Оглавление
Боже, ущедри и благослови
Сейчас уже намного позже, чем вам кажется.
Иеромонах Серафим (Роуз)
Тень грядущих событий
В станице Каменке много камней: плоские, маленькие и побольше. Большие достигают размера плит, дорожки в саду выложены из таких плит, забор называется стенка, и тоже каменный. И речка здесь называлась Каменка. Впадала она в Дон и, узкая обычно, после дождя разливалась, выходила из берегов, бурлила, но уже через несколько часов стихала, снова делалась ласковой и желанной для всей деревенской детворы, а также уток и гусей.
А дожди в грозном 1914 году, омрачённом началом военного конфликта мирового масштаба — тридцать восемь государств-участников, — шли, как всегда в жарком августе, каждый день. Прохладное утро сменялось полуденным жаром, донское солнце щедро дарило свой свет и тепло, затем парило, и к четырём часам собирались тяжёлые синие тучи. Живительный, почти тропический дождь обильно поливал жаждущую влаги землю, и урожай быстро зрел, готовился поразить изобилием.
— Боже, ущедри ны и благослови ны, просвети лице Твое на ны и помилуй ны… Земля даде плод свой, благослови ны, Боже, Боже наш…
Свой долгий рабочий день мама подкрепляла молитвой: нужно помолиться о семье, о муже на далёком австрийском фронте. О погоде хорошей, об урожае, чтоб Господь благословил труды и заботы наступившего дня. Молитва давала силы, и, неутомимая, лёгкая, Полина быстро управлялась с многочисленными заботами по хозяйству, двумя детьми Натальей и Василием, обихаживала дедушку.
А хозяйство большое: донские казаки — народ небедный. Плодовитая земля, огромные сады, мельницы, рыболовные артели. В хозяйстве — коровы, лошади, свиньи, гуси, утки, куры…
— Мам, а сколько у нас гусей и уток?
— Доча, да кто их считал?!
Дед Фёдор — казачий есаул, это в Табеле о рангах обер-офицер. Войсковые есаулы выбирались на войсковом круге по два на войско, назначались адъютантами при войсковом атамане. Был дед казак матёрый, служилый, но сражения и победы остались в прошлом, состарился удалой есаул, высокая фигура сгорбилась от тяжёлой ноши лет и зим. Седой чуб, седые длинные усы, только брови, густые, нависшие над уже подслеповатыми глазами, — чёрные.
Семилетняя Наталья, с лёгкой руки деда Фёдора просто Таля, на минутку задержалась рядом с любимым дедушкой: старик достал полный казан золотых монет, высыпал их на полотенце, пересчитывал, перебирал, куда-то готовил.
И зачем он достал казан из-под печки? Перепрятывать будет?
— Диду, кто это на денежке?
— Царь, кто ж ещё? Глянь, с одной стороны писано: «Александръ III Императоръ и Самодержецъ Всеросийский», с другой — «Десять рублей 1894 год». Царский золотой червонец… А вот глянь, это Его Императорского Величества Царя Николая II.
Вот интересно! Поиграть бы с этими тяжёлыми блестящими кругляшками…
Нет, лучше не надо — от казана идёт холодок, потусторонний лёгкий холодок, враждебный, бедовый, различимый лишь чутким детским сердцем.
Англичане говорят: «Coming events throw their shadow before them» — «Грядущие события отбрасывают тень перед собою». И страшная будущая трагедия уже отбрасывает тяжёлую тень на уютную кухню, ползёт по столу, тянется хищной рукой к мамке у печи, накрывает лицо деда.
Перехватив тревожный взгляд внучки, ласково, но твёрдо:
— Иди, Таля, иди, играй в куколки!
Сам с казаном, с привычной палкой в руках, прихватил ещё лопату и пошёл в сад. Яблоневый сад огромный: может, пятьдесят яблонь, может, больше… Пошёл по каменной дорожке, скрылся из виду. Тень за ним странная потянулась, очень странная тень, не в ту сторону отбрасывается, эх, не читал старый есаул «Пикник на обочине», да и родятся братья-писатели лишь спустя десятилетия: в 1925 и 1933 годах.
Ледяной холодок по спине, а в крохотной девичьей спаленке уютно, солнечно, морок и отошёл, забылся, спрятался. В деревне Каменке и куклы у Тали каменные.
Куколки делались легко: плоские камни (мягкие, хорошо точатся) обтачивались в виде куклы, раскрашивались лица, шилась одежда из тряпочек. Но играть долго некогда: у неё есть обязанности — нужно встречать корову Зорьку из стада. Детство маленьких жителей Каменки было тесно связано с домашними животными.
Спасение Зорьки
Корова или лошадь, которые вырастают рядом с хозяевами, — это совсем не те животные, что стоят в огромных коровниках и конюшнях. Заботу, внимание и тепло ничем заменить нельзя. Корова, лошадь, собака учатся общаться с человеком, как бы даже и очеловечиваются, перенимают от своих хозяев душевные качества.
Зорька была коровой умной, преданной хозяевам, а уж молоко давала — выше всех похвал!
Дождь закончился, свежий, душистый воздух — прохладой в лицо, вниз — к речке, откуда гонят стадо. Вот прошла мимо соседская Пеструшка, вот Малинка, Красуля и Жданка, а Зорьки — нет!
Таля бросилась искать корову, вышла на знакомое мычанье: отстала Зорька от стада, стоит на другой стороне разлившейся реки. Увидела родного человека и пошла вброд к девчонке. А после дождя река поднялась, и корову понесло по течению.
Таля бросилась по берегу, вслед за плывущей коровой. Зорька плыла как могла и смотрела на девочку глаза в глаза. У Каменки были излучины, и в одной из заводей, где течение слабее, корова смогла задержаться и одним копытом зацепиться за землю. Барахтается, а вылезти не может. Таля, не раздумывая, бросилась в воду, схватила корову за рога и, хотя и маленькая, но цепкая, хваткая, стала тянуть на берег. Вода доходила девочке до груди, но бросить Зорьку она не могла. Слабые детские ли усилия помогли или корове не хватало лишь лёгкого толчка, но Зорька, поднатужившись, вышла из воды. Стояли они рядом и тряслись от пережитого страха, потом еле живые поплелись домой. Мамка, узнав о происшествии, заплакала:
— Да если б ты сама утонула?! Да бросила бы ты корову эту, нехай она себе плывёт!
— Как же я Зорьку брошу — она на меня так смотрела!
И ещё одно спасение Зорьки
Как-то пастух провинился, недоглядел: корова объелась свежескошенной травы, и её стало пучить. Раздуло брюхо, пропала жвачка. Стоит Зорька, широко расставив ноги, одышка у неё сильная, глаза выпучены — того и гляди помрёт. Мамка плачет.
Ветеринар сказал бы, что раздувшийся рубец давит на диафрагму, а диафрагма давит на лёгкие, вызывая асфиксию, и, если такой корове не оказать помощь, через два-три часа она погибнет. Но в Каменке ветеринаров отродясь не водилось и слов заковыристых, типа «асфиксия», никто не знал.
Зато рядом жила соседка, тётка Дарья, и из конюшни, от Топаза, уже ковылял, опираясь на свою суковатую палку, дед Фёдор.
Тётка Дарья кричит:
— Гоняйте корову, гоняйте! А то издохнет, как пить дать издохнет!
Таля схватила палку и стала гонять корову, бьёт Зорьку и плачет. И корова плачет. Кое-как стала по двору ходить.
Дарья прибежала, кулаком живот корове массирует. Дед принёс верёвку толстую, пахучую, дёгтем смазанную, в рот корове засунул — слюна пошла, жвачка потихоньку стала восстанавливаться — всё дед знает, не только про лошадей, но и про коров.
А Таля всё Зорьку гоняет, палкой по спине охаживает. Та шибче стала ходить, газы отошли потихоньку, спал живот. Так и спасли корову.
Заботы Тали
В сенках курица-наседка на корзине. Вот-вот должны вылупиться жёлтые смешные цыплята. Таля ждёт не дождётся, а цыплят всё нет. Тогда она берёт большую корзину в руки. Курица бьёт крыльями, клюётся, слетает с насиженного гнезда, истошно кудахтая, и девочка с трудом заносит корзину в избу через высокий порог.
— Толку с тебя нет никакого, — по-взрослому ворчит на наседку Таля. Трогает пальцем печку — тёплая. Ставит корзину на печь:
— Так-то вернее будет! Давайте, цыплятки, вылупляйтесь!
Через час с огорода возвращается мамушка:
— Ах, ты окаянная, всех цыплят загубила! Никто теперь не вылупится!
Таля весь вечер рыдает так горько, что её не решаются наказывать — сама себя наказала.
Зато через пару дней мамка гоняется за ней с веником. А дело было так. В обязанности Тали входит напоить поросят. Уходя из дому, Полина напоминает:
— Доча, напой скотинку!
«Сначала искупаюсь», — думает Таля.
Маленькие загорелые ступни отбивают дробь по горячим камушкам. Донское раскалённое солнце, тёплая речка, дети, гуси — всё намешано, и ты — бултых туда! Мокрые тугие косички бьют по плечам, капли воды дрожат на коже, а в них переливается радуга. Счастье, абсолютное счастье! Она так ясно, так отчётливо чувствует себя живой, сильной, такой же живой, как это солнце, и высокое голубое небо, и жаворонок, что заливается от радости бытия в вышине.
Два часа пролетают незаметно. Уставшая, возвращается домой, а навстречу летит дикий охрипший крик жаждущих поросят, уже обезвоженных, чуть не погибающих. Таля бросается их поить, а они всё орут возмущённо. Мамка возвращается и хватается за веник, гоняется за дочкой по двору:
— Что ж ты скотину-то чуть не загробила?!
Вечером деду:
— Диду, мамушка меня веником била!
— Что ты врёшь! Я тебя даже не догнала!
— Доченька, да разве ж можно дитё веником бить?!
И дед гладит правнучку по русой головке. Таля снова счастлива.
Школа и груши
Вася, старший брат, с Талей почти не общается, у него свои друзья-казачата, он уже ходит с нагайкой, посещает «беседы», игры-тренировки, урочище. Они с сестрёнкой живут в разных мирах.
У Тали есть подружки-соседки, но все старше, чем она, кто на год, кто на два. И вот они идут в школу, которая устроена в доме обер-офицерской жены, Лукерьи Петровны Пышкиной, а Талю не берут: маленькая ещё, подрасти годок.
Лукерья Петровна — строгая, учит пятнадцать девочек Каменки азбуке, арифметике, Часослову, Псалтири. Она уже научила нескольких маленьких казачек читать и даже писать, а это для каменцев верх успеха в обучении.
День Таля просидела одна, второй, на третий день, с утра пораньше, тихонько собралась в школу. А что с собой взять? Нужно чем-то задобрить учительницу и подружек! Таля осторожно, потихоньку от мамки достаёт из-за печки большую холщовую сумку. Думает. Думает. Ура! Придумала!
Бежит в сад и наполняет сумку доверху спелыми жёлтыми грушами. С трудом тащит сумку за собой.
Заходит раньше всех в класс и всем входящим даёт подарок. Что ты, Таля, разве можно в школе есть груши?! А они такие сладкие, сочные, сладкий сок стекает по пальцам. Ах, и вкусные! Входит Лукерья Петровна — и Таля протягивает ей самую большую грушу. Учительница хмурит брови, но груша такая солнечная, такая сочная…
Урок сорван, но, к удивлению мамушки и деда, тётка Лукерья разрешает девочке приходить в школу, и Таля учится вместе с подружками читать и писать. Хорошо, когда у тебя растут в саду такие вкусные груши!
Топаз
Жизнь Тали вся проникнута молитвой: молится мамушка, дед часто читает Псалтирь. Таля дремлет и, приоткрыв глаза сквозь сладкую дрёму, видит и слышит: уютно горит лампадка, а дедушка — неторопливо перед божницей наизусть:
— Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых и на пути грешных не ста, и на седалищи губителей не седе, но в законе Господни воля его, и в законе Его поучится день и нощь. И будет яко древо, насажденное при исходищих вод, еже плод свой даст во время свое…
И снова сладко спится Тале.
Помолится дед, выйдет на двор, обязательно навестит Топаза. Старый стал конь, а взял Фёдор его жеребёнком. С рук кормил, как за ребёнком ходил, вот и вырастил: не конь, а чудо! Драгоценность! Топаз и есть…
Были у Фёдора и другие кони: в четыре года посвятили его в казаки, посадили на лошадку, дали в руку шашку. Но таких, как Топаз, у него не было. Породистая голова с широким лбом, шерсть короткая, нежная, шелковистая, сам золотисто-рыжий, а грива и хвост чёрные.
А уж умный вырос! Преданней любой собаки, вернее верного товарища, никому, кроме хозяина, в руки не давался, понимал с полуслова, почти как человек. Укрытый в лесу или балке, ждал сигнала, отзывался на свист и стрелой летел к Фёдору. Ложился и вставал по команде, шёл за хозяином в огонь и воду, в сабельном бою кусал и лягал коня врага.
Ах, эти казачьи кони — неприхотливые в корме, умеющие выкапывать траву из-под снега, выносливые, подвижные, сильные, преданные, они не отходили от раненых или убитых хозяев на поле боя. В смертельной схватке, окружённые врагами, в свои последние минуты, казаки сбатовались — укладывали верных коней кругом и из-за них отстреливались.
Конь сопровождал казака всю жизнь: от детской мечты о собственном скакуне до дряхлого друга под седлом, что поведут за его гробом в старости.
Фёдор заходил в конюшню к Топазу, подкидывал сена, гладил умный широкий лоб. У Топаза были большие карие глаза с продолговатыми зрачками, и когда-то в них отражались облака, и солнце, и вся степь. Горьковатый степной воздух бил в лицо, под копытами дрожала земля, и звёзды ярко сверкали в небе, стоило чуть отойти от ночного костра. И ночь казалась долгой-долгой, а молодость бесконечной.
Фёдор дрожащёй рукой вытирал слезу, текущую по морде коня, и чувствовал, как у самого катится непрошеная влага по дряблым щекам: как быстро прошла жизнь!
Полкан
В Каменке беда — взбесился Туман, собака старого Ефрема. Сначала не отходил от хозяина, лизал руки, лицо, потом стал беспокойным, отказался от еды, стал есть несъедобную дрянь, как будто сошёл с ума. И когда у Тумана начались спазмы и он не смог пить воду, а вместо хриплого лая завыл — Ефрем застрелил верного пса.
Затем заболела собака в соседнем с дядькой Ефремом дворе, ещё одна… Бешенство. Эпидемия собачья. Может, лиса дикая виновата, может, ещё какая живность, мало ли их по степи бегает… Если бешеные собаки покусают людей — смертей не оберёшься. Казаки затеяли отстрел.
Полкан, большая сильная овчарка, у деда Фёдора со двора не выходил — нет на нём заразы. Но против круга не пойдёшь — стрелять всех собак, значит, всех.
Таля любит умного Полкана, с ним ничего не страшно: у чужого не только угощения не примет — близко не подпустит. Со своими, особенно с детьми, Васей и Талей, ласков, как щенок, любит их — сил нет. Полкан учил Талю плавать: держишься за мощную шею и знаешь — друг не даст утонуть.
И вот сейчас его застрелят, и его большая умная добрая морда будет лежать, окровавленная, на камнях. Нет! Нельзя такого допустить! Таля ведёт Полкана на сеновал. Со всех дворов Каменки слышны выстрелы, визг и вой собак. Полкан мелко дрожит — он всё понимает. Таля долго и старательно закапывает собаку в сено, говорит как можно внушительней:
— Лежать! Лежать тихо, Полкаша! Иначе тебя застрелят! Понимаешь?
Из-под сена доносится приглушённое тихое ворчанье: то ли всё понял умный пёс, то ли просто поражён странным поведением девчушки.
Таля выбегает скорей наружу, бежит к дому. Вовремя. Вооружённые казаки уже заходят на двор, осматриваются: будка, большая миска.
— Здорово дневали, Фёдор Ильич!
