Оглавление
От автора
Эта книга является литературным переложением для детей жития святого мученика Трифона, который жил и пострадал в Малой Азии в 3 веке по Рождестве Христовом.
Оставив неизменной жизнью святого Трифона, я добавил некоторые подробности из быта того времени, а также маленькие экскурсы в историю и дал имена и характеры некоторым персонажам, что, по моему мнению, должно было сделать книгу одновременно душевнополезной и интересной при чтении.
Удалось ли это? Судьями будете вы — мои маленькие читатели. И если мне это удалось, то значит, моя цель достигнута, и я буду этому очень рад.
Глава I
Многие годы провел Онисифор в военных лагерях римской армии. Вправлял вывихи, лечил переломы и рваные раны, полученные воинами в сражениях. А когда состарился и почувствовал, что тяготы лагерной жизни ему уже не по плечу то ушел из армии и поселился в маленьком селении Кампсаде во Фригии[1], где стоял в то время его легион.
Легат[2] Лактанций, почти такой же старый, как и Онисифор, ни за что не хотел отпускать его службы.
— Ты думаешь, я забыл, как ты вернул меня к жизни, когда моя душа уже готова была отойти к теням предков?! — вопрошал Лактанций старого врача. — Я никогда не забываю сделанного мне добра. А ты подарил мне жизнь, как же я отпущу тебя?! Если твоим старым костям стало слишком жестко спать в палатке, я пришлю тебе самые мягкие козьи шкуры. Если бобы и сыр тяжелы для твоего желудка, ты будешь получать еду с моего стола…
Так уговаривал его легат, но Онисифор лишь тихо покачивал своей седой головой.
Наконец Лактанций был вынужден уступить. Напоследок он крепко обнял Онисифора и вручил ему увесистый мешочек с золотыми монетами.
— Купи себе дом и землю, где захочешь, — сказал легат и, не желая слышать об отказе, повернулся и ушел к себе в палатку.
* * *
Онисифор купил домик на самом краю селения. Он сменил римскую тунику на парфянские штаны и рубашку, а кожаные сандалии — на легкие сапоги со шнуровкой и внешне совсем перестал отличаться от местных жителей.
На небольшом огороде возле дома он посадил семена целебных растений, которые привез с собой.
Весть о том, что в Кампасаде поселился лекарь, быстро облетела все окрестные селения.
То и дело около дома останавливалась повозка с запряженными в нее быками, затем слышался стук в дверь, и приглушенный голос умолял Онисифора отправиться в путь — туда, где его ждал очередной больной. За лечение богатые люди готовы были заплатить любые деньги, лишь бы он вернул им здоровье.
Но бывали случаи, когда Онисифор, осмотрев больного, только разводил руками, не в силах чем-либо помочь, и повторял одну и ту же фразу: «Медицина здесь бессильна». Но чаще он все же брался за лечение и лечил довольно-таки успешно.
Одно только печалило Онисифора — он было очень одинок. Не было у него ни жены, ни детей, а главное — достойного ученика, которому он мог бы передать все свои знания, собранные за многие годы.
* * *
Однажды Онисифор отправился к дальним холмам, надеясь найти там заросли можжевельника. По дороге он остановился на берегу небольшого озера. Здесь между редкими могучими дубами росли небольшие сосенки. Осторожно, чтобы не повредить основной побег, Онисифор начал срезать боковые, похожие на свечки, побеги с маленькими зелеными шишками.
Неподалеку паслось стадо домашних гусей. Гуси тоже был и заняты делом и не обращали на него внимания. Зато маленький пастушок явно заинтересовался его работой и не сводил с Онисифора своих карих глаз.
Наконец и Онисифор заметил мальчика. Приостановившись, он взглянул на пастушка и спросил:
— Знаешь, зачем я это делаю?
— Кажется, они помогают от кашля.
Поняв, что ответ правильный, мальчик слегка покраснел.
— Как тебя зовут? — спросил Онисифор.
— Трифон.
— Трифон, — повторил лекарь. — Ты правильно ответил, Трифон. Молодые сосновые побеги действительно помогают от кашля. Кроме того их используют при лечении подагры, принимая горячие ванны. А еще из них можно сделать кашицу и лечить ей открытые раны и ожоги. И такая болезнь как цинга, а мне с ней приходилось сталкиваться во время долгих военных походов, представь себе, лечится также сосновой хвоей…
Увлекшись, он мог еще долго рассуждать о том, какие болезни лечатся сосновыми иголками, но приостановился, подумав, что его маленькому собеседнику все это может показаться скучным.
Но Трифон слушал внимательно, стараясь не пропустить ни единого слова. Так что Онисифор был приятно удивлен, но постарался пока не показывать вида.
— Неужели тебе это интересно? — спросил он.
— Да, очень.
— Ты бы хотел стать врачом?
— Я очень хочу помогать людям. Не могу смотреть, как кто-то страдает. У меня начинает болеть вот тут, — и Трифон коснулся рукой левой части груди, где билось его сердце. — И если для этого нужно стать врачом — я готов. Только кто будет учить меня?
Как долго ждал Онисифор, чтобы кто-то произнес эти слова. И вот наконец он услышал их из уст маленького мальчика, и они согрели его душу.
— Если хочешь, приходи ко мне, когда будет время, и я расскажу тебе все, что знаю. А если твои родители будут не против, я буду брать тебя с собою в поездки, чтобы на деле увидел, как проходит лечение.
На этом они расстались. Онисифор продолжил путь, а маленький Трифон вернулся к своим гусям.
* * *
Родители Трифона были очень обрадованы, когда старый и столь уважаемый лекарь предложил взять их сына к себе в ученики. В то время эта профессия была в почете. А поскольку они были христианами, то и с их точки зрения вера работы врача как нельзя лучше подходила их сыну. И теперь Трифон, как только у него появлялась свободная минутка, уже мчался на другой конец селения, где его ждал дядя Онисифор.
Со временем Онисифор начал брать мальчика в свои походы к больным. И к своему удивлению обнаружил, что каждый раз, когда Трифон отправлялся с ним, лечение, проходило успешнее и быстрее, чем можно было ожидать.
Тогда многие врачи использовали при лечении магические обряды, в которые Онисифор не верил, считая их шарлатанством. Но тут он должен был признать, что Трифон стал для него своеобразным талисманом, и Онисифор находился в недоумении до того самого утра, когда…
Впрочем это отдельная история, и она будет рассказана в следующей главе.
Глава 2
В то утро первым в Кампсаде проснулся… Да — конечно петух. Кто еще может первым проснуться в сельской местности и разбудить всех свои криком? И хотя эта история произошла в далекой Азии, к тому же много лет назад, но петух там кричал ничуть не хуже наших деревенских петухов, хотя и уступал им в величине и яркости оперения.
В ответ послышалось сначала несмелое, затем все более оживленное гагатание, это проснулись домашние гуси. Скрипнула дверь загона, и мальчик с ясным лицом выпустил их на волю. Гуси вразвалку, вытягивая шеи и расправляя крылья, выбрались наружу и, благосклонно косясь на своего пастушка, заковыляли по знакомой дороге.
Вот закончились дома. Потянулись поля, засеянные ячменем. Вот справа — знакомые овражек, за ним начинается редкий дубовые лес. Дальше, вдоль леса — к небольшому озеру с прохладной водой, где можно вдоволь наплаваться после ночного сна. Только не надо останавливаться и тем более забирать в сторону от остальных, а то пастушок, хоть он и мал ростом, но уже ловко умеет управляться с длинным ивовым прутом.
И гуси честно бежали по дороге, не доставляя мальчику особых хлопот.
* * *
Трифон в свою очередь думал о том, что к нему на поляну попозже, примерно через час, должен прийти его лучший друг — Ефимка. Ефимка был сыном сапожника, и его отец, который очень любил своего сынишку, наконец внял его уговорам и дал ему моток крепких ниток. Это было именно то, чего им не хватало.
В кустах тамариска у них был запрятан воздушный змей; Трифон и Ефимка мастерили его потихоньку, втайне от других мальчишек. И сегодня они собирались все удивить. Еще бы: вдруг в небе появиться настоящий воздушный змей! Он будет медленно плыть, покачиваясь под белыми облаками, и Ефимка с Трифоном по очереди будут управлять им. Конечно потом они дадут поиграть и другим мальчишкам, но это — потом, а сначала пусть они удивятся. Особенно этот задавака Стратоник, который все время хвастает охотничьим ножом. Вот у него сегодня точно откроется от удивления рот…
Так думал Трифон. Но время еще не пришло. Поэтому, когда гуси вдоволь наплавались и начали пощипывать траву, он привел в тени дерева и тихонько заиграл на свирели незатейливую пастушью песенку.
* * *
На другом берегу озера из-за большого каштана медленно выплыло солнце. Оно немного отдохнуло на его ветвях, а потом отправилось дальше совершать свой неспешный ход по небесному склону.
Гуси залегли в траве, некоторые из них спрятали голову под крыло и задремали. Ветер что-то тихо шептал над головой Трифона. В глубине леса пел соловей.
Но вот наконец вдалеке послышался шум шагов. Трифон обернулся, ожидая, что из-за кустов появиться Ефимка. Правда, судя по шагам, бежал не один человек, а по крайней мере двое. «Ну вот», — подумал Трифон. — «Ефимка кого-то взял с собой! Я же говорил ему, что сначала нужно змея опробовать, а уж потом показывать его мальчишкам. Мало ли что может случиться?..»
В этот миг верхушки кустов раздвинулись, и между ними показались две мальчишеские рожицы. Это были Стратоник и его младший брат Прошка. Трехлетний Прошка первым открыл рот и, запыхавшись от бега, успел прокричать всего несколько бессвязных слов:
— Ефимка!.. Змея! — но Стратоник закрыл ему ладонью рот и деловито сообщил:
— Ефимку змея укусила. Он тебя зовет… Попрощаться…
Всю дорогу Стратоник готовился сообщить Трифону это известие по-взрослому: серьезно и невозмутимо. Но на последних словах его нижняя губа выпятилась вперед, он весь как-то съежился и быстро отвернулся от Трифона, чтобы тот не видел, как сын охотника и обладатель настоящего охотничьего ножа плачет, словно обычный маленький мальчик.
