Книга первая. Отшельник
Редеет ночного тумана покров,
Утихла долина убийства и славы.
Кто сей на долине убийства и славы
Лежит, окружённый телами врагов?
Уста уж не кличут бестрепетных братий,
Уж кровь запеклася в отверстиях лат,
А длань ещё держит кровавый булат…
Погост
Лена осторожно встала с кровати, нащупала босыми ногами теплые тапочки и, чтобы в темноте ничего не опрокинуть, не споткнуться и не разбудить спавших в соседней комнатке детей, на цыпочках подошла к спящему мужу. Присев рядом, нагнулась ближе и прикоснулась ладонью к его вспотевшему лбу.
— Слава Тебе, Господи, — прошептала она, благодарно взглянув на святые образа и перекрестившись.
Хотя температура еще чувствовалась, но уже не была такой высокой, как накануне вечером, когда отца Игоря лихорадило, и он, одетый в плотный спортивный костюм, в домотканных шерстяных носках никак не мог согреться даже под двумя толстыми одеялами.
Вздрогнув, отец Игорь открыл глаза.
— Который час? — сдавленным от ангины голосом спросил он.
— Начало четвертого, рано еще, поспи, родной, — Лена аккуратно вытерла с его лица пот и укрыла до подбородка. — Всю ночь стонал, ворочался… Плохо было, да?
— Снилось что-то навязчивое, — он положил ладонь жены себе под щеку. — Полусон, полудрема…
— А почему меня не позвал? Я бы все эти «полу» разогнала, ладошку вот так положила — и был бы не «полу», а настоящий сон. Хоть сейчас поспи, спешить все равно некуда, ночь на дворе.
Отец Игорь, как показалось Лене, действительно быстро уснул, его дыхание стало ровным, спокойным. Она высвободила ладонь, собираясь возвратиться на свою кровать, как тот опять заворочался:
— Леночка, разбуди меня через часок, если вдруг засну крепко.
Лена снова присела рядом:
— Что за новости? Хочешь себе добавить? Совсем свалиться? И так еле на ногах стоишь, вспомни, что вчера с тобой было.
— А что вчера было? — отец Игорь улыбнулся, взяв в свои руки ладошку жены. — Дай-ка припомню. О, вспомнил! Вчера было вкусное малиновое варенье с чаем. Вчера был мед с чаем. А потом был просто чай, но тоже вкусный, с какими-то травками от температуры.
— А температуру не помнишь? — улыбнулась и Лена. — Трясло всего, как осиновый лист, хоть скорую вызывай. Теперь лежи, в твоем состоянии это самое лучшее лекарство. Не забывай, что через два дня у нас будут гости. Не думаю, что они обрадуются, увидев тебя больным в постели. Вместе поедем на природу, отдохнем, здоровье твое поправим.
Отец Игорь уткнулся в подушку, чтобы не рассмеяться и не обидеть смехом жену.
— Когда свалишься — тогда будет не до смеха, — Лена не желала разделять этого веселого настроения.
— Да я не в том смысле, — он погладил ее руку.
— Не в том… А в каком еще? Над чем тут еще можно смеяться?
— Я в смысле твоих слов: «Поедем на природу». Куда ехать, когда природа — сразу за нашими воротами? Никуда и ехать не нужно.
Место, где жила семья молодого батюшки Игоря Воронцова, в самом деле, было не просто рядом с живой природой, а наполнено ею. Со всех сторон — бескрайний лес, изрезанный труднопроходимыми оврагами, непролазными болотами, топями. И посреди этого царства дикой, нетронутой разгулом современной цивилизации природы — деревня Погост, уже одним названием своим наводящая страх на редких путников, забредавших сюда, и выталкивающая отсюда даже местных обитателей. Да и что могло удержать здесь людей, где не было ничего: ни коллективного хозяйства, ни кооператива, ни школы, ни перспективы — ровным счетом ничего, обрекая доживать свой век лишь «аборигенам», кому ехать было некуда и кого никто нигде не ждал. Таких тут оставалось не более двух сотен: каждый из них жил тем, что давала земля, соседний лес и нехитрое домашнее хозяйство.
О мобильной связи, спутниковом телевидении, Интернете и прочих достижениях прогресса и говорить нечего: всего этого тут не было и в помине, да и откуда быть, если электричество, подававшееся по столбам от соседей за пятнадцать километров, часто отсутствовало из-за аварийных обрывов, краж проводов, поваленных ветром деревянных электрических опор.
В местном же скудном бюджете средств было слишком мало, чтобы сделать для людей такую «милость»: поменять электролинию на что-то новое, более совершенное и надежное.
Дети учились в интернате, тоже в соседнем селе, куда вела одна-единственная дорога — вечно изрытая, грязная, в глубоких лужах. Никто не хотел возвращаться назад: все рвались в самостоятельную жизнь, желая навеки забыть и даже не вспоминать родную деревню, куда приезжали лишь погостить ненадолго, чтобы снова поскорее возвратиться туда, где жизнь была сытнее, веселее, беззаботнее. Да и само слово «погостить», когда они по бездорожью пробирались в родную деревню, обретало вовсе не радостный, а какой-то печальный, даже мрачный смысл.
Тут и жил отец Игорь — в маленьком домике, принадлежавшем его предшественнику — покойному настоятелю здешней Ильинской церквушки, старенькому иеромонаху Лаврентию, такому же ветхому, как и сам храм, отошедшему ко Господу в почтенном возрасте 85 лет. Домик был небольшой, деревянный, из трех соединенных между собой комнатушек и такой же крохотной кухоньки с коридором во двор, где стоял сарай для домашней птицы да нескольких коз, не скупившихся на свежее молоко.
Все окна домика, кроме одного, что на кухне, смотрели в сторону леса, вздымающегося своими вековыми кронами сразу за батюшкиным огородом и небольшим яблоневым садом. Со стороны фасада дом был огорожен деревянной изгородью с калиткой, которая запиралась по-деревенски просто: на кожаную лямку.
Церквушка, как и большинство построек вокруг, тоже была деревянная: однокупольная, с пристроенной колокольней. Поставили ее еще в начале 19-го века, да так она и сохранилась, хотя остальные храмы по всей округе были уничтожены богоборцами в лютые 30‑е годы. Идти в такую глушь, как деревня Погост, им было просто лень. «Сама завалится, — думали они, — или же разберут для тракторной бригады». Но сама она не завалилась, а для домика механизаторов молодого колхоза, образовавшегося в первые годы советской власти, леса и так хватало.
Вся священническая жизнь отца Игоря — а служил он здешним настоятелем недолго, всего пять лет — была связана с этим захолустьем и с его маленьким приходом. Сразу после окончания семинарии с молодой матушкой он приехал сюда, став пастырем крохотной церковной общины, сбившейся вокруг своего покойного настоятеля, долго скитавшегося «по людях» после того, как его родная обитель была разорена и закрыта. На склоне лет, по указу архиерея, он был направлен сюда, чтобы закончить свою многоскорбную жизнь смиренно, тихо и незаметно. А уже за ним, по указу того же архиерея, сюда прибыл отец Игорь.
Вскоре тут у него появился первенец, названный в крещении Ильей — в честь небесного покровителя этих мест, через год — Андрюшка, а теперь ждали рождения долгожданной девочки, о зачатии которой Елена слезно молилась перед образом Богоматери. По обоюдному родительскому согласию будущую новорожденную решено было назвать Марией — в благодарность Царице Небесной за таковую милость.
Назначение отца Игоря в эту недоступную глушь вызвало немало кривотолков и шуток среди его друзей-семинаристов. Он был гордостью курса, ему пророчили дальнейшую учебу в Академии, престижный приход, даже преподавательскую карьеру, однако вместо всего этого — Погост: деревня, которая не была обозначена ни на одной мало-мальски доступной карте.
Удивлен был и сам архиерей, предложив перспективному выпускнику с блестящими рекомендациями на выбор несколько приходов, в том числе стать вторым священником в том же соборе, где настоятелем был сам благочинный. Но тот отказался. Услышав название деревни Погост, он сразу изъявил желание ехать только туда. В глушь.
— Батюшечка, — улыбнулся архиерей, — я не буду перечить твоей воле. Но, как мне кажется, на Погост ты всегда успеешь — в прямом и переносном смысле. Твое смирение и рвение, конечно, делают честь, однако мой долг предупредить, что Погост — это край здешней географии, где нет ничего: ни связи, ни газа, ни уюта, ни полноценной жизни. Там не живут, а доживают. Существуют. Поэтому все хорошенько взвесь, обдумай. Не спеши.
Но отец Игорь смиренно опустился перед владыкой на колени, прося его благословения.
— Да будет воля Твоя, Господи, — владыка перекрестился на святые образа и велел своему секретарю подготовить соответствующий указ.
Многое из поведения отца Игоря не вписывалось в сознание ровесников, друзей по семинарии. Если его жизненный выбор стать священником находил объяснение — на воспитание будущего священника Игоря Воронцова имел большое влияние родной дядя по матери, протоиерей Сергий Знаменский, — то все остальное: как он жил, к чему тянулся, чем заполнял свободное время — вызывало у близких друзей недоумение. Он сторонился шумных вечеринок, которые собирали веселые компании семинаристов, избегал таких же шумных поводов посидеть за бокалом пива, посудачить, «зависнуть» до глубокой ночи в Интернете или же перед телевизором, где шла трансляция очередного футбольного матча или модного телесериала. Даже если его едва не силой затаскивали на такие пирушки, он незаметно ускользал оттуда, стремясь к одиночеству и тишине. И в этой тишине он любил с головой погрузиться в чтение творений святых отцов, а его настольной книгой была «Моя жизнь во Христе» Иоанна Кронштадтского, откуда юноша не уставал черпать духовную мудрость, готовя себя к пастырскому служению.
Каждое слово из этой сокровищницы оставляло яркий след в душе юноши, но особенно сильно запечатлелись в ней слова: «Истинный пастырь и отец своих пасомых будет жить вечно в признательной памяти и по смерти своей: они будут прославлять его, и чем меньше он будет заботиться о своем прославлении здесь, на земле, при своих усердных трудах во спасение их, тем больше просияет слава его по смерти: он и мертвый будет заставлять их говорить о себе. Такова слава трудящимся на пользу общую!»
Уже в те годы учебы к Игорю Воронцову прилепилась кличка «Отшельник» — в сущности, незлобная, но вполне отвечающая духу его характера и умонастроений. Поговаривали, что он собирался принять монашество: ибо никто не мог припомнить, что его когда-либо интересовало или влекло, как других, общение со своими ровесницами, учившимися на регентском отделении. Однако именно «Отшельнику» не отказала стать его спутницей жизни одна из самых привлекательных студенток Леночка Пономарева — единственная дочка весьма состоятельных и влиятельных родителей, конечно же, ожидавших от нее, как им хотелось, более достойного выбора.
Навестив дочь в Погосте, когда на свет появился первенец, они пришли в ужас, предрекая скорый распад молодой семьи, ибо разменять все, чем была окружена ее жизнь у родителей, на тот «рай», который ей подарил молодой зять, напросившись в эту глушь, мог лишь настоящий безумец.
— Наши телефоны знаешь, — шепнул ей отец, оставшись наедине. — Один звонок — и мы тебя заберем отсюда. Пусть сидит сам, коль так хочется отшельником быть. А для нас ты всегда была и останешься любимой дочерью.
Друзья, близко знавшие отца Игоря, тоже не пророчили продолжительного семейного счастья. Они были уверены: этот брак — какая-то ошибка, недоразумение, всплеск эмоций, но не следствие взвешенного, обдуманного, расчетливого решения.
— Один — отшельник, другая — дура набитая, — посмеивались некоторые, присутствуя на их венчании, — два сапога пара.
…Что же потянуло отца Игоря в этот мрачный, воистину затерянный мир с жутковатым названием? Романтика? Жажда подвига под впечатлением прочитанных житий и наставлений святых отцов? Что? Об этом мог догадываться дядя молодого батюшки — отец Сергий, много повидавший на своем долгом веку священства, умудренный собственным опытом, но именно по этой причине предпочитавший молчать, а не делать скоропалительные выводы, тем более отговаривать племянника, ходатайствовать за него перед архиереем, которого знал очень близко, чтобы тот предоставил успешному выпускнику семинарии более достойное место. О чем же молчали седовласый отец Сергий и юный отец Игорь? Какая тайна объединила их? Была ли она вообще? Была…
Игорь Воронцов, редко жаловавшийся на здоровье, однажды серьезно заболел. Случилось это, когда он был уже семинаристом и учился на втором курсе. Предварительный диагноз, который ему поставили опытные врачи, шокировал всех: и родных, и друзей Игоря. Ему диагностировали опухоль в желудке, доставлявшую нестерпимые боли, тошноту, жжение внутри, отвращение ко всякой еде. Решили не откладывать и делать операцию. Пока врачи готовили пациента, отец Сергий и все, кого он просил, стали молиться о здравии юноши, дабы Господь по Своей милости продлил ему лета жизни. Молился и сам Игорь: молился кротко, без ропота на судьбу, не хватаясь за все, что ему предлагали другие — необыкновенных целителей с их необыкновенными способностями и снадобьями, лечение в престижных заграничных клиниках.
— Пусть будет воля Господня, — улыбался он, не желая обижать тех, кто заботился о том, чтобы любой ценой спасти его жизнь.
И вот накануне операции, погруженный в глубокий сон, Игорь ощутил себя в странном, доселе неведомом ему состоянии, когда даже сам не мог понять: спит он или же явно видит то, что происходило рядом. А происходило следующее.
Игорь вдруг увидел, как в его палату вошел монах-схимник: сгорбленный от жизни в поклонах и прожитых долгих лет, с длинной седой бородой и такими же седыми космами, которых никогда не касались ножницы. Несмотря на грозный вид — схимник был одноглазым: вместо левого глаза зияла пустая зеница — от него веяло покоем и даже умиротворением. Подойдя к изголовью, где возле маленького образка Богоматери теплилась лампадка, незнакомец опустился на колени и безмолвно, лишь устами, прошептал молитву, после чего склонился до самой земли, все так же молясь.
Странно, но рядом с этим ночным гостем Игорь не чувствовал страха, оцепенения: его душу наполнило неземное волнение, трепет, которое он испытывал в минуты, когда молился сам и вдруг начинал чувствовать, что его молитва услышана, что она открыла двери его души, куда полилась неизъяснимая благодать, радость, божественное тепло. Нечто похожее он ощущал и теперь: ему хотелось, чтобы близость черноризца, его живая молитва не исчезали так быстро и внезапно, как появились.
— Вот ты каков, — схимник поднялся с колен и склонился над Игорем. — Негоже богатырю болеть, не богатырское это занятие…
Из-под его густой бороды и усов пробилась ласковая улыбка, и он коснулся своей сухонькой жилистой ладонью головы Игоря, погладив ее.
— Умру, наверное, — не устами, а каким-то напряжением ума сказал Игорь, по-прежнему не ощущая ничего, кроме благодатного волнения и тепла, от прикосновения этой шершавой ладони да близости самого старца, словно сошедшего со страниц церковных житий и преданий.
— Не спеши на погост прежде времени, — так же мысленно ответил ему черноризец. — Послужишь еще во славу Божию, да и мне, грешнику, пособишь… Сам не управлюсь. Одряхлел зело, ветхий совсем.
«Да какой с меня помощник? Ведь я почти мертвец. Завтра разрежут — и зашьют», — хотел было сказать он в ответ, но схимник опередил, прочитав его мысли:
— Не разрежут. И не зашьют. Дайка взглянуть, добрый молодец…
И, не дожидаясь, пока тот что-то ответит, откинул одеяло, оголил живот и, слегка раздвинув стенки брюшной полости, вошел прямо своими ладонями вовнутрь!
Но снова странное дело: Игорь не ощущал ни боли, ни даже прикосновений — ничего, кроме того же блаженного состояния и тепла, которым было наполнено все тело. Слегка дрожащие пальцы дивного старца прошлись по внутренностям, осторожно ощупывая их, вытащили какой-то маленький комочек и тут же растворили его, словно и не было ничего. Потом, разгладив живот, черноризец снова улыбнулся:
— И всех делов-то. Не богатырское это дело — в постели валяться. Теперь жду тебя, добрый молодец, у себя.
«Да где же мне тебя искать? Я ничего не могу понять. Кто ты, старче?» — хотел спросить Игорь, но схимник снова прочитал его мысли:
— Погост. Там и жду.
— Сам ведь говоришь, что туда завсегда успею, — успел-таки усомниться Игорь.
— На погосте, где в земле людские кости, всем нам, грешным, лежать, — схимник опять опустился на колени перед образом Богоматери.
— Где же мне тебя искать, добрый старче? — Игорь не мог ничего сообразить.
— Погост. А там Царица Небесная Сама укажет, — черноризец склонился в земном поклоне, медленно растворяясь в тишине ночи, покидая Игоря и снова погружая его в глубокий сон.
Утром врачи собрались на последний консилиум, чтобы определить тактику предстоящей хирургической операции.
— Думаю, еще один снимочек нам не повредит, — сказал главный хирург клиники, вглядываясь в пленки и выводы предыдущих ультразвуковых обследований. — Хотя и так сомнений нет и быть не может: опухоль желудка. Наши предположения подтвердились полностью. На столе определимся окончательно: стоит ли мучить парня дальше или же зашьем — и… Так, быстренько везите пациента на УЗИ, а потом сразу в операционную. Давайте, коллеги, готовиться.
Хирурги пошли переодеваться. Вскоре на каталке привезли самого Игоря. Он по-прежнему тихо молился, осеняя себя крестным знамением. Кто-то из врачей, глядя на это, горько усмехнулся:
— Молись, парнишка, не молись, а ты уже не жилец на этом свете.
Главный хирург между тем продолжал всматриваться в только что принесенный ему снимок.
— Может, начнем, Иван Захарович? — обратился к нему коллега. — Дело, сами говорите, ясное, а что не ясно — уточним по ходу. Чего время терять попусту?
— Как говорится, дело ясное, что дело темное, — ответил главный и поманил к себе остальных врачей, велев им взять лежавшие рядом снимки предыдущих обследований.
— То ли я сошел с ума, ничего не соображаю, то ли перед нами передача «Очевидное — невероятное». Правда, без ведущего Капицы, но с нашим участием.
Он взял два снимка — сделанный накануне и новый — и положил рядом.
— Опухоль есть? — показал он на первый, на что все утвердительно кивнули.
— А куда она делась тут? — показал на второй.
Теперь настал черед изумиться всем остальным хирургам и даже ассистирующим медсестрам.
— Быстро на рентген! — скомандовал главный хирург. — Если УЗИ вздумало с нами в прятки играть, то тут все будет точно.
Игоря снова повезли на обследование, а врачи вперились в снимки, не веря своим глазам: опухоли не было! Даже следа не осталось! А когда принесли еще один снимок — самый точный, то хирурги вовсе развели руками в полном недоумении и беспомощности объяснить все это с точки зрения своего профессионального опыта и медицинской науки.
— Объяснить все это, наверное, под силу лишь вам, людям Церкви, — главный хирург клиники вручил отцу Сергию результаты обследования его родного племянника. — Мы можем лишь констатировать: поступил он к нам тяжело, практически неисцелимо больным, безнадежным пациентом, а выписываем абсолютно здоровым. Без всякого хирургического вмешательства и радикального лечения. Как все это произошло — не знаю.
— А я знаю, — отец Сергий учтиво поклонился врачам. — У Бога возможно все. Мы Ему верим, поэтому и принимаем все, как Его святую волю. Он велел продлить моему племяннику жизнь — значит, тот для чего-то еще нужен. И вы, и ваши золотые руки, и ваш блестящий опыт тоже нужны: Богу, людям. А все мы — в Деснице Господней.
Отец Сергий был единственным человеком, кому Игорь открыл тайну своего чудесного исцеления.
— Погост, погост… — задумчиво повторял отец Сергий, пытаясь понять смысл этого откровения. — Что бы это все значило?
Затем, уединившись надолго к себе в комнату на келейную молитву, он сказал Игорю:
— Пусть это останется нашей тайной. Присматривайся внимательно ко всему, что будет происходить в твоей жизни. Думаю, коль Господь спас тебя для чего-то очень важного, то Он и откроет Свою дальнейшую волю.
И когда молодой батюшка, новоиспеченный выпускник Духовной семинарии Игорь Воронцов услышал название деревни Погост, где был осиротевший приход — очень бедный, без всяких подъездов и удобств, он сразу почувствовал сердцем, что это его судьба, от которой не следует бежать, уклоняться, искать лучшей доли. И… покорился, вручив себя в руки и волю Того, Кто отвел от него неминуемую смерть.
Отец Игорь
Отец Игорь, казалось, снова задремал: его дыхание стало ровным, спокойным. Но Лена знала: не спит. Он сам любил это состояние, когда еще не до конца «от сна восстав», уже начинал молиться, отгоняя от себя остатки сладкой дремоты и настраиваясь на день грядущий.
— Ни себя не жалеешь, ни нас, — прошептала Лена. — В храме холодина, никого не будет. Кому служить?
— Богу, — так же тихо ответил отец Игорь. — Завтра среда, значит, служить будем. И в пятницу будем. В субботу и воскресенье тоже непременно будем. А придут люди или не придут — это уж их дело. Господь никого к Себе и за Собой не тянул силой.
Отец Игорь вздохнул.
— Богу…, — вздохнула и Лена. — А Он им нужен? Живут без Бога, рождаются без Бога, умирают без Бога. Кому служим? Для кого?
— Для Бога, — снова прошептал отец Игорь и, прервав молитву, ушел в свои мысли. — И служим для Него, и живем для Него же…
«Странная это штука — душа, — подумал он. — Особенно русская душа. Где, в каком еще народе может уживаться святость и безбожие, благородство и грязь, чистота и скотство? В каком еще народе из одних уст выливается святая молитва и отборная матерщина, похвала Небу и богомерзкие песни, фимиам молитвенной тишины и разудалые, разнузданные пьяные крики? Где еще так близко чистота в отношениях и дикий разврат, трезвенность и беспробудное пьянство, трудолюбие и безделье, тунеядство?
Какой еще народ мог дать миру Сергия Радонежского, Серафима Саровского, Иоанна Кронштадтского, Анну Кашинскую, целый сонм преподобных, святителей, мучеников, исповедников Христа и в то же время прославить себя постыдством, невиданным по своим масштабам и дикости безбожием, богохульством?
Где еще могут воздать такую славу Богу через святые храмы, монастыри, подвиги веры и благочестия и так же масштабно все это очернить, опорочить, осквернить, разрушить, обесчестить?..»
Отцу Игорю вдруг вспомнились нехитрые поэтические строчки его старого школьного товарища, судьба которого закинула в Чечню. Оттуда он возвратился с изломанной психикой, двумя ранениями, совершенно уйдя в себя, в свой мир, время от времени выплескивая оттуда опаленные строчки:
Это очень по-русски —
Миром храм возводить.
Это очень по-русски:
Храм святой осквернить —
Наплевать, надругаться,
Сапогом растоптать,
Чтобы миром всем взяться
Из руин воздвигать.
Так по-русски, так свято —
Среди грома побед,
Где погибли солдаты
Накрывать на обед.
Помянуть, как ведется,
Убиенных солдат,
Кто уже не вернется
В дом родимый назад.
Это очень по-русски —
Пусть другие поймут —
Необстрелков безусых
Вдруг послать на войну:
Не для славы солдатской
Бросить в горы на смерть,
Чтобы смертию братской
Им в горах умереть.
Так по-русски понятно
Братьев меньших спасать
И на мир необъятный
Помощь всем посылать,
Ну а свой брат в разруху
Пусть пока подождет:
Он же русский по духу —
Значит, все он поймет.
Ведь он может по-детски
Зла в душе не держать,
И обиды всем сердцем
Бога ради прощать…
«Может и теперь есть святые люди? — продолжал размышлять отец Игорь. — Хотя, откуда им быть? Скоро вся страна наша станет сплошным Погостом: куда ни глянь — сплошь мертвые души. Служим Богу, для Бога, а сам народ Божий — где он? Кто знает, может и впрямь живут где-то святые люди, притаились, наблюдают за нами, молятся за нас: мы открыто, а они — сокровенно, тайно. А может, и не где-то, а совсем рядом живут, только неведомо нам, прикрыты, спрятаны Богом эти люди от нашего взора до поры, до времени. А потом выйдут, чтобы перед Страшным Судом обличить нас в тяжких грехах, взглянуть в наши нераскаянные души. Наверняка есть такие люди. «Дух ид еже хощет дышит». Глядишь — и у нас тут свой святой объявится. Интересно было бы посмотреть, каков он?»
«А чего смотреть, чего искать? Кого из моих прихожан ни возьми — все святые. Параскева каждый день тумаки от своего мужика получает, что только ни терпит, а всякий раз в храме на молитве: и за себя, и за мужа своего дебошира и пьяницу без ропота на судьбу молится, за детишек, внучат, хоть те сюда ни ногой. Чем не святая?
Или та же Серафима. Живет вообще без мужа, трех детей растит, вытягивается в нитку, чтобы обуть, одеть, прокормить, выучить. Все в воскресенье на базар, молоко там в этот день всегда дороже, а она — в церковь, и тоже молится без всякого ропота на жизнь, всю службу стоит прилежно. Чем не святая?
А Катерина Мальцева? Живая святая! Вся в болезнях, немощах, на ноги едва встала — и заковыляла на палках в храм. Стоит и одно молится: “Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!” С нее даже церковные посмеиваются: дескать, за что же «слава»: ты какой была — такой и осталась, даже хуже становишься с каждым год-ом. За что слава? “А за все Богу нашему слава вовек!” — отвечает, и опять стоит на костылях, молится, благодарит, кается.
И кого ни возьми — все святые, каждая по-своему. Пусть их можно по пальцам пересчитать, а все к святой жизни тянутся, хоть у каждой свои немощи.
Да что там прихожанки! Тот же Карп: посмотришь на него — горький пьяница, а душа его к Богу рвется. Стоит в храме, волосы на себе рвет, кается, рыдает: “Господи, больше не буду!” Пару деньков продержался — и опять в запой. Однако проспался — и на коленках, по лужам, по грязи в храм ползет, снова весь в слезах, иконы лобызает, прощения просит. Немощный мужик, что поделаешь…
А все же интересно было бы встретить святого подвижника. Не книжного, а живого святого, взаправдашнего. Какие они? Такие же, о которых жития пишут, или какие-то особенные? Порой читаешь: то ли сказка, то ли быль… Прости, вразуми меня, Господи. Пора вставать, а то еще не такие мысли полезут в голову»
— Так что, останешься дома или…
Чувствуя, что муж не спит, Лена потрепала его слипшиеся от вчерашней температуры волосы.
— Или… — ответил отец Игорь. — Сейчас буду вставать на правило и пойду потихоньку. А ты приготовь мне вчерашний чаек. Хорошо? Вернусь — вместе посидим. От него мне сразу легче стало.
Он встал, быстро оделся, прошел мимо двух детских кроваток в комнату, где перед большим домашним иконостасом тихо мерцала лампадка. Постояв немного, отец Игорь собрался мыслями и, осенив себя широким крестным знамением, начал совершать уставное молитвенное правило перед совершением Божественной литургии. А матушка, зная, что его не переубедить и самой уже не уснуть, пошла на кухню готовить завтрак для детишек и собирать на службу своего мужа-батюшку.
Отцу Игорю не было еще и тридцати, а с Еленой они были ровесники. Он — высокий, стройный, худощавый, с немного бледным лицом, энергичным взглядом и такими же энергичными манерами, темными курчавыми волосами, затянутыми назад в пышный хвостик.
Матушка, которую ее сокурсники называли не иначе, как «Еленой прекрасной», действительно была пригожа собой: с такими же темными вьющимися волосами, непослушно выбивавшимися из-под платка, всегда стройная, опрятная, строгая в обращении со всеми настолько, что никто на нее не мог даже бросить тени подозрения в чем-то недостойном звания супруги священника.
Во всех отношениях это была очень красивая пара, хранившая между собой такие же красивые отношения, полные взаимного доверия, уважения и теплоты.
Если жизненный выбор отца Игоря был понятен — влияние его родного дяди стало решающим, то решение Елены, решившей сменить блестящую музыкальную карьеру на профессию скромного церковного регента, было непонятным даже для ее родителей. Они терялись в догадках, какие мотивы двигали ею, когда она, воспитанная пусть и не в слишком верующей, но достаточно благочестивой, культурной семье, вдруг подала документы для поступления в Духовную семинарию.
«Чем бы ни тешилось дитя — лишь бы не плакало» — думали родители, будучи уверенными в том, что это была очередная дочкина блажь, которая оставит ее так же внезапно, как и пришла. Но Лена с отличием прошла всю учебу, сознательно готовя себя к грядущей судьбе. Согласие стать женой священника для ее родителей уже не стало таким ошеломляющим: те не противились этому стремлению, даже успокаивая себя тем, что так для всех будет лучше, особенно если смотреть на полное разложение семейных устоев и семейной морали, творившиеся в обществе.
Не только родители, но и сама Елена не сразу смогла объяснить причину открывшейся в ней тяги к Богу, к чему-то несравненно более возвышенному, чем даже самая возвышенная классическая музыка. В ее душе вдруг пробился росток семени, посеянный еще покойной бабушкой, которая любила ходить в храм Божий и часто брала с собой внучку. Маленькой Леночке было там всегда тепло, уютно и радостно: она любила подмигивать огонькам горящих свечек, любила шептаться с большим образом Богоматери, открывая детские просьбы, обиды, недоразумения. И тогда же она пленилась церковным пением, казавшимся ей чем-то вообще неземным, ангельским, особенно печальные распевы Великого поста. И когда это доброе семя дало добрые всходы, они потянулись туда же, к Тому, Кто воззвал их к жизни: к Богу.
Нет ничего удивительного, что в гармонии семейной жизни у отца Игоря и матушки Елены появились на свет два прекрасных мальчугана. В скромном домике, где поселилось батюшкино семейство, им была выделена отдельная комнатушка, сами же супруги обосновались через стенку — там стоял бельевой шкаф и две кровати. Родители Елены, навестив родную дочь, были крайне удивлены тем, что те спали раздельно, а не на общем супружеском ложе, как все нормальные люди.
Елена тактично ушла от лишних расспросов и объяснений, на что ее обескураженный отец пробормотал:
— Вот так они и жили: спали врозь, а дети были.
Третья — самая большая комната — служила гостиной и одновременно местом, где отец Игорь совершал свое ежедневное священническое правило, готовясь к службам в храме. Обставлена она была, как и все остальные комнаты, очень скромно — лишь самое необходимое для жизни. А вот что действительно было роскошным — так это иконостас, уставленный многочисленными святыми образами, привезенными как самим отцом Игорем, так и доставшимися ему от покойного предшественника.
Поскольку газа в этих краях не было, все топили у себя дровами. Топил и отец Игорь: печка в доме стояла продуманно и экономно — так, что тепло от нее шло сразу по всем комнатам.
Такой же скромной была и сама церквушка: маленькая, тесная, холодная, с буржуйкой возле окна, чтобы создавать хоть какое-то ощущение тепла, когда снаружи устанавливались холода и морозы. Новый настоятель старался поддерживать свой храмик в том же состоянии, в каком получил от отца Лаврентия: в идеальной чистоте, порядке и полной сохранности всего, что удалось уберечь от варваров. Люди со всех окрестных деревень снесли сюда святые образа и книги, спрятанные в надежных местах во время разрушения храмов.
Особым почитанием пользовалась одна икона — образ Богоматери «Всех скорбящих Радосте». Он был написан на большой дубовой доске, выгнутой наружу по старинной технологии, с многофигурной композицией, в центре которой стояла Сама Царица Небесная, окруженная небесной славой ангелов, архангелов, мучеников, преподобных отцов и жен, а внизу, с воздетыми к Заступнице руками, страждущие, были изображены обуреваемые от скорбей и недугов грешные люди. Снятая со стены храма, когда сюда ворвались комсомольцы, икона была обречена на публичное сожжение — как и другие святые образа, сваленные посреди деревни на одну большую кучу возле оскверненной церкви. Но безбожникам этого показалось мало. Они решили «дать прикурить» святыням, начав под громкий смех и похабные частушки таких же безумцев раскуренными папиросами выпекать святые лики. А потом их спалили — все, кроме одной, той самой «Всех скорбящих Радосте», выкраденной под покровом ночи кем-то из набожных крестьян и спрятанной в чулане, пока не пришло время возвратить святыню в храм на прежнее место.
А вскоре изумленные люди стали замечать, как сморщенные от папирос краски на ликах начали без всякой реставрации разглаживаться, возвращая обезображенным ликам их прежний благолепный вид. А от самой иконы потекли чудеса: больные исцелялись, терпевшие особую нужду получали нежданную помощь, горевавшие — утешение. Прослышав об этом, сюда потянулись богомольцы и с других мест, добавляя людей к тем единицам, что стояли в храме.
«Царице моя преблагая, надежде моя Богородице, приятелище сирых и странных предстательница, скорбящих радосте, обидимых покровительнице!» — затягивал простуженным голосом иеромонах отец Лаврентий, опускаясь в поклоне перед чудесным образом.
«Зриши мою беду, зриши мою скорбь, помози ми яко немощну, окорми мя яко странна» — подтягивали люди, тоже склоняя колени в мольбе и простирая свои руки вместе со страждущими, больными и немощными, изображенными на иконе.