— Слава Богу!
— А где ж собачка ваша?
Дед Фёдор удивлённо осматривается вокруг, переводит взгляд на Талю, потом, не торопясь, отвечает:
— Да кто знает, где его носит…
— Простите, хозяева, дозвольте поискать…
— Ищите… должно, в степь убёг… Прошли по двору, пошли к сараю.
А Полкан чужих всегда лаем встречал. Таля сжалась, сама в крохотный комочек превратилась, только сердце разбухло: стучит — кажется, на весь двор слышно. Вышли казаки с сеновала, попрощались.
Таля бросилась в сарай, а Полкан лежит, затаившись, и вышел, только когда расстрельщики ушли со двора. Так и остался жить верный пёс и много лет ещё служил своим хозяевам.
Как дед Фёдор завёл себе приятеля
— Вся к Тебе чают, дати пищу им во благо время. Давшу Тебе им, соберут, отверзши Тебе руку, всяческая исполнятся благости, отвращшу же Тебе лице, возмятутся, отьимеши дух их, и исчезнут, и в персть свою возвратятся…
Горит лампадка, освещая уютным зелёным светом горницу.
— Сие море великое и пространное, тамо гады, имже несть числа, животная малая с великими. Вся к Тебе чают, дати пищу им во благо время.
«Гады — это змеи, фу, какая гадость, — думает Таля. — Гадость — это от слова „гады“?»
Дед читает не торопясь, жмурится от удовольствия:
— Коль сладка гортани моему словеса Твоя; паче меда устом моим.
Сквозь дрёму: «Как это „паче меда“?» Вспоминает жёлтый, тягучий, сладкий мёд. Янтарная капля стекает, Таля открывает рот, сладко во рту, прозрачная струйка вьётся, вьётся, плетёт кружево вместе с негромкими словами деда, кружит, накрывает сладкий сон. Открывает глаза — солнце бьёт в окна, мамушка давно напекла пирогов. Таля потягивается, нежится… Солнце ласкает половицы крылечка, Таля стоит на тёплых половицах, любуется пышными цветами в палисаднике: всё цветёт, всё радуется жизни.
— Доча! Поди-ка, посмотри, — из-под земли дедушкин голос. Таля сначала пугается, потом понимает: голос из погреба. Спускается по ступенькам в погреб — дед лежит на лежанке, прячется старый от жары, иногда и ночью спустится, поспать часок в прохладе. Смотрит Таля: ах! На ноге у деда змея!
— Не бойся, донюшка! Вишь, пятнышки жёлтые на височках, как ушки? То ужик!
Лёг дед подремать в прохладе, чувствует: нога заледенела. Только что жарко было, и вдруг так нога заледенела… Приподнялся — уж на ноге лежит, тоже дремлет. Дед его стал сгонять, а он, недовольный, шипит. Сполз, а сам так возмущённо на Фёдора поглядывает: дескать, только пригрелся, а ты мешаешь! Резко запахло чесноком — есть такая дурная привычка у испуганных ужей.
В следующий раз дед не стал прогонять ужа, только сдвинул немного в сторону: обоим места на лежанке хватит! И стали они вместе в погребе отдыхать, привыкли друг к другу постепенно.
Дед с рыбалки придёт, своему знакомцу мелких рыбок принесёт. Ужи — полезные: мышей лучше кошек ловят.
Сироты
Когда пришли красные, деда уже не было в живых. Слава Богу, не увидел старик того, о чём писал Уинстон Черчиль: «Ни к одной стране судьба не была так жестока, как к России. Её корабль пошёл ко дну, когда гавань была в виду… Все жертвы были уже принесены, вся работа завершена. Самоотверженный порыв русских армий, спасший Париж в 1914 году… брусиловские победы; вступление России в кампанию 1917 года непобедимой, более сильной, чем когда-либо. Держа победу уже в руках, она пала на землю…»
Слава Богу, не увидел старик, и как внучку поставили к стенке, требуя отдать золото. Молчала, знала: покажи казан, потребуют ещё и ещё, ничему не поверят. Да и не помнила, где закопал дед монеты: сад огромный — попробуй найди!
Когда Полину поставили к каменному забору и стали стрелять вокруг неё на глазах у детей, Таля увидела странную тень из прошлого, и тень эта имела до боли знакомые очертания: высокая сгорбившаяся фигура с привычной суковатой палкой в руках.
И не одна она увидела эту тень, Топаз, как раньше по сигналу хозяина, выбежал из конюшни, бросился на чужаков как верный пёс, кусал, бил копытами, смертельным ударом в голову уложил главного мучителя и принял пулю в свою старую грудь, защищая внуков и правнуков старого есаула.
Потрясённые странной гибелью вожака от копыт дряхлого коня, чужаки исчезли со двора так же быстро, как появились, а Полина прожила после этого только два дня.
Таля лежала в горячке от пережитого и не поняла, отчего умерла мамка — от ран или от потрясения.
Отец не вернулся с фронта, и, оставшись сиротами, дети пошли батрачить.
Взрослая жизнь
За чашку супа Таля стирала, мыла, убирала, горе мыкала. Хлебнула издевательств, обид, скорбей. Жизнь стала легче, когда девочку приютили Луганцевы, хозяева добрые, верующие. Работать много не заставляли, относились как к дочери. И в семнадцать лет, оценив трудолюбие, скромность и энергичность девушки, выдали её замуж за своего сына Ивана Фёдоровича.
Дети у молодых рождались с промежутком в десять лет — так Господь управил: Николай, Анна, Людмила.
Удивляться особенно нечему, если учесть, что Иван воевал на трёх войнах, получал ранения, от которых нескоро оправлялся. Был ранен на финской, а особенно сильно в сорок втором, в боях за Севастополь.
Легендарный Севастополь, детище Екатерины Великой, город русских моряков, политый обильно их кровью ещё со времён адмирала Павла Степановича Нахимова, отдавшего в 1855 году за этот город свою жизнь. А в те времена умели ценить отвагу даже у неприятеля:
«Огромная толпа сопровождала прах героя. Никто не боялся ни вражеской картечи, ни артиллерийского обстрела. Да и не стреляли ни французы, ни англичане… корабли приспустили флаги до середины мачт. И вдруг кто-то заметил: флаги ползут и на кораблях противников! А другой, выхватив подзорную трубу из рук замешкавшегося матроса, увидел: офицеры-англичане, сбившись в кучу на палубе, сняли фуражки, склонили головы…»
Пока отец воевал, семья оказалась в оккупации, в доме жили немцы, а Таля с детьми Колей и Аней — в тепляке, летней кухне. Немцы были не фашистами, а просто мобилизованными немцами, самыми обычными людьми, к хозяевам относились неплохо, не издевались, как могли бы фашисты. Все вместе прятались в погребе при обстрелах. Анечку ранило в ногу осколком снаряда, вырвало часть бедра, и немец-фельдшер спас ребёнка, оказав медицинскую помощь.
Иван Фёдорович вернулся домой чуть живой: рука не сгибается, живот располосован.
Бабушка Таля
Годы летят. Таля стала мамой Натальей. А потом — бабушкой. И снова, как в детстве, зовут её Талей. Только теперь уже бабушкой Талей. Милая моя бабушка Таля… Я помню тебя всегда в платочке; какая бы жара ни стояла, ты надевала длинную юбку и блузку с длинными рукавами. И так всю жизнь. Среди женщин твоего поколения не принято было носить обтягивающую одежду, оголять плечи, ноги до неприличия, оправдываясь жарой, вы были целомудренны и никого не вводили в соблазн.
Ты была старой закалки — работящая, совестливая. Стала батрачкой в детстве и много работала всю жизнь. Вставала в шесть утра, выливала на себя два ведра колодезной воды, как сама говорила, для бодрости, и работала. Я не помню тебя судачащей на скамейке или увлечённой «мыльными операми». Ты обычно находилась в двух состояниях — работала или молилась перед старинными иконами, читала Псалтирь, Евангелие. Молитва была твоим воздухом.
Отец и мать погибли. Война, оккупация. Муж вернулся с войны инвалидом. Сын Коля погиб в море на рыболовном судне. Вся судьба — лишения и скорби, труд и молитва.
— Баба Таля, а Бог есть?
А она — молитвенница, немногословная, как все молитвенники:
— Есть.
И типичный дурацкий вопрос пионеров (как мне стыдно сейчас за него!):
— А как же Гагарин в космос летал, а Бога не видал?!
И спокойный ответ:
— Зато Господь его видел.
Сама худенькая, маленькая, как воробушек, всегда строго постилась. Не считала пищу за какую-то ценность. При этом прекрасно готовила. Домашняя лапша, жареная курица, пампушки, борщи восхитительные, щи какие-то немыслимые. Блины с припёками. Варенье абрикосовое (называли жердёловое). Варенье вишнёвое. Компоты, узвары. Давлёную вишню, черешню заливала колодезной водой и ставила в погреб. А как ты варила для нас борщ — это отдельная песня…
Мы, внучата, приедем на лето, ты купишь нам тапочки, сандалии какие-то в деревенском магазине. Бегаем в них все каникулы. Уедем, а ты поставишь эти тапочки и сандалии, стоптанные, порванные за лето, в ряд на веранде, смотришь на них и плачешь. Милая моя бабушка!
Твоя веранда, с пучками зверобоя, вся пропахшая горьковатым запахом трав и свежестью спелых яблок, часто снится мне, и я просыпаюсь на мокрой от слёз подушке. И удивляюсь сама себе: разве может сниться запах?
Отдельная песня про борщ
Борщ готовится долго — полдня. Бабушка занимается другими делами, а он варится. Варится мясо. Закладываются коренья, лук, сладкий перец, морковка, от укропа — только палки (от зелени вкус быстро улетучивается, а от палок нет).
Когда мясо сварилось, овощи вынимают. У помидоров снимается кожица, они перетираются через сито, и получается такая насыщенная томатная паста. А остальные овощи — лакомство для домашних животных.
Борщ продолжает вариться. Закладываются картошка, капуста. Свёкла тушится отдельно, часто запекается в печке, а потом соединяется с протёртыми помидорами.
Из погреба бабушка достаёт банку, в ней сало в рассоле, желтоватое, ароматное, вкусное. Сало нужно растолочь в ступке с зеленью: укропом, петрушкой, чесноком. И когда борщ перестаёт кипеть — добавить зелёную заправку с салом. Эта заправка почти не варится и остаётся свежей, витаминной.
И вот, когда поешь этого борща, а потом бежишь к речке по горячим камушкам, как маленькая Таля в детстве, — чувствуешь счастье, абсолютное счастье! А вокруг в саду розы, розы… В детстве они казались мне такими огромными! Когда бабушка умерла — все розы завяли.
Выжженная земля
Милая бабушка Таля! Этот рассказ, который уже подходит к концу, я, твоя внучка, Евгения, посвящаю твоей памяти. И компьютер равнодушно выводит чёрные знаки на белой странице, и они не в силах передать твой прекрасный живой образ. Но он — в моей памяти.
Мне уже сорок лет и меня давно все зовут по отчеству: Евгения Александровна. Тридцать лет я не была в Каменке. Бабушка умерла, усадьбу продали, новые хозяева забросили её.
И вот, спустя тридцать лет, я в бабушкином доме. Яблони и груши засохли — все засохли. Нет больше тропических дождей из детства бабушки Тали, нет даже тех, что шли в моём детстве: климат меняется — странная засуха. Называется аномальная жара. А где-то на севере аномальные дожди. Может, это рвётся, истончается ткань бытия?
Уходят молитвенники. Почему вот я — не молюсь? Не хожу в церковь? Ведь бабушка учила меня молиться в детстве. А я не молюсь. Хватает время на социальные сети, хватает на сериалы, на пустые разговоры — на всё, кроме молитвы.
«И возлюби клятву, и приидет eму, и не восхоте благословения, и удалится от него» (Пс. 108:17).
Я смотрю на бурьян, на бывший прекрасный сад — всё сгорело, всё покрыто только выжженной травой. Всё почти белое — как будто зима. Зима — летом. В степи такая же выжженная трава. И мне страшно. Мне жутко. Я плачу.
Потом иду в дом, залезаю на чердак, нахожу старую Псалтирь. Это бабушкина. И медленно читаю:
— Боже, ущедри ны и благослови ны, просвети лице Твое на ны и помилуй ны… Земля даде плод свой, благослови ны, Боже, Боже наш…
Читаю два дня подряд, но на небе — ни облачка, и всё та же жуткая белая зима летом. И я плачу и прошу:
— Бабушка, помоги! Если ты обрела милость у Господа, помолись, пожалуйста, за эту выжженную землю, за меня, твою внучку, что научилась многим вещам в этой жизни, но не умеет молиться. Может, по твоей молитве, по молитвам наших бабушек Господь продлит наши дни и оживит засохшую землю.
И я слышу дальний раскат грома. Распахиваю окно — далеко на горизонте собирается живительная туча, что несёт влагу исстрадавшейся земле.
Старица Сепфора
Рассказ Анны, экскурсовода монастыря Спаса Нерукотворного пустынь с. Клыково
Тогда говорит человеку тому: протяни руку твою. И он протянул, и стала она здорова, как другая (Мф. 12:13).
В монастырь трудниками приезжают люди всякие. Иногда и неверующие. Бродяги, бывшие заключённые, только что освободившиеся из мест лишения свободы. Просто потому, что идти некуда, а в монастыре накормят, дадут ночлег. Можно потрудиться — и будешь сыт.
Вот один такой трудник у нас появился недавно. Дело было летом, на нём футболка с короткими рукавами, а руки все в наколках — сидел в тюрьме. Некрещёный. Жил без Бога — в общем, та ещё биография…
А у нас в монастыре — келья и могилка схимонахини Сепфоры, известной старицы, которая жила здесь в столетнем возрасте и умерла на сто первом году жизни. Матушка была прозорлива. И при жизни, и после смерти по её молитвам происходит много чудесных исцелений, идёт духовная помощь страждущим и скорбящим.
И вот этот трудник оказался в келье матушки. Его помазали маслом из лампадки, горящей в келье перед иконами. Он с такой неохотой лоб свой подставил. Представляете — просто начертали крест на лбу. Он постоял минуту и вдруг говорит:
— Что вы такое сделали?! У меня всю руку огнём зажгло!
— При чём тут рука?! Тебе лоб помазали!
— А я вам говорю, что у меня руку как огнём жжёт!
Нужно сказать, что ему когда-то в драке перерезали сухожилие, и мизинец не распрямлялся, был согнут. Постепенно сильно усох. Вроде всего лишь мизинец — а силы в руке уже нет. Ни поклажу тяжёлую поднять, ни как следует поработать кистью…
И вот эту самую руку у него и зажгло. Смотрит: а усохший, много лет скрюченный мизинец задвигался и распрямился!
Он по всему монастырю бегал радостный. Представьте: повидавший виды, суровый мужик бегает как ребёнок, всем свой мизинец показывает, от радости и умиления чуть не плачет!
Вот такое мгновенное обращение к Богу! Он потом сразу покрестился. Почему такую милость Господь ему оказал — кто знает?! Может, кто из родных: мама, бабушка — о нём сильно молились… Матушка Сепфора его пожалела, по её молитвам он не только исцелился, но и стал крещёным человеком, все грехи свои оставил в прошлом… Может, мать Сепфора прозрела, что есть в душе у него что-то доброе… Об этом мы можем только догадываться. Но чудо было мгновенным!
Баба Аня
Рязанская земля удивительно богата Божиими людьми — преподобными и блаженными, мучениками и исповедниками.
Есть среди рязанских подвижников те, кто подвизался в монашеском чине, а есть и те, кто всю жизнь прожил в миру. Одни прославлены в лике святых, а других Господь скрывает от шумной людской славы, как сокрыты жемчужины в раковинах на глубине морской. Об их многолетнем подвиге и духовном наставничестве известно лишь небольшому кругу людей.
Об одной такой старице, Анне Ивановне Холоповой, рассказал мне Игорь Николаевич Минин, директор рязанского православного издательства «Зёрна».