— Последи за гусями! — крикнул ему Трифон и со всех ног бросился через кусты к дороге, ведущей в селение.
* * *
— Ах, Ефимка, Ефимка! — шептал Трифон, перепрыгивая через толстые корни деревьев, протянувшиеся поперек дороги. Никогда не смотрите себе под ноги, все время падает и расшибает нос. А тут еще эта змея!..
Когда он вбежал в сад, что рос около Ефимкино дома, ему навстречу вышел дядя Онисифор с коробочкой, в которой он хранил свои порошки. Дядя Онисифор пропустил Трифона и с сожалением покачал ему вслед бородой, словно хотел сказать свое обычное: «Медицина здесь бессильна!»
Трифон проскользнул в дом и потихоньку подошел к маленькой деревянной кровати, на которой лежал его друг.
Над кроватью, заломив руки, скорбно стояла мать Ефимки — тетя Хи!ония. Отец Ефимки — дядя Никандр, сидел в дальнем углу на корточках, обхватив голову руками. Их беззаботное семейное счастье в один миг было разрушено тяжким горем. Они теряли своего единственного сына, и уже никто и ничто не могло им помочь.
Трифон осторожно взял умирающего мальчика за руку. Рука была горячая, и сам Ефимка дышал тяжело и прерывисто. Он повернул голову. На миг его глаза прояснились — он узнал Трифона.
— Трифон!.. Триша!.. — с трудом проговорил Ефимка. — Помолись за меня, Триша… слышишь?.. Помолись… Как вчера…
Вчера… Вчера у Трифона потерялся гусь. И не просто гусь, а Ахилл — вожак стаи. Целый час они с Ефимкой искали его повсюду, и не нашли. В конце концов, окончательно потеряв надежду, Трифон остановился и от всего сердца попросил:
— Господи! Помоги нам найти Ахилла!
И что же?.. В зарослях камыша послышалось какое-то чавканье и хлюпанье, и довольные Ахилл выбрался к ним на берег. Трифон так обрадовался, что даже не стал наказывать его хворостиной.
И вот теперь Ефимка просил, чтобы он, также как вчера, помолился, но на этот раз — за него.
«Но ведь это — совсем другое дело!» — пронеслось в голове у Трифона. — «Гусь — это всего лишь гусь, пусть даже вожак стаи, а Ефимка… Но ведь Господь — всемогущий! Для Него — что помочь найти Гуся, что исцелить умирающего — легко и просто. И по сравнению с тем, что он одним словом сотворил и небо, и землю… И вообще все вокруг…»
Тетя Хиония приблизила свое лицо к лицу Трифона. Она всматривалась в него, словно хотела проникнуть мальчику в душу и понять, правда ли что, что она о нем слышала. А говорили, что когда Трифон молился за больных, — те быстро шли на поправку. Сам Трифон в это не очень верил — ведь он всего лишь маленький мальчик, и не один же он в конце концов за них молился! Молились и их родные, и друзья…
Но сейчас у него на глазах умирал мальчик. И этот мальчик был его лучшим другом! И он просил, чтобы Трифон…
Трифон опустился возле кровати на колени.
Можно ли описать, что происходит со святыми, когда они молятся? А ведь Трифон был действительно необычным мальчиком, и только он один из всех детей в Кампсаде, а может быть и во всей Фригии, мог так искренне и с такой всесокрушающей верой молиться.
Он стоял на коленях рядом с Ефимкой, а его душа легкой ласточкой улетела в невидимые небеса, в запредельную даль, прямо к престолу Всемогущего Бога…
Сколько времени он молился? Может быть минуту… А может быть целую вечность… Ведь на «том свете» нет времени. Почти каждую ночь Трифон проводил в молитве, нисколько от этого не уставая и получая ни с чем несравнимую радость…
Он пришел в себя от того, что кто-то осторожно коснулся его плеча. Подняв голову, Трифон увидел тетю Хионию. Она прижала палец к губам, показывая тем самым, чтобы Трифон не шумел.
— Он спит, — тихо сказала она.
Действительно, Ефимка спал. Он не умер — это точно, он просто спал и дышал теперь ровно и спокойно, а лицо его снова стало из молочно-белого розовым — таким, каким было всегда. Зато выражение лица тети Хионии было странным. Наверное такое лицо может быть только у человека, который пережил горе, а потом на его глазах произошло чудо, и это горе исчезло. И тогда такой человек и верит, что все кончилось благополучно, и боится радоваться, чтобы не вспугнуть счастье, которое вновь вернулось в его дом. И еще лицо тети Хионии было по-особенному светлым и умиротворенным. Словно покой и тихая радость, что переполняли сердце Трифона, коснулись и ее сердца.
— Спасибо тебе, Трифон — также тихо сказала тетя Хиония. А дядя Никандр ничего не сказал, только проводил Трифона до двери и сильно-сильно сжал ему на прощание руку, так что мальчик невольно вздрогнул и поморщился от боли.
* * *
День пролетел незаметно и как-то очень быстро. Перед сном Трифон не выдержал и побежал проведать Ефимку. Он не стал стучаться в дверь, чтобы никого не потревожить, просто привстал на цыпочки и заглянул в окно. Тетя Хиония сидела, склонившись над сыном, а дядя Никандр что-то мастерил за своим рабочим столом, и успокоенный Трифон побрел домой.
А у сапожника Никандра всю ночь горел в окне свет. И наутро, когда Трифон, как обычно, погнал своих гусей по дороге мимо дома Ефимки, ему навстречу вышел улыбающийся дядя Никандр и, поманив мальчика к себе, вручил ему прекрасно сработанные маленькие сандалии с длинными кожаными ремешками до самых колен. Ни у кого из мальчишек Кампсады не было таких сандалий — почти все они бегали просто босиком. И Трифон ни за что бы не принял от дяди Никандра такого подарка, если бы не почувствовал, что тот в случае отказа очень сильно на него обидится.
А через два дня они с совершенно здоровым Ефимкой запустили воздушного змея. А Стратоник, тот самый, у которого был настоящий охотничий нож, и который так сильно задирал поэтому свой нос, так вот, этот Стратоник широко открыл рот и не закрывал его гораздо дольше, чем предполагал Трифон. Он глядел в открытое небо, где так победоносно парил их воздушный змей, а потом громче всех мальчишек кричал, носясь вдоль берега озера, когда Трифон с Ефимкой разрешили ему самому с ним поиграть.
Глава 3
Весть о чудесном исцелении Ефимки быстро облетела селение Кампсаду. Трифону очень хотелось первым рассказать о выздоровлении Ефимки дяде Онисифору. Но в то время, когда он еще шел со своим гусиным стадом к озеру, с интересом прислушиваясь, как поскрипывают на ногах его новые сандалии, Онисифор уже спешил к доме Ефимки, чтобы своими собственными глазами убедиться в случившемся чуде.
Он внимательно осмотрел мальчика: заставил его открыть рот и показать язык, затем осторожно приподняв кончиками пальцев веки, долго глядел ему в глаза, и наконец, осмотрев место укуса, обнаружил два маленьких розовых рубца.
— Поразительно, — пробормотал он. — Мальчик должен был умереть не позднее этой ночи. Я же не мог ошибиться!.. — а затем прибавил уже громче, обращаясь к родителям. — Он совершенно здоров. — И, не прощаясь, быстро вышел из дома.
Придя к себе, Онисифор закрылся изнутри и весь день никуда не выходил. О чем он думал — мы можем только догадываться. Многое выяснилось из его разговора с Трифоном.
* * *
Вечером Трифон пригнал гусей в деревню и сразу побежал к домику лекаря. Войдя в калитку, он осторожно прошел мимо грядок и как всегда дважды постучал в дверь.
Обычно дядя Онисифор сразу открывал ему. На этот раз дверь осталась закрытой, и мальчику никто не ответил. Испугавшись, что с дядей Онисифором могло что-нибудь случиться, он постучал еще раз, затем еще. Послышалось легкое пошаркивание, и голос дядя Онисифора как бы нехотя поинтересовался:
— Кто там?
— Это я, дядя Онисифор.
— Кто я?
— Да я это, ваш ученик!
— Нет у меня никакого ученика, иди домой, мальчик.
— Дядя Онисифор! Это я — Трифон, вы что, меня не узнали?! Дверь тихо скрипнула, и на пороге показался дядя Онисифор.
— Чего ты хочешь, Трифон?
Дядя Онисифор всегда радовался его приходу, теперь же его лицо показалось мальчику усталым и как будто больным.
— Дядя Онисифор, вы не здоровы? А знаете, Ефимка выздоровел!
— Знаю. Вот в этом все и дело, что он выздоровел.
— Но ведь это же очень хорошо!
— Конечно. Даже более чем хорошо. Но теперь ты не сможешь быть моим учеником, Трифон. Понимаешь? Чему может научить тебя старый глупый лекарь, который отказался лечить человека, а ты… — тут дядя Онисифор запнулся. Он хотел закончить фразу, но голос его пресекся. Так бывает, когда волнуешься — словно комок подходит к горлу и не дает сказать порой самое важное. И слезы выступают на глазах в самый неподходящий момент.
Наступила неловкая пауза. Трифон тоже не знал, что ответить — слова дяди Онисифора были для него полной неожиданностью.
Так они помолчали немного. Дядя Онисифор ждал, что Трифон сможет ему что-то возразить, и Трифон наконец нашелся.
— Дядя Онисифор, помните, вы мне рассказывали о том, как в армии вы лечили переломы?
— Ну конечно помню, сынок.
— И какие травы помогают поскорее закрыться ране, а какие — предохраняют от заражения крови?
— И это помню.
— Но ведь это Бог наделил эти растения такими чудными свойствами, а нас, людей — разумом, чтобы мы знали, как использоваться травы для лечения ран и болезней.
Дядя Онисифор немного помедлил. Слова Трифона показались ему вполне разумными, и он кивнул головой.
