«Течение скончах, веру соблюдох…». Оптинские новомученики.
Иеромонах Василий
1
Отцом Василием 15 ноября 1989 года написано: «При брезе стану, Господи, и восплачу яко зрю Тя по иную страну вод непроходимых; обрати очи Твои, Спасе мой, и помилуй мя». Он был еще послушником, Игорем Росляковым, – менее чем через два месяца состоится постриг его в рясофор с именем Василия, в честь святителя Василия Великого. Мы еще не раз обратимся к тем поэтическим церковнославянским текстам, которые начал писать Игорь незадолго до поступления в Оптину Пустынь. А этот краткий, преисполненный глубокого духовного смысла текст мы привели здесь недаром. Едва уверовав, Игорь с редким самоотвержением потянулся к Господу – всю свою недолгую жизнь после этого он учился идти по «водам непроходимым». Помогало ему в этом покаяние – «плач», одно из существеннейших дел христианина, особенно монаха.
Игорь Иванович Росляков (так звали о. Василия в миру) родился 23 декабря I960 года. Отец его, Иван Федорович, родившийся в 1917 году был воспитанником детского дома, не помнившим своих родителей. Он был простой труженик, рабочий, во время Великой Отечественной войны – моряк. Это был честный и прямодушный человек, не чуждый веры в Бога. Умер он в 1979 году когда Игорь заканчивал учение в школе. Мать Игоря, Анна Михайловна, много лет работала ткачихой на фабрике. Потом вышла на пенсию. Родители Игоря в церкви бывали редко, но сына своего крестили вскоре после его рождения.
Семья жила в Кузьминках. Этот пригород не так давно вошел в черту Москвы. Здесь сохранилось много зелени – остатки рощ и садов. Дом, где находилась квартира Росляковых, стоял в непосредственной близости к лесу, к посадкам, окружающим старинный Кузьминский парк, бывшее имение князей Голицыных. Здесь – сохранившийся флигель дворца, художественное чугунное литье оград, проточные пруды, некогда искусно насаженные аллеи английского стиля… Многие известнейшие деятели русской культуры XVIII и XIX веков бывали тут на балах, плавали на лодках при звуках музыки, громе и блеске фейерверков – историк Карамзин, поэт Жуковский… У входа в парк – церковь Влахернской иконы Божией Матери, реставрация которой началась в 1992 году. Не здесь ли совершала прогулки с малышом Игорем Анна Михайловна Рослякова? В парке много цветов, птиц… Благорастворенный воздух.
Учился Игорь в школе № 466, неподалеку от дома. Характер у него был самостоятельный, твердый и ровный. Школьные науки давались ему легко. С третьего класса начал он заниматься в секции водного поло и скоро стал участвовать в соревнованиях. Классный руководитель, преподавательница литературы, вспоминает: «Это был человек одаренный и отмеченный свыше. Ему рано стали знакомы понятия «долг» и «надо». Уже с третьего класса жизнь отрока была расписана по минутам… Он отсутствовал в школе порой по двадцать дней, уезжая на международные или союзные соревнования… А по возвращении выяснялось, что он уже прошел самостоятельно учебный материал и готов сдать сочинения и зачеты. Это вызывало уважение учителей и «впечатляло» одноклассников».
К 9-му классу Игорь уже мастер спорта международного класса, член сборной команды СССР по водному поло. О нем иногда писали в газетах. Но он чувствовал, что не спорт его призвание. В нем возгоралась вера в Бога. Внутренняя его жизнь была для посторонних закрыта, но близкие к нему люди кое-что замечали, впрочем – не умея понять и оценить этого по-настоящему. Внешне жизнь его протекала следующим образом. После школы он около года работал на автомобильном заводе, потом поступил на факультет журналистики МГУ и, почти одновременно, в Институт физкультуры имени Лесгафта. Тянуть два «высших» было нелегко, но в 1985 году окончил он и то, и другое.
Он состоял в команде МГУ по водному поло и со временем всех ее членов привел к Богу Один из них вспоминает, что объездивший много стран Игорь вдруг попал в категорию «невыездных»… Начальство заметило, что он посещает церковь. «Когда, – вспоминает О. К., – уже после гибели отца Василия я со всей моей семьей и еще одним членом нашей команды крестился в Оптиной Пустыни и начал соблюдать посты, то впервые понял, как непросто поститься, даже если сидишь дома… А каково поститься на ответственных выездных турнирах, где спортсменов кормят в основном мясом, ибо спорт отнимает много сил? А ведь Игорь Великим постом даже рыбы не ел… Мы боялись проиграть, если он ослабеет из-за поста. Помню, сидим мы с ним однажды Великим постом на бортике бассейна в Сухуми, и он говорит: «Главное, чтобы были духовные силы, а физические после придут. Дух дает силы, а не плоть». Как раз после этого у нас был решающий финальный матч… И как же стремительно шел Игорь в атаку, забивая и забивая голы! Мы победили, и пост был оправдан в наших глазах».
«Человек он был очень образованный, – продолжает О. К, – а мы тянулись за ним. Помню, купил он себе Библию за границей – и мы Библии покупать… Конечно, все это лишь потом пригодилось, но хоть по шажочку, а мы шли за ним. Помню, один человек из команды попросил Игоря написать ему какую-нибудь молитву. Игорь написал ему молитву по-церковнославянски, сказав: «Лишь монахи сохранили язык»…
Слово Игоря в команде было решающим… Зайдет дело в тупик, Игорь скажет краткое слово, и все знают – решение принято… Когда началась перестройка и разговоры про демократию, то однажды на собрании команды все тоже заговорили про демократию в спорте и как расширить ее. Говорили-говорили, а Игорь вкратце подвел итог: «Команда – это монархия. И если не подчинить игру единой воле, то какая будет игра?» Он свято чтил память убиенного Государя нашего, Николая II, и нам привил эту любовь».
После соревнований игроков отправляли на месячный отдых к морю, а Игорь уезжал на это время в Псково-Печерский монастырь, где трудился на разных послушаниях. Существуют предположения, что исповедовался он у архимандрита Иоанна (Крестьянкина) который однажды сказал ему как бы полушутя: «Ну что, пойдем в монахи?» Возвращаясь из обители, Игорь привозил святыни – песочек с могил старцев, освященный елей. Бывал он иногда в городе Порхове у иеромонаха Рафаила, служившего там на приходе. Игорь всегда вспоминал о нем с большой благодарностью, так как получил от него немало запавших в сердце духовных наставлений. Однажды вместо Пицунды забрался он с друзьями в деревенскую глушь где-то в Тверской области и очень рад был пожить попросту, не по-городскому В это время там похолодало, но он говорил: «Это моя погодка!»
Учителя, друзья, знакомые много рассказывали о нем. Всех случаев и событий, приведенных ими, не перескажешь, но из них ясно вырисовывается образ человека необыкновенного для той среды, где он жил. Где приобрел он те знания, ту культуру, глубоко христианскую, которым ни в школе, ни в университете нельзя было научиться? Откуда у него такая нравственная строгость, молчаливость, скромность, душевная красота? Откуда любовь к монастырям, к монашеству? Ведь рос он среди людей, в основном уже духовно обворованных, лишенных православных русских традиций… Господь ему посылал. А тем, что он имел, он всегда делился – у него был дар пробуждать в тех людях, с которыми он сталкивался, не только добрые чувства, но и уважение (по крайней мере) к религии. Даже иные атеисты хватались за голову и задумывались: «Может, мы чего-то не понимаем?..»
Высокий, сильный, красивый, он едва ли не с отрочества отверг мирские развлечения. Где-то на втором курсе МГУ женился, но через полгода брак распался, как бы и не было его. Никто среди многочисленных его друзей ни словом не вспоминает этого. И больше «не искал жены»… Его не видели гневающимся или даже просто чем-нибудь недовольным. Он никого не обидел. Тихий и мирный, он старался смиряться и не вступать в споры, а говорил лишь тогда, когда его спрашивали. Что касается его профессии журналиста, то он получал приглашения сотрудничать в крупных московских газетах, но, зная о зависимости прессы от властей, отказывался. Он нашел иную работу – стал инструктором по спорту. Во время одной из поездок в Псково-Печерский монастырь Игорь взял благословение у архимандрита Иоанна на труд стихотворного переложения некоторых псалмов из Псалтири святого пророка Давида. В книжечке, изданной впоследствии друзьями о. Василия, этих переложений, вернее, вариаций, – тринадцать. Написаны они были в 1986–1987 годах. Нет необходимости мелочно разбирать их, скажем только, что это более духовная, чем литературная работа, в своем роде проба. А теперь уже ясно, что эти вариации были ступенькой к тому, что явилось позже, в монастыре уже – к церковному гимнотворчеству которое хотя и оборвалось слишком рано, но однако успело дать первоначальный плод.
Но сначала он искал, что очень естественно и неизбежно. Кроме того, он писал стихи, «обычные», рифмованные, но и в них в основном были размышления и переживания верующего человека. Задумал он и роман в прозе, краткий план которого сохранился в его дневнике. В печать он ничего не предлагал. Многое сжигал… Очень быстро душа его отвернулась от такого мирского литературного пути. Есть свидетельство, что он не принял входивших в моду песен на духовную тему – песен под гитару, которые ему довелось услышать. «Хорошо, – сказал он, – только бутылки не хватает. Душевное это, а не духовное. Вот стихами старца Варсонофия даже отчитывать можно». Словом, он, не оставляя пока писания стихов, подошел к тому мнению, которое высказывал о мирской «духовной» поэзии святитель Игнатий Брянчанинов, сказавший: «Мне очень не нравятся… все, все поэтические сочинения, заимствованные из Священного Писания и религии, написанные писателями светскими. Под именем светского разумею не того, кто одет во фрак, но кто водится мудрованием и духом мира… А о духовных предметах надо писать из «знания», содействуемого «духовным действием», т. е. действием Духа… Благовестие же Бога да оставят эти мертвецы! Оно не их дело!»
Мирскому человеку, да еще талантливому, образованному, нелегко понять, что значит «мудрование»… Это не ложь. Это невозможность подавить в себе мирское, как говорит святитель Игнатий – «кровяное». Мирскому оно кажется законным. Но потому и привел Игорь Росляков в пример стихи старца Варсонофия, что этот великий наставник монахов и мирян есть именно монах… Что же думал в то время будущий отец Василий? Может быть, что не надо бросать писание духовных сочинений, а надо перейти границу между миром и духовностью: сделаться монахом. Тогда все встанет на место. Пусть мир не сразу, не скоро будет преодолен в душе, но монах, духовный воин, постигая тайны невидимой брани, стоит в истине Христовой – всегда, день и ночь, а не по временам, как есть обычно у писателей в миру. Надо перейти границу – безвозвратно.
В марте или начале апреля 1988 года Игорь начал вести своеобразный дневник. Здесь записывал он не столько события своей жизни, сколько свои размышления о тех путях – «водах непроходимых», – которые ведут к Богу Начал он с выдержек из Св. Писания и святых Отцов. Среди них отрывок из рассуждения святителя Игнатия о христианстве: «Изучение христианства доказывает со всею определенностью и решительностью истину его. Убеждение, доставляемое правильным изучением христианства, убеждение в существовании всего невидимого, преподаваемое христианством, гораздо сильнее, нежели убеждение в существовании видимого, доставляемое чувствами».
Там записано, что утром 12 апреля Анна Михайловна нашла Игорев крещальный крестик, – и вот он его надел – «впервые после крещения, бывшего 27 лет назад». «Явный знак Божий, – пишет Игорь. – 1) указующий (м. б. приблизительно) день моего крещения (мать не помнит) – это радостно. 2) напоминающий слова Христовы: «…возьми крест свой и следуй за Мной», – это пока тягостно». Вскоре настал Великий пост. Игорь на соревнованиях в Тбилиси. «Пост, – пишет он. – Познал опытно слова Давида: колени мои изнемогли от поста и тело мое лишилось тука. Господи, спаси и сохрани!» 20 апреля Игорь вернулся в Москву и был на Литургии в Богоявленском соборе. Он часто бывает в храме и так молится, что о нем сказал кто-то, видя его на церковной службе: «Это монах молится».
Он чаще всего сжигает написанное и, хотя еще набрасывает рифмованные стихи, но большей частью их перечеркивает, оставляет в черновом виде. 28 апреля 1988 года был он на выставке живописи К Васильева, недавно умершего модного художника. «Интересно, талантливо, красиво, т. е. душевно, – пишет он. – А хочется духа! Людям нравится, говорят – возвращение к истокам (?). Каким? Истоки Руси в христианстве, а не в дремучем лесу. Васильев, видно, увлекался Вагнером (хоронили под его музыку), есть несколько работ о Нибелунгах. Потому и в картинах о Руси тот же языческий привкус (глаза). Соколиный взгляд, волчьи глаза. А хочется побольше доброты, любви, милосердия. Но тут уже Христос: милости хочу, а не жертвы». Игорь размышляет почти одновременно о православном богослужении и о «трех видах искусства» (литература, музыка, художество). Приходит к выводу, что «слово сильнее, чем звук и цвет… Слово – достояние человека, проявление его божественной сущности… «Слово было Бог». Не звук, не цвет, а Слово!!! Иначе евангелисты должны были написать симфонии или картины, чтобы возвестить о Христе… Осмысливаем – значит сравниваем. С чем? Со словом Божиим – оно критерий истинности всего».
Вот запись от 10 июня того же года. Это небольшое толкование на слова святителя Иоанна Златоуста: «Добродетель мы должны почитать не ради других, но ради ее самой». Игорь пишет: «Почему мы должны быть добродетельными? Почему мы должны творить добро? Отвечают: потому что «добро побеждает зло», а, значит, лучше быть на стороне сильного; потому что добро – это хорошо, а зло – это плохо и т. д. То есть добродетель утверждается логикой, умонастроением. Это приемлемо как первая ступень на лестнице восхождения к доброте. Это приемлемо для младенцев, не имеющих чувства, навыка в различении добра и зла. Это молоко, а не твердая пища. Если только на этом будет зиждиться понятие добра, то оно зыбко, а во многих случаях – мертво. В нем говорит ум, а сердце молчит. Нужно сердцем ощущать вкус добродетели, ее сладость и истинность. Тогда доказательство необходимости добра будет находиться в самом добре. Тогда не надо и доказательств. Я делаю добро и через это убеждаюсь, что следую истине. Я творю добро, потому что это добро. «Я люблю добро» и «я понимаю, что надо творить добро», – не однозначные выражения. Итак, почему я должен быть добродетельным? Потому что я люблю добродетель».
Через несколько дней – запись в дневнике, где Игорь рассуждает о смерти. «Смерть страшна, – пишет он, – потому что она знает обо мне все, потому что она обладает мною, распоряжается мною, как госпожа своим рабом. Христианство дает знание о смерти и о будущей жизни, уничижая этим власть смерти. Да, и о христианине смерть знает все, но он знает о ней ровно столько, чтобы не бояться ее. Христианство превращает смерть из убийцы во врача, из незнакомца в товарища. Сколько б ни рассуждали о смерти атеисты и интеллигенты, она для них остается незнакомкой, явлением, не вписывающимся в круг жизни, явлением потусторонним, потому что они не имеют знания о смерти».
Игорь уже не раз говорил матери, что хочет уйти в монастырь, но она не принимала этого всерьез, а вообще была против этого. Когда в конце июня 1988 года Игорь поехал в Оптину Пустынь, она отнеслась к этому так же спокойно, как, бывало, к его поездкам в Псково-Печерский монастырь: мол, поработает на послушаниях и вернется. 21 июня Игорь прибыл в Оптину и пробыл здесь до конца августа. Он трудился на восстановлении обители, а в свободные часы вел свой дневник и читал. Он старался достать и прочесть как можно больше книг об Оптиной – это удавалось: старые издания, ксерокопии, машинопись… Не все отмечено в дневнике, но упомянуты два жизнеописания преподобного Амвросия (прот. Сергия Четверикова и иеромонаха Андроника), «Оптина Пустынь и ее время» И. М. Концевича, «Историческое описание Оптиной Пустыни» архимандрита Леонида (Кавелина), «Иеромонах Климент Зедергольм» К. Н. Леонтьева.