Знакомство со старицей
Девяностые года прошлого теперь уже века принято называть «лихими». Для кого-то они были и правда недобрыми. Но невзгоды, страдания — это и время очищения, поиска. Наверное, неслучайно именно тогда многие потянулись к вере. Пришёл в храм и Игорь Николаевич. Инженер по образованию, в силу обстоятельств он переквалифицировался в бизнесмена. Причём успешного. Однако успех этот не столько поманил деньгами, сколько заставил задуматься о конечной цели удачного течения дел.
Будучи человеком не церковным, а скорее интересующимся вопросами веры, в 1996 году он зашёл в рязанский храм в честь иконы Пресвятой Богородицы «Всех скорбящих Радость». Подошёл к Распятию — и столкнулся взглядом с одной старушкой. Столкнулся — и встал как вкопанный: лицо её сияло.
Невысокая, обычная сгорбленная бабушка с палочкой, мимо пройдёшь — не заметишь, а посмотришь глаза в глаза — и замрёшь на месте: столько в них света и любви. Она смотрела на Игоря и улыбалась ему как родному. Действительно, лучезарную улыбку старицы и внимательный, ясный взор её тёмно-карих живых глаз отмечали все, кто с ней встречался. Отмечали и большие натруженные руки старицы — всю жизнь она неустанно трудилась.
Игорь не смог уйти из храма просто так, не познакомившись, — его потянуло к этой чужой бабушке, как к близкому человеку. Спросил о ней у Раисы Яковлевны за свечным ящиком — свечница ответила, что это многолетняя прихожанка храма, Анна Ивановна, и познакомила их.
Анна Ивановна была совсем преклонного возраста — на момент встречи с
Игорем ей исполнилось 88 лет. Старческие немощи и тяжелая болезнь делали для неё поездки в храм на общественном транспорте делом очень трудным, а она старалась быть в церкви каждое воскресенье. Игорь предложил подвозить её на автомобиле. Выяснилось, что они почти соседи: оба ездили из рязанских «черёмушек», района Дашко-Песочное.
Жила старица в обычной малосемейке, в доме, где по разные стороны длинного коридора ютились небольшие квартирки. Переселяли туда, как правило, людей из ветхого жилья в черте города, и контингент там собрался очень разношерстный.
Анне Ивановне дали квартиру в этом доме, так как старый деревянный домишко на улице Есенина, где она жила с послевоенных времен (как раз рядом со Скорбященской церковью), сломали под новостройку. Менять родной храм на другую, ближнюю церковь она не хотела — вот и приходилось ездить на другой конец Рязани.
Игорь стал тесно общаться со старицей — и получил ответы на все свои вопросы новоначального. Решил постепенно вопрос и с работой. Он был успешным коммерсантом, а стал директором православного издательства — и эта перемена работы, образа жизни и жизненных ценностей далась совсем не просто.
Игорь Николаевич стал свидетелем того, что двери маленькой квартирки Анны Ивановны почти не закрывались: люди шли чуть ли не сплошным потоком. Приходили с записками — просили помолиться о здравии или упокоении родственников. Приходили узнать, как она себя чувствует, — если не была накануне в храме. Шли просто проведать — чтобы согреться её чудным, каким-то неземным теплом, от которого становилось легче на сердце.
Игорь увидел, что к этой обычной мирской старушке приходят самые разные люди для духовного окормления. Стал пытаться понять — в чём её секрет?
Первые открытия
Анна Ивановна отвечала на многочисленные «новоначальные» вопросы Игоря, и ответы её всегда были основательны и серьёзны. Именно тогда он понял: спасение — это непросто, оно добывается потом и кровью. Всё видел сам на её примере: скажем, как она питалась.
Если вместе обедали, Анна Ивановна говорила: «Возьми половинку огурца, половинку помидора». Это был салат на двоих. Одно яйцо и немного молока — это был омлет, тоже на двоих. Сначала Игорь недоумевал: такого количества пищи даже для одного мало! Но они молились перед едой, старица благословляла трапезу — и после обеда он чувствовал себя полностью насытившимся!
Вскоре понял: молитва и благодать Божия восполняют количество пищи.
Как-то он купил Анне Ивановне йогурт, чтобы скрасить её скудную трапезу. Она съела этот йогурт, а потом строго — а она могла быть одновременно и приветливой и строгой — сказала: «Больше мне таких вещей не носи».
Случилось это, конечно, не в пост, но такая роскошь, по её мнению, была совершенно напрасной, вносила нечто чуждое в обычный уклад. А был этот уклад действительно очень строгим, если не сказать жёстким, при том что старица много лет, не обращаясь к врачам, почти ничего не говоря родным, болела раком.
Уже находясь на смертном одре, она попросила каши. Это было Великим постом. Дочь сварила ей кашу на молоке, но Анна Ивановна сказала только: «Ведь пост идёт» — и не стала есть.
Эта обычная старушка оказалась аскетом, подвижницей, воином Христовым.
А как она к причастию готовилась! Как молилась! Каждый день читала Псалтирь — для неё это было как воздух, без этого день не мог быть прожит. Поминовение усопших почитала своим долгом… Доставала сумку, а там — множество записок, некоторые совсем старые, истёртые. Ей давали эти записки для поминовения — и она ни одну записку не выбросила. Поминала всех на Псалтири.
Игорь Николаевич вспоминал, что, заезжая за старицей по утрам, чтобы отвезти её в храм, он сразу замечал, какие красные, слезящиеся у неё глаза — ночи напролёт она молилась и плакала.
Что же ты меня сегодня не помянула?
Старица поминала в келейной молитве одного человека, который покончил с собой. Как-то раз она не смогла на молитве помянуть всех, за кого обычно молилась.
Ночью ей снится сон: из огромной страшной бездны тянется вверх лестница. По ней карабкается мужчина. Только он поднимется на одну ступеньку — его ветром назад сносит. Поворачивается к ней лицом, и она понимает, что это тот самый человек, который покончил с собой. Он печально смотрит на неё и спрашивает:
— Баба Аня, что же ты меня сегодня не помянула?
Семья старицы
Внучка Анны Ивановны, Ольга Шашкова, кандидат исторических наук, рассказала мне о бабушке и её родителях.
Старица была из большой семьи. Её мама, Вера Васильевна, прабабушка Ольги, родилась в 1886 году в Данковском уезде Рязанской губернии. Была «огневая», рукодельная.
Юной девушкой, было ей около восемнадцати лет, вышла замуж за вдового кузнеца, Ивана Михайловича Холопова, из большого приокского села Дубровичи. У него на момент сватовства подрастало трое детей: старшая дочь Наталья, шестнадцати лет, сын Иван, четырнадцати лет, и младшая дочка Люба.
С его сыном Иваном в детстве произошла одна странная и чудесная история. Будучи младенцем, он тяжело заболел. Ему становилось всё хуже и хуже, и было уже понятно, что до утра он не доживёт.
Отец его, Иван Михайлович, всю ночь молился перед иконой святителя Николая Чудотворца о спасении сына. После горячей молитвы он услышал громкий, укоряющий его, и как бы сожалеющий о нём голос, исходящий от иконы: «Глупец…» Когда отец поднялся с колен и подошёл к младенцу — тот выглядел совершенно здоровым: чудесное выздоровление произошло мгновенно. Мальчик вырос, но жизнь его сложилась не самым лучшим образом. Но об этом — чуть позже.
Прежде чем пойти за вдового кузнеца, прабабушка Вера за советом о замужестве съездила в Саров. До самой смерти над её лежанкой висела простая, бумажная, но в рамочке, иконка преподобного Серафима Саровского, которому она всегда молилась. Сейчас эта икона бережно сохраняется в семье родных. Очень вероятно, что эта поездка прабабушки совпала с торжествами прославления преподобного Серафима.
В 1904 году, 23 июня — на святителя Василия Рязанского — в семье родилась дочь Ольга, а в 1908 году — Анна. До 1918 года прабабушка Вера родила ещё пятерых деток, двое из которых были мальчиками. Выжили и выросли все. Примерно через три-четыре года после свадьбы в дом пришли ещё трое племянников — скончалась жена одного из братьев прадеда Ивана. Анна Ивановна, сама трудившаяся всю жизнь, потом вспоминала, что печь в доме топили дважды, а значит, дважды пекли хлеб. Это было признаком не столько достатка, сколько большой семьи.
С падчерицами у Веры Васильевны сложились очень тёплые, добрые отношения. А вот пасынок Иван, который был ненамного младше своей мачехи, воспылал к ней лютой ненавистью. Шла Гражданская война, он достал где-то наган и похвалялся тем, что совсем скоро убьёт «мамашу». Анна, которой в то время было лет восемь, ухитрилась выкрасть наган, села в лодку и выбросила оружие подальше от берега.
Возможно, её смекалка спасла жизнь Вере Васильевне… Иван же через несколько лет «ушёл» в революцию, стал матросом, женился, взяв в жёны девушку с таким же буйным нравом. Дальше следы его затерялись.
Отец семейства, Иван Михайлович, отличался огромной силой — на коромысле поднимал восемь человек. Он был человеком очень добрым, жертвенным. Анна вспоминала, как отец, собрав урожай, обычно говорил: «Первое ведро отдадим в храм, второе — соседке-вдове, третье — больному соседу»…
И дети росли такими же. И родные, и приёмные по большим праздникам были материнскими помощниками в одном важном деле: разносили всем неимущим, больным, вдовым пироги, куличи, другие гостинцы, которые готовила Вера Васильевна. Много лет спустя бабушка Анна говорила своей внучке, внимательно глядя в глаза: «Как хорошо давать и как тягостно брать!»
Вся семья была глубоко верующей. И угодники Божии не оставляли их своим попечением. Как-то, двадцать первого ноября, на Собор Архистратига Михаила, Иван Михайлович поехал в Рязань на телеге. Стояла хорошая осенняя погода. Когда же он возвращался, погода внезапно испортилась, поднялась метель, сильно похолодало. Дороги совсем не было видно. Он почувствовал, что замерзает, и стал молиться Архангелу Михаилу и святителю Николаю (в Дубровичах был большой Никольский храм). Ведь дома — мал мала меньше, кто их прокормит?!
С этим горьким мысленным стоном он от холода потерял сознание. Очнулся дома, у печки. Оказывается, лошадка сама привезла его домой, чудесным образом найдя путь среди снежного урагана и бездорожья. Так святые угодники не посрамили надежду, а Иван Михайлович до конца жизни особо почитал Архангела Михаила и святителя Николая Чудотворца.
Родные бабушки Анны вспоминают: «Шумно было в доме. И ругались нередко, и наказывали». У прабабушки была своя манера воспитания: она секла и ябедников, и виновных. Поэтому, несмотря на все свары меж тринадцатью детьми и подростками, долго злоба в доме не жила.
У будущей старицы с раннего детства было одно желанное место — Пощупово, монастырь. От Дубрович до Пощупово, до Ивановского монастыря, не одна верста. Но это расстояние мерили детские ноги. Нередко, взяв хлеба, Анна ходила туда вместе со старшей Ольгой и паломниками: «Бывалоча, услышим колокола, увидим, как едут паломники, и сразу — маманя, отпусти!» Эти путешествия всегда благословлялись матерью. Да и сама прабабушка Вера всю жизнь была очень строгой постницей и тайной молитвенницей.
Анна любила молитву, мечтала о монашестве. Но Господь уготовил ей другой путь, — путь подвига в миру.
Явный знак
Замуж она вышла так. Будучи молоденькой девушкой, в самом конце двадцатых годов, Анна переехала к родным в Рязань, устроилась там на почту. На её участке, среди многих, были старички — дед Антон и его старушка, Агриппина. У них на квартире прежде некоторое время жил преподаватель физкультуры и спорта Рязанского пехотного училища Сергей Иванович Першин.
В годы Гражданской войны был он, как тогда говорили, «краскомом» — красным командиром, хотя и беспартийным. После окончания Владимирских командных пехотных курсов воевал на Северо-Западном фронте с Юденичем, затем против отрядов Антонова на Тамбовщине, потом в Сибири. Был ранен под Омском, лечился в госпитале, где переболел тифом. Ещё не оправившись, после выписки поехал домой, но отстал от поезда и долго бежал за составом, «сорвав» себе сердце.
Однако не это, а беспартийность преподавателя Першина стала удобным поводом, чтобы в 1926 году его комиссовать. Тогда же Сергей Иванович пережил и большую личную неприятность — развод. Жена оказалась, по-видимому, неважной солдаткой. И хотя детей у них не было, легче от этого не становилось.
После развода он уехал в Москву, где, по распоряжению К. Е. Ворошилова, ему была выделена крошечная комнатка — чуть больше шести метров в коммуналке, в бывшем общежитии Прохоровской мануфактуры, на Шмитовском проезде. А работать он начал товароведом в Елисеевском магазине.
Рано осиротевший, Сергей часто приезжал в Рязань, к своим старичкам, Антону и Агриппине, которых почитал за родителей. Именно они, видя всю трудность быта почти 35-летнего мужчины, присмотрели для него невесту — письмоносца, как тогда говорили, Анну. Так что Сергей Иванович был старше своей избранницы не то что на одиннадцать лет, но, можно сказать, на целую жизнь.
Когда они встретились в первый раз, он пригласил девушку в парк. Анна сразу легла ему на сердце. А подарил ей при встрече… большое красивое яблоко! И на этой же прогулке сделал предложение.
Анна же с детства привыкла искать во всём волю Божию. И хотя она желала монашества, помолилась и попросила Господа, чтобы Он открыл ей Свою волю. Поскольку замуж ей не хотелось, она решилась просить у Бога явного знака, можно сказать, даже чуда: если на самом деле есть воля Божия на её замужество — пусть подкинутое ею яблоко не упадёт на землю.
Подкинула — и яблоко не упало. Когда, поражённая, она посмотрела вверх — увидела, что яблоко воткнулось в сломанный сучок растущего рядом дерева. Так Анна вышла замуж.
Они не просто расписались, но венчались — двадцать второго января 1932 года. Ехали в церковь на пролетке, и именно тогда Сергей Иванович обещал жене, что всегда будет отпускать её в церковь на службы.
Славик
Анна Ивановна переехала к мужу в Москву. Прежние бытовые сложности Сергея Ивановича обернулись новой стороной. Тесной стала не только комнатка: на кухню этой коммунальной квартиры Анна выходила шестой хозяйкой.
У молодых родился сыночек, Славик. Малыш рос очень спокойным, никогда не плакал, и матери приходилось даже будить его, чтобы покормить. Несмотря на спокойный характер малыша, соседки вели себя не лучшим образом — они оказались очень злыми.
Нередко, постирав с вечера белье, утром Анна находила его мокрым, задвинутым в угол. А одна из соседок часто шипела на малыша: «Лучше было бы тебе не родиться». Мальчик рос очень сдержанным, рассудительным. Врач уже после неудачной операции вспоминал удивительные слова трёхлетнего ребенка: «Дядя, вы, наверное, профессор? У Вас такой строгий вид…»
Славик умер от саркомы печени, не дожив до трёх лет.
Поминай своего мужа
В 1938 году, в праздник святых мучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии, и в день рождения мужа, Анна Ивановна родила дочку. Девочку назвали Верой.
Началась война. Сергей Иванович призыву по состоянию здоровья не подлежал, даже ополченцем. В этот трудный период, когда Москва была объявлена на осадном положении, Анна ждала второго ребенка. Накануне родов она с крошечной Верой поехала в Дубровичи. Тяжёлые тюки и сумки вымотали все руки и нутро. Когда второго декабря на свет появилась вторая дочка — Наташа, её горло было трижды обмотано пуповиной. Как она родилась вполне здоровым ребенком — можно объяснить только молитвой Анны.
Эти же дни были самыми драматичными в обороне Рязанской области. Лишения военного времени, страшные морозы… Анна Ивановна сразу после рождения дочки в Дубровичах заболела, начался сепсис. Выжила она лишь благодаря тому, что Сергей Иванович, со своим больным сердцем, отдал все силы, чтобы приехать в деревню и перевезти тяжелобольную в военный госпиталь в Рязань. Так он спас не только жену и мать своих детей, но и сохранил для нас старицу Анну.