Старенький настоятель старался сделать все, чтобы продлить жизнь месту своего последнего пастырского служения. С помощью все того же местного колхоза, который образовался в первые годы советской власти, удалось подбить фундамент, укрепить обветшавшие несущие конструкции, заново перекрыть купол.
— На ваш век, может, и хватит, а там на все воля Божия, — подбадривал отец Лаврентий свою малочисленную паству, глядя на то, как после всплеска интереса к вере, родившейся в душах людей, он стал так же быстро угасать, словно огонек лампады под новыми порывами ветра за недолгим затишьем. Даже немногие сектантские миссионеры, сунув сюда нос в поисках потенциальных членов своих сборищ, уходили, не задерживаясь и прекрасно понимая, что тут им было делать нечего: здешних обитателей духовные вопросы мало интересовали, а тот, кто был верующим, знал дорогу к одному храму, в котором воспитаны в вере их предки — православному. Сектантам не нужны были такие люди: они искали жертв побогаче, посостоятельней. А Погост он и есть погост.
Отец Игорь внутренне собрался, еще раз оправил священнические ризы и, став перед престолом, возгласил начало Божественной литургии:
— Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков.
— Аминь, — пискливым голосом раздалось на клиросе, где стояла единственная певчая из пяти, что приходят обычно по воскресным дням и большим праздникам. Самой матушки Елены не было: она осталась хлопотать по дому и готовиться к приезду гостей.
— Миром Господу помолимся!
Отец Игорь старался не напрягать простуженных голосовых связок, чтобы не добавить осложнений к своей не до конца вылеченной ангине.
— Господи, помилуй! — снова пискнула Анна, неотлучно сопровождавшая своего настоятеля не только в храме, а всюду, где он служил. В любое время года, в любую непогоду она шла пешком семь километров от крошечного хуторка, где жили лесники и она сама, чтобы помогать служить настоятелю. Все ее звали так, как звала она себя — бабой Ганей. Она была совершенно одинокой, без семьи и родных, оказавшись в здешних краях еще в те годы, когда сюда ссылали коренных жителей Западной Украины, не пожелавших покоряться новым порядкам советской власти. Она сохранила все, что впитала с молоком покойной матери: веру, язык, традиции, благочестие. С тем и доживала свой век, не пропуская ни одной службы, с Божьей помощью подняв на ноги пятеро детей, и теперь желая лечь в землю рядом с покойным мужем и родителями, которые так и не дождались возвращения к родным очагам.
Она была немногословна и замкнута в общении. В деревне ее звали презрительным словом «бандеровка», посмеивались над ее говорком — чисто украинским, не растворившимся ни в чем другом, особенно в матерной грязи, ставшей для многих других нормой общения. И никто не знал об одном удивительном случае, происшедшем в ее жизни. Никто, кроме отца Лаврентия.
А произошло вот что. Похоронила баба Ганя своего «чоловика» — мужа Панаса, с которым помыкала горюшка, как заклеймили их «врагами народа» и погнали с родной земли на «стройки коммунизма». Похоронила — и раздала бедным людям все, что от него осталось. А осталось-то: осеннее пальтишко, зимний тулупчик, пара рубашек да пара обувки. Сохранила себе лишь мужнину «вышиванку» — расшитую крестом украинскую сорочку: старую, из домотканого льна. Любил ее покойный дед Панас поносить. Бывало, наденет, выйдет «из хаты» — а над ним покатываются со смеху: такой рубахи тут отродясь никго не видывал. А дед любил ее. Вот и решила оставить ее на память баба Ганя. Постирала, погладила и положила в старенькую самодельную «скрыню» — сундучок. Доставала лишь в день смерти деда: клала в святой угол под образа и молилась за упокой родной души. Просила близких людей, чтобы положили эту сорочку к ней в гроб, когда помрет сама. Да не судилось…
Выходит однажды баба Ганя на стук в калитку. Смотрит — а там нищий стоит: оборванный, грязный, немытый. «Дай, — говорит, — Христа ради одежонку какую». «Нэма в мэнэ ничого» — отвечает ему старушка, а тот не унимается: «Дай, — говорит, — хоть рубашку»
Жалко было бабе Гане отдавать самое дорогое, что у нее было — дедову вышиванку, а того нищего стало жаль еще больше. Зашла в дом, перекрестилась на образа, утерла слезу — и отдала нищему: «На, — говорит, — носи в память мого чоловика Панаса»
А дня через два поехала в город с деревенскими торговками на базар: кое-что продать, кое-что купить. Вдруг смотрит — и глазам своим не верит: стоит тот самый нищий, рядом с ним такой же бездомный, и продают дедову вышиванку. Торгуются с кем-то, подороже просят. Дал им денег незнакомец — и помчались те двое в соседнюю забегаловку, чтобы сразу пропить заработанное.
Заплакала горько баба Ганя, видя такую несправедливость. Всю дорогу плакала неутешно, а вошла в дом — и вовсе разрыдалась, упав перед образами. Поднимает глаза, чтобы осенить себя крестом, и обомлела: Господь на нее с иконы смотрит, в дедову вышиванку одетый.
«Согрела ты Меня, — слышит она в сердце своем сладкий голос Спасителя. — Наг был — и одела. Не забуду Я твоего добра…»
И не стало у нее на сердце ни горечи, ни боли, что пошла та вышитая сорочка по чьимто чужим рукам.
— Господи, прими за милостыню в память моего Панаса покойного, — тем же незлобным сердцем помолилась она, отогнав от себя подступившие было сомнения: дескать, может не стоило никому отдавать?
Открыла же ту тайну баба Ганя лишь отцу Лаврентию. Другие бы все равно не поверили, засмеяли…
— О свышнем мире и спасении душ наших Господу помолимся!
В абсолютной тишине, царившей в храме, голос, доносившийся из алтаря, звучал протяжно-четко, чеканно, даже строго.
— Господи, помилуй, — диссонансом этой строгости и торжественности раздавался писк маленькой сгорбившейся певчей, похожей на забившуюся в угол домашнюю птичку.
Когда родной дядя отца Игоря служил не в городе, а в таком же глухом, забитом и забытом всеми месте, где теперь служил сам племянник, юный Игорь Воронцов, бывая на службах, не мог сдержать улыбки, когда дядя возглашал: «Миром Господу помолимся!» Весь «мир» состоял из настоятеля и нескольких старушек в платочках, стоявших перед алтарем и тихо подпевавших хору. Еще больше он удивлялся, когда видел, как отец Сергий говорил проповедь в совершенно опустевшей церкви. К кому он обращал свое слово?
— Сонму Ангелов, что служат с нами, — наставлял он племянника, видя в нем ростки, рвавшиеся к свету духовной жизни и богопознания. — С нами ведь Ангелы небесные служат, вот им и говорю: слово Божие полезно не только для людей — для всех оно вечно и назидательно.
А теперь отец Игорь сам стремился подражать своему ревностному дяде, не опуская богослужений в храме, тщательно готовясь к каждому.
Великая ектения закончилась — и певчая затянула еще более пискливым голосом:
— Благослови, душе моя, Господа. Благословен еси, Господи. Благослови, душе моя, Господа, и вся внутренняя моя Имя святое Его.
Отец Игорь, не выходя из алтаря, «разбавил» этот писк своим баритоном:
— Благослови, душе моя, Господа, и не забывай всех воздаяний Его. Очищающаго вся беззакония твоя, исцеляющаго вся недуги твоя. Избавляющаго от нетления живот твой, венчающаго тя милостию и щедротами. Исполняющаго во благих желание твое: обновится, яко орля, юность твоя…
Он заметил: всякий раз, когда он побеждал в себе лень, физическую усталость, понуждал себя к молитве через «не могу» — немощь отступала, а все тело наливалось бодростью и силой. И сейчас, едва начав Божественную литургию, он ощутил, как немощь, свалившая его накануне, отступила, тело стало легким, послушным бодрому духу.
Так подошли к основной части литургического богослужения — Евхаристическому канону. Отец Игорь стал еще более собранным и воодушевленным.
— Станем добре, станем со страхом, вонмем, Святое Возношение в мире приносити, — возгласил он вместо диакона, которого тут по штату не полагалось.
— Милость мира, Жертву хваления, — изменился голос и у Анны: вместо писка он стал более низким, грудным, внутренним.
Отец Игорь благословил из алтаря, повернувшись ко престолу:
— Благодать Господа нашего Иисуса Христа, и любы Бога и Отца, и Причастие Святаго Духа, буди со всеми вами.
— И со духом твоим, — певчая в умилении и слезах опустилась на свои слабые коленочки.
Наступал момент, вызывавший у отца Игоря трепет в сердце с тех пор, как впервые приступил к алтарю как священник.
— Горе имеим сердца!
Во умилении руки поднялись сами, а взор устремился вверх — откуда на маленький престол сейчас невидимо нисходила Божественная сила.
Отец Игорь не искал во время совершаемых им богослужений каких-то особых ощущений, переживаний, на чем концентрировали свое внимание некоторые другие его собратья, рассказывая и пересказывая их, пытаясь истолковать это как знак особой милости к ним свыше. Отец Игорь старался служить строго по Уставу, ничего не упрощая и ничего не опуская, совершая все священническое правило перед Литургией — и его сердце, душа возгорались помимо воли, иногда оставляя в таком горящем состоянии духа, с поднятыми руками, гораздо дольше положенного. В эти мгновения он начинал чувствовать, как сам наполняется той Силой, Которая под его грешными руками преосуществляла хлеб и вино в Тело и Кровь Самого Спасителя. Ему хотелось, ч тобы эти мгновения продлились еще дольше, и он готов был оставаться в этом неземном состоянии вечно, не видя и не слыша ничего вокруг.
Но это были лишь мгновения, и вот вместо них снова слышалось пискливое пение бабы Гани:
— Господи, помилуй.
Окончив богослужение, благословив «мир» — все ту же Анну — напрестольным крестом, отец Игорь вышел и запер церковь на замок. Перекрестившись, он поспешил домой, издали заметив, как от калитки отъехал местный почтальон, разносивший газеты и письма в огромной сумке, доставшейся в наследство, наверное, со времен основания этой службы.
«Кто-то пишет, — подумал отец Игорь, зная, что ничего, кроме писем и телеграмм, им не носили. — Может, из дома, а может и друзья о себе дали знать»
Он не ошибся. Жена встретила его на пороге, размахивая листиком:
— Едут, едут! Завтра будут! Надеюсь, гостям ты хоть немного внимания уделишь? Или оставишь их на меня, а сам пойдешь служить?
— Не оставлю, — отец Игорь прошел в дом и скинул куртку. — Не забывай, что к нам приедут не просто два моих друга, а два батюшки, целых два попа! С матушками. Вот вместе пойдем и будем служить. А потом покажем им наш лес, нашу красоту, порыбачим на озере. Так что не оставлю вас ни на минуту.
Елена пожала плечами, лишний раз убедившись, что этого человека ей не переделать.
Не такой уж горький я пропойца
Сотворив неспешно молитву «Отче наш», отец Игорь сел за стол. Напротив села матушка.
— А дети? — отец Игорь кивнул в сторону дверей. — Кормила их?
— Уже, — ответила Елена. — Не столько ели, сколько перемазались. Теперь опять стирай да опять настирывай. Ох, как надоело…
— Говорю тебе: давай стиральную машину купим. Сколько проблем сразу с плеч долой. Так нет, упираешься, не хочешь послушать.
— Это ты не хочешь понять, — мирно возразила та, — что проблем и хлопот только добавится. Ты что, забыл, где живешь? С нашими перебоями в электричестве только автоматику ставить. Накроется раз — потом тягай сто раз по всем мастерским.
— Нет, ну это же не дело, — отец Игорь покачал головой. — Кто приедет, увидит — засмеют, скажут, что мы живем в какой-то средневековой эпохе.
— Между прочим, очень скоро приедут, — Лена указала взглядом на лежащую телеграмму. — И очень скоро засмеют.
— А мы сделаем вид, что не понимаем этого юмора. Что там, в кастрюльке?
Лена открыла крышку и положила горячую отварную картошку.
— Представляю, сколько будет разговоров: лучший студент курса — и в таком захолустье. Настоящий отшельник. Подвижник. Стоило ли рваться к знаниям, чтобы зарыть себя и семью нашу в этом Погосте?
— Леночка, не ропщи. Бог даст, мы с тобой еще в Академии поучимся, и в больших городах служить будем, и…
Он не договорил. В окошко снаружи постучали, а через мгновение в дверях появился отец Вадим — ближайший сосед отца Игоря, каждую неделю наведывавшийся в гости, радуясь тому, что теперь можно было пообщаться на разные темы не с обветшавшим монахом, которому, казалось, на ум не шло ничего, кроме служб и каких-то воспоминаний — таких же древних, малопонятных и неинтересных, как и он сам.
— Ну что, не надоело еще отшельничать? — отец Вадим бесцеремонно плюхнулся на стул и сразу стал брать что-то из тарелки. — Если верить тому, что нервные и всякие там клетки время от времени восстанавливаются, то годы молодые — никогда. Моя вон дернула отсюда — и твоя, смотри, не выдержит. Что тогда будем делать? Монастырь открывать?
Жена отца Вадима — матушка Евгения — решительно оставила тот образ жизни, который ей предложил глава молодого семейства, и с двумя детишками возвратилась в город к своим родителям, поставив условие: войдет под кров отца Вадима только тогда, когда тот обзаведется достойным жильем, достойным приходом и достойным положением среди своих собратьев. Ни того, ни другого, ни третьего батюшке пока не светило, поэтому он оставался служить на прежнем месте — таком же захолустье, как и Погост, но на десяток километров ближе к райцентру, терпя над своей несложившейся семейной жизнью деревенские пересуды и насмешки.
— Монастырь? — улыбнулся отец Игорь. — Неплохая идея. Ты как, матушка?
Он взглянул на Елену.
— Я не против. Только вырасти, воспитай тех чад, что есть и будут, — и, как говорится, вперед на подвиги.. Отшельником тебя и так зовут. С годами станешь еще известным чудотворцем, прозорливцем, люди будут сюда ехать со всех концов, как встарь.
— Чего там «станешь»! — рассмеялся отец Вадим. — Уже стал! Только и разговоров о том, что ты сделал с тем пропойцей Василем.
Он откупорил привезенную с собой банку энергетика, которым постоянно баловал себя, и стряхнул брызнувшую на футболку пену. Отец Вадим относился к тому современному поколению священников, которые не брезговали чисто мирскими утехами, что им предлагал прогресс. Они могли сутками «висеть» в социальных сетях Интернета, до глубокой ночи сидеть у телевизора, «зарядить» себя модными энергетиками. Его редко видели в подряснике: в основном только тогда, когда он начинал облачаться к службе в храме. Ходил в застиранных джинсах, ярких футболках, с наушниками и портативным плеером. Он всегда был в курсе всех новостей — и в церковной жизни, и в политике, мог высказаться по поводу любых сплетен, которыми с утра до ночи «кормили» людей средства массовой информации.
Весь внешний вид этого пастыря меньше всего напоминал в нем священнослужителя: для тех, кто не знал его, это был вечно взлохмаченный «рубаха-парень», от которого на все стороны сыпалось веселье, громкий смех, прибаутки, остроты. Год назад отец Вадим очутился в центре скандала, когда его реплику, высказанную в одной из компьютерных сетей, разнесли по всему Интернету с едкими комментариями: «Начался Великий пост, — сделал тогда запись батюшка. — Я сел за компьютер. Встал — и о, чудо: пост закончился!» Скандал дошел до архиерея, и не миновать бы острослову наказания, если бы не опасение, что он покинет свой приход, убежав вслед за матушкой, а ехать в такую глушь ни у кого не было желания.
Отец Игорь был прямой противоположностью своему собрату. Нигде на людях он не появлялся без подрясника, храня в памяти мудрое наставление своего благочестивого дяди: «Форма дух бережет». В общении с верующими и всеми остальными людьми был всегда сдержан, немногословен, а улыбку старался прятать, прикрывая ладонью или опуская голову. Волосы на голове, борода и усы были всегда ухожены и аккуратно выровнены.
— Что там еще за сплетня пошла гулять? — матушка Елена сразу отреагировала на то, что вокруг ее супруга пошли какие-то разговоры.
— То не сплетня, а горькая правда, — еще громче рассмеялся отец Вадим. — Помнишь того забулдыгу, что шлялся повсюду, где начинали звенеть стаканы? Ни одна свадьба, ни одни поминки без него не обходились. Всюду успевал. А ведь был, говорят, бригадиром когда-то, даже награды правительственные имеет.
— Василь-то? — хмыкнула Лена. — Да кто ж его не знает? Поди, не только люди, а каждая собака.
Отец Вадим глотнул пенящийся напиток.
— Как ты можешь пить такую отраву? — поморщился отец Игорь. — Там ведь сплошная химия, попей лучше наш чай, больше пользы будет.
— Эх, отшельник и есть отшельник, — снисходительно взглянул на него отец Вадим. — Попробуй хоть раз — поймешь. Одна такая баночка — и заряд энергии на весь день, бегаешь, словно моторчик в одном месте. «Химия…» На этой химии, ежели хочешь знать, спортсмены сегодня мировые рекорды устанавливают, чудеса физической выносливости демонстрируют.
— Нет-нет, — остановила его матушка Елена, — о рекордах и напитках давайте позже поговорим. Сейчас о Василе. Так что с ним случилось? Неужто умер?
— С точностью до наоборот! — отец Вадим снова рассмеялся, разведя руками. — Воскрес ваш Василь! Воскрес! И теперь долго жить будет. До самой смерти.
— Как это? — в один голос спросили отец Игорь и Лена.
— А так! Пить бросил! Ходит, как стеклышко. Ему стакан, а он от него нос воротит. Ему стопку, а он плюнет на нее — и пошел себе дальше. В церковь прилежно ходит, материться перестал. Разве не чудеса!
— Чудеса… — прошептал изумленный отец Игорь. — Только я ко всему этому какое отношение имею?
— Ладно тебе скромничать, старец! Самое прямое. Кто его первым причастил? Ты. Поэтому с тебя причитается, чудотворец. Молва пошла гулять, хотят к тебе новых любителей этого самого дела везти, чтобы ты отбил у них охоту в рюмку заглядывать.
…Василь Серебряков, или, как его за никогда не унывающий нрав, открытую нараспашку душу, непослушный вихор у виска и любовь к гармошке звали друзья, Василий Теркин, был известным на всю округу человеком. Это в последнее время он слыл известным пьяницей, дебоширом, задирой, а до этой беды все его знали как трудягу, толкового бригадира механизаторов, умеющего дать жизнь и пустить в поле груду металла, бывшего трактором, комбайном, любым другим агрегатом. За эту любовь к технике ему еще в армии, где он служил танкистом, пророчили большое будущее, но родная земля, родная деревня звали к себе, куда он и возвратился и где трудился, имея полную грудь наград и полную стенку почетных грамот, пока не пристрастился к бутылке. Да и пристрастился-то с мелочи: то там нальют по поводу, то там без всякого повода, то отблагодарят от души, то с собой в сетку положат. Выгнали с работы, ушла жена, отвернулись дети, из дома к невестке ушла родная мать.
И рад бы теперь был Василек бросить пить, да не мог: тянуло его всей душой к налитому стакану. А что там было — его мало интересовало: домашняя брага, самогонка, бутылка «бормотухи» из сельповского магазина. Глотнул однажды тормозной жидкости — врачи еле откачали. Но и это не помогло: как пил — так и продолжал пить, шляясь по соседним деревням, выпрашивая то у одного, то у другого стакан водки за саму грязную, самую черную работу. Весь специалист, что был в нем, умер, а вся душа — веселая, добрая, чистая — сгорела.
И напала вдруг на Василя такая тоска, что стал он подумывать о том, чтобы порвать враз со всем — и с непробудным пьянством, от которого он уже не мог освободиться, и со своим одиночеством, и с самой этой скотской жизнью.
«А чего панькаться? — раздумывал он в минуты относительного просветления. — Петлю на шею или ножом по венам — и вся тут недолга»
В таком тягостном душевном состоянии увидел его однажды отец Игорь: Василь сидел недалеко от церкви, обхватив голову руками и тупо вперившись взглядом в накренившийся столб.
— Вот она, жизнь моя, — прошептал он, когда к нему подошел отец Игорь и присел рядом. — Как этот столб: вся сгнила, вся почернела. Еще чутьчуть — и столб завалится. И жизни моей каюк. Лишь подтолкни — и все, полный каюк. Как сам думаешь? Простит меня твой Бог? Или ты в Него не веришь? Ходишь в церковь, как на работу, зарплату получаешь. Веришь ты в Бога или нет? Давай поменяемся местами? Ты станешь мною, Василем Теркиным, а я — тобою, попом?
Отец Игорь ощутил черную силу, исходившую от этого несчастного человека, почти уничтоженного водкой, пьянством. Нет, подумал он, тут сейчас не просто заурядный сельский пьяница, каких по русским деревням, как собак беспризорных, а нечто гораздо страшнее. Отец Игорь перекрестился и, глядя своему неожиданному собеседнику прямо в глаза, сказал:
— Что же, давай поменяемся. Ну-ка, «батюшка», научи меня креститься. Ничего не умею, ничего не знаю. Давай-ка, осени себя крестом.
— Крестом? — пьяный осклабился, цинично рассмеявшись в лицо отцу Игорю. — Легко! Как два пальца об асфальт.
Он неуклюже сложил грязные пальцы в пучок и дрожащей рукой приложил их ко лбу, потом на живот, потом потянулся к левому плечу…
— Нет-нет, «батюшка», сначала на правое, а потом на левое, — отец Игорь повернул движение его руки в нужном направлении.
И едва он коснулся левого плеча, как изо рта сначала вырвался грозный рык — нечеловеческий и даже не звериный, а словно из самой преисподней, потом с черного злобного лица Василя спала маска — такая же демоническая, как и вырвавшийся из его нутра рык, и он зарыдал, уткнувшись в грудь отцу Игорю. Немного успокоившись, поведал батюшке печальную историю того, как опустился на самое дно своей жизни. А потом открыл ему душу:
— Явился мне этот… черный такой, как эфиоп, и говорит: «Вижу, Василий, мучаешься ты крепко. Зачем тебе эта жизнь собачья? Давай я тебе помогу» «Помоги, — говорю ему, — родимый, забери меня отсель, всем я опостылел: и себе, и другим. Век благодарен тебе буду, в самые ножки поклонюсь. Только скажи мне: кто ты, избавитель мой? Как тебя зовут?» А он и отвечает: «У меня нет имени — как и у таких, как ты. Свое имя ты уже давно пропил. Но если хочешь знать, то я тот, кого ненавидит Церковь. И для нее ты давно пропал. А вот мне ты уже поклонился. Но чтобы мне навеки верным остался, давай заключим с тобой договор: кровью» Я и согласился: кровью — так кровью, мне уже ни к чему не привыкать. А он снова говорит: «Чтобы тебе легче было это сделать, сними-ка с себя это ярмо» И показывает на крестик, что у меня на шее висел.
— И что? — прошептал изумленный отец Игорь.
— Нет, побоялся я, батюшка. Грешник я, правда. Пьяница отпетый, голь перекатная. Слова гнилые говорю. А крестик… Чтобы снять с себя крестик и кинуть в грязь, как он велел, надо быть кем-то больше, чем пьяница. Не посмел я этого сделать, рука не поднялась. Страшно стало…
— Клятву тому «эфиопу» дал?
— Не успел.
— И что теперь? Пойдешь?
— Сдохну, как последняя собака под забором, но не пойду! А вот что дальше делать — не знаю. Полный тупик. Заклинило меня, как изношенный тракторный мотор. И хочу бросить пить, да не могу: затянуло, засосало меня в этот омут с головой.
Отец Игорь задумался, чем помочь этому несчастному и обманутому дьяволом человеку.
— Причащался давно? — спросил он.
— Сегодня утром. У Нинки, что брагу делает, — ответил тот, но сразу спохватился. — А, в смысле этого?
Он кивнул в сторону церкви.
— Да, в этом самом смысле, — кивнул и отец Игорь.
— Я и знать-то не знаю, что это такое. Видеть видел, как бабы подходят, а что, для чего — ничего не знаю, никто меня этому не учил. Раз, думал, им это нужно, то пусть идут, а я и без этого «причащусь».
Поняв, какая перед ним была опустошенная, обкраденная грехом душа, отец Игорь начал готовить Василя ко Святому Причастию, взяв с него твердое слово не прикасаться к спиртному, не пить ни капли, кто бы ни приглашал, на что тот дал такое же твердое обещание. И сдержал его. В присутствии людей, стоя на коленях перед чудесным образом Богоматери «Всех скорбящих Радосте», поклялся с Божией помощью навсегда покончить с тем проклятым, почти погубившим его жизнь пьянством. А потом, с миром в сердце, подошел ко Святой Чаше и причастился.
С этого момента началась у Василя новая жизнь: к нему возвратилась жена, дети, родная мать не могла нарадоваться, что он бросил пить, снова пошел на работу, но главное — стал ходить в храм, рассказывая всем, как ему в самую трудную минуту помог молодой батюшка с Погоста.
И с той поры частенько по вечерам, беря в руки гитару, он затягивал грустную песню на известные стихи Есенина, переделав их на лад своей «переделанной» жизни:
Стыдно мне, что я в Бога не верил.
Счастлив я, что поверил теперь.
И звучала эта любимая им и его друзьями песня не как безысходность пьяной, разгульной жизни, а как искреннее покаяние за эту жизнь:
Вот за это веселие мути,
Отправляясь с ней в край иной,
Я хочу при последней минуте
Попросить тех, кто будет со мной:
Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
За неверие в благодать
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать.
Слушая эту исповедь — в надрыв, под гитару, люди плакали, а в их душах тоже начинало просыпаться то, что удержало Василя от рокового шага — вера в Бога.
— А ты скромничаешь, — отец Вадим допил банку любимого энергетического напитка и, не вставая, прицельным броском эффектно закинул ее в мусорное ведро. — Скромность по нынешним временам давно не в моде. Чудотворец и есть. «И слух о нас пойдет по всей Руси великой, и назовет всяк сущий в ней язык!» Готовь, матушка, мешок, куда будешь ссыпать деньги. Уедете отсюда на шикарной иномарке, будете жить в шикарном доме, в большом городе. А мы — увы, серые провинциальные попы.
Отцу Игорю этот разговор и его насмешливо-развязанный тон совершенно не понравился. Он помнил Василя: тот случай связал их добрыми отношениями, спасенный пьяница стал носителем живого чуда избавления от недуга, которым в русских деревнях страдают поголовно.
— Может, и нам поможет? — молва мгновенно пошла гулять по всей округе. — Молод годами, а вишь какой… Видать, молитвы заветные знает…
И правда, потянулись: кто сам, а кого чуть не волоком вели отчаявшиеся жены, родные, чтобы батюшка силою «особых молитв» отбил охоту к пьянству.
— Исцеляю не я, а Господь — по вере вашей, — пытался переубедить их отец Игорь, — а коль твердой веры, твердого желания бросить пить нет, то прямо из храма может снова в рюмку клюнуть носом — праздновать свое «исцеление».
— Да не упрямствуй ты, старец, — посмеиваясь, подбадривал его отец Вадим, — Народ всегда жаждал чуда, искал разных чудотворцев, а если не находил, то создавал их сам. Зачем подрывать эту веру? Вон в соседнем благочинии наш один собрат собирает на свои молебны за исцеление целые стадионы — и никого это не смущает. Пусть хотя бы верят в то, что можно жить без пьянства, коль на самом деле не могут.
— А почему другие могут? Тот же Василь. Почему он смог порвать связь с этим пороком, а другие — нет? — возражал отец Игорь.
— Да меньше вникай ты в эти тонкости. Другим только дай славу, а ты исцелил, слава к тебе сама идет, ищет, и сам же от нее бежишь.
— Исцелил не я, а Господь — по вере того несчастного. И по его стремлению бросить пить. Поэтому всю славу отдадим Богу. А молва она и есть молва: сегодня тут, завтра там, сегодня бурлит, завтра утихнет. Лишнее все это. Пойдем, собрат, помолимся Богу, почитаем каноны.
— Что-то слаб я сегодня, — отец Вадим сладко потянулся, собираясь идти домой.
— И напиток не помогает? — матушка Елена собрала ему небольшую сумку с домашним молоком, творогом, сметаной. — От этого пользы больше, чем от химии.
— У меня свои средства, не менее «народные»: посижу у телика, там сегодня футбол, наши с немцами режутся, потом киношка интересная, потом смешное шоу. Мозги отдыхают, не напрягаются.
— футбол, киношка… — задумался отец Игорь. — А когда же правило читать?
— Как сказал пророк, «всему свое время». Это ты у нас отшельник: ни телевизора у тебя, ни Интернета, вот и сидишь тут. «Правило читать…» Смотри, не пропусти жизнь, пока все правила перечитаешь: она летит быстро. Кроме того, у жизни свое правило: живи, пока живется. Я бы на твоем месте подумал о детях: подрастут ведь незаметно, и что тебе скажут? Папаня, зачем ты нас на свет породил? Чтобы сгноить в этой дыре? Ох, отец, не шути с этим и крепко думай. Моя и года не выдержала нашей жизни, драпанула отсель впереди паровоза, только пятки засверкали. Я ее не сужу: молодая, красивая, дама в полном соку. Не пойму только, зачем она в попадьи подалась, на что рассчитывала?..
Проводив гостя, отец Игорь долго раздумывал о том, почему душа бывшего пьяницы была ему более понятной, чем разговоры своего же собрата-священника, его стремления. А потом, оставив эти думы, встал перед святыми образами и начал творить ежедневное молитвенное правило: читать Псалтирь и каноны.
Гости
Правду говорят: как гостей ни жди — они всегда приходят неожиданно. Лена возилась на кухне, а отец Игорь прилег немного отдохнуть, когда за окном возле их дома заурчал мотор подъехавшей машины и сразу же раздался громкий лай дворняжки Вулкана. Кошка, мирно дремавшая на подоконнике, с перепугу подпрыгнула и бросилась под кровать.
— Приехали! — всплеснула руками матушка, выглянув в окно, и пошла будить мужа. — Вставай, вставай, гости приехали!
— Как приехали? — отец Игорь потер глаза и взял стоявший рядом будильник. — Так ведь еще не…
— Вот так ведь: еще не вечер, а гости уже дома. Пошли встречать.
И они поспешно вышли отворять калитку.
Гости — их было четверо: два бывших однокурсника отца Игоря — отец Владимир и отец Виктор со своими матушками — тоже поспешили из машины.
— Да какой он там отшельник! — оба молодых батюшки горячо обняли своего собрата. — Настоящий куркуль! Отшельники живут в норах, пещерах, кельях, а не в боярских хоромах, да еще рядом с такой царской природой. Давай веди, показывай, барин!
— С чего начнем? С наших боярских хором или природы? — отец Игорь тоже рад был встрече с друзьями.
— С застолья! Дай что-нибудь поесть. Пока к тебе пробрались по этим ямам, оврагам да ухабам, то все кишки слиплись.
Лена быстро собрала на стол, чтобы накормить гостей.
— Курочка домашняя, картошечка домашняя, капустка домашняя: чем не благодать? — тот, что был побойчее — отец Виктор, бросился пробовать сразу все. — Это вам, братья, не по столичным супермаркетам отовариваться, где все подкрашено, расфасовано, законсервировано, заморожено, химией отравлено. Даже блинчики домашние! Мечта поэта!
— Кстати, блинчики не с поминок? — подмигнул отец Владимир.
— Да ты что, отец! — всплеснула руками Лена. — Каких поминок? У нас тут сплошные долгожители. Сама, своими ручками вот этими пекла, не сомневайся.
Гости расхохотались.
— Вы совсем одичали, юмора не понимаете. Анекдотец такой есть. Молодой батюшка впервые сидит за столом после похорон, люди рядышком расселись. Батюшка молитву прочитал, трапезу благословил, а люди ни к чему не притрагиваются, на батюшку смотрят, чегото ждут. Тот ничего не поймет, в чем дело. А ему старичок местный говорит: «Батюшка, люди ждут, когда вы блинчик откушаете. Традиция у нас такая» И показывает перед ним на тарелку, где лежит красивый такой блин.
Ну, батюшку не нужно было долго уговаривать, он уплел с аппетитом, облизнулся, усы, пальчики вытер салфеткой и говорит: «Хорошая у вас традиция. И блины хорошие, вкусные. Видать, рецепт есть особый?» «Да никакого особого рецепта нет, — отвечает старикашечка. — Просто мы кладем этот блин на голову покойнику, и он так лежит, пока сам покойник в доме. Поди, два, а то и три дня проходит. Традиция, говорю, у нас такая. А потом этот блин мы даем отведать батюшке, который покойничка нашего в последний путь провожает. Вкусный, правда?»
Лена обомлела от такой шутки, не зная, как реагировать, а гости рассмеялись еще громче:
— Приятного аппетита, братья! Это из серии застольных анекдотов. Я вам по ходу дела еще парочку расскажу. Они улучшают пищеварение.
— А пить-то, пить что будем? Тоже что-нибудь домашнее? Давай сюда свою брагу! Ни разу не пробовал. Небось, у здешнего трудового крестьянства всему научились?
— Нет, если всему учиться, то… — ответила вместо отца Игоря Елена, ставя на стол бутылку сухого вина.
