Фрагмент книги (15%)
Предисловие
О значимых и утешенных
«Поистине велик тот, рядом с кем другой человек, слабый, тоже чувствует себя великим», — пишет отец Василий. Это странное, для многих неведомое чувство ожидает читателей его книги. Конечно, речь идет не о том величии, которое человек провозглашает самому себе. И все же — мы много слышали о терпении и смирении, но о том, чтобы чувствовать себя великими, — никогда.
Что это значит?
Я видел отца Василия лишь однажды, еще студентом, в середине 1990‑х годов. За месяц я обошел тогда почти все монастыри на Афоне, познакомился со многими обитателями Святой Горы. Но в отце Василии было что-то совершенно особенное. Когда, по афонскому обычаю, он с поднятой рукой стоял и благословлял всех выходящих из трапезной, молча и сосредоточенно, было видно, что происходит что-то очень важное. Смиряясь перед людьми, он расширял их ум и сердце — и каждый из них чувствовал себя значимым. То же самое чувство переживет читатель этой книги. Ключевое слово для отца Василия — «свобода». Тема свободы сопровождает всю его книгу, раскрываясь в большей степени в его толковании притчи о блудном сыне. Он предупреждает, что мы стоим на зыбкой почве, что свобода — нож обоюдоострый, но именно видение веры как свободного от первого до последнего шага пути обличает привычный образ Церкви как «системы». «Сын Божий стал человеком, а не системой, не законом и не теорией», — говорит отец Василий, и сам он, безусловно, являет образ этой свободы.
Он будто не замечает красных флажков, между которыми обычно ищут равновесия авторы «духовной литературы». Обращаясь в одной из глав к Гераклиту и фаюмскому портрету, он показывает нам пример целостного восприятия мира, где действие Бога на мысль и сознание человека не ограничено никакими барьерами.
Отец Василий ни с кем не спорит, никому ничего не доказывает. «В этом — величайшая сила. Величайшее сопротивление — достигнуть стадии несопротивления. Проявление высочайшей силы — не сопротивляться, не спорить. Мы слабы. А потому сопротивляемся и противоречим…»
Читателя ждет и другое переживание. От страницы к странице, от главы к главе он будет чувствовать себя все более утешенным. Это чувство и есть достоверное действие Духа-Утешителя, которым и в котором были созданы эти тексты.
Протоиерей Андрей Кордочкин
Он выводит нас перед Богом такими, какие мы есть, или о Живом познании внутреннего «я»
Русскому читателю архимандрит Василий известен, прежде всего, по его главной книге «Входное. Элементы литургического опыта таинства единства в Православной Церкви», изданной в 2007 году Богородице-Сергиевой пустынью.
В настоящий сборник вошли его статьи и выступления, которые ранее не переводились на русский язык.
Архимандрит Василий (Гондикакис) родился в 1936 году в Ираклионе, на острове Крит. Изучал богословие в Афинском университете, затем некоторое время учился в Лионе, во Франции. По возвращении в Афины о. Василий вступил в братство Ζωή («Жизнь»), где познакомился с молодыми интеллектуалами, которых волновали вопросы истоков греческой культуры и духовной самоидентификации. Вдохновителями этой группы были такие выдающиеся представители эпохи 60‑х в Греции, как о. Илия Мастрояннопулос и Дмитрий Кутрумбис, вокруг которых сплотился круг заинтересованных молодых людей. Из этого кружка греческих интеллектуалов вышли впоследствии выдающиеся личности: поэт Зисимос Лорендзатос, писатель и художник Никос Гавриил Пендзикис, богословы Панайотис Неллас, архиепископ Австралийский Стилиан Харкианакис и другие. Каждый из них искал ответы на свои вопросы в искусстве и философии. Отец Василий обратился в своем поиске к духовной традиции афонского монашества.
В 1966 году он, будучи уже иеромонахом, вместе со своим другом Панайотисом Нелласом прибыл на Святую Гору.
Надо сказать, что в то время Афон переживал печальную страницу истории: в полуразрушенных монастырях доживали свой век старые монахи, а прихода молодых монахов не предвиделось. Когда в 1963 году в Греции торжественно праздновалось тысячелетие Святой Горы, то многие с печалью говорили, что этот праздник стал проводами монашества на Афоне и приготовлением к его похоронам.
Однако с приходом отца Василия, который первое время подвизался в скиту около Иверского монастыря, и с назначением его в 1970 году игуменом монастыря Ставроникита на Афон, и конкретно в общину монастыря Ставроникита, стали прибывать молодые люди, которым была необходима та интеллектуальная и духовная пища, которую им мог предложить отец Василий. Через несколько лет на Афон прибыли еще два выдающихся человека: архимандрит Эмилиан (Вафидис) с уже готовой и молодой братией, который обосновался в монастыре Симонопетра, и архимандрит Георгий (Капсанис), который стал игуменом Григориата. А еще через несколько лет возмужали и окрепли ученики старца Иосифа Исихаста: монах Иосиф Ватопедский, возглавивший братство Нового скита, а затем ставший духовником и наставником братии Ватопедского монастыря, архимандрит Харалампий (Галанопулос), будущий игумен Дионисиата, архимандрит Ефрем (Мораитис), ставший игуменом монастыря Филофей (а затем уехавший в Америку и основавший там 18 монастырей), и другие. И за два десятилетия произошло «афонское чудо»: Святая Гора наполнилась тысячами молодых монахов, которые заселили все монастыри, скиты и пустыни. Как мы видим, одним из первых, с кем это было связано, был архимандрит Василий, который спустя двадцать лет, в 1990 году, по просьбе Священного Кинота возглавил Иверский монастырь. В 2005 году отец Василий оставил должность игумена и ушел на покой, поселившись в возлюбленной им пустыни, в каливе Святых Архангелов недалеко от Иверского монастыря.
Будучи игуменом монастыря Ставроникита, отец Василий в 1974 году издал свой основной труд «Входное». В этой книге нашел выражение его монашеский опыт, сформированный переживанием священнодействия литургии, философское осмысление трагедии человеческого существования, продолжающее в каком-то смысле традицию греческой философии с ее поисками оснований и смысла бытия, и глубокий богословский синтез, в котором обобщались важнейшие христианские догматические истины в приложении к человеку и его конкретному жизненному опыту. Греческий философ и богослов Христос Яннарас в своей книге «Православие и Запад в Новой Греции» (Афины, 1999) называет богословие отца Василия «современным всплеском, в котором выразилось свидетельство эпохи филокализма» (то есть эпохи, когда преп. Никодимом Святогорцем и св. Макарием Коринфским было составлено «Добротолюбие», Φιλοκαλία).
