Альберт
I
Алексей Васильевич Шкуратов, дослужившись до звания майора медицинской службы, вышел в отставку в возрасте сорока пяти лет. Посвятив жизнь свою служению Отечеству, он ревностно выполнял священный долг, но за двадцать лет службы в дисциплинарном батальоне в должности начальника санчасти, только тем и сумел прославиться, что сократил жизнь одному дезертиру, перепутав по пьянке какие-то порошки. Дело быстро закрыли за отсутствием состава преступления, а Шкуратов после этого сильно изменился — пить бросил совсем и стал более замкнутым.
Алексей Васильевич был человеком крепкой военной закалки, на вид высокий и худощавый. Лицо у него было худое и скуластое, изъеденное морщинами, и на нем блестели большие, почти совсем круглые, зеленые глаза.
По своим взглядам и образу жизни он был убежденным коммунистом и холостяком. Холостяцкая жизнь его была обусловлена тем, что женщин он просто-напросто презирал и не видел ни в одной из них ничего такого, что могло бы вызвать в нем симпатии или хотя бы уважение. Злые языки говорили, что за этим кроется какой-то тайный порок или безответная любовь.
Превыше всего на свете он любил и ценил свою партию, в которой состоял без малого 20 лет и очень гордился принадлежностью к ней. Уже давно в стране бушевала демократия, уже давно не существовала официально той партии, в которую он вступил еще в советские времена, но Шкуратов словно не замечал этого — он никогда не изменял своим идеалам. Окружающие привыкли и махнули рукой на эти странности майора.
Книжек он не любил, с детского возраста они вызывали в нем отвращение, всех поэтов и писателей он считал бездельниками. Как-то раз, когда ему было лет 25, в его руки совершенно случайным образом попал томик со стихами Пушкина. Алексей Васильевич открыл книгу на странице, где была помещена ода «Вольность». Вот уж чего-чего, а вольностей, ни в каком их виде, он никому позволить не мог и сам их не допускал никогда, или почти никогда. Во всём он любил дисциплину и порядок. «Если каждый будет писать «Вольности», то куда мы тогда докатимся?!»- недоумевал он, забыв о том, что Пушкин давно уже помер, а потому Алексей Васильевич мог по ночам спать спокойно, потому что такие поэты у нас выродились и, по-видимому, можно было сказать определенно: «Больше в России Пушкиных не будет!»
Единственной книгой, которую он мог иногда читать, был старенький сборник армейских уставов. Шкуратов берег эту книгу ещё с военного училища. Именно с тех пор у него осталась ещё одна привязанность — к гимну СССР «Союз нерушимый республик свободных». Давно уже слова гимна переписали, но Шкуратов бережно хранил у себя пластинку со старым вариантом гимна и периодически прокручивал ее на старой вертушке.
В городе Н., где проживал майор после выхода в отставку, как и во всяком нормальном городе, была психиатрическая больница. Некоторое время власти города никак не могли найти для больницы главного врача. Алексей Васильевич узнал об этом, вспомнил свои старые знакомства, немного поистратился, и в конце концов его кандидатура устроила всех.
В нем не ошиблись. По прошествии полутора лет с тех пор, как Шкуратов вступил в новую должность, больница стала симпатичным уголком на окраине города: из старой и полуразрушенной она превратилась в прекрасное сооружение, фасад которого напоминал известное здание на Лубянке. Шкуратов отделал на втором этаже кабинет для себя и переехал в него жить.
Что касается персонала, который должен был следить за больными, то тут Алексей Васильевич пошел на принцип — всех медсестер и нянек он заменил на крепких и здоровых мужиков, бывших офицеров, мало что понимающих в психических заболеваниях и в медицине вообще, но хорошо знающих, что такое приказ и как его нужно выполнять. Именно такие помощники нужны были Алексею Васильевичу: непослушания и пререканий он бы не потерпел. Персонал обязан был следить за строгим порядком среди больных, а в случае его нарушения принимать незамедлительные меры по восстановлению тишины и спокойствия. Последствия этих мер ещё долгое время можно было созерцать на распухших лицах больных, но они никогда не жаловались.
Алексей Васильевич имел своё мнение по поводу счастья. Он был твердо убежден, что путь к нему лежит через упорный труд и страдания. Именно поэтому личный состав (так он называл больных) при Шкуратове стал упорно трудиться и страдать, и с каждым днём счастья было всё больше — его количество возрастало прямо пропорционально количеству синяков и травм, полученных больными от помощников главврача, но больные любили Алексея Васильевича за то, что благодаря его заботам они стали хорошо кушать, получая в день трехразовое питание, состоящее в основном из тарелки кислых щей без мяса и куска черного хлеба (раньше и этого не было, больные умирали здесь от недоедания). За то любили, что их стали одевать в более-менее чистые халаты и позволили мыться раз в месяц. А работа чаще всего заключалась в бессмысленных действиях — сначала больные копали глубокие ямы, а потом закапывали, а еще они переносили кирпичи с одного места на другое. Алексей Васильевич видел в этом залог их хорошего самочувствия.
О том, что больных бьют, он прекрасно знал, даже сам иногда прикладывал кулак к лицу какого-нибудь умственно отсталого, забывшего о своем счастье. «Иначе нельзя — обстоятельства!» — говорил Шкуратов и ему верили вполне, осознавая, что без него неминуем возврат к старым временам, когда все они были голодные и холодные.
Алексей Васильевич ещё в самом начале своей работы в должности главврача составил на основе армейского устава «Моральный кодекс» для больных: этого требовали в Горуправе, где всегда придавали большое значение документации — если есть бумажки, значит работа идёт.
Каждую субботу помощники главврача устраивали осмотр больничных палат и переворачивали всё вверх дном: ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы больные пользовались ручками, карандашами, чтобы они имели записные книжки или тетрадки, в которые они запросто могли бы записать какие-нибудь дурацкие мысли или нарисовать непристойности.
За два года, что Шкуратов был главврачом, в психбольнице не произошло ни одного преступления, власти города были довольны Алексеем Васильевичем и ему значительно повысили зарплату.
— Не в деньгах счастье, а в благе и здоровье личного состава! — сказал Шкуратов в Горуправе и на лице его засияла гордая улыбка.
II
Нашелся-таки один мерзавец!..
На столе перед Шкуратовым лежала зеленая записная книжка, которую обнаружили его помощники при очередной проверке чистоты морального облика сумасшедших. На первой её странице было выведено красивым почерком:
Не дай Вам Бог сойти с ума —
Нет, легче посох и сума,
Нет, легче труд и глад…
А.С. Пушкин.