— О, нет, только не этот «квас», — теперь уже отец Владимир нагнулся в свою сумку и вытащил оттуда бутылку с яркой заморской этикеткой. — Это от нашего стола вашему столу. Хороший «вискарь»! Отменный! Сам пью и вам советую.
Он поставил на стол бутылку заморского виски и, откупорив, разлил по рюмкам.
— За тебя, отшельник! За тебя, Елена прекрасная! За вас, друзья!
И, звонко чокнувшись со всеми, залпом выпил. Отец Игорь лишь пригубил и поставил на стол.
— Так-то ты нас уважаешь, так-то нам рад, — отец Владимир захрустел соленым огурчиком, укоризненно кивнув на рюмку отца Игоря.
— Завтра служба, — тот спокойно посмотрел на друга, — я уж как-нибудь в другой раз.
— В другой? — изумились гости. — Мы к кому приехали — к нашему старому другу или лесной коряге? Какая служба? Праведник нашелся… Значит, нам не служба — оставили все и приехали к тебе. Как говорится, служба службой, а дружба дружбой. Или наоборот?
Короче, ясно, о чем речь. Оставь ты свою службу на недельку ради друзей, как мы оставили все ради тебя. Поедем вместе куда-нибудь, отдохнем по-человечески, культурно. В нашем «бусике» места хватит, обо всем остальном сами позаботимся.
Елена тронула отца Игоря за руку:
— Может, правда?..
Тот не успел ответить: во дворе снова раздался громкий лай и стук в окно. Отец Игорь встал из-за стола, уверенный, что пришли к нему. Переговорив с кем-то негромко, он возвратился, чтобы взять ключи от церкви:
— Вы гуляйте, отдыхайте, а меня зовут, нужно соборовать.
— Кого это? — вскинула глаза Елена.
— Дмитриевну, что за ручьем живет. Ты должна помнить: ее на прошлой неделе из больницы привезли, было лучше, а теперь опять плохо. Муж пришел, говорит, что она просит соборовать ее, боится умереть без напутствия. Я скоро.
И вышел из дома.
— Знаем мы это «скоро», — буркнул недовольно отец Владимир, снова разливая виски. — Еще по рюмахе — и пошли отдыхать. Где ты нас разместишь, матушка? Дома или на сеновале?
— Не муж у тебя, Ленка, не батюшка, а пожарная команда, скорая помощь, — ухмыльнулись обе матушки. — Скажи честно: долго ты такое счастье искала? Не жалеешь?
— Ни капельки, — Елена взялась убирать со стола, когда все пообедали и пошли в отведенную гостям комнатку. — Я знала, что иду не за бизнесмена, не за офицера, а за батюшку. И о том не жалею.
— Врешь ты все, подруга, — Марина, супруга отца Владимира, плеснула себе в бокал виски. — Вспомни, какие «фартовые» женихи к тебе сватались, какие ребята. Мечта любой девчонки. Так нет, вместе с отшельником гоже решилась отшельницей стать. А о своих детях ты думаешь? Куда их сдашь? В интернат? Ведь у вас тут даже обычной школы нет. Лес да лес кругом. Что тебе дети скажут, когда из пеленок вырастут? Пора, знаешь ли, самой вырастать из романтического возраста.
— Но кому-то нужно служить и здесь, — возразила та.
— Нужно тем, у кого ни кола, ни двора, ни семьи, ни волос на голове, ни мозгов в голове. Таким «пенькам», который до вас тут служил. А если хочешь устроить себе и детям нормальную, достойную жизнь, то одними «паки-паки», отпеваниями да крестинами не проживешь. Сколько вам тут за все про все платят?
— Сколько платят — все наше, — уклончиво ответила Лена. — За все слава Богу, мы ни в чем не нуждаемся, а от всего лишнего только лишняя головная боль: как бы не украли, как бы не испортилось, как бы еще что-то.
— А что же тут ваше? Избушка эта на курьих ножках — церковная, вся рухлядь в ней — тоже церковная. Что в этой дыре ваше, кроме деток да вас самих? Жучка вон та, что тявкает во дворе, и та, небось, не ваша.
— Не пойму, Марина, к чему ты клонишь. Бросить, что ли, Игоря и найти себе более достойную пару?
— Не ерничай! — с жаром включилась в разговор другая гостья — Нина, бывшая замужем за отцом Виктором. — Мозги вправить нужно своему муженьку. Пусть кроме своих служб о детях и жене подумает. Это, да будет тебе известно, не менее святое дело, чем других призывать жить по закону. Служит — пусть служит. Но отдавай Богу Богово, а семье — то, что положено. Наши мужья тоже служат, но и о себе, о семьях своих не забывают. Между прочим, они недавно по кресту с украшениями за свою службу получили. А твой — что? Шиш без масла?
— Рада за вас, — снова уклонилась от этого разговора Елена, но подруги не отставали от нее. — Но я не ищу другой доли, кроме той, которую нам послал Господь. Не мне и не ему лично, а нам обоим. На двоих ее и делим.
— Делят они… Вам делить-то нечего, оба стали конченные нелюдимы. Ни вы, ни к вам. А у нас кроме службы еще и общие интересы. Собираемся турфирму открывать: пусть маленькую, но свою. Желающих паломничать, по разным святым местам ездить во все времена хватало, а теперь хоть отбавляй. Мы каждое лето отдыхать ездим не на родных загаженных пляжах, а на Средиземноморье. Торгуем разным церковным товаром, ищем, где подешевле купить да повыгоднее оптом сдать. А что тут такого? Не воруем, чужого не берем, а зарабатываем честным трудом, крутимся.
— Рада за вас, — Лена не хотела поддерживать этот разговор, становившийся ей уже неприятным. — Зато у нас природа здесь сказочная, хоть и без пляжей: что воздух, что лес, что в лесу. Зачем нам лишнее? И люди здесь душевные, добрые, отзывчивые, в городе такие большая редкость. Случись что — сразу придут на помощь, а в городе никому ты не нужен, все пройдут мимо или переступят.
— Вот скажи честно: когда к вам последний раз наведывался благочинный? — не унималась Нина.
Лена на секунду задумалась.
— Недели три назад.
— А к нам — если не каждый день, то через день! И не только по делам, а просто так: посидеть, пообщаться, пивка попить, вечерком в ресторанчике время культурно провести. Мы с нашим благочинным живем «в шоколаде»: и общаемся, и помогаем, и копейкой заработанной делимся. Вот он и отвечает нам добром на добро. Все красиво, по-божески.
— А когда же вы к службе готовитесь? Тоже после ресторана? — Лена изумленно посмотрела на подруг.
— Нет, прямо в ресторане, под музыку! Чего ты из себя дурочку строишь? Или тоже в святоши записалась? Ну и что с того, что мы посидим вечер вместе, семьями, в культурном месте? Что в этом плохого, грешного?
— Наверное, ничего. Просто я как-то… мы… тут…
— Да, вы тут! Что у вас тут, кроме самогонки, пьяной гармошки да старой киношки? Вам и пойти некуда. А была бы хоть чуток поумнее, посмекалистей, давно имели бы и нормальный приход, и положение, и награды, и дело, и ты сама была бы при деле. Не обижайся, но никто тебе, кроме нас, твоих лучших подруг, этого не скажет и никто не поможет.
Елена не успела ответить, как возвратился отец Игорь.
— Что за девичник? А где мои друзья?
— В лес убежали, — без всякой улыбки отозвалась Марина. — Тоже хотят попробовать стать отшельниками, как и ты. Раз тебе тут хорошо, может и им понравится? Переберемся тогда всем семейством сюда, будем жить-поживать, дебри здешние обживать. Приходы поблизости еще есть?
— Два и есть — для желающих уединения и подвига.
— Может, махнемся не глядя? Или почти не глядя. На ваше житье-бытье мы уже насмотрелись, а вот нашего ты еще не видел. Посмотришь, как мы обжились, какие два домика по соседству строим, а рядом еще один участок под застройку гуляет. С благочинным нашим познакомишься, вместе к архиерею смотаетесь. Глядишь, с нами останешься. Время подвижников уже прошло. Не те времена, когда монахи по лесам прятались, на камнях сутками стояли, молились, пока их комары целыми тучами поедом ели. Сейчас люди стремятся смотреть на жизнь более реально, без иллюзий и фантазий, в том числе и батюшки, и монахи. Только слепой не видит, на каких «аппаратах» некоторые отцы в рясах раскатывают, какие у них стильные мобильники и прочие побрякушки. Очень так, знаешь ли, скромно все. Убогие к ним со всех сторон бегут, в ножки падают, благословеньице наперебой просят. А те благословляют, важно так, свысока поглядывая на свою многогрешную паству. И что? Осуждают лишь неудачники, завистники, кто сам ничего палец о палец не ударит, чтобы создать себе нормальную жизнь.
— Ой, матушки, — улыбнулся отец Игорь, — вы меня прямо с порога атаковали. Дайте подрясник снять.
— А такого дикаря, как ты, надо брать в подряснике.
— Правильно! — из комнаты показались сонные друзья отца Игоря. — Прямо в подряснике и заграбастаем. Поедешь с нами? Кажись, хватит тебе по здешним лесам куковать. Насчет тебя разговор с благочинным был, местечко неплохое есть, с Владыкой потолкуем, он против не будет. Поедешь?
— А на кого я здешний приход оставлю?
— На кого? Да на очередного романтика, как ты, который жаждет каких-то подвигов. А тебе, батюшка Игорек, хватит. Завтра же и едем эту тему перетереть. Думаю, за недельку тут особо никто не соскучится, скажешь благочинному, что едешь по семейным делам. Могут же у тебя быть такие дела? Тещу с тестем давно проведывал? Вот и проведаешь, рады будут. Все, вопрос решен.
Отец Игорь не спешил снимать подрясник, словно очутившись гостем в своем доме.
— Завтра? Но завтра я с утра служу, потом надо идти причащать на дому, соборовать, потом… А потом я думал, что мы послужим все вместе. Тут и не помнят, когда сразу столько батюшек было. Обрадуются люди.
— Обрадуются? — рассмеялись гости. — Их радость не идет дальше стакана браги, самогонки. Ради кого ты стараешься, отец? Во имя чего из кожи лезешь? Этих людей ничем не проймешь, а вот себя живьем угробишь.
Отец Игорь молчал, ничего не отвечая, и лишь улыбался.
— Меньше юродствуй, братец, — усмехнулся отец Владимир. — Тебе дело предлагают. Присоединяйся, пока есть такая возможность. Побыл отшельником, подышал свежим воздухом, и возвращайся к нормальной жизни современного человека.
— А чем она у меня тут ненормальная? — отец Игорь чувствовал, как удивление его друзей постепенно перерастало в раздражение.
— Нет, лучше скажи, объясни, что нормального в том, чтобы жить в такой лачуге, в такой дыре, берлоге, где нет ни связи, ни света, ни машины…
— Аж две, — перебил эти эмоции отец Игорь.
— Две чего? — остановился отец Владимир.
— Две машины: «джип-внедорожник» и «кадиллак» с открытым верхом, — серьезно ответил отец Игорь.
— У тебя? Здесь?! — в один голос воскликнули изумленные гости.
— Денусь, дай ключи от гаража, похвастаюсь гостям, — он незаметно подмигнул Елене и вышел из-за стола. За ним поднялись и гости.
Выйдя во двор, он подошел к сараю и отомкнул большие двери.
— Вот они, полюбуйтесь.
Гости заглянули вовнутрь и громко расхохотались: там стояли старые деревянные сани и ржавый велосипед.
— «Джипом» своим я зимой пользуюсь, когда много снега навалит: оттолкнусь — и до самой церкви с ветерком, — все так же невозмутимо продолжал отец Игорь. — А летом на «кадиллаке»: и в храм, и к людям, и в лес по грибы да ягоды.
— Нет, мы ошибались. Ты не юродивый, — обиженные таким розыгрышем, друзья возвратились в дом. — Ты — шут гороховый. Джип — не у тебя, а у меня. А вот у нашего благочинного — хоть и не «кадиллак», но не хуже «тачка». Потому что у нас одно общее дело, общие интересы. И кроме служб в церкви мы тоже кое-чем заняты. Да-да, бизнесом! Собственным бизнесом, который раскручиваем на собственные деньги, собственными руками и собственным умом. И пусть другие что хотят, то и думают по этому поводу. Во что-то вникаем, к чему-то присматриваемся, как другие делают, у них учимся. Поэтому и живем, не заглядывая в кошелек, сколько там осталось и осталось ли вообще сколько-нибудь. И, между прочим, не только сами неплохо живем, но и на храм жертвуем: реставрацией занимаемся, пристраиваем, закупаем разный товар. Так что, братец, не строй из себя святошу, начитавшегося разных старцев. Мы, в отличие от тебя, успеваем все: и Богу служить, и себе угождать. Все по Евангелию делаем: Богу отдаем Богово, а кесарю — кесарево. А вот ты — гордец. Святым себя, небось, возомнил. Таких «святых», как ты, знаешь, сколько по долинам да по взгорьям сидит? И каждый ждет, Бога молит, чтобы оттуда побыстрее выбраться к лучшей жизни. Мы, твои лучшие друзья, приехали, чтобы помочь, вытянуть тебя отсюда, в долю нашего общего дела взять, а ты нам сарай открываешь. Еще покажи, куда вы в туалет ходите. Хотя, зачем вам туалет? Вышел, встал или сел под дерево — их целый дремучий лес — и все дела. Эх, братишка… Никто добрым словом не вспомнит, никто слезинки не проронит. Кинут в яму, как того старика, что служил здесь до тебя, — и все. Кто его помнит? Никто. Жил-был простой деревенский попик — и нетушки его. Жил — и в яму сплыл. Небось, всех подряд в рай отправлял. Ты еще не научился этому?
— Чему «этому»? — удивился отец Игорь.
— В рай покойников отправлять. Анекдот еще один такой есть. Не застольный, правда, но в тему. Про деревенских попов. Старенький батюшка помер, а на его место прислали нового: ну, как тебя. Служит он, служит, а людям что-то не нравится. Не поймет ничего, продолжает служить. А люди вдруг собрались — и прямым ходом к архиерею. «Заберите, — говорят, — этого батюшку, а нам дайте другого» «Какого это другого? — удивился архиерей. — Чем вас этот не устраивает? Служит по чину, всех крестит, венчает, отпевает. Что вам еще нужно?» «Да все так, Владыка святый. Одно нам не нравится: прежний батюшка всех покойников наших в рай отправлял, а этот не хочет». «И как же это он делал?» — изумился архиерей. «Да все по-простому, по-нашенски, — объясняют ему люди. — Похоронит, бывало, очередного покойничка, только яму засыпали — батюшке быстренько несут на подносе граненый стакан водки. Без всякой закуски. Он ее хлобысь, потом крякнет в кулак, глянет в небо и говорит: «Эх, понеслась душа в рай!» А новенький так не делает. Люди наши простые, этого не понимают. Пришлите нам понятливого».
— Зачем ты так о нашем собрате, которого в глаза не видел? — отец Игорь не разделял веселья друзей.
— Затем, что ты можешь превратиться через несколько лет, если не раньше, в такого же деревенского «чудотворца». Его забыли — тебя точно так же забудут. Но сначала ты забудешь себя сам: своих друзей, все то, что нас связывало, объединяло, наполняло жизнь светом, радостью. Да что с тобой говорить? Отшельником был, а стал им еще больше.
— Ладно, — вздохнул отец Виктор. — Подавай-ка, матушка, на стол. Гулять будем. Ресторанов у вас тут нет, пиццерии тоже, Интернета подавно. Как там поется, «метро закрыто, в такси не содют». Хотел сегодня футбол посмотреть, классный матч транслируют, да какой теперь футбол… Не в клуб же нам идти, под гармошку плясать? Два попа с попадьями пустились в пляс. Представляю, какая умора будет.
Исповедь
Отец Игорь долго не мог заснуть. Он молился, но молитва вытеснялась разными мыслями, навеянными общением с друзьями; потом эти мысли снова сменялись тихой молитвой; пока, наконец, утомленный их нескончаемой вереницей, он задремал. Но и во сне ему плелись и плелись разные мысли — беспокойные, хаотичные, беспорядочные, нагромождаясь одна на другую, теснясь, толпясь в его уставшем мозгу. Спросонья он даже не смог понять сразу: стук, раздавшийся в окошко, был продолжением сна или же вполне реальным.
— Батюшка, родненький, — на пороге стояла заплаканная прихожанка, — беда большая. Евдокимовна помирает. Успеть бы причастить на исход ее душеньки. Очень просит. Уж простите нас, грешных, что в такую рань… Нет, в такую темень стучимся. До утра еще часа полтора-два. Простите…
— Хватит, Люба, разбудишь всех кур. Оденусь только, возьму в церкви Запасные Дары — и пошли.
Он быстро оделся и вышел из дома. Следом за ними бежала огромная лохматая собака Берта.
— Боишься волков? — отец Игорь кивнул на нее. — Зачем отвязала?
— Ведь ночь-то какая темная, — ответила попутчица, — страшно. Волки скоро у нас вместо собак по улицам бегать будут. Никакими запорами и заборами от них не отгородиться, прям беда. Если бы не моя Берта, они бы ко мне и в сарай забрались, и в хату. Я без нее никуда, особенно ночью. Иду на утреннюю дойку — она за мной следом.
— Ладно, ждите меня, я быстро.
Отец Игорь пошел к церкви, чтобы отпереть дверь и взять Дары, как заметил в церковном дворе женскую фигуру. Подойдя ближе, он увидел, что это женщина, дремавшая на лавочке под раскидистым деревом.
«Может, нищенка забрела? — подумал отец Игорь, подходя еще ближе. — Или странница? Только что тут забыла? У нас тут ни чудесных источников, ни чудес — ничего. Сплошное захолустье. И не боится вот так: одна, среди ночи, без всяких волкодавов, как Люба. А вдруг она вообще не жива?.. Господи, помилуй!»
Он подошел еще ближе и тихонько, чтобы не напугать, потряс ее за плечо. Незнакомка вздрогнула, открыла глаза и, увидев перед собой священника, сразу встала под благословение.
— Простите, если я вас… — смутился отец Игорь.
Только теперь он смог разглядеть незнакомку. Это была уже немолодая женщина, очень интеллигентного вида, в дорогом кожаном пальто. Такие же дорогие сапожки были забрызганы дорожной грязью. Перехватив взгляд отца Игоря, она поспешила все объяснить:
— Я прямо из международного аэропорта. Муж обо всем позаботился, заказал такси, но он не знал, какие здесь дороги. Вернее, тут вообще никаких дорог, сплошное бездорожье. Поэтому я шла пешком несколько километров. Пока добралась, была уже ночь…
«Из международного аэропорта? — изумился про себя отец Игорь. — Да, жаль, что у нас тут ни метро, ни троллейбуса. Самый надежный транспорт — трактор. Да и то гусеничный. Колесный тоже увязнет»
Понимая удивление отца Игоря, незнакомка продолжала:
— Я живу не здесь, а далеко, за океаном…
— Да, я уже понял, что вы не из соседней деревни. Только не пойму, как тут очутились? Что вас привело к нам? Или просто заблудились? Я готов помочь, но мне нужно спешить причастить тяжелобольную. Если вы не против, то я открою вам сторожку, а когда возвращусь, мы обо всем поговорим.
В связке ключей он быстро отыскал нужный и, отперев дверь маленького церковного домика рядом, пригласил ночную гостью:
— Здесь вам будет и теплее, и безопаснее. Можете погреться чаем, — он указал на большой алюминиевый чайник, стоявший на электрической плитке.
— Спаси вас, Господи, — незнакомка не стала отказываться. Было по всему видно, что она продрогла и рада теплу.
— Странно как-то все это… — не переставал удивляться отец Игорь. — Ночь, глухая деревня, международный аэропорт, вы…
— Простите великодушно, — та смиренно поклонилась батюшке. — Поверьте: я не бродяга, не попрошайка. Я буду вас ждать и все объясню.
Отец Игорь взял Дары и быстрым шагом пошел к дому, где его уже ждали.
Возвратившись, он изумился еще больше: нежданная ночная гостья встречала его за накрытым столом, где уже дымился ароматный чай, лежало разложенное на тарелочке печенье.
— У меня очень заботливый муж, — улыбнулась она, — и потом, признаюсь, я не могу без чая. Нигде не могу: ни дома, ни в дороге. И хочу угостить вас. Наверняка вы такой не пробовали.
«Наверняка» — подумал отец Игорь, вдохнув неведомый аромат.
— Меня зовут Ольга, — представилась незнакомка, опережая вполне естественные вопросы батюшки. — Я приехала к отцу Лаврентию, думала, что он еще жив, но… Сюда ведь ни позвонить, ни узнать ничего. Как жаль, что его уже нет, как жаль…
Слезы блеснули на ее глазах.
— Я обязана этому великому пастырю всем, что есть в моей жизни. Нет, я имею ввиду не материальный достаток, не бизнес, даже не здоровье. Я обязана отцу Лаврентию тем, что он помог найти мне и не потерять главное богатство — Христа, Его Церковь. Вокруг меня много верующих людей — и когда я жила в этой стране, и когда живу там, но так, как открыл мне Христа отец Лаврентий — через свой личный пример — мне не открывал никто.
Она замолчала. Не перебивал и отец Игорь, чувствуя, насколько необычная судьба была перед ним.
— Если благословите, я расскажу вам о себе, о своем пути к Богу, чтобы вам лучше понять, кем в моей многогрешной жизни был этот воистину святой старец.
Отцу Игорю вспомнилось, с какими насмешками говорили его друзья об этом стареньком священнике, совершенно не зная его. Ничего не знал о нем и сам отец Игорь.
— Да, я внимательно слушаю вас, — он подвинулся ближе к столу. — Если вы никуда не спешите, то мне будет интересно узнать все и о моем предшественнике, и о вас — все, что считаете нужным рассказать.
Ольга вздохнула и перекрестилась на образа.
— Пусть это будет моей исповедью перед вами, батюшка — точно так же, как я однажды открыла всю свою душу отцу Лаврентию.
И, вздохнув еще, она начала свой рассказ.
— Я с детства жила жизнью, о которой многие мои ровесницы и друзья могли только мечтать. То, что они видели по телевизору: заграницу, роскошь, достаток, шик — я была этим окружена каждый день. Они отдыхали в пионерских лагерях, загородных турбазах, а меня папа брал с собой на фешенебельные курорты за рубеж; они даже не представляли себе вкуса тех деликатесов, которые у нас не переводились на столе. Они получали образование в рядовых школах, институтах, я же училась в элитном частном лицее, а потом — в Лондоне. Они жили в общагах, коммуналках, тесных квартирах, старых бараках, а в моем распоряжении был роскошый двухэтажный особняк: с прислугой, двумя гаражами, бассейном, зимним садом, каминами, импортной мебелью.
Была ли я счастлива? Не знаю. Я не испытывала нужды ни в чем, все мои близкие друзья были из того же круга молодежной элиты, к которому принадлежала я сама, ну а «сереньких мышек» — своих ровесников из обычных семей — просто не замечали. Мы жили своими интересами, проблемами, темами для общения: карьера, бизнес, модные покупки, элитные магазины, ночные клубы… Мне казалось, что я уже жила в раю, поэтому не нуждалась ни в каком боге. Моим богом был папа: его слава, деньги, влиятельные столичные связи, власть. Какими-то духовными вопросами, проблемами я совершенно не терзалась, не забивала ими голову. Мое будущее было ясным, понятным, абсолютно прогнозированным и вполне обеспеченным. По своей психологии я пошла в своего отца: он прагматик, все его действия предельно расчетливы, продуманы, лишены ненужных эмоций.
А вот мама, напротив, была человеком очень чувственным и глубоко верующим. Я не могла понять состояния ее души, причину ее внутренних страданий, слез. Что ей не хватало? Отец настолько заботился о нас, что избавил от всех забот и по дому, и по жизни вообще. А маме все равно чего-то не хватало: в ее домашней библиотеке было много духовных книг, она много молилась, прилежно соблюдала посты, ходила в храм, исповедывалас.ь. Жила тихо, мирно, ни на кого не сердилась, не обижалась, всегда давала милостыню, всех нас любила…
В чем же она каялась, к тому же со слезами, стоя на коленях перед священником — настоятелем одного небольшого храма, куда всегда любила ходить? Это душевное состояние, эти чувства были для меня не понятны, далеки, хотя мама всеми силами старалась привить мне религиозность, осознание своей личной ответственности перед Богом, ощущение Его безграничной любви к людям. Зачем? Мне вполне хватало родительской любви — реальной, живой, каждодневной, а не какой-то там евангельской, книжной. Мама часто брала меня с собой в церковь, но… Пока я была маленькой, мне было там интересно: красивое пение, горящие свечи, запах ладана, таинственность. А потом, по мере взросления, все это исчезло. Более того, когда в кругу моих друзей заходили разговоры о вопросах веры, то Православие воспринималось нами как нечто отсталое, темное, совершенно не отвечающее духовному уровню, запросам современных образованных людей. Церковь, как нам казалось, была уделом «забубенных» старушек, старых дев с неустроенной личной жизнью, злых одиноких теток, брошенных мужьями, малограмотных, недоразвитых или же откровенно нездоровых людей.
Чтобы не отставать от духа времени, я зачитывалась разной беллетристикой об НЛО, паранормальных явлениях, полтергейсте, а потом всерьез увлеклась астрологией. Почему? Меня с детства манил к себе мир звезд: я любила смотреть в бескрайнее ночное небо, любоваться светилами, о чем-то мечтать, грезить. С другой стороны, я любила математику, точный расчет — это мне передалось от отца, что со временем, когда я получила хорошее образование экономиста, помогло выстроить четкий алгоритм своей будущей карьеры и бизнеса. Кроме того, сказалось увлечение психологией, изучением мотивов человеческих поступков. Астрология же — не те дешевые гороскопы, что печатаются в газетах, а основательная, глубокая, очень древняя наука — как раз синтезирует в себе научные знания астрономии, математики и психологии.
Все свое свободное время я посвятила фундаментальному изучению этой науки в школе Павла Глобы. Мне нравилось, что в нашем окружении не было фанатиков: никто не высказывался негативно о других религиях, никто не подсмеивался над тем, что кто-то носил крестик и даже ходил в церковь. Напротив, христианство ставилось на один уровень с астрологией, ибо, как утверждает Евангелие, волхвы пришли к Христу, ведомые звездою, а они-то и являлись не кем иным, как зороастрийскими жрецами-астрологами. Так что в этом отношении совесть меня не беспокоила. Я знала, что среди моих друзей-астрологов были люди не просто верующие, а регулярно ходившие на богослужения: они даже исповедовались, причащались. Кто и как их допускал к Святому Причастию — не знаю.
А вскоре я стала сама практиковать астропсихологию и даже подумывать о том, чтобы построить свой новый бизнес именно на этом увлечении. Дело пошло поначалу очень успешно, у меня появились постоянные клиенты, среди которых были очень состоятельные, влиятельные люди, политики: всех их интересовало будущее, прогноз наперед. Этих людей, как и меня, мало волновал истинный источник нужной информации. Они заказывали, платили хорошие деньги, не скупились — я добросовестно выполняла. Причем, я работала наиболее совершенным методом, доступным далеко не для всех астрологов. В чем он состоит?
Профессиональные астрологи работают двумя методами. Первый основан на том, чтобы сначала произвести необходимые вычисления, а затем последовательно рассматривать каждую планету, ее взаимосвязи, положение в знаке, в доме и градусе; ключевые точки, звезды, транзиты и многое другое. Получается колоссальный объем информации, и астролог должен выстроить ее в определенную систему, выделить главное, не увязнуть в мелочах, деталях и даже противоречиях.
А можно получить весь объем необходимой информации посредством специальной медитативной практики. В этом и состоит второй метод — гораздо более сложный, чем первый. Здесь тоже необходимы точные математические расчеты, выстраивается гороскоп, после чего астролог концентрирует все свое внимание на центр круга и направленной энергией мысли и духа входит туда, мгновенно получая весь объем нужной информации. Но психологическая нагрузка, которую испытывает астролог, настолько огромна, что, как я уже сказала, ее способен выдержать лишь подготовленный специальной медитацией мозг. Ты получаешь информацию в готовом виде, остается лишь сбросить ее на бумагу. Но… Именно тут кроется большая опасность. От этих «прыжков» в информационное пространство накапливается усталость — и моральная, и психологическая, и физическая, от нее все труднее освободиться с помощью все тех же медитативных практик, которые призваны обеспечить безопасность мозга и всего организма. Но и это не самое страшное. Тот, кто занимается профессионально астрологией, знает, что круг, в котором концентрируется необходимый поток, объем информации, затягивает, из него с каждым разом все труднее выйти, человек теряет границы между реальным и виртуальным, между временем и безвременьем, днем и ночью, жизнью и смертью. Ты превращаешься в некий суперкомпьютер. И это еще не все. Ты вдруг начинаешь осознавать, чувствовать, что этим компьютером управляют: не ты сам, а кто-то тобою. Я общалась с людьми, пораженными действием наркотиков, оказывала им психологическую помощь, знаю их проблемы, состояния, поэтому могу сказать, что ощущение падения в круг не сравнимо по своей жути ни с чем, оно намного страшнее и неприятнее, как если бы ты вдруг ощутил, что прыгнул с огромной высоты с парашютом, а он не раскрывается…
В какой-то момент я интуитивно почувствовала, что еще несколько таких «прыжков» — и сойду с ума. Поэтому остановилась, решив порвать с астрологией. Но теперь астрология не спешила рвать связи со мной. Я ощущала притяжение круга, меня тянуло туда, как психически нездоровых людей тянет в петлю.
Но и тогда я не спешила задуматься над истинными причинами своего состояния. Ни о каком раскаянии не было и речи. Я оставила астрологию, но сразу же окунулась в чтение другой эзотерической литературы, чтобы хоть отбиться от гнетущих психологических и психических состояний.
— И все же я задумалась над смыслом жизни — не над тем земным, которым жила счастливо в родительском доме, а над более глубоким, сакральным. Это произошло, когда мама вдруг тяжело заболела, а через месяц умерла. Отец с его неограниченными финансовыми возможностями, связями ничем не мог помочь: мама таяла на глазах, догорала, как свечечка, а потом и вовсе погасла, лишь вспыхнув на прощанье… Она слезно просила у нас прощения, но я опять не могла понять — в чем. Нам всем было невыносимо жалко ее, больно смотреть на страдания, тогда как она держалась спокойно, даже величественно спокойно, всецело предав себя в руки Того, в Кого верила твердо, без всяких сомнений.
«За что же, — думала я, — Бог забирает у нас маму? Почему Он не исцелит ее, если такой всемогущий? Почему не заберет эту страшную болезнь, которая доставляет ей столько физических страданий и мучений? Где Он, Бог? Слышит ли молитвы мамы? Неужели не видит, как она мучается? И есть ли Он вообще?»
С другой стороны, я не могла понять состояния мамы в тот последний период ее жизни. За что она благодарила Бога? За ниспосланную Им болезнь, неотвратимую смерть? За наши слезы, с которыми мы смотрели на нее, умирающую? В чем был смысл этих благодарений? Ведь мама оставалась до последнего вздоха в полном рассудке, памяти, уходила из жизни, совершенно не хватаясь за нее, не вымаливая у Бога пожить еще чуть-чуть…
«Почему такая несправедливость? — думала я, оплакивая мамину кончину. — Зачем тогда молиться, класть поклоны, придерживаться постов и всего церковного Устава, если Бог отвернулся от тебя, если ты Ему не нужен?»
И я не просто затаила обиду на Бога. Я возроптала на Него…
Папа недолго оставался вдовцом: он вскоре женился, его новой спутницей жизни стала молодая красивая женщина, которая по возрасту годилась мне в старшие сестры. Но мы быстро нашли общее понимание, подходы друг к другу и продолжали жить, как и прежде — мирно, без конфликтов, размеренно, планируя наперед всю свою жизнь.
Ко всем прежним терзаниям моя душа стала наполняться невыразимой тоской. Нет, скорбь от потери мамы постепенно утихла, я вернулась в круг привычного общения, втянулась в свои дела и заботы. Мне вдруг стало казаться, что я утратила смысл жизни. Что это было? Психологический срыв, депрессия? Опытные психотерапевты, к которым я обратилась за помощью, не могли сказать ничего определенного, лишь посоветовав принимать антидепрессанты, от которых становилось еще хуже, еще тоскливее, невыносимее. Перерывы между приступами странной тоски, равнодушия к жизни, утери всякого смысла в ней становились все меньше и меньше, пока не превратились в полосу сплошного душевного мрака, отчаяния и безысходности.
Я замкнулась в себе, стала совершенно избегать друзей, потеряла сон. И хоть я уже была замужем, но моя семейная жизнь совершенно не была в радость, она меня тяготила — хотелось побыстрее избавиться от нее… В голову стали приходить навязчивые мысли о том, как лучше уйти из этого мира — туда, где, как мне казалось, меня ждала мама, звала к себе. Я начала изучать методы безболезненного суицида: для этого окунулась в Интернет, где есть советы на все случаи — и не только жизни, но и смерти.