Богословский стиль отца Василия необычен, часто труден, парадоксален и требует осмысления. Епископ Каллист Уэр замечает: «Когда я первый раз читал его книгу, временами я задумывался: почему кажется, что автор так таинственен, так загадочен? Почему он не развивает ясной аргументации, бросая ее, едва только начав? Но потом, когда я перечитывал текст, я увидел, как все в нем сочетается между собой, и я отметил для себя: действительно, он не сказал ни много, ни мало, а столько, сколько было нужно; и если мы собираемся писать богословский текст, то он может быть написан только в таком духе».
С первых же строк отец Василий берет читателя за руку и ведет по какому-то удивительному и «странному» пути, часто оставляя его в недоумении, наедине с самим собой и своими страхами, но в конце пути возникает будто бы из ниоткуда образ Царства Божия, которое пребывает внутри нас. Слово отца Василия пробуждает какие-то неизвестные нам самим чувства, таящиеся глубоко в душе, оживляет нашего внутреннего «мертвеца», погребенного под обломками повседневности и суеты, срывает личину собственной праведности и самоуверенности, которой мы защищаемся от внешнего мира, делает нас беззащитными. Оно выводит нас на свет перед Богом такими, какие мы есть. Его слово — это слово мудрого наставника и друга, подобного Сократу, который в диалектической форме помогает нам найти необходимые ответы: в нем мы видим то, что когда-то знали, но забыли. И через это узнавание, которое является припоминанием, мы возвращаемся к собственным истокам, к источнику всего живого.
Читатель найдет в этой книге статьи и выступления отца Василия на разные темы, которые объединяет одно. И это не праздное слово знатока, не знающего самого себя, не пустое увещевание проповедника, смотрящего на других людей как на глупое стадо, которое нуждается во вразумлении. Это живое познание своего внутреннего «я», честная исповедь перед самим собой, слово, обращенное к самому себе, и к этому слову может приобщиться читатель. Приобщаясь, он может стать соучастником таинства познания человека и мира, стать местом рождения животворящего слова. Это слово объединяет и роднит всех разумных существ, имеющих одну и ту же человеческую природу: роднит их друг с другом, с предшествующими поколениями и с источником слова, Божественным Логосом.
В богословском синтезе отца Василия важнейшее место занимает диахронический взгляд на греческую культуру, и в этом он продолжает начатый в молодые годы путь познания, который видит в осмыслении культуры и традиции собственного народа. Как говорилось выше, этот подход был характерен для всего его поколения в 60‑е годы, и он наилучшим образом был выражен в творчестве его друга поэта Зисимоса Лорендзатоса, о котором Христос Яннарас очень точно сказал: «Главным лейтмотивом его творчества остается органичное сочетание искусства с жизненной метафизической традицией… ему совершенно очевидно, что любое искусство, чтобы быть истинным, должно быть укоренено в метафизической традиции конкретного места и народа, которые породили поэта». Отец Василий также исходит из метафизической традиции греческого народа, которую он осмысляет начиная с истоков — с досократиков, с Гераклита и Пиндара. Он исходит из тех же экзистенциальных вопросов, которые не давали покоя грекам, и поднимается на высоту литургического синтеза Максима Исповедника и других христианских богословов. Благодаря этому он заново узнает и по-новому понимает свою собственную греческую философскую традицию, тем самым осуществляя ее логичный и закономерный переход в иное качество, в иное пространство, в новую божественную реальность.
Монах Диодор (Ларионов)
1. Свет Христов просвещает всех, или Почему святые — святые?
Отцы Церкви известны и почитаются нами как великие светильники, которые литургически открывают, что «свет Христов просвещает всех»[1]. Приближаясь к ним, встречаешь неподдельный дар освобождающей истины. Встречаешь жизнь, искренность, покаяние, смирение, богатство духа. Обретаешь вознесение тела и преображение мира. Находишь просвещение непроницаемому и смысл бессмысленному. Встречаешь благодать вечности, распространяемую на повседневное и привычное, уважение к человеческому достоинству и, наконец, огненно-прохладную пещь Божественной литургии, где все исполнено света, преображающего реальность: он все делает огнем, он все делает росой.
Святые, исполненные благодати, ведут себя свободно. Вступают в общение как личности. Раздают благословение. Терпеливо переносят всех (этому не мешает их собственная строгость). Знают всех через свою любовь. Любят всех любовью Триединого Бога, Который есть любовь. Любят всех, потому что сами они есть любовь. Через них познаешь, что Православная Церковь живет истиной, которая есть общение любви. Она чтит общение как явление Троичного Божества. Она уважает человека как личность, находящуюся в общении.
Как говорил святой Дионисий Ареопагит, Бог Слово «вне Себя исходит… и во всем пребывает», потому что у Него много любви и Он желает, чтобы все стали причастниками Его благодати и Его Божества. Он приходит не для того, чтобы похвалиться богатством Своего Божества и сделать явным наше ничтожество и нашу бедность. Но Сам Он становится нищим, Он хочет, чтобы мы «обогатились Его нищетой»[2]. Он становится человеком и принимает на Себя все, что имеем мы, кроме греха, чтобы дать нам все, что имеет Он, кроме единства по сущности[3]: Он желает, чтобы все стали сынами Божиими и богами по благодати.
Это умаление, это действие незабываемой любви, есть богоявление: откровение истины о Боге как общении любящих Лиц.
Это — благовестие нового творения, послание жизни, которую проповедуют своим существованием отцы Церкви. Они показывают, каким должен быть способ существования. И учат тебя, как жить, как писать, как обустраивать действительность.
Они позволяют всему действовать свободно. Они ждут, пока другой найдет нужный ритм жизни, найдет свой путь. Они приносят свою жизнь в жертву, по подобию Богочеловека, чтобы жил другой. Они изливают благодать. Скрывают добродетель по застенчивости. Они знают, что все истинное есть дар свыше. Они отдали Богу то немногое, что у них было. И получили все. Они всегда, непрестанно получают, принимают. И не могут вынести преизбытка жизни.
