Довожу до вашего сведения
От здания городского суда на улице Московской до консерватории на Немецком проспекте идти пешком минут пять. Консерватория в губернском городе С. старинная, в немецком, естественно, стиле, с острыми шпилями, с органом. Когда-то оттуда доносились звонкие девичьи трели, уверенные или не очень басовые ноты, потом там стали заседать эсеры, а теперь пришли большевики. Песня юных дев сменилась песней звонких пуль. Истошно звонили колокола, заговорили пушки.
Все это случилось еще до того, как сюда был направлен для укрепления революционной законности исполняющий обязанности председателя следственной комиссии Революционного трибунала губернского города С. Роман Давидович Хацкелеев, который был не чужд музыки. Он бы с удовольствием послушал органный концерт. Или скрипичный квартет. Или рояль. Вместо этого ему приходилось энергично работать локтями, пробираясь сквозь гудящую толпу. А по какому поводу гудит толпа?
А по такому, что сегодня состоится грандиозное представление — показательный суд над местными попами. Два с лишним месяца работы обвинительной комиссии, десятки опрошенных свидетелей, сотни документов. На скамье подсудимых почти весь Епархиальный совет во главе с епископом Германом и лидер местной черносотенной организации — священник Михаил Платанов.
— А нет ли у вас лишнего билетика, гражданин хороший?
— А нет у меня билетика, потому как билеты распроданы уже неделю тому назад, раньше надо было думать, товарищ! — огрызается Хацкелеев и видит, как к нему пробивается Маркуша — Марк Касицын, который сразу же по приезде был назначен ему в помощники.
Стараниями Хацкелеева суд над попами собрал полный зал. Аншлаг, товарищи! Начальство будет довольно. Начальство в лице председателя исполкома Картонова-Самарского вчера сказало ему: «Отличные показатели, товарищ Хацкелеев! А кто тут три месяца назад интеллигентские сопли жевал?» А ничего он не жевал! После ранения на Дону Романа Давидовича списали в тыл и отправили на бумажную работу. Он и не возражал, ну, разве что для вида. На вопрос «почему я?» Картонов-Самарский ответил ему комплиментарно: «Ну а кто, если не ты, Роман Давидович? Наганом размахивать каждый может, а вот убедить народ в своей правоте, показать, так сказать, власть с человеческим лицом… Вот тут и смекалка твоя нужна, и образованность… А биться за власть Советов «до последней капли крови», как ты тут написал в своем заявлении, это мы уж как-нибудь без тебя».
Губернский город встретил его шумной зеленой листвой, мелкобуржуазной суетой и обещанием того, что жизнь в общем-то продолжится — не нужно будет жевать грязный снег, прятаться по подвалам, стрелять по движущейся мишени, не нужно будет умирать ни за революцию, ни за власть Советов, ни за что-нибудь еще. Живем, товарищи! Хорошо-то как! Если бы Хацкелеев был верующим, он бы добавил слово «Господи», но он ничего не добавил, а просто задрал голову и стал похож на худого черного ворона, который хочет взлететь, но почему-то медлит на земле.
Кроме Романа Давидовича свою «смекалку и образованность» проявляли еще двенадцать человек из следственной комиссии, дежуривших в здании Окружного суда на Московской улице. Среди них больше всего Хацкелеева выводил из себя товарищ Гринь, знакомый ему еще по Харькову, откуда они оба были родом. «Слушай сюда, — поучал он Хацкелеева, по своему обыкновению мгновенно переходя с новичком на «ты», — с ЧК не связывайся. Наши дела — мелкий саботаж на местах, провокации, ну, там то да се. Крупные дела (читай «денежные мешки, местные магнаты») оставляем Дойчу. Жалобы от населения на комиссаров принимай, но хода им не давай. И вообще, не расслабляйся, тут хоть и тыл, но есть свои отдельные особенности. Будешь?» И протягивал ему грязную фляжку с мутной жидкостью, от которой Хацкелеева тошнило.