— Так! — Шкуратов закрыл книжку и хотел разорвать её, а затем выкинуть в мусорную корзину, но, переборов это желание, открыл её снова, но уже на второй странице, и стал читать записи самым внимательным образом.
Хозяина этой записной книжки звали Альбертом, в его личном деле не было практически никакой информации, что вызывало у Алексея Васильевича разные подозрения.
Это был молодой человек двадцати пяти лет, невысокого роста, стройный, с черными кучерявыми волосами и карими глазами. Вообще, он был чем-то похож на Пушкина. Альберт был тихим больным, никогда не буянил. В истории его болезни не было написано, по каким причинам он попал сюда, но по его поведению можно было понять, что он страдал манией преследования.
Его преследовала… музыка. Он учился в музыкальном училище, учился отлично, преподаватели прочили ему большое будущее. Но за год до окончания училища с головой Альберта что-то случилось, а что именно — он и сам не мог понять. Были такие периоды, когда его неотступно преследовали вступительные такты из великой симфонии не менее великого Бетховена, про которые сам композитор сказал: «Так судьба стучится в дверь!» Альберт не знал, куда себя деть: он носился по коридорам и по улицам, пытаясь сбежать от музыки. Дома он закрывался на кухне, забивался под стол, но музыка доставала его и там.
Его воспитанием занималась бабушка, так как родители у Альберта погибли в автокатастрофе, когда тот еще был маленький, а больше никакой родни у него не было. Поэтому после смерти бабушки он попал в психбольницу.
Вёл он себя здесь, по мнению персонала, вызывающе. Нет, он не бросался на стенки и не бил окна, не плевался в палате, но постоянно мешал помощникам главврача заниматься воспитанием личного состава: он заступался за больных, когда тех били. Он никогда не размахивал кулаками и никому не угрожал, но подходил к тому помощнику, который охаживал очередную жертву, смотрел прямо ему в глаза и произносил уверенно-просяще:
— Зачем вы его трогаете? Оставьте, не бейте его, он вам ничего плохого не сделал. Если хотите — ударьте меня.
Вокруг Альберта в это время собиралась толпа из персонала. Они громко смеялись над ним, похлопывали по плечу и постепенно похлопывания переходили в сильные удары. Они били Альберта до тех пор, пока тот не терял сознание.
Больные уважали его, но это уважение ни в чем не проявлялось, поэтому он всегда был один и всегда ему доставалось больше всех — и синяков, и работы. Меньше других доставалось ему только пищи за столом: он делился ею с другими больными…
«Решил записывать мысли, иначе окончательно сойду с ума. Примерно месяц тому назад очнулся в незнакомом месте, вокруг меня находились незнакомые люди, которые странно себя вели. Долго не мог понять, где моя бабуля. Только потом сообразил, что я в психлечебнице, которой давно меня пугали мои знакомые по курсу и преподаватели. А бабуля умерла…»
«Сегодня пытался отпроситься домой у нашего дежурного, в ответ он меня избил. Надо жить!»
«Не помню, что со мной было в последние дни. Опять эта музыка! На дворе, судя по всему, начало лета. Я начинаю потихоньку знакомиться со здешними обитателями. Милые люди, только немного странные. Как-нибудь подробнее о них напишу».
«После побоев несколько дней отходил, лежал на кровати и думал. Музыка почти не преследует».
«Они называют меня душевнобольным. Что ж, я действительно болен. Мои поступки вызывают у них смех, но чаще негодование».
«Плохие симптомы: начал кашлять кровью, ноги еле держат».
«За окном осенний дождь, я вспоминаю прошлую жизнь. Иногда очень хочется сесть за фортепиано, я даже начинаю мысленно представлять себе это, но как только в своих мечтах я хочу прикоснуться до клавиш, опять эта проклятая музыка начинает бить по вискам, и я целыми сутками мучаюсь. Господи, что мне делать?»
«Записываю очень редко, так как приходится прятать книжку от глаз дежурных, да и проверки бывают часто. Наш главврач в чем-то очень жесток, но глаза грустные. Видно, не очень у него сложилась жизнь».
«За окном снег. Ночь. Я вспоминаю детство. Милая бабуля… Жуткие головные боли. Допишу после».
«Самое скверное, что мы здесь не знаем, какой месяц на дворе. А может, это и ни к чему. Прошло около года, как я попал сюда. Начинаю привыкать, только всё тело болит. 0 душе и говорить нечего. Вспомнил стихи:
Сиянье. Душа человека
Как лебедь, поёт и грустит
И, крылья раскинув широко,
Над бурями тёмного века
В беззвездное небо летит».
Шкуратов захлопнул записную книжку, встал со стула и взволнованно заходил по комнате. Затем он подошел к проигрывателю и включил на полную громкость свою любимую песню-гимн, но впервые в жизни не смог дослушать её и до второго куплета, выключил и вернулся к столу, взял в руки зеленую книжку и открыл её в середине.
«Опять детство. Мы с бабулей иногда ходили в церковь, которая была недалеко от дома, но делали это почти тайно, и мне это нравилось, хоть я и не понимал тогда, от кого мы прячемся. Я очень любил во время службы сидеть на скамейке и качать ногами, и ни одна бабулька почему-то меня за это не ругала. В моей памяти мелькают фрагменты: вот я, маленький, ставлю свечку на подсвечник возле иконы Богородицы, а бабушка держит меня на руках и показывает, как надо правильно креститься. Вот я сижу на скамейке и вижу, как яркие блики от мозаичных окон бегают по полу. Я тихонько подхожу к этим бликам и вдруг вижу, что моя рука стала зеленой. Я долго на неё любуюсь, но раздаётся голос батюшки. Он молится о всех людях, а значит и о мне, и о бабуле. Я тоже прошу у Боженьки здоровья для бабушки, а то если она умрет, я останусь совсем один и мне будет грустно… Я снова обращаю внимание на свою руку. Вот чудо-то! Моя рука теперь красная. После службы подходим к батюшке Симеону — мне тогда казалось это имя странным и напоминало слово «осьминог», хотя батюшка на него совсем не был похож. Он благословляет меня и гладит по голове, он добрый. Бабуля почему-то плачет, я в недоумении смотрю на неё, она начинает улыбаться, потом берет меня на руки; и целует в нос. Боже мой, какие счастливые минуты!»
