Март 1905 года
1–5 марта
С 1 по 5 марта шли безостановочно. Лошадь моя стала уже прихрамывать. Немудрено: она ведь сходила в город Инкоу и теперь с 16 февраля ежедневно с утра до ночи под седлом. Остановились в городе Чаянпо близ станции Гунчжулин. Погода эти дни была страшно холодная, ветреная, да еще и путь наш проходил по горам. Продрогли изрядно, и некоторые заболели даже. Шли без приключений; только раз ночью едва хунхузы не напали на нас, да 2 марта на дороге похоронил умершего своего солдата. В Чаянпо все вещи церковные проверили, прочистили и переложили. Два дня надо дать отдых коням, и затем назад. Это время питались сносно, только спали все время вповалку с китайцами. Нечистота страшная…
6–12 марта
В городе Чаянпо мы поместились в хорошей фанзе богатого китайца. Первый раз за все время меня пригласили на женскую половину. Вхожу. Присутствие женщины сейчас заметно: на канах лежат вышитые ковры, на стульях шкуры рыси, стоят скамеечки с красными подушечками, несколько зеркал, засушенные цветы, книжка с узорами для вышивания, картины, часы, вееры и пр. На кане лежит «мамуса», старшая жена (у хозяина две жены), и курит опиум; лицо бледное, глаза горят; рядом работает что-то молодая китаянка и две «хуни», то есть девушки, играют с маленькой собачкой. Сейчас же усадили меня в кресло. Хозяин очень любезно предложил свою трубку и крайне удивился, когда я отказался; а старшая жена налила чашку чаю. Сахару не полагается. Начался оживленный разговор между нами. Я ничего не знаю по-китайски, они ни слова по-русски, посему разговор наш сопровождался такой мимикой и жестикуляцией, что прямо смешно становилось. Между прочим, видя у меня на рукаве красный крест, они вообразили, что я доктор, и просили полечить младшую хуню, у которой сильно распухли гланды. Я достал нож и шутя предложил вырезать. Родители согласились, но девочка не хотела ни за что. Чтобы не оставаться в долгу, я, с своей стороны, угостил всех сахаром. Но китаец сейчас же принес три яйца и отдарил. 7 марта утром вдруг вбегает в нашу половину хозяин и в слезах говорит мне: «Капетан сыпи-сыпи, сольдата кули-кули карабачи», то есть, когда я спал, солдаты украли его трубку. А трубка действительно хорошая и дорогая (только вчера он мне ее показывал): вся из серебра, рублей тридцать-сорок стоит. Конечно, виноватого скоро нашли, поставили его среди двора на часы, а трубку возвратили владельцу. Проходит так с час; смотрю, китаец таинственно вызывает меня: «Капетан, поидема» — и тащит за руку на двор прямо к наказанному солдату. Подвел и говорит мне: «Капетан, кули-кули ю, карабачи мею-ла», то есть трубка есть, нашлась, воровства больше нет, и, кланяясь почти до земли, умоляет простить солдата. Да, симпатичный хозяин наш, не то что на прошлом ночлеге, где старик китаец так злобно смотрел на нас, что жутко становилось, и говорить с нами не пожелал. Вот кого мне ужасно жаль здесь, это женщин и детей. Сердце разрывается, когда по приходе войска на ночлег очищают фанзы под постой. Обыкновенно одну-две фанзы оставляют незанятыми, и вот туда со всей деревни сходятся «бабушки». Идут целой толпой, глаза опустивши в землю; в правой руке палка, без помощи которой на своих изуродованных миниатюрных ножках они рискуют упасть. На руках маленькие дети, прижавшись крепко к материнской груди, испуганно смотрят на пришельцев; за рубаху держатся еще двое-трое малышей и большею частью неистово ревут. Смотря на эту картину, всегда вспоминаю, как во время моего раннего детства в нашем селе случился страшный пожар, и я, уцепившись за юбку мамаши, всюду бегал за ней и ужасно кричал, озираясь на зловещее пламя и испытывая невыразимый страх. И вот теперь я вижу то же, только страх этот внушает не пожар, а мы. От подобного сознания я стремительно бегу в отведенную фанзу, чтобы скорее замкнуться, не видеть. Но конечно, нужно же и солдатам теплое помещение. Закон войны!.. У нашего хозяина магазин; и вот каждый вечер, по закрытии лавки, приказчики собираются к нам в фанзу и