Тогда Трифон, вдохновляясь все больше, продолжал:
— И когда мы лечим раны и болезни, то можем просить Бога, чтобы Он также помог нам, и чтобы больные выздоровели и как можно быстрее.
Дядя Онисифор, кажется начал понимать, к чему клонит Трифон. Кроме того он вспомнил, что именно присутствие мальчика было явной причиной удачного лечения даже в самых тяжелых случаях, поэтому он снова согласился.
— А когда уже ничего не помогает — ни травы, ни знания, когда человек умирает, и мы не можем ему ничем помочь?! А его жалко, очень жалко, что тогда?..
Дядя Онисифор внимательно посмотрел на мальчика. Сейчас ответ требовался от него. Онисифор все понял, но медлил с ответом. Наконец он произнес:
— Тогда ты молишься, Трифон. Правильно?
— Да! — восторженно ответил ему мальчик.
— А если это не помогает? Ведь бывает, наверное, что не помогает?
— Бывает, — вздохнул Трифон.
— Что же тогда?
— Тогда снова молюсь. Снова и снова. Ведь Господь сказал: «Просите, и дастся вам!» Не попросите один раз — и все. А «Просите», вот я и прошу, снова и снова.
— И Ефимка выздоровел.
На этот раз головой кивнул Трифон. Знания и опыт — это хорошо. Но исцеление дает все равно Господь! Порой даже в виде чуда. И дядя Онисифор это понял.
— Проходи, — только и сказал он напоследок. И довольный Трифон вошел в дом своего учителя.
Глава 4
С тех пор как выздоровел Ефимка, жители Кампсады начали по-другому смотреть на Трифона. «Чудо-мальчик!» — восхищались они, рассказывая все новые и новые истории о том, как по его молитвам выздоравливали самые безнадежные больные. Привозили таких людей уже и из дальних городов и селений, потому что слава Трифона росла вместе с ним, и весть о «Чудо-мальчике» достигала самых отдаленных областей Малой Азии.
Правда не все хорошо относились к Трифону. Например дядя Садок — сельский пекарь, слушая рассказы о его чудесах, только хмурился, хныкал и пожимал плечами, и его длинные, черные как смоль усы, опушенные вниз, при этом небрежно касались ворота рубахи.
Но и дяде Садоку пришлось изменить свое мнение о Трифоне, после того как чуть-чуть не погибли все хлебные посевы на полях близ Кампсады.
А случилось это так.
Многие люди замечали, что воздух стал каким-то особенно разреженным, как перед грозой. Но небо было чистым и прозрачным. Гроза не начиналась.
Сердце человека порой чувствует приближение опасности. Вот и на этот раз в воздухе словно притаилась буря, только какая?
«Может быть персы готовятся к войне?» — предполагал Садок. И хотя он сам был по происхождению персом, но человеком был мирным и ничего хорошего в такой войне не видел. Да и может ли быть в войне что-то хорошее?..
Персидский царь Ардавир[3], действительно готовился к войне, намереваясь присоединить к своему царству новые владения, но до этого было еще далеко, и опасность была не в этом.
В один прекрасный день, хотя едва ли можно назвать этот день прекрасным для жителей Кампсады, в небе вдруг появилась черная туча, которая опустилась прямо на поля.
Саранча… Эти насекомые не оставляют даже малейшей надежды, что после их нашествия жителям останется хоть что-то, что можно было бы назвать урожаем. А для пекаря Садока это была трагедия вдвойне. Потому, что во-первых, погибли бы все зеленые побеги на его земельных наделах, и, во-вторых, он остался бы без работы. Ведь пекарь печет хлеб, а что он будет печь, если зерна в этом году просто не будет?
Может быть поэтому селяне собрались именно около его дома. С горестью и сетованием они шумно обсуждали и проклятую саранчу и бесполезностью борьбы с ней. Они долго не расходились, но никто не заметил, как сам пекарь Садок закрыл дверь на замок и прямым ходом направился к домику Трифона.
* * *
Родители Трифона тоже пошли на общую сходку, и мальчик был дома один. Он подметал пол самодельным веником из ивовых прутиков, когда в дверь осторожно постучали, и, не дожидаясь приглашения, на пороге появился дядя Садок.
Он был такой большой, что закрыл собою весь дверной проем, и Трифон не сразу узнал его. Мальчик даже немного испугался от неожиданности, но, услышав знакомый голос дядя Садока, сразу успокоился.
— Трифон, — дядя Садок даже не поздоровался, потому что очень торопился и сразу заговорил о цели своего прихода. — Трифон, ты ведь знаешь, что за беда произошла с нами?
— Это вы про саранчу?
— Ну конечно. И я теперь могу остаться совсем без работы!
— А мы все — без хлеба, — закончил Трифон.
— Ну да, ну да, — заторопился дядя Садок, — а мы все — без хлеба.
Трифон кивнул.
— Что же ты киваешь?! — нетерпеливо воскликнул дядя Садок. — Надо же что-то делать, что-то предпринять!
— А что? — удивился Трифон.
— Как что? И ты у меня спрашиваешь, что?! Нужно молиться!
— Я молюсь.
— По-моему ты метешь пол! — воскликнул дядя Садок так, словно Трифон решил его обмануть. — Ты метешь пол, а саранча в это время поедает наш хлеб!
— Я мету пол и молюсь.
— Он метет пол и молиться! — опять закричал дядя Садок, и Трифон на всякий случай отложил свой веник. Он никак не мог взять в толк — чего же еще хочет от него дядя Садок. Пекарь же в свою очередь никак не мог понять, что же тут непонятного может быть мальчику.
— Как ты молишься, Трифон, скажи мне — как ты молишься?!
— Я прошу, чтобы Господь избавил нас от саранчи.
— Так… Понятно… — сказал дядя Садок и, придвинув к себе стул на трех ножках, грузно сел на него. Стул слегка крякнул, но выдержал. — Понятно… — еще раз произнес дядя Садок. — А скажи мне, Трифон, правда ли что, что ты выгоняешь из людей джиннов?..
Вот здесь мне придется на мгновение прерваться и объяснить, что имел в виду дядя Садок, задав такой странный вопрос.
Дело в том, что причиной многих тяжелых болезней являются нечистые духи, которых обычно называют демонами. Они овладевают людьми чаще всего за дурную, греховную жизнь. Демоны не имеют силы вредить людям без разрешения на то Бога, и получают они такое разрешение только для того, чтобы люди эти одумались и переменили жизнь к лучшему. Люди святые силой данной им Богом могут заставить демонов покинуть тело человека, тогда и болезнь, от которой он страдает, проходит сама собой.
Трифону с малых лет за непрестанное общение с Богом дана была такая власть над демонами, что многие болезни исцелялись еще на пол пути к Кампсаде и приезжали к Трифону совершенно здоровыми только для того, чтобы поблагодарить мальчика за чудесное исцеление.
Дядя Садок был персом, а на востоке духов называют не иначе как джиннами. И если в восточных сказках джинны бывают добрыми, то на деле — все бывает наоборот, и ничего хорошего от них ждать не приходиться.
На вопрос дяди Садока Трифон ответил:
— Это правда.
— Как ты это делаешь? — дядя Садок ожидал услышать от Трифона такой ответ, но все же невольно вздрогнул.
— Я им приказываю именем Господа выйти из человека.
— Так пойди же скорее в поле! — снова закричал дядя Садок. — И прикажи этой саранче убраться отсюда! Или ты думаешь, что она сильнее тех джиннов, которым ты приказываешь выйти из людей, и которые тебя так слушаются?!
Трифон все понял. Он весь выпрямился, лицо его стало строгим, брови чуть сдвинулись к переносице. Сейчас перед дядей Садоком уже стоял не просто мальчик, а тот, от чьего голоса трепещут джинны, и дядя Садок невольно это почувствовал и поежился.
— Ведь вы же не верите в того, чьим именем я изгоняю демонов? — спросил Трифон, испытующе глядя прямо в глаза дядя Садока.
— Нет, почему же? — дядя Садок заерзал на своем месте. Ему очень захотелось встать, но он почему-то все-таки остался сидеть под пристальным взглядом Трифона. — Я верю, что был такой человек…
— Но вы же не верите, что Он был еще и Богом?! А если Он был просто человеком, то почему от Его имени трепещут джинны? Ведь боятся они не меня. Чего им боятся какого-то мальчика, да еще такого маленького?
Дядя Садок молчал.
— Я пойду в поле, — сказал наконец Трифон, продолжая в упор глядеть на дядя Садока. — Но вы должны мне обещать, что если от имени Иисуса Христа саранча бежит, вы поверите в Него и не только как в человека, но и как в Бога, сошедшего для нашего спасения на землю.
Наступила решающая минута.
«Если я сейчас не пообещаю Трифону то, чего он просит, то наверняка останусь без работы и превращусь в нищего. Или придется уйти навсегда из Кампсады, неизвестно куда. И что со мной будет, чего тогда ждать?..» — так думал дядя Садок. — «А если Трифон действительно возьмет и прогонит саранчу! Тогда получится, что он прав…»
Дядя Садок тяжело вздохнул. Потом еще раз вздохнул и сказал:
— Я обещаю.
В после слышался какой-то хруст и шелест падающих стеблей, как- будто кто-то огромный и невидимый возился, проделывая одному ему понятную работу.
Наклонившись, Трифон разглядел множество насекомых, похожих на больших кузнечиков, которые и были виновниками этого шума и страшной беды, нависшей над жителями Кампсады.
Дядя Садок, казавшийся в доме таким большим, стоял в поле рядом с Трифоном, беспомощно опустив руки и озираясь, и был теперь почти таким же маленьким, как и сам Трифон.
Вот только Трифон, в отличие от дядя Садока, не выглядел беспомощным. Воочию увидев, что творится вокруг, он понял: еще немного и будет поздно — голод и нужда надолго придут в их села если непрошенными, страшными гостями.
