е. произошла поляризация русского общества, которая сохраняется и до сего дня. Хотел бы я, выйдя из потока времени, приплыть к этому берегу? Смотря к какому месту берега. Если, скажем, к Оптиной пустыни, то да. Хорошо оказаться членом малого стада, группирующегося вокруг православного центра сопротивления врагам Святой Руси, старающимся её уничтожить. Близко наблюдать такой центр — залог нашего оптимизма — большая радость. Вглядываясь в него, можно понять, как действует или, точнее, включается в действие механизм перемалывания лжи в истину, на котором стоит и будет стоять до конца времён наша Отчизна.
Другой вопрос — сочтёт ли меня Господь достойным упокоения в таком центре или поблизости от него.
Глава седьмая. Время торопит
Необследованным на предмет окончательной прописки остался у меня только небольшой отрезок нашей истории между Золотым и Серебряным веками. Искать прибежища в чужой истории я не буду, ибо там при всей благоприятности обстановки меня будет точить неусыпающий червь ностальгии. Присматриваться к нашей средневековой истории тоже нет смысла — люди там всё-таки другие и адаптироваться к ним будет трудно.
Итак, несколько десятилетий конца XIX века.
Вглядываться пристально в этот период у меня нет надобности: я легко могу интерполировать в воображении это переходное время. Понятно, что это за часть нашего пути.
Какой свободой повеяло в России Александровской эпохи? Это была её начальная форма, субъективное чувство личного освобождения, психологическая подготовка к прощанию со «страной рабов, страной господ», от которой Лермонтов хотел укрыться физически за хребтом Кавказа. Пройдя этот этап, Россия вступила в период погони за призраком социально-политической свободы, который продлился несколько десятилетий и кончился новым рабством. Кульминация этих поисков как раз и приходится на царствование Александра II, Александра III и Николая II. Чего только не предлагалось России под вывеской свободы! Самое убедительное предложение сделали ей большевики.
Этот период исканий фантома мне глубоко антипатичен. Мне не надо знать о нём подробностей, чтобы определённо отвергнуть возможность обретения в нём покоя. Это был безумный период в истории России, и Октябрьская революция явилась его завершением. С этого момента, а точнее после окончания Мировой и Гражданской войн, началось необратимое расхождение между Западом и Россией.
Запад к этому времени полностью потерял свою религиозность. Католическая церковь продолжала существовать, но никакого отношения к истинной религиозности она уже не имела. Протестанты же, продолжающие заявлять себя христианами, всё больше приближались к открытому сатанизму. Главная характеристика западного мира этого времени состояла в том, что из общественного сознания была полностью изъята не только мысль об инобытии, но и всякое напоминание об этой теме. В XX веке сформировалась доселе небывалая и неслыханная цивилизация, для которой единственной реальностью стало земное существование человеческого индивидуума. Жизнь во плоти, здесь, в материальном мире стала не просто высшей, но и единственной ценностью западного бытия.
Известный богослов профессор Алексей Ильич Осипов рассказал о событии, произошедшем на его глазах. Это было на съезде Всемирного совета церквей. Незадолго до съезда умер председатель этой организации, и участники посвятили его памяти свои выступления. Речи произносились перед большим портретом усопшего в уютном зале за круглым столом. Катафалк с телом покойного стоял в это время в дальней части территории. К нему так никто и не подошёл. Речи были произнесены, дань уважения покинувшему сей мир коллеге была отдана, но никому не пришло в голову подойти к нему и попрощаться лично. Это показывает, насколько глубоко вошло в сознание западного человека, даже объявляющего себя верующим, представление о том, что умирая, люди просто исчезают, безвозвратно уходят в небытие. Какой контраст с нашим отношением к усопшим! На наших похоронах люди собираются именно вокруг гроба с покойником, обязательно открытого, подходят к нему, кто целует его, кто просто задумчиво глядит ему в лицо и что-то про себя шепчет, и этот ритуал является главным во всей похоронной церемонии. Он для нас совершенно необходим, потому что в нём мы осуществляем реальную связь с иным миром, где уже находится умерший, продолжая быть одновременно и с нами. Представьте себе, что кто-нибудь не дал мне подойти к умершему другу и попрощаться с его безжизненным телом! Для меня это было бы большим огорчением, для тех же церковных деятелей, о которых рассказал Осипов, такое прощание не имеет никакого смысла, поскольку человека уже нет, а его тело представляет собой лишь начавшую гнить биомассу.
Полное исключение из сознания мысли о потусторонней действительности, в которую каждому человеку предстоит войти, является главным признаком современного западного общества и объясняет все его особенности. Сосредоточив все силы ума и души исключительно на жизни здесь, Запад сумел обустроить земную жизнь достаточно комфортно. А как же иначе, другой же нет? Колоссальные деньги расходуются на разработку медицинских препаратов, минимизирующих страдания больных и продляющих жизнь. В большинстве стран Запада отменена смертная казнь именно на том основании, что биологическая жизнь человека является наивысшей ценностью. Поклоняясь этому фетишу, идеологи Запада не замечают абсурдности своего вывода: ведь если жизнь человека действительно высшая ценность, то за ее отнятие, то есть за убийство, должно быть назначаемо и самое строгое наказание, то есть смерть, а они утверждают, что это наказание надо
смягчить. Культ земного существования проявляется и в том, что на рождающихся нежизнеспособными детей тратятся миллионы долларов с целью самыми изощрёнными способами оставить их на земле, хотя Бог явно хочет забрать их к Себе.
Хотя Россия всегда была чувствительна к влияниям Запада, в её народе всё-таки осталось подсознательное убеждение в реальности инобытия и в необходимости готовиться к вхождению в него, и это меняет всё дело. Мы тоже не прочь обустроить свою телесную жизнь достаточно удобно, но мы всё-таки не делаем из этого культа и не считаем это единственной своей целью. И те миллионы русских людей, которые ходят сегодня в храмы на богослужение, делают это не по традиции, которая прерывалась на многие десятилетия, а потому, что чувствуют необходимость уже здесь соединяться с невидимым слоем бытия, от которого зависит всё видимое.
Так в XX веке началась последняя и окончательная поляризация человечества, подтверждение которой мы получаем ежедневно, наблюдая за международной политикой. Запад всё настойчивей и всё определённее противопоставляет себе Россию как главного своего антагониста, постоянно изобретая всё новые, подчас нелепые предлоги для этого противопоставления.
Современная поляризация людского рода — один из признаков приближающегося конца времён. Она предсказана святым Иоанном Богословом, которому эти последние времена были показаны в Откровении. Вот что он пишет об этих временах: «Неправедный пусть еще делает неправду; нечистый пусть еще сквернится; праведный да творит правду еще, и святый да освящается еще» (Отк. 22:11). Именно это и происходит в XXI веке.
Видим мы сегодня и другие признаки последних времён, указанные в 24 главе Евангелия от Матфея.
Это — войны и военные слухи (сегодня активно циркулируют разговоры о неизбежности 3‑й мировой войны), восстания народа на народ и царства на царство, моры и землетрясения, появление множества лжепророков, умножение беззакония и охлаждение любви. Называя эти признаки, евангелист добавляет, что это ещё не конец, и затем он переходит к решающему признаку: «И проповедано будет сие Евангелие Царствия по всей вселенной, во свидетельство всем народам; и тогда придет конец» (Мф. 24:14). Именно в наше время проповедь Евангелия охватила весь земной шар. Эту книгу можно купить в любой стране по ничтожной цене, во всех отелях она лежит на столике, человек, который не захочет её покупать на свои деньги, может получить её бесплатно от евангельского общества. На евангельские темы снимается множество фильмов, некоторые из них были сделаны так мастерски, что собирали огромное количество зрителей; и самое поразительное, что эта массовая евангельская проповедь происходит на фоне враждебного отношения западной цивилизации к христианству, запрета молиться в школах, официального отказа европейского сообщества от своих христианских корней. Как объяснить этот парадокс? Видимо, попуская сатане насаждать безбожие, Господь поставил перед ним условие не трогать Благую Весть.
Ещё один признак, который мы уже упоминали, содержится в Апокалипсисе. Это обещание Бога совершить Страшный суд, когда будет дополнено число святых (Отк. 6:10-11). Страшный суд завершит существование материального мира, то есть ознаменует конец времён. Это произойдёт, по обетованию Господа, когда количество святых мучеников достигнет некоторой величины. Эта величина нам неизвестна, но можно думать, что массовое избиение христиан, произошедшее в период господства большевиков, её наверняка превысило.
Ещё один признак: из Священного Писания мы знаем, с каким отвращением Господь относится к человеческой развращённости. В своё время это отвращение к массовому греху людей вызвало всемирный потоп. В наказание за беззакония были уничтожены серным огнём Содом и Гоморра. Современное западное общество по своей развращённости намного превзошло жителей Содома и Гоморры — там извращения были всего лишь традицией, а здесь они узаконены юридически. Думается, что при всём Своём долготерпении Господь скоро откажется выносить эту мерзость.
В чём состоит смысл начавшейся поляризации человечества? Это не что иное, как начало Страшного суда, происходящее ещё здесь на земле. Мы знаем, что перед кончиной мира настанет момент, когда произойдет великое разделение: «И соберутся пред Ним все народы; и отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов; и поставит овец по правую Свою сторону, а козлов — по левую» (Мф. 25:32-33). Мы всегда думаем, что это случится уже после конца света, но происходящая сегодня поляризация наталкивает на мысль, что предварительное разделение, которое облегчит окончательное, должно начаться ещё в этом мире, перед концом света. Очень похоже, что мы являемся свидетелями начала на земле процесса формирования «стада козлов» и «стада овец», который завершится уже на небесах.