начинается взаимное обучение языкам. Шум получается невообразимый, так как китайцы вообще громко говорят. Они учат меня своему счету, и я старательно твержу: «Иго (1), лянго (2), санго (3), сыга (4), уга (5), люга (6), тига (7), пага (8), тюга (9), шига (10)» и т. д. Видя быстрые мои успехи, китайцы от удовольствия хохочут, приговаривая: «Шанго, капетан!» Со своей стороны, они тоже учатся по-русски, спрашивают название предметов и преуморительно их потом коверкают. Лошади наши отдохнули; все церковные и свои вещи я привел в порядок, и 8 марта, простившись с Ксенофонтом, мы с Михаилом отправились назад к полку. С нами едет Бузинов и двадцать всадников. На станции Гунчжулин мы узнали, что наша бригада с 11‑й конной батареей прикрывает отступление 3‑й армии и потому стоит сзади всех войск, верстах в двадцати от ближайшей позиции — трудная и опасная служба; штаб бригады и полка находится на станции Шуанмяоцзы, верст на семьдесят пять южнее Гунчжулина, а четыре эскадрона ежедневно спускаются еще верст на пятнадцать к югу в сторожевое охранение, где и перестреливаются с японцами и хунхузами. От города Чаянпо до станции Шуанмяоцзы мы ехали два дня среди массы отступающих войск, причем все встречающиеся полки и артиллерия шли в полном порядке. С одним полком идут пленные японцы, человек восемьдесят. Вид их не бодрее наших: тоже утомились; в руках палки, на поясах висят бутылки с водой; вместе с нашими солдатиками покуривают трубочки. Павших животных, начинающих разлагаться, рваных полушубков, всякого тряпья, пустых жестянок и прочего хлама валялось по дороге такая масса, что лошади пугались и нам тяжело было дышать. На беду, погода сразу стала теплая: солнце жгло так сильно, что все и таяло, и разлагалось быстро.
Ночевали мы две ночи совершенно одни; заезжали все в один двор, запирали все кругом и на ворота ставили часового. Проехавши станцию Сыпингай, мы едва не выкупались нечаянно в реке. Лед, по-видимому, растаял; вода совершенно чистая. Послали одного солдата вперед — он попробовал и докладывает, что река мелкая, только по колени лошади. Тронулись гуськом; я ехал почти последним. Первые два всадника перебрались благополучно, а третий вдруг скрылся наполовину в воду. Что такое? Оказалось, река-то глубокая, а только лед немного опустился, и мы его приняли за дно. Едва вытащили беднягу; снял валенки и вылил из них воду, как из ведра. Делать нечего, взяли мы немного вправо и с большим страхом ежеминутно провалиться переехали все на другую сторону. Часов в шесть вечера мы прибыли к станции Шуанмяоцзы. Штаб полка, помещающийся в железнодорожной будке, 1‑й эскадрон… Господи, как же мы радостно все встретились: точно родные! Как я привык к полку! Пошли расспросы, что мы привезли нового, но, к общему огорчению, хорошего нового мы ничего не привезли, а сплетен, что обычно ходят в тылу армии, навезли массу. Я устроился по-прежнему с командиром полка, причем оказалась пустая железная кровать какого-то пограничника; Михайло постлал на нее соломы, и я, забывши все тревоги и скорби, заснул как убитый. Грустное было пробуждение 12 марта: привезли двух убитых солдат — 3‑го и 6‑го эскадронов. Похоронили недалеко от станции. Около могилы я заметил небольшой шалашик из циновок, заинтересовался, вошел, и что же? На деревянной скамеечке лежит отрубленная человеческая нога, еще свежая, очевидно недавно ампутировали проходящие лазареты, да и забыли зарыть. Велел закопать. Пока дошел до своей будки, вся душа перевернулась: целая площадь завалена падалью, внутренностями и пр. Что будет с нами, если мы здесь постоим еще несколько дней? Все железнодорожные стрелки сняты, и на последние три поезда спешно грузят интендантский фураж, дрова, муку. Вечером пришел приказ начинать жечь освободившиеся здания, и скоро запылали громадный каменный барак, деревянный мост, станционные будки, взлетел железнодорожный мост, и забушевала огненная стихия… Долго-долго с невыразимой грустью бродил я около своей будки при свете этого пожарища! Тяжело! Ложусь.
