«Некому было поднять... подсказать...»
История показала и подтвердила с достаточной ясностью: великие крушения и исчезновения народов возникают из духовно-религиозных кризисов, которые выражаются, прежде всего, в разложении семьи.
И. А. Ильин
В палате лежит женщина лет сорока. Большие серые глаза смотрят на окружающих с глубокой затаенной болью. На тумбочке у кровати — лекарства, тарелка с остатками каши, стакан чая и газета с полуразгаданным кроссвордом.
После консультации Елена рассказала мне о своей жизни.
— Не доучилась, бросила училище, ушла от родителей к подруге, которая тоже оставила учебу. Ритка работала продавщицей, снимала комнату, и я к ней переехала. Решила пожить вольно. Она была опытной в отношении с мужчинами и знании современной жизни. Внушала, что мы живем в огромном городе, как в цивилизованных каменных джунглях, и чтобы удовлетворить свои прихоти, надо быть сильной во всех отношениях. Учиться вылавливать в мутной водичке, золотые ракушки, чтоб построить из них теремок. «И зачем нужна семья, — говорила Ритка, — когда столько временных кавалеров? Ну, можно разок-другой замуж выйти. Только если есть у них что-то стоящее, а потом вспорхнуть». Так учила она меня, а у самой-то жизнь не лучше моей сложилась. Разводы да суды — сама извелась да мужей своих временных изводила. А сейчас на лекарства работает. Жалею, что к ее советам прислушивалась. Теперь за все расплачиваемся и она, и я.
И когда я упала и начались болезни и больницы, я поняла, что настоящий терем для женщины — это дом с нормальной семьей — хорошим мужем и детьми. — Елена умолкла и, всхлипывая, закрыла одеялом лицо.
— Если вам тяжело, не продолжайте, — сказал я.
— Нет-нет. Вы же знаете, когда человек выговорится, ему легче… — промолвила она, опустив одеяло к подбородку, и продолжила: — А начало было таким, что сравнить можно лишь с бешеной каруселью. С помощью Ритки я познакомилась с одним дельцом. Он был старше меня больше чем на тридцать лет. Предложил хороший заработок. После нескольких лет совместной жизни пообещал уехать со мной, но потом сказал, что взять меня в жены не может, так как к нему приехала его бывшая жена с детьми. После этого он передал меня своему другу по работе, еще постарше его. И так я пошла по рукам.
С тех пор как я ушла от родителей, жизнь неслась в какой-то круговерти: скорость машин, перемена мест, наряды, блеск сервированных столов, напитки, сигареты… Настало время, когда все это не радовало и не успокаивало душу. И я постепенно спивалась. Так называемые благодетели, когда взяли с меня молодость, здоровье и красоту, нашли себе других… Хотя бы кто-нибудь из них вспомнил и навестил да лекарство нужное купил, ведь не бедные же. Ах, что говорить. Не там искала свое счастье, не так вела себя, и когда упала, некому было поднять, некому было подсказать.
Я в этой больнице уже не раз… И в других лечилась… Превратилась в сухое растение. Одна радость — чтобы сон наступил да поесть без боли. Ночью читаю и решаю кроссворды, а затем засыпаю.
В вашей больнице я не раз встречалась с одной сестрой милосердия. Никогда не забуду ее. Звали ее Антонина. Вы ее знаете? — спросила она, и глаза ее оживились. Она стала описывать внешность сестры.
— Да, — сказал я.
— Она столько для меня сделала, как для родной. А я ей говорила: «Да за что же ты меня, Тонюшка, непутевую, столько наделавшую, что даже стыдно вспомнить, любишь? Я знаю только любовь, которая продается и покупается, я уж это на себе испытала, другой же любви не знаю». А она мне отвечает: «Есть любовь, Леночка, другая… Есть искренняя, обоюдная любовь между мужем и женой. Мне доводилось видеть счастливые семьи. Есть дружеская любовь. Есть милосердие — это служение страждущим и словом и делом. А самый большой дар от Бога — это святая любовь — прощающая, бескорыстная и жертвенная».