— И как раз в этот тяжелый период мне что-то снова напомнило о Боге: но теперь я вспомнила то радостное душевное состояние, когда, взявшись за мамину руку, шла в храм, зажигала свечи, целовала святые лики. Я вдруг ощутила в себе нарастающую внутреннюю борьбу: одна сила толкала меня в петлю, нашептывала наглотаться таблеток и уснуть навеки, или… бритвой вспороть себе вены, а другая влекла туда, куда я давно забыла дорогу — в храм Божий. И во мне шевельнулось желание пойти в храм, открыть свою душу, оголить ее язвы. Но, признаюсь, желание это было очень слабым, неуверенным, шатким.
«К кому идти? — думала я. — Кому открывать свою душу? Кому она вообще нужна, как и ты сама со своим нытьем?»
Я мысленно перебирала всех священников, кого знала лично, но никто из них, как мне казалось, не был достоин того, чтобы я посвятила его в тайны своей мятущейся души. В голову лезли попавшие в печать, на телевидение, Интернет скандальные факты, разоблачающие пастырей и даже монахов с часами за несколько десятков тысяч евро, катающихся на безумно дорогих иномарках, участвующих в растлении малолеток и других отвратительных плотских грехах. В кругу моих друзей были два семинариста, но, глядя на них, я не могла себе представить, какие из них будут пастыри душ человеческих. Они не скрывали, что с помощью влиятельных родственных связей намеревались сделать быструю карьеру, утвердиться в обществе, наладить собственный бизнес. Священный сан был для них лишь удобной ширмой для решения вполне земных дел. Большую часть свободного времени они проводили с нами: отдыхали, катались, веселились, хвастались дорогими покупками. Когда же они молились? Их образ в моем представлении меньше всего ассоциировался с образом молитвенников, тем более подвижников. В их глазах я не видела Бога: только алчность, деньги, бизнес, карьеру. Это и было их богом, их кумиром.
«О чьих душах они будут беспокоиться, когда о своей собственной забыли?» — так думала я, терзаясь вопросом, к кому идти на исповедь. Я не видела вокруг себя ничего святого, чистого, праведного, лишь себя считая достойной сожаления, сострадания, тепла. Я судила всех — и за дорогие часы, и за иномарки, и за вечеринки в элитных ресторанах. Не судила только себя, не видела только свои тяжкие грехи и пороки. Мне тогда было невдомек, что авторитет нашей Церкви держится на Христе, а все мы — пастыри, монахи, миряне — есть члены этого мистического церковного Тела. И если бы святость Церкви зависела от поступков некоторых нерадивых пастырей, от такой церкви уже давно бы ничего не осталось. Только теперь я хорошо понимаю, осознаю, что увидь какого-нибудь батюшку, не имеющего не то что иномарки или часов за тридцать тысяч евро, а крыши над головой, живущего где-то под забором, на вокзале, — моя личная вера от этого вряд ли стала бы крепче. Я была вся поглощена собой, своим состоянием, и через него смотрела на жизнь. Мне казалось, что в мою душу достоин был заглянуть если уж не сам Ангел небесный, то истинный земной праведник. И Господь послал мне такую встречу. Для вразумления моей гордой, непокорной души.
Во сне я вдруг увидела свою покойную маму, а себя — девочкой. Мы шли в тот маленький храм на окраине города, куда мама всегда любила ходить. Мы вошли вовнутрь, перекрестились, положили поклоны и поставили свечи. Потом мама повела меня к священнику, бывшему настоятелем. Я всегда очень боялась его: густые брови, густая седая борода, строгий голос. Помню, как он говорил некоторым прихожанам, кто выпрашивал у него разрешения послушать службу сидя: «Здесь не театр, а храм Божий. Таким грешникам, как мы, нужно не сидеть, а стоять на коленях, и в слезах вымаливать у Господа прощения»
— Проснувшись, я поняла, куда следует идти. И немедленно набрала по телефону тот храм. Мне ответил его прежний настоятель и все тем же строгим голосом назначил час встречи. Дождавшись вечера, я пошла.
Встретив меня у входа, он пригласил не в храм, а к себе в дом, стоявший в ограде церкви. «Матушку вашу я хорошо помню, — сказал он, — праведной жизни была, Царство ей Небесное». К моему удивлению, он достал из большого альбома фотографию моей мамы, поставил ее на стол и тихо сказал:
«Господь Сердцеведец, покойная матушка ваша и аз, недостойный иерей, слушаем вас»
Как это всколыхнуло мою душу! Как взорвало ее изнутри! Я словно снова оказалась рядом с моей дорогой мамочкой, в ее любви, ласке, тепле, полном понимании — всем том, чего мне так не хватало. И потом этот образ Спасителя, который стоял в углу комнаты, а возле него теплилась лампадка. Мне казалось, что Сам Господь смотрит на меня, ожидая, что я открою Ему наглухо закрытые двери души. И я открыла, распахнула их, начав выплескивать все свои обиды, горечи, боли… Я говорила и плакала, говорила и рыдала, не в силах остановиться, сбрасывая с себя тяжелейший груз.
И тут… Мне до сих пор страшно вспоминать об этом. В молитвенной тишине, которая, как мне казалось, внимала каждому моему вздоху, каждому слову, я услышала… храп. Он мгновенно вывел меня из блаженного состояния, бросил снова в реальность моего бытия. Вначале мне даже показалось, что это было наваждение, слуховая галлюцинация, просто посторонний звук, доносившийся откуда-то. Но храп повторился, и, оглянувшись назад, я поняла, откуда он исходил: от спящего батюшки. Более того: от него страшно разило спиртным, этот омерзительный дух я только теперь ощутила, оставшись с ним в закрытом помещении. Все еще не веря своим глазам, я встала с колен и подошла ближе, но правда оставалась правдой: священник сидел в кресле сильно пьяный и, похрапывая, спал. То, что мне казалось поначалу просто водичкой в стакане, стоявшим рядом с ним на столе, оказалось недопитой водкой…
— Это был неописуемый ужас! Я вскрикнула — и батюшка тотчас очнулся от дремы.
«Простите, — он заворочался в кресле, пытаясь подняться, — я сегодня плохо себя чувствую. Вы, кажется, хотели мне что-то рассказать? Исповедаться?»
«Нет-нет!» — я опрометью бросилась оттуда, забыв обо всем на свете, охваченная отвращением к тому, что только что пережила.
Как описать то, что творилось в моей душе? Теперь она была отравлена злобой, ненавистью настолько, что при одной мысли о Церкви меня охватывало содрогание. Это чувство усилилось еще больше, когда один из моих знакомых семинаристов, узнав, к кому я обратилась, расхохотался: «Нашла себе духовника! Это же горький пропойца, которого давно пора отправить за штат. У нашего архиерея ангельское терпение, но и оно небезгранично. Место таких попов — дома на печке или на улице под забором»
«Но почему, — не могла понять я, — люди тянулись к нему? Почему он был духовником моей мамы? Не могу поверить, что мама не видела и не знала об этом пороке. Что влекло ее к этому пьянице?»
Но кипевшая на душе злоба, неприязнь, отвращение не давали мне разобраться во всем трезво, взвешенно. Ия упала еще ниже: дух злобы и неприязни привел меня в секту. «Помогли» друзья, давно ходившие туда. Христос для них был символом личного преуспевания в жизни, обогащения, материального достатка, цветущего здоровья — словом, всего, что не касалось души. О каком-то раскаянии, слезах, борьбе со страстями там не могло быть и речи. Сектанты исповедовали доктрину, согласно которой Христос искупил все человеческие грехи — раз и навсегда, поэтому от человека, наставляли они, не требуется ничего, кроме веры в Бога — ни постов, ни борьбы, ни ограничений, ни всего остального, на чем веками строилась жизнь православная. Все, чему учило Православие, ими осмеивалось, преподносилось как выдумки, решительно отвергалось.
В какойто момент у меня появилось сомнение: те ли это люди, за которых себя выдают? Особенно небольшая каста приближенных к пастору. Меня сильно смутило, насторожило то, что они предлагали уже окончательно втянутым в секту сдавать свою кровь — якобы на нужды тяжелобольных, нуждающихся в переливании. Но затем я узнала о неком странном обряде «причащения» этой кровью после того, как над ней совершались непонятные для непосвященных адептов оккультные действия.
«Это, — внушали нам, — и есть истинная кровь Христова, а не то, что…» Ну, вы понимаете, что внушали нам. До такого «причастия» допускали далеко не всех и далеко не сразу: лишь после того, как психика человека окончательно ломалась, он ставал всецело послушным воле пастора и его помощников. Но после принятия крови он окончательно превращался в биоробота, зомби, готового выполнить любую команду, любое распоряжение пастора: к тому времени мозг был совершенно блокирован и неспособен что-то анализировать, фильтровать, тем более критически воспринимать, что навязчиво внушали, вдалбливали, требовали.
Хотя, признаюсь, поначалу мне действительно было хорошо с этими людьми. Я ощущала, что нужна им, что со мной интересно, что являюсь членом одной счастливой христианской семьи. Боже, как я ошибалась! Им нужны были мои деньги, а также деньги моего отца, которого они через его любовь ко мне тоже стали превращать в покорного раба своей секты и ее пастора — хитрого, расчетливого, тонкого психолога, умеющего играть на самых сокровенных струнах обманутых, доверчивых душ. Но папа, как я уже говорила, был человеком прагмагического склада ума, и он смог быстро раскусить эту публику, понять, к чему они склоняли нас: получить бесконтрольную власть над бизнесом, имуществом, акциями. От этого у меня возникли серьезные проблемы с отцом. Он всеми силами старался вырвать меня из-под влияния сектантов, а те, напротив, яростно старались меня удержать, сменив прежнюю ласку и любовь на угрозы, запугивание карами небесными, которые меня, якобы, ждали за дерзость и ослушание пастору.
— Моя психика не выдержала этой борьбы: она надломилась — и я попала в психиатрическую клинику. Все, что со мной происходило там, было не просто тяжелой болезнью — это было настоящее беснование. Злые духи, уже полностью овладевшие моей душой, стали терзать меня изнутри, как дикие звери. Чтобы избавиться от этих невыносимых страданий, я кричала, рвала на себе волосы, хваталась за нож… Меня привязывали к кровати, давали сильные дозы успокоительного, но демонические силы, сидевшие и царствовавшие во мне, рвали все узы, бросали к решеткам на окнах, метали по коридорам…
В таком состоянии меня и увидел отец Лаврентий. А потом я — его. Я увидела — нет, не лицо, а настоящий лик, склоненный надо мной в глубоком сострадании и скорби.
«Как зовут тебя?» — старец ласково улыбнулся, тронув мою руку своей широкой ладонью.
Я не помнила даже своего имени. Ничего не помнила, не осознавала, где я, что со мной творится, в каком времени живу, в каком измерении. Моей сутью были лишь страдания и боль. Старец поднес к моим губам крест, дав приложиться:
«Тебе станет лучше»
Но стало хуже. Едва коснувшись Распятия, я не закричала, а зарычала, как лесной зверь, — зарычала так страшно, что даже стоявшие рядом санитарки в ужасе отпрянули назад и стали истово креститься. Но старец оставался спокоен.
«Оставьте ее! — грозно сказал он, глядя мне в пылающие злобой глаза. — Именем Иисуса Распятого заклинаю, повелеваю вам: оставьте ее! Выйдите вон!»
Я ощутила, как некая сила заслонила мне горло, стараясь выйти, вырваться наружу. Не в силах уже ни бороться, ни кричать, я раскрыла рот, оттуда пошла пена, а потом раздался оглушительный звон стекол в палате: они разлетелись на мелкие осколки, словно туда ударилась огромная птица. Когда, отдышавшись, пришла в себя, то снова увидела этого благообразного старца: теперь он поил меня святой водой.
«Приходи ко мне, — ласково сказал на прощанье. — Твоей душе нужен хороший врач»
«Кто он? — я ничего не могла понять, что со мной произошло, но ощущала во всем теле легкость и свободу. — Мой папа пригласит его»
«И папа пусть приходит, — старец улыбался. — Вместе приезжайте. А врача этого все знают. Имя Ему — Христос»
— Отец Лаврентий, оказывается, навещал старушку, лежавшую в этой же клинике с полной потерей памяти. Она была давней прихожанкой батюшки и узнавала лишь его одного, когда он приходил к ней со Святыми Дарами. Я лежала в соседней палате, батюшка услышал мои нечеловеческие страдания и не мог пройти мимо. Так отец Лаврентий вошел в мою жизнь, став с того времени духовным отцом и наставником. Я открыла ему всю свою душу, но открыла так, что между моей прошлой жизнью и нынешней пролегла глубокая пропасть. Стоя перед святыми образами вот в этой самой церкви, я дала твердое слово с Божьей помощью исправить все, что теперь осознавала как тяжелый грех, отступление от Христа. Отец Лаврентий тоже стоял рядом со мной и плакал, вымаливая меня у Спасителя, прося милости и прощения.
Мы стали очень близки. Признаюсь, так близка в откровениях я не была с родным отцом и даже со своей покойной мамой. Но не давала покоя судьба отца Георгия — того самого батюшки, которому благоволила моя мама и который был в плену страшного порока пьянства. Я не знала, чем помочь. И, после долгих раздумий, решилась ехать к нему. Войдя снова в его дом, я упала перед ним на колени, умоляя в слезах поехать к отцу Лаврентию.
«Оставь меня, дорогая, — он поднял меня с пола и обнял, — я тяжело болен и ничего не могу поделать с этой бедой. Господь попустил мне эту брань, а я, грешный, бессилен… Прости меня, Господи…»
Он разрыдался.
«Я ведь пью, — он перешел на шепот, — бочку… Даже бочки бывает мало»
Я снова рухнула перед ним на колени, дав слово не уезжать отсюда, пока он не согласится ехать со мной вместе. И отец Георгий согласился.
Мы шли пешком в сторону Погоста по непролазной грязи. Была уже ночь, в лицо дул сильный ветер, глаза застилал мелкий, волнами накрывавший нас дождь. И вдруг среди этой разгулявшейся непогоды, прямо посреди поля, мы увидели одинокую фигуру старца. То был отец Лаврентий. Он сам, по наитию духа, вышел навстречу своему собрату. Он обнял его, а потом возгласил громким голосом, стараясь перекричать вой ветра:
«Отец Георгий, Господь Сердцеведец, сей грозный ветер и аз, недостойный иерей Лаврентий, слушаем тебя!»
Он почти слово в слово повторил то, с чем обратился ко мне когда-то сам отец Георгий. И тот, пав перед старцем прямо в грязь на колени, стал горько, с плачем каяться в своих грехах, прося у Бога прощения и помощи. Плакала и я, упав рядом. Плакал сам старец…
Господь услышал нашу молитву. Отец Георгий совершенно порвал с прежним пороком, а его молитва за пораженных тем же недугом стала иметь особую силу и дерзновение перед Богом. Он горячо, с сокрушенным сердцем просил прощения у своих прихожан за то, что его пагубное пристрастие к спиртному стало для многих соблазном. Люди же не таили на него зла, понимая, через какую страшную, какую изнурительную личную борьбу прошел их наставник, осознав свой грех. Года через два после этого он мирно отошел ко Господу, оставив о себе самую светлую и теплую память. О прежнем недуге никто больше не вспоминал, словно и не было его.
А моя судьба сложилась так, что после смерти родного отца я улетела за океан, туда, где живет мой муж, а теперь и вся наша дружная семья. Там у нас все: бизнес, друзья, дом. Рядом — православный храм, построенный на средства выходцев с нашей святой земли. Туда теперь ходим, там вместе молимся. Память об отце Лаврентии свята для нас. Как жаль, что я не застала его живым. Надеюсь, мы побываем на его могилке?..
Отец Игорь уделил гостье много внимания и времени. Он слушал, ни словом не перебивая, стараясь понять тайну, так странно, так удивительно связавшую воедино его — отца Игоря, судьбу этой незнакомки и ее духовного отца — ничем незаметного сельского батюшки, такого же отшельника, каким был теперь и сам отец Игорь в глазах своих друзей. А всех их еще более странным образом связала эта глушь, окруженная дикими, лесами, топями, глубокими оврагами и безлюдьем.
Помолившись в храме, отец Игорь пригласил гостью к себе домой, там угостил уже своим чаем, настоянным на здешних целебных ароматных травах, а потом вместе с ней пошел за село, где под кронами густых деревьев раскинулось небольшое кладбище. Тут и был упокоен предшественник отца Игоря — старец Лаврентий.
Ракита
Совершив литию на могилке, отец Игорь учтиво поклонился гостье, благодаря за интересный и поучительный рассказ. В этой встрече он тоже чувствовал некий особый промысел Божий который привел его в здешние места на пастырское служение.
— Сказать по правде, я не знаю об отце Лаврентии ничего, кроме того, что он прослужил у нас настоятелем с того времени, как храм возвратили церковной общине, а это немногим более десяти лет. Буду вам очень признателен, если вы мне расскажете о нем, о его жизни, если, конечно, вам о ней ведомо.
— Отец Лаврентий был человеком очень скромным, — Ольга положила на могилку букет полевых цветов и поцеловала крест. — О себе он рассказывал мало, в основном лишь факты, которые так или иначе касались других, или же для духовного назидания. Его жизнь была необычайно смиренной, свое собственное «я» он ставил ниже других. Он умалялся перед всеми, даже перед такими закоренелыми грешницами, как я. Он был истинный монах: его сердце не лепилось, не привязывалось ни к чему земному, а душа горела молитвой. Молитва была его ненасытной пищей, она ему заменяла все, без чего не можем обойтись мы, грешные. Без молитвы я его почти никогда не видела. Даже когда он общался с людьми, его ум и сердце были обращены к Богу, во время же служений батюшка молитвенно горел, пылал, и жар этого пламени невольно передавался всем, кто находился рядом.
А вот факты его биографии мне мало ведомы. Знаю, что после того, как их монастырь закрыли, всех монахов, кто противился этому решению, арестовали и сослали в заключение. Выжил только отец Лаврентий, отбыв там почти 15 лет. Долгое время жил, как говорится, «по людях», которые давали ему приют, делились куском хлеба: пребывание в концлагере в зоне вечной мерзлоты сильно подорвало его здоровье, на физический труд совершенно не хватало сил, а молитве он всецело отдавал то, что теплилось в нем, ничуть себя не жалея. Без молитвы, без служения Богу он не мог прожить и дня: лиши его этого счастья — и все, нет старца. У него не было никаких тайн, его душа, ее состояние были открыты, понятны: ни тени лукавства, ни намека на превосходство над собеседником. Вся его жизнь в Боге была примером для нас, от нее мы сами начинали возгораться и пламенеть огнем веры.
Ольга помолчала, о чем-то вспоминая, тихо утирая слезы. А потом взглянула на отца Игоря и кротко улыбнулась.
— Вы, наверное, будете очень удивлены, но у меня к вам есть одно поручение.
— От кого же? — улыбнулся и отец Игорь.
— От отца Лаврентия. Не удивляйтесь. Его дух пребывал в таком возвышенном состоянии, что многое из того, что нам кажется странным — и тогда, и теперь, для него было открыто, понятно. Хотя…
Она задумалась.
— Нет, я не смею лезть своим грешным умом в такие тайны. Просто скажу, что в последнюю нашу встречу отец Лаврентий велел мне рассказать одну историю тому батюшке, который придет на его место после смерти. Видимо, отец Лаврентий чувствовал свою кончину, поэтому отдавал близким людям последние поручения. Теперь мой долг выполнить одно из них.
Отец Игорь тоже стал серьезным и задумчивым.
— Коль такова воля почитаемого вами старца, то мой долг выслушать вас.
Ольга положила руку на могильный крест:
— Пусть это святое место будет во свидетельство тех слов, которые буду говорить со слов самого отца Лаврентия. Но прежде хочу спросить вас, отче: вы слыхали что-нибудь о раките?
— О раките? — изумленно взглянул отец Игорь. — Кроме того, что известно всем, ничего больше.
И стал декламировать по памяти:
Ворон к ворону летит,
Ворон ворону кричит:
— Ворон! Где б нам отобедать?
Как бы нам о том проведать?
Ворон ворону в ответ:
— Знаю, будет нам обед;
В чистом поле под ракитой
Богатырь лежит убитый.
Кем убит и отчего,
Знает сокол лишь его,
Да кобылка вороная,
Да хозяйка молодая…
Ольга улыбнулась, ничего не сказав в ответ.
— Правда, помню еще одну вариацию на эту же тему, но не помню откуда:
В чистом поле под ракитой,
Где клубится по ночам туман
Эх, там лежит, в земле зарытый,
Там схоронен красный партизан.
Партизан отважный, непокорный,
Он изъездил тысячи дорог,
Эх, да себя от мести черной,
От злодейской пули не сберег…
— Ого, какие познания народного творчества! — удивилась Ольга. — Но нет, это все не то. Как говорится, не та песня, не на ту тему и не про тех героев. А такие строчки вам знакомы:
Редеет ночного тумана покров,
Утихла долина убийства и славы.
Кто сей на долине убийства и славы
Лежит, окруженный телами врагов?
Уста уж не кличут бестрепетных братий,
Уж кровь запеклася в отверстиях лат,
А длань еще держит кровавый булат…
Отец Игорь в ответ лишь пожал плечами, ожидая дальнейшего рассказа своей гостьи.
— «Долина убийства и славы» — это, между прочим, то самое место, где мы сейчас находимся. Или примерно то. Как утверждают историки, много веков тому назад здесь происходили страшные кровавые битвы русских ратей с монголо-татарскими полчищами. Трупами убитых с обеих сторон здешние поля были устланы, усеяны. Не зря эта деревенька, где испокон веков жили люди, получила такое непривычное для живых название: Погост. А поле, что сразу за ним, знаете, как называется? Тоже непривычно: Убитое.
— Интересный экскурс в историю, — задумчиво сказал отец Игорь, понимая, что все это — лишь присказка. А весь рассказ еще впереди.
— Есть одна легенда, быль, — продолжила Ольга. — Даже две, но обе похожи своим главным героем. По одной из них, когда орда иноверцев окружила здешний монастырь, то поставила перед монахами условие: либо отрекаетесь от Христа и принимаете нашего бога, или… И тогда из ворот обители вышел монах-богатырь: высокого роста, могучий, словно с древней былины. По преданию, то был известный в здешних краях разбойник, главарь шайки, которая грабила всех, кто им попадался. Но что-то надломилось в душе этого свирепого человека, он раскаялся и ушел в монастырь.
— Вот это я уже точно знаю, — улыбнулся отец Игорь. — «Вдруг у разбойника лютого совесть Господь пробудил»
— Да-да, именно так. Совесть Господь пробудил. И когда монастырь оказался в окружении, без всякой защиты, этот благоразумный разбойник вышел из ворот и громогласно сказал: «Кто отречется от Христа — да будет Им навеки проклят!» И первым смиренно склонил голову под татарский меч. А следом за ним — все монахи. Все до одного! Так и сложили тут свои головушки.
По другой же легенде, очень схожей на первую, этот самый разбойник, ставший монахом, благословившись у игумена, вышел сам на битву с целым полчищем басурман, разорявших православные святыни, и в неравном бою погиб.
— Но причем тут ракита, с чего мы начали разговор? — отец Игорь продолжал внимательно слушать Ольгу.
— А притом, что в былинных песнях как раз и поется об этом легендарном богатыре, лежащем убитым под ракитой. Да и самого этого богатыря, оказывается, тоже звали… Ракитой. И есть такая легенда, что вовсе он не погиб, а ушел в здешние леса и стал отшельником. И там живет… До сих пор…
— Как это до сих пор? — оживился отец Игорь. — Вы хотите сказать, что он… до сих пор…
— Вот как раз об этом мне поведал отец Лаврентий. И вам велел передать то же самое.
— И для чего же? То, что было, — быльем поросло. Быль она и есть быль. Полуправда, полусказка, полу…
Ольга не спешила с ответом.
— Я хочу сказать, что не берусь постичь своим грешным умом те тайны, которые были открыты батюшке Лаврентию. Но тоже думаю, зачем он велел вам рассказать обо всем этом? Наверное, для того, чтобы вы были готовы к встрече с…
Она замолчала, пристально глядя на отца Игоря. Молчал и тот.
— …С тем самым былинным героем: разбойником, монахом и богатырем.
— Так вы только что убеждали меня в том, что он был убит. И лежит убитый. Под той самой ракитой. Или лежал. Но там же.
— Да, лежал. Да, убитый… Не знаю. Ничего не знаю. А вот то, что тут есть какая-то тайна — это правда.
Она вдруг перешла на шепот:
— Однажды батюшка Лаврентий ушел по каким-то делам в лес и… заблудился. Это здесь лес, а дальше, вглубь — настоящий бор. Не было его несколько дней. Такого раньше не случалось. Мы подняли всех на ноги: и милицию, и спасателей, и местных старожилов, кто знает каждую лесную тропку. Тщетно. Нам говорили, что с таким лесом шутки плохи. Не один смельчак, бывало, ушел — и как в воду канул. Мы совсем пали духом, да тут отец Лаврентий сам объявился. И сразу в храм на молитву. С той поры раз в год, в Великий пост, уходил он на несколько дней в лес, беря с собой Запасные Дары. Куда, зачем, кому? Мы не дерзали спрашивать. Да и сам он не спешил посвящать в эту тайну. Лишь несколько раз напомнил мне ту быль и велел передать после своей смерти тому, кто придет служить сюда. Мне же, грешной, осталось лишь исполнить волю батюшки, а вам, отец Игорь… Не знаю даже, что добавить к этому рассказу. Лишь одно: да будет на все воля Твоя, Господи!
Отец Игорь проводил гостью назад в аэропорт со своими друзьями-священниками на их машине. По дороге Ольга попросила остановиться возле крупного международного банка и ненадолго зашла туда. Возвратившись, она протянула отцу Игорю банковскую карточку:
— Это на ваши нужды, отче. Думаю, вы распорядитесь вполне благоразумно. Единственная моя просьба к вам… Нет, две просьбы: поставьте на могилке батюшки Лаврентия памятник, достойный его праведной жизни. А вторая просьба: помогите местному сельсовету провести к вам хорошую дорогу. Та, что есть, — не дорога, а сплошная мука и издевательство над людьми. Тут на все хватит.
Расставшись, отец Игорь поспешил домой.
— Интересно, сколько тебе эта дамочка «отстегнула», — насмешливо сказал отец Виктор, сидевший за рулем.
— Коммерческая тайна? — рассмеялся отец Владимир, хлопнув отца Игоря по плечу.
— Никаких тайн. Можем прямо сейчас зайти и проверить.
Друзья остановили машину возле уличного банкомата, и отец Игорь вставил туда подаренную банковскую карточку. От суммы, что высветилась на дисплее, он обомлел: она была с четырьмя нулями! К тому же в самой престижной иностранной валюте. Обескураженный, он возвратился в машину.
— Ну и что там? — рассмеялись друзья, глядя на него. — Ноль целых и фиг десятых? На бутылку кефира хватит?
— На бутылку кефира?.. — все еще не в силах прийти в себя, ответил тот. — И на булочку тоже… С маком…
— Знаю я этих добродетелей, — поняв по-своему замешательство друга, продолжил отец Владимир. — На рубль помогут, а на сто растрезвонят. «Не надейтеся на князи, на сыны человеческия» На себя надейся, отец, и на друзей верных. А будешь надеяться на подачки — отшельником и сгниешь. Думай и решай.
— А что решать? — отцу Игорю хотелось переключить разговор на другую тему. — Сегодня отоспитесь, завтра пойдем в лес, здешнюю красу вам покажу, в городе такой никогда не увидите.
Отец Игорь рано утром снова ушел в храм служить Литургию, пока гости еще крепко спали. На дворе было пасмурно и сыро. Возвратился нескоро: после службы, взяв Запасные Дары, он ушел причащать тяжелобольную, которую соборовал накануне, а потом — на другой край села соборовать умирающую старушку. Когда уставший и ничего с утра не евший возвратился домой, гостей не было.
— А где же?.. — растерянный отец Игорь кивнул на комнату, в которой они расположились.
Матушка Елена ничего не ответила, а лишь заплакала, отвернувшись к окну, за которым снова начинался затяжной дождь. Гости уехали.
Помяни меня, Господи
Отец Игорь снова возвратился в храм, готовясь к вечерней службе. Следом вошла Вера, которую за ее ревность к молитве неверующие в деревне звали «святошей». Она любила молиться: и дома, и в храме со всеми вместе, и одна, опустившись перед святыми образами. Где бы ни была — а она трудилась дояркой на ферме — ни одного дела не начинала без молитвы. Все над ней смеются, потешаются, поддевают, а она одно — творит молитву. Молилась искренно, слезно, горячо — когда по молитвослову, когда своими словами, а когда просто замолкала, давая возможность молиться сердцу. А вот петь в хоре стыдилась: в детстве отшучивалась — в лесу, дескать, гуляла, да там ей медведь ненароком на ухо наступил. По той же причине отсутствия слуха не лезла и в чтецы, больше любила слушать, как поют или читают другие.
Она вошла в храм и, взяв благословение у отца Игоря, со слезами припала к образу Богоматери «Всех скорбящих Радосте».
— Опять обижает? — из алтаря спросил отец Игорь, услышав всхлипывания.
В ответ всхлипывания перешли в плач.
— Матерь Божия, Царице Небесная, Заступница наша, пробуди Ты его от спячки, встряхни, погибнет ведь. Жалко: мужик он добрый, работящий, жизнь свою готов положить за нас, а неверующий… Пробуди его сердце, не дай ему помереть без покаяния. Не приведи Господь! Годы-то наши давно немолодые, здоровья никакого, а он все живет в том времени бесовском…
Тот, о ком так горячо, слезно молилась Вера — Назар Аверцев — сидел в хате: угрюмый, раздраженный.
«Опять поперлась в свою богадельню, — в душе закипал он. — Все бабы как бабы, по домам сидят, рядом с мужиками, делом занимаются, а этой дуре лишь бы лбом бить в церкви да руки попам лизать. Тьфу!»
Он матерно выругался, плеснул в стакан самогонки и залпом выпил.
«Понаделали себе праздников, бездельники, — продолжало кипеть на душе. — Гуляй хоть каждый день: то Петра, то Ивана, то Маньки с Танькой… Дня святого лентяя не хватает. Как раз для таких богомольных шалопаев. Обрадовались, что им все разрешили. Забыли, как сидели, поджав хвосты, пикнуть боялись, чтили советские праздники. А теперь все верующими стали, в церковь побежали. Эх, некому вам дать прикурить, уходит старая гвардия, а на ее место пришла шпана, босота. «Кто был ничем, тот станет всем». Ворюги бизнесменами стали, босяки в депутаты полезли, холопы — в большие начальники, кухарки с проститутками в министрах оказались. Хорошенькое времечко настало, веселое»
Снова грязно выругавшись, он лег на кушетку, надел очки и открыл старый номер газеты «Правда»: в доме хранились несколько подшивок партийных изданий советской эпохи. Полистав, тяжело вздохнул, продолжая раздумывать:
«Вот это было время! Как жили! Знали, где правду искать — без всяких богов и попов. Экономика развивалась, дети рождались, росли, о старых людях заботились, страну уважали, боялись. А что теперь? Одни голые задницы, поножовщина, бардак вперемежку с рекламой. Какую страну профукали, какую мощь! Пропили, прожрали, проср…»
Он поднялся и растопил печку, поставив сверху ведро воды.
«Людей ни во что не ставят. Все равно, что мусор: кинул в огонь — и сгорел. Засыпали землей — и нет человека. В жизнь какую-то загробную верят, басни рассказывают. Жизнь тут: одна-единственная, поэтому брать от нее нужно по максимуму. Делится, конечно, тоже нужно, но жизнь человеку дана одна. А все остальное…»
Он взглянул на иконы в углу и махнул рукой.
«Написали разных сказок бабушкиных и сами же в них верят»
Он взял лежавшее под иконами Евангелие и, наугад раскрыв, стал читать:
«Вели с Ним на смерть и двух злодеев. И когда пришли на место, называемое Лобное, там распяли Его и злодеев, одного по правую, а другого по левую сторону. Иисус же говорил: Отче! прости им, ибо не знают, что делают. И делили одежды Его, бросая жребий. И стоял народ и смотрел. Насмехались же вместе с ними и начальники, говоря: других спасал; пусть спасет Себя Самого, если Он Христос, избранный Божий. Также и воины ругались над Ним, подходя и поднося Ему уксус и говоря: если Ты Царь Иудейский, спаси Себя Самого. И была над Ним надпись, написанная словами греческими, римскими и еврейскими: Сей есть Царь Иудейский.
Один из повешенных злодеев злословил Его и говорил: если Ты Христос, спаси Себя и нас. Другой же, напротив, унимал его и говорил: или ты не боишься Бога, когда и сам осужден на то же? и мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал. И сказал Иисусу: помяни меня, Господи, когда приидеши в Царствие Твое! И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю»
«Интересное правосудие, — Назар вдруг задумался. — Взять и простить. Кого? Разбойника. У нас бы впаяли на всю катушку. За пару колосков «пятнашку» давали без всякого суда и следствия. А тут взял вот так и простил. Да еще в рай взял. Представляю, какой там переполох был: первым входит не святоша, а разбойник, бандит с большой дороги. Странное правосудие…»
Он полистал еще, рассматривая картинки, — книга была старая, в кожаном переплете, на двух боковых замках, доставшаяся Вере от бабки, а той — еще от кого-то из предков. От книги веяло временем, молитвами, теплом.