Но тут я вынужден сменить тему разговора: сновидения с поиском моего дома стали приобретать всё более настойчивый характер, будто хотели поставить передо мной какую-то проблему. Она состояла, конечно, в том, чтобы найти этот таинственный дом. В сновидениях менялись детали, но абсолютно неизменным оставалось одно ощущение — что дом этот реально существует и я когда-то там был. Так я пришёл к выводу, что его надо искать не во сне, а в воспоминаниях. Для этого мне пришлось погрузиться воображением в какие-то очень далёкие годы моей жизни. И воспоминание всплыло.
Мне было три или четыре года. Я жил под Москвой в Малаховке.
Однажды мы с бабушкой пошли в лес,— не то по грибы, не то по ягоды, не помню. После долгого перехода мы очутились на дивной зелёной поляне на высоком берегу прозрачной речки. Кругом стояли вековые сосны, между ними — заросли малины; это была несравненная, непередаваемая красота русской земли. Но главное было не в этом, а в другом. Находясь в этом месте, я почувствовал всем своим существом, что отсюда идти уже никуда не надо. Это ощущение я вспомнил совершенно отчётливо. Где бы в своей жизни
мы ни находились, нам или хочется, или надо идти куда-то ещё. Здесь было всё иначе: идти никуда не хотелось и не было нужно. Это было моё место.
Вспомнив этот эпизод, я подвергнул воспоминание логическому анализу и обнаружил нечто совершенно поразительное: на расстоянии, которое способен пройти четырёхлетний мальчик со старенькой бабушкой, от нашего малаховского дома, такого дикого леса не существует. Но я там был, это точно!— и был не во сне, а наяву. Как это объяснить?
Мы убеждены, что наши воспоминания начинаются не раньше момента нашего рождения на свет. Это большая ошибка. Воспоминания — свойство не тела, а души, а душа даётся нам в момент зачатия, то есть за целых девять месяцев до рождения. Рождение есть всего лишь отделение от материнского организма, и это большое событие в жизни тела, но оно не является значительным событием в жизни души. Девять месяцев наше тело неразрывно связано с телом матери, но душа к нему не имеет никакого отношения. Где же она находится в это время? На этот вопрос очень легко ответить. Мы знаем от медиков, что чем младше дитя, тем более значительную часть времени оно проводит во сне. Естественно заключить, что когда ребёнок находится в чреве матери, он пребывает во сне почти всё время, пробуждаясь только в некоторые моменты для того чтобы заявить о себе толчками или какими-то движениями, которые доставляют матери большую радость. И это для него не сон, а самая что ни на есть настоящая реальность, ибо иной реальности, которая появится после рождения на свет и оттеснит прежнюю на периферию, придав ей статус сновидений, в то время для него не существует. А душа-то его в это время уже совершенно полноценна! «Я» не может быть частичным, оно или есть, или его нет. Где же в этот эмбриональный период находится наше «Я»? Конечно, там, где оно всегда бывает, когда спит тело — на небе.
Это обстоятельство может разрешить недоразумение, возникавшее у богословов, критикующих Оригена и Платона. Эти мыслители высказывали предположение о предсуществовании душ — душа человека, якобы, до его рождения на свет находилась в ином мире, где приобретала многие знания. Церковь осудила это учение, указав на то, что Бог наделяет человека душой в тот же момент, когда наделяет его телом. Но это вовсе не момент рождения на свет, а момент зачатия.
Права и Церковь, прав и Ориген. У души имеется целых девять месяцев, когда, покидая спящий эмбрион, она гостит у Бога и учится там очень многому,— в частности, ангельскому языку, который потом младенцу приходится переводить на свой национальный язык. Ошибка Платона и Оригена состояла не в том, что они допускали обучение души до рождения, а в том, что позволяли понимать это как её обучение до зачатия. Но разве девяти месяцев мало для того, чтобы, постоянно находясь вблизи Бога, приобрести минимум необходимых знаний, которые позволят новорожденному человеку вписаться в земную действительность?
Я видел свою поляну, свою милую родину до рождения, и видел её совершенно реально. Конечно, это была не поляна,— в поляну она превратилась при переводе с небесного языка на земной. Какова эта моя родина в действительности, здесь мне знать не дано,— да и не надо: достаточно знать, что она есть, и надеяться на то, что она меня ждёт.
Так на собственном опыте я открыл для себя две важных богословских истины, которые, впрочем, при внимательном чтении Священного Писания и святых отцов мог бы извлечь и оттуда. Первая великая истина заключается в том, что если ты чего-нибудь очень сильно пожелаешь и желание твоё не будет греховным, и если ты подтвердишь серьезность своего желания тем, что оно не остынет в тебе, а будет только возрастать,— Бог обязательно его исполнит. Хотя об этом ясно сказано в Евангелии: «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам» (Мф. 7:7), но разве мы выслушиваем Божье слово с тем вниманием, которого оно заслуживает? И слова молитвы, изображающей Бога как «исполняющего во благих желание твое», пропускаем мимо ушей.
Вторая открывшаяся мне истина, которой я хочу поделиться с читателем, состоит в том, что Бог обычно помогает осуществлению наших желаний тайно, анонимно, позволяя нам думать, будто заслуга достижения желаемого принадлежит исключительно нам самим. Так мудрый учитель подсказывает ученику решение школьной задачи и потом говорит: какой ты молодец, как хорошо ты справился с этой головоломкой!
Но в моём случае я не стану приписывать себе заслуги в разрешении проблемы выбора последней обители — решающая роль Божьей подсказки для меня очевидна. Господь серией сновидений о маршрутах, ведущих к полузабытому дому, заставил меня подобно археологу порыться в ранних слоях моей памяти, и я обнаружил там мой загадочный дом в облике дивной лесной поляны. Это резко изменило постановку моей проблемы и сделало её решаемой. До этого я выбирал между эпохами прошлого, теперь я понял, что надо определяться в той эпохе, в которой я живу сейчас, ибо мне нужно не найти милую сердцу обитель, а вернуться в неё, а предоставит ли мне Господь такую возможность, зависит от моего сегодняшнего выбора. Ведь именно сегодня происходит глобальная поляризация, и каждый должен пристать к одному из двух духовных полюсов, земным олицетворением которых являются Америка и Россия. И решение вопроса для меня сильно упростилось. Точнее говоря, он сразу и был решён, ибо на интуитивном уровне мне было ясно, что тут и думать не о чем, что выбор определяется однозначно. Но для очистки совести я рассмотрю альтернативу подробно и беспристрастно, тем более что это может оказаться полезным для многих людей, стоящих перед таким же выбором (а стоят перед ним сегодня практически все).
Основной характеристикой западной цивилизации, как мы уже говорили, является полное погружение в материальный слой бытия. Для неё кроме этого слоя ничего не существует. К чему это приводит? Из первой главы нашей книги мы знаем, что согласно общей теории относительности подлинная бытийность не укладывается в пространство, образованное только действительными осями координат — для её размещения необходима мнимая ось τ. Это же вытекает из теоремы Джона фон Ноймана о скрытых параметрах. Но эта ось нематериальна, а ничего нематериального западная цивилизация в свою жизнь не допускает. В результате жизнь этой цивилизации получается небытийной, неполноценной, ущербной.
Понятно, что как крот, живущий под землёй, знает все особенности подземного мира и умеет наилучшим образом их использовать, так западный мир досконально разобрался в свойствах материи и сумел поставить их себе на службу. В основе успешной эксплуатации особенностей материи лежит познание этих особенностей во всех деталях. Оно было обеспечено европейской наукой. Но тут надо сказать очень важную вещь: Научное познание материи заключается в открытии законов, ею управляющих, а законы — это уже не материя, это идеи. Поэтому европейская наука о материи начиналась не с практики, а с теории и для продвижения вперёд тут нужны были духовные усилия. Иными словами, глубоко познать материю можно было только погрузившись в область нематериального. Основатели европейской науки так и делали. Создавший научную физику Ньютон рассматривал свою деятельность как расшифровку Божьего замысла о сотворённом Им мире. Без этой идеалистической эпохи в истории науки, которая продлилась до середины XX века, невозможно было бы и создание технологий. И вот первый результат замыкания западной цивилизации в материальном бытии: наука кончилась, осталась одна лишь технология. Она продолжает развиваться, но никаких научных открытий, которыми изобиловали предыдущие века, давно уже нет.
Западная технология привела к созданию удобной для телесного существования человека искусственной среды обитания, и это соблазняет многих, заставляя их делать выбор в пользу европейско-американского образа жизни. Но давайте подумаем, какой ценой достигается этот комфорт. Во-первых, как уже всем совершенно ясно, удобная для плоти искусственная среда обитания неуклонно уничтожает естественную среду, которую предназначил для жизни человека Творец. Во-вторых, комфортная для тела среда оказывается отнюдь не комфортной для человеческой души. Человек, мчащийся по германскому автобану на трёхсотсильном «Мерседесе», нисколько не счастливее своего дальнего предка, который навещал своих соседей на лошадке. Житель современного мегаполиса уже прочно забыл о той радости, которую даёт существование на лоне природы, непосредственное общение с разнообразной флорой и фауной, участие в годичных циклах, в которых каждый сезон — весна, лето, осень и зима — обладает неповторимой красотой и притягательностью. Только со стороны видно, как обеднела его душа и как он, в сущности, несчастен, не замечая этого.
Этому есть и объективное подтверждение: процент самоубийств в городе неизмеримо выше, чем в деревне, где остаётся ещё связь с первозданной природой, а значит, и с Богом.