«Они называют меня шизофреником, каждодневно издеваясь надо мной. Может мне того и надо? Уже не чувствую боли. Жалко, что поговорить не с кем. Была бы рядом бабуля. Опять вспоминал весь день о ней, Как она укладывала меня спать, перед этим несколько раз перекрестив и чмокнув в лобик, а затем шла в другую комнату, зажигала перед образами лампаду и долго что-то шептала, и долго всхлипывала. Как плохо, что я не помню ни одной, молитвы».
«Опять лето. Сегодня гулял во дворе и заметил, как весело чирикают воробьи и поют свои серенады неизвестные мне птички. Они радуются жизни, они это умеют. А я только тоскую. Прости мне. Господи!»
«Долго всматривался в лица окружающих меня людей. Бабушка часто говорила мне, что если внимательно присмотреться к человеку, то обязательно увидишь в нем лик Христа. А ещё помню из детства, как долго не мог я оторвать свой взгляд от иконы Серафима Саровского, это лицо и эти глаза поразили моё детское воображение. Сегодня вспомнил те слова, которые были начертаны на этой иконе: «Боже, милостив буди мне, грешному!»
«Недели три не мог писать, были вывихнуты пальцы. Сейчас легче. Помню, когда дежурный бил меня, в голове опять зазвенела эта ужасная музыка. Хорошо, что потерял сознание».
«Очень люблю ночь. Никто не мешает просить у Бога прощения».
Алексей Васильевич снова прервал чтение для того, чтобы достать из шкафа закупоренную бутылку коньяка. Вот уже 15 лет, как он не прикасался к спиртному, а бутылку эту держал специально для проверяющих. Он судорожно открыл её и одним разом выпил сразу пол-бутылки. Немного полегчало. Минут пять он сидел и о чем-то думал, затем подошел к телефону.
— Немедленно построить весь личный состав во дворе! — приказал он своему заместителю по воспитательной работе.
Сейчас же были прекращены все работы, сумасшедшие собрались на больничном дворе и построились, как их учили, ровными колоннами перед небольшой трибуной, которая была сделана специально для Алексея Васильевича. Через минуту появился и сам главврач в окружении нескольких помощников. Больные приутихли и не отрывали от него глаз. Шкуратов взобрался на трибуну. Он был в белом халате, с непокрытой головой, на груди его блестела медаль «За безупречную службу» 3 степени — такие медали дарили раньше всем офицерам по праздникам, но Алексей Васильевич безмерно гордился ею, каждый день начищал до блеска, ведь она была у него единственная за 25 лет службы. Он оглядел своим взором стройные ряды дураков и лицо его выразило недовольство.
— Здравствуйте, товарищи идиоты!- с обычной издёвкой обратился он к личному составу.
— Здравствовать желаем! — дружно и громко отвечали больные, как их учили.
Алексей Васильевич с ещё большим темпераментом продолжал:
— Вы, чокнутые! Я забочусь о вас, о вашем благе. Еще раз повторяю: я — с вами и за вас. Но дисциплина — прежде всего! Дисциплина! А вы что?! Вот! — Шкуратов достал из кармана записную книжку и поднял её над головой, показывая больным. Они забеспокоились и стали шуметь.
— Спокойно! Я покажу вам этого мерзавца. Он здесь, среди вас. Больной Альберт, выйти из строя на пять шагов!
Больные замолкли в недоумении, обернулись назад и расступились, пропуская того, чьё имя только что назвал главврач. Альберт вышел на середину двора и повернулся лицом к строю. Шкуратов спустился с трибуны и подошел к нему. Удивительно, но Алексей Васильевич, глядя на ужасающий вид Альберта, в глубине души пожалел его, но тем не менее решил довести дело до конца и виду не показывать:
— Это твоя книжка?! — спросил главврач у больного таким тоном, что казалось: ответь Альберт «нет», и Алексей Васильевич пришибет его кулаком на месте.
— Да, это моя книжка,- прозвучало в ответ. Шкуратову захотелось ещё немного покуражиться.
— Надо отвечать «так точно», а не «да»! — заорал он.
— Так точно, это моя записная книжка, — тихим голосом отвечал Альберт.
— Громче! — возмутился Алексей Васильевич, но понял, что громче у Альберта не получится, он был очень слаб. — Меня интересует только одно: ты раскаиваешься или нет?
Больной молчал и смотрел в землю.
— В глаза смотреть! — Шкуратов сам не понял, как это случилось, но он со всего размаху дал Альберту сильный подзатыльник. Больной упал, а Шкуратов продолжал воспитывать личный состав:
— Я отвечаю за всё, что происходит в этой больнице. Я не потерплю здесь шизофреников, которые нарушают дисциплину. Я должен наказывать нарушителей. Я прав или не прав? — обратился он ко всем больным. Они почему-то молчали.
— Наверное, правы,- раздался робкий голос.
— Что-о?! Да это бунт! Я отомщу вам! — стал угрожать Алексей Васильевич, размахивая руками. — Вы будете у меня голодать до тех пор, пока не попросите прощения и пока этот идиот, — он указал на Альберта, — не раскается в своем поступке. Всё! Р-разойдись! По рабочим местам!
Пожалуй, впервые в жизни Шкуратову было так противно от собственных слов и поступков. Он вернулся в комнату, допил оставшиеся пол-бутылки коньяка, присел на стул и взгляд его упал на недочитанную записную книжку Альберта. Он открыл её на последних страничках.
«Слява Богу! Бетховен, кажется, навсегда оставил, меня. Я вполне счастлив в этих серых стенах».
«Боже мой, как скверно я жил. А мне казалось, что всё идет благополучно. Я занимался любимый делом, дни и ночи проводил за инструментом, мечтал о великой славе, а учителя подзадоривали меня и даже внушали, что я — будущий гений. Я верил им и совершенно забыл о Тебе, Господи. Спасибо, что Ты не забыл обо мне… Вот почему бабуля в последнее время так часто плакала».
«Последние дни перед смертью бабушки. Если бы их можно было вернуть. Я не успел сказать ей самое главное — что я её люблю. Проводил дни и ночи с какими-то ненужными людьми, иногда это прерывалось приступами болезни. Однажды утром вернулся домой и увидел бабулю, лежащую на кровати с закрытыми глазами. Рядом стоял священник, он сказал: «Господь сподобил исповедоваться и причаститься», перекрестился и вышел. И опять эта музыка, и дальше ничего не помню».
Шкуратов услышал во дворе странные звуки. Он выглянул в окно и увидел жуткое зрелище: толпа больных терзала лежащего на асфальте Альберта. Они били его неистово, руками и ногами, завывая и даже рыча от негодования и злости. Они помнили, что такое голод, и когда сегодня главврач пригрозил не кормить их, они возненавидели Альберта. Они забыли, что когда-то уважали этого странного шизофреника за то, что тот заступался за них. Страх голода отбил память и без того беспамятливых людей. Им хотелось только одного: чтобы их накормили сегодня обедом.