Почти полгода находилась она между жизнью и смертью. В начале февраля, ночью, в тонком сне, Анна увидела Пресвятую Богородицу, протянувшую ей просфору со словами: «Поминай своего мужа»…
Как оказалось позже, двенадцатого февраля, в день памяти трёх святителей, Сергей Иванович скончался. Умер дома, в Москве, сидя у буржуйки, от сердечного приступа: больное сердце не выдержало переживаний.
Анна Ивановна вышла из больницы только в мае 1942 года — с двумя крошечными детьми на руках, вдовой, без единой копейки. Только надежда на Бога и горячая молитва стали с тех пор и до конца её дней опорой в жизни.
Вдовство и война — одновременно. Эти испытания пережили в то время многие русские женщины. Может, поэтому среди них было так много молитвенниц? И старицы среди них были — часто не понимаемые даже родными, оставшиеся безвестными. Мы узнаём о них случайно — как случайно я узнала об Анне Ивановне. Впрочем, случайность — это язык, на котором с нами говорит Господь Бог.
«А тебя упокойнички прокормят»
Всю войну Анна Ивановна прожила в Москве, работая в булочной. Таскала мешки по восемьдесят килограммов. Это трудно представить при её невысокой хрупкой фигурке, но так было. Вся спина её от недоедания и труда была покрыта фурункулами, но силы Господь давал.
В 1949 году Анна Ивановна решила вернуться в Рязань, поближе к родным и к тому храму, на кладбище которого десятью годами раньше упокоился её любимый «папаня» — Иван Михайлович. Духовник, чтобы её вдовство сохранялось в чистоте, не благословлял устраиваться на завод. Да и сама она остерегалась производства, чтобы не быть стеснённой в посещении храма в годы гонений на Церковь, не иметь притеснений от начальства.
Чем жить? Как прокормить детей? Положившись во всём на волю Божию, Анна Ивановна начала заниматься огородом (благо при новом доме был небольшой участок), брала поденную работу, стирку (в холодной воде), а дочери гладили так, что исходили потом. Пускала на дом жильцов — молодых людей, студентов. Сама им готовила, и они ей не только платили, но и часто отдавали всю стипендию, — и Анна Ивановна, как мать, распределяла её: что на питание, что на костюм к защите диплома. Так она одна вырастила двух дочерей, обеих выучила. Всё делала с молитвой.
Когда одна из дочерей родила позднего ребёнка, Анна Ивановна поехала к ней в Харьков, помочь с внуком. Как-то раз пошла там в церковь и узнала, что на службе присутствует известный старец, архимандрит Таврион. К нему выстроилась толпа народу, Анна оказалась в самом хвосте. Её в то время печалила одна мысль: пенсии нет, на что она в старости жить будет? Сил заниматься огородом уже не было, всю жизнь работала, а стажа не заработала.
Вдруг старец раздвинул людей, подошёл к ней и сказал: «А тебя упокойнички прокормят». Полностью его слов она тогда не поняла, только на душе стало очень легко. А позднее её действительно «кормили упокойнички»: почти четверть века читала она Псалтирь по усопшим. И всем своим близким всегда повторяла: «Читайте Псалтирь — никогда не лишитесь памяти и разума».
«Сыночек, ты чего пришёл?»
Чтение Псалтири было потребностью души. Читала чаще всего по ночам. Будучи уже немощной, молилась, сидя на кровати, а рядом на стульчике обычно стояла зажжённая свеча. Как-то раз она сильно устала и задремала над Псалтирью. Открывает глаза — стоит рядом с ней Славик.
— Сыночек, ты чего пришёл?!
— Мама, я пришёл пожар потушить.
— Какой пожар?!
Просыпается и видит: свеча упала, и горят уже край постельного белья и подол её юбки. Не успела и вскрикнуть — пламя резко погасло.
Утром Игорь Николаевич пришёл к ней — а она бельё с дырой развешивает. Что за дыра?
— Пожар начинался — Славик потушил.
Кто у Бога на счету?
Пережив скорби, старица обрела дар утешения. Сказав всего несколько слов, а главное, помолившись за человека, она могла вывести его из состояния уныния. Игорь встретил как-то у Анны Ивановны молодую женщину, Наташу, спросил у неё, как она познакомилась со старицей.
Наташа ответила, что пришла в храм после смерти мужа — стояла у иконы и обливалась слезами. Вдруг кто-то тронул её за плечо. Обернулась — стоит рядом старушка, вся сияет, спрашивает, отчего Наташа слёзы льёт. Та рассказала. Анна Ивановна, а это, конечно, была она, и говорит:
— Не реви! Кто у Бога на счету? Вдовы да сироты!
После разговора со старицей Наташа стала к ней ходить. Она говорила:
— Матушка прямо груз с моей души сняла и очень сильно утешила!
Дар духовного рассуждения и убеждения
Анна Ивановна годами жила очень стеснённо: скудная пища, маленькая комната. В посту обычно ела толчённую на воде картошку, кашу, сваренную тоже на воде, хлеб. Ничего менять в своей жизни не хотела — не хотела даже телефон проводить в квартиру.
И когда она уже стяжала своей многолетней молитвой и аскетической подвижнической жизнью многочисленные дары — к ней пошёл народ. Шли за советом, за молитвенной помощью. У неё была очень сильная молитва.
Был дар духовного рассуждения: любую запутанную жизненную ситуацию она могла так разложить по полочкам, что человеку становилось всё ясно.
Был дар убеждения. Например, жена приводила пьющего мужа, на которого не действовали никакие уговоры, никакое кодирование. Старица просто разговаривала с ним (и, конечно, молилась за него) — и человек бросал пить. И он чувствовал к ней такую любовь (мы чувствуем её, когда за нас так молятся) — что мог всё что угодно для этой старушки сделать — починить, отремонтировать, подвезти…
Всё раскассировали — и слава Богу!
Когда к старице стали идти люди за утешением, каждый старался принести ей какой-то гостинец. Холодильник наполнялся продуктами, и Анна Ивановна начинала их разбирать:
— Так… Эти консервы такой-то матушке, эти продукты той, что на монастырь собирает, это вот батюшке отдадим…
Когда раздавала всё, вздыхала облегчённо:
— Всё раскассировали — и слава Богу!
Избыток в чём-либо её всегда тяготил, она радовалась — отдавая.
Двенадцать белых птиц
Уже ближе к концу жизни Анна Ивановна нередко говорила своим родным: «Вы меня ещё вспомните, я ещё вам пригожусь». И действительно, её посмертная молитва очень сильна. Но она покрывала многих и при жизни, хотя чаще скрывала свои дары. Очень редко она сама могла обмолвиться какими-то случайными словами, свидетельствующими о её прозорливости.
В 1993 году, после второго обретения мощей преподобного Серафима, она вместе с двумя своими духовными знакомыми в первый раз поехала в Дивеево — туда, где давно жило её сердце. Едут на поезде, дремлют, и вдруг старица просыпается и говорит:
— Нас батюшка Серафим встретит двенадцатью белыми птицами…
Спутницы недоумевает: что это за белые птицы?! Идут они по селу Дивеево к монастырю — и вдруг на штакетник одна за другой взлетают кипенно-белоснежные куры. Ровно двенадцать.
Зашли в храм. Служба ещё не началась. Анна Ивановна стоит тихонько, молится. И вдруг монахини, одна за другой, начинают к ней подходить, спрашивать, разговаривать — почувствовали в ней сразу старицу… И откуда только узнали?!
Старая икона
Как-то Анна Ивановна читала Псалтирь по усопшей бабушке. Когда отчитала сорок дней, родственники этой старушки предложили ей забрать у них тёмную, закопчённую от старости икону. На иконной доске можно было только разобрать надпись, что это Казанская икона Пресвятой Богородицы. Родственники сказали:
— Не хотите ли вы взять себе эту икону? Бабуля очень просила её не выбрасывать — а нам она куда?!
Анна Ивановна принесла икону домой и каждый день читала ей акафист. Однажды ночью внезапно проснулась и увидела, как чудесным образом с иконы будто сходит серебристая чешуя. Утром стало видно, что икона полностью обновилась и заиграла всеми красками.
Как парализованный встал с постели
Через коридор напротив квартиры Анны Ивановны жил парализованный сосед, не встававший с постели. К сожалению, он нередко злоупотреблял вином. Старица жалела его, иногда подкармливала. Но его недуг часто привлекал в дом недобрых людей.
К старице же ходили совершенно иные посетители. Однажды, когда после очередного своего гостя дверь квартиры Анны Ивановны оказалась приоткрытой, а сама она что-то готовила на кухне, на пороге квартиры вдруг появился незнакомый мужчина. Глянула на него — и её поразили его страшные глаза.
— Что тебе нужно, сынок?
Он не ответил, а молча, озираясь по сторонам, стал к ней подходить. Было понятно, что он затеял недоброе. Анна Ивановна опустила глаза в пол и стала со всем напряжением душевных сил молиться Матери Божией.
Вдруг раздался грозный мужской голос:
— Выйди вон!
Она подняла глаза — парализованный сосед стоит в дверном проёме и грозится страшному незнакомцу. Тот быстро выбежал. Анна Ивановна в полном изнеможении опустилась на стул. Затем встала, закрыла входную дверь. Когда через несколько минут пришла в себя, вышла к соседу. И увидела, что он снова лежит на своей постели, как лежал уже много лет. И сам понять не может, как вставал.
Как Славка помирал
В конце коридора малосемейки поселился бомж Славка. Славка пил, но пил тихо, беспокойства никому не доставлял, был безобидный — и его не гнали. Он ухитрился даже притащить и поставить в углу коридора кровать, на которой и ел, и спал.
Анна Ивановна подкармливала его. Сварит обед:
— Слава, давай кастрюльку!
Он тут как тут — кастрюльку протягивает.
И вот как-то он заболел и был при смерти. Анна Ивановна через знакомых, ночью, позвала отца Александра, чтобы причастить умирающего. У отца Александра запасных Святых Даров не оказалось, он пошёл звать другого священника.
Возвращаются они, а возле Славки уже друг-алкоголик сидит, и на табуретке — бутылка водки.
— Ты чего это делаешь?!
— Да друган помирает… Я ему хоть напоследок — водочки…
Не успел напоить…
Два священника долго молились, а потом причастили умирающего. И он выздоровел.
Тайный постриг
Старица слегла почти за сорок дней до своей смерти — тридцатого января, а отошла в мир иной семнадцатого марта 1998 года. Ей исполнилось почти девяносто лет. Когда родные достали её смертный узелок — в нём лежал монашеский апостольник. Так они узнали о тайном постриге старицы.
Гроб стоял всю ночь в храме, и огромная толпа людей пришла попрощаться с Анной Ивановной. Когда могилку засыпали землёй — неизвестно откуда вдруг слетелась большая голубиная стая, покрывшая могилу сплошным ковром.
Мы поминаем старицу по её мирскому имени — Анна. Что-то Промысл Божий открывает нам, а что-то остаётся закрытым навсегда.
Через некоторое время после кончины она явилась во сне одной знакомой молодой девушке и сказала: «А ведь меня не Анной зовут. Серафимой…»
Господи, Ты веси, как звали рабу Твою Анну в монашестве.
Непонятная книга
— Ульяшка! Мишка идёт! Я его за версту чую! — Тревожный голос бабки Анисьи сквозь сладкий сон.
Восемнадцатилетняя Ульянка, молодая, крепкая, кубарем скатывается с тёплой уютной печки. Тугая светлая коса бьёт по плечам. Лёгкие, резвые ножки не перебирают ступеньки лестницы — порхают по ним.
За окном идёт снег, вьюжит, ничего не видно сквозь белую пелену — как будущее Ульянки: неразличимо, непонятно. Душа томится предвкушением счастья, а снег — метёт.
Ульяна оглядывает своё хозяйство: чистые горшки и кастрюли, аккуратные половики на светлых половицах, аромат духовитых щей из печи, горящая лампадка в святом углу.
Рывком открывается дверь — и снежный вихрь врывается в теплоту и уют, а с ним — сам, хозяин, муж. Михаил. Как всегда, насупленный, хмурый. В глаза не смотрит. Никогда. Будто не замечает Ульянку. Смотрит на руки, маленькие, ловкие, что наливают горячие щи в большую миску.
— Ещё. Ещё. Хватит. Мясо порежь.
Пообедал, ушёл, не сказал ни слова.
Бабка Анисья жизнь долгую прожила, людей насквозь видит. Подошла, погладила по плечу:
— Что ты, мила дочь? Не горюй! Выдали тебя за мово Мишку, таку молоденьку… Ты это… У них, у Зыковых, у всех — такой характер чижо-о-лый… Не из породы — а в породу… Внук у меня — он так-то ничо… Жить можно… Мой-то Степан дрался. Твой хоть особо не дерётся…
Ульянка вздыхает печально, идёт к образам. Горит лампадка перед иконами, старинная Псалтирь, матушкин подарок, греет душу.
— Боже, милостив буди мне, грешной… Слава Отцу и Сыну и Святому Духу…
Бабушка Анисья внимательно слушает, одобрительно кивает:
— Вот-вот, помолись, девонька, это хорошо, что ты к молитве навыкшая, — она твой век нелёгкий бабий скрасит…
…Годы летят — не догонишь. Дети — один за другим.
— Ульяшка! Кхе — кхе… Мишка идёт! Кхе-кхе… — Кряхтящий, одышливый голос бабки Анисьи вырывает из чуткой дрёмы.
Крепкие ноги тридцатилетней Ульяны ловко перебирают ступени лестницы, быстрые руки заботливо поправляют одеяло: Надюшка, Танечка, посредине меньшой — Феденька. Детишки любимые.
Ужин мужу на стол. Перевернуть бабушку, принести ей напиться. Принести дрова. Поставить тесто. Почистить картошку. Подоить корову. Убрать в конюшне. Затопить баню. Помыть детей. Рассказать им сказку. Сходить с ними в церковь. Вскопать огород. Обед на стол. Какой сегодня день? Весна, лето, осень, зима.
Радость — Надюшка в школу пошла. Скорбь — Феденька тяжело заболел.
В скорби и радости — с молитвой:
— Боже, милостив буди мне, грешной… Спаси, сохрани и помилуй Михаила, болящего отрока Феодора, отроковиц Надежду, Татьяну, тяжко болящую Анисью…
— Мама, а в школе говорят: религия — дурман! Никто не верит в твою религию: ни наша классная, ни пионервожатая, ни директор — никто! Говорят: только отсталые люди верят, потому что они необразованные! Вот у Катьки мама инженер — у них в доме никаких икон нет! Мам, а у тебя сколько классов образование?
Метут снега, звенит капель, яблони набирают цвет. Зорька радуется молодой травке, детишки пьют парное молоко. Все вместе собирают душистые яблоки. Острый запах прелой осенней листвы, пронзительный крик одинокой птицы. И снова вьюга да позёмка…
Бабушка Анисья — только на фото в старинном плюшевом альбоме. Давно схоронили добрую старушку. Рядом в альбоме ещё фотографии: Надя с мужем, Таня с мужем, Феденька в армии, Феденька с невестой Тамарой.
Дети взрослеют, вот и внуки уже пошли. Снега и капель, летний зной и золотой листопад. Вместо старой коровы молодая — тоже Зорька. Заботы в огороде, помощь внукам. Милый родной храм.
Ноги бабки Ульяны не спешат — осторожно нащупывают коварные ступеньки лесенки: в семьдесят лет осторожность не помешает. Снежный вихрь влетает в дом вместе с мрачным хозяином. Михаил вдруг заговаривает с женой — диво дивное…
— Готовься к переезду. Фёдор с Томой переезжают в Подмосковье, к ней на родину. Хотят, чтобы мы дом продали и с ними поехали. Чтобы им денег хватило купить новое жильё…
— А как же сад-огород? Яблоньки? Смородина? А Зорька как же?