Жалобы от населения шли плотным потоком. «…Даважу да вашего сведения что полномочный камисар чека товарищ Бурнов, собирая катр (зачеркнуто) ребуцию среди граждан буржуйского характера, деньги себе в карман поклал и Ревалюцаю придал! Примите меры…» «…спешу уведомить, что моя соседка по комнате Зоя Власьевна Ноговицына завела себе любовника из среды неблагонадежных, тем самым поставив под удар классовую сознательность нашего дома…» «В июле месяце сего года красноармейцы устроили стрельбу на Митрофаньевской площади… Есть пострадавшие. Просим следственную комиссию разобраться…» «Гражданин Хазов Олег Иванович систематически пропускает заседания Исполкома…». «Красноармеец Шляхов систематически крадет сало с общественной кухни…» «Прошу принять во внимание, что 17-го числа сего месяца конвой чрезвычайной комиссии во вверенной мне тюрьме № 3 явился на дежурство пьяным и учинил бесчинства… »
«А что сделаешь? — поучал новичка многоопытный Гринь. — Пьяные? Так их специально поили перед «расстрельной ночью», для упрощения, хе-хе, процесса. С девочками «играли»? Так ведь дело молодое, опять же нервы, расслабиться надо. А то, что они реквизировали в магазине несколько литров спирта, — так это производственная необходимость». От этих поучений Хацкелееву становилось не по себе, но повседневная рутина притупляла свербящее чувство неправильности.
Одного из расстрельной команды Роману Давидовичу все-таки пришлось допросить. Молодой, не старше двадцати, говорил, что пришел с фронтов Мировой, был контужен. Смотрел исподлобья, зло и испуганно. Сплевывал на пол. На вопросы отвечал односложно. Что делал? А то вы не знаете, товарищ комиссар. По чьему приказу? Начальство велело? Где бумага? А на что мне она, коли я даже читать не умею?
В конце концов, он взорвался:
— Да не помню я, что делал, понял ты, гнида тыловая! Не помню! Для того и пью, чтобы не помнить. А ты думаешь, что сильно лучше меня, да? Сидишь тут в белой рубашке и нос воротишь, да? Сволочь… сволочи…
И закричал, завыл, раскачиваясь на стуле из стороны в сторону.
Хацкелеев выслушал весь этот монолог с профессиональным хладнокровием. До суда доводить не стал. Такая инициатива могла выйти ему боком. Роман Давидович был готов рисковать жизнью ради победы мирового пролетариата. Но не швырять ее под ноги местных бандитов, обалдевших от свалившейся на них власти.
Вот так и работали.
Жалобы распределяли равномерно, и целая бригада следователей трудилась в поте лица, сочиняя отписки для соблюдения революционной законности. Просителей не пускали, самых настырных сажали под замок «за распространение контрреволюционных настроений».
На самом деле и город С. давал возможность развернуться. Он стоял недалеко от передовой. За два месяца до приезда Хацкелеева власти подавили крупный эсеровский мятеж, и те, кто держал руку на пульсе событий, например председатель местной ЧК и начальник милиции товарищ Дойч, приобрели и влияние, и капитал.
Настоящие дела творились в ЧК! Там складывался новый статус-кво, и если опоздать к раздаче, то так и будешь разбирать бумажки вышестоящего безграмотного начальства и ковыряться в законодательных актах еще царского образца, чтобы найти хоть какую-то базу для революционного правосудия. А начальник ЧК ставит врагов к стенке и добивается мгновенного результата. С Дойчем, конечно, тягаться бессмысленно — у него и членство в ВКП(б) с 1905 года, и отсидка в Петропавловской. Попасть бы под его начало… Но Дойч предпочитал окружать себя верными цепными псами, не отягощенными интеллектом. А зачем интеллект тем, кто делает грязную работу? Власть манила Хацкелеева, но цена казалась ему слишком высокой.
Уже через неделю после вступления в должность Роман Давидович перестал дергаться на предложения: «проявить бдительность», «почистить ряды», «усилить классовое самосознание». Местные развлекались, как могли. А вот телефонограммы из центра были серьезнее, потому что требовали реальных действий и реальных денег, коих не хватало. И не могло хватать, ведь каждое второе дело, ложившееся на стол к Хацкелееву, было связано с хищением средств в особо крупных размерах. «Народная, значит, власть? Ладно, я этого не говорил и даже не думал…
Убраться бы отсюда поближе к центру, туда, где происходят реальные события, где творится настоящая история! Только не убежать, трусливо поджав хвост, а уйти на повышение, с гордо поднятой головой».
И вот важное задание для следственной комиссии из самого центра по антицерковному направлению.
— Товарищ Троцкий недоволен тем, как у нас обстоят дела с антицерковной пропагандой! — мрачным тоном сообщил Хацкелееву Картонов-Самарский. — Очень недоволен товарищ Троцкий. Вы понимаете, чем это для нас чревато?