Он поднял глаза к нему. Где-то там, далеко-далеко есть другое. Небо, еще более красивое и прозрачное, чем это. Далеко… не там, где солнце, не там, где звезды, гораздо дольше и глубже. Туда могут войти только чистые сердца, и Трифон весь ушел в молитву, — молитву без слов. Он весь ушел в свое чистое, как это небо, сердце, и словно в ворота, прошел через него в Великий Небесный Город, туда, где вечно живет сам Бог, туда, куда могут войти только святые люди. И сердце его стало огромным, и наполнилось великой силой, той силой, от которой трепещут нечистые духи, не вынося ее святости, мира, покоя и любви.
Дядя Садок не видел того, что видел Трифон. Но он тоже почувствовал, что происходит что-то необычное и таинственное. «Похоже, что этот мальчик сейчас действительно прогонит саранчу», — подумал он. И сама саранча как будто притихла, словно почувствовала тоже, что и дядя Садок.
А Трифон… как же сказать, что он сделал? Его лицо сияло, сияло ярче солнца и неба. И глаза его восторженно глядели сквозь это небо, созерцая невидимую славу Создателя всей этой красоты. А потом прозвучал тонкий мальчишеский голос. Не то, чтобы громко, но и не то, чтобы тихо.
— Именем Господа моего Иисуса Христа, в которого я свято верю, улетайте отсюда, улетайте навсегда, в то место, которое определит вам мой Господь!..
И тут произошло то, от чего Садок упал на колени и в страхе спрятал лицо свое в рыхлую землю. В ослепительном ярком свете на небе появился Ангел. Он держал в руке огненный меч. За его спиной сияние было особенно ярким и разделялось надвое — на два потока, похожие на крылья.
Гонимые лучами света, которые исходили от огненного меча и поражали как молнии, вся саранча взвилась над полем неровной черной полосой и через мгновение исчезла, словно ее сдуло ветром…
Исчез и Ангел. В поле остались исполненный радостью и ликованием Трифон и напуганный до полусмерти дядя Садок.
Что касается последнего, то придя в себя, он не сразу обрел дар речи. А глаза его, округлившиеся от виденного, не сразу вернулись в прежнее, нормальное для глаз, состояние.
И только на следующее утро он смог сбивчиво и не очень связно рассказать своим односельчанам, что произошло в поле, и почему саранча вдруг исчезла также неожиданно, как и появилась.
Сдержал ли дядя Садок обещание, данное Трифону? Не только сдержал, но и по-настоящему крепко уверовал в божественность Того, чьим именем Трифон изгнал из Камспады насекомых, несущих ее жителям голодную смерть.
«Попробовал бы он после этого не уверовать!» — быть может, скажете вы и будете не правы. Как будет видно из дальнейшего повествования, далеко не все люди, даже став свидетелями еще более удивительных чудес, обретают истинную веру. Но об этом немного позже.
Глава 5
Шли годы… Трифон из мальчика превратился в стройного юношу. Он все также помогал родителям по дому, а утром его можно было встретить на дороге со стадом домашних гусей.
Его учитель, старый добрый Онисифор умер. Напоследок он благословил Трифона, потом лег, закрыл глаза, и его душа малой птичкой выпорхнула из тела и растворилась в Небесах. Трифону остались в наследство коробка с порошками и два кожаных футляра: в одном Онисифор хранил папирусы с рецептами волшебных снадобий, в другом — хирургические инструменты.
Трифон каждый день молился за своего учителя и верил, что Господь принял его душу в Свои Небесные покои.
Однажды вечером, когда Трифон по своему обыкновению возвращался с озера домой, позади послышался топот коней и конское ржание. Два всадника, одетые римскими воинами, остановили подле него взмыленных коней, и один из них, свесившись с седла, прокричал Трифону:
— Кампсада!..
Трифон махнул рукой туда, где находилось его селение, и всадники, пришпорив коней, унеслись в указанную им сторону. Предчувствуя, что их дело касается непосредственно его, Трифон поспешил домой.
* * *
Предчувствие его не обмануло. Во дворе он увидел двух коней, привязанных к изгороди. А дома его ждали растерянные отец и мать. Один из воинов с нетерпением прохаживался по комнате, другой в ожидании сидел у стола. Завидев Трифона, он вскочил и спросил:
— Ты Трифон?
— Я.
— Приказ императора, — произнес воин, протягивая Трифону свиток, перевязанной пурпурной лентой, на которой висела восковая печать. — Ты должен немедленно ехать с нами.
Не разворачивая свитка, он прошел мимо Трифона и, распахнув дверь, вышел во двор. Второй воин жестом пригласил Трифона следовать за ним.
Воины так торопились, что у юноши даже не было возможности толком попрощаться с родителями. Они остались стоять рядом на дороге, провожая взглядом исчезающих вдали всадников, среди которых был их сын.
Отец молчал, а мать тихо молилась. Она благословила удаляющую фигуру Трифона и сказала:
— Я верю, что с ним плохого не случится. Ведь он — Божий любимец. Господь позаботится о нем.
Она тронула рукой руку отца. Тот как будто очнулся, тяжело вздохнул, и они вместе вернулись в дом.
Проскакав несколько миль, воины, а с ними Трифон, остановились в гостинице на ближайшей почтовой станции.
Тот воин, что был на вид постарше, спешившись, разбудил хозяина мансиона[4] громким ударом в ворота. Размахивая императорским свитком, перед носом хозяина, он потребовал для себя и своих спутников лучшие комнаты. И хотя лучшие гостиничные комнаты, которые им были незамедлительно предоставлены, оставляли желать лучшего, воины привыкшие к походным условиям, быстро захрапели.
Трифон же всю ночь ворочался на своей кровати. Глядя в кона на звезды, он все думал, для чего потребовалось императору, и молился, чтобы господь Сам управил его путь.
* * *
Наутро тот же воин, вновь размахивал свитком, потребовал самых быстрых почтовых лошадей.
На этот раз Трифону подвели отдельную лошадь, и воины с недоверием поглядывали на него, опасаясь, что он окажется плохим наездником и тем самым осложнит им передвижение.
Но Трифон вырос в сельской местности, поэтому отлично держался в седле, в чем его спутники скоро смогли убедиться.
Проехав несколько десятков шагов, Трифон заметил, что один из воинов, поглядев в его сторону, что-то одобрительно прокричал на непонятном наречии. Второй в ответ лишь пришпорил коня, и они во весь опор понеслись по пыльной степной дороге.
* * *
Воины оказались фракийцами, поэтому первое время Трифон совершенно не понимал, о чем они говорили. Но порой они переходили на хорошо ему знакомую латынь, и постепенно из обрывков их фраз, доносившихся до него ветром, он кое-что начал понимать.
Марсилий и Лисимах, так звали воинов, сначала ругались на то, что им приходилось заниматься делом, совсем им не свойственным. Потом один из них долго сожалел о бесславной кончине императора Максимина[5]. И наконец Трифон разобрал, что сестра нынешнего императора Гордиана тяжко больна, и его вызывают во дворец в надежде, что он сможет ей помочь.
Поняв, в чем причина его столь неожиданно начавшегося путешествия, Трифон окончательно успокоился.
Глава 6
Время, в которое жил Трифон, было временем смут и государственных переворотов. Императоры сменяли друг друга чуть ли не каждый год. А бывало, что одновременно существовало несколько десятков претендентов на императорский престол.
В 235 году войска растерзали последнего императора из династии Северов — безвольного Александра вместе с его царственной матерью за отказ сражаться с воинственными германскими племенами, после чего императором был провозглашен полководец Максимин — человек огромной физической силы, прошедший путь от простого легионера до командующего армией. Он наголову разбил германцев, чем еще больше укрепил свой авторитет в войсках.
Но если в армии Максимин был популярен, то римский сенат был им крайне недоволен и провозгласил своего, угодного сенату, императора. Одновременно богатые и влиятельные африканские землевладельцы выдвинули своего претендента на императорский престол — проконсула Гордиана I.
Гордиан I погиб вместе со своим сыном — Гордианом 2, не успев захватить власть, при столкновении с легатом Максимина. Сам же Максимин повел войска на Рим, но погиб от рук солдат во время бунта из-за начавшегося жестокого голода. С сенатским императором расправилась преторианская гвардия, потребовав от сената провозгласить императором малолетнего внука Гордиана I. Таким образом на престоле Римской империи оказался малолетний Гордиан 3. Он мало что понимал в государственный делах, и от его имени правил префект Тиместей, который впоследствии женил молодого императора на своей дочери.
* * *
Юный император, которого судьба вознесла так высоко, долго оплакивал своих деда и отца. Но к этому горю прибавилось еще одно. Его сестра — прекрасная Гордиана, которую придворные поэты сравнивали с молодой луной и богиней Венерой[6], заболела странной болезнью.
Ни днем, ни ночью ее рабыни и царские слуги не знали покоя и отдыха. Временами царевна теряла рассудок и бросалась то в огонь, то в воду, поэтому ей строго настрого было запрещено покидать царские покои. Что касается замужества, то до ее полного выздоровления, об этом не могло быть и речи.
Лучшие врачи брались за лечение царевны. Они мазали ее пахучими мазями, поили горькими отварами из целебных трав, от чего Гордиана становилась сонной и вялой. Но стоила только ее отвести в царские бани, как она с несвойственной ей силой раскидала в стороны рабынь и бросилась вниз головой в мелкий бассейн с теплой водой. Ее чудом удалось спасти, врачи же с тех пор остерегались браться за ее лечение, боясь гнева молодого императора. Они лишь посоветовали отвести царевну на ночь в храм Эскулапа[7], где по народным верованиям больной мог получить во сне ответ: как исцелиться от болезни. Но и это ей не помогло.
Часто она плакала, сидя в одиночестве и не желая видеть кого-либо. И сердце императора Гордиана разрывалось от жалости и отчаяния, когда он приходил навестить свою горячо любимую сестру.
И вот, когда все земные средства были испробованы и отвергнуты, Господь решил положить конец ее мучениям. Демон, поселившийся в ней, под действием силы Святого Духа взвыл и провозгласил устами Гордианы:
— Никто не может меня изгнать отсюда, кроме отрока Трифона!