— Вот дура баба, ты что — корову с собой потащишь? Иконы твои тоже не повезём… Ты знаешь сколько стоит контейнер заказать?! Туда нужно что-то ценное положить, а не твои иконы! Я сказал: нет!
На новом месте жизнь изменилась — совсем изменилась. В новом доме Ульяне не нужно готовить, нет любимых икон, лампадки, нет Зорьки. В новой жизни нет церкви. Может, и есть где-то далеко — а где, она не знает. Невестка Тамара вежлива, холодна, и бабка Ульяна чувствует, как сильно она мешает новой хозяйке дома.
— Мама, вы хоть под ногами не путайтесь, идите к себе.
— Тома, мамку не обижай!
— Да я её не обижаю, пусть лежит себе отдыхает! Ей уж за семьдесят! Что ей ещё в её возрасте делать — отдыхать…
Бабка Ульяна не верит: она что — уже старая? Как быстро жизнь промелькнула… А ей всё кажется: такая же, как раньше. Душа-то — она не старится. Душа у неё всё та же, что была у юной Ульянки с тугой толстой косой и резвыми ножками. Тело только подводит. Оболочка земная. Хочется, как раньше побежать — а ноги еле ковыляют. Хочется полюбоваться закатом, а глаза не видят — в зоркие глазоньки словно песок насыпали. Комнату ей невестка выделила — закуток тёмный, без света, без окна: шкаф и кровать. Плохо жить в комнате без окна — как в тюрьме. Невестка утешает:
— А зачем вам, мама, окошко — вы всё равно видите плохо!
Бабка Ульяна выходит тихонько во двор, садится на скамейку. Чужая скамейка, чужой дом, чужой сад. От своей жизни осталась только книга заветная — Псалтирь.
Невестка удивляется:
— Смотрите, мать на зрение жалуется — а читает, как молоденькая!
— Томочка, мамка эту книжку наизусть знает просто.
Тамара удивляется, смотрит придирчиво. Думает о чём-то. Вечером Ульяна слышит тихий разговор невестки с сыном:
— Книга какая-то непонятная… Я таких сроду не видывала! И написано не по-русски… Какие-то заклинания там… Федя, у тебя мать-то — колдунья!
— С ума сдвинулась?! Это ж Псалтирь, такая книжка с молитвами. Мамка в детстве нам много молитв читала… Я даже верил в Бога, пока в школу не пошёл…
— Я тебе говорю: колдунья! Она недавно к нам на огород пришла, вокруг нас походила — а мы потом поссорились с тобой! Помнишь? А я заметила: у неё на ногах один тапок мой, а второй ботинок — твой. Специально так — колдует, она, Феденька, колдует!
— Томочка, ну что ты… это она сослепу не разглядела…
— Сослепу… Я вот её книжку-то колдовскую сожгу в печке…
Нужно уезжать бабке Ульяне, нужно ехать домой. Правда, дома уже нет, но есть дочери. И храм родной, в который всю жизнь ходила. Нужно сказать сыночку, чтобы не обижался, чтобы отпустил её на родину. Всё равно муж, Михаил, теперь её совсем не замечает, вроде её и никогда в его жизни не было. Копается в сарае, курит, вечерами с сыном выпивает и разговаривает на завалинке. Он, оказывается, может и разговаривать… Только с ней, Ульяной, никогда не говорил. Она и привыкла мало разговаривать. Всё больше молилась.
— Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняй…
Сынок забеспокоился — переживает за неё, просит отца:
— Отец! Мамка собралась назад, на родину. Не хочет с нами больше жить. Давай денег ей дадим с собой хоть немного — деньги-то есть у нас…
— Машину купим! Щас — деньги ей! Хочет ехать — пущай едет на все четыре стороны!
Неужели она куда-то едет совсем одна?! Вагон тёплый, уютный — так бы всю жизнь и ехала. Стучат колёса в лад тихой молитве. Соседка по купе, молоденькая, добрая, заботливая, коса светлая, тугая — как у неё самой когда-то. Пирожок дала — вкусный, с капустой…
— Бабушка, куда вы едете одна да с таким плохим зрением?
— На родину. К дочкам.
Вот и дочери. Встречают — радуются мамке. Крупные, высокие, все в отца…
— Надюшка! Танечка! Здравствуйте, родные!
Чего-то насупились обе, недовольны матерью. Надюшка, старшая, первая высказывается:
— Мам, как вы с папкой могли так поступить с нами?! Дом продали, корову продали — всё Федьке досталось! Нам — ничего. Словно неродные мы… А как Федька деньги все повытряхнул из вас — не нужны, значит, стали. Теперь, значит, к дочерям решили отправить — нянчитесь, дескать, с матерью больной, слепой… Вот молодцы, вот умники-то! А мы целый день работаем! Кто за тобой ухаживать будет — ты об этом подумала?! Конечно, мы тебя примем, мы что — звери, мать родную не принять?!
Таня, давай ты мамку первая к себе возьмёшь.
Танечка крепко задумывается:
— Я думала: к тебе первой, а потом уж ко мне… Я ремонт затеяла… Мам, а что у тебя в сумке такое тяжёлое? Книжка старая… Тяжеленная, как кирпич… Что хорошее бы привезла — а то макулатуру таскаешь!
— Боже, милостив буди мне, грешной… Слава Отцу и Сыну и Святому Духу…
Плохо под старость лет лишиться своего дома. Дочкам не до неё… Их понять можно: работают много, отдохнуть хочется, а тут, с ней, подслеповатой как крот, ещё возись…
Господи, дай умереть, никого не потревожив, никому не став обузой! Раньше странницы по Руси ходили, и она сама, Ульянка, всегда этих странниц кормила-поила. И в котомку с собой, бывало, положит. А сейчас есть ли странницы? Подаст ли им кто корку хлеба?
Вот только дочерей нельзя обижать: если она совсем уйдёт — они обидятся, да и люди станут дурное о них говорить… Нет, совсем уходить она не станет, а так — даст им немного отдохнуть от себя, старой… До ближайшего монастыря дойти разве? А там ещё в один… Дойдут ли ноги?
Зимний вечер, синие сумерки. В кухне большой уютной квартиры вкусно пахнет пирогами. Надя, посматривая на экран телевизора над головой, крутит диск телефона, устало зевает:
— Тань, мамка у тебя? Как — нет? Она в церковь два дня назад ушла. С книжкой своей дурацкой. Записку оставила — каракули какие-то, типа не беспокойтесь, а дальше ничего не разобрать… Я думала — она к тебе поехала… Она к тебе приходила?
— Нет, не приходила…
Пустая остановка. Одинокая маленькая фигурка на ледяной скамейке. Снег всё метёт и метёт, тает на мокрых щеках. Автобуса всё нет. Что там за снежной пеленой? Бабка Ульяна вглядывается вдаль сквозь песок в глазах, а губы шепчут привычное:
— Ненавидящих и обидящих нас прости, Господи Человеколюбче. Благотворящим благосотвори. Братиям и сродникам нашим даруй яже ко спасению прошения и жизнь вечную…
Басня Крылова на новый лад
Перед Новым годом Петров почувствовал сильное уныние. И было от чего унывать, прямо скажем. Новогоднее путешествие в Европу не состоялось по причине кризиса. Курс доллара как с цепи сорвался. Ресторан любимый закрылся на неопределённое время.
В унынии Петров забыл заехать в привычный оптовый супермаркет. Пришлось остановиться у старого гастронома рядом с домом. Давно Петров не бывал в таком неказистом магазинчике. А во времена детства и юности только сюда и бегал — других-то магазинов поблизости не было. Здесь продавали газировку, и он любил купить стакан шипящей сладкой газировки с двойным сиропом. Ещё эскимо за двадцать две копейки… Мама стояла часами в очередях и, добытчица, приносила домой килограмм докторской или любительской колбасы — столько давали в одни руки. А ещё на углу сидела тётя Тоня и продавала горячие сочные беляши в серой обёрточной бумаге.
Задумавшись, наткнулся на старушку. Извинился. Она кротко кивнула головой. В привычном Петрову супермаркете таких старушек не встречалось — там катили тележки серьёзные деловые мужчины и элегантные дамы. Видимо, все старушки остались в таких же старых замшелых гастрономах, как этот.
Отчего-то Петров остановился и перехватил взгляд бабушки — она с вожделением смотрела на виноград на прилавке. Петров тоже глянул на виноград: сорт «Изабелла». Такой ярко-синий, душистый виноград, ягодка к ягодке, и в каждой будто отражён солнечный луч, и каждая будто хранит тепло щедрой южной земли. Аромат — закачаешься!
— Какой хороший виноград! — зачем-то заговорил Петров с бабушкой.
Она улыбнулась и поделилась с ним, как со старым знакомым:
— Да, сынок, я вот всё стою рядом с этим виноградом и отойти не могу. Так он пахнет вкусно… Хотела к Новому году купить себе кисточку, да уже отоварилась как обычно: молоко, хлеб, крупа, двести грамм колбасы и немножко рыбки для моего котика. Деньги и кончились. А до следующей пенсии ещё тянуть нужно. Вот я и стою, как в басне Крылова лисица, себя уговариваю: «Кислый, наверное, виноград, наверное, невкусный».
Петров почувствовал, как у него защипало где-то в носу, как щипало в детстве от стакана газировки. Он сказал:
— Подождите, матушка… Вы не откажетесь от новогоднего подарка? Пожалуйста, окажите милость, примите от меня подарок!
Старушка сначала замотала головой, но, видимо, что-то в голосе Петрова остановило её, и она согласилась и ответила ласково:
— Приму, сынок.
И радостный Петров купил виноград, и золотистые мандарины, и ещё продуктов — полный пакет. Он подвёз бабушку до дому, донёс ей сумку до третьего этажа старой панельной пятиэтажки, и всё это время испытывал странное чувство: это не он оказывает ей услугу — а она ему.
Прощаясь, старушка спросила его имя, и добавила: «Храни тебя Господь, сынок!» Он оглянулся на ходу и увидел, как она крестит его вслед своей маленькой сухой ручонкой.
Петров вышел из подъезда — всё вокруг было таким же, как пару часов назад: так же шёл снег. И кризис продолжался, и доллар прыгал — ничего не изменилось. Кроме… он прислушался к себе — кроме уныния. Уныние исчезло, испарилось, трусливо сбежало, а в душе — пели птицы. «Эх, и хорошо жить на свете», — подумал Петров.
В чужом городе
С высоты ста восьмидесяти метров вращающегося ресторана со стеклянными стенами открывался прекрасный обзор на Дюссельдорф. Поужинать в ресторане Башни Рейна стоило недёшево.
Путеводитель, изученный заранее, не врал, зазывая: не являясь шумным мегаполисом, находясь в самом центре Европы, Дюссельдорф с его восьмисотлетней историей действительно прекрасно подходил для приятного проживания, творчества, деловых встреч, бизнес-контактов.
А вот интересно: сегодняшняя встреча — к какому разряду её отнести? Точно не деловая и не бизнес-контакт…
И вообще, непонятно, для чего она эту встречу задумала… Зачем она сидит здесь, в чужом городе, за столиком одна-одинёшенька? Приглашённый явно не торопится…
Елена жила в Дюссельдорфе уже пару дней. Погуляла вдоль Рейна по знаменитой набережной Никлауса Фричи. Побывала в музеях.
Этот старинный город жил своей странной таинственной жизнью и не собирался открывать душу чужакам. Город шептал в вечерних сумерках: ты не знаешь меня и никогда не узнаешь так, как тот, кто здесь родился.
А она, Елена? Готова открыть душу незнакомцу?
Кажется, она нервничала, что для неё совсем нехарактерно: целеустремлённая, сильная, всегда в самом водовороте людей и событий.
Романтик в ней абсолютно органично сочетался с деловым человеком, лидером, умевшим вести дела и зарабатывать деньги, — так считали друзья. Деньгами делилась без сожаления — со всеми нуждающимися, кто встречался на жизненном пути: помогала монастырям и приходским священникам, просто многодетным семьям.
Благодарили за душевную щедрость, а она смущалась, хотелось, чтобы как в Евангелии: чтобы левая рука не знала, что делает правая. Не всегда получалось, к сожалению.
Старый приходской батюшка, благодаря за помощь храму, сказал ей как-то: «Бог благословляет щедротами и милостью того, кто щедр и милостив сам». И действительно: чем больше помогла людям, тем больше Господь посылал.
И за этот вечер в ресторане Лена расплатится сама. Она ни в чём не нуждается. Было бы просто ужасно, если бы он подумал: ей что-то от него нужно. Ей от него ничего не нужно! Она сама может заботиться о себе и о других. Она сильная.
Лена достала из сумочки зеркальце. Как это раньше барышни щебетали: простите, я отлучусь, мне нужно припудрить носик?!
Руки чуть дрожали — этого только не хватало. Лицо в зеркальце было бледным: плохо спала ночью. А так — всё в порядке: светлые волосы волнистыми прядями красиво обрамляли правильный овал лица, вокруг больших серых глаз ни одной морщинки. Ей никто не давал её настоящего возраста — сорока с хвостиком.
А сегодня вечером ей хотелось хорошо выглядеть.
Лена напряглась, подавила желание быстро вскочить с места, медленно привстала. К столику неторопливо шёл высокий светловолосый мужчина. И по тому, как он шёл, сразу было видно, какой он весь солидный и уверенный в себе, и его светло-серый элегантный костюм явно принадлежал к брендовым коллекциям.
А когда он поклонился, улыбнувшись, и посмотрел на неё такими знакомыми — её собственными — серыми глазами, она поразилась: как молодо он выглядит. Но она-то хорошо знала, что этому элегантному мужчине за шестьдесят.
Ведь это был её отец.
В течение часа ресторан Башни Рейна полностью поворачивался вокруг своей оси, давая возможность не вставая с места познакомиться с видами Дюссельдорфа со всех сторон. Но город уже загорался огнями ночной панорамы, и видно теперь было только огни, а сам Дюссельдорф спрятался в ночи и стал ещё таинственнее.
За множеством неоновых ламп и рекламных вывесок мог прятаться неказистый бар, а за одним тусклым фонарём — огромная библиотека с тысячами фолиантов. Ночные города похожи на людей.
А Елена за этот короткий вечер хотела узнать: какой он, её отец, и почему он бросил её, и почему никогда в жизни не интересовался своей родной дочерью.
— Вот какая у меня красавица-дочь! Ну, здравствуй, Елена Прекрасная!
— Здравствуйте…
Как ей обращаться к нему? Она не может говорить ему «отец» или «папа» — у неё есть папа: Петрович. Он женился на маме, когда Лена ходила в детский сад. И она не помнит жизни без Петровича — он был в её жизни всегда…
— Здравствуйте, Игорь Германович! Рада знакомству.
— Я тоже очень рад, что ты выбрала время и приехала в этот чудесный город! Рад, что нашла сайт моей творческой мастерской и написала письмо! Я был восхищён твоей деликатностью, но сразу понял, что ты моя дочь! Как тебе Дюссельдорф? «Маленький Париж» — так называл его Наполеон. Хочешь сходить со мной в музеи Гёте и Гейне? Ты к поэзии как относишься?
Горные вершины
Спят во тьме ночной;
Тихие долины
Полны свежей мглой;
Не пылит дорога,
Не дрожат листы…
Подожди немного,
Отдохнёшь и ты…
Да? Я вот тоже люблю… старый романтик… Здесь много чудесного… Именно поэтому я живу в этом городе подолгу. Полгода в Питере, полгода здесь. У меня тут своё дело, творческая мастерская, небольшой домик… Я ведь человек творческий…
— А вы помните мою маму?