13 марта
Сегодня воскресенье; иду искать места для богослужения. День начался хороший, солнечный, можно бы и на воздухе молиться, но валяющаяся во множестве разная нечистота не позволяла. Пришел я на вокзал; здесь телеграфист сообщил мне, что при станции есть часовня, которая, кажется, еще цела. Действительно, около пограничной казармы я нашел часовню; двери открыты, одна половинка оторвана, икон нет, стекла выбиты, на полу валяется солома. Ничего, все-таки лучше, чем среди мусора, тем более что перед часовней находилась целая площадка, почти чистая. Пошел я в 6‑й эскадрон, взял людей и через час все вычистили: и часовню, и площадку. Объявил о богослужении всему гарнизону и в 12 часов дня (ожидали прихода эскадронов из сторожевого охранения) отслужил обедницу и молебен. Часовня изображала алтарь, а площадка — церковь. Я полагал, что по случаю тревожного положения нашего мало будет у меня богомольцев, однако вышло наоборот: пришли генерал, командиры полков, много офицеров, наши солдаты, нежинцы, артиллеристы, казаки, пехотные и конные охотники. Мне это проявление религиозности было чрезвычайно приятно. Говорил даже небольшую проповедь на тему: кого любит Господь, того и наказует, но не дает испытания сверх сил, а с испытанием дает избавление.
Разошлись по своим будкам, обедаем. Вдруг «бум» — выстрел недалеко от нас; выбегаем и видим столб пыли и дыму около вокзала. Шимоза — вот первое, что мелькнуло в голове, и я уже настроился встречать вторую, третью и т. д., но скоро объяснилось, что это саперы пробовали силу присланного патрона, которым завтра нужно рвать водокачку. Успокоились и принялись за неизменный наш послеобеденный десерт — чай, да еще с лимоном. Лимоны ведь редкость здесь, как-то удалось достать на станции Гунчжулин. Приходит батарейный командир и, увидавши лимон, убедительно просит дать ему маленький кусочек. «С России ведь даже не нюхал», — говорит. Ну, а я у него за это взял кусочек сахару, так как этот продукт у всех нас вышел, а обозы и лавки слишком далеко. Так с этим куском я и пил раза три, пока в деревне Цилюшу не купили десять фунтов сахарного тростникового песку в китайской лавчонке. Вечером из штаба армии пришел приказ, чтобы завтра к 12 часам дня очистить станцию, все зажечь, здания и водокачку взорвать и в 2 часа дня нашей бригаде выступить на северо-запад с таким расчетом, чтобы 16 марта прийти в город Юшитай в шестидесяти верстах отсюда, где стать на квартиры и разведывать местность к монгольской границе, от которой мы будем в двадцати пяти верстах. Хотя мы будем теперь жить в сорока верстах от железной дороги, но все же я рад уйти отсюда: по крайней мере в сравнительной чистоте придется жить, а не среди всех этих отбросов отступления.