Хацкелеев понимал. Он понимал это даже лучше начальства из исполкома. Антицерковное направление в городе С. было провалено по всем статьям. Из всех возможных мер воздействия на народ новая власть использовала старое доброе «запрещать и не пущать». Запретили колокольный звон, долгополых согнали на принудительные работы — некоторых убили без суда и следствия. Ходили слухи: в деревне Клюевке Хвалынского уезда большевики попытались реквизировать у крестьян хлеб аккурат в пасхальную ночь. Крестьяне отреагировали соответственно: двоих из прибывших к ним красногвардейцев убили. Остальные разбежались.
Потом вернулись. Местного попа, как главу «контрреволюции» поставили к стенке. В селе Елшанка ретивые комиссары забили местного попа до смерти. Поп был зажиточный, однако денег не отдавал. Говорят, комиссары обыскали весь дом, но нашли не более 1000 рублей. ЧК — с нее и взятки гладки, а документов никаких! «Грабь награбленное» — вот и вся пропаганда.
Конечно, попы не оставались в долгу и, в свою очередь, устраивали молодой советской власти мелкие провокации, самой крупной из которых был крестный ход по поводу запрета преподавания Закона Божьего в школе. Дело, открытое по итогам этой провокации, было триумфально провалено лично Гринем, спешно переведенным на какой-то продовольственный скандал.
От Гриня Хацкелееву досталась пухлая папка. Однако вместо дела, которое можно было бы передать в суд, следователь увидел набор бессвязных фактов и голословных утверждений, написанных корявым почерком на казенном бланке, да еще и с ошибками. Особенно развеселила его причина, по которой дело так и не дошло до суда. Некто товарищ Гусев не смог сделать элементарного — правильно записать фамилии фигурантов дела. Так, в деле появился местный «подпоручик Киже» — протоиерей Михаил Орлов, который неожиданно заменил реального священника — иерея Михаила Платанова, настоятеля Серафимовской церкви. Комиссия
опозорилась, попы перекрестились да и отправились восвояси, а с Гриня — как с гуся вода.
— Вот вы этим и займетесь, товарищ.
— А что конкретно я должен сделать? — спросил Хацкелеев, любивший во всех делах порядок и определенность.
Вопрос этот не понравился Картонову-Самарскому. Потому что он и вовсе не представлял, как подступиться к этому заданию, чтобы, с одной стороны, показать народу, что советская власть «действует только в рамках закона», а с другой — чтобы «всю эту сволоту поповскую вымести из города поганой метлой». Так сказал товарищ Троцкий, который ехал на Уральский фронт и по случаю остановился в их городе.
Обычно, когда Самарский не знал, что сказать, он начинал давить на революционную совесть и пролетарскую сознательность.
— Что конкретно? А вывести на чистую воду весь Епархиальный совет, этот рассадник мракобесия!
— Посадить весь совет? — уточнил Хацкелеев, стараясь не показывать удивления. — За что же?
— А это уж ваша работа — найти и обезвредить внутреннего врага! Или вы считаете, что они такие невинные овечки, которых и посадить не за что?
И вот сегодня вся верхушка местного церковного управления сидит на скамье подсудимых, народ гудит, как растревоженный улей, а главный обвинитель Хацкелеев дурак дураком стоит на улице, потому что вышел из здания суда слишком поздно. Зал с органом задействовали нечасто — только в экстренных случаях.
Обычно заседания Ревтрибунала происходили в обстановке гораздо более камерной и деловой. Романа Давидовича со всех сторон толкают революционные матросы и благочестивые матери семейств, темные бабки в платках и прогрессивные курсистки, студенты и воры в законе.
Последние не афишировали своего занятия, но Хацкелеев глазом сыскаря из адвокатской конторы, каковым он и был в родном Харькове до 1915 года, отмечал их попытки поживиться за счет собравшейся публики.
А задержала его Кира. Он столкнулся с ней буквально на выходе из своего кабинета. Почти своего. Отдельным местом для работы он обзавелся сравнительно недавно, как раз когда работал в усиленном режиме по делу о провокации попов. С Кирой они сошлись почти случайно в первые же дни пребывания Хацкелеева в С. Она была старше на десять лет, говорила грубым голосом, курила папиросы и совсем не нравилась ему. Только глаза у нее были красивые — небольшие, но всегда как будто немного удивленные. Как только стало понятно, что Кира ждет ребенка, она объяснила будущему отцу — смущенному и раздосадованному, — что
считает брак пещерным предрассудком, а его поползновения управлять ее жизнью и командовать ею («Кира, не пей!», «Кира, ты опять
куришь, как ты не понимаешь, что это может навредить нашему — моему, черт возьми, Кира! — ребенку!») отвратительным проявлением патриархального деспотизма! Но жить она переехала в его комнату на Провиантской, где сразу заняла все пространство, включая шкаф и комод, своим тряпьем, книгами и еще непонятно чем, а главное — собой. После переезда Киры Хацкелеев с головой ушел в работу, все чаще ночуя на служебном черном ободранном диване, стоявшем в темном коридоре прямо напротив лестницы.