— Да, конечно, прекрасно помню! Она оставила в моей жизни незабываемый след: очаровательная, обаятельная девушка! Утончённая… А улыбка! Она целый год была моей музой… Про тебя? Да, знал. Но ты должна понять: я человек творческий, я не мог обременять себя семьёй. Понимаешь, есть люди, не созданные для семейной упряжки, — вот я такой… В моей жизни было много женщин, я всегда любил и ценил их! А они любили меня… Любовь — прекрасное чувство, оно рождает вдохновение! А вдохновение — это штука тонкая…
Лена слушала и кивала головой, а сама думала: «Ещё это прекрасное чувство рождает детей. Но с детьми, наверное, не до вдохновения…»
Её папа Петрович работал литературным редактором. Он и сам писал статьи и книги, но маленькая Ленка не мешала его вдохновению: он забирал её из садика, играл, позже делал с ней уроки, проверял сочинения.
Папа не был таким высоким и элегантным, как Игорь Германович, никогда не носил таких дорогих брендовых костюмов и не жил за границей. Невысокого роста, в очках, её Петрович не называл себя творческим человеком, не созданным для семейной упряжки. Он не любил многих женщин: он всю жизнь любил одну-единственную — её маму.
И Лену любил. Он любил её не как родную — она действительно была его родной.
По вечерам они втроём, по очереди, читали вслух: «Дети капитана Гранта», «Десять тысяч лье под водой»… Лена увлекалась, читала так, как будто это она ищет капитана Гранта, а оторвавшись от книги, замечала, как мама с папой радуются её чтению, в знак умиления подталкивают друг друга локтями.
Петрович учил дочь быть честной перед собой и не поступаться дружбой. А когда из-за честности и верности в дружбе случился конфликт с одним учителем и ей поставили подножку на экзамене, лишив заслуженной медали, папа не дал впасть в депрессию, оградил от разочарования своей верой. Он говорил: «Живи просто, по совести, помни всегда, что Господь видит, а на остальное не обращай внимания!» Позже она узнала, что это слова Оптинского старца Анатолия (Потапова).
Папа любил меткие выражения и сам придумывал афоризмы. У него даже вышла книга афоризмов «Просто жить — непросто жить». И его крылатые словечки часто помогали Лене и утешали в трудную минуту.
Лена спохватилась: она отвлеклась от беседы. Игорь Германович говорил много и вдохновенно, он был очень артистичным и обаятельным.
— Ты уже взрослая, дочка, полагаю, ты меня поймёшь и не осудишь: у творческого человека должно быть своё свободное пространство, он любит красоту во всех её проявлениях и не может стать заложником одних-единственных отношений на всю жизнь… Понимаешь? А ты видела мои работы на сайте? Хочешь посмотреть вживую?
Лена почувствовала, как кровь приливает к щекам. Она не сказала папе и маме о поездке в Дюссельдорф, о том, что нашла Игоря Германовича… Когда папа спросил о планах, сильно смутилась и от смущения ответила: «Я давно уже не маленькая, и у меня должно быть своё свободное пространство!»
От воспоминания об этих словах стало внезапно жарко. Не нужно ей никакого свободного пространства от Петровича и мамы! Они всегда будут рядом, даже на расстоянии в тысячи километров!
— А вот о метафизической живописи… Тебе нравится метафизическая живопись?
— Простите, Игорь Германович, мне нужно сделать срочный звонок, я отойду на минуту.
— Конечно!
Лена вышла в холл.
— Алло! Папа? Добрый вечер! Нет, ничего не случилось! Всё в порядке! Нормально! Я просто хотела сказать, что очень соскучилась по тебе. Я вас с мамой очень сильно люблю!
Нет, не загрустила, с чего ты взял?! По голосу? И совсем не печальный! Тебе показалось! Нашу старую присказку? Конечно, помню! «Всё будет так, как будет, ведь как-нибудь да будет. Ведь никогда же не было, чтоб не было никак!» Голос повеселел? Это оттого, что я с тобой поговорила!
Где я? Да… в одном городе… Сначала хотела остаться на неделю, но вернусь раньше: я уже узнала всё, что хотела узнать. Завтра поеду домой. Да и что мне здесь долго делать — в чужом городе?!
Другой человек
Весеннее солнце грело ласково, на сугревках тянулась вверх молодая травка, а ветер приносил с огромного пруда волны холодного воздуха, серая рябь бежала по воде. «Самая простудная погода», — подумала баба Катя, поправляя шаль на голове. Скамейка у материнской могилки скособочилась, нуждалась в покраске, да и крест бы поправить не мешало. Только деда не дождёшься — он больше по части бутылочки проворный.
Вот и сейчас: специально позвала его на кладбище после родительской, чтобы народу поменьше, чтобы не пошёл старый по всем знакомым вкруговую, но он и тут уже ухитрился углядеть дармовую выпивку и пропал. Непутёвый, одно слово… Как только с ним жизнь прожила? Каким был по молодости — таким и остался, ничуть не изменился. Улыбнулась сама себе: как же не изменился-то? И ростом ниже стал, и от кудрей чёрных ничего не осталось — плешина одна. А всё королём смотрит.
Баба Катя вздохнула, не спеша стала прибирать могилку, убирать сухую траву. Солнышко пекло спину, но скидывать пальто она не стала — пусть застарелый радикулит прогреется как следует. Народу вокруг почти не было, все уже побывали, помянули, прибрались, лишь рядов за семь, далеко — не видно, сидела компания да слышался разговор, чересчур громкий для кладбища: видимо, уже напоминались и хватили лишнего. Не туда ли старый отправился?
Посмотрела вокруг: а кто же это совсем рядом с ней, в ближнем ряду, у Нины? К ней ходить было некому: никакой родни, разве подружки на минутку заглянут, и баба Катя присмотр за могилкой взяла на себя — уж очень хорошим человеком была эта Нина. Катерина вгляделась: мужчина, нестарый ещё, весь седой, ставил небольшую оградку на могиле. Рядом лежали инструменты — видно, настроен серьёзно. Кто бы это мог быть? Неужто Семён вернулся? Нет, вроде не похож…
Семён с Ниной жили в квартире напротив. Молодые ещё — было им по тридцать или нет? Вроде и не было… Нина — добрейшей души человек, всегда Катерину выручала с деньгами до зарплаты, а также по-соседски угощала пирогами. Тогда, двадцать лет назад, Катя ещё работала — до пенсии оставалась пара годочков.
И Семён был парень хоть куда, прямо как её дед в молодости, — красивый, высокий, крепкий. Работал на хорошем месте, Нину на машине возил. Детишек у них, правда, долго не получалось — но они надежды не теряли. А Господь, видимо, не зря детей не давал — как бы они потом без матери и отца росли?! Да, Семён-то всем был хорош, но вот имел один недостаток серьёзный — заводился с пол-оборота. Гневливый, вспыльчивый — не свяжись. Чуть что не по нему — кровью нальётся весь, как бык ноздри раздувает, каблуком землю роет. Правда, с женщинами никогда не связывался — это да. Мать свою любил, жену пальцем не трогал. А вот с мужиками… Идёт, бывало, с работы, аж лицом тёмный, пыхтит как паровоз — это ему опять что-то не под нос сказали. Смотришь, полчаса прошло, на балкон выходит — уже лицо другое, не злое. А это Нина постаралась — ласковая, добрая, она ему, злющему-то, сразу — раз и тарелку с борщом под нос. По голове погладит, приласкает — его и отпустит.
И вот как-то раз, дело к ночи уже, Катерина фильм по телевизору смотрела — в дверь ломятся, кулаками колотят. Она испугалась, деда с дивана подняла. Открыли — Семён бледный стоит: «Я Нину убил».
Как так — убил?! Побежали на площадку, зашли в квартиру — лежит Ниночка на кухне на полу мёртвая. Он, вишь, толкнул её, да в недобрый час — она о табурет споткнулась, упала и об угол стола виском и ударилась.
Как же он горевал-то! На суде просил-требовал, дайте мне, дескать, высшую меру наказания! Посадили надолго, после этого о нём и слышно не было. Да что она сейчас думать-гадать будет — пойдёт и узнает.
Баба Катя набралась храбрости, тихонько подошла к мужчине, несмело поздоровалась:
— Бог в помощь!
Седой оглянулся, после паузы негромко сказал:
— Здравствуйте, тётя Катя.
— Семё-ён! Ты ли это?! Живой-здоровый…
Он не ответил. Посмотрел внимательно:
— Не вы ли за могилкой ухаживали?
— Я…
— Спаси вас Господь!
Тяжело опустился на скамейку, сник головой:
— Я-то живой… А Ниночка моя…
В голосе слышалась застарелая мука.
На тропинке и под скамьёй пробивалась молодая крапива. Пели птицы. На ель рядом с могилкой опустилась здоровенная пёстрая сорока, застрекотала весело — Семён не поднял низко склонённой седой головы. Баба Катя почувствовала, как острым кольнуло сердце, подошла ближе, присела рядом:
— Бедный ты мой, Сёмушка… Что же ты? Как? Где живёшь? Отсидел?
— Отсидел, тётя Катя.
— Как там, в тюрьме-то, тяжело тебе, чай, было?
— Всякое было. Да я радовался, когда тяжело. Ждал, что облегчение душе будет, если тело-то помучится. Не было облегчения. Стало легче, когда в Бога поверил. Теперь знаю, что в раю Нина. А я уже на земле свои мытарства начал проходить. Знаю, что молится она там за меня, — по молитвам её милосердной души Господь мне Себя открыл. Я вот сейчас всё вспоминаю — так это ведь не я был совсем. Будто не со мной это происходило… А отвечать — всё равно мне.
Баба Катя задумалась:
— Так ты теперь верующий?! Что — и в церкву ходишь?
— Хожу. Я после зоны в монастырь поехал. Только там меня не взяли — и правильно сделали, куда мне, с моими грехами, в братию… Старец сказал: «В монастырь тебя пока не возьмём. Иди-ка ты в приют при обители — ухаживай за больными, за калеками». Я и пошёл. Живу там, что скажут — делаю.
— И — как?
— Старец за меня молится, так думаю. Стараюсь потяжелее работу на себя взять, по ночам встаю к больным. За кем ухаживаю — тоже молятся. По их молитвам надежда появилась.
— На что надежда-то?
— На милость Божию. Простите, тётя Катя, отвык я много говорить — устал. Дай вам Бог здоровья! Сейчас ещё поработаю, да и пойду. Ненадолго приехал — могилку поправить, памятник поставить.
— Хорошо, сынок, работай… Я тоже пойду.
Вернувшись к себе, ещё долго оглядывалась. От седого чуть тянуло ладаном, лицо его было светлым. И весь он — какой-то лёгкий, тихий — действительно совсем не походил на прежнего мрачного, темнолицего Семёна.
— Катя-Катеринка, ты моя малинка!
— Пришёл, старый! Где носило-то тебя?! Еле на ногах ведь держится — посмотрите на него!
— А кто там у Нины?
— Не узнал?! Это Семён!
— Какой Семён?! Совсем моя Катя-Катеринка слепая стала! Ничего общего с Семёном! Я что, соседа бывшего не узнаю, что ли?!
— Говорю тебе — Семён!
— А вот сейчас проверим!
И, расхрабрившийся от стопки — пошёл к седому.
До растерявшейся бабы Кати доносилась только брань, которой потчевал её дед соседа. Тот стоял молча, потом, не изменившись в лице, что-то ласково ответил.
Дед развернулся и поковылял назад. Вернулся — довольный:
— Я же говорил тебе — не Семён это! Кабы Семён был — я бы тут уже пятый угол искал! Я его и так и этак — а он хоть бы разок сругался! Отцом назвал… Другой это человек, Катерина!
И баба Катя не стала возражать мужу.
Злая Даниловна
Ольга сидела за прилавком свечного ящика храма Всех Святых и тихо плакала.
Служба закончилась, прихожане разошлись. Ушёл и батюшка. В храме был полумрак. Горели лампадки на кануннике и у Распятия.
Ольга стоит за свечным ящиком по воскресным дням уже полгода. Работает во славу Божию, помогает храму по благословению священника.
Раньше в церковь ходила по большим праздникам, но вот пришлось обратиться к Господу с просьбой — дети поступали в институт. И стала она заходить в храм чаще. То свечку поставит, то молебен закажет.
А потом дети поступили, уехали из дома в большой город. Тоже надо за них помолиться, как-то они там, не обидел бы кто. Так и воцерковилась. И когда отец Василий попросил помочь храму и поработать по воскресным дням в свечной лавке, согласилась.
Теперь уже не представляет себе жизни без любимого храма, маленького, уютного. Такого намоленного и благодатного. Молитва в храме идёт уже сто тридцать лет. В городе это единственный храм, который не разрушили, не превратили в Дом культуры или кинотеатр.
Ольгу уважали, отношения на работе в миру у неё были хорошие, тёплые со всеми, и вот вслед за ней в храм потянулись подруги, знакомые, коллеги. Батюшка радовался: «Ну вот и хорошо, сама в храм пришла и людей за собой привела!»
Когда в церкви народу мало было, на клирос шла, научилась петь и читать.
В первый раз, когда доверила ей матушка Анастасия Шестопсалмие читать, руки дрожали и голос от волнения прерывался.
Подружилась Ольга с семьёй отца Василия. Чудесная семья! Матушка на клиросе с детства, её мама регентом была, папа — протоиерей. А сейчас она сама матушка. И в том же храме с отцом Василием служат, где родители служили.
Батюшка вспоминает, что раньше прихожан в храме было очень много. Яблоку некуда упасть. Тогда он был ещё не батюшка, просто юноша Вася. Бабушки строгие были, благочестивые. За каждым подсвечником приглядывали, чтобы свечки вовремя потушить, когда догорят.
У каждой бабушки своё место. Как-то Вася невзначай на чужое место встал, так старушка — Божий одуванчик так его плечом пихнула, что Вася в сторону на два метра отлетел. И сейчас вспоминает — смеётся.
Постепенно ушли бабушки в мир иной. Осталось совсем мало людей этого поколения. А новое поколение не приучено к храму. По выходным сериалы смотрят, в гости ходят. Воцерковляются с трудом, через скорби да болезни.
Но те бабушки, которые ещё остались в храме, по-прежнему зорко смотрят за порядком. Старое поколение крепкое.
Вот из-за одной такой бабушки и плакала Ольга. Даниловна была крепким орешком. Стать богатырская. Характер такой же. Даниловна строго следила за происходящим в храме. Могла рявкнуть на тех, кто одет не по-церковному. Если женщина в брюках или юбка недостаточно длинная, пощады не было.
Если кто-то пытался убрать свечку, не догоревшую до конца, могла и по рукам стукнуть. «Если свечку поставили, до конца должна догореть!»
Когда Людмила, которая в храме прибиралась, несколько раз прошла перед Даниловной во время службы, она Людмиле подзатыльник дала: «Нечего во время литургии шастать!»
В очереди на исповедь стояла Даниловна, показалось ей, что близко подошли к исповедующимся. Потом Ольге жаловались, что Даниловна одну прихожанку так за руку схватила и назад дёрнула, что испугала.
Так что Даниловну побаивались. Уже и отец Василий её воспитывал, воспитывал, да, видимо, бесполезно. Ольге пока не приходилось с ней сталкиваться. Но вот сегодня и столкнулись. Из-за этого и плакала Ольга. Обидно было до глубины души.
После службы зашла она в сторожку, и услышала, как ругает Даниловна Зою, прихожанку храма. «Ты чего свечки так тушишь?! Ты зачем их переворачиваешь?! Ты тут алхимией в храме не занимайся! Пока я жива, не позволю!» Зоя робко оправдывалась: «Да я их так тушу, наоборот, хорошо, как будто каждая свечечка Богу кланяется…» «Я тебе покланяюсь! Ты у меня из храма вылетишь и лететь долго будешь!»
Ольга не выдержала: «Зоя Даниловна, вы так всех прихожан разгоните. Главное не форма, а любовь». Весь гнев теперь обратился на Ольгу: «Ты здесь кто такая?! Я в этот храм всю жизнь хожу! А ты — без году неделя! Я за правду стою! Для меня правда всего дороже! Любо-овь! Знаем мы, какая у тебя любовь!»
Ольга не дослушала, вышла из сторожки и пошла к себе, за свечной ящик. Вот там она сейчас и плакала. За что её обидели? Она так старалась для храма. Каждого приходящего встречала как родного, чтобы приходил ещё, чтобы ничем радость от встречи с Господом не омрачилась. И вот получила «по заслугам».