«И разбойник себя повел интересно. Помяни меня, говорит, в Твоем Царствии. Не стал ругать, смеяться, как его подельник. А что-то, видать, шевельнулось в сердце. Ишь как совесть в нем проснулась: поделом нам, говорит, досталось…»
Назар снова задумался, не спеша закрывать и класть книгу на место.
«А меня бы простил? После всего, что в моей жизни было… А уж сколько всего было! Гнал я этих святош крепко, Верка моя до сих пор терпит, только сопли утирает, когда начинаю ее за эти хождения в церковь костерить. Не понимаю всего этого, не научен. Вся жизнь моя отдана партии, а где партия — там боженьке места нет. Эх, Сталина бы сейчас да Лаврентия Павловича, посмотрел бы я, в кого бы вы поверили, по каким чуланам да чердакам свои книжки с иконами попрятали. Свободы им, видишь ли, захотелось. Нашим людям не свобода, не боженька нужны, а хороший кнут. Тогда порядок в стране настанет, а демократия, дерьмократия — не для нашего брата».
Но евангельский образ Христа Распятого и двух разбойников не шел из головы.
«Один разбойник, значит, всякими словами поливал, а другой умнее всех оказался. Даже умнее своего подельника, такого же бандюгана. Ну не сказки? Хотел бы я глянуть на эту сказку в жизни. Как бы их Бог простил бы, например, мне. Или та же Верка моя. Как же, простила бы…»
С этими неотвязчивыми мыслями, которые кружились у него в голове все больше и больше, Назар прилег и, не выпуская Евангелие из рук, задремал.
— Вера, — отец Игорь вышел из алтаря, услышав, что та оторвалась от молитвы и подошла к подсвечнику.
В храме по-прежнему никого больше не было.
— Вера, хотел кое о чем спросить вас, как старожила. Вы ведь здесь всех и все знаете.
— Как и меня, грешную, — улыбнулась та.
— Тогда расскажите мне, что вы знаете или слышали о той странной истории с каким-то не то монахом, не то еще кем, кто у вас, поговаривают, в лесу уже много лет живет. Даже не лет, а веков. Что это за сказка такая?
Вера снова усмехнулась и задумалась.
— Да что я, грешная, знаю? То же, что и все. Таких сказок по нашим лесам столько бродит, что если каждой верить, то… Хотя, с другой стороны, мудрые люди как считают? Сказка — ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок.
— И что же в ней, сказочке той, ложь, а что — намек?
— Ой, батюшка родненький, — махнула Вера, — об том надобно грамотных людей расспрашивать. А я кто? Ничего, кроме своих коров да двора не знаю. Уж простите меня, окаянную.
— Так-таки ничего не расскажете?
— А что расскажу? Что все — то и я. Болтают, что живет в здешнем лесу, за Дарьиной гатью, один отшельник. Кто он таков, откуда? Всякое плетут. И что он монах, и что это чья-то душа нераскаянная, неприкаянная ходит, места себе не найдет…
— Дарьина гать? — поспешил уточнить отец Игорь. — Что за место такое?
— Обычное место, у нас таких полно, куда ни сунься, — снова махнула рукой Вера. — Там начинаются непроходимые болота, и через одно из них проложена та самая гать, настил то есть. С него, говорят, прыгнула прямо в топь одна здешняя девушка, сиротка, Дарьей ее звали. Не вынесло сердце измены — и кинулась в омут с горя, прости ей Господи, коль так на самом деле было. Вот за ту гать у нас никто не ходит, боятся. Отте ль, старые люди говорят и верят, начинается то место, где отшельник обитает. Туда не смей ступать ни ногой! Сплошные болота, трясины, овраги, коряги — короче, гиблое место: и для людей, и для зверей. Не верится мне, что там кто-то жить может, да еще, как вы говорите, столько лет или даже веков.
— То не я говорю, а здешние легенды.
— Ой, батюшка, верить всем, кто что говорит — голову потерять можно. Хотя…
— Что? Что «хотя»? — отец Игорь почувствовал, что Вера продолжит свой рассказ.
— Маме моей покойной рассказывал еще ее дед, что за той гатью действительно живет некий отшельник, старец. И даже видывал его дедов родной брат, когда однажды ослушался старших и пошел за Дарьину гать. Поди, недели две его искали, думали, что утоп или зверь дикий загрыз, а он живехонький возвратился. Только каким-то другим стал: был шустрый, озорной, дерзкий даже, а вернулся тихим, словно подменили его. Повзрослел — не стал жениться, а в монастырь ушел, там и помер. Больше ничегошеньки не знаю, простите.
Она смиренно поклонилась.
— И на том спасибо, — отец Игорь увидел, что народ собрался для вечерней службы. — Давай-ка начинать, время уже.
И, зайдя в алтарь, возгласил начало.
Вера очень удивилась, когда, возвратившись после окончания службы домой, не услышала ничего, чем ее всегда встречал Назар: недовольным ворчаньем, возней, руганью. Было подозрительно тихо: и во дворе, и в доме. Пройдя дальше, Вера, наконец, увидела своего мужа: тот лежал на кушетке, укрывшись с головой старенькой фуфайкой.
— Дед, ты никак захворал? — Вера подошла к нему и потрогала горячий лоб.
— Вера, — вместо ответа раздался из-под фуфайки глухой голос, — ты бы меня смогла простить? Вот такого, каков я есть. И после всего, как я тебя… как мы… за то, что ты в церковь…
— Господи, помилуй!
Вера перекрестилась на образа, быстро разделась и снова кинулась к Назару.
— Дед, да что с тобой? Ты, случаем, не тяпнул лишнего? Признавайся: тяпнул?
Она покосилась на почти пустую бутылку водки, стоявшую на столе. Назар не шелохнулся, продолжая лежать.
— Верочка, ты не ответила: простила бы ты меня? Вот так, запросто, как Бог простил того разбойника с большой дороги. Смогла бы?
— Назарушка, — не на шутку разволновалась Вера, — да какие могут быть обиды? Мы с тобой такую жизнь вместе прожили, вон каких трех орлов на ноги подняли, двух красавиц-дочек. Все наперебой к себе в гости зовут. Да что с тобой? Никак захворал?
Назар откинул фуфайку и ласково взглянул на Веру:
— Нет, Верочка, не захворал. Все в порядке. Просто помирать буду.
— Помирать? — та в ужасе всплеснула руками. — Давай скорую вызовем? Хотя, пока сюда приедет, мы все помрем. Побегу к фельдшеру. Я мигом.
— Погодь, Вера, — Назар поманил ее к себе. — Никакого фельдшера не нужно. Позови мне лучше своего попа, душу хочу открыть ему перед смертью.
— Господи, помилуй, — снова всплеснула руками Вера и, накинув старенькую поношенную фуфайку, в какой ходила на ферму, помчалась к отцу Игорю.
Выслушав Веру, в слезах поведавшую о нежданной беде, тот отнесся к этому очень серьезно.
— Нужно спешить, — он сам стал поторапливать Веру, — без напутствия Святыми Дарами ему будет очень страшно перейти в другую жизнь. Лишь бы он раскаялся во всем искренно, от чистого сердца. А суждено ему пожить еще или подоспело время помирать — на то воля Господня.
И, взяв в храме Запасные Дары, они почти бегом поспешили к дому Веры.
Назар лежал бледный и уже агонизировал.
— Батюшка, — он судорожно схватил отца Игоря за руку, — скажите честно: Бог простит меня? Я ведь Ему много чего плохого сделал. И хаял Его, и Верку бил за то, что в церковь шла. И много еще чего такого… Простит?
— Простит, — сказал отец Игорь, ответив на мертвую хватку Назара теплым пожатием своей руки. — Простит, если искренно раскаиваетесь во всем этом.
— Готов раскаяться, да времечко мое все вышло. До утра не дотяну, помру. Простит? Простит?..
— Простит, — теперь отец Игорь не выпускал слабеющих рук Назара.
— Такого не бывает… Такое не прощают, что я Богу сделал… Себе тоже сделал: пил, гулял, жену бил, словами разными душу чернил… Как такое можно простить?
— Можно. Потому что Господь нас всех любит.
— И меня? — Назар приподнялся на кушетке.
— И вас. И всех. Потому Сына Своего на смерть отдал, чтобы Его смертью искупить грехи наши. Вы трех сыновей вырастили, так? А могли бы отдать хотя бы одного на смерть. Вот так сказать ему: «Иди, сынок, и умри за этих людей. Умри за пьяниц, блудников, развратников, матерщинников». Могли бы?
— Нет, ни за что. Такого не бывает. Не может быть.
— А Господь смог. Любовь у Него к людям такой силы, что Он отдал Своего единственного Единородного Сына на растерзание, оплевание, а потом и лютую смерть на Кресте.
— Господи… — прошептал тот, впадая в предсмертное беспамятство.
Отец Игорь поспешил накрыть его епитрахилью:
— Вы раскаиваетесь в том, что в вашей жизни было плохого?
— Каюсь, батюшка… Грешен во всем… Каюсь…
Отец Игорь прочитал над умирающим Назаром разрешительную молитву, потом обнял Веру, чтобы утешить ее.
— Да, вряд ли до утра дотянет.
Та всхлипнула и тоже прильнула к батюшке.
— Неужели такое бывает? — она кивнула в сторону Назара. — Таким безбожником был и вдруг… Неужто такое может быть?
— Вы же сама видите. Это вам не за Дарьину гать ходить да слухам разным верить.
Назар в слезах глубокого сокрушения над своей грешной душой принял из рук отца Игоря Святое Причастие, еще оставаясь в сознании, не переставая просить прощения за богохульство, которым жил многие годы. Но когда батюшка и Вера, совершив благодарственные молитвы, вновь нагнулись над Назаром, тот уже не дышал. Однако его лицо светилось удивительным спокойствием: на нем не было и следа какого-то предсмертного страдания, боли, гримас ужаса встречи нераскаянной души с небесным правосудием. Она успела принести раскаяние: в последнюю минуту, как тот разбойник. И теперь уходила к своему Судье небезнадежной…
Рядом лежало раскрытое Евангелие. Отец Игорь негромко прочитал: «Один из повешенных злодеев злословил Его и говорил: если Ты Христос, спаси Себя и нас. Другой же, напротив, унимал его и говорил: или ты не боишься Бога, когда и сам осужден на то же? и мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал. И сказал Иисусу: помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое! И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю»
Вся церковная община молилась за новопреставленного: по очереди читали Псалтирь, а сам отец Игорь неотступно служил сорокоуст. На сороковой день Вера в слезах радости пришла к батюшке:
— Видать, простил Господь моего Назарушку.
И открыла ночное видение:
— Я вдруг увидела его — и не как-нибудь, а распятым на месте того благоразумного разбойника. Висит, страдает, прибитый ко древу, весь кровью истекает. Самого Спасителя не вижу: недостойна я видеть Его живой лик даже во сне. А только слышу, как Назарушка просит, умоляет Его со стоном: «Помяни меня, Господи!». А в ответ ему — голос: «Ныне же будешь со Мною в раю» Простил, видать. Услышал его раскаяние, принял…
Дарьина гать
Через несколько дней, как отпели, похоронили Назара, отец Игорь, не переставая думать над тайной здешней легенды о таинственном лесном отшельнике, решил сам взглянуть на то место, которое называлось Дарьиной гатью и с давних времен пользовалось дурной славой.
— Батюшка, оно вам нужно? — решил было отговорить его Максим Заруба — охотник, знавший здешние места и тропы, как свои пять пальцев, излазивший все дебри и болота вместе со своим неотлучным спутником — собакой Баграем, безошибочно выводившей его туда, где был зверь или много рыбы. — Вам что, болот по деревне мало, чтобы еще в лесу ноги мочить? Там ведь не лужицы, а настоящие озера болотные, топи. Не успеете ойкнуть, как с головой по макушку увязните. Кто туда влез, обратно никого не смогли вытащить.
— Ты же рядом будешь? — рассмеялся отец Игорь. — Вот меня и вытащишь. Иль бросишь?
— Пустая это затея, батюшка, — тот не поддавался уговорам, — можете любого расспросить: ничего интересного нет. Комарья полно, мошек разных, сырость, гниль. Что там смотреть, чем любоваться?
Но отец Игорь настаивал на своем и, вняв просьбам, Максим назначил час, когда они должны были выйти в путь.
— Оно бы и недолго идти, коль по прямой да по нормальной дороге, — стал объяснять он. — Туда ведь не дорога, а бурелом сплошной. Да и по прямой никак не получится, только в обход. Пока дойдем до той самой гати Дарьиной, поди, часа три с гаком, оттуда столько же, да там неизвестно что и как. Хочется вам, батюшка, приключений искать. Сидели бы со своей матушкой, будет за вас нервничать, волноваться.
— Ей не привыкать. Значит, на зорьке выходим?
— На зорьке мы уже в лесу должны быть. Зайду раньше, будьте готовы: рюкзачок за плечи, ну и в рюкзачок на перекус в дорогу. Ушицей я вас, так и быть, сам угощу. Рыбных мест хороших там много. С голоду не помрем, коль не утонем.
На небе еще горели звезды, когда они вышли. Баграй в предвкушении охоты на дикого зверя рвался вперед, подгоняя хозяина и его напарника.
— У него нюх не собачий, а волчий, — Максим погладил своего любимца. — Он ведь у меня наполовину собака, а наполовину волк.
— Как это? — удивился отец Игорь.
— У нас так делают: привязывают собаку-суку в лесу, когда та только-только начинает гулять, и оставляют на пару дней одну. Волки самку никогда не тронут, в смысле не загрызут, а вот жизнь новую подарят. И тогда щенята появляются на свет особой породы. Мне Баграя старый лесник подарил: жил он, кстати, недалеко от той самой гати.
Они помолчали, наслаждаясь предрассветной тишиной, свежестью, запахами.
— Лесника того Косым звали. Жил с одним глазом, второй почти ничего не видел, а тот, что здоровый, не глаз был, а алмаз. Любую птицу стрелял с лету, белку, любого пушного зверька тоже в глаз без промаха целил, чтобы шкурку не испортить. Не человек, а живая легенда. Хотя нет его уже, помер года два назад. Жил отшельником — отшельником и помер. А ведь что интересно: ни один зверь его не тронул: лежал возле своей хижины, пока на него не наткнулись. Зверь его боялся, но и уважал. Косой с ними умел общаться. Языки, что ль, их знал — никто не мог понять. Его бы правильнее было назвать Лешим. Все тропы здешние исходил, каждую нору звериную, каждое болото знал. К нему многие обращались: и геологи, и путешественники разные, туристы — вроде вас, батюшка, любители приключений. Он всем рад был помочь: проводником с ними шел, карты чертил, на поиски вместе со спасателями выходил, когда кто терялся. Такое частенько случалось. Это теперь народ по своим хатам, домишкам, квартиркам замкнулся, на живую природу через «Клуб кинопутешествий» смотрит. Хотя не перевелись любители походить, полазить. Травы разные целебные ищут, зелье всякое — кому что.
— Да, — поддержал разговор отец Игорь, — раньше все на природу рвались, с ней тесно жили, а теперь от природы рвутся: телевизоры, компьютеры, игрушки…
— А вам самому, батюшка, не скучно здесь? — засмеялся Максим. — Мыто привычные, потому как здешние, отсюда родом, а вы городской весь, и матушка ваша к нашей жизни непривычная. Ропщет, небось? Назад в большие города рвется, вас поругивает, да?
— Не ропщет, не поругивает. С Богом, Максим, везде хорошо: и в городе, и в деревне, и в лесу, и в пустыне. А без Бога человеку хоть весь мир подари, положи к его ногам — ему все мало будет. И наоборот: кто ищет Бога, тот бежит от разной суеты, от всего прячется, ничего ему не нужно — ни богатства, ни славы.
Максим рассмеялся.
— Смеешься? Не веришь?
— А как можно всерьез поверить? Покажите мне такого дурака, чтобы взял, все оставил, бросил — и в лес ушел.
— Показать? А чего на него показывать? Вот он, один из таких дураков рядом с тобой идет. Меня, кстати, таким и считают, что согласился сюда на приход.
Максим понял неловкость ситуации.
— Простите, батюшка, я не вас имел ввиду.
— А коль не меня, то я тебе таких примеров могу привести десятки, сотни: оставил человек имение, раздал всем — и ушел в монастырь.
— Да это же все сказки! — опять засмеялся Максим. — Неужели вы всему взаправду верите? Вот так все раздать, все оставить — и в монастырь? Никогда не поверю.
— Это потому, что ты в Бога не веришь, в церковь не ходишь. Не обижайся. Слепому сколько ни рассказывай, как прекрасно вокруг, тот будет одно твердить: «Сказки. Не верю» А как он поверит, коль слеп?
— Так я же, вроде, не слепой, вижу все.
— Слепота бывает разная: есть телесная, когда человек совсем незрячий, а есть, когда слепа душа. Или еще хуже — когда она мертва.
Максим задумался.
— Мне моя Зойка то же самое говорит, почти точь-в-точь ваши слова повторяет.
— Кто в храм Божий ходит — об этом знает.
— Может и я когда приду. Не хочу ходить туда ради того, что все ходят. А спроси их, что вы там ищете, они и сами не знают. Кто за здоровьем идет, кто за счастьем, кто денег просит, кто за дочку молится, чтобы удачно замуж вышла. Шептухи разные тоже ходят: одни за удачу свечки ставят, другие переворачивают для чего-то. Я всякого насмотрелся, пока Зойка меня за собой всюду таскала. А мне кажется, что церковь — она выше всего: и успеха, и разных дел, и даже здоровья. Пока всего не могу понять. Может откроется когда-нибудь ваша наука.
— Да нет особо никакой науки. Христос ведь кого к Себе первыми призвал? Не академиков, не профессоров, ни директоров, ни бизнесменов, а таких вот простых людей, как ты сам. Только ты в лесу, а те рыбаками были. И так их умудрил, что через них весь мир Христом просветился. Будешь ходить в церковь — сам все поймешь. У тебя жена верующая, милосердная, да и у тебя самого доброе сердце. Господь не оставит.
Они еще прошли, помолчав, слушая, как щебетанием птиц начинал просыпаться надвигавшийся на них лес.
— Да, — задумчиво сказал Максим, — жаль, что вы не застали этого Косого лесника. Он бы вам хорошим собеседником пришелся. Столько всего знал, начитан в божественных книгах. На Великий пост, помню, каждый год из берлоги своей лесной выбирался, шел в храм и там каялся перед отцом Лаврентием, что до вас служил. Стоит на коленях, в слезах весь. А мне чудно на все это смотреть: в чем он каялся, в каких грехах? Да еще со слезами, людей не стыдясь. Жил в лесу сам, как бирюк: ни семьи, ни бабы под боком. Это на мне грехов много: знавала Зойка моей тяжелой руки, погуливал от нее, водочку пивал без меры. А ему-то в чем? Наоборот: больное, раненое, увечное зверье к нему тянулось, нюхом чувствовало его доброе сердце, хоть и охотником он был редкой удачи. Одному лапку перевяжет, другого мазью помажет, третьему отвара даст, капель лесных. Знатоком всяких снадобий и целебных трав большим был. С разных деревень к нему за помощью обращались: никому не отказывал. В чем ему было каяться?..
Максим вдруг прыснул со смеху.
— Хотя, болтают, в молодости бабником он был еще тем. Ни одну юбку не пропускал. Девки к нему сами в лес бегали: кто свататься, кто шуры-муры покрутить. Он никому не отказывал в ласке. Никому. Здоров был, как бык или как лесной олень: самки так и лезли на него, так и лезли. Так то все по молодости было. Кто из нас без греха? Но с ним приключилась одна история, после чего он глаз потерял.
— Болел, что ли? Иль в лесу что приключилось? На сучок напоролся?
— Ага, напоролся. Только не на сучок, а на…
Он взглянул на отца Игоря: тот с интересом ожидал продолжения.
— Батюшка, а не пора ли сделать небольшой привал? — перевел разговор Максим. — Скоро начнутся овраги, силенки потребуются. Хлебнем по стаканчику горяченького — и дальше. В рюкзачке вашем найдется?
— А как же! — отец Игорь расстегнул рюкзак и достал оттуда термос. — Хлебнем по стаканчику — и вперед.
— Я‑то думал, — разочарованно сказал Максим. — Горяченькое — в смысле…
И он сделал выразительный жест с оттопыренным мизинцем.
— Этого, — отец Игорь кивнул на жест, — я не употребляю ни в каком виде. Только чай, особенно в дороге.
И он разлил ароматный напиток по стаканам. Быстро выпив, они пошли дальше.
— Что же произошло с вашим одноглазым лесником? — отец Игорь хотел возвратить начатый разговор. — На что он там напоролся?
— Да так, сказки…
— Какие сказки? Сам ведь говоришь, что он с одним глазом был.
— Был, это правда. А все остальное… Батюшка, вы меня простите, я хоть и не хохол, но натура у меня такая: сам не пощупаю — не поверю.
— Ну, прямо как апостол Фома! — добродушно рассмеялся отец Игорь.
— Точно, он и есть! Когда Зойка начинает мне разные сказки о чудесах втирать, я сразу стараюсь уйти, чтобы ничего дурного не наделать. Так и эта история с Косым, хотя он мне ту историю, что с ним случилась, сам рассказывал. На трезвую голову. А все равно…
— Ну и расскажи, раз все равно. Идти долго еще?
— Часа полтора. До гати — и назад. Дальше ни шагу, договорились?
Отец Игорь чувствовал, что его собеседник хотел уйти от дальнейшего разговора на эту тему.
— Не пойму я тебя, Максим. То говоришь, что не веришь ни в какие сказки, то сам же этих сказок боишься. Хорошо, дойдем до Дарьиной гати, побудем немного, осмотримся — и по домам. Только историю с Косым лесником все-таки расскажи.
Максим указал рукой в ту сторону, куда они шли.
— Дарьина гать — там. А за ней, через еще более топкие болота и трясины, пошло место, куда никто не отважится ходить. Кто рискнул — возвращался либо не таким, каким был до этого, либо не возвращался совсем.
— Каким это «не таким»? Каким же? — не удержался отец Игорь.
— А таким… Каким возвратился. С одним глазом.
— Да что же, в конце концов, с ним случилось? Упал, что ли, в глубокий овраг? Или сучком?
— Ножом, — уклончиво ответил Максим.
— Как это ножом? Сам себя?
— Нет, его.
— Кто же? Бандиты? За что?
— Да так…
Отец Игорь остановил Максима и повернул лицом к себе.
— Слушай, говори ты без этих недомолвок. Не тяни резину.
— Я и рассказываю. С его слов. От себя ничего не добавляю. В молодости Косой, как я говорил, очень уж был горяч и охоч до бабского пола. Что с ним только ни делали, чтобы отбить охоту этим делом заниматься! И темную ему мужикй деревенские устраивали, и лупцевали до полусмерти, и бока мяли так, что ребра трещали, да все без толку. Ну и…
Он замолк, глядя на отца Игоря.
— Смеяться не будете? Обещаете?
— Мы же взрослые люди, Максим.
— Короче, он сам не знал, что делать и как жить дальше со своей бедой. Сначала он к бабам в деревню, потом они к нему в лес. Рад был бежать от всего этого, да некуда: сплошные дебри вокруг. Но отважился он все-таки пойти за гать. Туда, где… Точно не будете смеяться?
И, убедившись, что отец Игорь оставался серьезным, продолжил.
— Вы, наверное, слыхали уже легенду про одного отшельника, который, якобы, живет в здешних лесах. Легенда легендой, сказка сказкой, а местные люди боятся ступать за черту Дарьиной гати. Сами туда ни ногой, и другим не велят. Всякое случалось, а когда всякое случается, то всему и верят. А Косой пошел: ему, видать, уже наплевать было на все, лишь бы скрыться от всех. Возвратился нескоро, недели через две или даже три, с одним глазом, став на вид таким страшным, что все его домашние звери в лес убежали. Даже кошки. Когда он в деревне нашей появлялся, то детишек в дома загоняли, а уж бабы от него теперь шарахались во все стороны, как от лешего. Он-то и поведал мне историю, что когда зашел за гать, то очутился у неведомого отшельника. Сам не знает, кто он: монах ли, беглый какой, бродяга… И тоже одноглазый. Говорит ему: дескать, есть у меня одно верное средство от твоей беды, чтобы больше не соблазнялся ты никакими бабами. И читает ему что-то из ваших святых книг о том, что если глаз тебя соблазняет, то вырви его совсем.
— Есть такие слова, правда, — поддержал отец Игорь и процитировал Спасителя:
«Если же рука твоя или нога твоя соблазняет тебя, отсеки их и брось от себя: лучше тебе войти в жизнь без руки или без ноги, нежели с двумя руками и с двумя ногами быть ввержену в огонь вечный; и если глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя: лучше тебе с одним глазом войти в жизнь, нежели с двумя глазами быть ввержену в геенну огненную»
— Вот-вот, оно самое! Так и сказал. А потом взял и вырвал Косому глаз. Или вырезал, точно не знаю. Не помню.
— Как это вырвал? — изумился отец Игорь. — Без всякой операции, наркоза, специального инструмента взял — и вырвал глаз?
— Вы же обещали, что не будете смеяться, — заметил Максим.
— Я не смеюсь, потому что…
В сознании отца Игоря вдруг отчетливо стала выстраиваться цепочка последовательных событий: странное исцеление, когда неведомый одноглазый гость удалил ему злокачественную опухоль, потом деревня Погост, легенды, в которых упоминается все тот же отшельник.
— Между прочим, он и мне предлагал обратиться за помощью к этому дикарю. Я ведь в одно время тоже был очень горяч до женского дола. Это сейчас малость успокоился. А уж в годы молодые, как говорится, только подавай. Он предложил сходить за Дарьину гать. «Ты, — успокаивает меня, — не бойся, это совсем не больно. Не хочешь глаз, так он тебе ту саму «штучку» вырвет, чтобы не беспокоила» Спокойно так говорит, слово речь идет о том, чтобы вытащить занозу из пальца. Я от такой услуги наотрез отказался. Одноглазым стать — уж куда ни шло, но чтобы евнухом… Только не рассказывайте никому, на смех поднимут. И сами не смейтесь, я вам первому открыл, даже Зойка моя не знает.
— Я не смеюсь…
— Потому что тоже верите в эти сказки? — теперь рассмеялся Максим.
— Есть вещи, над которыми лучше не смеяться, — отрезвил его веселье отец Игорь.
— А что же, как не смеяться?
— Помолчать. Расскажи лучше о самой этой гати.
— А что о ней рассказывать? Еще немного — и увидите сами. Болото — оно болото и есть. Только поверх его настил из бревен. Но мы условились: туда — ни шагу.
Дарьина гать действительно оказалась огромным болотом, топью, перейти которую можно было по сгнившему настилу, брошенному когда-то лесозаготовителями, валившими здесь бревна. От этого места тянуло сыростью и гнилью. Ничто не говорило о том, что здесь хоть что-то водилось: ни рыбы, ни даже обычных болотных жаб. Лишь лесная мошкара сбивалась над болотом в небольшой рой, но сразу рассеивалась и улетала глубже в лес. Не было слышно ни пения птиц, сопровождавшего всю дорогу, ни голосов лесных зверей.
«Не удивился бы, если бы увидел тут русалку или водяного, — подумал отец Игорь, съежившись от сырости. — В таких омутах, наверное, кто только ни водится»
Гать уходила еще дальше в лес, стоявший перед ними мрачной и неприступной стеной, своей таинственностью отпугивая всех непрошенных гостей.
— Не пойму, — задумчиво сказал отец Игорь, — для каких целей эта переправа, гать, коль так от себя отпугивает? Кому она тут вообще нужна?
— Еще как была нужна! — Максим осторожно ступил на сгнившие шаткие бревна. — В этих местах издавна лес валяли: сначала царские каторжане, потом согнанные сюда бандеровцы с Западной Украины, после них уже наши зеки долго «карандаши точили», т. е. на их блатном языке — пилили, заготавливали деловую древесину. От прежних лагерей уже ничего не осталось, но одна зона еще действует: там сидят матерые бандиты, рецидивисты и прочая «почтенная» публика из уголовного мира. Когда-то каторжан на работу сюда вели прямо через нашу деревню. Бабка моя покойная рассказывала, что люди выходили со всех домов посмотреть, как они шли в кандалах: угрюмые, заросшие, грязные. Деревенским было жалко их: многие бросали каторжанам хлеб и другую еду, хотя часовые отгоняли сердобольных людей и даже для острастки стреляли в воздух. Бандеровцев тоже жалели — люди ведь, хоть и внушали всем, что это заклятые враги народа, хуже зверей. А вот нынешнюю братву заперли крепко: никуда не водят, ни на какие работы. Таких выведи — сразу стрекача в лес дадут, что волкам не угнаться, потом ищи их свищи. Хотя из-за таких решеток и запоров, как там, еще никто не давал деру. Пристрелят на месте при попытке к бегству. Так и вышло, батюшка, что лес теперича валять некому. И гать никому не нужна. Если бы не эти легенды да сказки бабушкины, вообще бы давно забыли.
— Да, мрачное местечко, гнилое, — отец Игорь закинул рюкзак за плечи.
— И ради этого стоило ноги бить, — хмыкнул Максим. — Говорил же вам, что нет здесь ничего красивого, примечательного. Вы, смотрю, из той же породы: не пощупаю — не поверю.
Допив оставшийся чай, они собрались и, не оборачиваясь, скорым шагом пошли обратно.
Курган, Ушастый и Кирпич
Начальник колонии подполковник Остапов еще раз прошелся по лежавшим перед ним спискам и, не отрываясь, спросил своего зама: — Значит, считаешь, можно отправлять назад? Подлечили мозги? Вправили на место?
— Так точно, товарищ подполковник. Мозги на место вправили. А остальное, что поотбивали, залижут. Живучи, как собаки бродячие. Такие своей смертью все равно не сдохнут.
— Не перестарались? — так же беглым взглядом просматривая списки и документы, спросил начальник. — Сейчас ведь знаешь, как с этой публикой общество наше гуманное нянчится? Милосердными, видите ли, стали. Ах, не смейте их обижать, не смейте бить, даже пальцем тронуть. Скоро, наверное, манной кашкой с ложечки заставят кормить, слюнявчики одевать, колыбельные песенки перед отбоем петь, задницу им подтирать станем, а все остальные будут визжать от восторга. Посмотрел бы я, как бы они завизжали, если вот так взять, открыть все запоры, двери, ворота и выпустить зеков на волю. Хотите милосердия? Получайте! Небось, после этого вывели бы из казарм по боевой тревоге регулярные войска, чтобы всех штыками и пулями загнать назад, за колючую проволоку. Добрячки…
— Да, товарищ подполковник, — зам кашлянул в кулак, — с таким контингентом не должно быть поблажек. Это не домашние собачки, на которых цыкни — и разбежались, по углам да подворотням попрятались. Тут настоящие волки: сбиваются в стаи, порвут вмиг. Только за проволокой держать. А этих, как вы сказали, добрячков, лучше к ним, по одному в камеру. Ненадолго: на ночь, чтобы вживую пообщались с этой публикой. Пусть бы их подрессировали немного. Тогда бы другую песню запели, «петушиным» голоском.
— Жмуриков, значит, назад не привезем?
— Все в пределах закона, товарищ подполковник. Ребра, конечно, им помяли, не без того. Мордой об стенку тоже потыкали. Работенки с ними хватило, крепкие заразы. Но все на пользу пошло: присмирели, поутихли. Можно назад, на зону.
— Тогда готовь конвой, завтра же отправляй. Хватит этих дармоедов держать.
— Уже все готово, товарищ подполковник. Туда позвонил, чтобы ждали возвращения старожилов. Воронин, правда, просил еще пару недель подержать, пока у них пройдет внеплановая проверка, да я…
— Пару недель? — Остапов строго посмотрел на зама. — И пару дней держать не буду. Завтра же под конвоем назад. Тоже мне, благодетели нашлись. «Пару недель». Как будто здесь курорт на морском побережье. Кто бы нас на пару недель отпустил, чтобы не видеть этого отребья.
И быстро расписавшись в углу лежавшей перед ним бумаги, протянул ее:
— Вот приказ. Выполняй.
Те, кого завтра должен был сопровождать конвой, молча лежали на жестких нарах в тесной, холодной и темной камере: угрюмые, злые, отвернувшись друг от друга, каждый наедине со своими невеселыми думами. Их было трое — матерые рецидивисты, проходившие по уголовному делу как преступники, представляющие особую опасность для общества, и по этой причине отбывающие свой длительный срок в условиях строгого режима. Преступный мир и такой же преступный образ жизни забрал у них все, чем жили нормальные люди. Забрал даже человеческие имена. Их знали по лагерным кличкам: Курган, Ушастый и Кирпич.
Курган — Владимир Остапенко — был среди них самым злобным, самым жестоким и самым опытным в воровских делах. Оставленный своей матерью сразу после появления на свет, он вырос, не зная, что такое родительская ласка, семейное тепло, домашний уют. Из родильного дома попал в детский приют, потом в детский дом, интернат, а прямо оттуда — в детскую колонию, что вполне отвечало уровню его воспитания в среде таких же беспризорников, малолетних воришек, хулиганов, развратников. В маленьком шахтерском городке, затерявшемся среди насыпных курганов, таких несчастных судеб было много. Первая взрослая судимость за участие в грабежах и разбоях стала логичным продолжением его дальнейшей судьбы — как и вторая судимость, которая привела его в здешнюю колонию, где отбывали срок уже сформировавшиеся профессиональные преступники.