Он читал «Лествицу» св. Иоанна Лествичника. В дневнике его появляются новые выписки. Вот, например, из слова св. Исаака Сирина: «В меру жития бывает восприятие истины». Из бесед преподобного Варсонофия Оптинского: «Мир существует только до момента его окончательного самоопределения в сторону добра или зла. Мир существовал ради Тайны». Из творений святителя Иоанна Златоуста: «Единомыслие не всегда бывает хорошо: и разбойники бывают согласны». А вот и из собственных размышлений Игоря: «Темные силы злятся на нас, потому что мы, приближаясь к Богу осуждаем их (так человек, делающий добро бескорыстно, вызывает гнев и презрение у подлецов). Мы, немощные, скотские, и то выбираем Бога и стремимся к Нему, а они, бесплотные, зрящие величие Божие, уклоняются от Него. Наше стремление к Богу для них осуждение, намек на Страшный Суд».
2
Игорь принял решение остаться в Оптиной Пустыни. Ему пришлось выехать в Москву для того, чтобы рассчитаться с миром: на это ушло всего лишь две недели. 15 сентября он встал на колени перед матерью… «Я, конечно, знала, что сын собирается в монастырь, – вспоминает Анна Михайловна, – но и секунды не думала, что это всерьез. И вот настал день, когда сын опустился передо мной на колени – слезы в глазах, а он меня молит: „Мама, благослови меня в монастырь“»… После отъезда сына она все время плакала. Однажды видела сон, – будто раздался звонок в дверь, и она, подумав, что вернулся сын, бросилась открывать, увидела за дверью старого монаха и захлопнула дверь… Вскоре снова раздался звонок. Анна Михайловна открыла, опять ожидая увидеть сына, но увидела незнакомую женщину со сложенными на груди руками – как для причастия… Ей смутно почудилось, что она видела ее на иконах. И тут она осторожно затворила дверь. Она не поняла, что все это означает…
17 октября 1988 года Игорь прибыл в Оптину Пустынь уже не на время. Вместе с другими рабочими и послушниками он был поселен в общей келлии в монастыре, а потом переведен в Скит, в хибарку преподобного Амвросия, на половину, где и жил старец. В этот день он записал: «Пришел в монастырь. Преподобный отче Амвросие, моли Бога о мне!» Еще года не прошло с того времени, как обитель была возвращена Церкви. Шли усиленные труды по восстановлению келлий и храмов. Скит был возвращен не весь – только Святые врата с двумя примыкающими к нему домиками: один бывший старцев, другой – скитоначальников. На остальной территории располагался филиал Калужского краеведческого музея, находились дома и хозяйства мирских семей.
Из домика старцев Игорь ходил на послушания. Это были ночные дежурства на вахте, разгрузка кирпича, переборка картофеля, работа в иконной лавке, в гостинице… Он имел большую физическую силу и трудился усердно. Но уже тогда он удивлял своим высоким духовным устроением. Иеромонах Д. вспоминает: «Около пяти лет мне посчастливилось прожить рядом с о. Василием, а это был удивительный человек. Помню, зимой 1988–1989 года мы жили вместе в хибарке старца Амвросия. И хотя я был послушником, потом иноком, а он простым паломником, но уже тогда я чувствовал его духовное превосходство и особую духовную красоту… Он был сугубо монашеского устроения… Ему бы, как и о. Ферапонту и о. Трофиму – в Оптину столетней давности, ибо духом они были оттуда».
Келлия старцев много говорила Игорю. Вспомним, как старец Нектарий оставлял какого-нибудь паломника в одиночестве, в комнате, где живет и не исчезнет никогда благодатный дух великих наставников и прозорливцев. И как много она говорила чуткой верующей душе! Вот пишет Игорь в своем дневнике 3 января 1989 года: «Свято-Введенская обитель, / Оптина Пустынь достоблаженная, / присно уповающая на милость Богоматери, / на брегах реки, текущей в живот вечный, / взрастила чудное древо старчества / и уподобилася еси граду, сошедшему с небес, / идеже Бог обитает с человеки, / отымая от очей их всякую слезу, / темже возликуем, братие, / Христа Царя и Бога нашего воспоим / и Владычицу мира Пречистую Деву восславим, / яко дарова нам пристанище во спасение / и наставников – отцев преподобных».
В Скиту, в домике великих старцев, будущий мученик за Христа продолжил писание церковнославянских поэтических текстов, в основном называя их стихирами. Уже по первым пробам, где церковнославянский язык еще не всегда правилен, видно, что это произведения многообещающие, созданные от сердца, вдохновленного верой в Бога. Талант церковного песнописца – явление редкое, и он, несомненно, был у о. Василия. Он и сам, вероятно, чувствовал это, так как его стихиры со дня на день становились и многочисленнее, и богаче.
17 ноября того же 1988 года Игорь записал: «Икона Казанской Божией Матери и икона преподобного Амвросия источали миро. Матерь Божия, укрепи нас! Старец святый, заступись за обитель!» На его глазах и при его участии из руин восставала обитель – в прошлом заштатная, ныне ставропигиальная. Ее священноархимандрит – Патриарх Московский и Всея Руси Алексий II – благословил братию Казанской иконой Божией Матери, некогда изъятой богоборцами у оптинцев.
Красота места, на котором располагается Оптина Пустынь, многими и в прошлом отмечавшаяся как имеющая неизреченную одухотворенность, навела и о. Василия на мысль о «словесности сотворенного», почерпнутую у святителей Иоанна Златоуста и Григория Богослова. «Все создано было Словом, – пишет Игорь, – и человеку, который уподобляется Слову, т. е. Христу, открывается словесная природа. Св. Амвросий куда бы ни взглянул, что бы ни услышал, везде находил эту словесность, потому он и говорил притчами, присказками и рифмами… Мир, сотворенный Словом, есть огромная Книга, Книга Жизни. Но читать ее может лишь тот, кто смотрит в нее чистым оком и чистым сердцем. «Все Писание богодухновенно и полезно для научения, для обличения, для исправления, для наставления в праведности» (2Тим. 3:16). Это сказано о Священном Писании, но то же самое можно сказать и о сотворенном мире, ибо и это – Писание, и оно начертано великой десницей Святой Троицы».
Откуда же в людях столько непонимания духовного слова? «Людям затруднено проникновение в смысл слова, – пишет Игорь, – затруднено приобщение к силе слова, и тем самым затруднено сознание истины – только действием (могуществом) греха. Это следствие падения, преступления заповеди Божией. Адам не послушал слова, т. е. отвергся сам от понимания смысла, как бы разделился с ним, и мгновенно образовавшийся промежуток заполнил грех… Путь восстановления возможности слушания Слова и Его постижения и приобщения к Нему – вот смысл наших трудов».
Это серьезный уровень богомыслия. С ним пришел Игорь Росляков в монастырь, собираясь углублять свое понимание духовной жизни. Он еще даже не послушник, а душа его уже начинает монашествовать… Вот идет Великий пост 1989 года. Вслед за преподобным Андреем Критским, вероятно, – памятуя и «Плач инока» святителя Игнатия, Игорь изливает всю боль своего истинно покаянного состояния в дневнике. Он пишет целый ряд тропарей и стихир. Они производят сильное впечатление, хотя частью не доработаны и имеют множество вариантов. Окончательной отделки нет, а может быть, это было и не нужно ему: дневник не предназначался для постороннего глаза. Но вот теперь мы читаем эти необычайной духовной красоты покаянные обращения к Господу…
«Откуду прииму слезы, аще не от Тебя, Боже? – говорится там. – Камо гряду в день печали, аще не во храм Твой, Владыко? Идеже обрящу утешение, аще не в словесех Твоих, Святый? Не отрини мене, Господи, и ныне помяни мя.
Яко Савл неистовствую на Тебя, Боже, ревностно гоню благодать Твою от себя, но Ты Сам, Владыко, явись сердцу моему, и ослепи оное светом любви Твоей, и аз, окаянный, возглашу: Что сотворю, Господи? (дабы ослепло оное от света любви Твоей и возгласило: Кто Ты еси, Господи?).
К Тебе иду, Господи, и утаити замышляю часть души своей на дела постыдные, яко Анания и Сапфира, призри на немощь мою и опали (испепели) тайное мое, и Сам яви мя неосужденна пред Тобою.
Отче, восстави мя – аз пред грехом коленопреклонен предстою; Сыне, изведи мя из места студного моего жития; Святый, освяти ночь странствия моего; Троице непостижимая, да достигну Тебя безудержным покаянием.
К Тебе гряду, Отче, и утаити замышляю, яко Анания и Сапфира, часть души своей на дела постыдные; Тебе, Владыко, вручаю (приношу) житие мое, обаче тайную надежду полагаю в крепости моей (но тайно надеюсь на свою крепость); восстаю утренею Тебе славить, Святый, и сокрываюсь лукаво словес Твоих (и уготовляю часть некую лукавых словес); призри на немощь мою, Господи, и испепели тайное мое и Сам яви мя неосужденна пред Собою.
Ничесоже приемлет душа моя в утешение: аще окрест воззрю, лицемерный и лукавый приближается ко мне, аще ночь покрыет мя (сокроюсь ли в ночи), нечестие сердца моего поражает мя, несть мне прибежища; один токмо плач утверждение и упокоение мое.
Обличил мя, Господи, и преклонен есмь (приклонихся) пред Тобою; покрышася очи мои власами главы моея, да не узрит и ночь слез моих; токмо Тебе, Боже, – печаль моя; не оставь меня, смятенного, посети и спаси мя».
Это голос души глубоко христолюбивой.
Появляются в дневнике и оптинские моменты. Из «Исторического описания Оптиной Пустыни» Игорь выписал надпись на памятнике И. В. Киреевскому, который похоронен был в Оптиной Пустыни как трудившийся на ее благо: «Премудрость возлюбих и поисках от юности моея. Познав же яко не инако дерзну (точнее: «одержу»), аще не Господь даст, приидох ко Господу» (Прем. 8:2,21). Это только одна из надписей. Игорь, очевидно, увидел в ней близость к своей жизни. Из той же книги архимандрита Леонида в дневнике Игоря – отрывок из «Духовной грамоты» оптинского игумена Авраамия (у о. Василия в дневнике: «Духовное завещание»), скончавшегося в 1817 году: «Отнележе бо приях святый иноческий образ и постригохся в Московской епархии, в Николаевском Пешношском монастыре в тридесять третие лето возраста моего и обещах Богови нищету изволенную имети; от того времени даже до приближения моего ко гробу не стяжах имения».
Вообще во всем дневнике о. Василия почти нигде не выражается «чувство немолитвенно». Но, конечно, выписал он часть грамоты игумена Авраамия как свое, близкое, чего бы и он хотел достичь. А еще дороже оно ему оттого, что оно оптинское.
17 апреля по распоряжению отца наместника Игорь Росляков был в числе десяти рабочих принят в послушники и на следующий день переселен из Скита в один из братских корпусов монастыря. Запись о переезде Игорь заключил молитвенным прошением: «Батюшка Амвросий, не остави нас!» 29 апреля, в Страстную Субботу, восемь послушников, и среди них Игорь, были одеты в подрясники. 30 апреля, на Пасху, он пишет: «Милость Божия дается даром, но мы должны принести Господу все, что имеем».
Как бы предугадывая, что получит послушание летописца (он был им назначен осенью того же года, 22 сентября), Игорь пишет духовный очерк о праздновании Пасхи в Оптиной в 1989 году Сохранился черновик, на самом деле – уже почти беловой текст. Это действительно историческая запись – и по описываемому событию, и в отношении самого автора, будущего мученика, который встретит еще лишь четыре Пасхи. Четвертая в его жизни будет последней.
«Говоря сегодня об Оптиной Пустыни, – писал Игорь Росляков, – невозможно обойтись без слова «возрождение». Рассказывают ли о славном прошлом монастыря, судят ли о нынешних его делах, пророчествуют ли о его будущем, – во всем и всюду тайно или явно, присутствует это слово. Оно – символ, знак, указывающий направление текущего времени; оно как нельзя точнее определяет суть сегодняшних устремлений, в которых сливается временное и вечное, соприкасаются планы человеческие и судьбы Божий.
Воистину Оптина Пустынь «рождается свыше», рождается милостью Божией и дерзновенными молитвами преподобных отцов Оптинских. Но жизнь она обретает не бессловесным младенцем, а четверодневным Лазарем, воплощая собой тот единый смысл, который ставит рядом возрождение и воскресение.
Воскресение Христово свершилось, и потому вера наша истинна (см.: 1 Кор., гл. 15. – Сост.), – говорит апостол Павел. Соотнося его слова с судьбой Оптиной Пустыни, можно сказать, что величие и слава Оптиной истинны, поскольку положено начало ее возрождению. Вновь обретающие жизнь по-новому ощущают ее полноту.
Наверное, поэтому Оптиной Пустынью по-особому осознавались события Святой Четыредесятницы и Страстной седмицы; наверное, поэтому для нее стала необыкновенной радость встречи Христова Воскресения.
С ношей строительства шел монастырь по пути, отмеченному церковным календарем, и постигал его духовные тайны, и как бы в благодарность воспоминаемые даты оживотворяли монастырские будни, уничижая временные скорби и утверждая непреходящую надежду.
Незаметно истощилась Постная Триодь, весна вступила в свои права, и через распахнувшиеся врата Вербного воскресенья вошла в жизнь монастыря Страстная седмица. Каждый шаг навстречу Пасхе стал осязаем. Четко размерен и ярко освещен церковными песнопениями путь, приближающий нас к святому празднику. «Чертог Твой вижду Спасе мой, украшенный…»; чуть вперед и – «Тайной трапезе в страсе приближившеся вси…»; ещё вперед и – «Вечери Твоея тайныя днесь…»
Вот уже храм полон участников Святой Трапезы, вот растекается по земле четверговый огонь, вот гробовая тишина сковывает землю, все замирает, и только голос Спасителя разрывает безмолвие Великой Пятницы: «Не рыдай Мене, Мати… востану бо и прославлюся…»
Введенский собор приготовился встречать Спасителя новым иконостасом Никольского придела. Еще вчера храм сотрясался от громких разговоров и стука молотков, как бы всем своим существом вспоминая часы распятия Христа, а ныне сияющий крест иконостаса торжественно возвещает победу жизни над смертью.
Последние приготовления, последние предосторожности. Не торопясь, заблаговременно стекается народ к храму к вечеру. Пестрая толпа наполняет монастырь. Здесь и козельчане, и москвичи, постоянные прихожане и незнакомые люди, дети, старики, шумная молодежь.
За час до полуночи колокол зовет всех на службу. В храме шумно и тесновато: толпа у свечного ящика, очереди к исповедующим иеромонахам, группы новичков, любопытно рассматривающих иконы. Всюду нетерпение и ожидание. Наконец возглас священника возвещает о начале полунощницы. Еще тонет в громких разговорах волнующаяся речь чтеца, ненавязчиво призывая всех к тишине, но вот хор начинает канон Великой Субботы и первым же ирмосом, словно морскою волною, захлестывает празднословящих и накрывает их своим напевом, лишает их последней дерзости и силы. Всё в едином порыве устремляется навстречу пасхальной утрени. Небольшая суета возникает, когда из алтаря заблаговременно выносят запрестольную икону и крест для крестного хода, но и эта суета быстро сменяется молчаливым и сосредоточенным возжиганием свечей. Ожидание и предощущение радости сковывает все члены людей, и только глаза, оставшись подвижными, устремляются к Царским вратам. И вот тихое алтарное пение как бы неимоверным усилием отодвигает завесу, Царские врата распахиваются, и поток света и звука устремляется из алтаря в храм, из храма в ночную тьму и властно растекается по всей земле. О. наместник с клиром, блистанием праздничных одежд умножая пасхальное сияние, следуя по проложенному пути, выходит из церкви. И кажется, что за этим шествием, как за кометой, тянется сверкающий шлейф. Крестный ход огненным кольцом опоясывает храм и замирает только пред его затворенными дверями. И словно срывается с уст возглас: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его». Что за великие и таинственные слова! Как трепещет и ликует душа, слыша их! Какой огненной благодати они преисполнены в пасхальную ночь! Они необъятны как небо и близки как дыхание. В них долгое ожидание, преображенное в мгновение встречи, житейские невзгоды, поглощенные вечностью жизни, вековые томления немощной человеческой души, исчезнувшие в радости обладания истиной. Ночь расступается пред светом этих слов, время бежит от лица их. Кажется, что храм сотрясается, его двери растворяются сами, не сдержав могучего потока людского ликования, нахлынувшего на них. Эхо пустого храма подхватывает пасхальный тропарь, но вскоре, сторонясь многолюдства, прячется в куполе храма и исчезает в его белых сводах. Храм становится подобен переполненной заздравной чаше. «Приидите, пиво пием новое». Брачный пир уготован Самим Христом, приглашение звучит из уст Самого Бога. Уже не пасхальная служба идет в церкви, а пасхальный пир. «Христос воскресе – воистину воскресе», – звенят возгласы, и вино радости и веселья брызжет через край, обновляя души для вечной жизни.