Еще помню, к нам как-то положили опустившуюся женщину, потом перевели в другую палату. А я говорю: «Тонюшка, а помнишь бомжиху в нашей палате, как она тебе плела всякие басни… Как же ты такому верить могла?» — «А я, Леночка, видела в ней страдалицу, истерзанный, измученный образ Божий, который во всех нас присутствует. И многие из нас в большей или меньшей степени имеют эти искажения, так что не надо подсмеиваться над ее несчастьем. А нам лучше в себя всмотреться и себя увидеть, каков сам есть, и в этом есть дар. Если мы любим Бога, то и образ Его в таких страдалицах ненавидеть не сможем».
Елена остановилась и, прищурив глаза, сосредоточено о чем-то задумалась. Затем произнесла:
— Я запомнила несколько слов о любви, которые Тонюшка мне читала… «Любовь не завидует, не гордится, не раздражается и никогда не перестает…» Надо же, любовь никогда не перестает. До такой дорасти надо. А мне это чувство любви незнакомо, зато другое знаю — злопамятность. Пройтись языком по ком-нибудь так, что тошно станет. Оно, как кипяток — себя обожжем да другого угостим.
А еще помню, когда в нашу палату поместили тяжелую больную пятидесяти лет, так Антонина помогала ей по всяким нуждам: судно подаст, накормит, причешет… Между делом и слова успокоительные скажет из Писания, а уходя, помолится. И вот когда соседке лучше стало, и она садилась на постели сама, тут-то она и разговорилась.
Оказывается, живет эта больная, Варварой ее звали, с замужней дочкой и внуком. Мужа дочери, Толика, она всяко поносить стала, так что пожилые женщины одергивали ее. Так вот что мне запомнилось. Тонюшка спрашивает ее, мол, вы верующая? А та отвечает: «Конечно». Тогда Антонина и говорит ей: «Молитву “Отче наш” знаете и молитесь ли ею?». А та ей снова отвечает: «Конечно». После некоторого молчания сестрица произнесла: «Давайте, Варвара, вот так помолитесь: там, где в молитве Христовой сказано: “И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим”, вы попросите: “И не прощай мне долги мои (то есть грехи мои), как и я не прощаю Анатолию”, раз вы зятю-то своему простить не можете». После этого у Варвары слезы на глаза навернулись. Думаю, что дошло до нее… А потом, вытерев рукавом глаза, и говорит: «Нет, Антонина, давайте вместе помолимся этой молитвой, как она написана в Евангелии». И они помолились. А перед сном-то у Вари рвота открылась да с желчью. Рядом с ней больная старушка приговаривала: «Вот, Варя, с тебя-то вся желчь и вышла, а вместе с ней твои пересуды и спесь…».
Выписали Варвару вскорости — врачи поправили ее здоровье, да и Антонина помощь оказала для душевного исцеления. А когда она ушла, Антонина сказала нам: «То, что теща так относится к зятю, связано с тем, что язык дочери докладывает матери об их отношениях с мужем. У дочери нет мудрости не выносить сор из избы, и вместо того чтоб самой уладить семейные отношения, бежит сплетничать к матери, хотя знает характер ее — слабость на язык и невоздержанность речи. Нам, женщинам, особенно желательно быть внимательными к движению души и следить за языком, так как мы больше склонны к сплетням, пересудам, соперничеству. Я знала семью, которая распалась из-за так называемых разговоров матери. Она-то в свой срок ушла из жизни, а молодых оставила несчастными. А кто как не женщина — хранительница очага и, создавая семью, должна стремиться, чтоб семья стала малой церковью».