14 марта
Рано утром пехотные солдаты привели двух шпионов-китайцев; оба молодые, пойманные на месте преступления. Суд короткий: их повели за фанзу. Я знаю, зачем повели: там казнь. Не могу описать охватившего меня чувства — и жалость, и ужас… Скорее ушел в свою будку и лег, чтобы ничего не слышать. Ветер сильный и холодный. Пришел интендантский чиновник, принес письменный приказ генерала начать жечь. Приказали, и пошло… Огромные здания пограничных казарм, разные станционные пакгаузы, скирды чумизной соломы, станция со своими постройками, оставшееся интендантское имущество (немного, почти все успели увезти) — все это сразу запылало, и клубы черного дыма повалили из окон, дверей, ворот. Ветер помог: забушевало море пламени. Наши будки еще целы — сами зажжем при отъезде. Сели закусить, слышим «трах, трах» — страшный взрыв. Это взлетела на воздух каменная водокачка; за нею полетели более крепкие здания. Кругом пламя, дым, взрывы — ад… Хотя бы скорее уехать отсюда!
Наконец выстроились эскадроны, и мы начали разрушать свои квартиры: выбили окна, наложили внутрь чумизной соломы и зажгли. «К коням! Садись!..» Слава Богу, едем. Несколько раз оглянулся я назад. Будка наша в пламени; часовня, где я служил, уже сгорела; остальное все покрыто дымом. Прощай, железная дорога! Нас теперь посылают снова на крайний правый фланг 3‑й армии, в город Юшитай, верстах в пятидесяти от станции Гунчжулин.
Когда стоишь недалеко от железной дороги, видишь бегущие поезда, то как-то ближе к России, ко всему родному чувствуешь себя; а как приходится жить и сражаться вдали от линии, то невольно испытываешь чувство отрезанности от всего родного. Неприятное чувство! Ветер пронизывает, и командир полка жалуется на лихорадочное состояние. Немудрено простудиться. Проехали версты три от станции Шуанмяоцзы и видим: идет навстречу нам какая-то толпа, впереди на огромном шесте флаг Красного Креста. Что такое? Подошли; оказывается, это идут отпущенные японцами из плена двадцать четыре доктора, священник, мулла и двести восемьдесят санитаров. Все они истомлены: шли пешком от Мукдена (сто сорок верст), в руках палки, вещей собственных буквально что на себе. Японцы их выпроводили, давши только галет на дорогу. Представьте: их в плен взяли в деревне Каулоуцзы, где мы раньше жили.
Остановились мы на ночлег в деревне Цилюшу; сахару у нас ни кусочка, но китайцы выручили, предложили купить у них песок из сахарного тростника, что мы и сделали. Командир полка разболелся: температура тридцать девять градусов, а еще нужно сделать верхом семьдесят верст. Легли на кан все вповалку. Я был счастливее других — блаженствовал: китаец одолжил мне ватное одеяло, на котором я и улегся, хотя подозрение относительно насекомых в одеяле было сильное, но что же делать?!
15 и 16 марта
Выступили в 8 часов. Еще холоднее, и, главное, идет то дождь, то снег. Командир полка сел на лошадь. Прямо поражаюсь, как он едет. Вот терпение-то! Весь день шли благополучно, только страшно все озябли. Лошадь моя так устала, что как станем на привал, так и ложится и ноги вытягивает. Тогда и я, подостлавши чумизы, ложусь и голову кладу ей на седло. Так мы оба и отдыхаем. Ночевали покойно в деревне Удиона. Здоровье командира полка улучшается; мы сварили курицу и заставили его насильно съесть бульону.
16 марта в 4 часа вечера приехали мы наконец в город Юшитай. Городок небольшой, но, по обычаю, обнесен стеною и окопан глубоким рвом. Около одних ворот стоит даже старая-престарая пушка. Нас встретил китайский полковник — начальник юшитайского гарнизона, состоящего из трехсот всадников регулярного войска. Разошлись по квартирам. Нам отвели большую фанзу. Я купил за три рубля китайское ватное одеяло и на кане устроил себе спанье. Послали за обозом.