— Я сделаю аборт, — говорила Кира, глядя на Хацкелеева бесцветными глазами.
— Делай, — спокойно отвечал он, изображая рабочую активность.
Об аборте Кира говорила постоянно и, кажется, с удовольствием.
— Ты эгоист, — укоряла она его.
— Я марксист, — отвечал Хацкелеев.
Роман Давидович знал, что нельзя отвечать на ее выпады, что в их словесном поединке он обязательно проиграет, но всегда отвечал, давая ей повод лишний раз измочалить в кровь его нервы. А ему сейчас нельзя было проигрывать, потому что он несколько месяцев готовился к делу о провокации попов и от исхода судебного процесса зависело многое. В этот раз Кира вошла в его кабинет решительным шагом, гордо неся перед собой огромный живот.
— У меня отошли воды, — сказала она будущему отцу и часто-часто заморгала. — Я боюсь, Хацкелеев, не бросай меня!
Конечно, он должен был дождаться извозчика, поехать с ней в больницу, все это время держа ее за руку. Ничего этого он не сделал. И все равно теперь приходилось протискиваться через гомонящую толпу, чтобы попасть туда, где он должен был быть еще полчаса назад.
Маркуша, как все его звали, работал локтями энергично, но бестолково. Собственно, все остальное он делал так же: вместо того, чтобы собирать материал по делу, он произносил перед ошалевшими свидетелями митинговые речи, когда нужно было запросить нужные документы у Епархиального совета, он ввязывался в идиотскую полемику на тему: есть ли Бог? Вместо того чтобы найти Кире извозчика, он полчаса бестолково бегал с этажа на этаж и в конце концов предложил Хацкелееву заменить его на суде.
— Ты только скажи, чего говорить мне, а я скажу.
* * *
— Пропустите, товарищи, я главный обвинитель! — увещевал толпу Роман Давидович.
— А я — царь Николай Второй! — нагло ухмыляясь, ответил ему мужик в кепке и косоворотке, по виду из рабочих. — В синагоге своей командовать будешь, а у нас тут власть рабочая!
— Да ты что несешь! — начал было Касицын.
Хацкелеев не стал останавливать Маркушу, пока тот пытался махать кулаком перед здоровенным мужиком.
— Я стрелять буду, — наконец обиженно сообщил Касицын Роману Давидовичу.
— В толпу?
— В воздух!
Где-то далеко действительно послышались выстрелы. Толпа охнула и отхлынула от входа.
— Из-за тебя все сорвется! — причитал Касицын.
— Ничего, без главного обвинителя не начнут.
— Это ты, что ли, главный? Скажи это товарищу Гриню! Ему, чтобы контру прищучить, вообще доказательства не нужны. Пока ты тут старорежимные балеты разводишь, он настоящее дело делает!
Хацкелеев не стал вступать в дискуссию, хотя слова Маркуши его задели. Он вытащил наган и, как будто о чем-то раздумывая, направил на товарища.
— Проклятая контра, — негромко, пробуя слова на вкус, сказал он.
— Ты чего?
— Проклятая контра! — увереннее сказал Хацкелеев. — Товарищи! Перед вами представитель проклятого царизма! Пропустите, товарищи! Эта недобитая контра сейчас предстанет перед судом Революционного трибунала.
— Сдурел?
Народ, окружавший их, отреагировал не столько на слова, сколько на уверенный, командный тон Хацкелеева.
— Контра?! — переспросил один из революционных матросов. — Может, его того, а, товарищ?
— Ни в коем случае! — воскликнул Роман Давидович, внутренне наслаждаясь замешательством Касицына. — Он ценный свидетель! Мы должны его допросить в суде. Организуйте нам проход!
Толпа дрогнула и подчинилась.
— А ну, расступились, контра недобитая! — сверкая ярко-голубыми глазами, кричал матрос.
Он был переполнен гордостью от того, что оказался причастным к такому важному делу, как конвоирование в суд опасного преступника. Кроме того, как выяснилось позднее, у него не было билета. Поэтому его энтузиазм был более чем понятен.
— Революция не забудет вам этого, товарищ, — проговорил Хацкелеев, покровительственно похлопав его по плечу, когда они прорвались сквозь густую толпу и оказались по ту сторону тяжелых дверей.
Суд идет!