Юрий Карнаухов, по кличке Ушастый, получивший ее за оттопыренные уши, отличался особой изворотливостью ума, хитростью, из-за чего слыл непревзойденным махинатором, способным обыграть любую финансовую комбинацию или защиту. По природе своей очень трусливый, он, однако, пользовался покровительством самых высоких воровских авторитетов как мозг преступного мира, в котором вращался, генератор смелых и неординарных афер. Следствию стоило огромных усилий уличить Ушастого в причастности к целому ряду крупных финансовых преступлений: он нигде не оставлял следов, действовал очень расчетливо, продуманно, без тени подозрения на себя.
Но самым дерзким и отчаянным был Денис Макуха. Свою кличку — Кирпич — он получил еще во время службы десантником, когда, прыгая с самолета, раскрывал купол на критической высоте, а до этого момента падал с «боевой», зажав горловину сумки с уложенным парашютом. Для чего он так рисковал, наводя ужас на всех: и тех, кто наблюдал за десантированием снизу, и на своих друзей-однополчан, прозвавших его «кирпичом»? Он и сам толком не знал, для чего: когда — ради азарта, еще более острых ощущений, когда — на спор с другими, когда — ради того, чтобы пощекотать нервы другим. Служба наемником в горячих точках сделала его еще более азартным, бесшабашным. И когда обстановка в горячих точках поостыла, вдруг выяснилось, что таким ребятам, как Кирпич, не способным ни на что, кроме как воевать, в нормальном обществе просто нет места. И он пошел туда, где полученные бойцовские навыки быстро пригодились: в банду. От участия в мелких разборках между «братками» и выколачивания денег — рэкета — он постепенно перешел к более основательному преступному «ремеслу», которое потянуло на солидный тюремный срок.
И вот сейчас все трое лежали на «шконках» — грубых деревянных нарах — отвернувшись к стенке, не разговаривая. О чем они думали? Думали ли вообще о чемто? Так, обрывки разных воспоминаний, образов, слов… Полусон, полубред, полуявь… Все тело ныло от боли: давали себя знать «уроки» воспитания в этом штрафном изоляторе, куда их доставили за участие в дебоше на территории колонии, где отбывали срок.
— Волки позорные, — простонал Ушастый, — все почки отбили…
Он спустился с нар, помочился со стоном на стоящее в углу ведро параши и так же со стоном возвратился назад.
Сюда, в «шизо» — штрафной изолятор — привозили наиболее злостных, непокорных установленному режиму преступников со всех окрестных зон. А их было несколько, оставшихся еще со сталинских времен: сколоченные сначала из досок, а потом обнесенные кирпичом бараки набивали и уголовниками, и политзаключенными, и националистами из разных республик. Ни с кем не панькались: за малейшее неповиновение — расстрел на месте. Хотя в тех жутких условиях, где содержались арестанты, смерть их косила без всякой пули: умирали и от холода, и от голода, и от вспышек инфекционных болезней, и от нещадных побоев тюремных надзирателей. Эти мрачные заведения продолжали нести свою службу, хоть арестантов значительно поубавилось.
Каждая зона имела свое производство, так или иначе связанное с окрестным лесом: завозимые бревна зеки распускали на доски, делали из них разную мебель, придавали ей дешевую красоту, лоск. Без работы сидели лишь те, кто попадал в «шизо», зато работы хватало с ними, чтобы дать им понять: на всякую силу есть еще большая сила, на всякий беспредел — еще больший беспредел. Для этого такие же беспощадные к их жестокости воспитатели не жалели ни кулаков, ни сапог, ни резиновых дубинок, ни самых грязных слов.
— Скорее бы… — застонал снова Ушастый, но Кирпич злобно оборвал его:
— Заткни фонтан, без твоего скулежа тошно.
И снова в камере воцарилась тишина.
Трое еще спали, когда за дверью раздался лязг запоров и в камеру вошли несколько надзирателей. Не говоря ни слова, они стали с ходу бить спящих Кургана, Ушастого и Кирпича дубинками, приводя их в чувство.
— За что? — от ударов Ушастый подпрыгнул на нарах, как ужаленный.
— Чтобы жизнь медом не казалась, — мрачно пошутил один из надзирателей и снова ударил дубинкой. — Было бы за что — убил бы. Руки за спину и по одному на выход. Лицом к стене!
Привычным движением быстро ощупав карманы и места, где можно спрятать незаконные предметы, надзиратели передали всех троим конвоирам, а те под стволами автоматов наготове проводили их к зарешеченному автозаку, стоящему напротив входных дверей в корпус, где содержались заключенные. Там, заломив руки назад, скрутив каждого и надев наручники, по очереди затолкали вовнутрь машины, захлопнув за ними зарешеченную дверь автозака.
— Приказ понятен, маршрут без изменений, — отрапортовал сопровождающий офицер начальнику изолятора и, посадив рядом с собой двух солдат с автоматами, отдал команду шоферу. Тот повернул ключ зажигания — и они медленно выехали за ворота.
— Так-то, салаги, — подмигнул офицер конвоирам, задыхавшимся от дорожной пыли, — лучше пыль глотать здесь, чем на воздухе там.
Он кивнул в ту сторону, куда ехали — на зону. Те ничего не ответили, а лишь кисло улыбнулись. Обоим хотелось то, что в любое время хочется всем солдатам: спать. Пыль и нагретая на солнце крыша автозака еще больше клонили в сон.
— Ах ты, елки зеленые! — всплеснул руками офицер и нажал на кнопку, давая сигнал водителю, чтобы тот остановился. Машина притормозила.
— Значит, так, воины, — офицер вышел наружу, — бдительность прежде всего, а я пересяду к водителю, надо кое-что уточнить. — Не расслабляться! Смотреть в оба!
Он запрыгнул в кабину и захлопнул дверь.
— Инструкцию нарушаем, товарищ старший лейтенант, — буркнул водитель, сержант-контрактник Олег Власов.
— Ладно тебе, — махнул рукой офицер. — Не нарушаем, а действуем в соответствии с изменившейся обстановкой. Это разные вещи, соображать надо, ты ведь не солдафон, что только вчера форму надел и вызубрил устав.
Водитель молчал, продолжая движение.
— А чего не спрашиваешь, что там изменилось в обстановке?
— Я не любопытный, — недовольно буркнул тот. — Мое дело баранку крутить, зеков на место доставить.
— Вот и напрасно. Интересоваться иногда полезно.
Тогда бы знал, что сегодня у твоего друга прапорщика Игнатова день рождения. Юбилей, между прочим.
— Да вы что? — от этой новости Власов сразу повеселел и оживился.
— Да, и по этому поводу он вечером накрывает поляну, тебе велел передать, что обязательно ждет. У тебя ведь на сегодня больше нет приказов? Только на этих троих?
— Только на этих. И ходовую осмотреть пора, капризничает последнее время.
— Вот и ладушки. Тогда давай сейчас свернем на Погост, сделаем маленький крюк — и дальше по маршруту.
— На Погост? Товарищ старший лейтенант, мы же нарушаем инструкцию, не положено.
— Знаешь, есть одна народная мудрость: на то, что не положено, иногда кое-что наложено. Это как раз тот самый случай. Стол именинник накрывает, а «горючки», шнапса — кот наплакал. В магазинах при наших-то зарплатах особо не разживешься, вот он и попросил заскочить к бабе Орестихе: у нее что самогонка, что брага — пальчики оближешь.
— Товарищ старший лейтенант, не положено по инструкции. Узнают — по головке не погладят.
— А кто узнает? Ты да я, да мы с тобой — вот и все. Тех двух салаг желторотых в расчет не берем, они в консервной банке, ничего не видят и наш базар не слышат. Или ты Игнатова не уважаешь? Представляю, как он обидится, когда узнает, что ты ему отказал в просьбе. По инструкции…
Власов недовольно шмыгнул носом, но когда они доехали до указателя на деревню Погост, все же повернул в ту сторону.
— Если что случится, разузнают…
— Весь базар беру на себя, будь спок. Знаешь, где бабка Орестиха живет? К ней указатель не поставили.
— Туда и без указателя дорогу найти можно. По знакомому запаху.
Оба расхохотались и уже в приподнятом настроении подъехали ко двору хаты, стоящей на самой окраине деревни. Орестиха пользовалась дурной славой: все се считали здешней ведьмой, сторонились, даже побаивались. Была ли она на самом деле такой? Кто знает… Болтали всяко. Старожилы знали о ее непростой судьбе. Рано вышла замуж. Вернее, настояли на том, чтобы засватать за паренька по соседству, слывшем деревенским дурачком. Родители его были местными богатеями: держали две коровы, много свиней, другую живность. «Ничего, — успокаивали тогда еще не Орестиху, а испуганную, забитую, необразованную девчушку Надю, — в семье поумнеет, как научится детишек делать»
Но этого не случилось. Детишки — двое сыновей — пошли в отца: слабоумные, дурашливые, быстро пристрастившиеся к рюмке и по этой печальной причине укоротившие свою и без того недолгую жизнь. Что только ни делала несчастная мать, чтобы помочь своим сынам: и по врачам их возила, и по клиникам, и по бабкам разным, и по святым местам. Да ничего не помогало.
Тогда Орестиха сама решила заняться тем, чем занимались многие женщины в ее роду, в том числе покойная родная бабка: стала деревенской знахаркой. Достала из сундука засаленные тетрадки с заветными заговорами, чему-то подучилась по книжкам — к тому времени ими были завалены все прилавки — и этим стала жить. Прознав, потянулись к Орестихе люди: и замужние женщины, и молоденькие девчонки. Шли за помощью, советом: снять или же, наоборот, навести на кого-то порчу, сбросить венец безбрачия, узнать судьбу, попросить «заговоренного» зелья, чтобы мужик меньше пил и не бегал по соседкам. Никому не отказывала: «умывала Богородицею», катала яйца, выливала воск, направляла в церковь исповедаться в тайных грехах, чтобы «лечение» было успешным. Да и сама в храме появлялась: молилась, крестилась, свечки ставила. Но к Причастию предшественник отца Игоря — отец Лаврентий — ее не допускал.
— Когда оставишь свое ремесло, тогда и говорить будем, — увещевал он Орестиху.
Та же выкрутилась: стала ездить причащаться в город, где о ней и о том, чем занимается, никто не знал.
«Свет клином на вашем попе не сошелся» — ворчала она, продолжая жить по-своему.
Хаживали к ней частенько и мужики, но лишь за тем, чтобы отовариться дешевой самогонкой. Никто не интересовался, из чего Орестиха ее варила, на чем настаивала, что туда добавляла. Главное, что был эффект: быстрый, после первой же рюмки вгоняя такой хмель, такой кураж, что любой, кто «тяпнул» этого пойла, терял не только голову, но и человеческий образ.
— О, вот это вещь! — офицер понюхал содержимое двух трех литровых банок: мутную жидкость, содержащую не только крепкие градусы, но и крепкий запах самогонки, смешанный с табаком. — Фирма! Думаю, что именинник останется доволен.
— Ишо никто не жалился, — прошамкала беззубым ртом бабка. — С одного стакана с копыт валит.
— Да ладно те, старая, — махнул рукой офицер. — Перед тобой не слюнтяи, чтобы с копыт валило.
— И не таких героев валило, — теперь махнула костлявой рукой Орестиха.
— Тогда наливай по стакашке! — крякнул офицер. — Пока доедем — выветрится. Ты как? Настоящий казак, богатырь или…
— Я за рулем. И потом инструкция…
— Тогда слюнтяй. Не богатырь. Раз у тебя все по инструкции, тогда ты настоящий слюнтяй. Так твоему другу Игнатову и расскажу, что отказался выпить за его драгоценное здоровье.
— Да ничего я не отказался. Просто…
— А раз просто, тогда держи свой стаканчик, вот закусон — и вперед. Весь базар беру на себя. Считай, что действуем по обстановке. А обстановка требует от нас чего? Бдительности! То есть нужно понять, что мы везем другу, чтобы не опозориться за столом. Между прочим, за все это удовольствие мы его деньги платим. Он сам велел попробовать, откушать. Так-то, братец: уже за все заплачено.
— Нет, не за все, — проскрипела старым голосом Орестиха. — Вы заплатили за то, что с собой взяли, а за угощение мое — отдельная плата.
И она протянула костлявую ладонь.
— Вот старая… — офицер выругался, с недовольным видом достал скомканную купюру. — Подавись.
— А вам приятственного аппетита, — она повернулась и пошла к себе. — Только я предупредила: один стакан — и с копыт. Там уже как будет… На себя пеняйте, ежели что в дороге приключится…
— Накаркай мне, ведьма проклятая, — офицер закусил разрезанной луковицей, обмакнув в соль, и прыгнул в кабину рядом с шофером, так и не удержавшимся от приглашения выпить за здоровье своего закадычного Друга.
— Во, теперь дорожка побежит веселее. И быстрее.
И загорланил:
Эх, путъ-дорожка фронтовая,
Не страшна нам бомбежка любая,
Помирать нам рановато —
Есть у нас еще дома дела!
Он хлопнул по плечу водителя:
— Сержант, чего не поешь? Помирать нам рановато аль как?
— По инструкции не положено, — буркнул он, чувствуя, что начинает пьянеть.
— Что не положено? Петь или помирать? А? Покажи мне такую интересную инструкцию… Что-то я не…
Он запутался в своих пьяных мыслях и снова запел:
Широка страна моя родная,
Много в ней полей, морей и рек…
— Или не так? Полей, озер и рек? Да какая разница? Главное, что много. Сержант, ты знаешь, сколько?
— Не считал… — он бился захмелевшей головой о неуправляемый руль.
— А почему? Посчитать и доложить… По полной форме… В письменном виде… В трех экземплярах… не то… Ты что, глухой или пьяный? В таком виде сесть за руль… Видели бы гаишники. Кошмар! Не только погоны — голова с плеч полетит.
Он высунулся из кабины навстречу ветру, чтобы немного прийти в себя.
— А не сбрехала ведьма старая. Не знаю, как тебя, Власов, а меня этот нектар не на шутку начинает разбирать. Как чувствуешь, сержант?
И, взглянув на него, ужаснулся: тот уткнулся головой в руль и мчал машину, совершенно не различая перед собой дороги.
— Эй, сержант, встряхнись! Я знаю тут одно местечко, пруд небольшой, сейчас туда заскочим, окунемся — и хмель как рукой снимет. Слышишь меня или нет?
Он потряс его за плечи, сержант открыл глаза, выпрямился и, чего-то испугавшись на дороге, резко повернул руль влево, словно уходя от столкновения, — и машина полетела в глубокий овраг. Сначала она мчалась по наклонной, с каждой секундой ускоряя движение, потом накренилась, подпрыгнула на встречной яме и, уже ничем и никем не управляемая, переворачиваясь, разваливаясь на ходу, выбрасывая из себя окровавленные тела пьяного офицера, такого же пьяного водителя, ломая кости отчаянно кричавших от охватившего ужаса конвоиров, загромыхала на самое дно оврага, заросшего густым кустарником и молодыми деревцами.
То ли воля, то ли неволя
Ушастый первым пришел в себя и громко застонал, пытаясь подняться. Но, едва высвободив ноги, зажатые телами напарников, бессильно опустился и снова застонал.
— Что это было, а? Нет, это не дубинки. И не сапоги. А что-то такое… что… Ой, как больно!..
Он потер разламывавшийся от нестерпимой боли затылок, посмотрел на руки в кровоподтеках и ссадинах и лишь сейчас увидел, что крыши автозака, больше напоминавшего искореженную груду железа на колесах, не было. Вместо нее над головой распахнулось серое, нахмурившееся перед дождем небо, мохнатые лапы высоченных деревьев. На самом краю разорванной крыши, сидела какая-то пичужка и, глядя на всех, без всякого страха весело чирикала.
По-прежнему ничего не соображая, не в силах прийти в себя, Ушастый вяло махнул на птичку, отгоняя, как наваждение, сон:
— Кыш… Пошла отсюда… Не мешай спать…
Но пичужка чирикала, распевала, посвистывала на все лады, мало-помалу возвращая лежавшие перед ней окровавленные тела к сознанию.
Следом за Ушастым подал признаки жизни Курган, а за ним Кирпич.
— Вот это покувыркались, — Кирпич высвободился от навалившегося Кургана и поднялся, помогая встать Ушастому. — Помнится, такое со мной последний раз было в Чечне, когда мы полетели в обрыв. Тоже по частям пацанов собирали, кому не слишком повезло. Ох, ножки мои, ножки…
Курган же, напротив, сразу вскочил на ноги, стряхивая с себя вместе с пылью, следами крови остатки состояния после падения и полученных травм.
— Так, короче: если мы не откинулись и еще на этом свете, значит, на воле. Хотя самому не верится, что такое может быть.
Прихрамывая, он выбрался из автозака и осмотрелся по сторонам, потом помог выбраться остальным. Все трое, приходя в себя, стали осторожно обходить груду железа. Неподалеку лежали окровавленные тела конвоиров, а выше над ними — старшего по конвою офицера и водителя. Кирпич, увереннее других державшийся на ногах, подошел к каждому: солдаты подавали признаки жизни, тихо постанывая. Офицер и водитель были мертвы, все в крови, от обоих разило спиртным.
— Волки позорные, — Кирпич пнул офицера ногой, чтобы убедиться, жив он или мертв, — хоть бы нам плеснули на прощанье. Жадность фраеров сгубила. Так вам и надо. Пацанов жалко, они подневольные.
Освободившись от наручников, он расстегнул кобуру и вытащил пистолет с запасной обоймой.
— Забрать все дуры, — кивнул он Кургану. — Они им уже не понадобятся. А нам в самый раз. Как говаривал «крестный» батя всей десантуры, «патроны есть — еда найдется». Больше ни к чему не прикасаться, чтобы нам не пришили как мокруху и лишний срок не накинули. Пока во всем разберутся — мы рванем когти. Эх, жаль, ни карты, ни проводника. Может, подфартит и дальше? Невезуха и удача частенько под ручку ходят.
Он еще раз внимательно осмотрелся.
— Не, кому рассказать — не поверят. Такое только в сказке может быть. Раны залижем, синяки сами сойдут. Воля, братва, воля! Ходу отсюда!
И они, поддерживая друг друга, прихрамывая, постанывая от боли, пошли еще дальше, вглубь оврага, а потом, спустившись на самое дно, где тихой лентой струился лесной ручей, ступая в воду, путая следы, двинули в ту сторону, где поднималась стена леса.
Отец Игорь не спеша шел вдоль лесной кромки, то углубляясь, то снова выходя на широкий простор, изрезанный оврагами, не уставая восторгаться красавцами грибами, повылазившими отовсюду после затяжной дождливой погоды. Был вторник — день, свободный от службы, да и треб никто не заказывал. Набросив на плечи старенький дождевик — низкие серые тучи, налитые дождем, не предвещали солнечной погоды — он оставил матушку в ожидании целой корзины грибов. И вот она была уже почти с верхом, а отец Игорь натыкался на все новые и новые шляпки, слегка замаскированные пожухлой травой и полусгнившими листьями.
После похода к Дарьиной гати отец Игорь теперь сам любил прогуляться в ту сторону. Мыслями он часто возвращался к разговору с Максимом и всему, что узнал о таинственном отшельнике — поселенце этих диких, почти неисхоженных мест. Кто это был? Реальная личность? Легенда? Сказка? Мыслимо ли вообще быть отшельнику в нынешнее время, где спутники, электроника, цифровые технологии контролируют всех и вся? Кто может укрыться от всего этого? Где?
Отшельники, отшельничество… Да, все это было в христианской истории, описано во многих житиях и патериках. Но было-то когда? В далекие, очень далекие времена. Поздние века христианства почти не сохранили таких свидетельств. Есть ли место всему этому теперь? А если и допустить, что есть, то для кого, для чего? И тогда, и теперь?
Ведь по учению древних отцов, когда подвиги отшельничества и безмолвия не были редкостью, духовная жизнь в таких условиях не только чрезвычайно сложна, но и не менее опасна многими искушениями. При правильном прохождении по этому пути многие отшельники сподобились обильных даров Божественной благодати, а некоторые отцы даже утверждают, что невозможно научиться добродетели без бегства к совершенному уединению, одиночеству. Но если, рассуждал отец Игорь, Царство Небесное, по слову Господнему, внутри нас есть, то излишня пустыня, когда и без нее можно войти в небесные обители покаянием и всяким хранением заповедей Божиих.
Да, и один в поле может быть настоящий воин. Но сможет ли один храбрец сам бороться посреди многих тысяч врагов? Если это в битвах с людьми невозможно, то как быть в духовной брани? Ведь любой, кто бежит в пустыню от нашествия бесов и страстей, надеясь в совершенном уединении укрыться от них, тот и там неожиданно для себя подвергнется нападению. У дьявола много козней, везде расставлены незаметные ловушки и различные сети. Уединение может быть чрезвычайно опасно, особенно для новоначальных подвижников. Не зря премудрый царь Соломон говорил: «Горе одному, когда упадет, а другого нет, который бы поднял его». Тут необходимо под руководством опытных духовников, старцев сначала научиться отсекать свою волю посреди братии и научиться брани невидимой и мысленной. Иначе невозможно победить невидимых врагов. Следует идти в пустыню вместе с разумным наставником, чтобы от него научиться тонкому духовному опыту, дабы не спотыкаться во тьме и не бедствовать от ловушек и сетей. А есть ли они, такие наставники? Когда-то были, а теперь? Где им взяться?
«Для чего вообще искать отшельничество? — мучительно думал отец Игорь. — Человек вряд ли повредится от сожительства с другим, если не имеет к тому причины внутри себя. Поэтому Господь, знающий все язвы душевные, заповедал не отшельничество, не совершенное уединение от других людей, таких же грешников, но со всей решительностью, беспощадностью призвал отсекать причины пороков. Душевное здравие приобретается не в удалении от людей, но, наоборот, от пребывания с добродетельными людьми и в личном противлении злу, греховным наклонностям, в личной борьбе и подвигах. Поэтому главный подвиг должен быть направлен против внутренних страстей. Когда, с помощью Божией, подвижник извергнет их из сердца, то не только с остальными людьми, но и с дикими зверями легко поживет»
Опытные в духовной брани отцы всегда предостерегали неискушенных иноков об опасности удаления в пустыню прежде отсечения основных страстей. Для подвига отшельничества необходимо особое Божие благословение. Тогда только он будет спасительным и принесет обильные плоды добродетелей. Многим был полезен средний путь — жительство не в абсолютном одиночестве в пустыне и не среди многолюдства, а с одним или двумя единомышленниками, по слову Господню: «Где двое, или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них»
С другой стороны, преподобному Арсению Великому было ведь прямое указание, голос свыше: «Беги от людей, и ты спасешься» И в другой раз: «Скрывайся от людей и пребывай в молчании — это корень добродетели» Что это, как не призыв к совершенному отшельничеству? Сколько монахов проводят большую часть времени, отведенного для спасения, в разговорах, рассеивающих мысль, молитву, внутреннюю сосредоточенность? Как раз безмолвие и удаление от вещей и людей, при правильном прохождении этого подвига, приносят большую пользу, особенно страстным и немощным. Оно способствует внутреннему деланию, умерщвляет внешние чувства. Жизнь же в многолюдстве, даже в монастыре, наоборот, усиливает внешние чувства, а внутренние притупляет. Поэтому истинные подвижники стремились затворять дверь кельи для тела, дверь языка от лишних, даже зачастую нужных разговоров, а внутреннюю дверь от коварства злых духов. Все должно быть направлено лишь к тому, чтобы безмолвствовать и быть без попечений.
Отец Игорь постоянно размышлял над этой тайной, сопоставляя все услышанное с тем, что уже произошло в его жизни и что, вероятно, ожидало впереди.
Странный шум, отвлек его от мыслей. Ему показалось, что недалеко от деревни что-то опрокинулось.
«Камни, что ли, привезли? — он взглянул в ту сторону, откуда донесся звук. — Вроде никто не строится» Он взглянул на часы и, решив больше не увлекаться сбором грибов, накрыл корзинку тряпкой и стал возвращаться, продолжая все размышлять над тайной подвига отшельничества. Отец Игорь ускорил шаг, когда за спиной вдруг услышал хрипловатый голос:
— Эй, служивый, не гони коней.
Он обернулся и увидел на тропинке среди поля и оврагов коренастого незнакомца, а следом за ним появились еще двое, нервно озираясь по сторонам.
— Я без коней, — отец Игорь никогда не видел их. — Иду на своих двоих.
— Вот и не гони.
Незнакомцы подошли к нему и обступили.
— Ты местный, здешний? — все тот же коренастый ткнул его кулаком в грудь.
— Считайте, что так.
— Мы в арифметике не очень сильны. Отвечай, когда спрашивают: местный или турист какой?
— Местный, местный… Вернее, уже местный, живу тут несколько лет.
— Учителем, что ль? Детишек, небось, мучаешь, издеваешься над ними, зубрить заставляешь, двойки да колы ставишь, родителям ябедничаешь? Да?
— Никого не мучаю, — отец Игорь старался понять, что это были за чужаки. — И никакой я тут не учитель.
— Значит, бухгалтер, — недобро рассмеялся другой, с оттопыренными ушами, и тоже ткнул его в грудь. — Бабло колхозное тыришь, людей обманываешь.
— Да никого я не обманываю! И не бухгалтер вовсе.
— А кто же? Бородка у тебя не колхозная, не козлиная, а интеллигентная. Очков не хватает. Были бы очки — точно «прохфессор» кислых щей!
Теперь расхохотались все.
— Священник я здешний, — тихо ответил отец Игорь, — служу настоятелем в храме.
— Так ты поп?! — теперь во весь голос изумился третий, прятавший что-то под курткой. — Сказки, значит, народу нашему втираешь? А сам-то в Бога веришь? Или работа у тебя такая? Знавал я некоторых святош пузатых, общался с ними…
— Кончай базлать, — остановил его первый и, взяв отца Игоря под локоть, пристально глядя ему в глаза, спросил:
— Как отсюда на трассу выбраться? Мы тут… это…
— Заблудились, что ли?
— Да, заблудили. Блудили, понимаешь ли, блудили и заблудили. Так где, в какую сторону трасса тут?
Отец Игорь добродушно рассмеялся:
— Не вы первые. Идут сюда люди, как на прогулку, не думают, что с лесом шутки плохи…
— Шутить потом будем, — остановил его коренастый. — Трасса где?
— Через три деревни.
— А мимо них никак?
— Никак. Дорога здесь одна, да и то не дорога, а сплошное несчастье.
— Да?.. Это плохо…
Курган и двое других стали серьезными.
— Не пойму, в чем проблема? Сейчас идете со мной, потом на рейсовый автобус, как раз успеем — и через пару часов вы в городе.
— Да?.. Так просто?.. А если через лес?
— Так вы же оттуда! И снова туда? Какая нужда? Чтобы потом не вы, а вас искали?
— Да нас и так будут искать. Если уже не ищут.
Сомнения все больше стали охватывать душу отца Игоря: что за странные люди? Откуда они? Что здесь делают?
— Так ты хотел чтото рассказать насчет того, как можно через лес…
— Даже если бы и хотел, ничего не расскажу, потому что ничего не знаю, кроме одной тропы, что ведет к непроходимым болотам, — отец Игорь кивнул в сторону Дарьиной гати. — Когда-то там действительно большие лесозаготовки были…
С оттопыренными ушами снова злобно рассмеялся, оборвав отца Игоря:
— А говоришь, поп, что не врешь. Врешь ведь, собака, уши нам шлифуешь. Балабанишь. Как же могут быть болота непроходимыми, раз там лес валили? Нестыковочка, батюшка, с твоих слов выходит.
— Говорю то, что знаю. Прежде валили, но уже много лет не валят. Все заросло, я своими глазами видел, потому что бывал в тех местах недавно.
— Валили, говоришь…
Коренастый задумался.
— Раз валили, значит, какие-то тропы остались.
— Да вы что? — попытался их образумить отец Игорь, по-прежнему не понимая, кто был перед ним. — Я вам предлагаю: идем со мной, на автобус — и в город.
— А я предлагаю вариант встречный: не мы с тобой, а ты с нами. В лес, в те самые дебри, куда ты, как сам говоришь, дорогу знаешь.
Отец Игорь растерялся, не зная, как себя вести с этими людьми.
— Тогда идите сами, а меня дома ждут, к службе готовиться нужно.
Он нагнулся, чтобы взять корзину, но коренастый отбросил ее ногой в сторону, грибы рассыпались.
— Дома ждут, к службе готовиться… Это хорошо. А нам, значит, помочь не хочешь? Какой же ты поп? Какой ты святой отец? Тебя люди просят помочь, а ты… с нами вот так… Нехорошо, батюшка. Мы ведь люди темные, по церквям не ходим, лоб не бьем, у нас одна заповедь: как с тобой — так и ты.
Он вдруг вытащил из-за спины пистолет, загнал патрон и приставил ствол к виску отца Игоря:
— Не заставляй брать грех на душу. У нас этих грехов и так много. Не пойдешь с нами — мы сами пойдем. Но ты останешься здесь. Надолго, пока не найдут. С дыркой в черепе. Тебя быстрее найдут, чем нас. Нам твои проповеди слушать некогда.
И только тут страшная догадка осенила отца Игоря:
«Наверное, это беглые заключенные! Но как им удалось? При такой охране?»
— Да, мы зеки, — прочитав его мысли, сказал коренастый. — Охрана прошляпила. Плохо ты их, видать, воспитываешь, батюшка. Жрут водку в рабочее время, да за рулем, да без хорошей закуски. И с другими не делятся. Не по-христиански, не по-божески. Где это видано? Вот и допились. Теперь в овраге по кусочкам лежат, а мы тебя тут уговариваем, целехонькие. Что решил? С нами, грешными, или сразу к Богу в рай?
Он снял предохранитель и начал нажимать на спусковой крючок пистолета. Отец Игорь отвел от своей головы ствол, тоже пристально взглянул в глаза своему потенциальному убийце, а потом, переведя взгляд на небо, прошептал, перекрестившись:
— Да будет воля Твоя, Господи… И на мне, грешном, и на них, неведящих, что творящих…
— О, вот это другой базар, — все трое одобрительно похлопали его по плечу. — Глядишь, так и подружимся. Или сроднимся.
— Все может статься, — смиренно ответил отец Игорь. — Может, и сроднимся. У Бога нет ничего невозможного.
Безмолвие
Тело дало знать душе, что оно еще живо, возвращая отшельника из совершенного безмолвия, духовного созерцания и чистой сердечной молитвы к земной жизни. Он тяжело вздохнул, снова ощущая свою земную бренность, и уже окоченевшими от холода пальцами стал перебирать узелки четок, истончившихся от непрестанной молитвы почти в сплошную нить.
«Боже, милостив буди мне, грешному» — внутренним голосом воззвал он, воззрев на темную доску с образом Спасителя, и опустился перед ним в глубоком земном поклоне, готовясь выйти из своего затвора.
Сколько времени он пребывал в этом блаженном состоянии, в котором душа желала оставаться непрестанно? Час, два часа, пять?.. Он этого и сам не знал, и не потому, что не следил за временем, а потому что времени для него уже не существовало. Став на молитву еще с вечера, он лишь сейчас заметил, что на земляной пол пещеры, где он жил и укрывался от непогоды и холодов, стелился дневной свет.
Сердце было наполнено теплом — но не тем, которого так желали насквозь промерзшие руки, ноги, спина, тело. Это тепло было нематериальным: вспыхнув однажды в сердце отшельника после многих лет покаянных слез и молитвы, уединения от мира и безмолвия, оно теперь разгоралось сильнее и сильнее, обращая к себе все остатки теплившихся в этом старческом теле физических сил. Состояние, в котором пребывал старец, было воистину неземным, неведомым даже многим подвижникам, тоже оставившим мир и жившим в монастырях и скитах. Лишь тонкая земная оболочка — одряхлевшее от прожитых лет, многих болезней, жестоких лишений тело — еще держало в себе эту душу, рвавшуюся туда, где она ощущала особое блаженство, покой, созерцая то, что от всякого другого глаза было до времени сокрыто Богом.
Отшельник — это был схимонах Агафадор — жил по заветам своих наставников, таких же пустынножителей. Наука из наук — молитва, смирение, послушание, беспощадная борьба со страстями, греховными помыслами, умерщвление плоти, отсечение собственной воли — передавались веками от старца к послушнику. Тот же, с годами сам став умудренным старцем, передавал обретенные навыки уже своему духовному воспитаннику. Все эти мужественные пустынножители — а их было семь — ныне покоились в отдельной пещере, рядом с двумя другими, что были вырыты уже не природой, а человеческими руками. В одной из них, меняя один другого, проводили свою уединенную жизнь приходящие сюда подвижники, а в другой, стоявшей напротив — через топь, жили, так же сменяя один другого, послушники, помогая, ухаживая за наставниками, набираясь у них духовной мудрости и опыта невидимой брани.
Эти лесные убежища были выкопаны на склоне глубокого лесного оврага таким образом, что их не заливала вода, когда над лесом обрушивались проливные дожди, и не подтапливало снизу от окружавших отовсюду топей, болот, обширных запруд. Пещеры, служившие пустынножителям кровом, больше напоминали медвежью берлогу, хотя неподалеку как раз было логово этих лесных зверей, но те мирно уживались, не посягая ни на жизнь людей, ни на то, что эту жизнь питало и поддерживало.