17 марта
Плохо провел я ночь: снизу поджаривал кан, а сверху холодно было — бумага в окнах порвана, и потому сильно продувало. Входит утром адъютант и поздравляет с зимою: оказалось, за ночь выпал снег вершка в два глубины. Не поблагодарили мы адъютанта за поздравление, ведь к обеду эта зима пропадет и на ее месте окажется страшная грязь, а мы ждем не дождемся обоза, который находился у города Куаченцзы, по крайней мере в ста верстах отсюда. По грязи-то когда он дойдет? А в обозе и церковь, и вещи наши.
В 10 часов утра пришел казачий офицер 1‑го Аргунского полка (он причислен к нашей бригаде) с просьбою отслужить у них в 11 часов молебен по случаю их полкового и общего всего Забайкальского войска праздника святого Алексия, человека Божия. Едва добрались мы с Михаилом до места служения. Такая слякоть на улице да движение прямо громадное: китайцы целыми обозами из деревень перебираются сюда в город. На огромных арбах чего только нет: гаолян, чумиза, поросята, утки, куры и пр.; кроме того, на каждой арбе штук по семь-восемь «бабушек». Стал уже свыкаться я со всеми этими картинами, а сначала они доводили меня до слез.
Пришли к казакам. На большом дворе расчистили место и из новых циновок устроили подобие часовни; в ней поставили стол и в казачьем котелке воду. Со мною пришли наши свободные певчие, и молебен мы отслужили с большим торжеством. Перед молебном, приглашая казаков поусерднее помолиться, я сказал небольшую проповедь о том, что святой Алексий, принявши на себя послушание служить только Христу, на этом поприще благодаря своей вере и молитве смиренно претерпел тяжкие труды, страдания и лишения. «Вы тоже второй уже год, верные своему долгу, переносите здесь великие лишения, раны и болезни. Много нужно вам силы, чтобы смиренно все это перенести, перетерпеть до конца, и вот здесь-то пример жизни и помощь святого Алексия вам необходимы. Верьте, что он видит, знает вашу жизнь, слышит ваши молитвы и всегда ходатайствует за вас пред Господом. Молитесь же усерднее святому Алексию, и вы сподобитесь его великой помощи».
Казаки, офицеры и рядовые — все выражали неподдельную радость. Да это и понятно: ведь они в прошлый праздник свой (в 1904 году) не только не молились, но даже были в походе с генералом Мищенко в Корее.
Потихоньку добрались мы до своей фанзы. Готов обед. Теперь мы в этом отношении опять наладились: купили пять кур, трех уток и гуся, а в 5‑м эскадроне начали класть печь, значит, скоро будет и хлеб. Только что пообедали, как меня вызывают во двор. Выхожу, смотрю, стоит унтер-офицер 3‑го эскадрона Иванов, улыбается и говорит: «Батюшка, милости просим, пожалуйте к нам в эскадронную баню попариться; я все для вас приготовил!» «Да когда же это вы успели, — говорю, — уже и баню соорудить?» «Как приехали, значит, мы сюда, — говорит Иванов, — я первым делом побежал искать подходящую фанзу для бани, потому, вы сами изволите знать, что мы уже больше месяца и рубах-то не меняли — вошь стала заедать; ну выпариться-то очень даже хорошо солдату. Господь помог мне: вчера же и нашел. Сложили каменку (печку), навалили на нее булыжнику — и пару сколько угодно; да вот пожалуйте, сами увидите». Против такого искушения устоять было невозможно, крикнул Михаила, и через час горячий-прегорячий пар тщательно уже выпаривал из моего грешного тела всякую нечисть; баня чудная, хорошо