Михаил Дмитриев
Дмитриев Михаил Алексеевич (1796–1866) – поэт, критик, переводчик, мемуарист. Племянник Ивана Дмитриева – не менее значимая фигура в поэзии и критике 20–40-х годов, чем сам Дмитриев в поэзии последней четверти XVIII и первой четверти XIX веков. Михаил Дмитриев обучался в 1811–1817 годах в Московском университетском Благородном пансионе и самом Московском университете и уже со студенческих лет вошел в круг знакомых своего знаменитого дядюшки, ставшего к этому времени членом Государственного совета и министром юстиции. Так что ему не пришлось входить в литературу, она сама уже давно вошла в их дом вместе с дядюшкиными друзьями юности Николаем Карамзиным и Василием Жуковским, кузеном Петром Вяземским, Денисом Давыдовым, Василием Львовичем Пушкиным. Публиковаться он начал тоже в студенческие годы, но широкую известность ему принесли не стихи и переводы, а начатые им журнальные критические баталии (Петр Вяземский назовет их «журнальными побранками») середины 20-х годов о романтизме и классицизме. «М. Дмитриев, – вспоминал Л.И. Кошелев, – был самый обильный в свое время классик, последний и самый твердый устой упадшего классицизма». «Война» велась не только на страницах журналов, но и «партизанскими действиями» – эпиграммами, широко расходившимися в списках, минуя подцензурную печать. Дмитриев-эпиграммист, как и все эпиграммисты, нередко использовал самый болезненный удар – «ниже пояса». Но и в ответ он получил точно такой же – прозвище «Лже-Дмитриев».
В 1840-е Михаил Дмитриев вновь заявляет о себе в критических баталиях. На этот раз в качестве основной ударной силы (вместе со Степаном Шевыревым) в противостоянии славянофильского «Москвитянина» «Отечественным Запискам» и «неистовому Виссариону», писавшему в 1841 году своему другу по кружку Станкевича Василию Боткину: «Итак, теперь я в новой крайности, – это идея социализма». Среди его новых крайностей едва ли не основной была идея отрицания, которую он стал реализовать в первых же своих ежегодных обзорах, появившихся в «Отечественных Записках». В обзоре «Русская литература в 1841 году» он причислил Ломоносова, Державина и Карамзина к безнадежно устарелым писателям. «Великий характер, явление, делающее честь человеческой природе и русскому имени; только не поэт, не лирик, не трагик и не оратор», – эти слова Белинского о Ломоносове в советских изданиях будут сопровождаться комментарием: «Недооценка поэтического наследия Ломоносова была одной из слабых сторон историко-литературных взглядов Белинского». Для Михаила Дмитриева это была не просто «недооценка». Второй номер «Москвитянина» за 1842 год открывался его стихотворением «К безымянному критику». Уже с первых строк было ясно, к какому безымянному критику они обращены.
Нет! твой подвиг непохвален!
Он России не привет!
Карамзин тобой ужален,
Ломоносов – не поэт.
Кто ни честен, кто ни славен,
Ни радел стране родной,
И Жуковский, и Державин
Дерзкой тронуты рукой!
Обратим внимание, что на статью Белинского в «Отечественных Записках» Михаил Дмитриев ответил в «Москвитянине» не статьей, а стихами. В 1844–1845 годах появятся знаменитые стихотворения Николая Языкова «Не нашим» и «К Чаадаеву». Поэтическая публицистика Хомякова, Каролины Павловой, Константина Аксакова, Федора Тютчева 40-х годов – одно из самых ярких литературных явлений. А первый залп этих славянофильских «катюш» прозвучал в стихах Михаила Дмитриева. Обращаясь к «безымянному критику», он перечислит едва ли не все основные позиции, по которым будет вестись эта полемика во все последующие времена вплоть до наших дней:
Все язвить – что знаменито;
Что высоко – низводить;
Чувствам нравственным открыто
Насмехаться и шутить;
Лить на прошлое отраву
И трубить для всех ушей
Лишь сегоднишнюю славу,
Лишь сегоднишних людей;
Подточивши цвет России,
Червем к корню подползать –
Дух ли это анархии
Иль невежества печать?..