Император тотчас приказал своим слугам найти этого отрока и привезти во дворец. Многих Трифонов приводили к царевне, но помочь ей они ничем не смогли. Царь же не терял надежды, и поиски отрока Трифона продолжались, теперь уже в дальних провинциях империи…
Глава 7
Проскакав насквозь безводные фригийские степи, Трифон и его спутники оказались на берегу Эгейского моря. Они проделали долгий путь, меняя лошадей на почтовых станциях, лишь изредка останавливаясь в придорожных тавернах, чтобы подкрепить силы.
Закаленные в походах воины все же порядком устали. А Трифон всю дорогу тихонько молился и чувствовал себя почти таким же бодрым, как и в начале пути, отчего оба воина смотрели теперь на него если не с уважением, то по крайней мере с нескрываемым любопытством.
В порту близ Смирны Марсилий быстро договорился с капитаном небольшого грузового судна. Он, как и раньше, помахал перед ним императорским свитком, а к нему прибавил кожаный мешочек с серебряными динариями.
Капитан с уважением отнесся к императорской печати на свитке, принял мешочек с монетами, и Марсилий, Лисимах, а с ними и Трифон взошли на корабль.
* * *
Море было гладким, и вода была в нем чистой и прозрачной, совсем как в том озере, на берегу которого Трифон провел дни своего детства. Конечно его озеро было не маленьким, не то что какая-нибудь лужица от конского копыта. Но море было намного больше и куда красивее.
Лисимах же с Марсилием не обращали на море никакого внимания. Сняв тяжелые шлемы и мечи, они расстелили на палубе корабля свои шерстяные плащи и, усевшись на них, занялись игрой в «голову и корабль»[8]. Играли они азартно, и моряки то и дело оборачивались на шум от их криков и позвякивания монет.
Называлась так видимо потому, что на одной стороне монеты было изображение императора, а на другой — корабля.
Трифон же с удовольствием вдыхал соленый морской воздух и любовался окружающей красотой, а когда рядом с ним неожиданно появились дельфины, он от удовольствия засмеялся и, вспомнив строку из 103 псалма: «…там плавают корабли, там резвится левиафан[9], которого Ты сотворил…», запел этот псалом с самого начала:
— Благослови душа моя Господа! Господи, Боже мой! Ты дивно велик, Ты облечен славой и величием…
Но Марсилий, которому явно не везло, резко оборвал его:
— Эй! Слышишь? Певец, Трифон! Хватит петь. Я из-за твоего пения уже кучу денег проиграл!
Трифон покорно затих. Но тут поднялся легкий ветер, и картина резко изменилась. Море потемнело, стало из нежно-голубого зеленовато-серым. Небольшие волны начали покачивать корабль из стороны в сторону. И когда Трифон, спустя немного времени, обернулся, то увидел, что Лисимах одиноко сидит на палубе и со скукой глядит перед собой. А Марсилий стоит на четвереньках, согнувшись на краю палубы. что делать, — морская болезнь не щадит никого, не взирая на чины и воинские отличия.
Ветер между тем крепчал. Волны становились все больше. Начался настоящий шторм. Моряки быстро спустили паруса и спрятали весла. Лисимах и Марсилий скрылись в трюме. Наверху остались лишь капитан корабля и Трифон.
Трифон крепко держался руками за мачту. За мощью разгулявшейся стихии он прозревал великую силу Творца, и теперь ему уже никто не мешал петь. И он пел, пел громко, вместе с волнами и ветром прославляя Творца. Его силу, мудрость и великую любовь к Своему творению.
А когда он пропел псалом от начала до конца, то вдруг вспомнил, зачем его вызывает император. И перед его внутренним взором возник великолепный императорский дворец и несчастная царевна Гордиана, которую мучил жестокий демон. И Трифон стал молиться за царевну, и он молился долго и горячо.
А потом спустился в трюм, где между грузами затаились Лисимах и Марсилий. Открыв свой походный ящичек — наследство Онисифора, единственное, что он успел взять с собой, Трифон достал оттуда немного какого-то порошка и протянул его в ложечке несчастному Марсилию.
Тот сперва недоверчиво покосился на своего врачевателя, но потом принял предложенное ему лекарство. И через несколько минут между ящиками с амфорами[10], в которых плыли на корабле редкие лидийские[11] вина, уже слышался воинственный богатырский храп Марсилия. Он так и проспал почти все время плавания.
Глава 8
В то самое время, когда Трифон стоял посреди бушующей морской стихии и молился за больную царевну, во дворце поднялась страшная паника.
Демон, мучавший царевну, начал кидать ее из стороны в сторону, а потом поверг ее на пол. Закатив глаза, с окаменевшим лицом лежала царевна, тяжело дыша. Изо рта ее шла пена, им слышалось какое-то звериное рычание.
Слуги бестолково бегали вокруг с какими-то мокрыми платами, то и дело накладывая их на горячий лоб царевны. Никто толком не знал, что предпринять.
На их громкие крики сбежался весь двор и сам император.
И тут демон взвыл, словно побитая собака, и низким голосом прокричал устами царевны:
— Не могу больше жить здесь! Трифон идет! На третий день он будет здесь! Не могу терпеть больше! — после этого сотряс царевну с особой силой и вышел из нее.
Царевна затихла. Ее лицо расслабилось, глаза были закрыты, дышала она ровно и тихо.
Затихли и слуги. С перепуганными лицами они стояли около царевны вместе с императором, не смея произнести ни слова.
Первым пришел в себя Гордиан.
— Унесите царевну в ее опочивальню, — приказал он. И слуги бросились выполнять его приказание.
Глава 9
Весть о чудесном исцелении царевны облетела весь стольный город. Рассказ об этом переходил из уст в уста, все время пополняясь новыми и новыми подробностями. Так что на третий день многие жители Рима высыпали на берег главного порта Остии[12], в ожидании прибытия великого чудотворца.
Правда находились такие, которые утверждали, что Трифон пребудет в колеснице по главной дороге из Рима в Равену[13].
Так или иначе, корабль, на котором находился Трифон, в кратчайший срок проделал все расстояние и, войдя в устье Тибра, остановился в гавани Портусе[14], где его почему-то никто не ждал.
Так что Трифон вошел в императорский дворец в сопровождении все тех же Лисимаха и вовремя пробудившегося от крепкого сна Марсилия.
* * *
Дворец поразил Трифона и своей величиной и роскошью. Величественные колонны, мраморный пол с причудливой мозаикой, цветная роспись на стенах — все это было так не похоже на те маленькие домики Кампсады, среди которых он вырос.
Царская свита сияла красотой вышивки богатой одежды, золотом и драгоценными камнями.
И посреди этого великолепия, на возвышении, на золотом троне восседал сам император Гордиан. Ослепленный Трифон не сразу разглядел его и повернулся в его сторону только тогда, когда император произнес:
— Кто ты, и что привело тебя во дворец?
— Я — Трифон… — неуверенно начал было юноша, но потом поправился. — Мое имя — Трифон, и я прибыл во дворец по вашему приказу, чтобы исцелить царевну Гордиану от тяжкого недуга.
После этого Трифон низко поклонился императору, не совсем как это полагалось по этикету, но все же достаточно учтиво.
— Ага… — послышалось ему в ответ сверху.
И тут вдруг император соскочил со своего трона и со всех ног бросился бежать к Трифону. Краем глаза Гордиан заметил, как поморщился и недовольно покачал головой его наставник Тиместей, но шагов все же не замедлил. Еще мгновение и он оказался рядом с Трифоном, прямо напротив него — лицом к лицу.
Трифон с изумлением смотрел на императора. Он ожидал увидеть перед собой человека почтенного, с короткой, окладистой бородой, а перед ним стоял юноша, точно такой же, как и он сам. Правда на императоре было богатое одеяние: пурпурная мантия и токая шелковая тога, множество бриллиантов сияло на пальцах его рук. Но все же он был совсем юным, и его умные и восторженные глаза смотрели на Трифона с живым интересом и мальчишеским задором.
— Значит ты и есть тот самый Трифон, которого так боятся демоны?! — спросил император и, не дожидаясь ответа, продолжал: — А знаешь ли, Трифон, ты опоздал. Царевна выздоровела, три дня тому назад.
— Я очень рад, ваше величество. Значит я зря проделал этот путь и зря вас побеспокоил. Царевна здорова, и это — главное.
— Да, царевна здорова… — Гордиан, заложив руки за спину, с нескрываемым любопытством обходил Трифона, рассматривая его со всех сторон. «Вроде — обычный пастух, каких много на моей родине», — подумал он, вслух же произнес:
— Но знаешь, перед тем, как выйти из царевны, этот демон прокричал, что не может терпеть твоего приближения, и что ты пребудешь во дворец ровно через три дня. Три дня прошли, и вот — ты здесь! Вот здорово, правда?! — и император вдруг радостно засмеялся. Но потом нахмурился, — он не видел сейчас Тиместея, но знал наверняка, что тот опять им недоволен. И вообще вся эта свита… она так мешает!
— Уходите! Уходите все!.. — закричал император, развернувшись к придворным. — Слышите?! — и он в нетерпении захлопал в ладоши.
Свита с шумом покинула залу, остались лишь несколько охранников-гвардейцев и их претор Тиместей, — на него императорский приказ не распространялся.
Но один Тиместей для царя был не помеха. Теперь он мог спокойно, не взирая на правила поведения, поговорить с Трифоном и выспросить у него все, что его так интересовало.
— Послушай! — сказал император, порывисто схватив Трифона за руку. — Расскажи мне, почему они тебя так боятся? Знаешь, ведь я — император! — Гордиан гордо выпрямился и принял надменный вид. — Мне подчиняются все люди в империи, и попробовали бы они не подчиниться… Но ты!.. — император снова оживился. — Тебя слушаются демоны! Почему, а? Скажи мне. Я требую!
— Ваше величество, дело в том, что они боятся не меня, а…
— Ну да, ну да, твоего Бога. Я знаю, это ты говоришь про Христа. У меня есть придворные-христиане. Я кое-что слышал от них… Скажи, а ты можешь сделать что-нибудь этакое?.. — и Гордиан неопределенно повел рукой в сторону колонн, на которых держался его дворец. — Понимаешь? Что-нибудь такое…
«Наверное он думает, что я — волшебник, и могу одним словом разрушить его дворец, а потом снова восстановить его!» — подумал Трифон.