Сердце как никогда понимает, что все, получаемое нами от Бога, получено даром. Наши несовершенные приношения затмеваются щедростью Божьей и становятся невидны, как невиден огонь при ослепительном сияньи солнца.
Как описать пасхальную ночь? Как выразить словами ее величие, славу и красоту? Только переписав от начала до конца чин пасхальной службы, возможно сделать это. Никакие другие слова для этого не годны. Как передать на бумаге пасхальное мгновение? Что сказать, чтобы оно стало понятным и ощутимым? Можно только в недоумении развести руками и указать на празднично украшенную церковь: «Приидите и насладитеся…»
Светлая седмица проходит единым днем. «И был вечер, и было утро; день един» (Быт. 1:5). Кто прожил этот день, тому не требуется доказательств существования вечной жизни, не требуется толкования слов Священного Писания: «И времени уже не будет» (Отк. 10:6). Время возвращается только в Светлую субботу, когда за праздничным обедом о. наместник, поздравляя братию с Христовым Воскресеньем, желает всем бережно хранить в своих сердцах пасхальную радость.
Сегодня Оптина Пустынь возрождается и первенствует: здесь вновь все совершается впервые. Первая Четыредесятница, первая Пасха. Но близко к алтарям лежат могилы старцев, слишком часто в обветшалых монастырских постройках видна отцовская мудрость и заботливость. Поэтому приходится говорить: впервые, – и добавлять: после долгого перерыва.
Восстанавливается связь времен, восстанавливается Оптина Пустынь, восстанавливается правда. Глава же всему – восставший из гроба Христос. «Востану бо и прославлюся!»»
Дневник Игоря отражает самое важное, – жизнь его души. Всякая суета отринута. Он не пишет о том, кто рядом с ним живет, что делает, какие случаи и встречи бывают. Он сразу встал на путь молитвенного уединения.
9 мая 1989 года запись: «Почему Евангелие трудно читать? Господь отвечает не на вопрошение уст, а на сокрытые помыслы сердца…»
13 мая, в день памяти святителя Игнатия: «Молиться святителю о даровании слез и покаяния». Творения святителя Игорь уже прочел, но не отложил в сторону: это чтение навсегда. Он связал с именем святителя покаяние. Действительно, тот не уставал напоминать о нем, так как по его слову «Покаяния жажду!.. Милосердый Господь, утоли мою неутолимую, снедающую меня жажду даруй мне покаяние!» – нет покаянию конца, пока живет человек И еще писал святитель: «Покаяние – дивная благодать Божья, бесценный дар Божий, совокупность всех деланий иноческих. Инок, воспитанный всеми частными деланиями, достигший значительной зрелости, оставляет многие оружия свои, облекается в одежду покаяния и в ней входит во внутреннюю душевную клеть свою. Когда он войдет туда и раздастся в ней благоухание священного кадила молитв сокрушенных и смиренных, тогда нисходит Дух к плачущей душе и благовествует ей мир от Бога». В дневнике о. Василия среди его стихир – большинство покаянных, – шло это не от ума, а от сердца.
25 мая он пишет: «Стыжуся просити, окаянный, не имам словес к Тебе, Господи, токмо руце простираю и сердце, и яко нищий всеми отверженный и презренный, милости прошу и пропитания скудного (и прощения подаяние).
Ищу Тебе, Господи, и не обретаю; яко слепец ищу Тебе и поводыря не имам; тьма спеленала мя и отчаяние объяло мя; при дороге сижу и ожидаю, когда мимо идеши и услышиши стенания моя.
Слышу заповедь Твою: стучите и отверзется вам, но скорбь, Господи, одолела мя, связала руце мои и нозе мои, лишила мужества душу мою; при дверех сижу со плачем безмолвным: отверзи, Господи, и призри на мя, яко на расслабленнаго иногда».
Запись 3 июня: «Покаяние делает наше дело поистине добрым делом».
Покаяние не исключает духовных радостей. Вот идут оптинские иноки 14 мая крестным ходом на святой источник преподобного Пафнутия Боровского: «Повторение Пасхальной радости», – пишет по этому поводу послушник Игорь, как всегда кратко. А далее черновик начала одной стихиры и две полных. Первая: «Ныне славу ликующе воспеваем; святые иконы лобызаем умиленно; лампады елеем наполняем, свечи и паникадила радостно возжигаем; хоругви износим и шествие торжественное совершаем; се ныне пир дети уготовляют отцам преподобным и слезно их молят: приидите и посетите недостойных чад своих».
Вторая: «О, созвездие небосвода иноческаго; о, дивная стая орлиная; многосвещное паникадило храма Богородицы; истинная гроздь винограда Христова – тако рече вам, отцы преподобные, тако именуем и славим собор святых Оптинских!» В тишине своей келлии, думая о судьбах Оптиной Пустыни, о ее святых старцах, слышимый одному Господу, воспевает будущий мученик за Христа: «Воды, вспять возвратитеся и о временах утекших нам поведайте (возвестите); древа восклонитеся, труды и печали сокрытыя являя (явите); воскресните прах и камни (пепел), красоту древнюю зрети сподобите (сподобляя); вси бо узрим и ужаснемся, вся бо уведем и устыдимся; молим вас, отцы преподобные, не отвергните сынов недостойных, память вашу посильно совершающих» (25 мая 1989).
На Троицу этого года Господь послал утешение послушнику Игорю – в этот праздник был и день его Ангела (им был Игорь, великий князь Черниговский и Киевский, чудотворец, в крещении Георгий, в иночестве Гавриил – убитый киевской толпой 19 сентября 1147 года). «О. наместник, – заносит он в дневник 18 июня, – благословил огромную просфору и поздравил меня и послушника И. П. с днем Ангела. В конце чина панагии в храме о. Владимир многолетствовал нам, и братия подходила с поздравлениями. Господи, дай память о благоволении Твоем и нам, грешным, дабы не роптали мы в день печали, а проливали слезы покаяния». А вскоре искушение: «Приезжала мама с тетей Ниной. Причастились. Но не все спокойно. Слезы, упреки, уговоры ехать домой. Тесно мне отовсюду! Укрепи, Господи, сердце мое смятенное и изнемогающее. Отцы Оптинские, старцы святые, помогите мне! Матерь Божия, утешь скорбную мою душу» (4 июля). Легко ли ему было видеть слезы горячо любимой им матери, которая оставалась на старости лет в одиночестве? Все было так непросто.
А в Оптиной происходят исторические события. 16 июля Игорь пишет в дневнике: «В Оптину из села Холмищи перенесены мощи иеросхимонаха Нектария. Часов около 8 вечера (я был дежурным в этот день у ворот) мы встретили честные останки о. Нектария, переложили их в гроб, перенесли в храм. Была отслужена великая панихида, мощи обнесли вокруг храма. Я по грехам и по лености к стяжанию благодати не был на службе, не присутствовал при обретении мощей, не участвовал в перенесении их во храм. Смотрел на все издали и сокрушался о недостоинстве своем. Вечер был необыкновенный. Прозрачный, тихий, лучезарный. В душе появилось ощущение об Оптиной такой, какой она была раньше при старцах. Святость наполнила воздух. Было видно, как она хранит силою своею мир и вся яже в нем.
В храме пели «вечную память», и у ворот, где я дежурил, было слышно. Немеет душа от скудости своей, от того, что очи зрят великое, а душа не может его вместить. Благодать затворяет уста, упокоевает сердце, умиротворяет душу.
Читали ночью Евангелие пред гробом о. Нектария.
Отче Нектарие, моли Бога о нас!»
24 июля Игорь занес в дневник три новых стихиры, воспевающих возрождение Оптиной. Удивительна их духовная образность, оживленная глубоким чувством. Еще раз отметим, что это очень редкие по качеству вещи.
«Воста из мертвых земля Оптинская, – пишет он, – яко иногда Лазарь четверодневный; прииде Господь по мольбам отцев преподобных на место погребения ея и рече ей: гряди вон; воста пустыня и на служение исшед пеленами обвита, ликом воскресшим проповедь совершая, неверных обращая, ожесточенных умиряя, всех воздвизая вопити велиим гласом: Господи, слава Тебе!
Видя Господь Матерь Свою, яко вдовицу плачущу об обители умершей, милосердова о Ней и рече Ей: не плачи. И приступив коснуся чертогов (врат) монастырских; воста пустынь и начат глаголати и даде ея Матери Своей. Страх же объят вся, и славяху Бога глаголюще: яко посети Бог людей Своих ради печали Матерней.
Се собор преподобных пришед, паде при ногу Иисусове и моляше Его много о Пустыни Оптинской глаголя: яко дщи наша ныне умре, да пришед возложит на ню руце и оживет. Не умре бо земля, но спит, – глаголет пришедый Господь; и изгнан бысть из нея народ молвящ, воста обитель по глаголу Божию и возвратися дух ея и изыде весть сея по всей земле российстей».
10 августа: «Радуйся, земле Оптинская, Заиорданье Российское! Ангелы место возлюбленное, человеком страна святая, дивны красоты твоя, велия слава твоя, бездны обетования твои. Красуйся, благословенная, и ликуй, яко Господь Бог с тобою!» Это духовная летопись возрождения обители. Возможно, что по мере умножения оптинских гимнов все чаще являлась у Игоря мысль о каноне посвященном ей и ее святым старцам, прежней и новой ее жизни. Далее появятся в дневнике одиннадцать тропарей преподобным старцам – Льву, Макарию, Моисею, Нектарию, Варсонофию, Антонию, Анатолию (старшему), Исаакию (первому), Никону, Анатолию (младшему) и Иосифу. Постепенно вырисовывались контуры двух канонов – оптинского и покаянного.
Но и это еще не все богатство дневника будущего оптинского мученика. Есть в нем очень выразительные и безусловно поучительные прозаические миниатюры. Вот одна из них, которую можно было бы назвать «Иконы» (у Игоря же это как бы просто рядовая дневниковая запись).
«Порою, когда стою в храме, – пишет он, – душу охватывает ощущение присутствия Божия. Тогда уже не иконы окружают меня, но сами святые. Сошедшиеся на службу, они наполнили храм, отовсюду испытующе поглядывая на меня. Незачем отводить глаза от их ликов, прятаться в темном уголке церкви – угодники Божий смотрят не на лицо мое, а только на сердце, – а куда спрятаться сердцу моему? Так и стою я в рубище беспомощности и недостоинства своего пред их всевидящими очами. Скверные мысли мои, страшась святых взоров, куда-то скрываются и перестают терзать меня. Сердце, воспламенясь огнем собственной порочности, разгорается огнем сокрушения, тело как бы цепенеет и во всем существе своем, в самых кончиках пальцев, начинаю ощущать свое недостоинство и неправду. Взгляды святых обладают непостижимым всеведением. Для них нет в душе моей ничего тайного, все доступно им, все открыто. Как неуютно становится от мысли, что кому-то о тебе все известно; как страшно сознавать, что некуда спрятать себя, что даже тело не может утаить сокровенных мыслей и чувств. Это сознание лишает душу беспечного равновесия: нечестие и пороки перевешивают собственные оправдания, и непонятная тяжесть наваливается на сердце. Как бы от внезапной боли и тревоги просыпается душа и осознает, что не может помочь сама себе и никто из людей не в силах помочь ей. Криком новорожденного она вскрикивает: Господи, помилуй, не оставь меня. Все забыто, все исчезло, осталась только просьба, мольба всего моего существа: души, ума, сердца, тела: «Господи, прости и помилуй!» Немеет ум мой, сердце сжимается, а глаза робко наполняются слезами покаяния».
Летом и осенью 1989 года Игорь пишет замечательные вещи, но, очевидно, никого не посвящает в это. Скорее всего – боится похвал, а особенно тщеславных помыслов. Творит втайне.
5 января 1990 года Игорь был пострижен в рясофор и наречен Василием – в честь святителя Василия Великого. В дневнике его после краткой записи об этом следует несколько выписок и собственных мыслей. Он пишет: «Храни зрение больше, нежели чрево». И. Сирин. «Убойся дурных привычек больше, нежели бесов». И. Сирин. «Келлия – пристанище и прибежище от мысленных и сердечных бурь». Еп. Игнатий. «От ничтожного по наружности обстоятельства может для монаха возникнуть величайшее искушение и самое падение». «Молитва есть мать всех добродетелей. Дерзость есть мать всех страстей, т. е. вольность, свобода в обращении. Истинное христианство и истинное монашество заключается в исполнении евангельских заповедей. Где нет этого исполнения, там нет ни христианства, ни монашества, какова бы ни была наружность. Монах – это тот, кто во всяком месте и деле, во всякое время руководствуется единственно Божиими заповедями и Божиим словом». (Это пересказ некоторых мыслей святителя Игнатия, у которого много раз читается: «Молитва есть мать добродетелей»).
Иконописец П. Б. вспоминает: «После пострига мы пришли поздравить о. Василия в его келлию. Он предложил нам чаю и тихо сказал: «Видел сам не раз постриги и даже слезу пускал. Но это все иное». Он был в особом состоянии благодати и той молчаливой сосредоточенности, когда мы без слов почувствовали – ему нельзя мешать, и быстро молча ушли».
Немного о. Василий сказал братии, но в дневнике в этот день и в следующие появились новые выписки и собственные размышления, основанные на прочитанном. Это выдержки из Евангелия о «гневе» и «скорби» Христа, слова из святителя Игнатия, из книги преподобных Варсануфия и Иоанна. Вот некоторые его выводы:
«Сущность монашеского жительства заключается в том, чтоб исцелить свою поврежденную волю, соединить ее с волею Божиею, освятить этим соединением.
Необходимо уверить себя, что Бог управляет участью мира и участью каждого человека. Опыты жизни не замедлят подтвердить и утвердить это учение Евангелия.
Необходимо благоговеть пред непостижимыми для нас судьбами Божиими во всех попущениях Божиих как частных, так и общественных, как в гражданских, так и в нравственных и духовных.
Отчего же дух наш возмущается против судеб и попущений Божиих? Оттого, что мы не почтили Бога как Бога.
Ныне иноки должны сами отыскивать волю Божию в Писании и потому подвергаться частым и продолжительным недоумениям и погрешностям.
Как о своих помыслах, так и о помыслах ближнего, о его советах, советуйся с Евангелием».
Далее – стихира, отзвук только что совершившегося иноческого пострига: «Что за чудо зрю в себе бесплодном? Душа окамененная рассекается, очи пустые слезы источают. Се бо благодать коснуся души моея и сотвори мя чудом своим, яко да имею в себе свидетельство об истине превечной и обличение недостоинства моего».
Великий пост в 1990 году начался 26 февраля (по н. стилю). 23 марта, когда на утрени совершается поклонение Кресту и он уносится в алтарь, о. Василий пишет покаянную стихиру «Всюду зрю Тя, Господи Боже мой, но не вижу Тя, Владыко, в сердце моем затворенном. Что за место сие презренное? Что за темница сия отверженная? Ты же, Господи, тьму адову облиставший сошествием Своим, сойди во мрачные бездны сердца моего – да не будет местом смертным душа моя, но селением славы Царствия Твоего, Господи».
7 апреля, в Лазареву субботу, был праздник Благовещения Пресвятой Богородицы, а на следующий день – Вход Господень в Иерусалим. В этот день о. Василий был рукоположен владыкой Калужским Илианом во диакона. 25 апреля, на память исповедника Василия, епископа Парийского (и других святых), о. Василий записал: «Первый раз служил самостоятельно Литургию. Читал Евангелие от Ин. 5:17-24». 9 мая, на Преполовение Пятидесятницы (память священномученика Василия, епископа Амасийского и других святых), о. Василий отметил: «По благословению о. наместника после акафиста Казанской Божией Матери говорил проповедь. Впервые в жизни».