Хацкелеев и Касицын вбежали в зал суда буквально за минуту до начала заседания. Вернее, вбежал Маркуша, а Роман Давидович вошел неспешным шагом и с сосредоточенным взглядом, всем своим видом демонстрируя, что задержался по делу. (С таким видом он и отобразился на фото, которое сделал перед началом заседания корреспондент местных «Известий».)
Хацкелеев оглядел зал. Справа сидели подсудимые в рясах в окружении отряда милиции. Милиционеры — совсем молодые ребята. Видно, что им непривычна и странна та роль, которую на них возложила власть. На их лицах застыло смущение и любопытство.
Сами подсудимые внешне были спокойны: председатель Епархиального совета епископ Герман со своими подчиненными и священник-черносотенец Михаил Платанов.
В глубине сцены стоял стол, накрытый зеленым сукном, за которым восседали судьи: шесть человек настоящих отборных пролетариев с безупречной репутацией. Все — члены партии. Слева — стол с обвинителями: важный Роман Давидович Хацкелеев, запыхавшийся Марк Абрамович Касицын и бравый Леонид Игнатьевич Гринь, улыбавшийся радостно, как бы торжествуя по поводу предстоящей победы. Чуть ниже защита обвиняемых — все старорежимные адвокаты с богатой практикой и стальными нервами: Лебедев, Рождественский, Рейнтблат.
Каждого из них Хацкелеев пытался перекупить, запугать, отвлечь на худой конец, конечно, через третьих лиц. Третьи лица работали из рук вон плохо. И теперь Хацкелееву только и оставалось, что преувеличенно церемонно здороваться со своими оппонентами в коридорах суда.
И зал: черные рясы священников, черные же костюмы бывших чиновников, формы курсисток, студентов и гимназистов, косоворотки и военная форма бывших офицеров, матросов.
Кажется, весь город собрался сегодня здесь, чтобы решить для себя что-то очень важное, может быть, даже — главное.
— Внимание, товарищи! — радостно прокричал фотограф. — Не жмуримся, товарищи, смело и открыто смотрим в глаза наших потомков! Спасибо, товарищи! Можете начинать, товарищи!
— Заседание суда объявляется открытым! — громко и уверенно прочитал по бумажке председатель суда Иван Васильевич Трухляев. — Слушается дело о провокации членов Епархиального совета против советской власти и о контрреволюционной деятельности священника Михаила Платанова.
Выглядело все солидно. Но не так, совсем не так все это должно было быть по мысли главного обвинителя! Хацкелееву виделся красивый резонансный процесс! Так, чтобы жизнь и смерть, риск и жертвенность, любовь и ненависть! Чтобы зажечь инертную массу… Показать их контрреволюционную сущность, и чтобы суд присяжных, то есть судьи трибунала сами, без давления осудили бы их… на смерть? Ну, не обязательно на смерть, но так, чтобы ни у кого не осталось и сомнений. Чтобы не судебная хроника, а настоящий роман!
Да много еще о чем мечтал Роман Давидович, приступая к делу духовенства города С. — к будущему делу, которое тогда еще предстояло.создать. Старые наработки Гриня и его команды определенно не годились. Разбирая ворох донесений, жалоб и просто бумаг непонятного содержания, Хацкелеев в конце концов нашел то, что нужно, в газете — «Проповедь святого отца». «Как известно, Серафимовская церковь стоит у винного склада, а служит в ней знаменитый поп-черносотенец Михаил Платанов, у которого власти еще полгода назад нашли кучу погромной литературы, которую он и писал, видимо, изрядно приняв на грудь горячительных напитков. В этот раз святой отец превзошел сам себя: 24 июля он при большом скоплении народа отслужил панихиду по Николаю II. Да-да, верь своим глазам, товарищ, поп публично уронил скупую мужскую слезу, оплакав «помазанника Божия» Николая Александровича, расстрелянного злодейской властью «без суда и следствия». Вероятно, святой отец выпивал не один, потому что молящиеся все как один бухнулись на колени и истошно заголосили. Вопрос: что пили товарищи, прежде чем предаваться публичной скорби по врагу революции? И еще более важный: куда смотрят власти? Почему они не положили предел этому безобразию?» (Известия. 1918. № 159).