Но самая большая беда западной цивилизации касается не отдельных её членов, а всего сообщества в целом. Как мы уже говорили, общество не является суммой индивидуумов, а представляет собой самостоятельный организм высшего порядка, имеющий собственное сознание. Это коллективное сознание очень сильно воздействует на умы и души индивидуумов, стремясь превратить их в своё уменьшенное подобие. О западном обществе можно сказать совершенно определённо: оно сошло с ума. Это вполне закономерно, поскольку источник здравого разумения находится не в материальном, а в духовном слое сущего, а западное общество само себя отгородило от него непроницаемой стеной. Эксперименты медиков показали, что человек, длительное время лишаемый сна, начинает проявлять признаки умопомешательства. Это и понятно: ведь именно во сне душа запасается правильным видением окружающего. Такие же челночные посещения мира идей необходимы и общественному сознанию, чтобы оно оставалось духовно здоровым. Эти посещения испокон веков обеспечивала странам и народам религия,— само это слово в переводе с латинского означает «восстановление связи» — связи с иным миром. Западное общество решительно отказалось от этой связи и тем самым превратилось в общество идиотов.
Идиотизм Запада лучше всего демонстрируется тем, что говорят его интеллектуалы — учёные и популяризаторы науки. Вот они открыли тот факт, что материя возникла вследствие Большого взрыва. Им бы утаить это открытие, ибо оно прямо подтверждает отрицаемую ими книгу Бытия, где сказано, что в первый день творения Бог отделил свет от тьмы. Но они, не ведая, что творят, прожужжали нам все уши об этом взрыве, не видя в этом никакого вреда для своего собственного мировоззрения.
Другой пример: многообразие и красоту форм живой природы они объясняют действием естественного отбора. Но отбор может только устранять несовершенное, а создавать совершенное может лишь разумное творческое начало, продумывающее всё заранее. Отбор есть выбраковка, и она не способна создать красоту и мудрость, она может лишь уничтожать уродство и глупость. Если мы видим в природе великое, непостижимое совершенство, теория естественного отбора этим несомненно опровергается. Западным эволюционистам надо бы всячески замалчивать это совершенство, ибо его лицезрение уничтожает их идеологию; но вместо этого они один за другим снимают фильмы о тех самых чудесах продуманности и целесообразности, которыми исполнена живая природа, от насекомых до китообразных. Правду говорят, что кого Бог хочет уничтожить, того лишает разума!
Наличие в современном мире потерявшей ум цивилизации должно бы вызвать большую тревогу: а вдруг этот сумасшедший, обладающий спичками, подожжёт весь дом? Я думаю, что такого рода опасения неосновательны. Запад не начнёт третью мировую войну не потому, что он благоразумен, а потому, что он больше всего ценит жизненный комфорт и способен инициировать только такие войны, в которых его потери будут заведомо минимальны. Особенно любит он воевать посредством безнаказанных бомбёжек с воздуха. Чрезмерное пристрастие к земным благам делает человека трусом, и американские вояки действительно трусливы. Прагматизм, заменяющий Западу ум, никогда не даст ему рисковать потерей половины своего населения и утратой жизненных удобств другой половины, вступив в войну с таким страшным противником, как Россия. Но это ещё не всё, что нужно знать о Западе человеку, делающему выбор. Отрезав себя от высшей сферы сущего, западная цивилизация лишилась не только разума, но и стыда.
Чувство стыда, как писал Владимир Соловьев, является одним из трёх фундаментальных свойств человека, выделяющих его из животного мира и делающих именно человеком. Другие два свойства — чувства сострадания к ближнему и благоговения перед святыней. Святыни Запад не признаёт уже с XVI века, когда Лютер упразднил церковные таинства. Наступивший затем капитализм заменил сострадание конкуренцией. И вот совсем недавно был отменён и стыд: нравственное беззаконие было узаконено. Таким образом все три фундаментальных признака человека в западном обществе ликвидированы, а значит, человек там перестал быть человеком.
Кто-то, мечтающий эмигрировать в американский рай, скажет: но я сохраню там своё личное чувство стыда, какое мне дело до того, какие приняты законы? Нет, это не получится! Нравственно уродливое общество постепенно делает моральным уродом и каждого своего члена. Знакомая моего друга, уехавшая в Америку 20 лет назад, недавно прислала ему письмо, где были такие строки: «Какая радость! Наконец наше правительство официально разрешило однополые браки!» Я уверен, что, живя в России, она считала такие браки недопустимыми. И посмотрите, что произошло с её сознанием за 20 лет пребывания в Америке! Это произойдёт с каждым, кто изберёт для себя западный полюс.
Теперь о другом полюсе — о русской православной цивилизации.
Коллективное бытие, как экономическое, так и культурное, организуется, как и на Западе, государством, и в этом смысле отличия между Россией и Америкой нет. Но помимо государства, в российской жизни присутствует ещё одна сила — Православная Церковь. Во время господства марксистов она была лишена возможности открыто исполнять свои прямые функции, но те нравственные нормы, которые она выработала в русском народе за многие века, продолжали воздействовать на общественную жизнь и при советской власти, приняв форму кодекса строителей коммунизма. Сегодня Церковь в полной мере осуществляет своё главное предназначение — приобщение людей к свету Христовой истины, спасение их душ. И очень важно то, что в сегодняшней России Церковь делает это в тесном сотрудничестве с государством. Помогая Церкви, государство само просвещается ею и становится умным и дееспособным. Даже ненавидящие нас западные идеологи в своих рейтингах отводят Путину как государственному деятелю первое место. На политическое безумие Запада Россия отвечает мудростью и выдержкой, что даёт положительные результаты.
Уже две тысячи лет прошло с тех пор, как Бог Сын сошёл на землю, приняв облик Иисуса, а людей до сих пор волнует вопрос, зачем Он это сделал. Общий ответ: «ради нашего спасения» — ничего не проясняет: мы хотим знать, каким конкретным способом осуществилось это спасение. Сам Иисус подсказывает нам ответ на этот вопрос. На Тайной вечери накануне предания на Распятие Он обратился к Отцу с горячей молитвой:
«Я открыл имя Твое человекам, которых Ты дал Мне от мира; они были Твои, и Ты дал их Мне, и они сохранили слово Твое. Ныне уразумели они, что все, что Ты дал Мне, от Тебя есть, ибо слова, которые Ты дал Мне, Я передал им, и они приняли, и уразумели истинно, что Я исшел от Тебя, и уверовали, что Ты послал Меня. Я о них молю: не о всем мире молю, но о тех, которых Ты дал Мне, потому что они Твои. И все Мое Твое, и Твое Мое; и Я прославился в них. Я уже не в мире, но они в мире, а Я к Тебе иду. Отче Святый! соблюди их во имя Твое, [тех], которых Ты Мне дал, чтобы они были едино, как и Мы» (Ин. 17:6-11).
Из этой молитвы видно, для чего нужно было трёхлетнее странствие Христа по Палестине, изобилующее чудесами и исцелениями, для чего произносились проповеди и рассказывались притчи. Конечно же, не для просвещения тех, кто были непосредственными свидетелями этого! Таких людей было от силы десять тысяч, может быть, немножко больше. Через два-три поколения рассказы о чудесах начали бы восприниматься как выдумки, и то возбуждение, которое внёс в местную жизнь Иисус, заглохло бы. Три года земного служения были нужны для того, чтобы воспитать тех ходивших с Ним учеников, которых избрал для Него Отец и которых мы называем апостолами; в день Пятидесятницы они стали первыми епископами Христовой Церкви. Без епископов нет Церкви, и Христос вырастил их, передав перед Своей казнью в руки Отца. Таким образом, можно сказать, что одной из главных целей прихода Бога Сына было основание Церкви, которое иным путём не могло бы осуществиться; в её мистическом теле обрёл новое земное воплощение Спаситель и пребудет в нем с нами до конца времён. Эта Его Церковь, основанная в Иерусалиме, живёт и сегодня в лице нашей Русской Православной Церкви, и это величайшее сокровище, которое имеется только у нас.
Светает. Воскресное утро, начавшее свой путь на Сахалине, дошло и до нас; скоро храмы начнут наполняться людьми, собирающимися на обедню. Кто-то из них твёрд в вере, в ком-то она только ещё зарождается; кто-то знает наизусть все молитвы, кто-то усвоил пока еще только «Отче наш»; кто-то силён в богословии, кто-то ознакомился лишь с его азами. Но все они — мои братья и сестры. Их в тысячу раз меньше, чем людей на планете, но я выбираю это Малое стадо, ибо это ему сказал Христос: «Не бойся, Отец Мой с тобою»,— и беспокойные предзакатные мысли перестают меня тревожить.
10 сентября 2014 года,
поселок Борисоглебский
Ярославской губернии.
Послесловие ко всем моим книгам
На московском Новодевичьем кладбище мне запомнилась надпись на одном из надгробий советской эпохи: «Здесь лежит член Союза писателей такой-то». Был ли покойник писателем, не сообщается — сказав о главном, родственники решили умолчать о второстепенном. В те времена каждый литератор знал: писателем можешь ты не быть, но членом Союза быть обязан. Маленькая членская книжечка могла придать больше веса автору, чем толстенные книги, им написанные.
Я не состою ни в каких союзах, но я определенно являюсь писателем, поскольку я пишу, написанное мною печатают, напечатанные книги раскупаются публикой и часть выручки выплачивается мне в виде гонорара, хотя и очень скромного, но позволяющего мне продолжить свою писательскую деятельность. Такой образ существования я вёл последние несколько десятилетий, но ныне он подходит к завершению, поскольку само мое земное существование приближается к концу. Поэтому всё более важным для меня становится подведение итогов, вопрос о том, принесли ли мои труды какую-то пользу. Раньше я был уверен, что принесли, поскольку разными путями до меня доходили отклики читателей, благодаривших меня за то, что эти публикации привели их к Богу. Я исходил из презумпции, что прийти к Богу для человека безусловно полезно. Но недавно я понял, что эта презумпция верна не всегда — всё зависит от того, как понимать приход к Богу. Мои сочинения воспринимаются как относящиеся к жанру научной апологетики, то есть к искусству доказывать, что строгие логические рассуждения и накопленные учеными факты не только не опровергают гипотезу о существовании Бога, но и убедительно ее подтверждают. Это значит, что некоторые люди, ранее не верившие в Бога, ознакомившись с моими аргументами, поверили в Него. Ну и что? Если приход человека к Богу выразился только во внесении поправок в представление о мироустройстве, а в остальном каким он был, таким и остался, то от такого прихода нет никакого толку.