Они хотят удалиться на край земли, пребывать в безмолвии, скрыться из виду, оказаться в пустыне, избежать человеческой оценки. Они хотят только того, чтобы другие жили.
Такое сияние благодати, которое есть божественный дар, намного больше, чем вся слава и вся честь мира.
Святые находятся в ином месте. Корень их бытия орошается таинственными водами. Они получают утешение из иного источника. Они наблюдают новое творение мира и живут в нем. Они видят, изумляются, воспевают Бога. Умаляются — чтобы циркулировала, текла, изливалась божественная любовь. Чтобы орошалась дождем этой любви поднебесная. Чтобы освещалась тень. Чтобы скорбь мира получала утешение и превращалась в радость.
* * *
Святые прежде всего возжелали Царствия Божия, а все остальное им было дано даром. Они не просто мыслители, риторы, писатели, поэты. Они — свободны, истинны, подлинны: они живут в Боге. Их жизнь была непосредственной. Они выражали себя искренне. Они полюбили смирение. Исполнились премудрости. Явились златоустами, богословами, поэтами, первостроителями слова. Приумножились их скрытые способности. Их бытие воссияло изнутри. Они не узнали, а пережили божественное. Они приняли его в себя. И оно их изменило, обожило. Они стали причиной богоявления, то есть истинного человеко-явления. Они являют, что есть человек и кем он может стать.
Благодать богословия и богословское вдохновение неожиданно приходят свыше, в тот момент, когда ты этого не ждешь. Но чтобы достичь этого момента, человек проходит через мучительные испытания и бури. В момент тишины и просветления — после бури — отчетливо проявляется то, что скрыто, неизвестное и тайное.
И если все вдруг покроется облаками и туманом уныния, человек, имеющий благодать, продолжает действовать беспрепятственно, потому что внутри него остается освещенной топография той местности, о которой он получил откровение.
И это дар Божий — с рождения предоставить внутри себя место вопросам и заботам о вещах величайших и изначальных. Чтобы при этом эти вопросы — вместе с желанием соединить в себе противоположные реальности — заквасили твое бытие.
Отдать все, что тебе принадлежит, — это хотя и дерзновенно, но в то же время величественно. Так, превосходя пределы тления, отдаешь себя в руки Крепкого. И в конце концов не ты говоришь, но через тебя говорит благодать Божия, проявляющаяся во всех чувствах и вызывающая сокрушение сердечное.
* * *
Отцы, «великие элементы, установившие веру такой, какой она была при начале творения»[4], достигли всего этого. И каждый из них, своим личным уникальным способом, являет одну и ту же Истину.
Так, например, у нас есть Василий Великий, который говорит с нами по-царски, величественно и трезвенно, донося до нас весть о Небесном Царствии.
У нас есть Иоанн Златоуст, который подобен соловью, поющему всем телом и озаряющему своим сладкозвучным голосом ночную тьму: и этот святой, движимый Богом, весь целиком участвует в своей проповеди, потрясается его небольшой телесный сосуд — и приводит в божественное волнение множество людей вот уже столько столетий. Он созерцает Богочеловека Господа в Страсти и в Воскресении. Описывает Того, Кто был распят за городскими стенами на Лобном месте, чтобы очистить от греха воздух, все творение и вселенную. И вот он доходит до своего знаменитого Огласительного слова на Пасху, в котором, превосходя границы настоящего века, уже с сегодняшнего дня дает всем возможность услышать неизреченные глаголы века будущего. В великом сиянии пасхального света, когда упраздняются законы природы, он зовет всех вступить в радость Господа.
У нас есть Григорий, богослов и поэт, с его содержательным словом и боговдохновенным изяществом. Он беседует с нами о Рождестве, но переходит к другим предметам. Он употребляет такие выражения, в которых обнаруживается глубина его богословия и его знание, что есть человек. В этих немногословных параграфах, обнимающих таинство творения и спасения, описана сама суть праздника Рождества Христова. В них открывается истина нашего бытия. Они освещают тайну боговоплощения. Те же самые выражения, без изменения или добавления, он использует в своем слове на Пасху. Он — поэт, он хочет подлинного слова, и в этих двух случаях он говорит одно и то же. Потому что в области истины повторение означает восторг.
Богословское слово Григория Нисского, по-божественному проникнутое любомудрием и совершенно ясное, — это наилучшее описание человека, который поставил перед собой важнейшие вопросы. И нашел на них ответы. Преодолел все препятствия. Перешел через мысленные Альпы. В его личном духовном пути произошли чудесные события: пропасти стали для него мостами, а горы — равнинами, чтобы он мог беспрепятственно продвигаться вперед. Он слышит ответ от Бога в том, в чем Бог ему отказывает[5], в том, в чем Бог не дает ответа. И именно молчание, отсутствие ответа со стороны Бога является для Григория наилучшим объяснением, которое просвещает и умиротворяет его.
У нас есть Максим, поистине величайший Исповедник, который литургически приближается к «Богу неизреченных и невидимых таинств». В немногих словах он говорит о беспредельном. И в целой вселенной его богословия ты чувствуешь, что есть звезды истины, свет которых еще не достиг наших чувств. Этот святой — величайшая богословская молния в истории, которая освещает, освобождает и объединяет все. Он — оправдание мучительного чаяния тех, кто ему предшествовал, чаяния, выраженного в кратких и трудных высказываниях Гераклита.
* * *
Отцы, поскольку они видели свет истинный, обрели духовное здоровье: они освободились от самих себя, насладились свободой будущего века. Они насыщены благодатью, имеют доверие к любви Божией, знают, где заканчивается все. Они пришли к тому, чтобы сознательно произнести слова: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыка… с миром».
И поэтому они могут дать правильное воспитание новому человеку. Рядом с ними чувствуешь себя спокойно. Они не пренебрегают тобой. Не используют в каких-то своих целях. Они не унижают и не уничтожают тебя. Они не лгут тебе. Потому что у них нет проблемы, которую можно было бы решить за твой счет. Они верят, переживают и знают, что Бог любит всякое Свое творение. Что Он любит всего человека и его свободу.