Вечером она позвонила матушке Анастасии и пошла в гости. За чашкой чая Ольга опять расплакалась и стала жаловаться отцу Василию:
— Батюшка, вот говорят и пишут про злых церковных старух, наша Даниловна и есть такая. Она только людей распугивает. Ну почему, почему человек всю жизнь в храм ходит и такой злой?
— Злой, говоришь? А давай мы её выгоним! — ответил отец Василий.
— Как это выгоним? — опешила Ольга.
— Очень просто, выгоним, и все дела!
— Батюшка, ты шутишь? Как можно Даниловну выгнать? Она умрёт без храма…
— Ну, если без храма умрёт, то тогда, наверное, не будем выгонять, — улыбнулся священник. — Понимаешь, Оля, Даниловна не злая. Она искренне уверена, что за порядком смотрит. Что можно только так и никак иначе. Шаг влево, шаг вправо — стреляем без предупреждения. Знаешь, есть такое понятие, как обрядоверие?
— Батюшка, если ты помнишь, у меня университетское образование. Я недавно читала книгу протоиерея Максима Козлова, он там очень хорошо про обрядоверие пишет. Говорит, что это такая болезнь религиозного сознания русского православного человека.
— Да, Оля, вспомни боярыню Морозову. Мы — внуки тех, кто готов был пойти на костёр за двоеперстное сложение.
— Да уж, Даниловна и боярыня Морозова — характеры сильные, один типаж…
Оля перестала плакать. Она представила себе картину Сурикова «Боярыня Морозова» с Даниловной в центре на санях и улыбнулась.
— Понимаешь, — неторопливо, обдумывая каждое слово, продолжал отец Василий, — каждая Поместная Православная Церковь в сокровищницу Вселенского Предания вносит своё. Особенное, национальное. Вот, скажем, греки. Они сильны были богословием, богомыслием.
Народы Ближнего Востока — древние сирийцы, египтяне — подвизались в монашеском подвиге и аскетике. Патерики читала? Южные славяне свой вклад сделали — просвещение и учительство.
На столе горела зелёная лампа, свет из-под абажура освещал только часть комнаты, и всё казалось уютным и добрым: большой шкаф с книгами, мерцающий огонёк лампадки перед иконами. Оля попробовала душистый чай из большой чашки с розами. Она чувствовала себя успокоенной и умиротворённой. Так хорошо было в этой маленькой комнате, таким теплом веяло от хозяев дома.
Оля задумалась и спросила:
— А Святая Русь ведь тоже что-то внесла своё в эту сокровищницу?
— Конечно, внесла! — оживился батюшка. — Вот ты сказала: «Святая Русь». Это и был многовековой уклад церковного бытия, который вошёл в историю под названием «Святая Русь».
— Святая в том смысле, что для русских людей святость образа жизни всегда была нормой. Они могли оступаться, нарушать эту норму, но она была, её ценили и признавали.
Матушка налила всем ещё чаю и достала из духовки пирог с яблоками. «Сейчас будем угощаться, философы вы мои», — улыбнулась она и разрезала пирог. По комнате разлился запах лета, свежих душистых яблок. И далёкая солнечная Греция показалась ближе.
Оля подумала и добавила:
— А вот говорят, что наши недостатки — это продолжение наших достоинств. Я думаю, что это справедливое высказывание. Я читала, что обратной стороной греческого богословия было суесловие о святыне и вещах, превышающих человеческое познание. Вот, например, святитель Григорий Богослов критиковал пустое многоглаголание и говорил, что сейчас нельзя пойти на рынок и купить рыбы без того, чтобы не услышать между торговцами спор об отношении между собой Лиц Святой Троицы.
— Да, Оля. — Отец Василий согласно кивнул. — У каждой монеты обратная сторона есть. Обратной стороной нашего церковного уклада стало обрядоверие. Это отодвигание главного, вероучительного, и выход на первый план буквы, чина, обряда. Вот и наши старушки крепко держатся за обряд, за букву. Им кажется, что иначе всё пропадёт, всё погибнет!
Ольга задумалась. Картина Сурикова снова появилась в её воображении. Даниловна в санях строго погрозила ей пальцем: «Всё пропадёт, всё погибнет! Шаг вправо, шаг влево — стреляем без предупреждения!»
Оля с отчаянием воскликнула:
— Батюшка, но ведь Бог есть любовь! Он Сам фарисеев критиковал за то, что они обряд на первое место ставили. Суббота для человека, а не человек для субботы!
Отец Василий улыбнулся и посмотрел на матушку.
— Оля, милая, — вмешалась матушка Анастасия, — ты думаешь, у Даниловны нет любви? Она её проявляет как умеет. Всё должно быть на своих местах. Вот представь, помрёт Даниловна, кто молодым подскажет, как правильно к иконе приложиться? Как правильно свечку поставить? А тебе самой понравится, если в твой любимый храм без благоговения заходить будут? В неподобающей одежде?
Матушка помолчала и, улыбнувшись, добавила:
— Знаешь, когда я была моложе, меня тоже донимали злые церковные старушки.
— Тебя, матушка?! А потом? Они перестали тебя донимать? Как ты этого достигла?
— Оля, я постаралась их полюбить. И постепенно все злые церковные старухи куда-то исчезли. И теперь рядом со мной их нет. Рядом только добрые и верующие бабушки. Понимаешь? Постарайся их полюбить.
— Матушка, легко сказать — полюбить! Как я могу полюбить злую Даниловну?
— Знаешь, Оптинский старец Амвросий говорил: «Если хочешь иметь любовь, то делай дела любви, хоть сначала и без любви». А ещё Оптинские старцы говорили, что, кто сильнее духовно, тот должен понести немощи слабых, пожалеть их. А у Даниловны жизнь была очень тяжёлая. Пожалей её.
Вечером Ольга долго не могла уснуть. Лежала и думала о словах матушки: как все злые церковные старухи вдруг исчезли и рядом с ней оказались только добрые верующие бабушки.
Отчего-то вспомнила студенческую юность. Как в клубе спелеологов занимались, как по пещерам уральским лазили. Вспомнила, как в одной из пещер много было узких лазов — шкуродёров, с каким трудом их проходили.
А тоненькая Света, по прозвищу Спичка, удивлялась: «Какие шкуродёры? Всю пещеру облазила, никаких шкуродёров не заметила!» И все смеялись. Оля думала: «То, что мы перестаём воспринимать как проблемы, перестаёт быть для нас проблемами.
Ведь это так просто. Если кто-то тебе подсказывает, как правильно, то можно не обижаться, а просто поблагодарить. А если кто-то с тобой грубо разговаривает, то, возможно, Господь это для смирения попускает?
Ведь в храм мы к Господу приходим. Если малейшее препятствие в виде сердитой бабушки нас отпугивает, то какая цена нашему порыву к Богу? Может, это проверка такая наших намерений? К тому же я могу утешить и успокоить людей в храме, если их кто-то обидит». С тем и уснула.
В воскресенье Оля пришла в храм радостная. А Даниловна, наоборот, стоит себе в углу, нахохлилась, насупилась, мрачнее тучи. Оля смотрела на неё и внезапно почувствовала острую жалость к Даниловне.
Когда служба закончилась, матушка Анастасия принесла корзинку с просфорами и отдельно большую просфору благословила Ольге. «Матушка, можно, я её Даниловне?» Матушка улыбнулась и кивнула.
Оля набрала в грудь побольше воздуха, как перед прыжком в воду, и подошла к Даниловне: «Зоя Даниловна, прости меня, пожалуйста! Я виновата, что рассердила тебя. Вот тебе просфорочка. С праздником!»
И Оля с удивлением увидела, как Даниловна сначала посмотрела на неё недоверчиво, а потом вдруг неожиданно лицо её сморщилось, и грозная Даниловна заплакала неожиданно тонким, детским голосом. Оля сама чуть не разревелась и приобняла бабушку. Погладила её по голове, как ребёнка.
И так они стояли какое-то время рядом, а те, кто видел это в храме, замерли. Потом Даниловна молча взяла просфору и побрела в сторожку. На поздравление с праздником не ответила. И за просфору не поблагодарила. Но Оля не расстроилась. Она шла домой и думала: «А Бог — есть любовь».
Через неделю, в субботу, как обычно, Ольга стояла за прилавком свечного ящика. Всё было в храме по-прежнему и немножко иначе. Всю службу Даниловна стояла притихшая. А после службы она подошла к Оле, протянула ей что-то в пакете и, смущаясь, сказала: «Пирог с капустой. Свеженький. Угощайся на здоровье. И помяни моего мужа, убиенного воина Петра».
Кто такая Магдалина?
Марина зябко поёжилась и достала тёплую кофту — сильно работал кондиционер. Правда, ехать в израильском новёхоньком автобусе было гораздо удобнее, чем в предыдущем дряхлом египетском, даже спинки сидений в котором были сломаны и не фиксировались.
Экскурсовод Регина, полная, высокая блондинка, время от времени что-то вещала в громкоговоритель, при этом широко улыбалась, обнажая очень крупные белоснежные зубы, но Марина почти не слушала её: она много читала о Святой Земле и, наверное, сама могла бы провести экскурсию.
На другом берегу моря множеством огней звала к себе Иордания. Марина достала Псалтирь и стала медленно читать — было здорово молиться в таком путешествии. Эта поездка привлекла её возможностью во время отдыха в Египте посетить Святую Землю, своими глазами увидеть Гефсиманский сад, и Храм Гроба Господня, и базилику Рождества Христова.
— Мам, сейчас остановка будет в лавке косметики Мёртвого моря, дай мне деньги! И убери книгу: ты сюда что — читать поехала?!
Марина вздохнула: дочка Катя поехала точно не ради святых мест, а ради пляжного отдыха. Ей хотелось увидеть, как гласил рекламный проспект, красоту Нила во время разлива и зелень полей орошения, небольшие тысячелетние египетские деревеньки, прячущиеся в тени пальм от палящего солнца, и яркий подводный мир Хургады. Пока Кате ничего не нравилось — ни специфический запах Мёртвого моря, ни его маслянистая вода, не радовала её и перспектива увидеть святые места.
Как раз перед путешествием соседка Тамара сказала Марине: «И зачем тебе такие большие деньги тратить на эту поездку?! Святая Земля… Вот какой толк, Маринка, от твоей веры?! Вот что ты столько лет в церковь таскаешься?! Особое богатство нажила, что ли? Или здоровье особенное? И дочери покоя не давала — за собой всё таскала! А дети-то умнее нас с тобой: вон, твоя Катька подросла, институт окончила, поумнела — и перестала с тобой ходить! Моя Танька никогда в храме не была — и не ходит, и твоя всё детство там провела — и не ходит… Толку и было её водить…»
Сейчас и сама Марина думала: «Значит, и правда всё зря…»
Дочь отдалилась от неё в последнее время. Марина не помнила уже, когда они сидели, как раньше, взявшись за руки, и рассказывали друг другу самое сокровенное.
Всё зря. И Рождественские ёлки, и самодельные ясли, и детские спектакли… И эти чудесные вечера, когда они спешили на всенощную, и мела метель, и она кутала Катюшку в толстую шаль, а потом они попадали в уют и тепло родного храма, где так ласково светились разноцветные лампадки, и пахло ладаном, и святые лики с икон встречали их, как родных… В окна бил снег, а здесь было прибежище от всех вьюг и ветров — зимних и житейских. Пристанище. Корабль спасения. Она и сейчас это чувствовала. Почему же дочка утратила это чувство, почему потеряла свою крепкую детскую веру?
Марина не знала ответа на этот вопрос. Прочитала у кого-то из отцов утешительную мысль: выросший в вере ребёнок в трудных жизненных обстоятельствах будет знать, где находится спасительная дверь. Это немного утешало. Не до конца.
Автобус мягко дрогнул, замер. Женщины замелькали пёстрым, нарядным — все ринулись в лавку косметики из солей и грязей Мёртвого моря. Марина вышла, размяла ноги, постояла у автобуса.
Возвращались недовольные — все многочисленные товары можно было купить в Москве в специализированном магазине гораздо дешевле.
Катя ничего не стала покупать. Она задумчиво смотрела в окно на огни Иордании и молчала.
Марина снова вздохнула — нужно было ехать на Святую Землю не с туристической группой, а с паломнической… Туристы в автобусе громко переговаривались, демонстрировали друг другу покупки, куски мыла за десять долларов и другие полезные приобретения и почти не слушали Регину. Та возвысила голос, пытаясь привлечь внимание:
— С обзорной площадки Масличной горы, у которой будет первая остановка, Иерусалим виден как на ладони. Нас ожидает также посещение монастыря Святой Марии Магдалины, который расположен на Масличной (Елеонской) горе в Гефсиманском саду. В монастыре покоятся мощи преподобномучениц Великой Княгини Елисаветы Феодоровны и её келейницы инокини Варвары.
Сидящая сзади девушка громко спросила:
— А монастырь мужской или женский?
— Женский.
Спереди насмешливый мужской бас прокомментировал:
— Девушку, пожалуйста, отвезите в мужской, а нас с Колей женский впо-о-лне устроит! А монашки там красивые? Они обрадуются мужчинам в самом расцвете сил?
Марина почувствовала, как кровь приливает к щекам. Ей захотелось сказать что-то этим молодым людям, чтобы пропало их игривое настроение, чтобы они хотя бы попробовали ощутить благодать этих мест. Хотела сказать, что даже просто ехать здесь нужно с молитвой. Но смолчала. Посмотрела на дочку — Катюша нахмурилась, видимо, ей тоже не понравилась глумливая насмешка молодых людей.
Девушка сзади не унималась:
— А кто такая Магдалина?
Регина опять улыбнулась профессиональной широкой улыбкой, демонстрируя свои крупные зубы, и ответила:
— Монашки — обязательно красивые! А Магдалина — разве вы не знаете? Это женщина Христа!
Марина вспыхнула. Оглянулась по сторонам — пассажиры автобуса улыбались, молодые люди впереди смеялись. Марина стала подниматься с сиденья, чтобы сказать — она не знала что скажет, знала только, что должна, обязана как-то прекратить этот смех, эти улыбки, опровергнуть эту хулу на Господа.
Внезапно она услышала звенящий голосок дочери:
— Не смейте! Не смейте в моём присутствии так говорить! Я вам не позволю! Мария Магдалина — это мироносица, это ученица Господа нашего Иисуса Христа! Вот она кто!
Катя стояла, выпрямившись во весь рост, и обводила всех смеющихся таким властным взглядом, что смех мгновенно стих. Никто не посмел возразить девушке, такая сила и власть были в этот момент в её словах и взгляде.
Регина стушевалась, прекратила улыбаться и села на место. Замолчали и молодые люди.
Катя постояла ещё минуту и села. В автобусе воцарилась полная тишина. Был слышен только шорох колёс о шоссе и движение воздуха, рассекаемого плавным ходом автобуса.
Марина взяла руку дочери в свои руки: она немного дрожала. Марина подвинулась и обняла Катюшу, та прижалась к матери, потом положила голову ей на плечо. Когда Марина уже почти успокоилась, Катя тихо сказала ей на ухо:
— Мам, знаешь, мы вернёмся домой — и снова вместе в храм сходим! Ты не думай — я всё помню: и Рождество, и лампадки, и как мы с тобой причащались — всё! Не знаю, почему мне не хотелось ходить с тобой так долго… Какое-то прям помрачение… А вот сейчас, когда сказала им всё, что думаю, как-то сразу поняла: я верю по-прежнему! Знаешь, как будто туман какой-то в голове рассеялся — и всё стало ясно!
Марина подумала про себя: «Это потому, доченька, что ты исповедала Господа нашего Иисуса Христа. И сделала это смелее, чем могла бы я сама…»
Так она подумала, а вслух сказала:
— Конечно, снова вместе будем ходить!
Регина опять начала что-то громко рассказывать, а пассажиры — переговариваться между собой. Автобус мчался вперёд, на Святую Землю, а Марина с дочкой так и сидели, крепко держась за руки.