До чего мы невнимательны к Священному Писанию! Сто раз мы читали у апостола Иакова, что бесы веруют, и не потрудились сделать из этого выводы. Бесы не просто веруют, они твёрдо знают о Его существовании,— но приносит ли им это знание какую-либо пользу?
Чисто теоретическое допущение наличия в мире Бога не только само по себе бесполезно, но скорее даже вредно, потому что может стать причиной высокомерия: вот, мол, дураки атеисты, а я умный! Вера в Бога может стать полезной только в том случае, если она послужит толчком к коренному изменению личности, как внутреннему, так и внешнему. Осознав это, я чувствую необходимость обратиться ко всем моим читателям и сделать добавление к тому, что я писал раньше, чтобы они извлекли из своего прихода к Богу реальную пользу, не останавливаясь на простой констатации Его наличия в нашем мире. Поскольку мы будем вести разговор о пользе, то нам прежде всего надо определиться в том, как мы будем понимать этот термин. Полезным в повседневной речи именуется то, что используется, содействует достижению какой-либо цели. Но цель может ставить перед собой только свободно-разумное существо, то есть субъект. Получается, что польза — категория субъективная: что полезно одному, может быть весьма неполезно другому. Для Ленина было полезным то и только то, что приближало мировую революцию; для Сталина — то, что помогало построению социализма в одной отдельно взятой стране. Ещё пример. Свойство человеческого организма входить в зависимость от наркотиков полезно для дьявола, ибо содействует достижению его главной цели — овладения человеческими душами, но весьма вредно для наркоманов.
Такой релятивизм в трактовке категории пользы меня не устраивает; я хочу, чтобы мои публикации приносили пользу не субъективную, а объективную, не сомнительную, а бесспорную, не относительную, а абсолютную. Но абсолютная польза есть содействие достижению абсолютно благой цели, а ее может ставить перед собой только абсолютно благая инстанция — Бог.
Меня могут спросить, о какой пользе я забочусь — для Бога или для читателей? Поскольку речь идет об абсолютной пользе, это одно и то же.
Господь сотворил человека не просто так, а для чего-то. Что дает нам право так думать? То, что мы можем отказаться от чего угодно, но не от принципа «всё происходящее имеет свою причину». Этот принцип причинности лежит в основании всякого рассуждения, всякого размышления,— короче, всякой логики. Но логика является главным атрибутом второго Лица Пресвятой Троицы, Которое так и именуется — Логос. Хула на принцип причинности есть хула на логику, а значит, хула на Логос, то есть на Сына Божия. Поэтому мы можем уверенно говорить, что Бог сотворил человека с какой-то целью. Если мои читатели будут способствовать достижению этой цели, они будут делать безусловно полезное дело. Но для этого они должны ответить сами себе на два вопроса: в чем заключается цель создания Богом человека и какие средства предоставил Бог в наше распоряжение, чтобы мы могли содействовать Ему в осуществлении Его замысла относительно нас самих.
1. Для чего Бог создал человека.
Лучше всего было бы спросить об этом у Самого Бога. Но хотя Его общение с человечеством не прерывается со времен Адама и Евы, оно никогда не достигало уровня взятия интервью. Господь сообщал людям о Себе и Своих намерениях только то, что Сам хотел сообщить. О чем-то говорил ясно и четко, о чем-то — иносказательно, о чем-то совершенно умалчивал, как о том, чего нам на земле знать не надо. Информация о цели сотворения человека принадлежит ко второму типу: она рассыпана в виде намеков по всему Священному Писанию, будто специально для проверки нашей способности к расшифровке. Давайте же попробуем употребить эту способность.
Раскрываем Библию. В первой её главе мы наталкиваемся на привлекающую внимание фразу: «Создадим человека по образу Нашему и по подобию Нашему» (Быт. 1:26). Это не ответ на наш вопрос, но неплохая подсказка: узнав, каким создан человек, мы можем догадаться, зачем он создан. Читаем дальше. Бог обращается к первым людям: «Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею» (Быт. 1:28). Но и тут остается недоумение: для чего обладать? Дело проясняется на той же странице: «И взял Господь Бог человека, и поселил его в саду Едемском, чтобы возделывать его и хранить его» (Быт. 2:15). При этом даётся подробное описание местности, где был расположен Эдем. Оно не имеет для нас никакого значения, ибо приведено только ради выполнения требований к форме повествования и не связано с какой-либо реальностью.
На этом нам надо задержаться. Коли уж мы занялись интерпретацией Священного Писания, надо делать это грамотно. Со времён Оригена мы знаем, что прочтение Библии осуществляется на трех уровнях: телесном — историческом, душевном — нравоучительном, и духовном — философски-богословском, или мировоззренческом. Богопознание обретается на третьем уровне, а он всегда метафорический. Дело в том, что Библия, обращённая ко всему человечеству, вынуждена пользоваться общедоступным языком, а он приспособлен преимущественно для отражения предметной действительности, то есть феноменов, и почти не имеет в себе средств для описания духовного мира, то есть ноуменов; поэтому любой богословски значимый сюжет Библии есть притча. Притчей, конечно же, является рассказ об Эдеме, и понять его помогает аналогичная новозаветная притча о злых виноградарях (Мф. 21:33-41; Мк. 12:1-9; Лк. 20:9-16). Владелец виноградника отдал его во временное пользование виноградарям, а сам отлучился. Арендаторы, войдя во вкус, решили стать владельцами виноградника и избивали и даже убивали посланцев Господина, приходивших за плодами. Кончилось это тем, что истинный Хозяин, возвратившись, жестоко наказал наглецов. Все толкователи сходятся на том, что виноградник — это вся Вселенная, а его Владелец — Господь Бог. Создав мир, Творец предоставляет его в пользование человеку, и горе человеку, если он возомнит себя самостоятельным хозяином, то есть займет место Бога.
Ровно о том же самом говорит ветхозаветная притча об Эдеме. Конечно же, Эдем — это весь земной шар с его дивными разнообразными животным и растительным царствами. Получив его в пользование, Адам и Ева захотели сами стать «как боги» и для этого вкусили запретный плод. Наказание, которому они подверглись, в Библии названо «изгнанием из рая», но, конечно, оно не было физическим изгнанием: просто люди были лишены прямого богообщения и были вынуждены вести полную скорбей трудовую жизнь.
Следующее место Библии, проливающее свет на наш вопрос,— это сюжет с потопом. «И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле, и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время; и раскаялся Господь, что создал человека на земле, и восскорбел в сердце Своем. И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков, которых Я сотворил, от человека до скотов, и гадов и птиц небесных истреблю, ибо Я раскаялся, что создал их» (Быт. 6:5-7). Это очень информативный текст. Во-первых, из него следует, что Богу нужен человек не какой попало, а только благой, преисполненный добра. Во-вторых, мы видим, что все другие твари, создание которых предшествовало созданию человека, сами по себе Богу не нужны; они лишь образуют пирамиду, вершиной которой является человек. Ради него и предпринято всё творение.
Так мы приходим к выводу, что целью всего творения было наполнение сотворённого мира праведными людьми.
Это подтверждается и другим местом Евангелия, описывающим подведение итога существования тварного мира в конце времён. Этим итогом как раз и являются праведники: «И отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов; и поставит овец по правую Свою сторону, а козлов — по левую. Тогда скажет Царь тем, которые по правую сторону Его: приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира» (Мф. 25:32-34). Откровение св. Иоанна (Апокалипсис) уточняет, что этих вошедших в Царство должно быть достаточно много. В ответ на ропот ожидающих Страшного Суда святых Господь говорит, «чтобы они успокоились ещё на малое время, пока и сотрудники их и братья их… дополнят число» (Отк. 6:11). Это всё и подсказывает ответ на наш вопрос: Господь создал тварный мир для того, чтобы вырастить в нём определенное количество святых, которых Он с любовью примет в Небесном Царстве и назовет их там не рабами, а друзьями, как назвал Он апостолов на Тайной Вечере (Ин. 15:15). И нам надлежит способствовать достижению этой цели.
Что каждый из нас индивидуально должен для этого сделать? Ответ очевиден: вырастить в себе святого, приблизив достижение заветного числа на единицу.
К этому призывает притча о сеятеле. Господь сеет в наши души Свое святое слово и ожидает обильного плода — тридцати‑, шестидесяти- и даже стократного (Мф. 13:23), то есть преумножения вложенной Им в нас святости, с которой мы затем войдём в Царство Божие. Сделав это, мы принесём пользу и Богу, и себе самим, ибо те святые, которым удалось заглянуть в Небесное Царство и вернуться на землю, единодушно свидетельствовали, что там очень хорошо.
2. Какими средствами мы должны воспользоваться, чтобы содействовать осуществлению Божьего замысла.
О людях, которые после окончания своего земного существования восходят в Небесное Царство, говорят, что они спаслись. Спаслись от чего? Очевидно, от того, чтобы оказаться вне этого Царства. Чем же так плохо за его пределами? Евангелие говорит, что это «тьма внешняя, где плач и скрежет зубов», а также — что врата, ведущие в Царство, узки, и входят ими немногие. Естественно, возникает вопрос: почему бы человеколюбцу Богу не расширить эти врата? Неужели он не хочет, чтобы больше людей спаслось? Хочет, конечно!— как свидетельствует апостол Павел, Бог «всем человеком хощет спастися и в разум истины приити» (1Тим. 2:4). Но если бы Он распахнул ворота рая и туда хлынуло бы всё человечество со своими страстями и пороками, то рай быстро превратился бы в подобие ада, какое мы наблюдаем здесь на земле. Царство Небесное задумано Богом как обитель, уготованная для Его друзей, а условием дружбы является взаимопонимание. Друзьями Бога могут быть только люди одного с Ним духа, таких же мыслей, чувств и желаний, то есть люди богоподобные, а много ли таких? Приглашение других в небесную обитель противоречило бы самому её предназначению. Аристократия Российской империи охотно принимала любого человека, усвоившего правила поведения в высшем свете до такой степени, что они стали его второй натурой, но допустить в свой круг чуждого этим правилам плебея было бы нецелесообразно и для аристократии, и для самого плебея, который чувствовал бы себя не в своей тарелке и тосковал бы по привычной для него простонародной среде, где он понимает всех и все понимают его.