— Ваше величество, я — не волшебник, и вы, если думаете…
— Я понимаю, понимаю… — Гордиан на мгновение задумался. — Послушай, а ты видел их когда-нибудь?
Трифон кивнул головой. И тут император понял, чего он хочет. Эта мысль поразила его как молния, глаза императора загорелись, и он прошептал:
— Я тоже хочу их увидеть… Хотя бы одного. А?.. Я приказываю тебе…
Трифон действительно иногда видел ту нечисть. Которая мучила одержимых людей. Видел, как раз в тот момент. Когда она покидала своих жертв, теряя над ними власть. Но никакого удовольствия он от этого не испытывал: демоны были страшны, а главное — просто омерзительны.
Но император весь сгорал от нетерпения, и Трифон сказал:
— Ваше величество, то, что вы просите, наверное выполнить можно. По крайней мере, если на это будет воля Божья.
Трифон произнес эти слова неохотно. Император почувствовал это и подозрительно посмотрел на него. Не увиливает ли он?.. И вообще, тот ли это Трифон?..
— Ты хочешь отказаться? — спросил Гордиан.
— Нет, но выполнить это будет трудно. И я прошу у вас время, чтобы как следует подготовиться. Ведь Господь сказал: «Род сей изгоняется постом и молитвой».
— Сколько тебе нужно на подготовку?
— Хотя бы неделю.
— Неделю… как это долго.. — протянул Гордиан. Потом выпрямился и снова принял вид, достойный императора. — Я дам тебе это время. Ты будешь жить у меня во дворце и получишь все, что тебе будет необходимо.
После этого он знаком дал понять Тиместею, что разговор окончен. Гвардейцы распахнули перед Трифоном двери, и в их окружении он отправился в предназначенную ему царем комнату.
Глава 10
В назначенный императором день в тронном зале собралась вся его свита. Придворные нарядились в свои лучшие одежды, словно пришли на праздник. Некоторые для удобства захватили с собой складные стулья. Женщины с помощью рабынь сделали себе изысканные прически. Их волосы были завиты множеством мелких колец и закреплены булавками из слоновой кости, а сверху их украшали тонкие золотые диадемы.
Сам император восседал на троне и бросал нетерпеливые взгляды на двери, через которые вот-вот должны были ввести Трифона.
Видимо император плохо представлял себе, что именно должно было произойти, потому что справа от него расположилась группа музыкантов с лирами, флейтами и тамбуринами. По замыслу Гордиана, они должны были предать происходящему своей игрой еще большую яркость и зрелищность. Забегая вперед, скажу, что замысел императора удался, хотя и не совсем так, как он предполагал.
Время тянулось долго. Но вот парадные двери открылись, и в них в сопровождении гвардейцев вошел Трифон.
Преторианцы остались стоять у входа, а Трифон прошел дальше и, остановившись напротив императора на почтительном расстоянии, склонился перед ним в поклоне.
— Ну же, ну же, Трифон! — воскликнул Гордиан. — Довольно поклонов и приветствий. Мы уже все заждались тебя. Прошу, начинай скорее.
По рядам придворных пробежал легкий говор, словно ветер прошумел в листве. Все взоры устремились на Трифона. А он стоял посреди зала собранный и решительный. За время поста и почти непрерывной молитвы он получил от Бога еще большую силу и власть над падшими духами. Обратившись в глубине своего сердца за помощью к Всесильному Богу и исполнившись Святого Духа, он вытянул вперед правую руку и приказал:
— Тебе говорю, дух нечистый, во имя Господа моего Иисуса Христа, явись видимо для всех, кто приветствует здесь, покажи им свой отвратительный и гнусный вид и открой свое полное бессилие!
Воздух в зале потемнел, словно средь бела дня сгустились сумерки. Сияние драгоценных камней и золотых украшений на придворных поблекло. Лишь от фигуры Трифона исходил ровный свет, и сумрак не мог к нему подступиться.
В одном месте, примерно посредине между Трифоном и императором, сумрак сгустился особенно сильно. В нем проступили странные очертания невиданного зверя, похожего на огромную черную собаку. Шерсть на ней стояла дыбом. Голова с открытой хищной пастью волочилась по полу на уродливой шее. Она отворачивалась от Трифона, не смея глядеть на него, и поводила красными, как угли, глазами на ошеломленных придворных. По зале разнесся резкий запах серы.
Все замерли, скованные ужасом. Несколько женщин от страха потеряли сознание и упали на руки рабынь, а царевна, решившаяся прийти сюда вместе со всеми, забилась в истерике при виде столь страшного зрелища.
Претор Тиместей, никогда не терявший присутствия духа, безуспешно старался смирить дрожь в коленях, чувствуя, что силы оставляют его. Сам император побелел как мел. Он чуть привстал на руках, опираясь на подлокотники трона, и так и застыл, непрерывно глядя на черную безобразную фигуру, распластавшуюся по полу недалеко от его ног.
И в этой напряженной тишине один из музыкантов выпустил из рук лиру, и она с жалобным звоном упала на мраморный пол и разлетелась на множество кусков.
— Кто послал тебя, демон, чтобы ты вошел в девицу, и как осмелился ты вселиться в созданного по образу Божию человека, сам будучи гнусным и исполненным всякой нечистоты?! — спросил беса Трифон.
Его голос прозвучал звучно и властно. Он словно прорезал мрак, исходящий от демона, и тот, весь трясясь от злобы и бессилия, ответил:
— Отец мой, начальник всякого зла, называемый сатаною, сидящий во аде, послал меня войти в эту девицу и велел жестоко мучить ее.
— Кто же дал тебе власть над созданием Божиим? — снова спросил его Трифон.
И демон весь завертелся на одном месте, раскрывая и закрывая пасть, не желая говорить правды. Но не имея возможности сопротивляться, под действием невидимой силы Божией, он наполовину проговорил, наполовину пролаял:
— Мы не имеем власти над теми, кто знает Бога и верует в Его Сына — Иисуса Христа! От таких людей мы бежим со страхом и только иногда, по попущению Божию, наносим им мелкие неприятности. Те же, кто не верует в Бога и Его Единородного Сына и служит своим страстям и прихотям, те — в нашей власти, и мы можем их мучить.
А дела нам приятные это: идолопоклонство и хула, прелюбодеяние и чародейство, зависть, убийство и гордость. Те, кто творит их, вместе с нами обречен на вечные мучения.
— Так скройся же с наших глаз, адское исчадье. Вернись к своему отцу и не смущай больше нас своим мерзким и гнусным видом.
Трифон приказал это с властью и сотворил крестное знамение.
С воем, от которого кровь стыла в жилах придворных, демон растворился в воздухе. Сразу стало светлее. Наконец остатки сумрака окончательно рассеялись, и только терпкий запах серы еще долго оставался в тронном зале.
Первым пришел в себя император.
— Можете расходиться, — тихо проговорил он.
И придворные, будто только и ждали такого приказа. Толкаясь и давя друг друга, они бросились к дверям. Впереди, потрясая инструментами, издающими неопределенные звуки. Бежали приглашенные императором музыканты. Под эти странные аккорды вся свита покинула тронный зал.
* * *
После всего виденного император крепко задумался. Многие придворные в скором времени приняли крещение. Трифона же император наградил по царски, не пожалел ни казны, ни драгоценных камней.
Приняв все это с благодарностью, Трифон ничего не оставил себе. По дороге к дому он все истратил на бедных. И он исцелял больных и недужных, помогая им не столько лекарством, сколько своей горячей молитвой к Богу.
Глава 11
Итак Трифон благополучно вернулся домой.
История хранит в тайне имена его родителей. Неизвестен также день их кончины. Но мне думается, что они умерли тихо и мирно, смертью праведников.
И Трифон, схоронив их, стал странствовать по белу свету, переходя из города в город, из селения в селение, где его ждали с надеждой многие люди, нуждающиеся в его помощи. Он исцелял из от болезней, а главное — лечил их души учением Христовым, — слова его доходили до сердца, так как говорил через него Сам Господь.
Родителей же он помнил до конца своей жизни, продолжал любить их и молился за их бессмертие души, свято веря, что Господь помилует из в день Своего страшного суда.
* * *
И тут настало время рассказать о великом подвиге святого Трифона, подвиге, который венчает его жизнь мученическим венцом. И сделать это очень трудно, ибо за этим кроется великая тайна.
Страшно даже на мгновение представить себя на его месте. Страшно подумать: а что бы сделал я, если бы мне пришлось выбирать между мученической смертью и исповеданием веры во Христа? Хватило бы у меня мужества воззвать в этот момент к Богу и в отчаянии просить у Него силы для того, чтобы претерпеть муки и не отречься? Ведь отречение ведет к страшной гибели, куда более страшной, чем физическая смерть: христиане, отвергшиеся от спасительной веры будут наказаны более сурово, чем самые худшие грешники…
Почему же святые радовались, когда шил на смерть ради Христа?! Радовались чистой радостью, как дети, которым хорошо, просто потому что они есть, что так ясно светит солнце, или идет дождь, так славно шелестящий в траве и листве деревьев.
А происходило это потому, что они пребывали в Великой Любви. Не той любви с маленькой буквы, которую так ценят обычные люди, и которая является не чем иным, как простой эгоистической привязанностью к чему-то земному. Эта любовь обязательно обернется страданием — ведь все земное обречено на смерть и разрушение.
А настоящая Любовь никогда не перестает, она пронизывает собою вечность, и те, кто пустил Ее в свое сердце еще при жизни вошли в Небесную Страну бесконечного счастья.
И эта Любовь давала им такую силу, что никакие муки, даже малой доли которых не смог бы выдержать простой человек, не могли поколебать их. И, закончив свой земной путь, они и после смерти продолжали творить удивительные чудеса во славу Божию и в доказательство своего бессмертия.
Глава 12
Император Гордиан разделил судьбу большинства императоров того времени. Процарствовав шесть лет, он трагически погиб во время войны с персами.