Уже на следующий день возмутителя спокойствия заключили под стражу и допросили. Это был в высшей степени удачный экземпляр черносотенного попа: проповедник, монархист, упрямый и наивный одновременно. У него дома обнаружился ворох статеек, отпечатанных в последние годы в разных издательствах, каждой из которых хватило бы на то, чтобы закатать ему высшую меру. Но Хацкелееву не нужен был один поп — ему нужен был громкий процесс, разоблачение организации…
— Товарищи! — торжественно сказал Гринь, сверкая черными глазами за огромными линзами очков. — Как представитель обвинения я должен зачитать обвинительный акт… И я его зачитаю, товарищи! Но сначала я скажу честно, потому что наболело. Над процессом работала целая бригада, и некоторые товарищи — я не буду называть их имена — еще не закалены в классовой борьбе! Все это казуистика, что они тут понаписали, может быть, и нужная, но… Ну, какой такой акт нам еще нужен! Вы можете просто повернуть голову налево и увидеть этих, с позволения сказать, пастырей, которые сидят в черных рясах и с крестами на шее. Они даже не пытаются скрыть своего буржуазного происхождения! Таким не место среди нас, товарищи!
Слушая выступление Гриня, Хацкелеев ловил себя на чувстве неловкости, чуть ли не стыда за происходящее… Топорная все-таки вышла работа. Ни одного нормального свидетеля, мотивировки — как в бульварном романе! Конечно, судьи вынесут правильный приговор, но как посмотрят на это в центре?
В чем-то Хацкелеев был согласен с коллегой по обвинению. Он и правда развел такую казуистику, чтобы привлечь к делу как можно больше народу, что сам себе удивлялся. Но Гринь не разделял его методов и на резонное замечание: «Нельзя же человека посадить только за то, что он поп?!» — недоуменно спрашивал: «Почему?»
— А суть в том, товарищи, — продолжал ораторствовать Гринь, — что пока молодая советская страна, напрягая все силы, борется с белогвардейской заразой, тут, в тылу, у нас за спиной творятся темные дела. Этот поп, этот темный поп! Такой темный, товарищи, даже не верится… Он заливается крокодиловыми слезами и служит панихиды по… кровопийце… по Николаю Второму! И призвал паству к вооруженному восстанию!
— Вранье! — кто-то крикнул с места, и зал взорвался криками.
«Интересно, что там такое?» — вяло подумал Хацкелеев. Он, как и все находившиеся на сцене, не видел того, что происходило внизу, в зале.
— Тишина в зале! — грозно крикнул Трухляев, обращаясь к невидимым зрителям. — Все ли свидетели на месте?
Хацкелеев, как и подсудимые, не мог их видеть, но представлял: вот благообразный отец Димитрий Крылатов, вот измученная тревогой за мужа Варвара Ильинична, толстый, что твой буржуй, хотя никакой он не буржуй, а просто ломовой извозчик, Иван Антонович Всемирный, старая баба Маня — Мария Александровна Филинова, девочка Ксюша Баринова — вечно испуганная, с тонким голоском и тонкой же рыжей косичкой, Егор Пшеницын четырнадцати лет, из приюта, который содержал Платанов. И еще было множество народу, говорившего ему во время предварительного следствия примерно одно и то же. Теперь все они ожидали своего выхода на сцену в представлении под названием «открытый судебный процесс над священством города С.».
Свидетели обвинения
Сразу после ареста отца Михаила следственный комитет допросил прихожан Серафимовского храма. Все они, за редким исключением, были «социально близкими» — грузчики, извозчики, неграмотные старухи. Толку от них было, как с козла молока. Они избегали смотреть Хацкелееву в глаза и твердили одно и то же: «Не знаю, не помню, не понимаю…» Староста храма — дядя Ваня Всемирнов — принес ему список прихожан.
— Это те, которые, значит, регулярно приобщаются Святых Христовых Тайн.
— А это что такое? — спросил он у Всемирного.
— Да как вам объяснить… это… Ну, Сам Господь Иисус Христос…
— Ничего не понял, я вас конкретно спрашиваю про списки, а вы мне какую-то мистическую галиматью несете.
— Ну, это такое таинство, которое объединяет всех верующих в единое Тело Христово.
— Понятно, значит, обряд. А это что?
— А это исповедальные списки.
— Это тех, кто попу доносит на самих себя?
— Ну, зачем вы так, товарищ комиссар…
На самом деле Хацкелеев не был так уж невежествен в делах церковных и, прежде чем приступить к допросу религиозного элемента, почитал соответствующую литературу… Но в разговоре с этим темным элементом он по какой-то ему самому непонятной причине избрал хамоватый ернический тон, характерный для представителей новой власти.
Итак, согласно исповедальному списку к нему на допрос шли дворники, грузчики, сторожа, древние бабки в темных платочках и румяные молодухи с длинными косами. Ничего путного они сказать не могли ни тогда, ни теперь.