Знамение для вразумления
Василий Коноплёв колебался. Всегда такой уверенный и рассудительный, настоящий столп верных, он сейчас пребывал в сомнениях. Хорошо, что эти сомнения очень скоро разрешатся. Совсем скоро — завтрашним утром. Если разрешатся не так, как ожидалось, значит, всё, чем он жил до сих пор — неправильно. И нужно всё перечёркивать и начинать жизнь сначала. Только сильный может признать свои ошибки. Не виляя, честно, без самооправданий. Сможет ли он? Найдёт ли силы?
Но не будем забегать вперёд.
В выселке Ильинском, в медвежьем глухом углу огромной Пермской губернии, в версте от Белой горы, толковали не о земном — рассуждали о небесном. В распахнутое окно просторной избы заглядывал тёплый солнечный луч, гулял по чистым половицам, покрытым домоткаными половиками, перебегал с тёмных ликов древних икон в красном углу на старинные книги — Псалтирь, Часослов, Минею.
В избе на больших, основательных лавках устроилось много народу: степенные мужики с окладистыми бородами разного возраста внимательно слушали чтеца. В руках — кожаные чётки-лестовки, по келейному правилу каждый из них аж по десять лестовок за день обычно исполнял, иные — и больше, по усердию. Да с поклонами — земными и поясными. По лестовке и за неисправленные души молились — по три поклона земных за каждую.
Наконец чтение на рассуд поучительного повествования из рукописного сборника старых лет закончилось, и мужики дружно, не перебивая, принялись обсуждать услышанное и поочерёдно наставлять друг друга в духовной жизни. Прерогатива в наставлениях принадлежала, однако, начётчику, главе старообрядцев беспоповского толка Василию Коноплёву.
Василий был человеком незаурядным. На десятом году он выучился грамоте, молился с беспоповцами, со стариками и простолюдинами. Когда стал приходить в возраст, полюбил читать Божественное Писание. Все свободное время отдавал чтению книг, покупал их или просил у других для прочтения.
И постепенно стала разгораться в нём ревность подвига. Ночами часто вставал на молитву перед иконами Господа Вседержителя и Пречистой Богородицы и молился усердно, горячо, со слезами. Просил Господа: «Господи, открой мои очи, дай разуметь путь спасения! Скажи мне путь, каким мне идти, научи творить волю Твою!» И в такой заботе он пребывал долгое время. Потому и не женился — чтобы не было препятствий к рассмотрению истинного пути.
Этим жарким, грозящим засухой летом 1893 года Василию Коноплеву исполнилось только тридцать пять лет. В тёмных прядях его волос, как и в аккуратной бороде, не видно было ни одного седого волоска. Правильные черты лица, выразительные большие тёмные глаза, внимательный умный взгляд притягивали к себе внимание. Когда же Василий начинал говорить, речь его была так толкова и рассудительна, что всем становилось понятно: Сам Господь даровал ему дар убеждения, дар вести за собой.
И потому, несмотря на молодость, старообрядцы Осинского уезда, чьи многочисленные скиты и кельи раскинулись рядом с Белой горой, видели в нём главу и наставника. Если б попов здесь признавали — Коноплёв бы точно попом стал. Но не признавали.
После чтения на рассуд старообрядцы не расходились. Всех ожидала общинная, соборная трапеза — щедрая, достаточная. Хозяйства у старообрядцев были справные, как говорится, тугие. Если трудиться с душой да вино не пить — Господь всё посылает. Славились пчеловодством. У самого Василия пасека изрядная и знатный мёд…
Сели за стол. Достали каждый свою «соборную» чашку, полотенце. После трапезы чашку в полотенце каждый завернёт и с собой унесёт. Василию нравился строгий, давно заведённый ритм, нравились чин и порядок. Душа любила. Во всём порядок должен быть — это хорошо и Господу приятно. У Него ведь тоже — стройные чины ангелов и архангелов… И все стройно поют, а не вразнобой…
Как-то Василий съездил на богомолье в Черемшанский монастырь Саратовской губернии — лавру раскольников, и ему там так понравилось, что давняя мечта стать иноком опять всколыхнула душу. На всенощном бдении множество чинных монахов, впереди седые схимники; сотни возжженных свечей и горящих лампад перед богатым иконостасом, чтецы читают неспешно, внятно и благоговейно, все крестятся и поклоны кладут один в один — порядок и благолепие… Остаться пока не решился. Вернулся домой.
Вообще, в Осинском уезде, безопасно далёком от приходских церквей Пермской епархии и пастырского попечительства, прижилось множество раскольничьих начетчиков самых разных согласий — поморского, часовенного, беловодского, австрийского — кто во что горазд. И каждое согласие считало свои учения самыми верными, самыми истинными.
Василий был ярым раскольником и своими речами приводил в сомнение даже православных. Он знал твёрдо, что многое в Православной Церкви несогласно с патриаршими книгами, которые были до патриарха Никона. Называл православных еретиками, что нагло извращали святое учение Христа и апостолов, но вот доказать этого у него никак не получалось. А он искал истину. С детства такой уродился.
Поехал в Москву, всё обошёл — Хлудовскую библиотеку, Синодальную библиотеку, Николаевский монастырь… Съездил в Сергиеву Лавру. С настоятелем Николаевского единоверческого, то бишь православного, монастыря отцом Павлом поговорил себе на горе. А тот — бывший старообрядец. В православие перешёл. Да такой умный старец… С великой любовью принял… Забыв свою старость, подолгу с Василием беседовал. И через его слова о полноте даров Православной Церкви, что имеет преемство от святых апостолов, обуяла Василия буря сомнений в своей правоте. Сон потерял.
Пришёл, можно сказать в отчаяние. Как правду узнать?!
А в Сергиевой обители увидел книгу, писанную рукой преподобного Кирилла Белозерского. Оказалось, в чём они, старообрядцы, Православную Церковь обвиняют — неправильно. И древнейшие книги то подтверждают… Привёл Господь Василию видеть своими глазами слова, о которых они, старообрядцы, спорили и называли их нововведением и ересью: имя Иисус, Символ веры без прилога «Истиннаго», аллилуйя трижды, в четвёртый «слава Тебе Боже» и прочее.
А когда ехал домой — узнал, что на Белой горе православные служат молебны о ниспослании благовременных дождей. И как ни отслужат — дождь идёт. Что за притча? Грешников Бог не слушает…
И Василий решил для себя: как Фома неверующий, он уверует только тогда, когда увидит всё ясно сам, собственными глазами, или когда несомненно докажут, какая Церковь имеет полноту благодатных даров. Братии пока о своих сомненьях не рассказывал — сам сначала должен всё понять…
Пока думал да вспоминал — соборная трапеза закончилась. Встали чинно, помолились. Василий сказал веско:
— Завтра на Белую гору идём. Едет к нам преосвященный Петр с духовенством. Освящать место и закладывать храм свой собираются. Так мы — силу молитв православного архиерея спытаем.
Степан, старец седой, уважаемый, возразил:
— Тут и пытать нечего. Они всегда перед дождём свой молебен послужат — конечно, дождь и идёт. А сейчас засуха стоит — и никакого дождя не предвидится. Не получится у них народ обмануть!
Сын его, Фёдор, тоже седой уже, поддакнул:
— Не выйдет на этот раз! Пауков множество сети плетут в лесу. Кукушка кукует долго-долго. А ещё — прислушайтесь!
Прислушались. С недоумением глянули на Фёдора. Он пояснил застенчиво:
— Разве не слышите? Отсюда слышно, как лягушки у Ирени поют… Значит, дождя не будет!
Степан сына осадил:
— Погодь, со своими пауками да лягушками!
Отцы сдержанно усмехнулись в бороды. Степан добавил со знанием дела:
— В окно гляньте!
Посмотрели в окно.
— Закат — какой чистый! К вёдру… И никаких лягушек!
Заулыбались в предвкушении поражения и позора еретиков. Василий спросил:
— А что если по молитвам преосвященного Петра при молебне Бог даст благодатный для плодородия дождь?
Заулыбались шире:
— Да что ты, Василий Евфимович… Не бывать такому, чтобы Бог отступников слушал!
С тем и разошлись.
Ночью Василий спал плохо. Вставал много раз. Молился. Момент истины приближался. Проснувшись рано утром, сотворил «начал» — помолился. Вышел на двор. Огляделся. Он по своим пчёлкам-труженицам мог погоду узнавать лучше, чем кто бы то ни было. Пчёлы с раннего утра за взятком отправились — к хорошему дню. Возвращаются нескоро — далеко в поле летают. Да, по всем приметам — не бывать сегодня дождю!
И тогда Василий, твёрдо уверившись, что естественным образом дождя быть не может, дал в молитве зарок: «Господи, покажи мне чудо, разреши мои сомнения и недоумения! Если Церковь Российская за перемену в обрядах не лишилась благодатных даров, если через сих пастырей действует благодать Святого Духа — то во время их молебна пошли, Господи, дождь обильный на землю! Если это сбудется — оставлю раскол и обращусь в Православную Церковь!»
Отцы собрались вовремя. Молча, степенным шагом, с молитвой двинули на гору. Утренняя тишина нарушалась только пением птиц. Фёдор не утерпел, нарушил общее молчание:
— Зря ты, батя, вчера про пауков и лягушек с недоверием… Они — твари Божии… Я и с утра осмотрелся как следует: ласточки в небе высоко летают, кузнечики громко стрекочут! Полнолуние настало к тому ж… Небо ночью ясное было, звёздное — ни облачка! Никакого дождя не будет!
Насупленный Степан только хмыкнул сурово — сын отскочил, за лестовку схватился, пошёл дальше с молитвой, молча. Хоть и самому под пятьдесят — а перед отцом смиряется. Чтит. Так у них заведено искони.
Покрытая зеленью лесов, Белая гора, как могучий великан, возвышалась над окрестными далями. У подножья росли огромные мачтовые пихты и ели. Изредка нежной зеленью встречали липы и клёны. Дороги почти не было, и поднимались тропой, минуя болотца, чистые ручьи и множество родников. Поляны полыхали красными пионами, которые поместному назывались марьин корень. Его змеи не любят, и потому на Белой Горе не было, слава Богу, ни одной гадюки.
Иной раз гора стояла в облаках, а порой облака плыли ниже её вершины. Но сегодня небо было безоблачным.
Чем выше поднимались на гору — тем прекрасней вид открывался. Панорама необъятного горизонта поражала величием своим, неизмеримым воздушным пространством. Заря освещала такую даль — дух захватывало: синие горы, жёлтые поля, изумрудные долины с нескончаемой палитрой оттенков зелени.
Постепенно с высоты показались гребни далёких гор, которые днём, залитые лучами солнечного света, становились уже невидимыми простому глазу.
С темени горы открывался вид на все стороны света, и душу охватывал неизъяснимый восторг — хотелось молиться, плакать и петь хвалу Богу: «Дивны дела Твои, Господи, вся премудростию сотворил еси!»
На большой чистой поляне собрались толпы богомольцев с причтами из окрестных сёл и деревень. В руках — иконы. Множество духовенства: с преосвященным владыкой Петром приехали священники, дьяконы, псаломщики — человек семьдесят.
Василий чувствовал в душе полное смятение. Чего он хотел? Чтобы не было дождя — и посрамились отступники? Или чтобы Господь сотворил чудо в ответ на их молитву? Сильно билось сердце, перехватывало дыхание…
— Благословен Бог наш!
Молебен начался. Безоблачное небо и яркое солнце не оставляли надежды на благополучный исход молитвы.
— Услыши ны, Боже, Спасителю наш, упование всех концев земли и сущих в мори далече. Уготовляяй горы крепостию Своею, препоясан силою, смущаяй глубину морскую, шуму волн его кто постоит?
Ни ветерка, ни облачка. Листья не колышутся. Василий опустил голову.
— Миром Господу помолимся!
— О еже благорастворенные воздухи и дожди благовременные к плодоношению милостивно послати земли и людем Своим, Господу помолимся!
— О еже во гневе Своем не погубити людей Своих и скотов, но повелети облакам свыше одождити и к плодоношению оросити землю, Господу помолимся!
Лёгкое движение воздуха коснулось лица Василия. Он поднял голову: листья деревьев трепетали от ветра.
— Воздуха растворение повелением Твоим изменяй, Господи, вольный дождь с теплотою солнечною даруй земли, да приносит людем Твоим плоды изобильныя, и насытити все живущее Твоим благоволением, молитвами Богородицы и всех святых Твоих.
В воздухе что-то неуловимо изменилось. Богомольцы подняли головы: по темнеющему небу стремительно бежали огромные тёмные тучи.
— Предстательство христиан непостыдное, ходатайство ко Творцу непреложное, не презри грешных молений гласы, но предвари яко Благая на помощь нас, верно зовущих Ти: ускори на молитву, и потщися на умоление, предстательствующи присно Богородице, чтущих Тя.
Блеснула молния. Громыхнул дальний отзвук грома. Василий встал на колени. По телу шла дрожь. За ним стали опускаться на колени другие богомольцы.
— Даждь дождь земле жаждущей, Спасе!
Василий почувствовал, как на лоб упала большая капля воды.
— Мир всем. От Матфея Святаго Евангелия чтение…
Крупные редкие капли дождя закапали на жаждущую влаги землю.
К концу молебна проливной дождь лил потоком. Василий плакал, не стыдясь своих слёз, — никто не смог бы отличить их от дождевых капель. Только он сам.
Из свидетельств очевидцев:
«После проливного дождя, изменившего весь ход лета и предотвратившего грозившую засуху, начетчик старообрядцев Василий Коноплёв, живший в версте от Белой горы, принёс из дома хлеб и соты и публично, при присутствовавших здесь старообрядцах, поднес их в дар православному архиерею, епископу Пермскому и Соликамскому, преосвященному владыке Петру (Лосеву). Владыка принял дар и приветливо сказал Василию: „Такой разумный муж надолго старообрядцем не останется, но скоро из тьмы выйдет на свет и будет с нами сыном Православной Церкви“».
Из дневника преподобномученика, настоятеля Белогорского монастыря, архимандрита Варлаама (в миру Василия Евфимовича Коноплёва):
«Присоединение мое к Православной Церкви состоялось семнадцатого октября 1893 года в кафедральном соборе перед литургией и совершено было самим преосвященным через Таинство миропомазания… Шестого ноября владыка Петр облек меня в рясофор, и я поселился на Белой горе. Постепенно стали собираться ко мне все желающие монашеского жития, и к первому февраля 1894 года собралось двенадцать человек. В этот день я принял постриг в монашество с именем Варлаам в Крестовой церкви у владыки. На следующий день епископ Петр рукоположил меня во иеродиакона. Двадцать второго февраля было освящение престола на Белой горе в малом храме во имя святителя Николая. Освящал сам владыка, и по освящении престола за литургией рукоположил меня во иеромонаха».
Из записей инока-паломника несколько лет спустя:
«Уставная служба в храмах монастыря отличалась торжественностью и глубокой умилительностью. Схимники с детскими незлобивыми лицами имели в храме свои места, молодые иноки стояли на хорах, а частью внизу. После вечернего правила в храме свечи гасились и вся иноческая рать, человек в пятьсот, едва шелестя мантиями, двигалась по направлению к раке с частицами мощей. Затем раздавалось мощное пение молитвы „Достойно есть“ афонским распевом. При звуках молитвенного ублажения Божией Матери хотелось плакать. Какие-то светлые чувства широкой волной втеснялись в душу, и думалось: „Как, вероятно, в эти минуты трепещет сатана и ненавидит поющих монахов“».
Из исторической справки:
В августе 1918 года обитель захватили большевики. В главном алтаре собора разворотили и осквернили престол, в келье архимандрита Варлаама устроили отхожее место. Многие монахи после зверских пыток были убиты. Двенадцатого августа красноармейцы арестовали настоятеля монастыря архимандрита Варлаама, по дороге в уездный город Осу расстреляли и бросили тело в реку Каму.
Комментировать