Творец замыслил человека богоподобным, и если бы этот замысел осуществился, спасались бы все. Но его осуществление было сорвано величайшей трагедией человеческой истории — первородным грехом наших прародителей. В сути этой трагедии нам нужно хорошенько разобраться.
Для этого нам следует внимательно вчитаться в те места Священного Писания, в которых говорится о Боге как о Творце. Прежде всего это, конечно, первая глава книги Бытия, с которой начинается весь корпус Библии. Это поэтапное описание процесса «сотворения мира», то есть формирования Богом Своего «He‑Я». Это описание предельно лаконично, но о том главном, о чём мы никак не могли бы догадаться сами, в нём сказано, а пробелы оставлены там, где мы в принципе можем заполнить их, опираясь на собственные исследовательские способности. Как и все тексты, исходящие от Бога, этот текст обладает удивительным свойством: перечитывая его, всегда находишь в нём нечто такое, чего раньше не замечал. Давайте пройдёмся по нему ещё раз.
Но чтобы наш разговор продолжал быть спокойным и благожелательным, необходимо сделать вводное замечание. В последнее время, как только речь заходит о сотворении мира, вспыхивают споры о сроках; собеседники горячатся, переходят на взаимные оскорбления, и дело идёт к расколу. Сторонники одного крайнего направления, креационизма,— не путать с кретинизмом!— с пеной у рта утверждают, что каждый из шести дней творения продолжался ровно сутки, то есть один оборот Земли вокруг оси. Их не смущает даже то, что в первые два дня Земли вообще не было, а когда она появилась, то вращалась значительно быстрее, чем сейчас, и сутки были намного короче, а затем они постоянно удлинялись и продолжают удлиняться. Не абсурдно ли брать за эталон переменную величину?
Более разумные верующие принимают как непреложный факт вывод учёных о том, что Вселенная возникла 13,7 миллиардов лет тому назад, но многие из них считают богохульством игнорировать библейский календарь, согласно которому от момента сотворения мира прошло семь с половиной тысяч лет, и стараются избегать этой темы. На самом деле никакой проблемы здесь нет. Распри основаны на недоразумении, которое очень легко устранить. Надо лишь учесть, что Шестоднев только записан пророком Моисеем, а продиктован Творцом. По существу это «отчет о проделанной работе» Создателя. В нём процесс сотворения мира представлен таким, каким его видит Бог, и естественно, что это представление выражено в категориях не того мира, в котором живём мы, а того, в котором пребывает Господь, а среди них нет категории времени, ибо этот мир есть вечность. Очень важно отметить, что это — вечность не в смысле бесконечно длящегося времени, а в смысле отсутствия времени.
В этом мире есть причины и следствия, но нет «до» и «после»; логические последовательности выстраиваются в нём не по оси времени, а по оси смысла. Именно по этой оси направляет Бог процесс сотворения мира, и его отдельные акты сменяют друг друга не хронологически, а содержательно. Какая хронология может быть в Царстве Вечности! Если вглядеться, это видно и из отчёта Самого Творца, вглядеться же надо в ту особенность Шестоднева, которая до сих пор почему-то ускользала от нашего внимания. В нём нет ни единой фразы и ни единого слова, зацепившись за которые можно было бы составить хотя бы приблизительное представление о длительности как всего процесса сотворения мира, так и его отдельных актов. Термин «день творения» только слишком прямолинейно мыслящие люди могут трактовать как 24 часа, однако многие весьма серьёзные богословы (например, проф. Лопухин) говорят, что это условное название некоторого периода времени. Это большая принципиальная ошибка: день творения вообще не измеряется временем, он определяется тем, что было в этот день создано. Сотворение мира можно обсуждать и осмысливать с разных точек зрения, но только не с точки зрения длительности, которая в нём вообще не присутствовала. Неизменно пребывающий в вечности Господь Бог, создавая Своё «He‑Я», из придуманных и отчуждённых Им от Себя категорий пространства, времени и материи создал Землю и поселил на ней человека, который, как доказал это Кант, не может ничего ни воспринять, ни вообразить вне этих трёх категорий. Поэтому мы и к сотворению мира хотим применить эти категории, что бессмысленно. Нелепо, например, истолковывать слова «И был вечер, и было утро» как заход и восход солнца, которое появилось на земном небосводе только в четвёртый день творения; это не что иное, как обозначение рамок того, что сделано на данном этапе сотворения мира, ничего не говорящее о сроках.
Подведём итоги нашей преамбуле. Предвечный, Неизменный и ни в чем не нуждающийся Бог, соизволив сотворить материальный мир, отделил его от Себя и напутствовал такими словами: «Ты будешь существовать в потоке времени, поэтому тебе неизбежно придётся отвечать на вопрос о твоём возрасте. Назначаю тебе возраст в 13,7 миллиарда лет; Я придам твоей материи такие свойства, наблюдая которые, учёные придут именно к этой цифре». Таким образом, не затрачивая никакого времени, то есть с нашей точки зрения мгновенно, Господь создал вселенную, выглядящую так, будто ей 13,7 миллиарда лет от роду.
Теперь можно приступить к анализу текста Шестоднева. Описание каждого этапа сотворения мира дано в одной и той же стандартной формулировке. Она начинается словами: «И сказал Бог: да будет…», после чего следует название того, что Бог хочет чтобы было. О том, каким образом желаемое превращается в действительное, ничего не говорится, читаем просто три слова: «и стало так». Завершается описание фразой: «И увидел Бог, что это хорошо».
Самый большой враг познания — это привыкание. За сотни поколений христиане так привыкли к этой формулировке, что она кажется им совершенно ясной. Всемудрый Бог захотел иметь нечто вне Себя, решил исполнить Своё желание — и исполнил. Всё понятно. На самом деле это только иллюзия понимания. Если бы было так, то так было бы и написано в Библии, но там мы читаем совсем другое: «И сказал Бог: да будет». Сказал — значит, сказал кому-то, а сказать кому-то «да будет» — значит, дать Ему словесный приказ посодействовать тому, чтобы это было. Тот, Кому Бог отдаёт этот приказ, является Ему таким родным и близким, что понимает Его с полуслова. Услышав «трава, сеющая семя», Он схватывает на лету идею Бога и разворачивает её в подробное описание этого объекта, разрабатывая при этом механизм хранения и передачи генетической информации посредством записи признаков на языке азотистых оснований полимера ДНК. Так целостная идея Бога претворяется в детализированную идею; краткое название разворачивается в длинное-предлинное слово, подробно описывающее объект. Но эта детализированная идея всё ещё остаётся у Бога, превратить её в наружную данность должен кто-то третий, кто может усвоить сколь угодно сложную идею и в то же время обладает способностью дать ей жизнь. Кто эти Трое, прикровенно фигурирующие в Ветхом Завете, мы узнали из Новозаветного Откровения: Бог Отец, Он же Творец — автор идеи; Бог Сын, Он же Бог Слово — разработчик идеи во всех подробностях; Бог Святой Дух, именуемый Животворящим, воплощает разработанную Сыном идею в жизнь. В свете сказанного обретают смысл без этого загадочные слова: «И увидел Бог, что это хорошо» — это Бог-Отец принимает работу от Сына и Духа. Их взаимодействие можно пояснить на примере храма Василия Блаженного. Автор идеи — митрополит Макарий; разработчик идеи — зодчий Постник, он же Барма, начертивший все детали здания, включая интерьер; но был и анонимный третий — это прораб, воплотивший идею, выдвинутую митрополитом и детализированную зодчим, в материал.
Так на первой же странице Священного Писания даётся сокровенное сообщение о Троичности Бога; впрочем, в описании шестого дня творения об этом сказано почти открыто: «Сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему» (Быт. 1:26) — имеющий уши да слышит. И мы действительно являем собой образ Троицы: воля у нас от Отца, дар речи, а значит, и разум — от Сына, чувство — от Духа.
А вот с подобием дело обстоит намного сложнее. Образ — это нечто целостное. Чтобы создать образ, надо воспроизвести главные, наиболее характерные черты,— об этом хорошо знают художники-портретисты. Подобие же предполагает схожесть и деталей. Чтобы являть собой образ Троицы, достаточно обладать желаниями, мыслями и чувствами; чтобы быть богоподобным, надо иметь такие же желания, мысли и чувства, как у Бога. Замысел Творца состоит именно в создании богоподобного человека: без единомыслия и единодушия не будет дружбы, а ради обретения друга в лице человека и было затеяно всё предприятие, называемое сотворением мира. И вот при придании человеку богоподобия возникает проблема, которая выглядит принципиально неразрешимой. Один из признаков богоподобия человека — совпадение его воли с волей Бога; но если бы Творец вложил в человека вместо собственной его воли Свою, то Он лишил бы его свободы, а свобода — один из главных атрибутов Бога, следовательно, и богоподобного существа. Навязав человеку Свою волю, Бог лишит его свободы, сделает марионеткой, а лишив свободы, Он лишит его богоподобия.