К этому времени о. Василий стал и канонархом. О. Василий хорошо знал службу, с большим вниманием и трепетом относился к богослужебным текстам, которые он произносил осмысленно, сохраняя все оттенки (об этом вспоминали многие оптинцы). 23 августа состоялся постриг о. Василия в мантию – «в честь и память Василия Блаженного, московского чудотворца», как он записал. А на Собор Архистратига Божия Михаила и прочих Небесных Сил бесплотных, 21 ноября 1990 года он был рукоположен во иеромонаха. Спустя некоторое время о. Василий записывает: «О пред стоянии Престолу Божию. 1. От грешников первый есмь аз. Умолять Господа о грехах своих и людских. Милости просить. 2. Себя распинать, в жертву приносить. Страсти, похоти, нечистые помыслы терзают душу, но терпеть надо и совершать дело благочестия, исполняя заповеди Христовы. Действия лукавого направлены на разрушение Божественного строя, порядка жизни, то есть – на разрушение красоты и премудрости. Потому что Божественный строй (иерархия во всем, послушание по любви) – это и есть премудрость и красота, совершенство, полнота. 1. Первое средство разрушения – окрадывание духа, внутреннего, оставляя мертвенность внешнего. 2. Второе средство – разгорячение духа по страстям, рождающее беспокойство, неустройство, желание изменить внешнее, стремление к мнимому лучшему».
Отец Василий ведет по возможности уединенную жизнь, чуждаясь посторонних встреч и разговоров. Когда его спросили – где легче молиться, в церкви или в келлии? – он ответил: «Я не знаю, как кому… Но говорят, что в церкви, как на корабле, – другие гребут. А в келлии – как в лодке: сел на весла и будь добр, греби. Хватит ли сил?..»
Келлия о. Василия была в ветхом деревянном братском корпусе. Как она выглядела, что в ней находилось, мы отчасти знаем из воспоминаний бывавших в ней. Там была раскладушка, на которой лежали доски, а сверху войлок В головах же два с половиной кирпича из старого склепа преподобного Амвросия (оптинцы почти все кирпичи оттуда взяли себе на возглавия). Вместо стула – толстый чурбак. Из икон: великомученица Параскева с тремя святителями; большая репродукция Св. Троицы преп. Андрея Рублева, для которой о. Василий сделал очень красивую рамку из расщепленных березовых веток Была еще написанная Павлом Бусалаевым для о. Василия икона трех святых Игоря, Черниговского и Киевского Великого Князя, Василия Блаженного и Василия Великого. Иконы на божнице иногда менялись: то ему дарили, то он раздавал. Возле них лежали разные святыньки. На аналое лежала Псалтирь. На столе и на ветхой этажерке книги стопами… Евангелие с многочисленными закладками… В пустой книжной полке, поставленной на стол – фотографии оптинских старцев. На стене – фотопортрет архимандрита Иоанна (Крестьянкина), про которого он говорил: «Вот истинный старец. Вот молитвенник. Как он мне близок!»
В тумбочке, обитой пластиком, он держал чайные принадлежности. Отец Марк вспоминал: «Там же был пакет с конфетами. На протяжении долгого времени, по меньшей мере года, я наблюдал такую картину, что он благословлял уходящим конфеты – «Белочку», завернутую в желтую фольгу конфету с орехами и еще какую-то другую… Сколько там было этих конфет, я не знаю, потому что иногда он давал по три… Это был какой-то бездонный пакет. У него руки большие, движения размашистые… Он запускал руку в этот пакет, шарил, доставал: «На вот тебе!»»
Из книг, бывших в келлии, в частности упоминают дореволюционного издания требник, «Лествицу», творения святителя Игнатия, включая его «Отечник». Святитель Игнатий был для о. Василия едва ли не главным руководителем в его духовной и вообще монашеской жизни. Иеромонах Ф. вспоминает, что о. Василий «читал о монашестве святителя Игнатия, перечитывал много раз, – изо всех сил старался следовать». Из сочинений святителя Игнатия о монашестве главное – «Приношение современному монашеству», занимающее почти весь пятый том его сочинений. Это полное руководство для инока, разделенное на два отдела. Первый: «Правила наружного поведения для новоначальных иноков»; второй: «Советы относительно душевного иноческого делания» (50 глав). Во второй отдел включены также как бы предваряющие «Отечник» выписки из творений святых Макария Великого, Марка Подвижника, Исайи Отшельника, аввы Дорофея, Иоанна Лествичника. Это сочинение в сжатом виде обнимает весь круг вопросов, связанных с житием монаха. В первом томе сочинений святителя есть еще одна довольно обширная работа на эту тему – «О монашестве. Разговор между православными христианами, мирянином и монахом». Однако у святителя Игнатия и все другие его сочинения, а также и письма его, посвящены не чему-нибудь иному, а только жизни духа, поискам путей к вечному спасению во Христе. Это все писания неустаревающие и, вместе с тем, преисполненные древнего монашеского духа. Недаром «Отечник» и заключает собрание творений святителя: все прочие произведения как бы подводят к нему.
Отец П., оптинский иеромонах, вспоминал признание о. Василия: «Говоря о современном монашестве, он признавал, что мы сейчас не можем повторять тех подвигов, которые несли древние… Но все равно, – говорил о. Василий, – мое сердце на стороне того монашества». Это очень хорошо видно по дневнику о. Василия – весь его строй дышит духом древности, а кроме того, есть там и примеры слов и действий Великих – Арсения, Антония, Пимена и других преподобных.
«Отечник» о. Василий прочитал еще в миру. Против некоторых мест он поставил карандашом «птички» (60 отметок). Вышло так, что выделенные отрывки рисуют душевнее устроение о. Василия, сложившееся в своих началах к тому времени, когда он стал иеромонахом. Больше всего отмечены им места из поучений святых Антония Великого и аввы Исайи. «Никого, ни по какой причине, не обличи в недостатке его», – сказал св. Антоний. О. Василий никогда не обличал, старался не осуждать никого. «Сын мой! – говорит св. Антоний, – не умножай слов: многословие удалит от тебя Духа Божия», и еще о том же: «Сын мой! Великая слава приобучиться молчанию. Молчание – подражание Господу нашему, Который ничтоже отвеща, яко дивитися Пилату». Немногословие о. Василия и удаление его от всяких бесед засвидетельствовано многими из знавших его. Снова Антоний Великий: «Никому не предлагай того, никого не учи тому, что прежде сам не исполнил на деле», – о. Василий строго следовал этому требованию. Еще св. Антоний: «Жизнь души есть непрестанное памятование и любление Бога. Это по преимуществу должно быть именуемо жизнью души и духа». Этой-то жизнью и жил в Оптиной Пустыни о. Василий. «Сказал авва Марк авве Арсению: по какой причине ты избегаешь общества и беседы с нами Арсений отвечал: знает Бог, что я люблю вас, но не могу быть вместе и с Богом и с человеками… Не могу, оставив Бога, быть с человеками». О. Василий не отвечал такими словами на подобные вопросы, но поступал (есть и этому много свидетельств) так же, как авва Арсений.
Вот поучает авва Исайя (перед цитатой скажем, что здесь все, без преувеличения, приложимо к о. Василию): «На вопрос: в чем состоит смирение? – авва Исайя отвечал: смирение состоит в том чтоб человек сознавал себя грешным пред Богом – не сделавшим ни одного доброго дела, благоугодного Богу. Возделывается же и выражается смирение следующими действиями: когда кто сохраняет молчание, когда не вменяет себя ни в каком отношении, когда уклоняется споров, когда кто послушлив, когда держит глаза опущенными к земле, когда имеет постоянно смерть пред взорами ума, хранит себя от лжи, удаляется от суетных и греховных бесед, не противоречит старшим, не настаивает на своем мнении и слове, переносит поношения, ненавидит праздность и негу понуждает себя на телесные подвиги, когда никого не оскорбляет».
Слова аввы Силуана также созвучны внутреннему устроению о. Василия: «Возлюби смирение Христово и старайся соблюдать во внимании ум твой во время молитвы; где бы ты ни был, не выказывай себя остроумным, и Бог дарует тебе умиление». Еще в миру, будучи человеком очень известным, заметным, уважаемым и многими любимым, он удивлял всех своей молчаливостью, нежеланием первенствовать в беседах, хотя, несмотря на это, его кратко высказанное мнение принималось всеми как самое разумное решение того или иного вопроса. Уже тогда он строго держал пост, читал духовные книги, все более проникался любовью к монашескому образу жизни. В Оптиной Пустыни эти дары Божьи он старался умножить. Так что в «Отечнике» святителя Игнатия о. Василий отмечал то, что глубоко сродно было его христолюбивой душе.
Оптинские иноки припоминали потом все, что знали об о. Василии. Их рассказы удивительны: подвижник старался все скрывать от людей, а Господь ставил его в пример другим и особенно – после его мученической смерти. Вот говорит о. И.: «Он был удивительно цельный человек и очень богато одаренный… У него все было стройно и осмысленно… У него никогда не было человекоугодия, – он был перед Богом, это его редкое качество выделяло его, пожалуй, из всех братии, кого я знал… Требовательность к себе была у него предельная: никаких компромиссов, ни малейшего самооправдания, только грех… он очень был чутким к голосу совести…
Это один из тех людей, который без Оптины не мыслил своей жизни… Он часто ходил на могилы к старцам. У него жизнь, конечно, была сокровенная, и это было естественно. Как настоящий монах, он многое скрывал… Он умел хранить уста. Празднословящим его или, тем более, злословящим или осуждающим никто никогда не видел… Он старался избавиться от всего, что мешает жизни духовной… Стремление к Богу – именно этим объяснялось его постоянное сильное желание очищения, потому что грех разделяет нас с Богом. Это дар видения греха, самый драгоценный дар, который прежде всего нам необходим… Он нес его в такой полноте, в какой я не видел у молодых ни у кого… Он верил Промыслу Божию непоколебимо и молился нашим старцам, а особенно близок был ему батюшка Амвросий, и совершенно явно, что он получал благодатную помощь и просвещение… Если возможно было ему как-то уединяться, скажем, на неделе, он всегда уединялся… Это может понять только человек, который живет внутренней жизнью, монах… Он был все время в состоянии покаяния и плача… Он шел этим единственным путем, о котором говорили святые Отцы, – трезвения и молитвенного покаяния и плача. В нем он все время пребывал. И когда терял его, то всегда старался восстановить. Он читал много, и по мере того как читал, находил ответы на свои вопросы. Конечно, не только святителя Игнатия. Епископ Игнатий действительно много дает, многие вещи разъясняет для монахов истинного делания нашего времени. Епископ Феофан универсален – он для всех, а вот для монахов, для людей монашеского устроения, прежде всего – святитель Игнатий и старцы. О. Василий выбрал верный курс изначально, поэтому он шел как корабль… Не было никаких перерывов – все постоянно. Он на подворье полную тяготу послушания нес, как там ни было трудно… Послушание он нес без всякого ропота».
Рассказчик – отец И. – хорошо знал о. Василия, насколько вообще можно знать монаха в его внутреннем облике. Он и о. Василий, по благословению, данному им, исповедовали друг друга. В его рассказе, как мы видим, духовный облик о. Василия не снижается в сравнении с приведенными выше выписками из «Отечника». То же и в рассказе о. М.: «Когда я вспоминал об о. Василии после его смерти, чаще всего мне приходило на ум слово – великодушие… Добродетель великодушия тождественна кротости. По св. Иоанну Лествичнику во втором, третьем и четвертом параграфах 24-го Слова – «кротость есть неизменное устроение ума, которое и в чести и в бесчестии пребывает одинаковым»; «кротость состоит в том, чтобы при оскорблениях от ближнего без смущения и искренно о нем молиться»; «кротость есть скала, возвышающаяся над морем раздражительности, о которую разбиваются все волны, к ней приражающиеся: а сама она не колеблется». Вот это, последнее, высказывание хорошо характеризует о. Василия. Он, как любой человек, любой монах, так или иначе участвовал в жизни братства и, вообще, в жизни мира сего, но его устроение было таково, что он до себя не допускал. Кротость и великодушие в мирском понимании отличаются от того, что мы прочитали у Лествичника. Он мог действительно покрыть то, что до него достигало. Он выслушивал, мог посочувствовать, но видно было, что он до себя этого не допускал, – поэтому мог сохранять свое устроение».
Может быть, не очень яркие примеры, но характерные, – когда о. Василий еще диаконом служил в Шамордине, он не сердился на старенькую монахиню, забывавшую поставить аналой для чтения Евангелия, а спокойно ставил сам. Потом, будучи уже иеромонахом, исполнял во время службы обязанности диакона, почему-то не пришедшего, а также зажигал вместо пономаря лампадки семисвечника. Не только спокойно, но и с любовью.
3
Еще один свидетель приводит характерные для о. Василия черты его облика – наружного и внутреннего (это о. И-н): «Я впервые увидел о. Василия, когда он был в канцелярии секретарем о. Евлогия (сейчас владыки). О. Василий тогда ходил в простой рубашке в мелкую клеточку. В нем было что-то необычное; хотелось его рассмотреть и понять – в чем изюминка. Он был рослый, богатырского телосложения, с правильными чертами лица… Его облик изумлял, – хотелось почувствовать такого человека. Он был настолько скромный, что было неудобно к нему подойти с праздными вопросами, хотя с другими разговор завязывался сам собой. Наверное, он тогда уже читал Иисусову молитву… и потому разговоров не было… Когда о. Василий стал монахом, иеромонахом, то стал еще больший интерес вызывать у меня… Из числа братии о. Василий особенно выделялся, – сосредоточенный, с молитвой, глаза в пол, собранный. Мне было интересно, соответствуют ли такие внешние монашеские манеры его внутреннему состоянию. Это не было позой, – я про себя отмечал, что действительно соответствовало… Он обычно сидел у себя в келлии, выходил только в храм и в трапезную; если к нему обращались с вопросами, он отвечал кратко и сразу шел в келлию. Я не видел его даже прогуливающимся».
О. Василий носил старую рясу, на которой были даже заплаты, – он сам и стирал ее. На ногах – кирзовые сапоги (с портянками, по-солдатски): это были его еще послушнические сапоги. Кто-то вспоминал: «Батюшку Василия было слышно издалека: когда он шел, то сапогами гремел». Попытки переобуть его во что-нибудь поудобнее не удавались. Так, до конца жизни он в этой кирзе и проходил: зимой и летом, в монастыре и в Москве на послушании; во время поездок в Троице-Сергиеву Лавру (он учился заочно в Московской Духовной семинарии).
Есть воспоминания и о том, как о. Василий постился. Это, конечно, отрывочные наблюдения, но уже и они весьма красноречивы. Случалось и так, как вспоминает тогдашний повар: «Придет, бывало, поздно, и спросит деликатно: «А супчику не осталось?» – «Нет, отец Василий, уж и кастрюли вымыли». – «А кипяточку не найдется?» – Хлебушек да кипяточек – вот он и рад. Кроткий был батюшка, тихий». Вот другое воспоминание: «Был Успенский пост 1991 года, когда о. Василий служил в Шамордине. Я тогда только поступила в монастырь, работала на послушании в трапезной и беспокоилась, что батюшка не обедал. Шел дождь. И где-то в три часа дня я увидела в окно, как о. Василий идет под дождем спокойным шагом с красной дароносицей на груди, прикрывая мантией Святые Дары. Он ходил в деревню Каменку причащать больного. Потом зашел в трапезную и, отказавшись от обеда, попросил немного кислых ягод. Принесла я из кладовки ягод, он поел их немного, а на ужин не приходил. На следующий день в обед он опять поел лишь немного ягод и опять не пришел на ужин. Лишь на третий день он съел с ягодами немного ржаного хлеба. Помню, я сильно удивилась такому воздержанию. Постом и так пища скудная, а он и этого не ест?» «У него, между прочим, – говорит о. М., – был прекрасный аппетит. Я с ним не сидел вместе за священническим столом, а отцы обращали внимание, что он старался есть овощи. К нему даже пододвигали тарелки с салатами. Не с его слов, а по моим наблюдениям, я замечал, что рыбу он ест неохотно… А другие мне говорили, что в отношении молочного то же… Он по Лествичнику жил: и то мог, и то».