Где ответ на дерзость эту?..
И кому судить навет?..
Нет! не мирному поэту!
Суд граждан тебе ответ!..
«Безымянный критик» не остался в долгу. Стихи Дмитриева были названы «рифмованным доносом». Так, к его прозвищу «Лже-Дмитриев» прибавилось еще одно клеймо, и он был занесен ревдемократами в «черные списки» ретроградов. Хотя таковым не был ни в 20-е, ни в 40-е годы и к «доносительной критике» (об этом особом «жанре» позднее напишет Ф.М. Достоевский) тоже не имел никакого отношения. Даже в советском литературоведении была робкая попытка, что называется, «реабелитировать» Михаила Дмитриева. «Бытующее и ныне представление о М. Дмитриеве как идеологе крайней реакции и певце самодержавия нуждается в уточнении. В действительности следует говорить о консерватизме его взглядов, причем консерватизме оппозиционного свойства», – отмечалось в 1972 году со всеми неизбежными для того времени оглядками. В наше время мы можем уже впрямую сказать о том, что Михаил Дмитриев как раз и являлся одним из самых независимых русских критиков.
В 20-е годы он вступил в полемику с романтиками, когда они стали сбрасывать с корабля современности классицизм. В 40-е годы он примкнул к славянофилам, когда славянофилы противостояли неистовству «неистового Виссариона», но ведь и славянофилов Михаил Дмитриев не оставлял в покое…
В 1865 году, за год до смерти, вышло двухтомное собрание, но не критических статей, а стихотворений Михаила Дмитриева. Стихами начиналась и стихами завершилась его полувековая литературная судьба. В последние годы жизни он продолжил работу над мемуарами «Мелочи из запаса моей памяти», впервые изданные в 1854 году. «Главы из воспоминаний о моей жизни» – так называлась его новая предсмертная книга воспоминаний, полностью изданная в конце XX века (М., Новое литературное обозрение, 1998). В архивах хранятся его неизданные письма к Федору Глинке и Авдотье Глинке, С.Т. Аксакову, Степану Шевыреву, Михаилу Погодину и многие другие материалы. Так что читателям XXI века еще предстоят встречи с неизвестным и неопубликованным Михаилом Дмитриевым.
Молитвы и псалмы – едва ли не самое ценное в поэтическом наследии Михаила Дмитриева, тоже не переиздавались более полутора веков.
К неправедным судиям
Аще воистинну убо правду глаголете,
правая судите сынове человечестии.
Всегда ль правду вы творите,
О судии земных сынов?
Всегда ль виновного вините?
Всегда ли слабому покров?
О нет! Вы сердцем беззаконны,
И злодеянье на весах;
Вы с детства были вероломны
И ложь сплетали на устах!
Как змия яд, ваш яд опасен!
Как аспид, глухи вы! Над ним
Труд заклинателя напрасен:
Закроет слух – и невредим!
Пошли ж, о Боже, день невзгоды
И тигров челюсти разбей!
И да иссякнут, яко воды
Под истощенною землей!
Да их губительные стрелы,
Как преломленные, падут,
И, как зародыш недозрелый,
Да в свете тьму они найдут!
Да праведник возвеселится,
Омывши ноги в их крови;
Да мщенью всякий изумится
И скажет: «Бог – судья земли!»
1823
Упование на Бога
Что хвалишися во злобе, сильне?
Что хвалится злодейством сильный?
Мой Бог – Бог милостью обильный!
Напрасно зло ты возлюбил,
Язык, как бритву, изострил,
Сплетаешь ложь, хулу, коварство:
Не внидешь в Божие ты Царство!
Увидят правые твой суд
И в посмеяние рекут:
«Надменный! ты ли пал в могилу?
Вот человек, который силу
Не в Боге, в злате полагал
И суетой превозмогал!»
Но я, кому лишь Бог отрада,
Цвету как маслина средь сада
И славлюсь Вышним лишь одним,
А Вышний благ к сынам Своим!
1823
Вездесущность Бога
Господи, искусил мя еси,
и познал мя еси: Ты познал еси
седание мое и востание мое.