— Немедленно прекратить! — закричал Алексей Васильевич. Больные услышали знакомый голос и расступились. Шкуратов увидел окровавленное тело Альберта, помощники главврача перенесли его в лазарет. Вечером Шкуратову доложили, что пострадавший хоть и жив ещё, но совсем плох.
III
В следующие два дня что-то изменилось в привычной жизни психбольницы. Алексей Васильевич заперся у себя в кабинете и никуда не выходил, даже окна у него были зашторены. Заместители несколько раз пытались дозвониться до Шкуратова, но тщетно: видимо он отключил телефон. К вечеру второго дня один из помощников хотел войти к нему в кабинет, предварительно постучав в дверь, но оттуда услышал удивительно спокойное:
— Пожалуйста, не мешайте мне сегодня.
Даже больные забеспокоились и спрашивали друг у друга, не видал ли кто-нибудь из них главврача. В эти дни их никто не трогал, а кушать давали вдвое больше обычного.
Утром третьего дня Шкуратов появился на больничном дворе, но его было не узнать. Он выглядел постаревшим, осунулся и смотрел почему-то в землю. Ни с кем из персонала он не разговаривал и даже не спросил, как бывало обычно, про выполненный объём работ. Он только подошел к своему заместителю по медицинской части и сухо поинтересовался, что с Альбертом. Ему ответили, что состояние больного не изменилось — он был при смерти, Шкуратов утвердительно покачал головой: «Да…», развернулся и направился в лазарет.
Когда он зашел в палату, Альберт лежал с закрытыми глазами, лицо его было спокойно. Алексей Васильевич с минуту стоял в дверях и пристально глядел на умирающего. Затем сделал несколько шагов к больничной койке.
— Спасибо Вам, что пришли, — услышал он тихий голос Альберта.
— Вам плохо? — спросил Шкуратов.
— Вовсе нет. Слава Богу! — ответил Альберт и открыл глаза, в которых, как заметил главврач, не было ни обиды, ни горести.
— Чем я могу Вам помочь?
— Очень прошу Вас — позовите батюшку, ну… священника.
На какое-то время в палате воцарилось молчание.
— Какого?
— Любого.
— Хорошо, — ответил Шкуратов и вышел. Помощник Алексея Васильевича долго не мог понять, куда и зачем его отправляет начальник, а когда понял, то очень удивился, но тем не менее распоряжение выполнил. Через час за отцом Константином (так звали священника) закрылась дверь в палату, где умирал Альберт.
Шкуратов сел на стул рядом с палатой и стал ждать. Минут двадцать из-за двери доносился шепот и какие-то другие звуки. Он прислушался и понял, что это — плач. А потом ещё звук, как будто кто-то упал. Алексей Васильевич приподнялся, тихонько приоткрыл дверь и увидел такую картину: перед кроватью плачущего Альберта на коленях стоял отец Константин и шептал: «И ты прости меня, помолись обо мне там».
Шкуратов закрыл дверь, а вскоре вышел священник, остановился и, не глядя на Алексея Васильевича, произнес: «Обязательно позовите меня, когда…» Он не договорил и быстро зашагал из корпуса…
В день похорон на кладбище, кроме гробовщиков, были еще два человека, которые провожали Альберта в последний путь — отец Константин и Шкуратов. После того, как гроб засыпали землей, священник пропел «Вечную память». Алексей Васильевич попросил батюшку задержаться, и они, стоя у могилы, о чем-то очень долго разговаривали. Гробовщики потом рассказывали, что в конце их разговора отец Константин перекрестил главврача и пожал ему руку.
С тех пор Алексея Васильевича в городе Н. никто не видел.
Андрей
I
На душе у Андрея было скверно. На днях ему исполнилось 25 лет. «Двадцать пять! — с тревогой думал он, возвращаясь тихим летним вечером из церкви домой. — Уже 25, а ничего толкового в этой жизни я ещё не сделал…»
В последнее время Андрея серьёзно стало волновать собственное бездействие. Как будто всё шло своим чередом: он работал слесарем на заводе, кормил одинокую мать-пенсионерку, уже задумывался о будущей семье, считал себя человеком добропорядочным, последние два года ходил в церковь, соблюдал посты и молился, как и когда положено. А вот теперь ему казалось, что всего этого очень мало.Он стал презирать себя за то, что,называясь христианином, ничего доброго в этой жизни ещё не сделал: никого не приютил, не утешил, не наставил на путь спасения, даже проведать больного он сходил всего раза два, и то по долгу службы. Правда, он подавал милостыню нищим у церкви, но каждый раз его мучило подозрение, что эти деньги уйдут на водку. Недавно у него созрела идея, что надо бы ему, как апостолу Павлу, стать «всем для всех», как-то решительно повернуть свою жизнь, совершить что-нибудь значимое. Он понимал, конечно, что до апостола ему очень далеко, что времена не те и жизнь другая, что ему сложно будет найти место для своего подвига, но мысль, что «вера без дел мертва» не давала ему покоя. Он перебрал в памяти всех знакомых, пытаясь придумать, чем бы он смог им помочь, но ничего существенного не придумывалось, всё казалось слишком мелким — все его знакомые вполне могли обойтись и без Андрея. Приложить эту жажду действия к своей работе ему тоже не хотелось: детали, которые он вытачивал, были никому не нужны. С мамой всё было в порядке, зарплату Андрей отдавал ей. Никогда еще такого не было, чтобы при нем кому-то стало плохо или кто-то умирал: никто не попадал под машину и не горел в своей квартире. «Я слишком невнимателен к людям. Батюшка всегда говорит, что если хорошенько поглядеть кругом, то обязательно увидишь, что кто-то нуждается в твоей помощи и поддержке. Видно, я очень малодушный человек», — думал он, проходя через сквер.
Жаркое солнце уже спряталось за дома и деревья, в воздухе пахло свежестью. В сквере было много людей: старушки сидели на скамейках в центре, а молодежь в отдаленных уголках; мамы и папы возили своих детишек на колясках по аллеям и мирно беседовали. «Все они вполне счастливы и ни в чем не нуждаются,»- сделал вывод Андрей. Проходя мимо скамейки, на которой сидели бабушки и грызли семечки, он увидел свободное место и решил присесть.Бабули разговаривали на свои вечнолюбимые темы: о дороговизне продуктов, о никудышной молодежи и о том, кто и как помер. К их скамейке слетелась не большая стая голубей, птицы пытались найти в кожуре от семечек хоть немного зёрен.