— Свидетель обвинения Филинова Мария Александровна, — торжественно провозгласил судья Трухляев.
Он был не очень тверд в знании грамоты, и Хацкелееву пришлось немного позаниматься с ним по части чтения. Трухляев оказался учеником старательным и понятливым. Сейчас он оглашал имя первого свидетеля с видимой гордостью за свои успехи в грамоте.
На сцену поднялась согбенная старушка лет восьмидесяти.
— Расскажите, что вы знаете о контрреволюционной деятельности Михаила Владимировича Платанова, — грозно попросил ее Гринь.
Бабка испуганно заморгала глазами.
— Говорите только правду! — добавил судья.
— А… Кто это? Я и не знаю такого господина.
— Отец Михаил, настоятель вашего храма, — уточнил Хацкелеев.
— А, батюшка! — обрадовалась старуха. — Так я не знаю ничего, только возле иконы Богородицы стою, возле Заступницы, а так ничего не знаю.
Хацкелеев видел, что с прихожанами храма поработал грамотный юрист, поэтому на все прямые вопросы они отвечали односложно: «Не знаю». Уличить их во лжи было трудно, потому что вопрос о том, что считать контрреволюционной пропагандой, был вопрос тонкий. Однако на вопросы, косвенно касающиеся дела, они отвечали охотно. Тут важно было найти индивидуальный подход к каждому свидетелю.
— А листовки черносотенные вы читали? — сурово сдвинув брови, спросил судья Трухляев, сам освоивший азбуку лишь неделю назад.
— Милок, да я читать-то не умею. Какие такие листочки? — благообразно развела руками старушка.
— А такие листочки, в которых содержится злостная политическая пропаганда, — уточнил Гринь.
— Не-е-ет… Никакой поганды в нашем храме от самого, значит, освящения его не было, — заверила Мария Александровна.
— А про Николая Романова? — поинтересовался Хацкелеев.
— Про царя-батюшку? — переспросила бабуля, и лицо ее приняло страдальческое выражение. — Про царя отец наш Михаил никогда ничего плохого не говорил. А про тех, кто много жалуется на власть и вообще смущательные речи говорит, батюшка нехорошо отзывался. Нет, нехорошо, потому что власть, говорит, она от Бога!
— То есть к покорности призывал? — добавил второй судья.
— Так и есть, ко смирению.
— А про Ленина ничего не говорил?
— Ничего такого не помню.
— А что же про убийство Николая Романова?
— Дак я в тот день приболела, сынок. Грех сказать, проснулась утром, а голова чугунная, не могу поднять от лежанки.
— Тяжело вам до храма-то ходить? — сочувственно осведомился Хацкелеев.
— Да нет, как новый наш храм построили, мне совсем не тяжело, рядом же, да и если что, помогут мне дойти ребятки наши приютские.
— Какие ребятки?
— Егорка, Максимушка — хорошие ребята, сиротинушки наши.
— Список содержащихся в Серафимовском приюте несовершеннолетних подростков приобщен к делу, — добавил Хацкелеев. — Ну а когда закрыли церковь, трудно же стало ходить до соседнего храма? — продолжал он.
— Трудно, милок… Ох, тяжело.
— Трудные времена настали, бабушка?
— Куда как трудные, сынок. Бога забыли, царя убили, а теперь правды и непонятно у кого искать.
— И батюшка так же говорил об этом в проповеди, да? — продолжал гнуть свою линию Роман Давидович.
— Протестую, обвинение подсказывает свидетелю ответы на вопросы! — вскинулся адвокат Лебедев.
— Протест принят, — буркнул Трухляев.
— Батюшка ведь говорил, что трудно стало жить при советской власти? Ну? Вспомните, что вы мне рассказывали на допросе.
На предварительном допросе баба Маня заявила, что пришло время антихриста, но она ничего не боится. Ни антихриста, ни Гриня, ни самого Ленина. И еще много чего наговорила Хацкелееву старая одинокая женщина, которой и поговорить-то обычно было не с кем. Муж умер, троих сыновей убили на фронтах Мировой, а младший уехал учиться в столицу — там и след его простыл. Но она все равно не жаловалась и Бога за все благодарила. На что именно она не жаловалась (длинные очереди, новая власть обнаглела совсем, хлеб пропал, спички пропали, храм Божий закрыли), Хацкелеев старательно за ней записал и не забыл добавить, что говорит она все со слов подсудимого Михаила Платанова. «Ну а кто же храм закрыл, матушка? Кто же такое черное дело совершил?» — изображая сочувствие, спросил ее на следствии Хацкелеев. «Так если б не большевики, батюшку бы не арестовали и храм бы не пришлось закрывать!» Но на суде баба Маня отвечала тихо и очень осторожно:
— Кто закрыл? Да не знаю я — вестимо, не нашего ума это дело.