Другой раз я виделась с Тонюшкой, когда поступила в скверном физическом и душевном состоянии. Я была обижена на весь мир. И как-то под вечер, когда Антонина и до нашей палаты дошла и мне оказала помощь, недовольно и раздраженно выпалила: «Знаешь, Антонина, у меня какая-то глухая злоба на тех, кто сделал меня половой тряпкой. Разве за полученные от них деньги вернуть мне утраченное? Жизнь безнадежная, во всех вижу врагов, кроме соседки моей — Лизы. Ну, о тебе и говорить нечего, ты у меня святая… Всю ночь я не спала, вспоминала свою подружку Ритку, у которой жила, и своих обманщиков-женихов. На всех у меня обида, злоба и ненависть». А Тонюшка мне ответила, что, если помнишь обиды, тебе нанесенные, значит, ты побеждена злом.
Понимаю теперь, что сама виновата, а не они. Была красивой, самолюбивой, своевольной…
И когда я виделась с сестрицей, просила прочитать или рассказать что-нибудь. Хотелось избавиться от грязных мыслей, от обид, от злобы, достичь чего-то лучшего, чистого. Какой-то большой любви… И Тонюшка начинала:
«Леночка, такая любовь была явлена нам в Гефсиманском саду. Там начинались страдания Сына Человеческого, принятие чаши наших людских грехов. Так что плоть Его была в содрогании от прикосновения к нашим порокам и мерзостям человеческим. От телесных потрясений в испитии этой чаши до дна кожа лопалась на лице Его, и кровавый пот капал с Его лица. Вот такой дорогой ценой любви начиналось борение Сына Человеческого — Иисуса Христа за наше спасение. Он принимает приходящих к Нему такими, какие мы есть. Мы не можем понести малейшие недостатки наших ближних, а Он на Себе понес грехи человечества.
Я на своём веку видела немало людей, страдающих различными пороками, зависимостями, а также высокомерных и немирных людей. И наблюдала в церкви их преображение…
Можно быть порядочным человеком, но качества святости могут быть приобретены только с Божьей помощью через веру. Просящий и послушный получает этот дар веры.
Я, Леночка, спотыкалась, когда только уверовала, потому что на других смотрела; а мы, люди, немощны и духовно и телесно, непостоянны, и нам еще много надобно очищаться с помощью Божьей от старой греховной натуры… Мы еще подвержены всякому искушению, когда смотрим не на себя, а на поведение других.
Про себя скажу тебе: чтобы не возгордиться мне, я начинаю вспоминать прежние про щенные грехи; пыл мой сразу же остывает. Теперь что недолжное помыслю, скажу или сделаю — каюсь за это и стараюсь свое внимание направить внутрь себя и на Слово… Да и потом, как я могу судить другого? А коли обличить кого надумала, то для этого любви большой и мудрости должно исполниться. И не пересудами заниматься, от которых только опустошение…
Слава Богу, что нам оставлено покаяние. А преграду к спасительному покаянию, как подножку, нам ставит наше самооправдание. Если уж дети каются, то нам-то…».
В тот вечер Антонина со мной много провозилась. Когда я спохватилась, был уже одиннадцатый час вечера. Забеспокоилась я, что больничная раздевалка уже давно закрыта и как она вещи-то возьмет? На это она мне ответила:
«Леночка, вот ты говорила, кругом зло, а ведь сколько и добра вокруг нас. Смотри, какие доброжелательные медики — стараются тебя уврачевать, восстановить твое здоровье. А старшая медсестра Галина Ивановна с какой сердечностью и благодарностью относится к нам, сестрам милосердия, и к труду нашему. Она даже выделила нам место и отдала ключ от комнаты для санитарок, где есть шкафчики, и там можно оставлять верхнюю одежду и переодеваться. Так что мир не без добрых людей…».
Воспитывала меня Антонина, невоспитанную, учила себя судить, а не других. В особенности, когда я впадала в такое настроение… Тогда она мне рассказала еще вот такую притчу. Как запомнила, так и перескажу вам.