Новый префект преторианской гвардии по имени Филип вынудил молодого императора провозгласить его своим соправителем, а позже, во время военного похода, организовал искусственный недостаток продовольствия, и разгневанные солдаты жестоко расправились со своим императором, считая его виновником возникшего голода.
Императором стал Филип. Но торжество его было недолгим. Через два года он пал в сражении с новым претендентом на царство — сенатором Децием, за которым стояли нижнедунайские легионы. Произошло это в 249 году близ города Вероны.
Стараясь укрепить свою власть, Деций издал указ о запрете всех религиозных культов, кроме традиционной для Рима языческой веры. Себя он объявил Богом и приказал, чтобы все жители империи поклонялись его изображению.
Недолгим было и его царствование. Он погиб через два года во время войны с германцами. Но за эти два года пострадали тысячи и тысячи христиан, среди которых был и святой Трифон.
* * *
Епарх[15] Аквилин торжественно восседал на судейском кресле. Это был человек средних лет, худой, жилистый, с лицом суровым и гладко выбритым. Глаза его были серого цвета, взгляд — человека, уверенного в себе.
Щедрые подарки и повышение жалования солдатам сделали его популярным в армии. Он чувствовал себя новым Юлием Цезарем и мечтал не иначе, как об императорском троне. Скоро готы перейдут границу и сметут легионы наместника Мезии и Фракии[16]. Я же встану во главе своего войска и разобью готов. Сегодня — император Деций, завтра — император Аквилин». Такие тщеславные мысли часто приходили ему в голову. Но об этом пока никто не знал, кроме самого епарха Аквилина.
Человек, который стоял сейчас перед ним был молод, и даже очень молод. «Совсем мальчишка», — подумал про себя Аквилин. — «А мне говорили, что он — опытный врач!»
О том, что Трифон не только лечит людей, но и проповедует им о Христе, наместнику доложили деревенские лекари, доложили из зависти, потому что Трифон брался лечить тех, от кого они отказывались, и лечил успешно.
«Ну, с этим у меня проблем не будет», — подумал наместник, вглядываясь в полудетские черты лица Трифона. Но встретившись с ним взглядом, Аквилин почувствовал, что этот человек, несмотря на молодость и незнатное происхождение, нисколько его не боится. Во взгляде Трифона не было смущения. Он смотрел на наместника прямо и открыто, не сводя с него глаз.
Рядом с Аквилином стояли его помощники, оруженосцы и слуги. Народ теснился позади него вдоль каменных стен базилики[17], в которой проходил суд.
Но сейчас наместнику казалось, что вокруг них никого нет — только он и Трифон. Они находились напротив друг друга: епарх — человек, облеченный земной властью, и юноша, за которым стоял Сам Небесный Владыка. И Трифон это чувствовал. Почувствовал это и Аквилин и, не выдержав устремленного на него взгляда, невольно опустил глаза и поднял из снова только тогда, когда услышал голос своего казнохранителя Помпиниана.
— Вот юноша из города Апамеи, посланный к твоему величеству, предстоит перед светлым судом твоей власти, — Помпиниан говорил торжественно и высокопарно, как и подобает человеку, начинающему судебное разбирательство.
Аквилин взглянул исподлобья на юношу и вновь, не выдержав его взгляда, отвел глаза в сторону.
— Пусть предстоящий скажет нам свое имя, отчество и фортуну[18], — произнес он.
Теперь настала очередь отвечать Трифону. Голосу его прозвучал твердо, он говорил так, словно не было суда, и перед ним сидел не наместник, а простой человек, во всем ему равный.
— Имя мое — Трифон, отечество — селение Кампсада, близ города Апамеи. Фортуну же мы не признаем, ибо веруем, что все свершается по Божиему промыслу и не зависит ни от течения звезд, ни от случая, как веруете вы. В жизни я руковожусь свободной волей, служа единому только Христу. Христос — моя вера, моя похвала и венец моей славы.
Епарх слегка приподнял брови.
— Ты верно не слышал, о царском повелении, что всякий, кто называет себя христианином и не поклоняется богам, должен умереть? Образумься же, чтобы не быть тебе вверженным в огонь!
— Ты угрожаешь мне огнем временным, — отвечал ему Трифон, — от которого остается только пепел. Я же вам угрожаю огнем неугасимым! Оставь же свою тщетную веру и познай истинного Бога, чтобы тебе не раскаяться потом, когда попадешь в огонь вечный.
Услышав такие слова из уст Трифона, Аквилин лишь покачал головой.
— Упрямец, — пробормотал он. — Глупец и упрямец.
Он повернул голову к своим слугам, которые только и ждали его приказа, и громко, так чтобы слышали все, произнес:
— Возьмите этого человека. И бейте его до тех пор, пока он не поймет, что воля императора для всех одна. Для всех, — возгласил он еще громче, — без исключения!
Ни одни человек не может выдержать пыток без помощи свыше. Трифон знал это. Знал он и то, что те христиане, которые были обращены к вере недавно и еще не имели в себе благодатной полноты Святого Духа, не выдерживали боли и потому отрекались. И сейчас он молился и просил, чтобы Господь помог ему выстоять, и тем самым показал Свою силу и немощь мучителя.
Трифон сам снял с себя одежду и с радостью отдал себя палачам.
* * *
Выведя Трифона во двор, слуги привязали его к дереву и стали наносить ему жестокие удары.
Аквилин терпеливо ожидал, сидя в кресле, когда к нему войдут с докладом, что Трифон отрекся от своей веры. Но минута проходила за минутой, на исходе был уже третий час, а к нему все никто не шел, мало того, со двора не доносилось ни крика, ни стона — мученик молча сносил все удары, приводя в изумление своих палачей. Они уже выбились из сил, когда Аквилин не выдержал и приказал привести к себе осужденного.
* * *
Епарх Аквилин был практичным человеком. Он был против казни христиан. чувствуя приближение войны, он ценил жизнь каждого человека. Трифон был хорошим врачом и мог оказать большую помощь солдатам, раненным в предстоящих сражениях. И епарх снова обратился к нему с увещеванием:
— Одумайся, Трифон, оставь свое безумие и поклонись богам.
Лицо Трифона потеряло румянец, оно было измождено пыткой, но глаза его смотрели на Аквилина также твердо, как и раньше, и также тяжело было епарху вынести этот взгляд.
— И я тебе говорю, — отвечал ему Трифон, — что никто из тех, кто отвергает Небесного Царя Христа, не может наследовать жизнь вечную, но будет послан в огонь, никогда не угасающий.
— Нет другого небесного царя, кроме Зевса, сына Сатурна, — возвысил голос епарх. — Поклонись ему, и ты будешь наслаждаться сладостью этой жизни!
— Зевс, о котором ты говоришь, был первым человеком. Занявшимся колдовством. А когда он умер, то люди, захотевшие следовать его злым делам, назвали его богом и отлили ему идолов из золота и серебра. И вы, поклоняясь ему и другим подобным идолам, забываете о Боге живом, который есть Бог богов и Царь царей, Судья живых и мертвых.
И тут хладнокровный, невозмутимый доселе епарх Аквилин почувствовал, что у него внутри. Где-то посредине груди, пробуждается страшная злость по отношению к этому юноше. Он вдруг ощутил себя актером, комедиантом на сцене театра, который играет для публики смешную, глупую роль. И Трифон, да, именно Трифон, заставляет его играть эту дурацкую роль — роль человека, который как ни старается, ничего не может с ним сделать.
До сих пор те немногие христиане, который приводили к нему, ломались при первой же пытке. Богатые же люди тайно вносили за себя выкуп, чтобы их не трогали, и Аквилин презирал таких людей, но деньги от них брал.
Трифон же обладал огромной внутренней силой, и это Аквилин интуитивно чувствовал, и именно против этой силы в нем поднялась злость, какой он еще никогда и ни к кому не испытывал.
Он встал, тяжело ступая, подошел к юноше и, глядя ему в глаза, не произнес, а прошипел:
— Я заставлю тебя отречься!
И, не дожидаясь ответа, медленно вышел из залы.
Глава 13
Аквилин очень любил охоту. Но сегодня охота была особенной. Он сменил тогу[19] на теплый охотничий костюм. Трифона он приказал привязать к своему коню.
Епарх скакал молча, прислушиваясь к тому, что происходит сзади. А Трифон бежал за его конем босиком, по свежему снегу, по мерзлой земле. Его ноги растрескались — конь наступал на них копытами, но его мучитель не услышал от него ни крика, ни стона, ни просьбы о пощаде.
Всю дорогу его сопровождало пение, заглушавшее лай охотничьих собак — это Трифон, пламенея любовью к Богу, пел 16 псалом царя Давида:
— Сверши стопы моя во стезях Твоих, да не подвижутся стопы моя!.. — а вспоминая подвиг первомученика Стефана, он повторял его слова: — Господи, не вмени им греха сего.
На этот раз епарх не получил от охоты никакого удовольствия. Всю дорогу его лук оставался притороченным к седлу, а чехол со стрелами — нетронутым.
И даже тогда, когда загнанный охотниками кабан, утыканный стрелами, дыша горячим паром, упал на колени, и Аквилину предложили спешиться и нанести ему последний удар ножом, он кивком головы предложил эту честь Помпиниану, сам же с досадой хлестнул коня и погнал его домой. Следом за ним бежал из последних сил Трифон.
Дома епарх приказал отвести святого в темницу и, решив на время отложить суд над ним, отправился в пограничные пределы своей области.
* * *
Три дня и три ночи, сидя в холодной, сырой темнице, Трифон, не смыкая глаз, молился за своего мучителя Аквилина, за своих палачей и за тех людей, что были свидетелями его пытки.
И молитва его была услышана.
Но Господь уважает свободную волю каждого человека. Если бы епарх Аквилин хотя бы немного стремился к тому, чтобы познать истину, то за молитвы святого Трифона, это познание было бы ему дано — Господь просветил бы его разум благодатью Святого Духа.
Но Аквилин все это время проводил смотр своих легионов, наблюдал за тем, как солдаты упражняются в рукопашном бое и метании дротиков, и занимался разбирательством частных дел.