Андрей обратят внимание на ларёк, где продавали пиво и сигареты. Из ларька раздавалась энергичная музыка, а вокруг за столиками сидели любители пива. Немного в стороне, около газона с цветами, стояли три девушки, одетые почти одинаково: мини-юбки, маленькое сумочки через плечо, много косметики на лицах. Они курили, разговаривали и улыбались, но по их виду можно было понять, что они кого-то ждали. Их лица показались Андрею знакомыми, и он вспомнил, что часто видел этих девушек в сквере. Бабули на скамейке громко выражали своё неудовольствие внешностью и поведением девушек. «Несчастные создания,- думал Андрей — Каждый день выходят сюда, каждый день у них разные мужчины. Кто-то их возьмёт потом замуж? Немного повзрослеют и уже никому не будут нужны. Хотя бы пожалели себя…» Дальше в голове Андрея стала выстраиваться странная логическая цепочка рассуждений, и в результате он почти что твердо для себя решил: «Я должен им помочь». Он еще не знал, как это сделать, ведь у него никогда не было опыта общения с такими девушками, но он всё-таки встал и робкими шагами стал приближаться к ним. Он чувствовал, что лицо его становилось красным. Он даже споткнулся по дороге, но уговорил себя исполнить задуманное, ведь, как он предполагал, в его помощи нуждались.
Девушки поняли, что молодой человек направляется к ним, они обернулись, осматривая Андрея с ног до головы, и одна весело воскликнула :
— Ой, какой воробушек!
Во внешнем виде Андрея и вправду было что-то птичье: продолговатый и острый нос, большие глаза, неухоженные волосы, но в целом он производил впечатление приятное, хотя никогда этим не пользовался, чтобы завоевать сердца девушек. Он был очень скромным, а его теперешнее решение действительно походило на самый настоящий подвиг.
Та, которая обозвала Андрея воробушком, вышла немного вперед:
— Расценки знаешь? — спросила она, улыбаясь. Андрею показалось, что внешность у неё неприятная. Он задумался и, ещё больше краснея, соврал:
— Конечно… знаю.
— Смотри, без фокусов, — она кокетливо поправила прическу и сделала знак рукой какому-то человеку в очках, стоявшему около пивного ларька. Тот кивнул головой.
— Девочки, мы пошли. Счастливо оставаться, — сказала она своим подругам, решительно взяло Андрея под руку и повела его в сторону жилого квартала. Андрей нехотя повиновался. Сначала они шла молча.
— Ну что, куда идем: в подъезд или в апартаменты? — спросила девушка, когда они стали приближаться к домам.
— Зачем? — спросил Андрей, но понял, что вопрос его глупый.
— Книжку читать про Ромео и Джульетту, — иронично ответила она. — Ладно, пошли. Птенчик…
II
Андрей сидел на стуле возле открытого настежь окна, в незнакомой квартире, и обдумывал,что ему делать дальше. Пока не поздно, надо было завести разговор.
— Тебя как зовут?- спросил он у девушки. Она сняла туфли и села на диван.
— Какая разница?.. Ну Ольга. И что с того?
— Очень красивое имя. Как у великой княгини. А меня зовут Андрей, — тихо проговорил он.
— Имя тоже ничего, но вот только на князя ты не тянешь. Надеюсь, кофе тебе не надо подавать. Может, сразу к делу? — равнодушно спросила Ольга, встала и подошла к окну. Над городом нависли тучи, скоро должен был начаться дождь. Она задернула шторы и в комнате стало темно.
— Подожди,- попросил Андрей. — Я хотел бы с тобой поговорить.
— Время — деньги. Ты что — новый русский? — она подошла к нему и положила руку на его плечо.
— Я отдам деньги,- волнуясь, сказал он. — Мне ничего от тебя не надо, я просто хотел поговорить.
Андрей соскочил со стула и пересел в кресло. Ольга пожала плечами и опять села на диван, напротив Андрея.
— Слу-шаю! — продекламировала она, пытаясь сделать безразличный вид. Андрею показалось, что глаза её были полны грусти, и это придало ему уверенности.
— Я хотел спросить у тебя: что тебе нужно, чтобы ты не занималась этим? — вопрос удивил Ольгу, она усмехнулась.
— Денег. Много-много.
— А деньги зачем?
Ольга вспыхнула, встала с дивана и быстрыми шагами прошла на кухню, откуда вскоре вернулось с сигаретой и зажигалкой в руках.
— Ты сказал, что будешь говорить, а сам только задаёшь вопросы. Мне скоро это надоест и я спущу тебя с лестницы, — нервно проговорила она, закуривая сигарету.
— Прости, я не хотел тебя обидеть. Я не вправе тебя осуждать… Можно, я расскажу тебе одну историю, о ней в Библии написано? — попросил он Ольгу.
— Ты сектант, что ли? — неожиданно спросила она.
— Нет, не сектант. Я …православный, В церковь хожу…
— Ну вот. Верующий, а по девкам ходишь. Тоже мне, — Ольга тяжело вздохнула, затушила сигарету в пепельнице, которая стояла на тумбочке возле дивана.
— И всё-таки я расскажу, — настоял Андрей.
— Валяй, — зевая, согласилась Ольга. Она включила настольную лампу и прилегла на диване.
Андрей собрался с силами и насколько мог красочно описал ей событие из Евангелия, когда ко Христу привели падшую женщину и собирались побить её камнями…
— «Иди и впредь не греши», — этими словами Андрей закончил повествование.
Ольга, лежа на диване, внимательно выслушала историю, а потом спросила :
— И что, эта женщина послушалась Христа?
— Конечно, — обрадовался Андрей тому, что Ольга поняла его рассказ.
— Я так не смогу. Мне дочку кормить надо.
— У тебя есть дочка? — удивился Андрей. Она выглядела совсем молоденькой.
— Да, ей два с половиной года. И мама больная…
Ольга встала, подошла к окну и открыла шторы. На улице шел дождь и было темно. В комнате становилось прохладно.
— У тебя всё или что-то ещё ко мне есть?
Андрей молчал.
— Тогда давай деньги, — сказала она, стоя у окна, — и мы мирно расстанемся.
Он достал из кармана пиджака деньги и, не пересчитывая, отдал их Ольге.
— Здесь слишком много, возьми половину обратно, — протянула она пачку Андрею.
— Нет, — ответил он.- Возьми всё, только я ещё посижу. Мне с тобой почему-то хорошо.