Вспоминают, что о. Василий был чужд смиреннословия. «Характернейшая черта о. Василия – отсутствие разговоров о смирении.
И он даже это слово в наставлениях умудрялся обходить. И ни о каком смиреннословии никогда не могло быть и речи. Он хранился от этого. И на исповеди, и при советах он говорил, что о смирении мы говорить вообще не можем» (о. М).
Вот еще некоторые штрихи из воспоминаний об о. Василии. «Когда о. Василий выходил из алтаря, когда заходил в храм, он никогда глаз не поднимал» (м. Ф.). «О. Василий не желал общений. Он убегал в келлию свою» (она же). «Он нам говорил: «Нужно понять, что монашество заключается не в одежде, даже не в правиле, которое мы никогда не будем исполнять, а в покорности воле Божией»» (м. Л.). «О. Василий был человек очень большой воли. Мне кажется, что он никогда в жизни не опускал свое молитвенное правило, – говорит о. Ф. – Помню, во время поездки в Архангельскую область мы с ним так уставали порой, что я думал: «Какое тут правило читать? Только бы рухнуть». А он качался, но все равно читал правило… Полунощницу читал каждый день, повечерие все вычитает… Мы уже на ногах не держимся, не стоим, падаем, а он все стоит, читает». «Несмотря на свой строгий и иногда даже неприступный вид, о. Василий не производил на меня лично впечатления какого-то гордеца, холодного и нелюдимого человека. Ну, может быть, это потому, что я с ним пообщалась, почувствовала его неравнодушное сердце. А так, я знаю, что некоторые говорили о нем, что это гордец. Мне это непонятно. Просто он был человек с глубоко сокровенной внутренней жизнью. Мне кажется, это было видно с первого взгляда» (Е.).
Будучи иеромонахом, о. Василий продолжает делать записи в своем дневнике, которые, как и все, сюда занесенное, все более рельефно рисуют его духовный облик. После 2 июля 1991 года он не выставлял дат, писал подряд… Вот некоторые отрывки: «Богатство монаха – утешение, находимое в плаче, и радость от веры, воссиявающая в тайниках ума». «Жизнь – т. е. все и вся – это милость Божия, кротость Его и смирение. Это все для нас, ради нас». «Трудная, но высокая задача христианина – сохранить в себе великое счастье незлобия и любви». «Если взыщем Бога, то Он явится нам, – и если будем удерживать Его в себе, то Он пребудет с нами. Арсений Великий». «Евангелие – это уста Христовы. Каждое слово Спасителя – это слово любви, смирения, кротости. Этот дух смирения, которым говорит с нами Спаситель, не часто является нам, потому и Евангелие иногда непонятно, иногда не трогает нас. Но…
Постигается, открывается дух Евангелия крестом Христовым. Если увидим, что где бы ни находился Христос, что бы Он ни говорил, Он говорит это со креста, – тогда открывается нам дух Евангелия. Дух смирения, кротости, бесконечной любви Господа к нам грешным». «Грех – разлучение с Богом».
«Сердце обнищавшее, лишенное благодати, а значит, и силы, подвластно телу и исполняет его хотения и желания». «Укрепить свое сердце, наполнить его благодатью и одолеть, подчинить тело сердечным стремлениям и намерениям – вот задача. Поставить сердце во главу, сделать его владыкою своего существа и отдать его в подчинение Христу за ту милость и ту благодать, которою Господь и укрепил и обновил это сердце». «Через вхождение, погружение ума, соединенного с чувством, в слово молитвы, входим в Царство Небесное, которое внутри нас. Там Царство Духа, там дом наш родной, в который вселяется смиренная и умиленная душа, дивясь непрестанно милости Божией, покрывающей ее нищету и греховность».
«Всюду труд, всюду терпение, всюду тягота жизни. Но в одном случае помогает Господь, а в другом отступает. В одном случае иго Господне, в другом – иго диавола. Господь не отнял окончательного наказания за грех – тягота жизни осталась, но жизнь преобразилась в Духе. Дух этот дается несущим иго Христово, выбирающим исполнение заповедей Божиих, а не служение плоти и крови. Господи, даждь мне силу избирать во всем иго Твое благое!»
«Как пленник связан веревками и лишен свободы действия, так падший человеческий ум связан мыслями лживыми, неправыми, и так связано человеческое сердце желаниями похотными, нечистыми, страстными.
И как пленники бывают с различною степенью свободы действия: один заключен в оковы, другой в темницу, третий в стены тюрьмы, так и человеческое сердце и ум бывают с разною степенью истинности в мыслях и чувствах. Но пленник остается пленником, в каком из видов заключения он бы ни находился, – так и падшие ум и сердце остаются падшими, т. е. неистинными, о чем бы они ни составляли свое мнение в мыслях и чувствах. Поэтому Господь говорит: «Познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Ин. 8:32), а святый Апостол – «Где дух Господень, там свобода» (2Кор. 3:17)». «Когда осуждаешь, молиться так: ведь это я, Господи, согрешаю, меня прости, меня помилуй!»». Последняя запись дает ключ к пониманию о. Василия как духовника. Почти на последней странице дневника он пишет еще следующее: «Возлюбить ближнего как самого себя, молиться за него, как за самого себя, тем самым увидев, что грехи ближнего – это твои грехи; сойти во ад с этими грехами ради спасения ближнего своего». Он часто исповедовал в храме. Сначала к нему подходили с некоторым недоверием и немногие, но со временем – да и очень быстро – все изменилось: к нему, когда он исповедовал, стали выстраиваться длинные очереди.
Паломница Е., тогда еще далекая от Церкви, приехала в Оптину Вот ее впечатления, очень непосредственные, от отца Василия: «Придя в храм, я увидела две очереди, одну очень длинную, другую поменьше. Люди стояли на исповедь… И тут я обратила внимание, что в углу (там, где сейчас Распятие) исповедует тот самый, первый увиденный мною монах. И очереди к нему совсем никакой нет, а исповедуется всего один какой-то человек… Я сначала было подумала, что к этому священнику не пойду, т. к. он еще молод, а мне хотелось поговорить с кем-нибудь постарше, а, следовательно, как я считала, поумнее… Выглядел он, конечно, очень внушительно: огромный рост, крупные, четкие, строгие черты лица. Кроме того, я обратила внимание, что он слушал исповедь с закрытыми глазами, как бы отрешенно. Словом, вид у него был неприступный… Идти или нет? Деваться некуда – надо идти…
В том, что именно мне надо сказать, я так и не смогла разобраться. Поэтому просто сказала, что никогда в жизни не исповедовалась и не знаю, как это делается. Тогда о. Василий стал задавать мне вопросы. Я отвечала на них с некоторым даже самодовольством – ничем особенным не согрешила. Но когда дело дошло до исповедания веры и выяснилось, что я верю в переселение душ, не считаю Иисуса Христа истинным Богом, не соблюдаю постов и вообще считаю, что Православие слишком уж устарело, оно только для старух, он буквально схватился за голову, т. е. встал, обхватив голову ладонями, а локтями упершись в аналой, и тяжело вздохнул. Меня поразило сразу, в этот же момент, что он вздохнул так, как будто очень переживает за меня и сожалеет о моем заблуждении, от всего сердца сожалеет… И стал говорить: «Мы придумываем себе сладкие сказки, чтобы облегчить себе жизнь» (дальше я, к сожалению, не помню дословно), – которые мешают нам принимать жизнь такой, какая она есть… Может быть, не помню потому, что никаких ярких, запоминающихся фраз он не говорил, слова у него были очень простые, кроме того, я тогда вообще не могла вместить в себя ничего по-настоящему духовного. Т. е. не слова по-настоящему меня затронули. Сначала вот этот его тяжкий вздох обо мне резанул прямо по сердцу. А немного погодя пришло сознание того, что главное – то, что он так со мной говорил, так держал себя, как человек, который знает Истину. Глубокий, серьезный, умный и явно образованный человек, которому невозможно не поверить. О. Василий так и остался для меня человеком, благодаря которому я поняла, что Истина есть и что она именно здесь, в Православной Церкви». А вот говорит об о. Василии как о духовнике иеромонах о. М.: «Отец Василий был хорошим духовником. И именно в этом, в первую очередь, его ценность, может быть, и перед Богом, и пред людьми… Его внутренний облик, понимание Священного Писания и способность донести дух Священного Писания, любовь к Священному Писанию, любовь к богослужению[11] и, как плод всего этого, конечно, духовничество. Я считаю, что в о. Василии мы потеряли, в первую очередь, выдающегося духовника».
Характерен рассказ художницы И. П., которая вспоминает о своей первой исповеди в Оптиной Пустыни и именно у о. Василия (это было в 1992 году): «Я лишь недавно крестилась, – пишет она, – а на исповедь пошла к ближайшему аналою, даже не зная еще, что мне дано было исповедаться у о. Василия. Исповедоваться я тогда совсем не умела, но, помню, вдруг заплакала, когда о. Василий накрыл меня епитрахилью, читая разрешительную молитву. Не знаю, как это выразить, но я чувствовала такую любовь и сострадание о. Василия, что слезы лились сами собой от ощутимого милосердия Божия».
Во время Херувимской песни, как вспоминает Е., – «он прекратил исповедь, отвернулся к стене и встал, прижавшись лбом к древку прикрепленной к стене хоругви».
Однажды приехала навестить своего бывшего ученика преподавательница литературы Н. Д. С. «Помню, – пишет она, – я впервые приехала в Оптину Пустынь, и мы сидели с о. Василием на лавочке под липами. Я была без платка и с колбасой в сумке в качестве гостинца. Но я ехала не к монаху, а к своему ученику, беспокоясь за его участь и еще не догадываясь в ту пору, что приехала к своему духовному отцу. А потом была переписка и еще встречи… Господь дал мне ученика, ставшего моим учителем на пути к Богу… Помню свою первую исповедь у о. Василия и чувство неловкости, что я, учительница, должна исповедовать грехи своему ученику. И вдруг о. Василий так искренно и просто сказал об этой неловкости, добавив еще что-то, что я почувствовала себя отроковицей, стоящей даже не перед аналоем, но перед Отцом Небесным, Которому можно открыть все».
Оптинский рабочий Н. И. рассказывает: «Случилось в моей жизни такое страшное искушение, что я решил повеситься. Шел на работу в Оптину лесом и всю дорогу плакал. Иеродиакон В., узнав, что со мной, сказал: «Тебе надо немедленно идти к о. Василию». И тут же повел меня к нему в келлию. О. Василий стирал тогда в келлии свой подрясник и был одет no-домашнему в старенькие джинсы с заплатами на коленях и мохеровый свитер, уж до того выношенный, что светился весь. Знал я о. Василия уже несколько лет и, честно сказать, не понимал – то ли он хмурый, то ли строгий? А тут он просиял такой улыбкой, что у меня вдруг растаяла душа. Говорили минут 10–15. Помню, о. Василий сказал: «Если можешь – прости, а не можешь – уйди». Помолился еще. Вышел я от него в такой радости, что стою и смеюсь! Скажи мне кто-нибудь 10 минут назад, что я буду смеяться и радоваться жизни, я бы не поверил. А тут радуюсь батюшке: родного человека повстречал… Стал я после этого ходить на исповедь к о. Василию».
Настоятель Козельского Никольского храма протоиерей Валерий рассказал следующий поразительный случай: «У прихожанки нашего храма Н. В. умирал муж, и она попросила меня причастить его на дому. К сожалению, предсмертная болезнь осложнилась беснованием – больной гавкал, отвергая причастие. Я не решился причащать его, посоветовав обратиться в Оптину Пустынь. Оттуда причащать умирающего послали иеромонаха Василия. По словам Н. В., больной сперва с лаем набросился на батюшку, а потом стал от него уползать. И все-таки о. Василий сумел исповедовать и причастить его. После причастия муж Н. В. затих и пришел в себя… Кстати, это был не единственный случай, когда о. Василию удавалось причастить тех тяжко болящих людей, которые никак не могли причаститься из-за беснования перед Чашей».
Иконописец П. Б. рассказал о. Василию о свалившихся на него «невероятных искушениях» и задал вопрос: «Отец, скажи, откуда столько ненависти и необъяснимой злобы?» – «О. Василий, – рассказывает он, – был спокоен и ответил по-монашески, из святых Отцов: «Ну, ты же знаешь, что сказано: каждый, любящий Бога, должен лично встретиться с духами зла. И это сказано не про святых, а про обыкновенных людей вроде нас с тобой». Тут я успокоился, не запомнив, в точности, что о. Василий сказал дальше, но запомнил поразившую меня мысль. О. Василий сделал жест рукой, означающий движение по восходящей, и сказал кратко то, что я могу передать так: каждый любящий Бога должен лично встретиться с духами зла. И чем больше любовь, тем яростней брань, пока уже на высшей точке этой нарастающей брани на бой с человеком, любящим Бога, не выйдет главный дух ада – сатана».
Иногда из Оптиной и из Шамордина, когда там служил, о. Василий ходил на исполнение треб в окрестные деревни. Об одном таком случае рассказал рабочий С. С: «Однажды в Оптиной Пустыни узнали, что в одной из дальних деревень лежит в одиночестве в избе парализованная православная подвижница. Иногда к ней заходили соседи, приносили еду или топили зимою печь. Но большей частью она лежала одна – порой в нетопленной избе. Чем она питалась, никто не знал, но рассказывали, что она всегда в радости, всегда молится и славит Христа. Когда же болящую спросили, чем ей помочь, она попросила одного – причастить ее. Узнав об этом, о. Василий тут же вызвался поехать к ней и взял меня с собой. Помню, вошли мы в избу и увидели живые мощи. А подвижница воссияла при виде о. Василия и запела: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!» Она пела ему Пасху, возможно, провидя, что на Пасху батюшку убьют. Потом о. Василий стал ее исповедовать, а я вышел из избы. Но помню, в каком потрясении был батюшка от этой встречи, и на обратном пути все повторял: «Какая вера! Куда нам до нее?»» О. Василий первым стал ездить в тюрьму калужского города Сухиничи. Там неподалеку от новой тюрьмы была старая, бывший дом купца Смольянинова, где много оптинцев перебывали в годы гонений и откуда уходили потом по этапу в далекие северные лагеря… «Приезжали мы в тюрьму сразу после обеда, – вспоминал о. Ф., – а уезжали в два часа ночи или же ночевали в тюрьме. Вся тюрьма уже, помню, спит, а у о. Василия все очередь на исповедь, и разговаривал он с каждым подолгу. Запомнился такой случай. Храма в тюрьме тогда еще не было – его построили сами заключенные после убийства о. Василия. А в ту пору крестить приходилось в бане. И вот пришли креститься 39 человек, а сороковой был, на их языке, «авторитет», – богохульник был страшный, рассказывали, и пришел вместе со всеми в баню поерничать и позабавиться. Перед Крещением о. Василий сказал проповедь. Этот человек очень серьезно слушал ее, а потом попросил: «Батюшка, а мне можно креститься?» И стал спешно раздеваться. После Крещения этот человек подошел к о. Василию и говорит: «Батюшка, я хочу покаяться в моих грехах. Можно мне исповедаться?» Исповедовал его тогда о. Василий часа два. А на прощанье он попросил о. Василия дать ему почитать что-нибудь о Боге. По-моему, о. Василий дал ему книгу «Отец Арсений»».
Ездили оптинцы и в город Ерцево Архангельской области, где они освятили молитвенный дом и крестили людей по двадцать человек в день. Жительница этого города Т. Ф. Ц. пишет: «Крестил меня о. Филарет, а перед Крещением исповедовал о. Василий. После исповеди он принес Евангелие и сказал: «Читай!» Я так и сделала. И вот после Крещения все ушли из церкви, а я стою и не могу с места сойти. Какая же духовная сила была у о. Василия! Словами не выскажешь, но Крещение изменило меня и всю мою жизнь. Я не стала есть мясо, строго соблюдаю посты. Каждый день читаю утренние и вечерние молитвы, Евангелие, кафизмы, акафист на каждый день».