Большое значение имеет, чтобы человек приближался к Богу свободно, когда придет его час. Хотел ли он когда-нибудь сделать личный шаг. Дерзнуть выразить свое сопротивление или свои сомнения, как апостол Фома. Признать истину. Услышать, как Добрый Пастырь зовет его по имени. Переступить порог трусости. Разорвать рукописание рабства. Шествовать в свободе. Сделать и следующий шаг: добровольно стать рабом Бога. Сказать: «Боже мой, я не имею доверия к самому себе. Мое истинное „я“ — это Ты, потому что Ты меня создал, Ты любишь меня и зовешь в опасное странствие свободы, чтобы я нашел свою душу, сознательно теряя ее. Поэтому я прошу и хочу, чтобы совершилась Твоя воля, а не моя».
Тогда человек начинает стоять на другом основании. Шествовать на крыльях ветра по благодати Духа. И божественная благодать заботится о нем, как птица о своих птенцах.
Так человек полагает начало. Осеняет себя крестным знамением и идет вперед, отдавая себя воле Божией. И Бог снова и снова посылает нам дарования, хотя мы и не заслуживаем. Потому что в любое время Он «не переставал свидетельствовать о Себе благодеяниями»[6]. У Него всегда были святые. Он «не переставал свидетельствовать» перед каждым человеком. Всякий из нас внутри себя имеет опыт Его любви.
* * *
Но мы не должны забывать, что наряду с истиной присутствует и заблуждение. Наряду с истинным Богом, Который есть любовь, существует и дьявол, который есть ненависть. Он очерняет истину. Клевещет на Создателя. Искажает действительность. У него свое «богословие», которое побуждает первозданных людей стать богами, слушая дьявола. Точно так же всегда вместе с истинными отцами и непрелестными руководителями существуют и лжепророки, которые изображают из себя людей просвещенных и чудотворцев: на самом же деле они просто больные люди, действующие под влиянием духов заблуждения. И свое духовное неустройство они передают другим как болезнь, вызывающую помрачение и внутренний разлад.
Этому заблуждению, которое смертельно угрожает человеку, можно противодействовать двумя способами. Первым — человеческим, основанным на логике падения и на динамике, смешанной с грехом, на превозношении и демонизме. И другим — исходящим из православного литургического опыта, о котором говорят отцы Церкви.
Первый способ противодействия имеет, несомненно, некоторое оправдание. Он производит такое впечатление, будто содержит в себе — и действительно, так и бывает — элементы некоторой живости, революционности. Однако довольно быстро твоя кровь охлаждается, потому что ты распознаешь спрятанную в этом способе болезнь разрушения.
Восстающие против тех или иных нарушений не принимают во внимание своей врожденной слабости. Поэтому после того, как они оказывают сопротивление явной лжи, которая свойственна этим нарушениям, они абсолютизируют свое относительное человеческое мнение. И впадают в ту же ловушку превозношения, становясь ее жертвами. Они могут вызывать сочувствие, но тем не менее они опасны, потому что являются причинами заблуждения и погибели многих людей.
Лжепророки и прельщенные предстают перед другими как магические авторитеты (призрачно привилегированные, добродетельные и не ошибающиеся). И вот они мучают народ, играя в чудеса, в таинства и власть.
Однако Господь совершенно ясно показал, что произойдет в последний день, когда все эти чудотворцы предстанут перед Ним и скажут: «Господи, Господи, не от Твоего ли имени мы пророчествовали, и не Твоим ли именем бесов изгоняли, и не Твоим ли именем многие чудеса творили? И тогда объявлю им: Я никогда не знал вас; отойдите от Меня, делающие беззаконие»[7].
Какие только преступления не совершаются со стороны этих неполноценных людей, использующих свое духовное увечье, возводящих самих себя в руководители и приписывающих себе пророческие дарования!
Сколько людей пали жертвами подобных обманщиков и совершителей чудес! Они похожи на деревья, которые попали в руки неразумного садовника: им не подрезали ветки, но срубили под корень. Они не возродились в свете истины и божественной любви, не были испытаны на просторах реальности свободы, но увяли в несолнечном месте лжи и лицемерия. И последствия этого видны издалека.
С другой стороны, существует и иной способ противодействовать обману лжепророков. Этот способ строится на православном евхаристическом опыте, о котором говорили все отцы Церкви. Для выражения этого опыта достаточно свидетельства всего одного из них, например, преподобного Максима Исповедника. Этот святой знает всего человека: каким он был до падения, что тогда происходило в его сердце, каким он стал после падения, что претерпел в жизни и каким является в период благодати — на какое «небо» свободы может он подняться душой и телом. Святой Максим знает, опытно переживает и описывает весь путь и все восхождение человека, как тот преодолевает неведение и зло. Он переживает событие достижения добродетели и познания. Он имеет опыт преодоления пределов познания и добра и перехода к сверхприродному и сверхчувственному состоянию, где душа, находясь в неизреченном покое Божием, становится единой с Богом Словом. Тогда она познает логосы сущего, мысленного и чувственного, хотя до своего обручения с Богом Словом она и была подчинена аналитическим методам[8].
Такой сознательный переход всего человека в литургическую реальность Церкви тайно приводит верующего в состояние внутреннего убеждения и утешения, когда внутри него начинает звучать некое «да». И это «да» есть сила жизни, которая священнодействует, совершает вознесение. «Да» является и познается как свет познания, который открывает дорогу к свободе и животворящему единству. Верующий, живущий литургически, живет и выражает себя в такой реальности естественным образом. Весь этот факт он переживает как благословение для него самого и для других, с кем он ощущает себя единым и нераздельным целым.
* * *
Вместе с великими отцами, святыми, известными нам по именам, существует и множество других — целый сонм — безымянных и незнакомых, которые имеют ту же благодать, хотя их голос и не раздавался во всеуслышание. Мы не знаем, как они выглядели. Они остались неизвестными миру, близким людям, даже самим себе. Потому что почитали себя за ничто и никогда не придавали себе никакого значения. В них никто не обнаружил никаких дарований, чтобы затем разгласить об этом, чтобы поднять их на ноги и явить миру. Они избрали жизнь скорбную, служение любви и самоотдачи, предпочитая безвестность. Они не сказали ничего особенного, может, даже ни одной особенной фразы. Однако они многое сказали своей улыбкой, своим всепрощением, своими действиями. И эти люди, «не существующие», стали богоподобными[9].