было мыться. Но очевидно, я за эти ужасные наши походы с 16 февраля очень устал да и давно в таком пару не был — только окончилось тем, что я вдруг ослабел, голова стала кружиться. Михайло кое-как одел меня, и я буквально повалился на руки дневального, который и положил меня на чумизную солому, бывшую на дворе. Немного полежал я, оправился и тихонько добрел в фанзу ротмистра Витковского, где и долечился окончательно чаем. Угару никакого — просто ослабел. И вот благодаря 3‑му эскадрону я снова выпарился намного времени вперед. Приятно! Вернулся домой и только хотел прилечь, как вдруг появилась целая процессия: в сопровождении конвоя явился к нам китайский полковник с визитом. На нем красная шапка с шариком и длинным пером, шелковая куртка и такие же штаны, бархатные сапожки, на пальцах длинные ногти — одним словом, аристократ. За ним оруженосец тащит полковничий меч в красных ножнах, а другой держит в руках длинные красные визитные карточки. Вошедши, полковник присел перед каждым из нас, затем пожал руку, а слуга его роздал всем по визитной карточке. Усадили гостя и через переводчика нашего Иван Иваныча (прозвище) задали несколько обязательных вопросов вроде: «Как здоровье? Как поживает семья? Сколько детей?» Затем пошел разговор общий. Оказалось, полковник сражался с японцами в 1894 году и даже два раза ранен; признался, что ненавидит их и с удовольствием бы перешел со своей конницей на нашу службу, но боится своего правительства. Говорил искренне, хотя, быть может, когда придут сюда японцы, он то же будет говорить японцам о нас. На их месте иначе и нельзя. Положение китайцев вообще прямо адское — жаль их от души. Напоили гостя чаем. Он приглашал нас к себе обедать, но мы отказались: ведь сидеть за столом и не есть нельзя, а если поесть, то от многих блюд в желудке непременно получится «ломайло». Завтра надо искать помещение, где бы можно было устроить церковь. Если простоим несколько дней, то поговеем; да и так помолиться нужно.
18–20 марта
Два дня (18 и 19 марта) мы с Михаилом бегали по городу, искали удобного места для богослужения. В первый день ничего не нашли; наконец 19-го я обратился к помощи китайского полковника, и он скоро отыскал нам целую отдельную фанзу, новую, в которой даже не успели выстроить каны — человек четыреста поместиться может. Радости моей не было предела. Сейчас же началась чистка фанзы. Добрые солдаты работали наперерыв: таскали песок, подметали, наносили кирпичу и для алтаря выложили возвышение, даже вывели полукруглый амвон, затем принесли массу циновок и устлали ими всю фанзу. Уборку церкви закончили только 20-го утром, и в 10.30 я назначил для всего юшитайского гарнизона (51‑й Черниговский и 52‑й Нежинский драгунские полки, 1‑й Аргунский казачий полк, 11‑я конная батарея, 3‑я артиллерийская парковая бригада и шестьсот человек пехоты) обедницу и поклонение Честному Кресту. Обоза нашего еще нет, значит, нет и церкви. Пришлось наводить благолепие местными средствами. Принесли китайский стол, покрыли его попоной; унтер-офицер Решетников (столяр) сделал большой крест, который мы поставили у стола. Вот и все. Тем не менее на душе было радостно, и я с нетерпением ожидал прибытия богомольцев. Природа вполне соответствовала дню воскресному: все воскресало под действием весеннего солнышка, и хотелось забыть суровую действительность — войну.