Легок был на подъем о. Василий, когда просили его поехать для исповеди и причастия. Игумен П. вспоминает: «Однажды в два часа ночи позвонили из больницы, сказав, что умирает православный человек и надо прислать священника. Я знал, что о. Василий перегружен уже до предела. Но кого послать? Этот стар, тот болен… И я постучался в келлию о. Василия. Вот что меня поразило тогда – он будто ждал моего прихода, был одет и мгновенно поехал в больницу. Причастить больного не удалось, так как он уже был без сознания, но всю ночь до последней минуты рядом с ним был и молился о. Василий».
Не всегда и не сразу отзывался о. Василий на стук в дверь своей келлии. О. М. вспоминает, как однажды часов в 8 вечера несколько братии пришли к нему с «важнейшим» вопросом. Стучали долго и усердно. Вышел о. Амвросий (сосед). Потом еще и он долго стучал к о. Василию. О. Василий вышел недовольный, но принял большое участие – проблема была общей болью.
О. Василий любил свою мать, Анну Михайловну, но и для нее не нарушал монашеского жития. Он заезжал к ней на краткое время, – повидаться, что-нибудь взять. Чаще всего это было во время поездок о. Василия в Троице-Сергиеву Лавру для сдачи экзаменов в семинарии или во время несения послушания на московском подворье Оптиной Пустыни. Настоятель подворья в Москве о. Феофилакт говорит: «У о. Василия было много друзей и родных в Москве, но я не благословлял его звонить кому-то. Да и сам он уклонялся от общения с миром. Он был истинный монах и даже в Москве жил будто в затворе, зная одну дорогу: келлия и храм». Отец П. рассказывал: «После рукоположения во иеромонаха я служил сорок Литургий с о. Василием на московском подворье и жил с ним в одной келлии. Нагрузка, помню, была огромная. Исповеди шли до одиннадцати вечера и позже. И когда к полуночи уже без сил мы возвращались в келлию, то очень хотелось отдохнуть. Присядем на минутку, а о. Василий уже поднимается, спрашивая: «Ну что, на правило?» Спрашивал он это мельком, никому ничего не навязывая, и тут же уходил молиться. После правила он где-то до двух ночи читал молитвы, готовясь к службе, а в четыре утра просыпался, снова вставал на молитву. Запомнилось, как необыкновенно тщательно он готовился к службе и как благоговейно, с любовью служил». Отец П. вспоминает, что перед совершением таинства Крещения о. Василий всегда говорил новую проповедь, – «у него не было дежурной «заготовки» на все случаи… Он говорил, как хотела сказать его душа в этот час и этим конкретным людям».
Служа на подворье летом, о. Василий не позволял себе никакого облегчения в одежде и ходил всегда в рясе. О. М. со слов прихожанина подворья А. передает очень выразительный случай. «Священники жили на квартире где-то неподалеку от храма. И приходилось на службу ходить летом мимо пруда. А на пруду были женщины неодетые. Можно себе представить, что перед служением Литургии это было большим искушением. И вот А рассказывает, что о. Василий идет по направлению к храму. А около пруда стоят женщины и даже указывают на монаха, который в такую жару идет во всем черном. Словом, непристойно себя ведут. До какого-то расстояния о. Василий доходит и делает такое движение, закрывая лицо мантией как большим щитом, и, не опуская его, проходит мимо женщин и заходит в храм. А. говорит, что он был совершенно поражен этим жестом. В нем выразилось устроение о. Василия».
Иконописец В. А. вспоминает: «Помню, когда о. Василий служил на подворье в Москве, мы поехали с ним освящать квартиру моих родителей. Жара была градусов тридцать, а о. Василий был в шерстяной рясе, кирзовых сапогах и нес большую сумку. Я спешила, а он попросил меня идти помедленней, сказав, что после службы ноги болят. Как раз перед этим он ездил отпевать одну старушку, уже так разложившуюся на жаре, что все избегали подходить к гробу. И вот идем мы с батюшкой по жаре, а навстречу четыре милиционера. И вдруг они разом, как по команде, отдали батюшке честь. О. Василий удивился: «С чего это попу честь отдают?» А поразмыслив, сказал: «Они люди служивые. Кому, как не им, понять попов? Ведь простому человеку не прикажешь пробыть на жаре с четырехдневным разлагающимся трупом»… Чин освящения квартиры о. Василий совершал так вдохновенно, что от его пения, казалось, содрогались все пять этажей нашей «хрущобы». После молебна он окропил квартиру святой водой и, остановившись перед чуланом в коридоре, сказал как бы в шутку, что бесы любят прятаться по темным углам. Мы открыли чулан, о. Василий покропил темные углы, а потом вышел на лестничную площадку и окропил всю лестницу».
На Оптинском подворье в Москве прихожане охотно исповедовались у о. Василия, со временем все длиннее становились очереди к нему. Нередко бывало, что, окруженный прихожанами после службы, он беседовал с ними. Каких только вопросов ему ни задавали. Кто-то спросил: «Батюшка, а у вас есть какое-нибудь самое заветное желание?» Он ответил: «Да. Я хотел бы умереть на Пасху под звон колоколов».
Все, кто слышал проповеди о. Василия, говорят, что он был одним из лучших проповедников Оптиной Пустыни. Этому свидетельств немало. «Удивительны были проповеди о. Василия, – вспоминает Е. – Не сомневаюсь (и мне это известно из воспоминаний о нем), что он старался тщательно готовиться к проповеди, а это само по себе подразумевает, что он говорил в основном не «от себя». Но когда проповедь произносилась, эта подготовка была незаметна. Конечно, он ссылался на Священное Писание, на св. Отцов, приводил какие-то их высказывания. Но впечатление было такое, что то, о чем он говорит, он пережил лично, прочувствовал в своем сердце и теперь стремится поделиться этим с нами. И, видимо, это так и было. Из проповедей о. Василия, слышанных мною, более всего запомнилась мне проповедь на евангельское чтение о гадаринском бесноватом.
Отец М. говорил о том, что у о. Василия был дар передавать словесно какой-то текст… Я замечала, что он мог так пересказать прочитанное на Литургии Евангелие, что все события священной истории для слушающих оживали. Видимо, тут дело было не только в его даре рассказчика. Мне кажется, что это передавалась слушающим и внимающим ему его живая вера. И не внимать его словам, и не верить ему было невозможно…
Речь у него была, как удачно выразился о. М., полуславянской, причем заметно было, что она была для него естественной, может быть, даже его обычной разговорной речью, только слегка «приглаженной». Это была речь глубоко церковного человека. Но главное, что заставляло меня отдать ему предпочтение, было то, что при всем том это была речь современного человека, который к современным же людям и обращается. То есть мало того, что в ней не было каких-то чрезмерно книжных оборотов, нагромождений эпитетов, важнее всего то, что примеры, которые он приводил, он умел направить точно в цель – какую-нибудь нашу, нынешнюю язву, язву современного человека. Ему удавалось все это осмыслить и преподнести так, что я, например, всегда со стыдом узнавала себя, свой грех, свою страсть, свою немощь…
На Литургии читалось Евангелие о гадаринском бесноватом. И вот после запричастного выходит о. Василий и начинает толковать прочитанное Евангелие… И я ушам своим не верю. Что же я слышу? О. Василий говорит, что свиньи – это наши страсти, которые мы холим и лелеем. И вот нас постигает какое-то бедствие, тягота, как тех жителей гадаринских, которые были в страхе от того бесноватого. Мы просим у Господа помощи, избавления от бедствия, и Господь подает нам Свою милость и помощь. А что же мы? А мы, лишь только буря миновала, успокаиваемся и видим, что Господь ждет от нас преданности Ему, благодарности и жертвы – отказа от служения собственным свиньям-страстям. Но жертвовать мы ничем не хотим! Нам становится жалко наших свиней и страшно – а что же будет дальше, чего еще попросит у нас Господь? От чего еще надо будет во имя Его отказаться? И мы, подобно тем гадаринским жителям, начинаем малодушно умолять Господа, чтобы Он отошел от нас: «Господи, только не сейчас!»…
О. Василий проповедовал для современных людей, но из этого ничуть не следует, что он как-то подстраивался под аудиторию, позволял себе «простые» выражения и интонации. Как-то удавалось ему совмещать и простоту (доступность для восприятия), и строгость, и, главное, глубокую церковность… Он часто смотрел людям в глаза, и, когда я встречалась с ним взглядом, мне становилось почему-то страшно и стыдно за себя».
Записанных проповедей о. Василия очень мало. Поздно прислушались, не сразу поняли, что это – незаурядное слово. Отец М. описывает такой случай: «Благочинный поручил о. Василию сказать проповедь на Обрезание Господа нашего Иисуса Христа. При мне он его благословлял на это. А я слышал от о. благочинного, что, мол, сказать-то нечего… «Что можно сказать на Обрезание? Давай-ка испытаем… что он скажет?»… Я хотел как-то помочь. Вспомнил, что есть замечательное «Слово на Обрезание» святителя Димитрия Ростовского в Минеях на 1 января. То есть это не то что слово. Это один из перлов святоотеческой письменности… Может быть, это «Слово…» закрывается памятью Василия Великого и опускается. И вот мы сели и стали читать. Он был восхищен этим «Словом…» Он дошел до того места, где Господь говорит: «Отец Мой доселе делает, и Аз делаю» (Ин. 5:17). Дальше идет авторский текст: «Что же соделовает наш Господь? – наше спасение: «спасение содела посреде земли» (Пс. 73:12). У о. Василия, когда он прочитал эти слова, перехватило дух: «Ну… отцы! Вот… отцы!» Прочитал еще раз. Взял книгу с собой. И потом сказал слово на Обрезание почти по тексту, потому что там убрать или добавить ничего невозможно. Он его пересказал. У него был особый дар передавать… У него была речь полуславянская, как у преподобного Амвросия в переводе «Лествицы»».
Праздник Обрезания Господня – 1 января (14-го по н. стилю). Это и день памяти святителя Василия Великого, в честь которого о. Василий был пострижен в рясофор. Так что для него этот праздник имел и свое, личное значение: в этот день он стал монахом.
«Слово на обрезание Христово», помещенное в самом начале пятой – январской – книги «Житий святых на русском языке» (издано в Москве в 1904 году) перед Житием святителя Василия Великого, переведено с церковнославянского языка. Всего семь страниц, – но о. Василий (и о. М.) недаром так восхищались им. Оно искусно составлено по строгому плану – кратко, выразительно и преисполнено высокой духовности и мудрых мыслей. Христос-младенец, – говорится там, – «обагрялся действительно Своею кровью как Сын Человеческий». Это произошло на восьмой день от Его рождения, и тем Он «предызображал нам кровью Своею грядущую жизнь, которая обыкновенно учителями Церкви называется осьмым днем или веком». «Обрезание, – говорится в Слове, – было только прообразом истинного очищения, а не самым истинным очищением, которое совершил Господь наш, взяв грех от среды и пригвоздив его на Кресте, а вместо ветхозаветного обрезания установив новое благодатное Крещение водою и Духом». «Он, будучи без греха, претерпевает обрезание, как бы грешник. И в обрезании Владыка нам явил большее смирение, нежели в рождении Своем… Обрезанием, Им принятым, Он предначал Свои страдания за нас и вкушение той Чаши, которую Он имел испить до конца, когда, вися на Кресте, произнес: «Совершишася!» (Ин. 19:30)». В этом Слове, как видим, очень значительное содержание. Есть прекрасные образные мысли поэтического характера, как, например, следующая: «С утра Он начинает сеять Своею Кровью, чтобы к вечеру собрать прекрасный плод нашего искупления». Далее идет замечательно выразительное рассуждение об имени Иисус. Там есть такие слова, которые, вероятно, не могли не поразить о. Василия: «В каком же сосуде неизреченная сладость – имя Иисусово – любит быть носимой? Конечно, в золотом, который испытан в горниле бед и несчастий, который украшен, как бы драгоценными камнями, ранами, принятыми за Иисуса, и говорит: аз язвы Господа Иисуса на теле моем ношу». Кончается же эта маленькая духовная поэма молитвой Обрезываемому Господу.
На все, что ему предстояло совершить, о. Василий просил помощи великих Оптинских старцев, особенно преподобного Амвросия, которого он почитал еще в миру. Господь так устраивал его путь, что он оказался в Оптинском Скиту (поначалу пробыв некоторое время в общей послушнической келлии в монастыре) в келлии старца, а кроме того, он часто молился на его могилке, равно как и на могилках других старцев Оптиной. Это стало с самого начала для него родным – все оптинское, созданное многими годами, оптинский молитвенный дух.
Трудница К., ухаживавшая за могилками старцев, сажавшая здесь цветы, вспоминает: «Перед Пасхой я сердилась, признаться, на о. Василия и о. Ферапонта. Весна, апрель – мне землю готовить надо и сажать, а они как придут на могилки старцев, так и стоят здесь, молясь подолгу О. Ферапонт минут по сорок стоял. А о. Василий увидит, что мешает мне работать, и отойдет в сторонку, присев на лавочку. А отойду я на цветники, смотрю – опять у могилок стоит».
Есть у о. Василия в дневнике запись под названием «Памятные даты», то есть даты его иноческой жизни. Вот начало: «17 октября 88 г. – обретение мощей преп. Амвросия. Приход в Оптину…» – и далее другие даты: облачения в подрясник, постриг в рясофор, рукоположение во диакона, постриг в мантию и рукоположение во иеромонаха… Именем старца Амвросия как бы открывается весь этот ряд.
В день памяти преподобного Амвросия в 1992 году (это было воскресенье) о. Василий произнес замечательную проповедь, вступительная часть которой – похвальное слово старцу. «Блаженный Псалмопевец Давид, – начал он, – говорит: «День дни отрыгает глагол, и нощь нощи возвещает разум». Какое слово, какой глагол сегодняшний день возвещает нам с вами, собравшимся здесь в церкви, день, когда мы с вами празднуем обретение мощей преподобного и богоносного отца нашего Амвросия? Не ошибемся, если скажем, что это слово – слово о Воскресении Христовом. Свидетели, которые некогда посещали римские катакомбы, где были гробы первых мучеников за Христа, говорили о том, что, входя в священные пещеры, мы вдруг радовались неизреченно великой радостью. Непонятно, откуда происходила она. Она словно ветер налетала на нас, сбрасывала с нас печали и скорби, горести наши, как ветер сметает опавшие осенние листья. И мы стояли и только радовались и веселились. И ничего, кроме голоса «Христос воскресе из мертвых!», не было в нашем сердце. И мы сегодня радуемся той же неизреченной радостью Воскресения Христова. Воспевая гроб Спасителя нашего, говорим мы с вами: «Яко Живоносец, яко рая краснейший, воистину и чертога всякого царскаго показался светлейший, Христе, Гроб Твой – источник нашего воскресения!» А в тропаре преподобному Амвросию говорим: «Яко к целебному источнику притекаем к тебе, Амвросие, отче наш!» Воистину, гроб отца нашего преподобного Амвросия – источник исцелений. Исцелений от ран душевных, исцелений от скорбей, печалей, горестей, которыми мы наполняем себя в мире. Приходим сюда, и исчезает эта печаль, исчезает величайшая мирская скорбь, и радость о Воскресении Господа нашего Иисуса Христа по молитвам преподобного отца нашего вселяется в сердца наши. Помните, как Церковь воспевает о женах мироносицах: «Почто миро с милостивными слезами растворяете», – говорит им Ангел. Мы так же, подобно им, приходим с радостью, с надеждою к мощам, но и с печалью, со скорбями. И здесь, как некогда Господь сказал Своим ученикам по воскресении: «Мир вам!», преподобный Амвросий утешает нас. Потому и мы глаголем ему «Утешаешь нас, преподобный Амвросий, в скорбях и болезнях наших». Уподобился отец наш Амвросий смертью Христу, как уподобились Ему многие мученики, праведные, святители и преподобные отцы и матери наши. И поэтому уподобился он Ему и по воскресении, ныне предстоя пред Господом нашим в лике величайших святых, прославленных в земле Российской, воспевает он Троицу Единосущную и Нераздельную. Уподобился он Ему в смерти, верим, что уподобился Ему и в воскресении».
Оптина Пустынь на протяжении всей ее истории была одной из тех немногочисленных обителей, которые поддерживали в русском народе должную высоту веры, любовь ко Христу, к житию по Его заповедям. О. Василий никогда не забывал об этом, и Господь сподобил его встать в ряд великих делателей дела Божьего. Как понимал он это дело – видно из его тропарей преподобным Оптинским старцам, а это, пожалуй, лучшие образцы его духовного творчества. Тропарей было составлено одиннадцать. Вот они все.