И тем не менее они существовали. Существуют. Испытания, перенесенные ими, их образ жизни и смерть остаются благословением для нас. Они были испытаны, как «золото в горниле»[10], и засияли, очистившись испытанием. Они становятся утешением, «росой аермонской»[11] для многих людей.
И все они — известные и неизвестные, древние и новые — составляют основание Церкви. Они находятся среди нас, в нашем поколении, на нашей работе, в нашем доме. Мы и не подозреваем, что это так. Мы проходим мимо них на улице. Не замечаем их присутствия. И это неведение оказывает им благодеяние. Они любят наше презрение. Так они чувствуют себя более свободно. Молятся беспрепятственно. Благодетельствуют нас, оставаясь неизвестными и не производя шума.
Время от времени, когда находят скорби, которые облагораживают человека, или когда случаются трагические события, могущие произойти с каждым из нас, мы вспоминаем о них.
Тогда ты ищешь и находишь святых. Приобретаешь новый круг знакомых. Находишь потерянных, «не существующих», смиренных и вмещающих в себя все, тех, кого страдание сделало подлинным человеком. Ты остаешься с ними. Сидишь, слушаешь, наблюдаешь. Не делаешь ничего, только поддаешься бесшумному излучению, которое щедро и священно исходит от них. И это излучение божественной жизни умягчает, исцеляет тебя. Залечивает твои раны. Устраивает твое бытие. Возделывает твою душу. Осуществляет, реализует твою ипостась. Делает тебя чувствительным. Дарит тебе утешение, которое есть любовь и избыток жизни. Ты чувствуешь себя проводником радости, «сосудом избранным»[12], творением предвечной Любви, Которая воплощается во времени. Ты сознательно вступаешь в литургическое пространство и время. Живешь со всеми святыми. Умолкаешь — и прославляешь беспрепятственно Того, Кто есть Альфа и Омега, свет истинный, который «просвещает всякого человека, грядущего в мир»[13].
* * *
В конце концов ты понимаешь, что не существует древних или новых отцов. Существуют только истинные или ложные.
Важно, что человек свят, что он истинен, что он живет вечно — и это никак не связано с тем, жил он в древности или он наш современник, образованный он или неграмотный. Сила истины и оживляющего присутствия Святого Духа упраздняет и время, и разный жизненный опыт, и различия в образовании. Эта сила минует тварное и видимое нетварной благодатью, делая так, что даже словесные одежды святого человека начинают источать свет.
Один простой старец из Патерика, который жил в пустыне подобно животному[14], имеет не меньшую благодать и дерзновение в вере, чем Максим Исповедник. И смиренный верующий, живущий в наши дни, носящий в себе действительно благодать Пятидесятницы (поэтому он не выдает себя за «авву» и не обезьянничает, изображая богослова), — обнаруживает человеколюбие Божие и свое собственное чистое сердце всего одним словом утешения или одной улыбкой.
* * *
Вот два примера, каждый из которых представляет собой свидетельство истины и литургической благодати. Первый: древний авва Исаак Сирин, который все же современен, потому что истинен и человеколюбив. И второй: современный нам писатель Александрос Пападиамантис, который наводняет тебя духом вечноживого умиления, потому что осуществляет свое искусство как божественное священнодействие слова.
Авва Исаак говорит на новом, на своем личном языке. Он — стремительный поток и судоходная река, которая бесшумно направляет свои нескончаемые потоки — целое море питьевой воды — в соленое море нашей многострастной жизни. Он дает нам воду. Всегда преподает нам одно и то же благословение. И это благословение не оскудевает. Оно целиком содержится в каждой главе его книги. И вся книга говорит об одном и том же. Авва Исаак достиг конца. Познал неизобразимое и непостижимое. Его шествие не останавливается, хотя он достиг конечного предела. Он возрадовался радостью победы — и этим оказывает благодеяние и помогает всем нам. Этот человек нашел единое — то, что просвещает все нетварным светом. Он самый далекий и самый близкий тебе человек. Самый строгий в своей снисходительности. Он в буквальном смысле слова расплавляет тебя. И ты не можешь ничего возразить, потому что он абсолютно прав. Ты только изумляешься: как он вошел в тебя, как, наподобие картографа, запечатлел твою внутреннюю «область», в которую, как ты думал, никто еще не ступал? И в то же самое время именно он — а не кто-нибудь другой — вливает в тебя такое утешение, которое растапливает твое жестокосердие, дарит здравие, окрыляет надеждами, которое являет тебя незначительным и одновременно самым драгоценным, потому что тебя любит Бог. Появляется возможность для твоего спасения, ты можешь начать путь к нескончаемой радости.
У Пападиамантиса можно найти гармонию подлинного литургического величия. В его сочинениях все озаряется тихим светом святой славы. Все превращается в Божественную литургию. Здесь господствует священное великолепие, требующее молчания. Ты замираешь в неподвижности. Дышишь осторожно. Это небесное благолепие божественных звуков, слов и образов не переносит никаких внешних помех. Взгляд, чисто смотрящий на вещи, не переносит никакого следа пыли. Ты чувствуешь, что он — живя, выражаясь и вообще проявляя себя таким образом — облекается благодатью священного служения и совершает таинство слова как продолжение и развитие таинства воплощенного Бога Слова. Не важно, что именно он тебе говорит: важно, кто с тобой говорит и как говорит. Его слово облечено светом. И оно производит божественное действие.
Бывает, что во время заката или восхода солнца, чаще осенью, магия света, переливающегося разными цветами, играющего тенью облаков, тонким ветром и преображающегося в безгласный гул льющегося потока, заставляет тебя замереть, отложить все свои дела и мысли и обратиться, отдаться целиком небесной красоте, которая в вечернем движении разворачивается перед тобой и входит в тебя как вкушение божественной жизни и предвестие неземной красоты. Таким же образом, когда ты начинаешь читать первую попавшуюся страницу этого удивительного литератора, на тебя бесшумно проливается, целиком наводняя тебя, все благоухание и вся красота жизни. Из самого тебя как благоухающее каждение исходит свет. Ты чувствуешь, что этот писатель до конца признателен Богу: он не присваивает себе дарование, которое имеет, и не хвалится ничтожными вещами. Поэтому кажется, будто этот свет изливается не от него, а от всей природы, от пейзажа и лиц, которые он описывает. Он видит все погруженным в свет божественного умиления. Все питается этим светом и источает тишину и спокойствие.