Все, что служило отшельникам внутри самой пещеры, тоже было земляным, даже стол, на котором хранилась нехитрая глиняная посуда, а над самим столом был оборудован иконостас из древних святых образов, принесенных сюда отшельниками во время их переселения в здешнюю глушь. Рядом хранились такие же древние книги: толстые, писанные от руки, на медных застежках, пахнущие ладаном, воском горящих над ними свечей и седою древностью тех, кто читал, молился по ним, над ними плакал… А в большом деревянном ящике лежало самое ценное: священнические ризы, предметы для совершения Божественной литургии — еще от тех давних пор, когда здесь безмолвно подвизались священномонахи.
Жизнь всех, кто ушел из мира и по воле Божией поселился тут, мало чем отличалась от жизни других лесных обитателей: диких животных, птиц, водившихся в этих нетронутых цивилизацией местах в несметном количестве. Созданная Творцом здешняя природа сама заботилась о тех, кто не сеял, не жал, не думал о том, что будет на столе завтра. Она сполна давала все необходимое для пропитания и поддержания сил: грибы, лесные ягоды, орехи, травы — всяк злак служил на пользу подвижникам. В родниках же не переводилась кристально чистая вода.
Как люди, искавшие Бога в подвиге уединения и безмолвия, находили сюда дорогу? Кто вел их сюда, в это безлюдье? Сам Бог, Он Сам призывал на этот чрезвычайно тяжелый, опасный многими искушениями и дьявольскими ловушками подвиг Своих избранников, готовя победителям сияющие венцы вечного блаженного Царства. Тайна сия открывалась лишь единицам — и те шли в эти дебри, оставив былую славу, звания, почет, достаток и все, чем до этого момента была наполнена их земная жизнь. Они не просто уходили, а совершенно исчезали из прежней жизни. Об их судьбе, тем паче их подвигах никто не ведал, кроме Того, Кому они всецело служили — Бога. И лишь Господь Своим промыслом приоткрывал тайну о существовании этих отшельников очень немногим, достойным этой великой тайны людям, а уже те приоткрывали ее другим — и тоже немногим, готовым принять ее в свое сердце. Так тайна о лесных поселенцах постепенно стала легендой, преданием, кочевавшим из поколения в поколение, обрастая еще большей таинственностью, загадочностью, отпугивающей желающих если не сорвать, то хотя бы приоткрыть заветный покров.
Отец Агафадор доживал свой долгий век. Все говорило о том, что ему оставалось недолго. Болезни, физические страдания, немощи согнули его почти до самой земли, но он продолжал и продолжал угнетать плоть многодневным воздержанием от всякой еды, непрестанными земными поклонами, долгим стоянием на холодном лесном валуне, а также ношением под монашеской мантией на изможденном в молитве, посте и трудах тельце вериг — настоящей богатырской кольчуги, кованной, невероятно тяжелой, передаваемой от одного отшельника другому: от самого первого, поселившегося в этих дебрях. Его настоящего имени никто не помнил: в предании самих старцев он остался благоразумным разбойником Ракитой, много повоевавшим за Русь святую с татарами, а потом вступившим в брань со своими грехами, нападавшими отовсюду бесами и искушениями.
Вся отшельническая жизнь отца Агафадора, как и его предшественников, тоже была сплошной борьбой с тем, что тянуло назад, в навсегда оставленный мир: воспоминаниями, собственной плотью и дьявольскими атаками, первые годы не дававшими покоя ни днем, ни ночью. По совету своего старца Серафима отец Агафадор почти лишил себя сна, лишь на непродолжительное время пребывая в дреме, чтобы дать отдых изможденному телу. А однажды, чтобы превозмочь яростно восставшую против него плотскую брань, почти вытолкнувшую его из подвига и хотевшую возвратить снова в мир, отец Агафадор вырвал себе глаз, удержавшись на месте невероятными страданиями и болью, навеки обезобразив некогда красивое лицо, лишив себя былой силы и удали.
Старец Серафим, к которому пришел спасаться будущий отец Агафадор, наставлял своего воспитанника, что безмолвие есть начало очищения души истинного монаха-пустынника, поэтому помогает исполнять все заповеди. Он напоминал ему слова, сказанные свыше преподобному Арсению Великому: «Беги от людей — и ты спасешься» И в другой раз: «Скрывайся от людей и пребывай в молчании: это корень добродетели» Безмолвие способствует внутреннему деланию, а внешние чувства умерщвляет.
Жизнь же в многолюдстве, в миру, напротив, усиливает внешние чувства, а внутренние заметно притупляет. По опытному слову: «Я сплю, а сердце мое бодрствует», — здешние отшельники и их воспитанники стремились затворить дверь кельи для тела, дверь языка от разговоров и внутреннюю дверь от лукавства духов. Все было направлено к тому, чтобы безмолвствовать, пребывать в постоянной молитве, богомыслии без всяких попечений о земном и собственной плоти. Ничто так не делало их сердце сокрушенным и душу смиренной, как уединение в разуме и молчание.
Основанием своего пустынножительства здешние отшельники, как и все, кто шел этим путем, имели пять главных добродетелей: молчание, воздержание, бодрствование, смирение и терпение. Последние две добродетели питались непрестанным сердечным плачем и размышлениями о часе смертном. Живя без плача, как наставляли опытные подвижники, невозможно претерпеть зноя безмолвия. Поэтому спали старцы на ложе, напоминающем могилу, устланную внутри сухими ветками и листьями.
Деланий же богоугодных, передаваемых старцами как главное духовное наследие, было три: псалмопение, молитва и чтение, а при нашествии болезней или уныния полагался еще и постоянный прилежный труд. Уже от них рождались внимание и трезвение.
Внимание, наставляли отшельники своих воспитанников, есть совершенная свобода сердца от всякого гнилого, греховного помысла, непрерывное и непрестанное призывание имени нашего Спасителя Иисуса Христа, Сына Божия, и мужественное ополчение с Ним против врагов в духовной брани. Исповедуясь Ему Одному, это исповедание принимало в себя Христа через призывание Его святого имени. Без мужественного терпения и смирения подвижник не мог иметь ничего, кроме нерадения и самомнения, а от них умножались пленения и бесплодные блуждания помыслов, приводящие к духовной слабости и неизбежным падениям.
Келейное правило здешних пустынножителей для многих показалось бы вовсе непостижимым: с самого утра их ум пребывал в воспоминаниях о Боге, молитве и безмолвии сердца; несколько часов кряду они терпеливо молились, занимались псалмопением, чтением Евангелия и духовных отцов, и лишь за десятым часом позволяли себе немного подкрепиться пищей. Далее, если состояние здоровья было слабым, они спали не более одного часа, после чего, от сна восстав, пели вечерню. Так проходя дневной путь, лесные отшельники стремились угождать Богу.
Прожив в этом безлюдном месте более сорока лет, отец Агафадор глубоко скорбел о том, что его уже некому было сменять. Придя сюда из яростного безбожного времени, он видел, что древо, взрастившее на Руси немало поколений истинных ревнителей Святого Православия, подвижников, исповедников, праведников, мучеников, теперь стояло с перебитыми корнями, на которых уже вряд ли могли вырасти такие яркие плоды веры, благочестия, мужества. Он понимал, что отходит время истинных отшельников, рвавших с прежней жизнью все, что их связывало, искавших уединения от соблазнов, оглушали, сотрясали, уничтожали мир, вползавших в души людей, подобно ядовитым гадам, и отравляли, умерщвляли их, делая неспособными услышать голос Того, Кто вдохнул в них дыхание и звал к Себе.
Однажды выйдя после долгой и усердной молитвы из своего земного убежища, старец с горечью увидел, как пещерка, где раньше жили послушники, была раздавлена сошедшим после проливного дождя оползнем. Это было знаком: отшельники сюда отныне не придут.
И все же он не отчаивался: старец верил, что Господь не оставит его без Своей милости, без последнего напутствия исповедью и Причастием. Пока был жив духовный наставник старца отец Серафим, они оба имели возможность совершать в своем убогом жилище великое Таинство и причащаться Святых Тайн, но с тех пор, как он отошел ко Господу — а это произошло уже более двух десятков лет назад — старец Агафадор принимал Причастие лишь раз в год: из рук отца Лаврентия, которому Господь открыл тайну жительства здешних отшельников. И теперь он твердо уповал на милость свыше, что не будет оставленным здесь без последнего напутствия и христианского погребения. Он ждал этой судьбоносной встречи, за которой — духом своим он прозрел это — был близок его окончательный исход из земного бытия.
Пригнув низко голову, старец вошел под своды пещеры, где были упокоены все его предшественники: над этим священным местом тоже навис близкий оползень оврага, грозясь навеки спрятать под толщей земли погребенные тела. Отец Агафадор осмотрел земляную шапку, свисающую над входом, и, почти на четвереньках войдя вовнутрь, благоговейно перекрестился перед всеми семью могильными холмиками с крестами. Затем, опустившись на колени, он снова застыл в молитве, прося небесной помощи у тех, чей дух окончательно переселился в вечные неземные обители. С тех пор, как старец по милости Божией, пройдя жесточайшую внутреннюю борьбу с помыслами, отразив неисчислимые искушения нападавших отовсюду бесов, укротив, как необузданного дикого зверя, свою плоть, умертвив ее, молитва стала его ненасытной пищей, дыханием — без нее он не мог жить ни минуты. Сердце не переставало молиться, призывая имя Иисуса Сладчайшего, даже когда изможденная плоть ненадолго погружалась в дремотное состояние.
Старец ощущал волнение духа. Нет, это не был страх: за долгие годы своего пустынножительства он научился отгонять его, окруженный и необузданными стихиями природы, и наваждениями от бесов, и непрошеными гостями и еще много чем, что гнало его из этих мест, тянуло назад в мир, старалось прельстить, запугать, обмануть, завлечь. Сейчас наитием духа он ощущал грядущие перемены в своей жизни и ее близкий конец. Поэтому был особенно собран, внутренне сосредоточен, дабы никто и ничто не смогло на исходе пройденного подвижнического пути совратить в сторону, лишить его благодатных даров, которыми Господь уже сподобил его здесь, как победителя в духовной брани. Он повторял и повторял имя Иисусово, твердо веря в то, что Господь, призвавший его сюда, оградит от всех бед и напастей.
— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго, — молился старец, готовясь открыть себя грядущим сюда гостям.
У старца
Что-то подсказало отцу Игорю не петлять, а идти путем, каким он уже ходил к Дарьиной гати с Максимом: дорога сюда легко запомнилась. Кроме того, тут было много ориентиров. По ней он и вел троих беглецов, которые подгоняли, торопили его, не давая ни минуты на отдых.
— Там отдыхать будем… потом… когда… — Кирпич, взяв на себя функции вожака, тяжело дышал, оглядываясь назад и прислушиваясь, нет ли близкой погони.
— Погоди… Ты бы… правда… малость… — Ушастый обливался потом, вытираясь пыльным рукавом холщовой куртки.
— В Чечне не по таким кручам и лесам лазили, — не оборачиваясь, прохрипел Кирпич, — и здесь прорвемся. Так ведь, святой отец? Твой Бог нам поможет?
— Господь никому не отказывал, кто к Нему обращался — отец Игорь думал за свою матушку: как она переживет все, что случилось и что еще вполне может случиться впереди. Он видел, какой злобой кипели его попутчики, каким страхом были объяты, желая как можно надежнее укрыться от неизбежной погони. Отец Игорь понимал, что взяли его не столько в проводники, как в заложники: случись что — они прикроются им как живым щитом. Расчет прост: никто не отважится стрелять в священника и тех, кто рядом с ним.
— Тогда молись своему Богу крепко, мыто не шибко научены этому делу. Жизнь нас научила не на богов надеяться, а на свои руки, ноги и башку. Так что, отец святой, делай вещи за себя и за того парня! Не боись: как только надежно ляжем, сразу и отпустим тебя к твоей матушке. Ждет, небось, ужин готовит…
— Она не только меня ждет. Ребеночка тоже. Мы вместе ждем. Такие волнения ей ни к чему.
— Вот и не заставляй волноваться. Доведешь нас до тех болот, мы тебе ручку пожмем, бородку потреплем: глядишь, когда и свидимся. Коль не на этом свете, так на том обязательно. Замолвишь за нас словечко, а? Грешков-то у нас, поди, как у тебя грибов было в той корзинке, что ты в лесу собрал. Как, батюшка, отмолишь нас? Мы же теперь как родные братья. Живыми в руки не дадимся. А вдруг нас покрошат, то тебе тоже дырок наделают. То была одна судьба на троих, а как тебя встретили, то на всех поровну.
Снова у отца Игоря заныло сердце за матушку: как встретит новость, когда ей обо всем сообщат? А ведь сообщат сразу, как только узнают о побеге и исчезновении священника: прямая связь всех событий. А если не отпустят и потащат с собой еще дальше? Что тогда? В таком лесу пропасть — раз плюнуть: и заблудиться, и зверья дикого… Каждый год кто-то пропадает без вести.
Опасения оправдались. Когда они дошли до гати, отец Игорь остановился, указывая дорогу вперед:
— Дальше сами. С меня лесных прогулок хватит.
— Как это сами? — Курган подошел и ткнул кулаком отцу Игорю в живот.
— А так, — отец Игорь не испытывал перед бандитами никакого страха. — Я в тех местах ни разу не был. Поэтому вам без разницы: со мной или без меня. Все равно скоро сумерки, где-то нужно искать ночлег.
— Так мы фонарь засветим — и сразу станет светло, как днем.
— Фонарь? — отец Игорь не удержался от удивления, — Где же вы его возьмете?
— А мы тебе сейчас по бубнам врежем — вот и засветит, — рассмеялся Курган, а с ним и остальные. — Долго светить будет, даже днем. Ярче солнца!
Он замахнулся, чтобы со всей силы ударить отца Игоря, но Кирпич остановил его, уже без насмешек обращаясь к батюшке:
— А что, так-таки ни разу не был здесь?
— Не был, мне незачем врать. И вам не советую туда ходить.
— Почему же? Ведьмы, что ль, бродят по лесу? Тьфу, они же в ступах летают. Лешие? Кто? Не ментам же там быть?
— Не советую — и все…
— Это не базар. «Не советую». Раз такой умный — советуй что-то другое, не то мы тебя порешим без долгого совета. Одним выстрелом в голову. А потом кинем в это самое болото. Как? Согласен?
Отец Игорь ничего не ответил, молча повернувшись к своим захватчикам затылком.
— А теперь стреляйте.
— Гля, какой смелый! — Кирпич повернул его назад лицом. — Таких попов я еще не встречал. Разных видел: пузатых, наглых, жадных, а таких — впервые. Уважуха, святой отец, уважуха! Так что посоветуешь? В какую сторону податься?
— В обратную, — спокойно ответил отец Игорь, глядя бандитам в глаза. — Для вас это будет самое лучшее: вернуться назад и сдаться…
— …А потом ментам отдаться! — гаркнул Курган и схватил батюшку за плечи, готовясь толкнуть его в трясину. — Да? Этого ты хочешь? А сам-то хочешь в нашу робу вбиться? Праведник нашелся, святоша… «Вернуться назад и сдаться»
— Каждый из нас на своем месте, — не теряя самообладания, ответил отец Игорь. — Я на вашем не был.
— Тогда, святой отец, не играй в болвана и придержи свои советы для старух, что в твои сказки верят. Нам уши не шлифуй.
Кирпич освободил отца Игоря от захвата Кургана.
— Лады, с этим разобрались. Понятно, куда ты нас посылаешь. Непонятно другое: почему ты нас отговариваешь идти через это болото дальше?
— Потому что уже ходили… До вас еще. Да не все возвращались… Я всего сам не знаю. Мое дело вас предупредить, а вам решать, куда и в какую сторону.
Он снова повернулся спиной к беглецам, чтобы идти назад, но те не отпускали его.
— Мы так, святой отец, кумекаем: коль там, впереди, страшилки аль ужастики какие, то ты знаешь, что с ними делать, ведьмами разными, лешими, домовыми, русалками… Это ведь по вашей, поповской, части. А наше дело — выйти незаметно на трассу. Мы тебе там дружно все пожмем ручку — и будешь поминать нас в своих молитвах. А мы тебя: незлым тихим словом. Ладушки?
И, уже не спрашивая согласия, толкнули отца Игоря первым в сторону сгнившей гати, соединявшей два берега непролазной топи.
Отец Игорь так и шел впереди, творя про себя молитву, готовый к любому исходу событий. Сзади цепочкой шли остальные, оглядываясь по сторонам, опасаясь уже не столько засады спецназа, сколько встречи с чем-то загадочным, таинственным. Окружавшая их дикая природа словно готовила к этому: начавшиеся за Дарьиной гатью овраги стали заметно круче, кругом громоздились стволы поваленных от времени, вырванных из земли бушевавшими в здешних местах бурями вековых деревьев, непролазные кустарники, рытвины и хитро замаскированные звериные норы.
— Все равно уж лучше сюда, чем обратно, — пробурчал Курган, ломая на ходу хлеставшие по лицу сухие ветви. — Куда-нибудь да выйдем, как-нибудь да прорвемся. Назад пути нет. Повесят тогда все: и побег, и аварию, и трупы, всех «глухарей».
— Я буду свидетелем, — обернулся отец Игорь, — вам не придется отвечать за то, что произошло помимо вашей воли.
— Ага, будешь свидетелем. Первым побежишь к ментам и следакам рассказывать, как мы тебя с собой забрали, как чуть в той луже не утопили.
— Нет, не буду, все будет справедливо.
Ушастый рассмеялся:
— Тогда тебя тоже закроют! Как соучастника побега. А мы расскажем, что ты согласился, дорогу нам показывал, чтобы укрыться надежнее. Так ведь, братва? А нам еще за эту правду срок скосят.
— Заткнись, а то уши оборву, — злобно шикнул на него Курган. — Прибить бы тебя, как лишнюю обузу, да мозги нам твои еще пригодятся, когда выйдем на волю.
Снова замолчав, они упрямо шли вперед, каждый со своей надеждой и верой: отец Игорь — в Бога, беглецы — в удачу. И когда впереди показалось что-то говорящее о присутствии в этих местах живого человека, каждый вздохнул с облегчением — и каждый со своей надеждой. Они еще никого не видели, но живой человеческий дух почувствовали сразу. Курган и Кирпич на всякий случай передернули затворы, а отец Игорь, предполагая, кто мог обитать в здешнем безлюдье, еще более истово перекрестился, прося помощи у Господа.
Кто же ждал их внизу, когда они с трудом взобрались на вершину очередного оврага, готовясь затем спуститься на глубокое дно? Кто это был? Человек или лохматый зверь? А может некий лесной упырь, оборотень? Осторожно ступая по крутому оврагу, все четверо стали спускаться все ниже и ниже, вглядываясь через окутавшую их вечернюю мглу в двигавшееся очертание существа, похожего на человека, закутанное с головой в нечто странное, черное, и в то же время ничуть не боявшееся приближающихся незнакомцев. Он не пытался укрыться, убежать, спрятаться, а, напротив, вышел на видное место, каким был маленький бережок возле заросшего лесного пруда, и указывал своим присутствием нужный путь. Неподалеку тлел огонек догоравшего костра, а еще чуть поодаль виднелась пещера этого странного лесного жителя. И лишь спустившись окончательно вниз, они увидели, кто это был: сгорбленный, согнутых прожитым веком, болезнями и немощами монах с длинной седой бородой, такими же седыми волосами, свисавшими из под куколя схимы. Его глаз не было видно, но взгляд — живой, пронзительный, которому, казалось, были открыты души всех, кто стоял перед ним, излучал невыразимое тепло, радушием и отеческую ласку. Не говоря ни слова, он подошел к отцу Игорю и опустился перед ним на колени, испрашивая благословения. Тот его попытался сразу же поднять, но неведомый старец снова пал ниц — сначала перед отцом Игорем, а затем и перед его похитителями. Те же, не зная, что делать, как реагировать, опешив, глядели то на старца, то на отца Игоря, то друга на друга.
— Может, его… это самое?
Ушастый кивнул на автомат.
— Я тебя самого… это самое, — шикнул Кирпич, ткнув этим же стволом ему под ребра.
Поднявшись, старец, по-прежнему не говоря ни слова, каждому заглянул в глаза. Но это был скорее не взгляд: каждый испытал одинаковое чувство, будто его душа стала некой книгой, которую вдруг раскрыли и прочитали до мельчайших деталей, до последней буквы все, что там было написано, и от этого взгляда не могло укрыться ничто — ни одно сказанное слово, ни одно содеянное дело, ни один поступок, ни один помысел.
— Папаша… дедуля… как тебя там… — сдавленным голосом прохрипел Курган, — ты что смотришь, как следователь на допросе? Я ведь могу… того… не посмотрю, что ты ветеран войны… или еще чего-то… У меня ведь вот что… а у тебя…
И он клацнул автоматным затвором.
— У тебя вот что, — прошептал старец, тронув готовый к стрельбе автомат, — а у меня вот что…
И он указал на висевший на его груди большой деревянный крест с Распятием. Всех троих беглецов вдруг охватил неизъяснимый, неведомый им страх. Они ощутили исходившую от этого немощного, дряхлого старика такую духовную силу, мощь, что вмиг забыли о том, что в их собственных руках было боевое оружие. Таинственный старец владел чем-то более мощным, да и сам он был окружен чем-то таким, что не могла пробить никакая пуля. Он был одноглазым, причем зеница, как и все лицо, была страшно обезображена шрамами, укусами насекомых и зверей.
— Дедуля, — Кирпич смущенно кашлянул в кулак, — нам бы пожрать чего-нибудь… супчика, колбаски, курочки… И мы дернем отсюда без лишнего шума… Нормален? Мы мирные люди, но наш бронепоезд… Как там пели в годы вашей молодости? Дай пожрать — и мы…
От охватившего волнения он поперхнулся и закашлялся. А старец, ничего не ответив, подошел снова к отцу Игорю.
— Вот каким ты стал, богатырь…
Старец даже не произнес этих слов вслух, но отец Игорь явственно услышал их внутри себя, сразу вспомнив и узнав в нем того таинственного схимника, который пришел к нему, еще юному семинаристу, в больничную палату и чудесным образом, без всякой хирургической операции, удалил злокачественную опухоль. Отца Игоря тоже охватил страх, но в отличие от стоявших рядом оцепеневших, онемевших бандитов это был страх благоговейный, трепетный, который так же благоговейно опустил его перед стоящим старцем на колени, целуя край его ризы и деревянный крест на груди. Таинственный старец — не миф, не легенда, не призрак, не видение, а живой, вполне осязаемый — был перед ним, окончательно раскрывая тайну лесного отшельника.
Ведомые хозяином этого места, все четверо вошли в его жилище — обычную вырытую землянку, больше похожую не пещеру. От общего низкого входа шли два разветвления, уходившие в толщу лесного оврага. Войдя вовнутрь, старец опустился перед святыми образами, замерев в безмолвной молитве. Рядом опустился отец Игорь, а следом за ним, подчиняясь неведомой внутренней силе, и остальные.
Первым, не выдержав напряжения в спине и боли в коленях, застонал Ушастый:
— Может, хватит? Не пора ли нам пожрать?
Но старец даже не пошевельнулся, продолжая оставаться в молитвенном состоянии. Кирпич приложил палец к губам, давая Ушастому понять, чтобы тот молчал. Но скоро застонал сам, тихо шепнув отцу Игорю:
— Святой отец, я, конечно, вашим наукам не обучен и не знаю всего такого прочего, но пора бы и честь знать. Мы все-таки в гостях, а не в молельне-богадельне. Уйдем — и бейте поклоны хоть до утра. А нам бы пожрать — и ходу дальше. Тебя, так и быть, уже не возьмем, даже не упрашивай. Хочешь — возвращайся, хочешь — оставайся, пока не станешь таким же, как и этот леший.
Но вместо отца Игоря тихо ответил сам старец:
— Рано вам. Не готовы еще. Отмыть вас надо.
— Отмыть? В смысле попариться? — оживился Ушастый. — А что, банька имеется? Может, и русалочки водятся? Спинку потрут и…
— Заткнись, — шикнул на него Курган. — Скоро умоешься. Собственной кровью, когда менты на прицел возьмут. Как беглого. С нами цацкаться не будут: замочат на месте. Без всякого предупредительного выстрела в воздух. Тресь! — и пошла душа в рай.
— В ад, — так же тихо подал голос старец. — Таким черным душам, как ваши, место только в аду. На самом дне. Потому отмыться надо малость, а тогда…
— А, понял! — опять оживился Ушастый. — Помыться, чтобы чистенькими нас в ящик упаковали? Какой ты, дедуля, заботливый. Нет уж, баньку мы где-нибудь в другом месте примем. Ты бы нам дал пожрать, хавки какой, да мы…
— Не выпустят вас такими отсюда, — оборвал старец.
— Кто же это нас не выпустит? — теперь заинтересовался Кирпич.
— Тот, кто пустил. Сие место свято есть. Тут свои часовые стоят.
— Старый, — рассмеялся Кирпич, — когда на наш след выйдут, базарить не будут ни с нами, ни с твоими доблестными часовыми. Всех покрошат на месте.
— Не покрошат. И не выйдут. Сие место свято есть, — старец реагировал на весь разговор, продолжая оставаться в молитвенном состоянии: его руки неслышно скользили по четкам, а губы едва заметно шевелились, вместе с сердцем творя молитву.
— Тогда мы сами…
— Не пустят, — упрямо повторил старец, — не готовы еще. Отмыться надо. Тогда сами пойдете.
— Куда это еще «сами пойдете»? — злобно взглянул на монаха-отшельника Курган.
— Откуда пришли — туда и возвратитесь, — бесстрастно ответил старец. — Только малость отмыться нужно. В таком виде вас не примут.
— Дед, — Курган начинал свирепеть, — я ведь не посмотрю, что ты такой старый. Я твой век тебе быстро укорочу. Одним выстрелом.
Старец повернулся лицом к Кургану:
— Куда стрелять будешь? В голову?
Он откинул наброшенную монашескую мантию и пряди седых волос.
— Или в грудь?
Он расстегнул пуговицу под подбородком — и все увидели спрятанные под мантией тяжелые вериги, которые тот носил для измождения плоти.
— Гля, бронежилет, — злоба, кипевшая в глазах Кургана, сменилась на искреннее удивление. — И что, вы все так?
— Не все, — старец запахнул мантию и надвинул куколь. — У других потяжелее были.
Все трое бандитов дружно захохотали.
— Старый, — Кирпич фамильярно ткнул старца в висевшую на немощной груди многопудовую стальную кольчугу, — а для чего весь этот маскарад?
— Чтобы легче было от земли оторваться, когда в нее лягу, — тем же тихим невозмутимым голосом ответил тот.
Троица расхохоталась еще громче.
— С этим?! Дед, никак совсем рехнулся! Ты по земле ноги еле волочишь, а хочешь куда-то оторваться? С этим бронежилетом?
— Вы тоже оторветесь. Когда сами туда ляжете. Только отмыться надо, хотя бы малость. Такими черными вас и земля-матушка не примет. Никак вам такими нельзя к Судье идти.
Все трое переглянулись сначала между собой, потом вопросительно взглянули на молчавшего и не принимавшего участия в этом разговоре отца Игоря:
— Может, ты что-то понимаешь, святой отец? Мне кажется, дед заговаривается. Такое бывает в старости. Бронежилет, какой-то отрыв, баня, судья, могила… Какая связь между всем этим бредом?
— Почему бредом? — отец Игорь с улыбкой взглянул на отшельника, понимая, о какой бане он говорит.
— Тогда сказкой. То была бабушкина сказка, а это — дедушкина.
— И не сказкой.
— Тогда как нам все понять? — всплеснул руками Курган. — Хоть объясни толком.
— Сами поймете. Только перед тем отмыться надо.
Все трое теперь уставились на отца Игоря:
— И ты туда же! Да ведите вы нас, в конце-концов, в эту вашу баню! Мыться — значит, будем мыться, раз так заведено. Дурдом какой-то. Во попали в вагон для некурящих! Во влипли!
— Сначала покушать надо. Вы с дороги, — остановил их старец.
— О, это уже другой базар! — Ушастый потер от удовольствия руки. — А потом и баньку не грех принять на душу населения.
Старец молча вышел наружу и возвратился с небольшой плетеной корзиночкой, в которой лежали лесные орехи.
— Что Бог послал, — он молча поставил их перед гостями и прочел «Отче наш».
Все трое снова изумленно переглянулись.
— Дедуля, — Ушастый первым пришел в себя, — спасибо, конечно, за щедрость, гостеприимство и все такое прочее, но хочу заметить, что твой Бог немного скуповат. У нас… ну, там, откуда мы… на небольшом курорте за колючей проволокой хавка посытнее будет. Супец, кашка, чаек не переводятся, а к праздничкам хмырь наш, повар то есть, и рыбки подкинет, мяска, маслица добавит. С воли тоже харч нормальный временами перепадает. А с такой жрачки, как у тебя, ноги быстро протянуть можно.
Старец молча поднялся, снова вышел и тут же возвратился еще с одной корзинкой — лесными ягодами.
— Вот еще, угощайтесь на здоровье… Вы с дороги, силы еще пригодятся назад возвращаться.
— Тьфу ты, — про себя выругался Кирпич, — каркает и каркает. Все, сыт по горло. Пошли мыться. Показывай, дед, где твоя баня.
Тот молча поманил к себе всех троих и завел в небольшое углубление, устланное сухими ветками и листьями.
— Ну, веники вижу, — обескураженно промямлил Ушастый. — А баня, баня-то где? Мыться чем будем? Мочой, что ли?
— Нет, слезами, — остановил их веселье отшельник.
И, по-отечески обняв их, сказал:
— Я вижу: многое вам не понять. И как удалось бежать, и как сюда попали, и что это за место, и кто вы сами… Можно рассказать еще больше, но вы совсем запутаетесь. Поэтому сделаем так: сегодня у вас было много переживаний, а впереди их — еще больше. Нужно набраться сил. Ложитесь отдыхать, но держите в уме одну простенькую молитву к Богу: «Господи, дай мне зрение греха моего» Ее не трудно запомнить. И я, грешный, буду просить Господа о том же. Пусть эта коротенькая молитовка для вас будет всем: и едой, и сном, и баней для души… Спите с Богом, дети. Вы не оставлены Господом… Помните это, что бы ни случилось. Спите…
И каждого перекрестил, перед тем ласково погладив по голове, шепча со слезами:
— Дети, совсем дети беспризорные…
Беглецы хотели спросить еще о чем-то, но их вдруг объяло странное тепло, веявшее от этого лесного отшельника: его ласковых, тихих слов, прикосновения ладоней, даже от его единственного глаза, который сейчас вовсе не казался им таким страшным, чудовищным, как вначале. Они стали быстро погружаться в это тепло, начиная впервые в своей жизни творить молитву, подсказанную старцем: «Господи, дай мне зрение греха моего». Один шептал ее, другой молился умом, а третий творил ее замирающим от волнения сердцем. И где была молитва, а где начинался сон — они и сами не знали.
Они молились, забыв обо всем, что было, и не думая о том, что ожидало их впереди.
Ночь
Отцу Игорю совершенно не хотелось спать. Рядом с этой живой легендой он забыл и про физическую усталость, и про душевные переживания. Почему-то стал спокоен и за Елену, которая, конечно же, забила тревогу, не дождавшись его возвращения с грибной охоты. Ему хотелось расспрашивать и расспрашивать сидевшего рядом старца:
вопросы наперебой лезли в голову и были готовы сорваться с языка. Но отец Игорь молчал, понимая, что старец сам обо всем знал, читая его сокровенные мысли.
Отец Агафадор тяжело поднялся и, опираясь на толстую палку, служившую посохом, позвал отца Игоря следовать за ним. Выйдя из своего убежища, они берегом прошли к другой пещере, что была неподалеку и, перекрестившись снова, старец первым протиснулся внутрь, а за ним и отец Игорь. Маленького огонька, что горел под низким сводом в полной темноте, было достаточно, чтобы разглядеть семь земляных холмиков с деревянными крестами, бывшими могилами предшественников нынешнего отшельника. Подходя к каждому, отец Агафадор лобызал кресты, благоговейно называя имя, кто был под ним упокоен:
— Отец Серафим, мой святой старец, наставник духовный, Царство ему Небесное.
Отец Прокопий, его покойный наставник. Упокой, Господи, душу сего праведника. Отроком был призван в эти святые места, а отошел к Богу почти в девяносто лет. Вся жизнь в лесу отшельником, в полном безмолвии.
Отец Питирим: был чуть не князем, а все оставил ради Бога, тоже нашу жизнь возлюбил Христа ради, отверг и славу земную, и почет, и хоромы, а за подвиг сей отвел ему Господь чертоги Небесные.
Отец Гавриил: его волчица младенцем в соседней деревне выкрала и сама вскормила, а Сам Господь всему умудрил — без всяких школ, семинарий, академий. И грамоту постиг, и премудрость Божию. Великий подвижник был. Упокой его, Господи…
— Отец Никодим, тоже князем был, богатым вельможей, много слуг держал, а потом сам слугой для всех стал, а Богу — верным рабом.