А ночью он, как и Трифон, не смыкал глаз, но не потому что молился, нет — он ворочался с боку на бок, снедаемый бессильной злобой, придумывая, какую бы такую страшную казнь учинить Трифону, чтобы он не выдержал и отрекся.
Епарх никак не мог понять, что поднял руку не того, пред кем трепещут демоны. И если Трифона нечистые духи боялись, как огня, то над Аквилином они с каждым днем брали все большую и большую власть.
На четвертые сутки он не выдержал и, бросив все дела, неожиданно вернулся в Никею.
Глава 14
Аквилин скакал всю ночь, слезая с седла, только для того, чтобы пересесть с одного коня на другого. Ранним утром он в окружении оруженосцев въехал в Никею через главные ворота.
Жизнь в городе только начиналась, на улицах почти никого не было, даже Форум[20] был свободен от торговцев, и цокот лошадиных копыт по мостовой звонким эхом разносился по городу, отражаясь от стен домов.
Въехав во двор своей резиденции, епарх спрыгнул с коня, бросил поводья одному из подоспевших слуг и вбежал по ступеням во дворец.
— Приведите ко мне Трифона, — последовал приказ, и слуги торопливо побежали за осужденным.
* * *
Трифон еле держался на ногах, но глаза его все также были спокойны и полны решимости пройти свой путь до конца.
Епарх же после бессонных ночей и долгой дороги выглядел не намного лучше, чем Трифон. Он был весь покрыт дорожной пылью, лицо его осунулось, глаза ввалились и горели огнем, страстным огнем ненависти, тем самым огнем неугасимым, о котором столько раз говорил ему мученик. Ведь если святые еще при жизни, входят в Небесное Царство, то в сердце Аквилина уже горело адское пламя, и он, еще при этой жизни, вошел в преисподнюю.
Ах, если бы он это понимал! Но ослепленный яростью, он думал только о том, как сломить святого мученика, вместо того, чтобы подумать о своей собственной судьбе.
— Я вижу по твоему виду, что ты не одумался, — тихо сказал Аквилин, как будто обращаясь к самому себе, и тон его не предвещал ничего хорошего. — Ну что тебе стоит?! Всего-то и требуется — кинуть горсть ладана в курильницу и поклониться изображению императора. Только и всего — пустая формальность. Ты думаешь, я не понимаю, что он не Бог? Сделай это, прошу тебя — и будешь свободен
— Я служу и покланяюсь только Господу моему — Иисусу Христу и буду непоколебимо хранить веру в Него, — твердо отвечал ему мученик. — Твою же и царскую гордость я презираю, а от почитаемых вами богов отвращаюсь.
— Что ж, — Аквилин повернулся к Трифону спиной и, глядя в окно на городскую площадь, произнес. — Тогда тебе вобьют в ноги острые гвозди и будут с позором водить по городу.
Трифон молчал.
Епарх небрежно махнул рукой, и слуги бросились исполнять его приказание. Он же молча наблюдал, продолжая стоять у окна, за всем происходящим, надеясь, что на этот раз, мученик все же не выдержит, и этот странный и страшный поединок между ними наконец прекратится.
И Трифон бы, конечно, не выдержал. Если бы не Господь, который укреплял его, давая ему силы физические, а главное — силу несгибаемого духа.
Его водили, а точнее влачили по городу, нанося побои, и многие язычники, видя, с каким мужеством и терпением он переносит страдания, удивлялись его вере и в душе проклинали императора и его жестокого наместника, не смея из страха произнести этих слов вслух.
Христиане же все больше укреплялись в вере, особенно после того, как Господь видимо проявил Свою силу и великую милость к Своему угоднику.
Глава 15
Аквилин смотрел на мученика как затравленный зверь. Еще никогда он не чувствовал себя так скверно. Он был хорошим охотником, но сейчас чувствовал себя кабаном, в которого уже выпущено множество стрел, и эти стрелы достигли цели, и осталось нанести лишь последний удар ему широким охотничьим ножом. И этот удар должен был нанести ему Трифон, тот самый Трифон, что стоит перед ним, уже в который раз! Весь израненный, с переломанными ребрами и посиневшими от холода руками и ногами, но лицом — просветленным от радости.
Что же это за радость может быть, если ты весь изранен и измучен?! Но она как свет, как огонь проникает в душу епарха и жжет, жжет его изнутри…
— До каких же пор, Трифон, ты будешь нечувствителен к страданиям, и когда же ты почувствуешь всю ужасную боль пыток?
— Когда же и ты познаешь силу Христову, — с болью в голосе отвечал ему Трифон, потому что ему до боли было жаль этого несчастного человека. — И перестанешь, окаянный, искушать Святого Духа?
— Крепко ли вы его били? — прошипел епарх.
Слуги, которые в отличии от Аквилина не были так сильно одержимы жаждой власти и гордыней, и сердцем понимали, что Трифон — не обычный человек, и уже давно бы пора прекратить эту страшную казнь, молчали.
— Вы, наверно били его палками, — не унимался Аквилин. — А бить надо было железом! Слышите? Железом!.. И огня, огня ему! Палите его огнем!..
В страхе перед наместником, но еще больше боясь самого мученика, слуги неловко, как-будто позабыв свое прежнее умение, взяли Трифона и повлекли его на новые мучения, но тут внезапно свет, озарявший его лицо, стал ярче. Он разгорался все сильнее. Его лучи затопили все вокруг, слепя глаза слугам наместника и разливаясь свободно и просторно. Небесная радость коснулась сердец палачей, и они в страхе и трепете пали пред Трифоном на землю.
А на его главу, к великому ужасу наместника, спустился с неба прекрасный сияющий венец, и святой Трифон, ощутив в себе пришедшую свыше помощь, исполнился еще большей радости и веселия и молился вслух:
— Благодарю Тебя, Господи, за то, что Ты не оставил меня беспомощным в руках моих врагов. И прошу Тебя, не оставляй меня и помоги до конца совершить этот подвиг и получить венец правды со всеми, кто возлюбил имя Твое, ибо Ты один славен во веки. Аминь.
На этот раз Аквилин по-настоящему испугался. Он не верил ни в своих богов, ни в Бога Трифона, вообще ни во что, кроме земной славы и могущества, который он желал всем своим сердцем.
Но смущенный явленным чудом, он приказал развязать святого и с льстивой лаской вновь попытался уговорить его.
— Трифон, принеси жертву Зевсу и поклонись царскому изображению…
Воистину, кого хочет наказать Господь, того лишает разума. На этот раз Аквилину действительно удалась роль, которой он так боялся — человека, который словно не видит и не слышит того, что свершается прямо перед ним.
— Если я к самому царю и к его нечестивым приказаниям отнесся с презрением, то неужели буду покланяться его бездушному изображению, о, епарх, — с улыбкой отвечал ему Трифон. — А боги твои — просто каменные воплощения людских пороков: гнева, сладострастия, воровства и всего самого низменного и гадкого, что есть в человеке. И нас вы хотите завлечь в ту же гибельную пропасть, куда идете сами. Но вы не будете иметь в этом успеха, потому что идете не против людей, но против истинного и живого Бога.
Его слова не достигли цели. Епарх смотрел на Трифона широко открыв глаза, и в его глазах читались сразу гнев, ненависть и страх. И Трифону на мгновение показалось, что он него исходит мерзкий запах серы, такой же, как от той черной собаки, под видом которой когда-то явился по молитве Трифона злобный демон.
* * *
На следующий день, облаченный в белую тогу с пурпурной полосой[21], епарх Аквилин произнес пред всем народом приговор:
— Трифон Апамейский, за противление царскому приказу, претерпев множество мук, но не захотев принести жертвы богам, должен быть казнен через усекновение головы.
В этом приговоре была последняя надежда епарха на то, что Трифон все-таки отречется. «Ведь жизнь — она одна! Разве можно с этим шутить?!» — так думал епарх, но и на этот раз его надежда не оправдалась.
Господь по молитве Трифона принял его душу, когда палач еще не успел поднять своего меча. И Аквилин, узнав об этом, заскрежетал в бессилии зубами:
— И здесь он все сделал по-своему!
Находящиеся в Никее христиане обвили тело мученика чистыми плащаницами и умастили ароматами. Они хотели похоронить его у себя в городе, и тем самым обрести себе в его лице защиту от врагов.
Но святой Трифон явился им в видении и повелел отнести его мощи к себе на Родину — в селение Кампсаду. что и было исполнено.
Душой же он вознесся на Небеса и имеет великую силу заступления за нас перед Единым в Троице Боге — Отцом, Сыном и Святым Духом, которому слава во веки веков. Аминь.
Примечания
[1] Фригия — историческая область в Малой Азии.
[2] Легат — в Римской армии старший офицер, командующий большим подразделением — легионом.
[3] Ардавир — первый персидский царь из династии Сасанидов. Прославился как полководец.
[4] Мансион — гостиница при дороге.
[5] Император Максимин царствовал в 234—238 до н.э.
[6] Венера — в Риме богиня земной любви и красоты.
[7] Эскулап — в Риме бог врачевания.
[8] Голова и корабль — азартная игра, у нас известна, как «Орел и решка».
[9] Левиафан — большое морское животное.
[10] Амофора — греческий сосуд для вина.
[11] Лидия — область в Малой Азии, славилась виноделием.
[12] Остия — главный порт в Риме на реке Тибр.
[13] Равена — второй по значимости город в Италии, стал впоследствии стольным городом римских императоров.
[14] Портус — новая гавань, построенная императором Клавдием.
[15] Епарх — наместник провинции в Римской империи.
[16] Мезия и Фракия — области на севере Балканского полуострова.
[17] Базилика — большое общественное здание, расположенное чаще всего рядом с Форумом.
[18] Фортуна — то же, что и судьба.
[19] Тога — верхняя одежда, носить которую имели право только римские граждане.
[20] Форум — самая большая городская площадь на пересечении двух центральных улиц.
[21] Пурпурная полоса на тоге была знаком отличия сенаторов и высших сановников.
Комментировать