* * *
Подобно этому каждый человек, живущий литургической жизнью, видит, как логосы сущего «сослужат» воплощенному Логосу, Который есть «Приносящий и Приносимый»[15] на литургии всего творения.
Вся жизнь мира, сотворенный космос и история, — это одна Божественная литургия, направляющая вселенную к блаженному концу. «Земная быша небо»[16].
Тот, кто истинно крестился духом Божественной литургии, никогда не выходит из него. Он всегда присутствует на Божественной литургии. Все открывается ему как сослужащее вольно или невольно единому Слову. Такой человек всегда и везде вскармливается небесными мелодиями. Принимает «свет от невечернего света»[17]. Идет вперед, несмотря на то что остается на том же месте, потому что внутри него не прекращается славословие и радость. И он не знает, отдает он ли радость и свет всем остальным или получает отовсюду радость и счастье. Он находится в пространстве совместного служения стихий вселенной. Он видит во всем творении исходную точку богоявления — «купину опаляемую и несгораемую»[18]. Потому что в литургическом смысле все исполнилось света[19].
И, воистину, свет Христов просвещает всех — через святых Церкви.
2. Старец Порфирий и современные проблемы
Авва Исаак Сирин говорит, что день нашего погребения есть день нашего спокойствия и прекращения борьбы — наш «день субботний»[20]. А до того дня мы все находимся в борьбе и наше состояние может обсуждаться. Мы не можем желать, чтобы на земле существовал человек, который был бы для нас живым свидетельством веры. Не можем мы и комментировать подвижника, который еще борется, находясь в этой временной жизни. Ведь никто не знает, какова будет его кончина.
Но сегодня мы вспоминаем старца Порфирия, который был совершенным даром Божиим, который и начал, и закончил свой жизненный путь чудесным образом. Он может безмолвно сказать Господу, пославшему его трудиться среди нас: «Я совершил дело, которое Ты поручил мне исполнить»[21].
Но и здесь все не так просто. Случай старца Порфирия — абсолютно уникальный, с начала и до конца. Это знак Божьего явления, святой и чистый, которому идеально подходят слова: «да никакоже коснется рука скверных»[22]. В нем мы наблюдаем чрезвычайное явление пророческого призвания и жизни.
Двенадцатилетним призывает Бог будущего старца Порфирия в святая святых афонской пустыни. Им движет божественная любовь. Таинственная звезда ведет его именно к старцу Пантелеимону, в каливу святого Георгия в скиту Кавсокаливия. Чуть ниже находится храм, а чуть выше по склону — калива старца Димаса.
Там он живет. Открывает глаза на новый мир подвижничества. Дышит чистым воздухом пустыни. Вдыхает аромат райских цветов. Постигает красоту литургического богословия.
В ту эпоху многие посещали Святую Гору. В Кавсокаливию приходили писатели Сикельянос и Казандзакис. Но каждый человек, в зависимости от содержания своей жизни, посещает и открывает для себя собственный Афон.
Юный Евангелос познал истинную Святую Гору и поделился ею с нами. Как чистый ангел, он все отдает Христу и получает от Него благодать. Он входит, как сам он говорил, в нетварную Церковь. Радуется службам. Питается молитвой. Не разделяет молитву и работу. Всем сердцем принимает подчинение старцам. Охотно берется за любые послушания. Расстраивается, если с ним не обращаются сурово. Пускает корни в новую землю духовной жизни. Насыщается таинством смирения и любви. А потому ветви его устремлений и желаний тянутся до неба и достигают облаков выше видимого и существующего мира. Как сам он говорит, он хочет убежать, исчезнуть, перестать существовать[23]. Он обитает в пространстве православной свободы. Чувствует и исповедует, что «наша религия — это любовь, рвение, воодушевление, сумасшествие, стремление к божественному»[24].
С ним происходит удивительное событие, связанное со старцем Димасом. В темном приделе храма никому не известный старец кладет поклоны, из его уст вырываются громкие славословия, он начинает излучать сияние благодати — и маленький подвижник легко воспринимает этот огонь!
Важнейшие события всегда совершаются в тишине. Никто не заметил, что произошло в тот вечер, так же как за две тысячи лет до этого никто не слышал разговора архангела Гавриила с неизвестной девушкой из Назарета, которая приняла небесное лобызание, зачала Слово Божие и явилась Богородицей и спасительницей мира.
Юный монах не знает, насколько значителен этот дар, лишь тело его все дрожит от волнения. В нем появляются радость, изумление, знание, богословие. Внутри него рождается новый человек с новыми чувствами и устремлениями. Его зрение, слух и обоняние изменяются. В нем растет божественная любовь. Он хочет пребывать в тишине, одиночестве и неизвестности. Жить, двигаясь туда, куда ведет его этот невыразимый опыт. Затеряться вместе с другими неизвестными и тайными монахами в раю пустынного жительства.
* * *
Однако Бог устроил все иначе для него и для нас. Он видит, что этот человек способен выполнить трудную миссию. Господь посылает его к потерянным, к погибшим Своим овцам, в мир. Посылает его к нам.
Опасно быть погибшим и считать себя при этом учителем духовной жизни и богословия. Именно к таким людям Бог отправляет этого смиреннейшего, ничтожнейшего монаха.
Он прибывает в самое сердце Афин, в самое сердце XX века. Он живет у центральной площади, Омонии, тридцать три года, с 1940 по 1973 год. И, как он сам говорит, он все их проживает будто один день.
Что же он делает? Ничего. Просто любит. Из него изливается свет радости и Воскресения, который он сам ощутил и получил из собственного опыта, из своей жизни на Афоне.
Он видит, что всем — и праведным, и грешным — необходима любовь. Им не хватает той нежной заботы Православной Церкви, которую сам он в изобилии получил на Святой Горе — в тишине афонской жизни и в мелодии богословия. На людей в миру он смотрит как на несчастных детей, истощенных и запутавшихся. Голодающих из-за бездушного и анемичного богословия и такого же благочестия. Им необходима любовь и нежная забота, свобода и благодать, а не крики и беспокойства.