Наконец собрались молящиеся: драгуны, казаки, артиллеристы, много офицеров, даже китайский полковник пришел в полной парадной форме, и мы отслужили обедницу; все пели «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко, и святое Воскресение Твое славим». Не могу выразить, как легко стало на душе, будто сразу отпало что-то тяжелое, и какая-то легкость появилась во всем моем существе. Душа, как воск, размягчилась, растопилась. Что ж? Слава Богу распятому, что и нас Он удостаивает идти таким же, как и Он, крестным путем. И как только благодарить нам Господа, Который и среди такой скорбной обстановки не лишает нас, хотя и грешных, но все же детей Его, благодатного озарения молитвенного, утешения духовного — этого истинного отдохновения! Скажите, в чем ином мы могли бы найти в нашей скорби утешение? В сочувствии соотечественников? Но большинство газет и писем только и гласят: «Здорово побили вас японцы, отколотили вас начисто, едва ноги унесли, позорно бежали; вы сгнили; нет прежней русской армии». Спасибо! Со смирением приемлем: мы грешны, заслужили. Только мне кажется, можно ли назвать сгнившими и трусами тех воинов, которые почти две недели сражались, отбили девятнадцать атак, взяли несколько пулеметов, три пушки, несколько сот пленных, потеряли до шестидесяти тысяч раненых, сражались, имея против себя храбрейшего, одушевленного врага, превосходившего нас, по сознанию самих же японцев, на сто тысяч, и отступили лишь по приказанию начальства? А тут еще эта проклятая паника в обозах — обозы ведь не строевые войска. А знаете, что за страшная вещь паника? Гораздо опаснее самого ужасного боя. Паника из обозов, как зараза, передалась в некоторые строевые войска, и мы без боя потеряли и людей пленными, и орудия. Осуждайте нашу мученическую жизнь, осуждайте, клеймите, но у нас есть заступник — Господь на небе, Который знает наши труды и вот, видите, утешает, поддерживает наши силы. У нас есть и на земле защитник — государь. Он добрый, сердечный. Он знает, что мы исполнили святую присягу, что мы пребудем верны ему, хотя бы и умереть надлежало всем. У нас есть родные наши, близкие; они скорбят с нами, сочувствуют нам, не осуждают.
После поклонения святому Кресту я сказал небольшое поучение, объяснив между прочим воинам причину нашей благоговейной радости, испытываемой при поклонении и лобызании Честнаго и Животворящего Креста.
По окончании богослужения устроили совещание с командирами частей нашего отряда относительно говения. Решили, как только придет церковь наша, начать ежедневную службу — говение и приобщать каждый день от двухсот пятидесяти до трехсот человек, чтобы успеть побольше приобщить воинов, потому что неизвестно, когда выступим. Конечно, я с радостью согласился послужить насколько хватит сил; ведь я остался в отряде один (заболели священники), а причастников-то по крайней мере четыре тысячи человек. Ну, да Господь поможет, лишь бы церковь скорее привезли из обоза.
21 марта
Сегодня в нашем городе кипит работа: комендант города Юшитая подполковник Чайковский заставил китайцев сбросить снег с крыш и вычистить грязь с улиц. Целые толпы китайцев с криком машут лопатами, кирками, метлами — и действительно, к вечеру улицы стали не только проходимы, но почти сухи. Некоторые вздумали было отказаться от этой благодетельной для них же работы, но неумолимые китайские полицейские сейчас же схватили их, повалили на землю и так били палками по пяткам, что внезапно появилось усердие и работа заспорилась. Спасибо коменданту нашему, а то ведь грязь-то грязью, да, кроме того, и дрянь всякую выбрасывают на улицу, даже падаль.
Едет разъезд Нежинского полка и что-то везет — оказывается, труп солдата-сапера: в семи верстах от города Юшитая убили хунхузы. Принесли убитого и положили в нашей церкви на циновку. Я благословил его. Лицо молодое, благородное, белье тонкое, очевидно, не из простых, но погон нет, и какой части, узнать невозможно. Послали рыть могилу; наш 2‑й эскадрон сделал гроб; обмыли кровь с лица и положили. Собрались певчие, много солдат, и мы с большою торжественностью похоронили его за городом среди деревьев. Вероятно, покойник угоден был Богу: так легко было на душе во время отпевания. Жаль только, что имя его неизвестно; молились просто за «раба Божия». Упокоился, таким образом, еще один из нас; он уже не знает ни позора, ни страдания и получил венец мученичества. А мы? Дай, Боже, силы еще потрудиться здесь! Не хотелось уходить в город. Жаворонки, наши родные жаворонки, и здесь поют свою весеннюю песню, столь милую русскому сердцу…
В ответ на свое письмо с выражением чувства соболезнования и словами утешения получил от великой княгини телеграмму: «От всей души благодарю Вас за молитвы и письмо. Пишу Вам. Елисавета». Да утешит Господь Бог нашего дорогого шефа!