Нo невозможное человекам возможно Богу. Для Бога не существует нерешаемых проблем и непреодолимых препятствий; эти препятствия Он не штурмует в лоб, а находит хитроумнейшие способы их обойти, до которых человек никогда не мог бы додуматься. Такие способы Господь-Творец использовал для получения богоподобного существа. Стратегия состояла в том, чтобы добиться цели не одним приёмом, а несколькими, разнесёнными во времени, то есть это был не акт, а процесс. Сначала Творец предоставил человеку полную внутреннюю свободу, и в этом заключался, как выражаются богословы, Божественный риск: наделённый волей, не копирующей волю Бога, человек в большинстве случаев будет принимать решения и совершать поступки, неугодные Богу. Чтобы уменьшить степень риска, Господь решил внести в человеческую свободу некоторые ограничения — во всём пусть поступает как сам хочет, но в вопросе различения добра и зла обращается за подсказкой к Богу. Это не большое стеснение свободы, ведь и услышав подсказку, человек волен пренебречь ею. Но поскольку к этому времени человек уже обладал внутренней свободой, внести эту поправку можно было только с его согласия. Речь идёт, конечно, о замысле человека, о том находящемся на Небе его проекте, по которому тиражируются земные люди. Но прямой вопрос Бога, хочет ли человек принять это ограничение, мог бы напугать его и спровоцировать неискренний ответ. Поэтому Бог закамуфлировал Свой вопрос ситуацией с запретным древом, вкусив плоды которого человек якобы будет безошибочно отличать добро от зла. Расчёт был такой: если человек, несмотря на запрет, всё-таки вкусит плода,— значит, он очень хочет сам решать, где добро и где зло. Это испытание было предложено первым людям, и они вкусили запретный плод. Конечно, они не познали от этого тайну добра и зла, ибо она доступна только Самому Богу и в человеческое сознание не вмещается, но они вообразили, что познали её, и стали «как боги», что привело к трагическим последствиям. На протяжении всей своей жизни человек начал сам решать, где добро и где зло, а поскольку зло даёт более быстрые плоды и они внешне более привлекательны, то он постоянно склонялся ко злу и в конце концов пропитался этой склонностью. Господь увидел это, как о том сказано в Священном Писании: «И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле, и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время» (Быт. 6:5). Но ни потоп, ни наказание вавилонских столпотворителей, ни уничтожение Содома и Гоморры, ни увещевания посылаемых Господом пророков не могли ничего изменить: человек становился всё хуже и хуже. Как сказал апостол Павел, повторяя пророков: «Нет праведного ни одного; нет разумевающего; никто не ищет Бога; все совратились с пути, до одного негодны; нет делающего добро, нет ни одного» (Рим. 3:10-12).
Своими силами человек исправить ничего уже не мог. Ему на помощь пришел сошедший с Небес и вочеловечившийся Бог Сын.
Прежде чем говорить о деянии, совершённом Богочеловеком ради нашего спасения, нам надо внимательно вглядеться в Него Самого — отдельно в присутствующего в Нём Бога, отдельно в присутствующего в Нём Человека.
Богом, воплотившимся во Христе Иисусе, было Второе Лицо Троицы — Бог Сын, Он же Бог Слово. Почему именно на Него была возложена миссия спасения человеческого рода? По той причине, что специфика проблемы, решённой с помощью воплощения, соответствовала тому роду творчества, который был отведен Сыну Божественным разделением труда между Ипостасями. Это станет для нас очевидным, если мы до конца уясним, в чём состояла эта проблема и почему она возникла.
Человек рождает человека, росомаха рождает росомаху, крокодил рождает крокодила, из жёлудя вырастает дуб. Этот закон установлен для всего живого ещё в третий день творения, когда была создана «трава, сеющая семя по роду ее» (Быт. 1:12), и с тех пор не было зафиксировано ни одного исключения из этого правила. То, что иногда иволга высиживает кукушат, не противоречит этому правилу, потому что она является лишь приемной матерью птенцов, а подлинная их мать — кукушка. Люди всегда хотели понять механизм, обеспечивающий выполнение этого закона. Когда-то думали, что в зародыше человека, образующемся при зачатии, сидит малюсенький человечек, который затем начинает расти; в зародыше крокодила — крошечный крокодильчик, в семени смоковницы — миниатюрное дерево. Современная наука опровергла это представление, она установила, что в зародышевой клетке (зиготе) находится не уменьшенная особь, а ее описание, сделанное на языке азотистых оснований молекулы ДНК. Это описание получило название генома. Но это объяснение отличается от древнего лишь деталями, а в принципе современный ученый, как и его далекий предок, предполагает, что в зародыше содержится полная информация о будущем организме и ни в какой дополнительной информации организм в своём развитии не нуждается. Но это явная нелепость, которая легко опровергается. Информационная ёмкость генома составляет несколько миллиардов байт; этого крайне недостаточно, чтобы запрограммировать будущий организм, состоящий из десятков миллиардов клеток, их взаимное расположение, их функциональное взаимодействие, а также ход становления этого организма со строго синхронизированным развитием его частей. Говорят, эмбриологи — самая верующая группа медиков. Они воочию видят вмешательство в ход наблюдаемых ими событий некоей внешней силы. Вот пример: следя за эмбрионом тритона, эмбриолог в какой-то момент увидел, что группа клеток начинает становиться глазными клетками; он их удалил; тогда соседние клетки, у которых раньше были совсем другие намерения, стали превращаться в глазные. Какой вывод можно сделать из этого, кроме того, что есть некоторая внешняя управляющая инстанция, которая следит за развитием эмбриона и вносит в него свои коррективы, чтобы добиться заранее намеченной цели? Это означает, что зародышевая ДНК содержит не сам план развития организма, а код, подобный тому, который устанавливается на входных дверях, открывающий доступ к плану, содержащему неизмеримо больше информации, чем может поместиться в зиготе. Так современная наука подтвердила догадку Платона о существовании небесных образцов земных созданий, которые он назвал «эйдосами»,— тех невидимых клише, с которых тиражируются видимые объекты. Среди них есть и эйдос человека, к завершению которого были привлечены первые люди и, как мы об этом говорили, они это клише испортили. Сколько с такого клише ни делай оттисков, все они будут бракованными, поэтому доступ в Царствие Божие был закрыт для всех людей. Порча состояла в том, что в результате вкушения человеком запретного плода его родовой характеристикой стала уверенность в своей способности самому решать, где добро и где зло. Эта уверенность была ложной. Добро есть то, что соответствует Божией воле, а зло — то, что ей противоречит, поэтому никто кроме Самого Бога не может располагать критерием различения этих категорий. Не обладая правильным критерием, человек, считая что-то добрым, а что-то злым, поневоле подпадал под влияние случайных факторов, а поскольку самым мощным из этих факторов являются для нас требования плоти, человек всё больше шёл на поводу у животных инстинктов и в конце концов совершенно оскотинился, что и привело когда-то Творца к решению устроить Всемирный потоп. Спасённое от гибели семейство Ноя и его ближайшие потомки были вначале праведными, но со временем снова началось оскотинивание, ибо эйдос человека оставался по-прежнему испорченным. Господь пытался вразумить хотя бы избранный народ, дав ему подробнейшие законы поведения, но, во-первых, Синайское законодательство не могло предусмотреть всех возможных ситуаций, а во-вторых, изворотливый ум человека находил способы трактовать письменные наставления так, как это было угодно его испорченной натуре. После поселения на Обетованной земле иудеи постепенно стали такими же грешниками, как и язычники, если не хуже. Казалось, что Богу остаётся только одно: ещё раз потопить человечество, на этот раз целиком. Но на совете Пресвятой Троицы нашлось иное средство открыть хотя бы некоторым людям доступ в Небесное Царство.
Средневековые схоласты придумали вопрос, на который якобы нет ответа: может ли Бог создать камень, который Сам не поднимет? Но народная мудрость дала ответ: Бог камень не поднимет, а землю опустит — достигнет-таки Своей цели, хотя и другим способом. Так произошло и в нашем случае.
Главной бедой было то, что при своем субъективном критерии добра и зла человек всё больше шёл на уступки объективным требованиям своего материального тела, искажая тем самым данное ему Богом духовное тело, называемое душой. Постоянно уступая плоти, душа привыкала к этим уступкам, и они становились для неё нормой.
В черновиках Пушкина есть такая запись: «Состаревшийся волокита говорил: плотски я стал духовным, а духовно остался плотским»,— проведя всю жизнь в распутстве, он так приучил свою душу к блуду, что она мечтала о нём даже после того, как плоть стала к нему неспособной. О чём мог бы собеседовать Бог с такой душой, если бы взял её в Своё Небесное Царство? Но это не какой-то особый случай. Мы все, как потомки Адама, делаемся рабами своей плоти. Никто лучше не сказал об этом, чем апостол Павел: «Итак я нахожу закон, что, когда хочу делать доброе, прилежит мне злое. Ибо по внутреннему человеку нахожу удовольствие в законе Божием; но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих. Бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти?» (Рим. 7:21-24). Ему вторят практически все святые отцы, в своих молитвах прося помощи у Бога в борьбе с собственной плотью. Вот одна из таких молитв: «Веси бо (ибо Ты знаешь), Владычице моя Богородице, яко отнюд имам в ненависти злая моя дела, и всею мыслию люблю закон Бога моего, но не вем, Госпоже Пречистая, откуду яже ненавижду, та люблю, а благая преступаю». Дневники св. праведного Иоанна Кронштадтского наполнены сетованиями на то, что его плоть поминутно побеждает душу, и это приводит его в отчаяние.
Итак, повреждённый грехопадением прародителей человек не в силах противостоять собственному «телу смерти». А если бы некто сумел бы противостоять ему и каким-то образом смог поделиться достигнутым результатом с пожелавшими этого, то им был бы открыт вход в Царство Небесное. Именно этот способ и избрал Господь для нашего спасения.