1. (Глас 3). Яко скимен рыкая на сердце лукавое, / яко агнец незлобивый взирая на душу кроткую (смиренную[12]), преподобие отче Льве предивный, / младенчество во Христе возлюбил еси глаголя: / пою Богу моему дондеже есмь, / тем же моли милостиваго Господа / да подаст и нам область чадами Божиими быти / и с тобою пети Богу нашему (младенцем во Христе предстоял еси / всем, утешения от тебя чающим, / тем же моли Господа нашего / да подаст и нам область чадами Божиими быти / и спасет души наша).
2. (Глас 3). Сердце исполненное благодати / в ризе смирения и кротости / неизлиянно пронесл еси / чрез все твое иноческое житие, / преподобие отче Макарие блаженне; / тако же жаждущих напоил еси, / скорбящих утешил еси, / болезнующих исцелил еси. / Тем же испроси у Христа Бога росу благодати душам нашим, мира и велия милости. (Тем же испроси у Христа Бога нашего и нам грешным росу благодати во спасение душ наших).
3. (Глас 4). Потаенный (сокровенный) сердца человек явился еси / в красоте неистленной кроткаго и молчаливаго духа, / преподобие отче Моисее, / стадо твое добре упасл еси / на камени веры обитель созидая, / на немже и храм сердца своего устрояя. / Тем же моли Христа Бога нашего / и нам жити в дому Господнем / и вся дни живота нашего зрети красоту Господню / и посещати храм святый Его / во спасение душ наших.
4. (Глас 5). Неизследимы пути души твоей, / непостижимы тайны сердца твоего, / преподобие отче Нектарие, / но яко лучи пресветлыя словеса твоя, / тем же Христа Бога моли / спасти и просветити души наша.
5. (Глас 4). Воине доблестный и изряднейший, / светом откровения яко Павел озаренный, / вся в уметы Христа ради вменил еси, / иноческим подвигом подвизался еси, / «течение скончах и веру соблюдох», / вне стана со Христом смерть приял еси, / тем же зовем ти: / спасай нас молитвами твоими, / преподобие Варсонофие, отче наш.
6. (Глас 2). Всем сердцем во Христе возлюбил еси / житие скитское и послушание брату богомудрому; / странствуя же от них далече, / в терпении стяжал еси душу твою. / Тем же упокой тя Бог в дому воздыханий твоих, / окрест старца и брата возлюбленнаго, / преподобие отче Антоние, / не престай молитися о нас, / чтущих святую память твою.
7. (Глас 6). Святителю собеседник достойный, / старцу смиренный послушниче, / благодати восприемниче и подателю, / освятил еси именем Христовым сердце свое, / преподобие отче Анатолие, / зерцало Духа Всесвятаго, / моли Жизнодавца Утешителя Христа / да помилует нас грешных / и спасет души наша.
8. (Глас 1). О, велия твоя купля, / преподобие отче Исаакие, / село отеческое оставив, / покров Божией Матери приобрел еси / и игуменство с кротостию и незлобием, / обитель Заступницы Усердной прославляя и украшая, / под сенью Ея упокоился еси. / Тем же моли Владычицу нашу Богородицу / спасти от смерти души наша.
9– (Глас 2). Отрасле святая лозы старческой, / простершаяся до севера и моря, / плодами исповедничества украшенная / и венцем мучничества венчанная, / преподобие отче Никоне, / слава Оптины к похвале, / упование наше и утверждение, / не забуди убогих твоих, / призывающих имя твое святое.
10. (Глас 3). Яко голубь Ною утомленному, / тако ты, утешителю наш предивный (пречудный), преподобие отче Анатолие, / спасения благовестниче, / миром души окрыляющий, / темже молим тя и просим, / земли спасения достигнута / сокрушенным сердцам нашим.
11. (Глас 2). Послужив старцу преусердно, / облистаем был еси сиянием его славы / и преобразился еси телом и душею, / благообразие преподобие отче Иосифе, / светильниче пресветлый, / темже чреду старчества унаследовал, / таинник Божия благодати явился еси. / Моли Человеколюбца Христа и Заступницу усердную / спастися душам нашим.
Эти одиннадцать тропарей – как единая молитва к преподобным старцам. «Собор преподобных», как писал он в своих стихирах, предстательствует перед Господом о возрождении Оптиной Пустыни. Старцам можно молиться и не по отдельности каждому, а сразу всем. Так, вместе, они были прославлены; так же обрелись и их святые мощи… Только преподобный Амвросий – первый, но и он неотделим от старческого «собора», где все первые и все последние.
В дневнике о. Василия вызревал канон, посвященный Оптиной Пустыни, точнее даже – возрождающейся Оптиной, обнимающий все – и прошлое, и настоящее обители, и благодатных ее наставников, и преисполненную русской красоты землю, на которой она стоит.
Недолог был монашеский путь о. Василия. Вот уже настал и 1993 год. Кончается Рождественский пост. О. Василий, как всегда, очень глубоко переживает службу. «В Рождественский сочельник 1993 года, – вспоминает о. М., – в храме не было света. О. Василий канонарх. Я подошел к нему с книгой и свечой. У батюшки все лицо было залито слезами. Мне даже удивительно было такое обилие слез. То есть он весь был залит, и вся борода…» Пользуясь темнотой, о. Василий дал себе волю. Господь ему, вероятно, что-то открывал из грядущего… Этому еще впереди будут подтверждения. А вот архимандрит Иоанн (Крестьянкин) за четыре месяца до Пасхи просил передать оптинской братии: «У вас должно произойти очень серьезное событие. Будьте к этому готовы: это воля Божия». Братия тогда, услышав это, никак не могла догадаться, о чем идет речь. И вскоре о предупреждении прозорливого старца забыли…
За месяц до Пасхи о. Василий побывал в Москве. Отслужил панихиду на могиле отца. Дома он, зная, что Анна Михайловна завела сберкнижку на его имя и кладет туда деньги, работая гардеробщицей в свои семьдесят лет, – взял ее у матери, пошел в сберкассу, закрыл вклад и, отдавая ей деньги, сказал: «Мать, не клади больше. Ну, как я с такими знаками предстану перед Господом?» Потом собрал все свои прежние рукописи и увез в Оптину Там он их, кажется, сжег в печке.
Во время службы 11 апреля, в воскресенье, – это был праздник Входа Господня в Иерусалим – о. Василий произнес на запричастном стихе проповедь. Эпиграфом к ней можно было бы поставить слова святителя Игнатия: «Кто не взойдет в таинственный Иерусалим духом во время земной жизни, тот и по исшествии душею из тела не может иметь удостоверения, что дозволен ему будет вход в Иерусалим Небесный» (Соч. Т. I. С. 302).
Проповедь о. Василия произвела большое впечатление. «И сегодня для нас с вами, – говорил он, – Господь восходит в Иерусалим. Идет так же впереди нас, но мы с вами представляем собою ту же самую картину, как некогда представляли ученики Его. То же самое несовершенство владеет нами, те же самые страсти нас обуревают, и мы с вами и ужасаемся и мятемся, а иногда друг другу завидуем… Не хотим воззреть на Него, идущего ради нас с вами на распятье. Не хотим посмотреть на Него и принять ту силу которую Он нам дарует каждый день. Доколе мы с вами будем так скорбеть и так малодушествовать, и постоянно этим прогневлять Бога? Почему мы с вами не хотим взять ту решимость, которую нам Господь сегодня предлагает, почему мы не хотим с вами понудить себя на дела поста, на дела молитвы, на дела милосердия и благочестия?.. Господь ныне восходит в Иерусалим. Мы идем и мятемся, и не хотим воззреть на Него… Не хотим даже порой открыть Евангелия и почитать… Восклонитесь волей вашей от земли, от скорбей ваших, от неприятностей ваших, воззрите к Богу и веру примите, – примите радость о Духе Святом, который ныне торжествует в нашей Церкви. И сегодня, причащаясь Святых Христовых Тайн, войдите с Господом нашим в Иерусалим! Восходите в то небесное жилище, которое нам с вами уготовал Господь святою смертью Своей и святым Своим Воскресением!»
Великим постом этого года многие из братии болели, служить было некому. О. Василий находился в храме ежедневно: он служил и был постоянным канонархом.
Многие поступки о. Василия в эти дни многозначительны. Вот, уже на Страстной, в Великий Вторник, он зашел к своему сотаиннику иеромонаху Ипатию, у которого был день Ангела (он был наречен в честь преподобного Ипатия, целебника Печерского). «После Литургии, – вспоминает о. Ипатий, – он зашел меня поздравить и принес крест. И сказал: «Вот я подумал… Мне хочется, чтоб он был у тебя». Рассказал, что этот крест из Иерусалима. Я был поражен тем, что он самую большую свою святыню мне отдал, – я знал, как он дорожил этим крестом. Благодарить было как-то нелепо. Мы обнялись с ним. И вот что я заметил: он был в особом состоянии, тихий-тихий такой, необычайно тихий. Поскольку я очень хорошо знаю его, знаю много лет, то это особое состояние внутренней тихости, кротости было для меня явно».
Иконописец Дмитрий (впоследствии о. Иларион) был свидетелем этого случая. О. Василий обратился к нему «Дмитрий, повесь его на подобающее место». «Я повесил крест, – вспоминал о. Иларион, – между иконостасом и окошком. Я заметил, что он – о. Василий – в это время был очень благостным, обычно более суровый, нахмуренный, собранный. А тут он был как человек после молитвы… Я отошел продолжать работу, а они еще некоторое время разговаривали. Потом о. Василий тихо вышел. Мне было очень приятно, что он подошел ко мне и спросил: «Что ты пишешь?» Я говорю: «Пророка Илью». – «Пророк Илья… хорошо…», – он кивнул мне головой и, тихо прикрыв дверь, вышел. У меня в памяти вот таким он и остался».
О. Василий жаждал тишины, то есть смирения и кротости, старался их приобрести и хранить… В своем сокровенном дневнике он писал тогда: «Если смирение Христово воссияет в сердце, то жизнь земная для тебя будет раем. Но как это описать? Невозможно. Это чувство сердца. Если оно есть, то знаешь, что это – оно.
Ты видишь, что все вокруг достойнее тебя, честнее, праведнее, смиреннее, чище. И радостно от того, что они не презирают тебя, последнего, убогого, не гнушаются общением с тобою, но разговаривают с тобою как с равным, рядом с тобою садятся за столом, вместе с тобою ходят в храм и никогда ни делом, ни словом, ни взглядом не позволяют себе указать на твое недостоинство и нечистоту. Но терпят тебя рядом с собою, покрывают недостатки, ошибки, грехи, милосердствуют и даже иногда просят исполнить какое-либо послушание, тем самым оказывая особую честь, оказывая внимание и возводя в достоинство слуги и иногда даже друга.
Господи, они прощают мне скотство мое и обращаются ко мне с просьбой! Это ли не радость, это ли не рай?..
…Но все это только помыслы смиренномудрия, а само смирение не живет в окаянном сердце моем. Вижу, как должно быть, но стяжать этого не могу. Господи, подай мне смирение и кротость Твои и наполни ими сердце мое, и преисполни, дабы не осталось места ни для чего другого, но все – смирение Твое сладчайшее».
Все последние записи дневника об этом. Все это святоотеческий аскетический опыт, осваиваемый иноками вновь и вновь… «Смирение – это чувствовать себя хуже всех. Не думать, не помышлять, а чувствовать всем сердцем. Это и есть – видеть себя смиренным. Сердце своими очами видит чувства. Оно их различает, как наше зрение различает цвета: вот – кротость, вот милосердие, вот – гнев, вот тоска и т. д. Отверзаются очи сердечные только благодатью Божией. Это чудо. Чудо исцеления слепого».
У о. Василия в дневнике все сугубо свое, – он часто среди своих мыслей приводит цитаты, нередко – из творений святителя Игнатия, духом учения которого был проникнут. Есть в дневнике цитаты без обозначения источника. Так, не имеет, например, подписи текст, принадлежащий святителю Игнатию: «От грехопадений моих бегу не в затвор, не в пустыню, а в самоукорение, в исповедание грехов моих, в раскаяние» (из кн: «Собрание писем святителя Игнатия», М.-СПб., 1995. С. 221, – о. Василий, вероятно, пользовался ксерокопиями с известного собрания писем святителя, составленного трудами игумена Марка (Лозинского). Это собрание и легло в основу указанного издания). Можно произвести внимательную сверку, – найдутся и другие тексты, принадлежащие святителю Игнатию и другим аскетическим писателям. Но такая сверка ничего не изменит: от страницы к странице течение духовной жизни во всех нюансах принадлежит о. Василию. Можно убедиться лишь в одном – в том, что он – ревностный ученик святителя Игнатия.
Приближалась Пасха… О. Михаил рассказывает: «За неделю, в воскресенье, у нас было составлено расписание, кто служит на день Пасхи. Я тогда исполнял обязанности скитоначальника. Была средняя служба в Скиту, и вдруг я увидел, что у нас нет исповеди, хотя обычно в Скит приходил народ причащаться. Я понимал, что нужна исповедь, отдельный иеромонах. Я сказал об этом о. М, он был тогда благочинным, и он ответил: «Возьми о. Василия». Я подошел к о. Василию и сказал: «Батюшка, вас ставят в Скит на исповедь», – он обычно был человек ровный, спокойный, а тут начал отказываться. «Почему?» – «Нет, нет…» Тогда я пошел к благочинному и сказал ему о том, что о. Василий отказывается. Он ответил: «Передай ему, за послушание пусть идет», – что я и передал о. Василию, и он смирился. В итоге получилось, что он как раз шел на исповедь через скитские ворота…»
В Великий Четверг братия причащалась. Отец М. вспоминает, что о. Василий в трапезной, когда все «встали, пропели все, что положено, и он мне говорит: «Ты обратил внимание, какая была тишина на трапезе? Все причащались…» Я кивнул. Он говорит: «Какая тишина! Вот бы всегда так!»… Это его тоже характеризует».
На утрене Великого Пятка о. Василий канонаршил хвалитные стихиры. Но после чтения 9-го Евангелия он промолчал, так что вместо него начали канонаршить с правого клироса… «Потом спрашивали о. Василия, – вспоминает о. М., – почему он молчал.
«Я не смог»… В это время, видимо, о. Василий что-то пережил… Может быть, слезы у него были или настолько сильное переживание, что он не смог канонаршить». Это был случай из редких, так как многие отмечали, что о. Василий обычно канонаршил очень хорошо. «Он канонаршил совершенно бесстрастно, – говорит о. М. – Это слышно из записей, из чтения его канона. У него была какая-то своя манера… Канонаршил хорошо, хотя большого, мощного голоса у него не было… Он постоянно был на солее. Никаких у него не было стеснений. Когда пели два клироса, он всегда канонаршил на солее. Так у нас принято в монастыре… И до конца, до последнего дня жизни своей он остался канонархом, исполнителем этого важнейшего послушания».
На Царских часах, утром, о. Василий читал два часа (на вопрос – будет ли он их читать, он ответил: «А что же! Это такая честь: их же цари читали») и произнес проповедь. На вечерне, перед выносом св. Плащаницы о. Василий канонаршил, на вынос св. Плащаницы сказал слово, потом канонаршил опять. На Литургии Великой Субботы он исповедовал, читал паремии, канонаршил. На Пасхальной полунощнице читал канон Великой Субботы.
Отец Ф. рассказывает: «Перед Пасхой я дважды исповедовался у о. Василия. Утром Страстной Субботы о. Василий говорил проповедь на общей исповеди. Я был тогда на послушании, входил и выходил из храма, не имея возможности прослушать проповедь целиком. Но то, что я услышал, подтвердило догадку, – да, о. Василий как бы берет на себя наши грехи, считая их своими. Как раз в ночь перед этим я читал об одном старце, который умирал воистину мученически, поскольку набрал на себя много чужих грехов. И вот, входя и выходя из храма, я почему-то все думал про о. Василия: да как же ты, батюшка, умирать будешь, если набрал на себя столько грехов?»