22–31 марта
Утром пришел к нам Чайковский и пригласил пойти с ним осмотреть кумирню, собственно только женскую. Едва добрались мы до кумирни, так велико движение переселяющихся китайцев. Старик сторож открыл ограду, и мы вошли. Главную кумирню почти не осматривали (боги — старые знакомые, только громадных размеров), а в женской задержались. Как и в мужской половине, здесь тоже девять изображений богинь; главная богиня, огромная и толстая, с короной на голове, — в центре. По бокам — меньшего размера и со специальным назначением: например, одна богиня держит массу маленьких детей мужского пола, и к ней обращаются с просьбой женщины, желающие иметь мальчиков; у другой, наоборот, дети только девочки. Есть богини, у которых просят детей с какими-нибудь специальными способностями, например, чтобы был хороший земледелец, чиновник, купец или ремесленник. Во врачебной половине сидит покойно бог-доктор (идол), почтенный старичок, приятно улыбается и протягивает руку с палочкой, вероятно магической. Рядом на стене картина, изображающая наглядно результаты молитвы этому богу: к нему тянутся ряды калек на носилках, костылях, бредут согнувшись, а от него несутся вприпрыжку, высоко поднявши ноги и пустивши костыли кверху.
Вернулся назад и прямо радость: встречает Ксенофонт — приехал обоз, а стало быть, и церковь. Сейчас же с Михайлом начали устраивать церковь: повесили иконы, промежуток между иконами и потолком задрапировали синей китайской материей, над царскими вратами прибили деревянный крест, за жертвенником тоже поставили крест и оба эти креста обклеили золотой бумагой. Пред иконами Спасителя и Богоматери поставили два деревянных подсвечника (работа нашего унтер-офицера Решетникова). Получилась настоящая церковь — прямо не насмотрюсь, не налюбуюсь, кажется, не уходил бы. Окончили уборку и забыли, что война… Скорей составил я расписание говения и разослал всем командирам частей нашего отряда и стоящих поблизости соседей: артиллерии и пехоты. Сегодня с вечера начинаем говеть и каждый день приобщаться Святых Таин. Теперь одно у меня желание, одна молитва: хотя бы затишье продержалось недели две, и все успели бы приобщиться! Ведь причастников-то у меня предполагается более четырех тысяч человек. В 5 часов вечера церковь уже была полна молящихся, и мы запели утешительную, особенно при нашей обстановке здесь, песнь: «Господи сил, с нами буди, иного бо, разве Тебе, помощника в скорбех не имамы». Я поставил себе правило ежедневно после вечерни пред исповедью беседовать с воинами. Прошу их вспомнить, что они дети Отца Небесного и, как таковые, должны быть непорочны, но на самом деле мы творим многие грехи, которыми доставляем скорбь Господу и лишаем себя благоволения Божьего и здесь, на земле, благополучия. Каждому понятно, что грех губит, а добродетель спасает. Поэтому Господь, по милосердию Своему, зовет всех нас раскаяться, возненавидеть грех, полюбить добро и начать борьбу с грехом. Отец наш Небесный, если покаемся, все прошлое скверное простит нам и поможет нам побороть в себе зло и стяжать добродетель. «Итак, — говорил я, — сердечно, от души раскаемся пред Господом во грехах наших и с верою и благоговением приступим к принятию Святых Таин, Тела и Крови Его!..»
Вот, уже 31 марта; по милости Божией, ежедневно в 5 часов вечера совершал я великое повечерие и утреню, а в 8 часов утра святую литургию и приобщал по триста человек. Устал страшно, так что завтра думаю один день отдохнуть. А как рады мы были, что удалось отслужить святую литургию в Благовещение! Хотя в один из великих праздников помолились в церкви. Проповедь говорил по поводу праздника. Пишу кратко: положительно некогда, почти весь день провожу в церкви.
Комментировать