Твое предведенье чудесно,
Непостижимый Боже мой!
Паду ли я – Тебе известно!
Восстану ль – Ты передо мной!
Ее вдали Ты усмотрел;
Еще на языке нет слова,
Ты изреченное узрел!
Ничто Тебя не пройдет мимо,
Высокий и Непостижимый!
Укрыться ль от Тебя желаю,
Куда бежать моим стопам?..
Взойду ль на небо? – там сретаю;
Во преисподнюю ль? – Ты там!
Взнесусь ли на крылах денницы?
На край ли преселюсь морей?
И там не скроюсь от десницы
Любви карающей Твоей!
Скажу ль: укроюсь ночи мглою,
И ночь как день перед Тобою!..
Ты внутренность мою составил
Во чреве матери моей,
Чтоб бренный Вечного прославил,
Я дивен мудростью Твоей!
Зародыш мой Ты зрел очами
И в книге жизни написал:
Ты начертал все дни за днями,
Когда я их не начинал!
Полны чудес Твои творенья
И необъятны помышленья!
Дерзну ль исчислить их? – несчетны!..
Удобней изочтешь песок!
Начало, связь их неприметны,
Конец их – темен и глубок!
А мне ль, Творец, не возгнушаться
Возненавидивших Тебя?..
Ударь грозой, да обратятся
И узрят, кто их Судия!
Но предводи меня всечасно:
Я на стезе стою опасной!
1823
Видение Эздры
Кн. 3, гл. 3, 4
1
В единый день я возлежал
На ложе, в мысли погруженный,
Я запустение Сиона вспоминал…
Я видел Вавилон, обильем напоенный…
Смутился сердцем я! невольно в грудь мою
Проник дух ропота и тяжкий дух печали,
И грешные уста невольно искушали
Творца и Судию.
2
«Всевышний! – я изрек, – мы все, сыны земные,
Лукавы сердцем искони!
Ты благ – и милуешь; Ты праведен – и злые
Достойно познают карающие дни!
Ты предал свой народ деснице Вавилона:
Не смертным пререкать Тобой реченный суд;
Но лучше ль нас они творят дела закона,
И лучше ль нас живут?»
3
Едва вступил в сей град, гордыней вознесенный,
Что я узрел в его стенах?
Одно несчастье! один порок надменный!
Все, все погрязли во грехах!
Объятый ужасом, я видел: им пощада;
Но Ты ж, хранивший их, карал своих людей,
И тщетно в том искал я истины Твоей:
Что казнь Твоя?., и что награда?..
4
«Я зрел: из всех земли племен
Один Израиль Твой хранил Твои заветы;
Но многих труд его плодом не награжден,
Без всякой мзды его оставлены обеты!
5
Умолк я – вдруг перед очами,
Сияющ, в веяньи благоуханных крыл
Предстал, нисполнен небесами,
Небесный Уриил.
«Муж буйственный! – он рек, – ты жаждешь тайн, доныне
Всезрящей мудростью сокрытых от земных;
Я послан возвестить об них твоей гордыне,
Но прежде сам реши гаданья уст моих!
6
Ты можешь ли огня извесить тяготенье,
Измерить быстроту парящих ветра крыл
И возвратить назад минувшее мгновенье,
Которым ты не дорожил?»
Смутившись, я молчал, как бы искал ответа
В несознающемся уме;
Но чем упорнее стремился в область света,
Тем боле был во тьме.
7
И снова мне вещал небесный посетитель:
«Когда б тебя я вопросил
О глубине морской, иль о числе светил,
Или: где райская обитель?
Тогда бы праведно ответствовал ты мне:
«Я в бездну не сходил, пути небес не знаю!»
Но днесь лишь о земном тебя я вопрошаю:
О днях, о ветре, об огне!
8
О них ли ты покрыт неведения тьмою?
Реки же о себе теперь правдивый суд:
Великость оных тайн, сокрытых пред тобою,
Вместит ли бренный твой сосуд?»