Перед Пасхой о. Василий удостоился чудесного видения – о нем он сказал кратко игумену Ф.: «Батюшка, ко мне сейчас преподобный Амвросий приходил». Отец Ф. посмотрел на него испытующе, помолчал и ответил так: «Да ну тебя!.. Скажешь еще…» Больше о. Василий не сказал об этом никому. Отец М. говорит об этом: «О. Василий, насколько я могу судить, почувствовал, что это должно остаться между ним и небом». Как не вспомнить при этом об особенной любви о. Василия к преподобному Амвросию, а вместе с тем и ко всем старцам и к самой Оптиной… Сколько у него в дневнике молитвенных обращений к старцу Амвросию!
«В дни Недели крестопоклонной, – рассказывает о. М. – о. Василий читал поучение из св. Макария Великого о состоянии души человеческой, когда она понимает необходимость истинно христианской жизни, т. е. жительства под водительством Духа Святаго, и начинает искать такого жительства… О. Трофим и о. Василий и по послушанию, и, конечно, по сердцу своему постоянно находились в храме этим Великим постом в числе немногих братии… Были моменты, когда он отпрашивался и уходил на кафизмах и на чтении часов отдохнуть, потому что к концу поста явно ослабевал силами. Тем не менее он канонаршил, нес эту свою чреду».
Когда окроплялись куличи, о. Василий исповедовал – и с утра, и днем, и уже когда стемнело… «Смотрите, батюшке плохо!» – воскликнул какой-то ребенок Все посмотрели на о. Василия. Он стоял у аналоя такой бледный, словно вот-вот упадет в обморок Отец Ф. кропил святой водой молящихся, и когда, окропив о. Василия, пошел дальше, тот окликнул его: «Покропи меня покрепче…» Батюшка окропил его уже так, что залил ему все лицо. «Ничего, ничего, – облегченно вздохнул о. Василий, – теперь уже ничего». После бессонной пасхальной ночи он, по расписанию, должен был исповедовать на средней Литургии в Скиту.
Многим запомнилось, что во время крестного хода на Пасху о. Василий нес икону «Воскресения Христова» и был единственным из иеромонахов одетым в красное облачение. Игумен М. вспоминает: «Я подошел в алтаре поздравить иеромонаха Василия: «Христос воскресе, о. Василий!» – «А я уже воскрес», – ответил он, показывая на свое облачение: из всех, находящихся в алтаре, он был единственным в красном пасхальном облачении, а мы еще лишь готовились переоблачаться». Вспоминают, что проскомидию о. Василий совершал всегда четко, разрезал Агничную просфору быстрым и точным движением. Но этой Пасхой он как-то медлил… «Ты что, о. Василий?» – спросили его. «Так тяжело, – ответил он, – будто себя закалак»… Потом он совершил это великое Жертвоприношение и в изнеможении присел на стул. «Что, о. Василий, устал?» – спросили его. «Никогда так не уставал», – ответил он. В конце пасхальной Литургии о. Василий вышел канонаршить. «Отец Василий, вы же устали, – сказал ему регент. – Вы отдыхайте. Мы сами справимся».
«А я по послушанию», – сказал бодро о. Василий. И вот раздался его голос: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!..»
Служба кончилась в 5 ч. 10 мин. утра. Народ весело выходил из храма, многие христосовались, пели… Кто-то заметил, – маленького роста иеродиакон Р. христосуется с высоким о. Василием. «Ну что, батька? – смеется иеродиакон. – Христос воскресе!» – «Воистину воскресе!» – отвечает тот. В это время звонили колокола… На звоннице иноки Трофим и Ферапонт, и иеродиакон Лаврентий. Молящиеся садились в автобусы, разъезжались и всюду слышалось: «Христос воскресе из мертвых!..»
Братья ушли в трапезную. Вспоминают, что о. Василий посидел недолго за столом, но ничего не съел.
В это время иеромонах А. благословил инока Трофима звонить. Вскоре к нему присоединился инок Ферапонт. Начался ликующий пасхальный звон…
«В шесть часов утра в Скиту началась Литургия, – вспоминает о. М-л, и я обратил внимание, что почему-то задерживается о. Василий – он должен был исповедовать. Вдруг в алтарь даже не вошел, а как-то вполз по стенке послушник Е. и сказал: «Батюшка, помяните новопреставленных убиенных иноков Трофима и Ферапонта. И помолитесь о здравии иеромонаха Василия. Он тяжело ранен». Имена были знакомые, но у меня и в мыслях не было, что это могло случиться в Оптиной. Наверное, думаю, это где-то на Синае… И спрашиваю: «А какого они монастыря?» – «Нашего». Вдруг вижу, что иеродиакон Иларион, закачавшись, падает, кажется, на жертвенник Я успел подхватить его и стал трясти за плечи: «Возьми себя в руки. Выходи на ектенью!» А он захлебнулся от слез и слова вымолвить не может… Невозможно передать, какой стоял стон в храме… Я отпустил дьякона, поэтому ектеньи провозглашал сам. Когда надо было возглашать «Христос Воскресе!», – я не мог кричать, только сказал один раз. Все плакали. Объявлять не нужно было: все уже знали… После Литургии мы пошли в монастырь. Тогда я и увидел этот страшный нож Убиенные братия были накрыты черной тканью. Я знал, что это лежали мученики, но тогда было впечатление ужаса».
Убийца выбрал момент, когда двор обители был почти пуст. Тем не менее нашлось несколько очевидцев. Первым был убит инок Ферапонт, пронзенный насквозь ударом в спину. Затем о. Трофим – также в спину. О. Трофим успел несколько раз ударить в колокола набатным звоном. Потом упал. В это время о. Василий направлялся к воротам, выходящим на дорожку к Скиту. «Он услышал, что звон прекратился, – вспоминает о. М-л, – какие-то крики. Он, вообще, немного плохо видел. Убийца набежал прямо на него. О. Василий спросил: «Что там случилось?» Тот ответил: «Ничего», – сделал шаг, поворот, отошел за спину о. Василия и смаху пронзил его».
Тринадцатилетняя паломница из Киева Н. П. вспоминает: «Я подбежала и вижу, что о. Трофим приподнимается, ударяет в колокол, падает и стонет: «Боже мой, помилуй мя!»… О. Ферапонт весь в крови лежал. Потом смотрю, еще один батюшка упал, старается приподняться. Мы подбежали, оказалось, что это о. Василий. Я спрашиваю: «Батюшка, что, что такое?» А он хочет что-то сказать, но не может. Прямо на дорожке в Скит лежал у ворот… О. Василия сразу в храм отнесли, к мощам преподобного Амвросия… думали, что он будет жить, потому что он все признаки жизни подавал. Я когда подбежала, у него четки вдалеке были – он их рукой искал».
Убийца, убегая, бросил возле о. Василия черную шинель с чужими документами и самодельный меч длиной 666 мм и с выгравированными на нем цифрами: «666».
«В день похорон неожиданно пошел снег, – писал один из друзей о. Василия еще по жизни в миру. – Он падал густыми, мокрыми хлопьями… А в храме прощались с убиенными, тепло и сладко пахло ладаном и воском свечей. На отпевание в Оптину пришли сотни людей, причем многие с детьми… Когда гробы вынесли из храма, снегопад прекратился, небо очистилось и выглянуло солнце».
Погребение совершалось по Пасхальному чину. Именно поэтому гробы были обшиты красной материей. По-пасхальному радостно звонили колокола… Игумен М. сказал: «Мы потеряли людей, а приобрели Ангелов на небе; мы потеряли монахов, потеряли священнослужителей, но мы приобрели на небе новомучеников. Их молитвы будут покрывать наш народ, будут покрывать нашу Церковь, будут покрывать весь народ Божий, который стремится к чистоте жизни и святости».
Отец Феофилакт, знаток церковного устава, организовал сложный обряд погребения монахов. Во время отпевания он сказал слово. «Всякий христианин, – говорил он, – хорошо знакомый с учением Церкви, знает, что на Пасху так просто не умирают, что в нашей жизни нет случайностей и отойти ко Господу в день Святой Пасхи составляет особую честь и милость от Господа. С этого дня, когда эти трое братии были убиты, по-особому звучит колокольный звон Оптиной Пустыни. И он возвещает не только о победе Христа над антихристом, но и о том, что теперь земля Оптиной Пустыни обильно полита не только потом подвижников и насельников, но и кровью оптинских братьев, и эта кровь является особым покровом и свидетельством будущей истории Оптиной Пустыни. Теперь мы знаем, что за нас есть особые ходатаи пред Престолом Божиим». Заканчивая свое слово, о. Феофилакт сказал: «В чинопоследовании написано, что, подходя к усопшему, мы должны ему говорить: «Христос воскресе!» – и этим выражать нашу веру, что нет больше смерти на земле, что наша жизнь с минуты Воскресения Христа приобрела вечный смысл: если люди умирают, то лишь на некоторое время, до Страшного Суда Божия… И мы сегодня не столько печалимся, сколько радуемся, потому что эти три брата благополучно начали и успешно завершили свой жизненный, монашеский путь. Прощаясь, мы должны обращаться к ним с радостным пасхальным приветствием: «Христос воскресе!»».
После смерти о. Василия на столе в его келлии остался Апостол с закладкой в том месте, где было его последнее чтение. Это были строки из Второго послания апостола Павла к Тимофею, 6–8 стихи четвертой главы: «Время моего отшествия наста. Подвигом добрым подвизахся, течение скончах, веру соблюдох». Удивительно, что именно – это! Невольно вспоминается письмо преподобного о. Никона Оптинского из Оптиной Пустыни, написанное в 1922 году, когда обитель была уже практически закрыта большевистской властью. «Эти дни, – писал он, – я неоднократно вспоминал батюшку Варсонофия. Мне вспоминались его слова, его наставление, данное мне однажды, а может быть, и не однажды. Он говорил мне: «Апостол завещает: «Испытывайте себя, в вере ли вы», – и продолжал: – Смотрите, что говорит тот же Апостол: «Течение скончах, веру соблюдох, а теперь мне готовится уже венец». Да, великое дело – сохранить, соблюсти веру»».
Далее на странице, заложенной о. Василием, следовало: «Прочее убо соблюдается мне венец правды, егоже воздаст ми Господь в день он, праведный Судия» (там же, ст. 8). Невольно думается, что для о. Василия здесь «венец правды» – венец мученика за Христа.
Весьма многозначительны две последние записи в духовном дневнике о. Василия. Первая: «Господи, Ты дал мне любовь и изменил меня всего, и я теперь не могу поступать по-другому, как только идти на муку во спасение ближнего моего. Я стенаю, плачу, устрашаюсь, но не могу по-другому, ибо любовь Твоя ведет меня, и я не хочу разлучаться с нею, и в ней обретаю надежду на спасение и не отчаиваюсь до конца, видя ее в себе». Вторая: «Духом Святым мы познаем Бога. Это новый, неведомый нам орган, данный нам Господом для познания Его любви и Его благости. Это какое-то новое око, новое ухо для видения невиданного и для услышания неслыханного. Это как если бы дали тебе крылья и сказали: а теперь ты можешь летать по всей вселенной. Дух Святый – это крылья души».
В самый день убиения монахов сообщили об этом о. архимандриту Иоанну в Печоры. Он заплакал и сказал: «Это впервые в истории Церкви: на Пасху, на Литургии убивают – такое грозное знамение!»
Начальник мучеников – Христос, Он первый пострадал за Свое учение. Он дал последователям Своим, христианам, силу духа, преодолевающую любые мучения. Дал Он и благодать святым мощам их (вот, мы видим, и лежащим под спудом мощам оптинских новомучеников). Мученики ходатайствуют перед Богом за тех, кто молитвенно призывает их. Во время трехсотлетних гонений в первые века христианства мучеников за веру Христову погребали в катакомбах, куда собирались христиане для тайного совершения Евхаристии над останками страдавших за Христа. Со временем умножались храмы, построенные над мученическими мощами. В житии о. Василия мы видели, как он внимательно изучал подвиги мучеников, говорил о них в своих проповедях, и невольно казалось, что речь идет не о древних временах, а о нынешних. Он как бы призывал христиан быть готовыми ко всякому повороту событий.
«Честь мученичества превосходит все чины святых», – писал святитель Димитрий Ростовский. «Память мучеников, – утверждал он, – есть оставление долгов, врачевание немощных, скорбящих, избавление страждущих от духов нечистых; память мучеников есть живот и здравие мучениколюбцев» («Жития святых», 8 февраля). «Тысячи мертвых по всей земле, и однако бесы бывают близ них, и многих бесноватых можно видеть живущими в пустынях и гробницах, – а где погребены кости мучеников, оттуда они бегут, как от какого-нибудь огня и невыносимого мучения, возвещая громким голосом бичующую их внутреннюю силу. Этим доказывается, что смерть мучеников есть обличение бессилия бесов», – писал святитель Иоанн Златоуст (Творения. Т. 2, кн. 2, с. 734).
Нам в памятную Пасху 1993 года, может быть, показалось, что произошло что-то такое, чего в наши дни не должно быть. Ужас возобладал сердцами многих… Да, это нелегко пережить со спокойствием, но надо помнить писание Тайнозрителя: «Я увидел под жертвенником души убиенных за слово Божие и за свидетельство, которое они имели. И возопили они громким голосом, говоря: доколе, Владыко Святый и Истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу? И даны были каждому из них одежды белые, и сказано им, чтобы они успокоились еще на малое время, пока и сотрудники их и братья их, которые будут убиты, как и они, дополнят число» (Отк. 6:9-11).
Мученичество есть свидетельство о Христе кровью. Оно началось с подвига первомученика архидиакона Стефана, побиенного камнями, потом существовало во все времена, в известные периоды выливаясь в массовые гонения на христиан. В создании Небесной Церкви – Небесного Иерусалима – наряду с апостольской проповедью все более и более участвовала кровь святых мучеников. Оптинские новомученики, отцы Василий, Ферапонт и Трофим находятся в общем ряду страстотерпцев, свидетельствовавших о Христе своей кровью, претерпевших мученическое убиение именно ради Христа (но и до этого – как монахи – бывшие мучениками, страдавшими от невидимой брани с духами зла).
В связи с последним келейным чтением о. Василия вспомним слова святителя Иоанна Златоуста из его «Похвалы святому мученику Юлиану»: «Послушайте Павла, который говорит: «Подвигом добрым подвизахся, течение скончах, веру соблюдох прочее соблюдается мне венец правды»; – где и когда? – «Егоже воздаст ми Господь в день он, праведный Судия» (2Тим. 4:7-8). Здесь он состязался, а там увенчивается; здесь победил, а там провозглашается. Послушайте, что и сегодня он взывает и говорит: «По вере умроша сии вси, не приемше обетовании, но издалеча видевше я, и целовавше» (Евр. 11:13). Для чего же у подвижников внешних вместе и победы и венцы, а у подвижников благочестия победы и венцы не вместе, но на таком расстоянии времени? Они подвизались, трудились здесь, потерпели бесчисленное множество ран, и Господь не тотчас увенчивает их? Не тотчас, говорит Апостол, – потому что настоящая жизнь по природе своей не вмещает величия той чести; настоящий век скоропреходящ и краток, а тот беспределен, бессмертен и бесконечен» (Т. 2, кн. 2, с. 714).
Тропарь самогласен
Благоверного князя-инока Игоря имя восприял еси в крещении, мученически от злых людей растерзаннаго; во иночестве нареченный в честь святителя Василия Великаго, писаньми, жезлом пастыря, молитвой Церкви послужившаго; в малой схиме удостоивыйся имени Василия Блаженнаго, ради Христа плоть свою ввергшаго в злострадание, – святый мучениче иеромонаше Оптинский Василие, не остави убогих нас, празднующих святую память твою, своею усердною пред Престолом Божиим молитвою!
Кондак
Божественное прозябение, цвет русскаго монашества, принесший Христу Господу злато крови страстотерпческой и смирения благоухание, богоносе Василие, – радуйся, предстоя Господу в ризе блистающей; радуйся радостью чад Церкви Православныя; радуйся лицезрению старцев сонма преподобнаго!
Аминь и Богу слава!
[11] Он тщательно готовился к службам, особенно тем, которые совершаются редко (напр., Преждеосвященная Великим постом), брал книги, читал, обдумывал. Еще черта – очень любил слушать чтение Псалтири в храме, слушал внимательно. – Сост.
[12] В скобках варианты: тропари не были отделаны до конца. – Сост.
Комментировать