— Действительно странно: почему это? — усмехнулась Ольга, положила деньги на стол и вышла на кухню. Когда она вернулась, Андрей увидел у неё в руках начатую бутылку вина и два стакана.
— Ну что ж, тогда выпьем за встречу!.. — она поставила посуду на круглый стол, открыла бутылку и разлила вино по стаканам.
— Вообще-то я не пью, — сказал Андрей, когда Ольга протянула ему полный стакан. — Но за такую встречу можно…
Вино согрело Андрея, Ольга налила ему ещё. У него развязался язык и он долго и страстно говорил о том, как плохо живут люди, как они не умеют ценить и любить ближних, и всё потому, что не верят в Бога. Он в ярких красках стал описывать будущую счастливую жизнь Ольги, когда она бросит заниматься этим и устроится на приличную работу в какую-нибудь контору или фирму. Он обещал сводить её в церковь и познакомить с батюшкой, и когда ока поговорит с ним, то обязательно всё поймет и изменит своё отношение к жизни. Он даже пропел ей тропарь «Богородице Дево, радуйся» и пересказал житие преподобной Марии Египетской…
Он обратил внимание, что Ольга слушала его с большим интересом. С каждой минутой она нравилась ему всё больше. Её длинные волосы и ресницы, выразительные глаза, стройная фигура и красивая улыбка возымели своё действие: перед ним на самом деле сидела теперь Джульетта. Она рассказала Андрею о своей судьбе и ему очень захотелось пожалеть ее. Он допил третий стакан вина, поставил его на стол, подошел к Ольге, взял её руку и поцеловал, Ольга улыбнулась, привстала и обняла Андрея, а затем прильнула к его губам…
III
На следующее утро он очнулся, когда было уже совсем светло. Голова гудела и он с трудом поднялся c дивана. В квартире, судя по всему, никого не было. Он с трудом оделся, посмотрел на часы и понял, что опоздал на работу. На столе вместо денег лежала записка: «Нам лучше не встречаться. Прости».
Он вышел из квартиры, захлопнув за собой дверь, и побрел на работу. Когда Андрей пришел в цех, ему сказали, что звонила мать, сильно переживала и плакала. Ему было всё-равно. Он думал об Ольге.
Каждый вечер на протяжении двух недель он приходил в сквер, прятался за деревьями и наблюдал за тем, как Ольга в очередной раз уходила в сторону жилого квартала в сопровождении мужчины. В один из дней он выждал момент, когда Ольга шла в одиночестве по аллее сквера, и подошел к ней. Она сделала вид, что не замечает его.
— Оля, я тебя люблю и хочу на тебе жениться!
— Мы получили друг от друга всё, что хотели. Я надеюсь ты не был разочарован, — сквозь зубы проговорила она, затем оттолкнула его и удалилась прочь.
Андрей, немного постояв, пошел в сторону пивного ларька и заказал себе сразу полтора литра пива…
На работе никто не узнавал его, он всегда опаздывал и приходил с запахом перегара. Другого давно бы уже уволили, а мастера смотрели на Андрея и улыбались: «Эх, молодость!» Дома он почти не появлялся, его стала раздражать вечно причитающая и плачущая мать. Однажды, когда он пришел домой полупьяный, то увидел в квартире батюшку, к которому раньше он всегда ходил на исповедь. «Кто тебя просил, мама!» — закричал Андрей и выбежал из квартиры. В церкви со дня знакомства его с Ольгой он не появлялся.
Теперь он без особых проблем мог запросто познакомиться с любой девушкой. Ночи его проходили бурно. Все деньги он тратил на вино и женщин. Ольгу с тех пор он ни разу не видел. Один раз по пьянке он подошел к девицам, которые стояли на том месте, где они познакомились, и спросил об Ольге, но ему ответили, что такой не знают. «Да и не было её вовсе. Я ошибся», — сказал он и пошел в пивной ларек.
Так он прожил с полгода. Настал день, когда девки ему стали омерзительны, а ночевать было уже негде — мать не пускала домой. Стояла зима, и он брёл по заснеженным ночным улицам неведомо куда, на ходу распивая бутылку дешевого портвейна. «Эх, загу-загу-загу-загулял, эх, парень молодой-молодой», — бормотал он себе под нос слова песни. Он забрёл в какой-то двор, посидел на лавке возле незнакомого подъезда, допивая портвейн. В окнах домов света уже не было. Хотелось спать. Он зашел в подъезд, поднялся к окну между вторым и третьим этажами, сел на подоконник и в таком положении заснул. Ему снился сон, будто Ольга подошла к нему близко, поцеловала его в лоб и громко рассмеялась. Потом он увидел батюшку, который сказал, глядя Андрею прямо в глаза: «Вот, ты хотел стать всем для всех. И кем же ты стал?..»
Его разбудила женщина, которая шла утром на работу: «Эй, паренёк. Пора!» — «Знаю», — пробурчал он, слез с подоконника и вышел на улицу.
Он направился в сторону церкви, порог которой он так давно не переступал. У ворот храма стоял нищий с пластмассовой коробкой в руках. Андрей подошел к нему, достал из кармана оставшуюся мелочь и положил в коробку. «Спаси тебя Христос!» — поблагодарил тот.
Андрей хотел было зайти в церковь, но передумал. Он повернулся и пошел домой просить прощение у матери. Надо было всё начинать заново…
Шестопсалмие
В этот Рождественский пост Витьку понесло — дорогу в церковь забыл, из семьи ушел. Окружающие недоумевали. Одни разводили руками, другие радовались. Да, не узнать было Витюшу. Раньше еще до колокола он стоял на клиросе в церкви и готовился к службе. Молился исправно — утром и вечером, как положено. Строгое правило себе придумал: вставал по ночам и каноны на коленках читал. Даже четки приобрел и кропил ими квартиру каждый вечер. На работе все знали, что в среду и пятницу гулянок лучше не устраивать — Витя будет сердиться и обязательно всех пристыдит. А, не дай Бог, соберешься в пост дни рождения справлять или новый год отмечать, так лучше втихомолку, чтобы Витюша не знал об этом «безобразии». Его так и прозвали — «Индикатор нравственности». Зато бабули-прихожанки сложили целые легенды о благочестивом Викторе, а одна все хотела благословение у батюшки взять на написание портрета Вити в древнерусских традициях, да не успела — запил Витюша, горько запил.