«О нет! – я возопил: – но лучше б не рождаться, –
Удел ничтожества сноснее во сто раз, –
Чем жить, чтобы терпеть, терпеть, чтоб сомневаться…»
И снова Уриил простер мне в притче глас:
9
«Однажды дерева прибрежныя дубравы
Составили совет:
«Пойдем на океан, да сдвигнем величавый
И пустим корни там, где волн иссякнет след!»
Подобно, восшумев в гордыне,
И волны буйные восстали и рекли:
«Пойдем против дубрав, потопим и отныне
Да в новой широте простремся по земли».
10
Но тщетно было древ дубравных умышленье:
Ниспал небесный огнь; конец их был жесток!
Ничтожным стало волн крамольное стремленье:
Их удержал песок!
Но если б ты судил и тех и сих крамолу,
Кого б ты оправдать иль обвинить посмел?..
«Все суетны, – я рек, главой поникнув долу, –
Всему есть свой предел!»
11
«Твой суд есть правый суд! – рек Уриил, – почто же
Не судишь так и о себе?..
Земля дана древам; волнам морское ложе,
И гибель в их борьбе!
Почто же хочешь ты, жилец земли случайный,
Познать и изменить, что скрыто в временах?
Не мысли постигать законов вечных тайны:
Их постигают в небесах».
<1827>
Молитва
Боже сильный!.. Боже правый!
Как явлюсь я, раб лукавый,
В день Твоей грядущей славы;
В день, когда разгнут писанья,
Обнажат души деянья
И не примут покаянья!
Где там будет испытатель,
Вопроситель, состязатель,
Гордой мудрости искатель?
Где богач, служивший злату,
Отказавший в нужде брату,
Удержавший бедных плату?
Где судья, на мзде судивший,
Суд без милости творивший,
Стыд и совесть усыпивший?
Где, на ложе сладострастья,
На пирах искавший счастья,
Чуждый к скорбному участья?
Где каравший без прощенья
Слово, мысль – как преступленья,
Сшедший в гроб без примиренья;
Где он, Богом чтивший силу,
Не смирявший гнева пылу,
Мстивший властью за могилу?
Боже сильный! Боже правый!
В день Твоей грядущей славы,
Где явлюсь и я лукавый!
Дай мне слезы покаянья,
Дай мне слово оправданья
Прежде страшнаго призванья!
Исповедь
Я исповедался Тебе, Владыко
Душ и телес, Царь неба и земли,
Тебе, о Боже и духов и плоти!
Ты мне послал источник слез обильный,
И Твой служитель разрешил[92] меня,
И стало так легко мне и свободно!
И я подумал: вот как царь земной
Положит гнев на некую вину,
Кто разрешит? – кто покаянье примет?
К кому прибегнуть и кого просить?
Кто согласится быть перед царем
Ходатаем, свидетелем? – Кто станет
Посредником меж милости и правды!
А у Него, Царя Небес, не так!
Доступен в каждом храме Он; а храм
Его – есть в каждом граде и селенье;
И в каждом храме – милости алтарь;
И в каждом храме есть Его служитель,
Его министр, и он уполномочен,
Кто ни покается – прощадь и разрешать,
И отпускать раскаянью вины,
И допускать еще к трапезе царской!
Меня спросил священник: «Не имею ль
Вражды противу тех моих врагов,
Которые мне причинили зло?»
«О нет! – я отвечал. – Бог видит: нет!»
В то самое мгновенье, как я
Узнал, что был неправедно отвергнут
За то, что правду громко защищал,
Что нанесен мне злом удар последний,
Я пал, как Иов, на лице мое
И трижды Богу в землю поклонился,
Сказав: «Благодарю за все, о Боже!»
И помолился за своих врагов!»
Так отвечав священнику, я тут же
У жертвенника помолился снова,
Чтоб их Господь не наказал за грех,
Помиловал и зла им не припомнил!
И горько плакал я: и стало мне
От слез моих легко так и свободно!
Легко ли им, свободно ль им, не знаю;
Но в этом я, конечно, невиновен!
Мир всем
Мир далекому от нас
Брату на чужбине,
До кого наш дружий глас
Не доходит ныне;
Кто ни радостей, ни слез
Наших не разделит,
Под шатром чужих небес
Одр холодный стелет!