Одному человеку, который привык указывать пальцем на всех и осуждать, явился во сне ангел и надел на него очки. Вдруг он на мгновение ока увидел души множества людей… Возмущению и насмешкам его не было границ от увиденных людских грехов. Тогда ангел явился к нему во второй раз и надел другие очки, которыми тот смог увидеть самого себя… И тут этот человек ужаснулся и стал сокрушаться. С тех пор он перестал указывать пальцем на других, а стал вникать в себя… Вот Тонюшка-то какая утешительница! После разговора с ней я остепенялась…
А еще в палату перед моей выпиской поступила странная немолодая женщина, которая раздавала какие-то журнальчики и брошюры и пугала всех концом света. Я тогда обратилась к Тонюшке и попросила, чтобы она как-то ответила этой больной, чтобы та не наводила страх на нас. И Тонюшка ей ответила кратким рассказом:
«В одной больнице служили три брата милосердия и с ними четыре таких же сестры… Были они боголюбивы, человеколюбивы и единомысленны. И служили они семеро милосердием своим. Однажды в больнице к старшему из них брату подошел книжник-богослов и стал наводить на него ужас, убеждая, что скоро наступит кончина мира и все разрушится. А в конце он громко выпалил: “Что вы, семеро милосердных, будете в это время делать?”. Тогда старший брат милосердия спокойно произнес “Мы семеро будем также продолжать в больнице наш труд милосердия, благословляя людей и прося Бога отдалить сие время, дабы многие спаслись”».
Вот так-то Антонина, без лишних слов, остановила эту больную. Она каждый воскресный день приходила в палату и радовала нас.
Поздно встретилась я с Тонюшкой, поздно.
А ведь если бы раньше, то и жизнь моя могла бы измениться. И с родителями могла бы видеться чаще, и ухаживать хотя бы во время болезни. А так — жизнь прожила, ни себе, ни другим ничего доброго не принесла и памяти о себе доброй не оставила. Не смогла раньше спрыгнуть с этой бесовской карусели.
Помню, когда я еще была здорова, у нас организовалась веселая компания; решили отправиться в путешествие. Я позвонила матери перед отъездом, хотела помочь деньгами, у меня их тогда было немало. Обещала принести да улетела… Когда вернулась, снова закрутилась в своей круговерти. Долгое время с матерью не виделась. Только иногда по телефону кратко переговаривалась. А она у меня терпеливая. Никогда ничего не попросит. Наконец, решила позвонить и зайти. Никто не ответил. А когда приехала к матери на квартиру, соседка сказала, что мамы уже нет. Тромб закупорил сердце. Не успела, не успела я…
Она прервала разговор и, уткнувшись в подушку, разрыдалась. Затем прерывающимся голосом продолжила:
— Одинокая я, одинокая на этом свете как перст. А вы знаете, почему я так одинока? Четверых убила в абортах. Думала, когда создам семью нормальную с нормальным мужем, тогда и детей заводить буду. Не то делала. Из четверых хотя бы одного пожалела, сохранила бы и родила — не была бы так одинока. Хоть бы дитя взяла на воспитание из детского дома.
Из груди женщины вырвался тяжкий стон, словно кто-то сдавил ей грудь. Вытерев слезы, она продолжила:
— Ухаживал за мной в училище паренек порядочный, неглупый был, покладистый и скромный. И я к нему чувства имела, но все думала: «Беден да непрактичен. Что с него возьмешь?». А теперь жалею. Родила бы от такого, похожего на него, на радость. Дурой была, гордячкой, считала, что я достойна большего, что красивей и умней его. Ах, если бы начать все сначала! Не хотела вовремя остановиться. Очень сладка мне казалась эта несладкая жизнь. Поздно я узнала от Тонюшки, что со злой силой опасно заигрывать… Подашь палец — проглотит руку, а потом и всю тебя затянет в омут… Некому было поднять, некому было подсказать, — повторила она. — Скоро Прощеное воскресенье, так и я у всех родных и близких прощения попрошу, кому принесла столько огорчений и слез, с которыми больше не свидеться. А как прощения просить у четверых убитых нерожденных? Каюсь и плачу… Плачу и каюсь…
Соседка моя каждый день ко мне приходит. Сказала, что пригласит больничного священника, чтоб мне исповедаться да причаститься.