* * *
— Не пойму я, чего ты хочешь от старух? — удивлялся Касицын. — Сидишь как проклятый до поздней ночи, читаешь их книжонки поганые. Ну чего ты выведываешь у этих богомольных доходяг? Есть ли Бог?
— Там не только старухи, там целый мир — темный и совершенно нам непонятный. И я хочу его понять, — отвечал Хацкелеев.
— Я тебя умоляю, зачем так сложно? Я, пока ты тут свое хождение в богомольный народ совершал, пять дел до суда довел.
— И еще с десяток доведешь. А что за дела-то, а?
— Мелочь всякая…
— Вот-вот. Пьянство, перегибы на местах, баба Таня спекулирует яйцами. Нужно зреть в корень!
— И в чем же он?
— А вот в том… Чем они берут народ, а? Ну, какой-нибудь дед Авдей — неграмотный и косный оплот царизма, это я понимаю… А профессор филологического факультета Семен Людвигович Франк?
— Это который? В нашей картотеке не значится, — уверенно заявил Касицын.
— А ты голову подними от картотеки! И увидишь, что народ — с этим темным попом, который в брошюрах своих к погрому призывает.
С ним, а не с нами! Ты в церкви был?
— Чего?
— А я был! Специально в воскресный день зашел. Там народу — не протолкнуться!
— Да мы-то здесь при чем? — возмутился Касицын. — Попами у нас седьмой отдел занимается! Вот пусть они и ходят по церквям! Поклоны бьют.
«И как работать с такими людьми?!»
Красиво говорил Хацкелеев на предварительных допросах да в коридорах Окружного суда. Вот только чем больше он говорил и горячился и чем больше свидетельских показаний выслушивал, тем яснее ему становилось,
что дело — тухляк. Скучное ковыряние в словах, в мотивах, в подоплеках не могло привлечь народные массы на его сторону и уж тем более не могло вывести его на передовую линию борьбы с классовым врагом. Хотя сам Хацкелеев был в этом деле мастер. Еще работая в Харькове, он испытывал что-то вроде вдохновения художника: изучая мотивы преступления, он видел, как реальность начинала прогибаться под его пальцами, словно глина под руками гончара. Реальность покорялась его фантазии, и от этого захватывало дух. Но что, кроме своих фантазий, он мог предъявить миру сейчас? Уж не Ксюшу ли Баринову четырнадцати лет, живущую в доме священника?
На допросе девочка от страха разрыдалась и не смогла сказать ни слова. Сквозь детские всхлипы Хацкелеев разобрал только «простите» и «отпустите». Он было подумал, что Ксюша подпишет ему бумагу с любыми показаниями, но, по зрелом размышлении, от этой идеи отказался. Девочка была ненадежным свидетелем, и ничего путного от ее имени придумать было нельзя. Поэтому Хацкелеев только записал ее данные и отпустил восвояси.
Гринь же ухватился за идею показать «эксплуататорскую сущность» попа на примере его домашних. Ничего он, конечно, не показал. Запинаясь и краснея, девочка поведала собравшимся о том, что встает она в семь утра, молится и завтракает со всей семьей, до обеда помогает матушке по хозяйству, а потом бывает предоставлена сама себе. Было очевидно, что девочка живет в доме Платанова на правах домочадца, а не прислуги.
— А родители у тебя умерли? — спрашивал ее на предварительном допросе Хацкелеев.
— Тятю я не знаю, а мамка меня оставила и уехала в столицу на заработки.
— Кому оставила?
— Батюшке. Это еще в Хвалынске было, я маленькая была. Мамку не помню.
— Скучаешь?
— Да, маленько. А то представлю, как мамка вернулась, война кончилась… Она бы погордилась — я и грамоте ученая. Меня Вера не хуже, чем в гимназии, учила. Только с языками вот… Французский этот, страсть как я его не люблю.
— Ничего, Ксюша, — великодушно заверил ее Хацкелеев, — скоро мировая революция установит власть Интернационала во всем мире,
и тогда знание языков будет не нужно.
— А что, все сразу заговорят по-французски, не уча? — изумилась девочка.
— Все заговорят на языке победившего пролетариата.
— А кого победит пролетариат? — спросила Ксюша, но Хацкелеев только улыбнулся и ничего не ответил.
Конец ознакомительного отрывка.
Комментировать