Когда время земной жизни Иисуса Христа стало приближаться к концу, Он начал говорить ученикам о том, что Ему предстоит принять от людей страдания и смерть. Зачем Он это делал? Ответ на этот вопрос содержится в кондаке Преображения Господня: «да егда Тя узрят распинаема, страдание убо уразумеют вольное», то есть чтобы, когда на их глазах совершится казнь Учителя, то, зная, что Он пошел на казнь добровольно, они не восприняли это как поражение. Когда Иисус впервые заговорил с учениками на эту тему, произошёл эпизод, достойный нашего внимания: Петр, особенно пылко любивший Учителя, стал уговаривать Его не допустить такого развития событий, на что Иисус сказал: «Отойди от Меня, сатана!» Эта фраза смущает очень многих: как мог Учитель так жестоко обозвать одного из лучших Своих учеников! Но в действительности Он никого не обзывал: эти слова относятся не к Петру, а к самому сатане, который говорил устами Петра. В это надо вдуматься глубже. Дело в том, что сатана только и мечтал о том, чтобы Иисус отвёл от Себя смертную чашу. Он прекрасно понимал, что принятие этой чаши будет страшнейшим ударом по всей его преисподней. К сожалению, у нас распространилось превратное представление о ситуации, предшествовавшей Голгофе, и виновато в этом крайне неудачное слово «искупление». Постоянно повторяясь, оно создаёт у нас иллюзию понимания произошедшего, хотя на самом деле ничего не объясняет. Человечество провинилось перед Отцом Небесным, и Он закрыл для него вход в Небесное Царство. Чтобы заслужить Его прощение, человечеству нужно было искупить свою вину. Но искупить свою вину может только сам виноватый, за него этого сделать никто не может. Однако в данном случае дело представляется так, будто акт искупления совершил за них Иисус Христос. Но это уже не искупление, а выкуп: Христос ходатайствует перед той инстанцией, которая не даёт человеку войти в Божие Царство, задабривая её Своей Крестной смертью, которая и представляет собой выкуп. Что же это за удерживающая людей во тьме внешней инстанция, которую умилостивляет Иисус Своей жертвой? Одни богословы говорят, что это диавол, другие — что это Бог Отец. Первые явно впадают в манихейскую ересь, считая, что Бог и диавол могут быть равноправными партнёрами по соглашению; вторые допускают наличие расхождений между Отцом и Сыном, каковых не может быть, ибо Отец и Сын — одно.
Предупреждая учеников о предстоящей Ему Крестной смерти, Христос ни единым словом, ни единым намёком не попытался объяснить, для чего Он приносит эту жертву. Её смысл они тогда ещё не могли вместить. Важно было, чтобы они знали: так надо, и не впали в полное уныние, потеряв волю к дальнейшему служению. Причинно-следственная связь между Воскресением Распятого Христа и спасением человеческого рода стала понятна апостолам только после нисхождения на них Святого Духа в день Пятидесятницы. И нам с вами, сбитым с толку термином «искупление», надо бы вернуться к этому апостольскому пониманию сути спасительной миссии Сына Божия.
Прежде чем приступать к этому, нам нужно очистить свое сознание от внешних наслоений католического юридизма, протестантского рационализма и светского сентиментализма, воздействию которых мы подвергались в течение последних трёх веков, и руководствоваться исключительно Новозаветным текстом.
Главным пунктом замысла Пресвятой Троицы, призванного вывести человечество из тупика, было вочеловечение Бога Сына, появление в материальном мире Богочеловека, соединяющего в Своём Лице две природы и две воли. За время Своей земной жизни Он должен был произвести как внутреннюю, так и внешнюю работу, результат которой был ключевым для дела Спасения. Внутреннюю активность Богочеловек начал с момента Своего зачатия, то есть в день Благовещения; к внешней активности приступил в возрасте 30 лет. Начнём с последней.
В чём состояла эта деятельность? Сразу же набрав двенадцать учеников, которых, как Он Сам потом скажет, дал Ему Отец, Иисус Христос вместе с ними передвигался по Палестине, и иногда в синагогах, иногда в домах, иногда просто на открытых местах, где собиралось множество слушателей, проповедовал новое учение, о котором говорил, что оно не нарушает закона Моисея, а только дополняет его (по-церковнославянски — «исполняет»), но это дополнение было столь радикальным, что многими воспринималось как противопоставление. В отличие от обычных проповедников, которые стараются свою мысль разжевать и положить слушающему в рот, Иисус нередко выражал Свою мысль иносказательно, чаще всего в форме притчи. Как Он потом разъяснял ученикам, Он делал это для того, чтобы отделить понимающих от непонимающих, и Его интересовали только первые. «Кто имеет, тому дано будет и приумножится, а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет»,— говорил Он (Мф. 13:12). Этим понятливым давался еще один аргумент, заставляющий серьёзно отнестись к Его проповеди: Иисус на глазах народа совершал невиданные и неслыханные чудеса — изгонял бесов, очищал прокажённых, исцелял больных и даже воскрешал мёртвых. Таким образом, здесь мы видим осуществление некоего отбора: формировалась группа людей, которым предстояло участвовать в дальнейших событиях — сообщество уверовавших в Иисуса как в Мессию, или Христа. Подчеркнём, что эти люди не были избавлены от первородного греха, воздействие на них было чисто психологическим, а повреждение, унаследованное от Адама, было онтологическим, то есть касалось самой природы, так что это была некоторая подготовка.
Особой подготовке подвергались апостолы. Обычно после проповеди, в которой звучали притчи, Иисус уединялся с учениками и разъяснял им значение сказанного. Тут отбора никакого быть не могло, ибо он был уже сделан. В программу особой подготовки апостолов Иисус включил их стажировку в качестве самостоятельных проповедников, послав их в разные места для благовествования. Реальной пользы это, видимо, не приносило, и у них не всё получалось; это было важно не для тех, кто слушал их проповеди, а для них самих, для успешного исполнения того великого дела, к которому они будут призваны в день X, пока от них скрытый. На этот же поворотный момент вселенской истории было нацелено и накопление результатов внутренней работы Богочеловека Иисуса Христа. Важнейшей частью этой работы было взаимодействие между высшим и низшим началами человеческой природы Иисуса, ответы Духа на притязания плоти. Поскольку Иисус был потомком Адама и имел повреждённую природу, Он Сам по Себе был в плену у плоти, а точнее, у действовавшего через плоть искусителя, но нераздельно соединённый с Ним Бог Сын при каждом греховном соблазне предостерегал Его и помогал преодолеть этот соблазн. Такое преодоление, повторяясь изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год, превращалось в навык отказа от искушений, и с течением времени такой отказ требовал всё меньше усилий. Как это происходило, мы можем судить по отчётам бросивших курить. Они говорят, что вначале каждое воздержание от сигареты давалось с большим трудом, но постепенно тяга к курению ослабевала и в конце концов исчезла вовсе, так что в компании курящих людей им даже в голову не приходило к ним присоединиться. Видимо, в этом случае возникает некий иммунитет, который становится через какое-то время устойчивым; в сознании вырабатываются некие «антитела». Вот такой иммунитет по отношению ко всем видам греха был выращен в Иисусе с помощью неусыпно следящего за его поведением Бога. Последним искушением, самым сильным из всех возможных, был соблазн уклониться от страданий и Крестной смерти — здесь плоть просто бунтовала, как это видно из Моления о чаше. Но Господь и здесь помог победить искушение. Иисус сказал: «Впрочем не Моя воля, но Твоя да будет» (Лк. 22:42). Распятие на Кресте было лишь последним из распинаний греховных помыслов, которые осуществлялись Иисусом Христом в течение всей жизни. Таким образом, к моменту Своей смерти Спаситель вырастил на Себе уникальное духовное тело, лишенное склонности к любому греху, и с этим телом вознёсся к Отцу. Но что это дало человечеству?
Результат появился через 10 дней после Вознесения. В тот самый день X — день Пятидесятницы — тело «Нового Адама», в отличие от тела первого Адама, лишённое всякой склонности ко греху, было предоставлено людям в виде Единой, Святой Вселенской Апостольской Церкви, которую мы называем Телом Христовым, для приобщения к нему. Приобщение к этому телу возможно только силою Святого Духа, то есть через Таинства, а содействовать осуществлению Таинств могут только специально посвящённые Богом Его служители. Ими и стали так долго подготавливаемые к этому апостолы, в день Пятидесятницы превратившиеся в епископов, а те несколько тысяч уверовавших во Христа людей, слушавших Его проповеди и восприявших слово Божие, стали первой паствой, первым церковным приходом.
Как говорят в народе, Бог камень не поднял, а землю опустил. Сегодня мы можем точно сказать, в чём заключалось это «опускание земли». Сошедший с Небес Сын Божий совершил два спасительных дела: соединившись с человеком Иисусом, Он вырастил из него «Нового Адама», лишённого склонности ко греху, святого, и подготовил тот институт, с помощью которого люди могли бы приобщаться к Его безгрешной природе посредством Таинств, то есть Церковь — Тело Христово. Приобщение к этому Телу и есть то самое
рождение свыше, о котором Иисус некогда говорил Никодиму: «Истинно, истинно говорю тебе, если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия» (Ин. 3:3). Это же главное наставление нам передает Христос и другими словами: «Истинно, истинно говорю вам: если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни» (Ин. 6:53). Иисус три года ходил с учениками по Палестине, чтобы создать то, что в день Пятидесятницы превратилось в Церковь, и всю Свою жизнь преодолевал греховные помыслы, чтобы этой Церкви было чем одаривать нас ради нашего спасения.
Вот что хочу я сказать напоследок всем своим читателям: какими бы убедительными ни показались вам мои доводы в пользу православного учения о Боге, мире и человеке, этим доводам будет грош цена, если они не помогут вам стать верными чадами Единой, Святой Вселенской Апостольской Церкви, регулярно приступающими к Чаше со Святыми Дарами, которые одни могут ввести нас в вечную жизнь.