Бабули по своим домашним кельям молились о заблудшем со слезами на глазах, а в поселке Витька стал своим. Без него не обходилось теперь никакое торжество. Где кто помер или родился, женился, развелся — он всегда там. Пил много и с каким-то остервенением, как будто хотел отомстить сам себе за что-то. Помнил он, что пост на дворе, поэтому почти не закусывал, но когда ел, то только мясо, даже без хлеба. Напившись, он закуривал и с сигаретиной в зубах вытанцовывал такие па-де-де, что ему стали предлагать место руководителя хореографического кружка. Впрочем, он отказывался. Зато от прекрасного пола теперь отбоя не было, сами на шею вешались. По утрам он частенько не ходил на работу, а просил очередных своих женщин позвонить и сказать, что заболел. Те звонили, представлялись женами, а на работе уже со счета сбились от такого количества супружниц у Витьки. Однако радовались: наш мужик! наконец-то человеком стал!..
По утрам у него дико болела голова и он думал только одно: «Господи, почему я еще жив?!» После опохмела головная боль утихала, чувства притуплялись, все начиналось заново. Очередное торжество, очередное застолье, музыка, водка, женщины, сигареты, танцы, песни… Он очень любил петь и славился красивым баритоном – не зря батюшка взял его на клирос. Вот только репертуар Витька сменил теперь. Вместо тропарей да ирмосов стал под гитару орать блатняк. Как-то, оставшись в незнакомой квартире один, пытался он, по старой привычке, пропеть «Взбранной Воеводе», да только нехорошо вышло, он и оставил эту затею…
Пост приближался к Рождеству. Вечером в сочельник Витька сидел на кухне у своих новых товарищей-самогонщиков, покуривал и глядел полупьяными глазами в окно на проходящих мимо людей. Товарищи его вели обычные разговоры: об алкаше-президенте, о проститутке из соседнего подъезда. Заговорили о наступающем Рождестве, нашелся повод выпить. Первую — за праздник, вторую — за то, чтоб не в последний раз. После того как закусили сальцом , вспомнили, что религия — опиум, и что батюшка на иномарке ездит, значит, не по средствам живет. Витька с этим не согласился, но промолчал, а несогласие свое запил самогонкой. Ему стало нехорошо, он оделся и под всеобщий смех вышел на улицу развеяться. Идти ему было особо некуда, и он побрел, покачиваясь, по освещенной центральной улице. Прохожих почти не было, лишь один раз обогнала его знакомая по храму бабка Таисия, которая направлялась на праздничную службу. Она узнала Витьку, быстро перекрестилась и замельтешила в сторону от него. «Анафема!»- грозно прикрикнул Витька ей вслед и рассмеялся, хоть и не смешно ему было. Вспомнил он доброе лицо батюшки. Вспомнил, как впервые пришел в церковь и как ему там понравилось буквально все. Вспомнил и нищего Пашку без обеих ног, который всегда у него прощения просил, когда Витька давал ему деньги, хоть и небольшие. Вспомнил запах ладана и свои слезы перед причастием. Защемило что-то в сердце. «Скотина!»- прошептал он и пошел в сторону церкви.
Служба уже началась, в храме было не протолкнуться. Витя остановился в притворе, оттуда ему хорошо было видно службу: и праздничное убранство храма, и батюшку в белом облачении, и певчих на клиросе. Вместе с певчими он разглядел сыночка своего, которого больше месяца не видал. «Господи, как соскучился!»- подумал Витя. В храме запели тропарь «Рождество Твое, Христе Боже наш». Под напором толпы Витя оказался почти в центре храма. Вдруг ему стало очень душно и пришло желание поскорее отсюда уйти. В это время свет погас, в церкви раздалось «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение». Перед Витей неожиданно стала расступаться толпа, и он увидел приближающегося к нему в белом стихаре человека. Это был пономарь, с которым Витя еще в школе за одной партой сидел: «Пойдем! Батюшка благословил читать шестопсалмие». Через несколько мгновений Витя оказался у вертепа с часословом в руках и с одной лишь мыслью в голове: «Да разве ж я могу!» Хор во второй раз допел «Господи, устне мои отверзеши, и уста моя возвестят хвалу Твою». У Вити затряслись руки, его прошиб холодный пот и струями стекал по лицу и по всему телу. В церкви сначала наступила полная тишина, а потом пошел шепот: «Гляньте, как трясет!» Его действительно трясло, но он собрался с силами и стал дрожащим голосом читать: «Господи, что ся умножиша стужающии ми? Мнози восстают на мя, мнози глаголют души моей: несть спасения ему в Бозе его…» И чем дальше он читал, тем больше и слышнее становились всхлипывания. Это плакали бабули-прихожанки, которые вымаливали у Господа прощение Вите. Даже бабка Таисия плакала, хоть и была под Витькиной анафемой. А голос Вити звучал все увереннее…
Из церкви после службы Виктор вышел с женой и сыном. От волнения не могли говорить. Он вытащил было из кармана пачку сигарет и хотел закурить, но подумал и выбросил пачку в сугроб. А в ушах все звучало ангельское приветствие пастухам: «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение…»
Кузьмич
У Кузьмича умерла жена. Была она на три года моложе его, и никогда Кузьмич не думал, что так всё получится. Всегда был почему-то уверен, что именно он помрёт раньше, оттого теперь и растерялся: как же оно так вышло? Он стоял один на краю деревенского кладбища, у свежего холма с большим деревянным крестом. Крупные хлопья снега падали на лицо, таяли и смешивались со слезами Кузьмича. Никогда он не плакал; по крайней мере, не помнил, чтоб такое с ним случалось за 35 лет семейной жизни. Даже когда сына похоронил, которого в Афганистане убили: болело сердце, сжималась душа, но ни одной слезы Кузьмич не проронил, только седых волос стало больше да выпивать стал почаще. А теперь вот заплакал. Не потому, что один-одинёшенек остался он на белом свете. И не потому, что любил он жену-покойницу. А потому, что Ксения — жена его, так и не узнала об этом при жизни. И Кузьмичу было теперь стыдно.