Мир несчастному, кого
Мир за правду гонит!
Осени он и того,
Кто в сомненьи тонет;
Взор его да просветит
Кроткое сиянье,
Дух его да освежит
Истины дыханье!
Мужу строгой чести – мир,
Кто к добру стремится,
И, презрев счастливцев пир,
Сильных не боится;
Падшим руку подает,
Злобы сон тревожит,
Состраданья слезы льет,
Где помочь не может!
Мир тому, кто не слыхал
От людей привета,
Кто цветов любви не рвал,
Шел чужой для света;
Для кого мир целый пуст,
Жизнь – одно изгнанье;
Мир ему и жарких уст
Первое лобзанье!
Благодать и мир семье,
Где, в пути согласны,
На одной плывут ладье
В бурю, в день ненастный;
Где нет места шутке злой,
Пересудам вредным,
Где остаток скудный свой
Уделяют бедным!
Мир – чья жизнь, как ночь, темна
У нужды в неволе,
Кто бросает семена
На чужое поле!
Мир плывущим по морям,
Мир и чадам брани!
Месть задумавшим врагам
Мир, с пожатьем длани!
Но тебе изречь ли мир,
Темный дух гордыни,
Правоты своей кумир,
Бог своей пустыни,
Милосердием закон
Брату не смягчавший!
И души болящей стон
Глухо отвергавший!
О! когда б и над тобой
Дух любви повеял
Благодатной теплотой
И туман разсеял!
О! когда бы мир смягчил
Хлад жестокосердья,
И познал ты в Боге сил
Бога милосердья!
Мир убитому судьбой
Сыну заблужденья!
Встреть и он в семье людской
Признак примиренья!
Да престанет укорять
Память, как свидетель,
И да вкусит он опять
С миром – добродетель!
Будь покоен, осенен
Мужу – путь деяний!
Колыбели – мирный сон;
Сон – одру страданий!
Мир к отшедшему к отцам
Из страны терпенья;
Мир в земле его костям,
Духу – воскресенье!
Мир и граду, и стране,
Церкви, людям, миру,
Высоте и глубине,
Морю и эфиру!
Мир и властным, и рабам!
Пойте, человеки:
Мир земле и небесам
Ныне и вовеки!
Погибель гордых
Услышите сия вси язы́цы,
внушите все живущие по вселенней.
Внемлите мне, земли народы,
Все человечества сыны!
О дети счастья и невзгоды,
Богатый, нищий, вы равны!
Внемлите слову разуменья:
Не тщетной мудрости учу;
Высокой правды песнопенья
Я вам на гуслях возвещу!
Не полагайтеся на силы,
На злато, плод труда и лет:
Брат не избавит от могилы
И выкупа за душу нет!
Умрет мудрец, умрут невежды,
Забыв, что мзда приобрела,
Покинув замыслы, надежды,
И взяв с собой – одне дела!
Безумцы! мыслят, строя зданья,
Что их жилища в род и род.
Дают землям своим названья,
Да имя – их переживет!
Наследники отцам подобны;
Друзья хвалой возносят их!
Но долго ль успевает злобный
И гордый в замыслах своих?..
Подобно как овец в затворы,
Их в преисподней заключат,
Где света их не узрят взоры,
Где стражем смерть стоит у врат!
Восстанет день над грешным прахом;
Пройдут, не ведая, чей он!
И будет лик их скорбью, страхом
В подземном доме искажен!
Не бойся ж, если богатеет
И входит в славу равный твой,
И не дивись, когда имеет
Себе льстецов он шумный рой:
Его так точно ублажают
И так же песнями честят,
Как жертву, кою украшают,
А нож жреца уже подъят!
Умрет – и ничего с собою
В жилище тьмы он не возьмет:
С ним не пойдут льстецы толпою
И слава вслед им не пойдет!
Там нет в земном величьи нужды,
Де о земле отзыва нет!
Тебе лишь, муж гордыни чуждый,
Там воссияет славы свет!
1823
[92] Имеется в виду разрешительная молитва.
Комментировать