Это моя последняя книга — закат уж близок,— и я прошу воспринять эти мои слова как завещание.
Приложение
Сон Марселя Пруста. Из книги «Содом и Гоморра»
Но как только мне удалось заснуть, в тот более соответствующий истине час, когда мои глаза закрылись для всего внешнего, мир сна (на пороге которого ум и воля, внезапно парализованные, уже не могли защитить меня от жестокости моих жизненных впечатлений) отразил, преломил в живой и ставшей теперь прозрачной глубине своих освещенных таинственным светом недр мучительный синтез посмертной жизни и небытия. В мире сна внутреннее познание, зависящее от расстройств наших органов, учащает сердцебиение или дыхание, потому что если ввести в наши вены, после того как мы очутились в этом мире, обыкновенную дозу испуга, печали, угрызений совести, то она действует в сто раз сильнее; едва лишь мы, чтобы проехаться по артериям подземного города, отправляемся в путь по черным волнам нашей крови, точно по волнам внутренней Леты, с бесчисленным множеством излучин, перед нами предстают, приближаются к нам вплотную, а затем удаляются величественные, царственные образы, и мы по ним плачем. Оказавшись под темными сводами, я тут же начал искать бабушку, но — тщетно; а между тем я знал, что она всё еще живет, но только какой-то притушенной жизнью, такой же тусклой, как жизнь воспоминания; темнело, ветер крепчал; меня должен был отвести к ней отец, но он всё не шел. Внезапно у меня перехватило дыхание, сердце словно одеревенело, я вспомнил, что несколько месяцев кряду по забывчивости не писал бабушке. Чем она это объясняла? «Боже мой,— говорил я себе,— как ей, наверно, грустно живется в комнатушке, которую для нее сняли, маленькой, точно каморка старой служанки, как ей грустно живется с сиделкой, которая за ней ухаживает, в комнатушке, где она лежит недвижимо, потому что она всё еще парализована, да и нет у нее желания встать! Наверно, она думает, что я о ней забыл после того, как она умерла; какой одинокой, какой заброшенной она себя чувствует! Скорее — к ней, я не могу больше ждать ни минуты, я не могу ждать отца, но где же это, как я мог забыть адрес, только бы она узнала меня! Как я мог за несколько месяцев ни разу не вспомнить? Темным-темно, я ее не найду, ветер не дает идти; а, вон там отец ходит взад и вперед; я кричу: „Где бабушка, скажи мне адрес! Как она себя чувствует? Ей ничего не нужно?“ — „Ничего, ничего,— отвечает отец,— не беспокойся. У нее заботливая сиделка. Бабушке время от времени посылают денег, совсем немного, и сиделка покупает самое необходимое — ведь бабушка довольствуется малым. Иногда она спрашивает, что из тебя вышло. Ей сообщили, что ты задумал книгу. Кажется, это ее обрадовало. Она отерла слезу“. Тут мне словно бы припомнилось, что вскоре после смерти бабушка с униженным видом старой служанки, которую прогнали, с видом не родной, а посторонней, плача навзрыд, просила меня: „Ведь ты всё-таки будешь хоть изредка со мной видеться? Навещай меня хотя бы раз в несколько лет. Помни, что ты был моим внуком, бабушки этого не забывают“. Стоило мне вновь увидеть ее лицо, с таким покорным, таким скорбным, таким кротким выражением,— и мной овладело желание сейчас же броситься к ней и сказать то, что я должен был сказать тогда: „Да что ты, бабушка! Мы с тобой будем видеться, сколько тебе захочется, ты же у меня одна на всем свете, я никогда больше с тобой не расстанусь“. Как, должно быть, горько рыдала она все эти месяцы, пока я молчал и не приходил туда, где она лежит! Что она думала обо мне? И я, тоже плача навзрыд, сказал отцу: „Скорей, скорей, адрес, веди меня!“ А он мне: „Дело в том, что… не знаю, удастся ли тебе ее увидеть. И потом, понимаешь ли, она очень слаба, очень слаба, она уже не та, боюсь, как бы тебе не было тяжело. Да и номера дорожки я хорошенько не помню“. — „А все-таки ты мне скажи — ты же знаешь: ведь это неправда, что мертвые перестают жить? Ведь это же неправда — что бы там ни говорили,— раз бабушка еще жива?“ Отец грустно улыбнулся: „Да нет, понимаешь, она еле жива, еле жива! По-моему, лучше к ней не ходить. Она ни в чем не нуждается. У нее только что убрали“.— „А она часто бывает одна?“ — „Да, но для нее так лучше. Лучше, чтобы она ни о чем не думала,— думы могут только расстроить ее. Ведь думать часто бывает трудно. Вообще, понимаешь ли, она совсем угасла. Я сейчас тебе точно скажу, как к ней пройти, но только не знаю, что ты будешь там делать, да и сиделка вряд ли к ней пустит“. — „Но ведь ты же знаешь, что я всегда буду жить с ней, олени, олени, Франсис Жамм, вилка“. Но тут я вернулся по реке с темными поворотами туда же, откуда отплыл, и ступил на берег, где уже начинается мир живых,— вот отчего, хотя я все твердил: „Франсис Жамм, олени, олени“, ряд этих слов утратил для меня отчетливую логическую связь, которая за минуту до этого была мне так ясна и которую я бессилен был восстановить теперь. Я уже не мог взять в толк, почему слово „Аяс“, только что произнесенное отцом, вне всякого сомнения, имело только один смысл: „Смотри не простудись“. Я забыл закрыть ставни, и, по всей вероятности, меня разбудил дневной свет. Но мне было невыносимо тяжело оттого, что у меня перед глазами море, на которое бабушка могла смотреть целыми часами; равнодушная его красота, которую я увидел вновь, сейчас же рождала мысль о том, что она его больше не увидит, мне хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать его шума, осиянная ширь берега вызывала в душе ощущение пустоты; всё, подобно аллеям и лужайкам того парка, где я как-то раз в детстве потерял бабушку, казалось, говорило мне: „Мы ее не видели”; под круглотою бледного, дивного неба я испытывал такое чувство, как будто на меня что-то давит сверху, точно меня пригнетал громадный голубоватый колокол, заслонявший горизонт, на котором бабушка не показывалась. Чтобы ничего не видеть, я повернулся к стене, но — увы! — передо мной оказалась та самая перегородка, которая в былое время была для нас обоих вестником утра, та перегородка, которая с покорностью скрипки, выражающей все оттенки чувства, точно передавала бабушке мою боязнь разбудить ее или, если она уже не спала, боязнь, как бы она меня не услышала, как бы не побеспокоить ее, а мгновение спустя, подобно реплике другого инструмента, возвещала мне о ее приходе и призывала сохранять спокойствие. Приблизиться к перегородке мне было страшнее, чем к роялю, струны которого всё еще дрожали бы, хотя бабушка давно бы уже на нем не играла. Я знал, что теперь можно стучать в стену, даже громче, чем раньше, но что бабушку уже ничто не разбудит, что я не услышу ее ответа, что она ко мне не придет. И я просил Бога об одном: если существует бессмертие души, то пусть он мне позволит тихонько постучать в стену три раза — бабушка отличит мои стуки от тысячи других и ответит стуком, означающим: „Не волнуйся, мышонок, я понимаю, что ты беспокоишься, но я же сейчас приду“,— и пусть он мне позволит быть с бабушкой целую вечность, которая нам обоим не покажется чересчур долгой.
Об авторе
Виктор Николаевич Тростников родился в Москве в 1928 году. Во время Великой Отечественной войны был эвакуирован в Узбекистан, где с 14 лет почти до окончания войны работал на сахарном заводе. По возвращении в Москву был мобилизован на трудовой фронт и работал слесарем на 45 авиамоторном заводе. Учился на физико-техническом факультете МГУ. Затем, будучи в звании доцента по кафедре высшей математики, преподавал в МИФИ, МИСИ, МХТИ им. Д.И. Менделеева, МИИТ и ряде других ВУЗов. Защитил кандидатскую диссертацию по философии в 1970 году.
В начале своей литературной деятельности подготовил ряд статей и книг по истории математики и математической логике. Постепенно центр тяжести его интересов сместился к религиозной философии. Много лет был профессором Российского Православного Университета, преподавал философию, философию права и всеобщую историю. Одна из первых его книг о православной философии («Мысли перед рассветом») была опубликована в Париже в 1980 году. Этот факт, а также его участие в альманахе Василия Аксёнова «Метрополь» было расценено как диссидентство, и Виктор Николаевич был уволен с работы. С того момента его карьера математика окончилась. Вплоть до развала Советского Союза В.Н. Тростников работал сторожем, каменщиком, чернорабочим, прорабом.
Его работы по православному богословию, философии, истории и по политике печатались в журналах «Москва», «Молодая гвардия», «Православная беседа», «Литературная учёба», «Русский Дом», «Энергополис», еженедельнике «Аргументы и факты», газетах «Завтра», «Правда», «Литературная газета», а также в других печатных СМИ. Помимо литературной деятельности Виктор Николаевич ведет большую лекционную работу на радио и телевидении. В последнее время Автор в сотрудничестве с Издательским домом «Димитрий и Евдокия» выпустил три книги в серии «Библиотека семейного чтения»: «Всмотрись и увидишь», 2012 г., «Имея жизнь, вернулись к смерти», 2013 г., «Разговоры о нашей жизни», 2014 г., в трилогии идет речь о судьбе народов и цивилизаций, о жизни и судьбе отдельных людей.
В 2014 г. вышла в свет поэма «Мы — Третий Рим», в общедоступной стихотворной форме рассказывающей об основных этапах исторического пути России.
Автор просит молитв о здравии
Наталии
Сергия
Павла
Ларисы
Наталии
Комментировать