Всю жизнь он работал шофёром в совхозе, кормил жену с сыном. Был в передовиках, в деревне все его уважали и ставили в пример своим детям, да только не было у Кузьмича счастья в доме. Жена ему досталась красивая, скромная и покладистая — о такой только мечтать можно : в доме всегда уютно и прибрано, а скотина ухожена. Но хозяин уж больно ревнив был к своей жене. Как шли они в гости, то обязательно после того, как выпивал Кузьмин, начинал ревновать Ксению к кому-нибудь совсем без причины, и редко дело оканчивалось без драки, а потом дома и жене хорошенько доставалось. Правда, очнувшись на утро, Кузьмич понимал, что нехорошо поступил, но чувство хозяина не давало ему попросить за то прощения у жены, и он продолжал вести себя с ней дерзко и на все ласки отвечал грубостью. В конце концов их почти перестали приглашать в гости, только самая близкая родня. Больше всего Кузьмича бесило, что Ксения никогда не противоречила ему, а всегда вела себя кротко, по её виду можно было подумать, как будто ничего и не произошло, а если и произошло, так это она была во всём виновата…
Кузьмич подошел к заснеженному деревянному кресту и прислонился к нему щекой… Была ещё одна причина их семейного несчастья. Он знал еще до свадьбы, что Ксения была из верующей семьи и ходила в церковь, даже уговорила Кузьмича потом обвенчаться, а он думал, что со временем это пройдет,что жена за хлопотами по хозяйству забудет о своем увлечении. Да только ошибся он, не прошло. Ох и намучился он с ней, особенно в советские времена, когда ходить в церковь было делом постыдным. «Да что ты как старая бабка какая-то, — пытался убедить он Ксению, когда угрозы не помогали. — Хочешь молиться и поститься — молись и постись дома, а чего в церкву-то скачешь?!» Но это было единственное, в чём Ксения не слушала мужа, и он в конце концов махнул рукой на бабью слабость. А тут стал подрастать сын Ваня, и Ксения частенько брала его с собой в церковь. Однажды четырехлетний Ваня подошел к загрустившему отцу и сказал: «Пап, не переживай. Я пока маленький, меня Господь к Себе на небушко еще не заберет. Когда я буду старенький, то тогда Господь возьмет меня на небо. Там будет хорошо, там будем и я, и мама, и ты, пап. Но только это потом». Кузьмич улыбнулся и ласково прижал к себе сына. А вечером строго-настрого запретил жене брать Ваню в церковь.
Каждый раз, когда все в доме укладывались спать, Ксения уединялась в дальней комнате и молилась перед иконами, за что Кузьмич всегда награждал её ругательными словами. «Что ты, родной мой, — отвечала она ему. — А как же жить-то, если с Богом не разговаривать?» — «Дура ты у меня, свихнулась уже совсем», — обыкновенно делал вывод Кузьмич, отворачивался к стенке и засыпал…
День клонился к вечеру. Валенки у Кузьмича стали промокать, его зазнобило, но в опустевший дом идти не хотелось. Рядом с собой он услышал тяжелое дыхание, обернулся и увидел дика. Это был пёс, помесь дворняги с овчаркой, которого они взяли к себе восемь лет назад и который охранял дом. «Ну что, всё-таки вырвался, — сказал Кузьмич, поглаживая Дика по спине. — Откуда сила-то взялась из такой цепи вырваться. Любил Ксеньку-то, любил…» Дик подбежал поближе к могиле своей хозяйки и стал протяжно выть «У-у!» «Молитвенник ты наш,- улыбнулся сквозь слезы Кузьмич. — Я вот не умею, так хоть ты…» По всей деревне до сих пор ходил рассказ про то, как Ксения научила пса молиться. Когда вечерами ужин был готов, она выходила и садилась на крыльцо дома ждать с работы мужа. В это время к ней подбегал Дик и усаживался рядышком. Ксения сидела и тихонько повторяла: «Господи, помилуй!» Дик как-то по-особенному глядел на неё, а затем сам присоединялся, подняв морду вверх и протяжно завывая. И так они сидели и «молились» до прихода Кузьмича. Однажды почтальонша увидала это и разнесла по всей деревне. До мужа тоже дошло, вечером он устроил дома скандал…
Уже стемнело. Хозяин взял Дика за ошейник и вдвоём они побрели в сторону дома. На краю деревни стояла небольшая старая церквушка. Сквозь замороженные окна можно было увидеть, как горят свечи. Дома Кузьмичу делать было нечего, он даже забыл, что ничего не ел со вчерашнего дня. Ноги сами привели его к дверям храма. «Подожди здесь, дружок», — сказал он Дику.
Шла вечерняя служба. При входе Кузьмич снял шапку, перекрестился, как умел, и прошел в ту сторону, где продавали свечи. Он купил самую большую. «Куда ставить-то?» — спросил он у знакомой бабули, та ему показала. Он поставил свечу, опять перекрестился. Перед ним было большое Распятие. «Вот, — думал Кузьмич, —
Ксенька всё бегала-бегала в церковь, молилась-молилась, а померла-то раньше меня… Как-то оно несправедливо вышло,.. Плакала всю жизнь от меня… да и померла, — сквозь слёзы он увидел Лик Распятого. — Господи, как же так? Хороших забираешь к Себе, а погань всякая остается на этом свете… Извини… Вижу, что Ты и Сам страдал… побольше нашего… Что ж делать-то мне теперь? Чего жил, зачем жил?» Кузьмич ещё немного постоял в раздумье, потом стал осматривать церковь. Когда он подошел к старинной иконе Спасителя, из-за спины раздался шёпот старосты Петра Иваныча:
— Что, красиво? С 16 века икона. Умели люди писать. Не то что теперь.
— А чего за буквы тут? Не видать совсем, — поинтересовался Кузьмич,
— А написано, — отвечал староста,- чтобы люди любили друг друга, а то совсем разучились любить. Ведь что у нас за любовь-то нынче бывает: покуда физиономии друг у друга терпеть в силах, то улыбку из себя ещё выдавить могут. А чуть что — до последней вилки имущество делить будут. А Христос учил, как по-настоящему любить надо.
— И как? — спросил Кузьмич.
— А вот как, — Петр Иваныч показал рукой в сторону Распятия. — До креста дело дошло, чтобы людей спасти…
Когда Кузьмич выходил из церкви, он ещё раз внимательно посмотрел на Распятие.
«Научишь меня молиться-то?» — шутя спрашивал он у Дика по дороге домой. Тяжесть невосполнимой утраты ещё оставалась в душе Кузьмича, но после церкви стало как-то полегче.
Была уже глубокая ночь, когда Кузьмич разделся и, кряхтя, лег в холодную кровать. На улице было тихо, шёл снег. Он услышал, как Дик опять стал протяжно выть, как тогда на крыльце… С Ксенией… Кузьмин встал с кровати, сходил на кухню и взял спички. Потом он направился в дальнюю комнату, туда, где жена его вечерами молилась. Он зажёг лампаду, немного постоял у икон, всматриваясь в лики. Медленно перекрестился и пошел спать, оставив лампаду гореть до утра. Как при Ксении.
А на улице шёл снег, чистый и белый.
Комментировать