— Доктор, передайте, пожалуйста, Антонине от меня благодарность. А где она? Больше не служит в больнице? Я бы очень хотела увидеть ее.
— Она в возрасте, ей уже тяжело нести такой труд, она ведь еще и мать, и бабушка.
— А есть ли кто сейчас из других сестер милосердия? Мне бы очень хотелось с ними встретиться, да и помогли бы таким, как я, непутевым.
— К сожалению, в настоящее время их мало. Оставшиеся несут служение милосердия в разных больницах, — пояснил я.
—Как жаль, как жаль… Я знала нескольких сестер милосердия: Любушку, Валюшу, Раечку, Галинку… Они в других палатах трудились и нас навещали. Какие у них всех глаза! Как они могут дать радость и послужить страдающим! Увидите их и Антонину, передайте от меня поклон. — При этом на лице у больной появилась улыбка, лицо на миг преобразилось, и сквозь болезнь проглянули черты былой красоты. — А как величают Антонину? — спросила она.
— Яковлевна, Антонина Яковлевна, — ответил я. — Будьте здоровы, до свидания.
Когда я вышел из палаты, ко мне подошла незнакомая женщина:
— Я соседка Лены, вместе росли. У нее никого не осталось. Когда ей тяжело, я остаюсь с ней на ночь. Сегодня разговаривала с лечащим врачом. Возраст- то у нее не старый, ей жить да жить, а букет болезней… Хотите посмотреть, какой она была, когда училась в училище?
Женщина достала небольшую фотографию, на которой было запечатлено лицо с приветливой улыбкой и широко раскрытыми, удивленно смотрящими глазами. Я сравнивал два лица: одно, которое видел только что в палате, и второе на фото в руках соседки. Было горько , видеть, какой отпечаток оставила на ней прожитая жизнь, как изуродовала ее душу и тело, оставив обманутой, покинутой, инвалидом. Слава Богу, что есть добрая соседка, которая помогает ей и даже заботится о ее душе и хочет пригласить больничного священника.
Идя по больничному коридору, я вспомнил слова больной, что скоро Прощеное воскресенье и как же просить прощения о тех четверых убитых в абортах детях? А также о «любви», какая встретилась на ее пути и как она ее тогда понимала «любовь продающуюся и покупающую»… Тогда же мне на память пришли слова, высказанные о любви врачом из нашей больницы — Юлией Аркадьевной:
«Любовь — это когда кто-то ждет тебя и думает о тебе. Разделяет с тобой счастье и горе. Молится о тебе. Принимает тебя таким, каков ты есть. Поддерживает тебя в нужный момент и помогает на пути к познанию Бога. А после смерти эта любовь поминает тебя…».
* * *
Открылись обителей двери
И открылись обителей двери,
Распахнулись врата всех церквей.
И служили подвижники веры
Повсеместно, спасая людей.
* * *
Прощеное воскресенье
… Господи! Помилуй меня, исцели душу мою.
(Пс. 40:5)
Простите меня в воскресенье Прощеное
За печальные складки, черты.
Пусть разгладится все непрощенное
Ради Того, Кто прекраснее красоты.
* * *
Я видел детей покаяние
Если говорим, что не имеем греха, — обманываем самих себя, и истины нет в нас.
(1Ин. 1:8)
Я видел, как кается мальчик
И девочка с русой косой,
Солгал он учителю — с пальчик.
Она ж не мирилась с сестрой.
Я видел немых покаянье,
Их слезно-гортанный звук.
И было мне назиданьем,
Как каялся праведник вслух.
И совести так неуютно
Во свете святой чистоты,
И в храме я каюсь прилюдно
С частицами их простоты.
Комментировать