Он помнит, что «на Святой Горе научился духу православному, глубокому, святому, молчаливому, без раздоров, без ссор и без осуждений»[25]. Там он нашел любовь, благочестие, небесное жительство[26]. Полюбил Христа. Полностью возродился. Пришел туда «глупым и робким» — а стал умным, решительным и прекрасным. Там открылись все его чувства. Засияло его лицо. Он почувствовал, что Бог есть «Весь — свет, Весь — радость, Весь — милосердие, Весь — благодеяние и Весь — любовь»[27], как свидетельствует другой посланный в мир святогорец, Косма Этолийский. Вот что говорил старец Порфирий миру самим своим присутствием.
Оказавшись в нашем мире, он не говорил на языке нашей логики. Не комментировал наши высказывания. Он просто открыл окно, подул свежий и прохладный ветер и унес с собой всю духовную вялость и туман. Он возродил к жизни внутренности мира.
Он не давал ни снисходительных, ни строгих советов, лишь изливал благодать Духа, который «разрешает узы и орошает пламень»[28]. Вот каково православное и святогорское богословие.
* * *
Его поведение, все движения его души и тела не продиктованы желанием кого-то смутить, нет в них и стремления казаться добрым и благочестивым. Все это (желание что-то или кого-то из себя изображать) чуждо его святогорскому воспитанию и его морали и совершенно для него несущественно.
Все его действия подчиняются лишь горячности веры и божественной любви, которая кипит в нем и передается окружающим как благословение и изумление. Перед тобой не вежливый и сдержанный человек, рассуждающий благоразумно, а человек одухотворенный, опьяненный божественной любовью. Он захлестывает тебя волнами воодушевления, которые постоянно выплескиваются из его сердца, от переполняющей его радости.
В нем все будто новорожденное, неподдельное, неиссякаемое. За пределами стандартного, бесцветного, известного. Он как молодое вино, которое прорывает старые мехи[29]. Новое поведение, речи, движения, одержимость и радость святого наполняют тебя покоем. От этого в тебе возникает чувство доверия. Он открывает тебе глаза на жизнь. Он разрушает в тебе идолы известного богословия. Ведь консервативное вгоняет тебя в уныние и душит, а либеральное слишком продуваемо, с ним легко замерзнуть.
Его нельзя назвать ни консерватором, ни либералом. Его невозможно как-то комментировать, он — нечто, дарованное свыше, он все преодолевает. Он вызывает у тебя священный трепет и открывает твое сердце.
Он всегда говорит просто и порывисто. Использует необычные слова. Часто обращается к людям: «эй», «ты»! Но все его действия исполнены детской благодати, истины и решимости, которые и создают эту божественную простоту.
Он прожил рядом с нами более шестидесяти лет, как солнце милосердия. Он умягчал наши души, хоть мы этого не ожидали. Он решал наши проблемы, прежде чем мы успевали задать ему вопрос. Избавлял нас от наших злокачественных опухолей, а мы и не замечали как. Он делал нам будто подкожные уколы, снабжая нас небесной радостью. Он рассказывал нам, как жить и как радоваться жизни — презирая дьявола и страсти и любя Христа. Прося, чтобы всегда совершалась воля Его, и в печалях, и в радостях.
Он жил среди нас, безупречный, и вел себя свободно, как святой. Он являл собой свободу будущего века.
* * *
Он не кричит, его голоса никто не слышит на площадях[30]. Как мощный ветер любви, он своим касанием излечивает само человеческое существование. Он обращается к каждому лично, выражается свободно и ни о ком не забывает. Не судит, а лечит. Не ругает, а только радует.
Даже и видя духовное бессилие университетского и проповеднического богословия, он не говорит о нем отрицательно. Ходит на некоторые занятия в университете. Читает стихотворения Веритиса и высказывает свою похвалу.
Даже и видя, что такое мир и как мирское мучает человека, он не колеблясь использует народные песни и трактует их собственным, святым образом.
Даже и зная, что такое древнегреческое язычество, при посещении музея он рассуждает о мастерстве скульптора, создавшего статую Зевса, говорит о его духовной чистоте и не боится комментировать его в положительном ключе.
Зная обо всех страданиях женщин, находящихся в домах терпимости, он радуется, оказавшись рядом с ними. Всем сердцем он поет «Во Иордане крещающуся Тебе, Господи». Призывает их поклониться Честному Кресту. Говорит с ними о том, что Бог есть любовь для всех, и Он «посылает дождь на праведных и неправедных»[31].
Даже и видя, насколько мы запутались, он не отворачивается от нас. Он все знает и никого не осуждает. Нас просвещает его прозорливость, а его снисходительность нас бичует.
Само его присутствие — это и благословение, и испытание. Утешение для страдающих и сбившихся с пути. Человеколюбивый, но беспристрастный суд для тех, кто считает себя духовными людьми и учителями жизни.
Воистину «он перед нами обличение помыслов наших… ибо жизнь его не похожа на жизнь других»[32]. Во многих людях он ясно различает невидимое, и там, где это нужно, очень деликатно позволяет ему проявиться. Он говорит, что смиреннословие — это дьявольская ловушка.
Там, где он ощущает тяжелый запах или даже смрад, другие, считающие себя духовными руководителями, чувствуют лишь благоухание фимиама и говорят о нем окружающим.
У него было свое, отличающееся от общепринятого, мнение о событиях нашего времени и о людях, одни из которых были сочтены святыми, а другие названы распутными. Он видит святых в миру, там, где мы даже и не ожидали бы их встретить.
Он обладает даром различения духов и ведет всех к гавани спасения, к гавани Церкви.
Он остается верным Церкви и спокойствию истинного Духа.
* * *
Его наставники, иеромонахи Пантелеимон и Иоанникий, добрые и добродетельные, которых он всегда уважал, сбились с пути и попались в ловушку зилотизма и смены календаря. А он нет.
Позже многих взбаламутили числом 666 и приходом антихриста, и они стали передавать свое волнение окружающим. Он же оставался спокойным и твердо высказывался по этому вопросу, благодаря силе, которую даровало ему постоянное присутствие в нем Христа.
Непоколебимое спокойствие и ангельская улыбка были дарами Духа и результатами суровой борьбы и подвига в смирении и любви. Легко терять самообладание и нервировать окружающих — это частая, но совершенно губительная ошибка, как бы ни пытались назвать ее пророческим рвением.
Во всех действиях нам необходимы разумение и божественное просвещение.
Не нужно пытаться все подогнать под собственные мерки: растягивать что-то маленькое и человеческое до тех пор, пока оно не порвется, или давить на нечто великое и божественное до тех пор, пока оно станет совсем ничтожным.
Нужно полностью положиться на волю Божию, чтобы всегда за нас решал Господь.
Одно дело — нечто человеческое, искусственное, что регулируется нашими собственными мыслями и устремлениями. И совсем иное — нечто истинное и движимое Богом, что не контролируется человеческим вмешательством.
Первое исчезнет рано или поздно: истлеет, будучи тварным и человеческим, как бы мы ни украшали его чудесами и пророчествами.
Второе, истинное, останется навеки как вечно сияющее Божие благословение, несмотря на все попытки пренебречь им или похоронить его.
* * *
Мы пытались забыть и похоронить Святую Гору, но там всегда пребывает неугасимый и нетварный огонь истинной жизни Церкви.
Старец Порфирий был проявлением этого безупречного и священного сияния, живым свидетельством благодати, святогорской жизни и опыта для нашего времени. Он был послан Богом в период духовной слабости и исполнил божественное поручение.
Когда приближался конец его жизни, он просил Бога, чтобы ему окончить свои дни в Кавсокаливии, где произошло его духовное рождение. Он хотел затеряться среди затерянных и вечно живых братьев своих, которых так полюбил и с которыми стал единым целым. Они передали ему благодать. И он не забыл их и не разлучился с ними, хоть и прожил вдали от них столько лет.
Бог услышал его мольбу. Старец Порфирий смог вернуться и упокоился в той каливе, где когда-то был пострижен в монахи. Заупокойное богослужение по нему совершалось в кириаконе его родного скита.
Он попросил похоронить его в могиле, в которой до этого был погребен один толстый и смешливый монах, как он сам сказал, для того, чтобы получить хоть немного святости этого человека. После того как из могилы достали останки старца Порфирия, там же был захоронен старец отец Никанор. Но уже и его останков там нет. Нигде не найти личной могилки старца Порфирия. По его завету затерялись уже и кости его где-то в лесу Керасья. А улыбка его, как благословение, продолжает парить над миром для всех, кто был с ним знаком и кто знает его сейчас.
* * *
Он всегда был уникальным явлением, с начала и до конца.
Родившись, он стремился уйти, затеряться, перестать существовать.
И в смерти он стремился уйти, затеряться, перестать существовать.
А потому он рассеивается повсюду и по благодати становится вместилищем Невместимого. Он не является выразителем какой-то одной точки зрения. Не принадлежит ни к какой конкретной группе людей. Не следует какой-то одной идеологии. Не продвигает и не рекламирует себя никакими человеческими действиями. Но нам всем необходимы его благословение и просвещение.
Он — проявление любви Божией. Свет его звезды еще не добрался до нас. Мы еще не до конца осознали его слова. Действие его лекарства еще не закончилось. Он продолжает свое врачебное вмешательство. Нам необходимо его лечение — даже тем из нас, кто думает, что здоров.
Он пришел вместе с нами, но был один, «облеченный в белую одежду»[33] своей ангельской радости. Он передал нам послание о Воскресении и ушел.
Он будто бы сказал: «не прикасайся ко мне»[34]. Не приближайтесь ко мне со своей логикой, чувствами и точками зрения. Он не осквернился поисками тленного покоя и славы. И нам не позволил оскверниться, не дав нездорово следовать за ним. Он не выставлял перед нами своего превосходства.
Он даровал нам благословение своего смирения. Он был святым, чистым, а потому повсюду видел и передавал чистоту и надежду, дар благодати Божией. Своим поведением он говорил нам: «Меня послала любовь Божия, чтобы я что-то вам передал. Я все отдал вам и ухожу, исчезаю. Уйдя, я в большей степени буду с вами. Таково Божье благоволение».
Если мы живем во Христе, смерть не прерывает, а лишь укрепляет и освещает наши отношения. И вы исчезайте в любви Божией. Будьте терпеливы там, где находитесь. Терпеливо несите тот крест, который позволил нести вам Господь. И вас посетит благодать. Тогда вы увидите невидимое. И нам будет даровано несказанное, изобилие жизни вечной и единства, от Бога любви, Которому подобает всякая слава, честь и поклонение во веки веков. Аминь.
Конец ознакомительного отрывка.
Примечания
[1] Литургия Преждеосвященных Даров.
[3] Прп. Максим Исповедник.
[4] См. Минея, 30 января, стихира подобна на великой вечерне.
[5] Григорий Нисский, свт. О жизни Моисея.
[8] См. Максим Исповедник, прп. Мистагогия.
[9] «И ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее» (1Кор. 1:28).
[14] Авва Виссарион.
[15] См. молитву Херувимской песни на Божественной литургии свт. Иоанна Златоуста.
[16] Минея, 25 марта, вечерня, стихира на стиховне.
[17] Триодь Цветная, служба Воскресения.
[18] См. Октоих, глас 2, воскресенье, богородичен вечерни.
[19] Триодь Цветная, 3‑я песнь Пасхального канона.
[20] См. Исаак Сирин, прп. Слова подвижнические. Слово 19. Образец умозрения о дне воскресном и о субботе; приточное их значение. Перев. прп. Паисия (Величковского).
[22] Канон Благовещению Пресвятой Богородицы, песнь 9.
[23] Πορφύριος Καυσοκαλυβίτης. Βίος και λόγοι. Χανιά, 2003. Σ. 86.
[24] Ibid. Σ. 200.
[25] Πορφύριος Καυσοκαλυβίτης. Βίος και λόγοι. Χανιά, 2003. Σ. 196.
[26] Ibid. Σ. 31.
[27] Κοσμᾶς ὁ Αἰτωλός. Διδαχαί. Α1; 8.
[28] Утреня Вознесения, канон, песнь 8.
Комментировать