— Отец Афанасий был послушником у первого здешнего отшельника. От него принял все: и устав, и порядки. Своего же старца первым здесь предал погребению, заповедав совершать это всем, кто пришел позже.
— А это наш общий старец, — отец Агафадор поклонился до земли, — его имя святое Господь веси. В памяти людской остался как Ракита. Благоразумный разбойник. Силушка в нем была недюжинная, баловался ею вволю, пока не открылось ему, что Бог не в силе, а в правде. Оставил все — и ушел в лес, скрылся от людского взора, представ лишь пред Богом, Судией своим праведным. Смирил себя ниже травинки, былинки лесной, всю жизнь свою оставшуюся провел в горьких слезах покаяния. И услышал Господь этот плач, внял его молитвам, и заповедовал хранить место сие, пока не иссякнет в душе народа тяга к отшельнической жизни… Вот и приблизились эти времена… Думал, что сам лягу рядом со святыми старцами, ан нет.
Отец Агафадор взглянул на отца Игоря:
— Буду просить твоей милости, отче, проводить меня, грешника, в последний путь земной и благословить в вечность.
Теперь отец Игорь удивленно взглянул на старца.
— Кончаются времена истинных отшельников… Да, где-то еще есть такие места и такие люди, а сюда больше никто не придет. Меня положишь рядом с отцом Лаврентием. Раз в год он тайно приходил сюда и напутствовал меня, грешника окаянного, Святыми Дарами, укреплял духом. Святой жизни старец был, мученик. Теперь ты, отче, последний хранитель этой тайны.
— Как же я положу тебя рядом, старче Божий?
— А так, как делал до сих пор. Уйдем отсюда вместе, погощу у тебя недолго, а все остальное — по слову Господнему: тело — земле, душа — к Судье Праведному.
— А что же…
Отец Игорь кивнул в сторону пещеры, где спали трое беглецов.
— О них тебе тоже надобно побеспокоиться, коль была на то Божья воля свести вас. Их подвиг ждет, нужно подготовить…
«Ничего себе “подвижники”!» — подумал про себя отец Игорь, на что старец, перекрестившись, задумчиво сказал:
— Господу и такие нужны, Он за всех нас, грешных, страдал. Отныне суд всем делам и помышлениям — в руках милосердия Божьего. На Его милость уповаем, а мы — лишь грешные, нерадивые рабы, недостойные слуги Его. От сна восстав, совершим молебен, а дальше Сам Господь умудрит.
«Молебен, — сразу подумал отец Игорь. — Так ведь у меня с собой ничего нет: ни облачения, ни служебника, ни…»
— Все есть, батюшечка родненький, — снова прочитав его мысли, развеял сомнения старец. — Все хранится от святых мужей, здесь подвизавшихся. Были ведь среди них отцы и священного сана, от них все хранится: и ризы, и книги святые, и образа, и предметы разные… Все по милости Божией сберегли от разорения, надругания, осквернения.
Той же тропинкой вдоль поросшего тиной лесного пруда они возвратились в пещеру, где обитал старец Агафадор и где сейчас лежали, объятые крепким сном, трое беглецов.
— Ложись рядом и отдыхай, — он указал взглядом на свободное место возле стенки. — До утра еще далеко, а забот впереди много тебя ждет, набирайся силенок, они пригодятся.
Но отцу Игорю по-прежнему не хотелось спать. Он продолжал находиться под необычайно сильным впечатлением от всего, что увидел, открыл для себя, чему нашел живое, реальное подтверждение от слышанных ранее легенд, преданий, людских разговоров. Ему не хотелось даже на время сна разлучаться с этим дивным отшельником, от которого исходило дыхание неземной благодати, тепла, умиротворения. И в то же время он боялся своим присутствием, рвущимися наружу вопросами нарушить молитвенное состояние, молитвенный покой этого неведомого миру подвижника, предстоящего лишь пред всевидящим взором Бога.
— Старче, — отец Игорь осторожно тронул жилистую сухую руку, перебиравшую четки, — для чего эта жизнь? Глушь, лес, вокруг ни души, полно дикого зверья… Помогите понять, уразуметь все. Неужели только этот путь? Неужели нельзя, как другие?
— Как другие? — в глубокой задумчивости повторил старец, не прерывая молитвы. — Спасителю нашему тоже говорили, когда Он вольной смертью шел на Голгофу: зачем Тебе это? Зачем эти страдания, позорная смерть? Неужели нельзя по-другому? Пожалей Себя! А Он пожалел только нас, грешных. И пошел на Крест, подчинив Себя воле Своего Отца. А ведь то не просто смерть была: пулю в затылок — и все. То была лютая смерть, страшная, медленная, мучительная. К тому же на глазах огромной толпы, которая визжала, кричала, хохотала, плевала в лицо, издевалась, требовала добавить страданий еще больше. «Эй, — подходили и кричали Ему, — других воскрешал, а Сам Себя не можешь?» Вот какая смерть была… А Господь выбрал ее, хотя знал наперед, что Его ждет…
Тем же тихим голосом он по памяти прочитал Евангелие:
— «И начал учить их, что Сыну Человеческому много должно пострадать, быть отвержену старейшинами, первосвященниками и книжниками, и быть у биту, и в третий день воскреснуть. И говорил о сем открыто. Но Петр, отозвав Его, начал прекословить Ему. Он же, обратившись и взглянув на учеников Своих, воспретил Петру, сказав: отойди от Меня, сатана, потому что ты думаешь не о том, что Божие, но что человеческое» Наш грешный разум способен понять все это?
Отец Игорь молчал, не смея перебивать старца.
— «Неужели нельзя, как другие?» — он тихо повторил вопрос отца Игоря. — А вот скажи мне, отче, почему ты сам не поступил, как другие? Взял и пошел в священники. Не директором захотел стать, не ученым, не богачом, а батюшкой. Зачем? Мало над тобой смеялись, мало отговаривали? Шел бы, куда все идут, да и жил припеваючи. Ну, ходил бы иногда в церковь — тоже как все. Почему не захотел? Себя-то самого понимаешь?
— Я услышал внутренний голос Бога, звавшего меня на служение. Потому и пошел, долго не раздумывая. Хотя, наверное, мог бы жизнь свою и по-другому устроить: родители мои не бедные, и образование у меня в школе неплохое было.
— Вот и мудро поступил, прям как святые апостолы: услышали призыв Спасителя — и без раздумий пошли вслед за Ним. А теперь скажи, зачем ты в эту глушь забрался? В семинарии, вроде, на хорошем счету был, отличник по всем наукам, дядя у тебя благочестивый, в почете у церковных властей, мог бы попросить, пристроить своего единственного племянника куда получше. А ты шасть в эту глушь — и сидишь тут, кукуешь со своей матушкой да детками малыми. Мало над тобой друзья семинаристы посмеиваются? Вишь как? И тебя отшельником прозвали, хотя и не в лесу живешь. Себя разумными зело считают, в городах служат, деньжатам счет не знают. Почему не захотел с ними жить-не тужить? Зачем в это захолустье рвался? Хоть теперь можешь уразуметь?
— Хоть теперьто, наверное, могу, — прошептал отец Игорь, поражаясь прозорливости старца.
— Хочешь быть к Богу ближе, служить Ему Единому — обязан быть отшельником. Всяк в свою меру, какую Господь определил. Уйти, прежде всего, от себя самого надо, отвергнуться своего собственного «я». Мне ли, грешнику, учить такого образованного батюшку? В Евангелии Святом ответы на все твои недоумения.
И снова по памяти стал читать:
— «Кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною, ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее; какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? Или какой выкуп даст человек за душу свою? Ибо приидет Сын Человеческий во славе Отца Своего с Ангелами Своими и тогда воздаст каждому по делам его…»
— Видишь, как все просто? И науки-то особой никакой нет. Отвергнись себя, возьми крест — и иди за Мною. Проще не бывает. Да только людям, которые не хотят с собой расставаться, эта простота кажется непостижимой, а мы, кто стремимся жить по ней, кажемся дикарями, сумасшедшими, не от мира сего. Хотя для мира безумного, отвергшего Христа, когда Он первый раз пришел на землю, и отвергающего теперь, когда тайна беззакония совершенно истребляет святую веру, мы такими и есть на самом деле. Поэтому не удивляйся, отче, ничему: ни моему отшельничеству, ни своему. Где отвержение себя Христа ради, где верность Христу — там и отшельничество.
«Какой из меня отшельник!..» — мелькнуло у отца Игоря.
— Отшельник и есть, — в который раз прочитав его мысли, ответил старец. — Наш ты по духу, потому открыл Господь эту тайну тебе последнему, чтобы сокрыл ты ее от постороннего взора людского в своем сердце и в моем бренном теле, когда предашь его земле.
— И как мне теперь жить с этой тайной? — отец Игорь ощущал себя в странном, совершенно неизвестном доселе мире и времени.
— Господь уже указал тебе, как жить. Так и живи, не ищи ничего другого, пока Он Сам по Своей премудрости не определит, чему в твоей жизни быть дальше. Слушай Его голос, слушай голос своей совести, не поступай ни в чем вразрез с ней — и тем приготовишь душу к встрече с Богом.
Отец Игорь внимал мудрым словам старца.
— Жизнь любого отшельника в основе своей очень проста. Помнишь пословицу? «Чем дальше в лес — тем больше дров» Или ягод, или грибов. Вот пока ходил ты по лесной опушке, грибовто всего ничего собрал. А пошел вглубь леса — так и корзинка полной стала. Так и тут: чем дальше от суеты мирской, от разных забот, тем больше тишины — и не только чисто внешней, но и внутренней. Чем меньше заботишься о внешнем, тем больше остается внимания внутреннему. Совершенный отшельник совершенно отрекается своего «я» и предает себя всецело Богу, наполняя жизнь только молитвой. И чем чище станет душа, тем станет чище и сама молитва — возвышеннее, приятнее Богу. Меньше попечений о земном — и душа сама воспаряет к небесному, к своему Творцу.
— Но и о другом помни, отче, коль «не убоишися от страха нощнаго и стрелы, летящия во дни»: в лесу звери водятся. Это там, на окраине, на лесных опушках зайчики скачут, мышки в норках прячутся, птички чирикают. А зайди вглубь леса — и уже настоящие хищники: злые, кровожадные, ненасытные. Так и в жизни отшельника: отрекаясь от всего земного, он выходит на жестокую битву с собственными страстями и собственной плотью, которые доселе питали наше самолюбие, гордыню, самоуслаждение и много еще этих «само». И чтобы победить этих зверей, нужен опыт воина духовного: этому послушник, которого Господь приводил сюда, учился у своего старца, всецело и во всем подчиняясь ему, не позволяя своему «я» не то что поднять, возвысить свой голос, но даже пикнуть. Только так отшельник облачался в оружие духовной брани и сокрушая всех видимых и невидимых врагов. И становился победителем.
— А какой враг в этой борьбе самый коварный и страшный, отче?
— Тот, что победил Адама: гордость, за которой стоит сам дьявол. Поэтому на монаха вообще, а отшельника в особенности он нападает с яростной злобой. Ведь тому, кто уходит из мира, уже не на кого пенять, перед кем-то оправдываться. Перед кем? Ты и твой старец: больше нет никого. Подчинение старцу должно быть беспрекословным, иначе уход из мира теряет всякий смысл. Как ты можешь признавать свои ошибки, если не допускаешь их, а другие, как тебе кажется, только напрасно осуждают? Тот, кто оправдывает себя, убивает смирение. И наоборот: человек, который искренно признается в своих ошибках, постепенно смиряется, и его осеняет благодать Божия. Человек с трудом видит собственное высокоумие, поэтому он должен относиться к другим людям как к врачам и принимать от них все лекарства для исцеления от своей болезни. У каждого человека есть в запасе лекарства для своего ближнего. Хороший врач относится к больному с состраданием и любовью, плохой — со злобой и ненавистью. Но часто именно второй бывает для человека лучше, потому что именно у такого хирурга скальпель входит глубже.
Отец Игорь долго слушал старца, впитывая его наставления, забыв о времени, усталости, тревогах. Лишь когда над входом в пещеру забрезжил рассвет, его стало клонить в сон.
— А теперь молиться пора, — сказал старец и поднялся, чтобы разбудить спавших гостей.
Раскаяние
Но те уже лежали с открытыми глазами, полными ужаса от нечто увиденного и пережитого. Курган тихонько толкнул в бок Ушастого: — Слышь, я думал, что это только мне одному приплелось…
— Меньше думай: вредно для здоровья, — не сразу откликнулся тот.
Между ними снова воцарилась тишина.
— Эй, Кирпич, — Курган толкнул теперь соседа слева. — Ты тоже видел?.. Это… Или только нам двоим?
— Не только, — чуть слышно ответил Кирпич. — Вот это да… Как говорится, сообразили на троих… Помолились перед сном…
— Нет, пока еще не сообразили… Соображать теперь надо. Что будем делать?
Никто не ответил.
— Раз всем одно снилось, то всех и спрашиваю: делать что будем? Куда дальше?
— Дальше некуда, — задумчиво ответил Ушастый. — Раз такое кино, то рвем когти.
— О том и спрашиваю: куда рвем?
— Пустой вопрос.
— Ну и ответь, если такой разумаха.
— Сам соображать должен.
— Соображлка с утра плохо варит. Гони свой базар!
— Что, говорю, думать? Раз не туда… ну, что мы видели на этой экскурсии, куда нас дед этот, леший этот одноглазый повел, — тогда только оттуда. Лично у меня возвращаться нет никакого желания…
— Кирпич, может, у тебя есть?
— Пошел ты… Ушастый, говори дело. Решать что-то по делу надо.
— Решать, говорю, нечего: идем назад. Лучше на зоне чалиться, чем там… с теми… Зона санаторием покажется, курортом…
Он неуклюже перекрестился, отгоняя от себя страшные ночные воспоминания.
— Слышь, Ушастый, а мы тут, случаем, не надышались чем-нибудь? Уж очень реальными были эти глюки… Во попали так попали! Какого лешего не послушали этого ученого попа и поперлись сюда! Думай теперь, гадай, как назад выбраться…
— Меньше, говорю, думай, — шикнул Ушастый. — Думальня разболится. Сейчас встаем…
— …идем в сортир, умываемся, чистим зубы, делаем физзарядку, стволы за плечи — и строевым шагом на зону, — Кирпич пхнул его в бок.
— А если не на зону, то туда, — он неопределенно ткнул пальцем вниз, — отправляйтесь сами. Я там…
Он не договорил. Все трое увидели, как к ним заглянул вчерашний старец и тем же ласковым голосом тихо сказал:
— Со святым утром, дети! Вставайте, Господь ждет на молитву, а потом трапеза…
— …Что Бог послал, — съязвил Ушастый, но тут же получил тычок под ребра от Кургана.
— Батя, — Курган не знал, как обо всем рассказать хозяину этих мест и этой тайны, — а где мы ночью были? Куда ты нас повел?
— Кажись, никуда не ходил. До утра с отцом о духовном говорили, старались вам не мешать: с дороги ведь, уставшие.
— «Не ходил…» А кто же за руки водил? — опять съязвил Ушастый. — А рядом еще три «экскурсовода» было: один даже с мечом в руках — такой, как в космических боевиках по телику показывают, огнем сверкает весь, лазером. Всю ночь нам перекалабродили, кошмарики разные показывали, одно страшнее другого.
Теперь Кирпич закрыл Ушастому рот и подвинулся к старцу поближе:
— Правда, бать, что это было? Мы никогда такого не видели: ни в страшных снах, ни наяву. И по телику такого не показывают. По крайней мере, я не могу припомнить. Ну, не без того, бабы приснятся, что-то вспомнится, муть разная в башку лезет, особенно с бодуна. А такого, как сегодня, не припомню… Ты, батя, как: шаришь в снах? Объяснить можешь? Среди нас нет цыганских кровей, это они по части снов мастаки.
— Так и я не цыганский барон. И вовсе не цыганских кровей, — отец Агафадор протиснулся в пещеру.
— Чтобы сны ваши истолковать, цыганкой быть не нужно. Показали вам, сынки, те места, где вас уже ждут, если не раскаетесь в своих делах черных и не порвете с ними. А те, как вы их называете, «экскурсоводы» — Ангелы Хранители ваши. Без них вам бы уже сегодня оттуда не возвратиться. Так-то, голуби… Сами увидели — сами выбирайте: или туда навеки, или…
— Нет-нет, дедуля, — вырвался вперед Ушастый, — только не туда. Оттуда. А вот куда и как лучше — подскажи, раз ты такой мастак в снах шарить. Нас после этой веселенькой ночи всех клинит.
— А раз не туда, — старец пристально посмотрел на всех троих, — тогда путь один…
Он сделал паузу.
— На зону? На шконки, лагерные нары? — не выдержал Кирпич.
— Нет, прежде всего — к Богу. А уже как лучше, как ближе, быстрее к Нему добраться — через тюрьму, откуда вы деру дали, или еще через что, — о том и будем просить Господа, Его Матерь Пречистую, чтобы открыли нам Свою святую волю, вразумили нас, грешных.
— Бать, — включился в разговор Курган, — да неужто с такими грехами, как у нас, к Богу идут?
— С такими — только к Богу, Отцу Небесному. А ежели хочется в те места, что вам уже уготованы — дорожка туда тоже не заказана. Сами выбирайте.
— Сами… — грустно усмехнулся Курган. — Рады бы в рай, да грехи не пускают.
— Вот и порвите с ними!
— Слишком много всего понаделали. Столько всего, что уже не только мы за них, а они за нас держатся, нами рулят. Легко сказать: порвите…
— Нелегко. И порвать нелегко, и сказать — тоже. А начать с чего-то нужно. Дайте клятву, пообещайте Богу, что больше не будете заниматься прежними делами. Твердое слово дайте, чтобы Господь поверил вам, а дальше — на все Его воля, что Он решит, так и будет.
Кирпич хохотнул:
— Не, как все просто: дайте клятву, Бог не фраер — все простит. Дед, а ты сам веришь в то, что нам говоришь? Ты зовешь нас к Богу, как будто это…
— Я зову вас к нашему Отцу Небесному, зову к Врачу душ и телес наших, чтобы избавить от тех мест, которые вам уже уготованы. Когда вы туда пойдете — не во сне, а наяву, как только оборвется нить жизни, тогда вас поведут другие «экскурсоводы». И возврата назад не будет.
— И как же вылечить наши души? — уже без всякого смеха спросил Кирпич.
— Точно так же, как лечат в больницах. Ничего нового. Ведь как все происходит? Что-то заныло, заболело: сначала слегка, потом сильнее, потом хоть на стенку лезь. Болит — и никакого облегчения. Тогда все страхи в сторону — и бегом к врачу. А тот велит снять рубашку, штаны, простукивает, прослушивает, заглянет, куда надо, а то еще и на рентген пошлет да анализы сделать. И только потом ставит диагноз и назначает лечение: одному таблетку под язык, другому мазью помазать, третьему гипс наложить, а кому-то и на операционный стол, потому как иначе уже нельзя. Так и лечат, исцеляют. Хуже, когда ничего не болит, а болезнь гнездится: потихоньку, незаметно подтачивает организм, высасывает из него все силы, и когда такой больной в конце концов попадает к врачу, тому частенько остается лишь развести руками: медицина бессильна. И тогда одна дорога — в морг.
Снова зависла тишина.
— Да, батя, успокоил, — кашлянул в кулак Ушастый. — И куда же, по-твоему, нас? На стол под скальпель или сразу в морг, чтобы не чикаться напрасно? Аль обойдемся пилюлей, таблеткой под язык?
— А то, голуби, решать не мне, грешному, а Врачу душ наших. Содрогнулась ваша душа от всего, что увидела? Значит, трепещет, боится Судью Праведного — как трепетали и вы, когда предстали пред судьей земным за свои злодеяния. Тут вы уже наказаны, страдаете немало. Так зачем еще обрекать себя на муку вечную? Потому один вам путь, детки: в лечебницу небесную, к Отцу Премилосердному и Врачу Премудрому. Перед Ним обнажите все свои язвы душевные, Ему пожалуйтесь, ничего не утаив, поплачьте перед Ним без всякого стыда за свои слезы. И что Он определит, что назначит, — то и примите как спасительное лекарство от греха, отравившего вас. Мне тоже есть в чем каяться, о чем плакать. Будем просить батюшку любезного, чтобы выслушал нашу исповедь и испросил у Господа прощения.
Отец Игорь облачился в очень ветхие ризы, хранившиеся в ящике, открыл служебные книги, готовясь совершить молебен и чин исповеди.
— Вот вам бумага и ручка, — он достал из куртки всегда носимый с собой блокнот, — запишите свои имена, а также своих родных, близких, друзей, начальников. За всех помолимся.
И, совершив уставное начало, стал служить в тесной пещерке у древних святых образов. А беглецы устроились вокруг пня срубленного дерева на берегу, записывая корявым почерком приходившие на память имена. Заполнив листочки, они отдали их отцу Игорю, а сами стали рядом, неуклюже крестясь, глядя во все стороны.
— Еще молимся о рабах Твоих, — возгласил отец Игорь и, взяв листочки, начал читать:
— Кирпича, Кургана, Ушастого, Хмыря, Гниду, Бандерона, Арапа, Муху, Бороду и всех, кто в законе…
Он взял другую записку и ужаснулся еще больше:
— Хирурга, Шайбу, Махна, Дагу, Циклопа, Татарина, Туею…
— Вы в своем уме? — обратился он ко всем троим, остановив службу. — Вы кого тут записали?
— Как велел начальник, — за всех ответил Ушастый, кивнув на старца, — записали всех: братву, дружбанов, себя… А, забыл еще добавить Семгу, Храпа, Луну…
И он хотел взять листочки назад, чтобы дописать, но отец Игорь не дал.
— А у вас что, нормальных человеческих имен нет? Или забыли при этой своей жизни? Братки тоже без имен обходятся?
— Обходятся… — растерянно ответил Ушастый. — У нас ведь больше погоняйла приняты, кликухи то есть… А все имена — для следака, прокурора. Вместе с фамилиями, годом и местом рождения, и всем прочим.
Отец Игорь хотел возмутиться снова, но понял, что перед ним стояли люди, не наученные ничему духовному, оторванные от церковной жизни, вырванные из нее. Он снова достал свой блокнот и протянул беглым.
— Как тебя зовут? — обратился он к Кургану.
— По паспорту звался Владимир, — буркнул тот.
— Значит, Владимиром должен быть всегда и везде: и на зоне, и перед Богом, — строго сказал отец Игорь и взглянул на Кирпича:
— А ты по паспорту кто?
— Денис.
— А меня Юркой зовут. Юрием, — не дожидаясь вопроса, сказал Ушастый.
— Так и пишите: Владимир, Денис, Юрий. А потом всех своих дружков: «циклопов», «гнид», «хмырей», «мух» и прочих точно так же — по именам.
— Начальник, — застонал Ушастый, — святой отец, да они сами своих имен не помнят. Все имена с фамилиями и отчествами — у прокурора и в суде. А у нас все просто, по-нашенски, по-людски: Ту ея, Шайба, Семга…
— Это как раз не как у людей. Клички или, как вы называете, погоняйла — у кого угодно, только не у людей. Ваши имена на небе написаны! Какой позор терпят ваши Ангелы Хранители, когда вы обращаетесь друг к другу по бандитским лагерным кличкам, как смеются над ними бесы. Переписать заново! И не забудьте родителей своих, близких людей.
Все трое снова вышли наружу и примостились вокруг пня.
— Ну что, братва, давай вспоминать. Чувствую, что мы отсюда не скоро возьмем на рывок. Влипли…
Совершив молебен, отец Игорь стал читать молитвы перед исповедью.
— Называйте свои человеческие имена, — строго сказал он беглецам, на что те произнесли их тихо, безропотно.
Первым под епитрахиль смиренно опустился сам старец. Но перед этим он подошел к беглецам и перед каждым склонил голову, прося прощения. Потом, положив правую руку на Святое Евангелие, он горько заплакал и стал перед священником открывать Богу свою душу.
— Во комедия, — хмыкнул в недоумении Курган, — плачет, как дитя малое… Нам-то, ладно, есть в чем каяться, а ему? Что можно такого натворить, чтобы вот так соплями хрюкать? Сидит здесь бирюком, кукует: ни водки, ни баб, ни в карты порезаться, ни словцом с кем перекинуться… А плачет, натворил что-то…
— Может, совесть старого заела, что пожрать нам не дал ничего, кроме орешков, — тихо высказался Ушастый. — Сам, небось… курочку… сальца…
— Заткнись, — Кирпич локтем стукнул его в бок.
Прочитав над старцем разрешительную молитву, отец Игорь повернулся к остальным, ожидая их готовности исповедаться. Но те молчали, переминаясь с ноги на ноги.
— Начальник, святой отец, — промямлил Кирпич, — а нам что? Тоже?.. Вот так же?
— Нет, — ответил отец Игорь, — вам не так же. С вами строже, потому что у вас все по-другому было.
— Но мы не сможем, век свободы не видать, — Кирпич кивнул на старца. — Мы же не бабы, чтобы слезы лить и все такое… мы же…
Он осекся. Все тоже молчали. Наступила тишина. Слышно было лишь, как ветер гудел наверху оврага да противно жужжала большая зеленая муха, попавшая в паутину. Старец подошел к беглецам и повернул их лицом к той самой мухе.
— Это правда: вы не бабы. Слезы лить таким героям не к лицу. Вам выть надо, кричать криком, чтобы Господь услышал и пришел на помощь. Вы глупее этой мухи. А муха умнее вас троих, вместе взятых. Она жужжит, потому как по-другому не может сказать, что запуталась в паутине, просит ее освободить. А вы — вот эти дохлые мухи, из которых паук высосал все, что нужно.
Старец указал пальцем на безжизненных, давно высохших насекомых, висевших в той же паутине.
— Вы — как раз такие мухи: попались в сети к дьяволу, и он из вас всю душу высосал.
— Да ладно тебе, батя, так низко нас опускать… Мухи… нашел сравнение… — Курган шмыгнул носом.
— Раз не мухи, тогда вы — вот эта дохлая жаба. — он указал палкой на лежавшую на берегу безжизненную обитательницу здешних болот. — Видите? Она не просто сдохла, а убита змеей. Другие хищники еще не успели ее слопать. Или же она достанется на завтрак самой змее. Но сначала она была убита змеиным ядом. Укус — а потом делай, что хочешь, ничего не больно. То же самое сделал с вами и дьявол. Он сначала послал к каждому из вас своего рогатого служку, чтобы тот сделал вам маленькое обезболивание, нечувствие ко греху. Он вас кусь! — и вы совершили грешок; и никакой боли, никакого угрызения совести. Потом снова кусь! — и опять хорошо, ничего не больно. А теперь вы в лапах самого дьявола, и он может сделать с вами все, что захочет. Вам уже ничего не больно, душа мертва, бесчувственна. Осталось лишь сожрать ее, как эту дохлую лягушку.
И он снова указал на нее палкой. Беглецов передернуло от такого доходчивого сравнения.
— Опять не так? Ну, раз не дохлые мухи, не дохлые лягушки, тогда проснитесь — и кричите к своему Творцу, плачьте, умоляйте Его, чтобы вырвал вас из этой паутины, чтобы сделал вот так…
Старец аккуратно разорвал паутину и высвободил муху на волю. Та, прожужжав над самым ухом, мгновенно скрылась. Потом обнял все троих и посмотрел на них взглядом, полным слез:
— Умоляйте нашего Избавителя от проклятия греха… А я умоляю вас: пожалейте свои душеньки! Ведь им уготована не паутина и не пауки, а то, что сами видели… Умоляйте, умоляйте нашего Спасителя… И аз, грешный, буду просить Его помиловать вас…
Первым к отцу Игорю подошел Курган и смущенно опустил голову.
— Начни с самого начала, — поняв его душевное состояние, тихо сказал отец Игорь. — Вспомни, когда тебе первый раз стало стыдно за свой поступок.
— Первый раз?.. — Курган опустил голову еще ниже и прошептал, чтобы никто не услышал. — Наверное, когда стырил кошелек у своей училки в интернате. Потом долго клял себя за это, да жрать сильно хотелось, вот и не удержался.
— А второй раз?
— А второй, когда втроем одного били: это я уже в колонии сидел. Сначала они меня метелили втроем, а потом уже мы, бугай тот старше всех нас был.
Он помолчал немного, вспоминая свою жизнь.
— Потом перед Светкой стыдно было, когда я ее… ну… она просила, плакала… а я… А потом уже ничего не было стыдно: дрался, беспредельничал, спал со всеми, воровал, обижал…
— А сейчас стыдно? — наклонился к нему отец Игорь.
— Да, сейчас стыдно… Начать бы все сначала, с чистого листа переписать всю жизнь…
— Сначала уже не получится. Ты постарайся достойно прожить то, что осталось. Чтобы уже больше никогда и ни за что не было стыдно.
— Я постараюсь, — прошептал Курган и склонил голову под епитрахиль.
За ним открыл свою душу Кирпич, а последним подошел и Ушастый. Когда отец Игорь завершил исповедь всех разрешительной молитвой, солнце стояло уже высоко в небе. Как пролетело полдня — никто не заметил и не понял.
— Мы же вроде… — Ушастый удивленно оглядывался по сторонам.
— Куда теперь? — отец Игорь с улыбкой посмотрел на своих вчерашних похитителей, а ныне раскаявшихся разбойников.
— Назад, на кичу, — твердо ответил за всех Курган. — Мы к той аварии никакого отношения не имеем, трупы на нас тоже не повесят — им не нужно было водку при исполнении жрать. Дорвались, как мерины. Вернемся, стволы сдадим — ведь ни одного выстрела не сделали, за нами все чисто. А срок, что имеем, — досидим. Думаем, что больше не добавят.
— А я к вам приду и обо всем расскажу вашему начальству, чтобы все по-правде было, — отец Игорь обнял их. — Что было — то было, а с этого момента у вас должна начаться другая жизнь, которую вы обещали Господу. И молиться за вас буду всегда. В судьбах наших ничего случайного нет. То, что мы все сейчас здесь, — это воля Божия. Господь нас соединил — Он нас не оставит.
Старец тоже подошел и обнял ребят:
— Все, что отныне с вами ни произойдет, даже по дороге назад, примите как волю Божию, как перст Господний. Примите без всякого сомнения, ропота или страха. Как лекарство для очищения ваших душ и спасения. Ничего не убойтесь, дети…
— Да ладно тебе, батя, пужать пуганых, — Курган тоже ласково, без всяких обид обнял доброго старца. — Волков бояться — в лес не ходить.
— Будьте всегда с Богом, дети. Ни при каких условиях не изменяйте Ему. «Яко Ангелом Своим заповесть о тебе сохранити тя во всех путех твоих…». Господь милостив, Он вас не оставит и не бросит. Только доверьтесь Ему. Во всем. Что бы ни случилось в жизни.
Не просто поверьте Ему, а доверьтесь — как любящему родному Отцу, как доброму Учителю. Я тоже буду молиться за вас. Пока сам живу…
Старец заплакал и еще крепче обнял их, благословляя в обратный путь.
— И нам пора собираться, — грустно сказал он отцу Игорю, когда все трое ушли по оврагу назад. — Я не шибко ходок, за ними не поспею, а с тобой потихоньку доковыляю. Жизнь моя на исходе, да надо еще кое-что поспеть.
Он в слезах последнего прощания поклонился могилам своих предшественников и, собрав нехитрые вещи в одну маленькую котомку, опираясь на руку отца Игоря, тоже стал медленно, шаг за шагом, подниматься наверх по круче оврага.
Они были уже почти на самой вершине, когда вдруг услышали за своей спиной нарастающий шум и гул. Обернувшись, они увидели, как оползень, сдвинув мощный пласт земли вместе с вековыми деревьями, накрыл пещеры, где обитали и были погребены лесные отшельники.
— Слава Богу за все… — в слезах прошептал старец и, благословив святое место крестным знамением, пошел вперед, уже не оборачиваясь.
Очищение
Они шли той же дорогой, которая привела их к старцу: шли молча, думая уже не о том, что ожидало впереди — новый суд, новый приговор за побег, — а о том, что перевернуло их жизнь, дало ей какое-то другое, совершенно противоположное направление от той, которой они жили раньше до встречи с таинственным старцем. И хотя в голову лезли, стучали, ломились мысли о новом побеге, они шли упрямо вперед, веря тому, что сказал старец: Господь не бросит, не оставит, не обманет. Странно, но им не хотелось есть, не тянуло выпить или даже закурить. Все трое испытывали неведомое доселе чувство, словно в каждом из них родился новый человек, и этот новый звал их прочь от всего, чем были наполнены все прожитые годы, вызывая отвращение к прошлому.
— Хорошо бы всем вместе на зону, — задумчиво сказал Ушастый, когда они остановились передохнуть. — Может, учтут, что мы это… сами… добровольно…
— Учтут… — буркнул Курган. — Прокурор все учтет, а суд все рассмотрит, взвесит и за все впаяет.
— Так, может… пока не поздно?
Ушастый кивнул в ту сторону леса, откуда они начинали выходить.
Курган подошел вплотную к Ушастому и дал ему под дых, отчего тот застонал и скрутился.
— Слышал, что старый сказал? Он теперь у нас за батю будет. За родного батю! Попробуй мне еще раз про рывок пикнуть… Урою на месте.
И снова замахнулся.
— А я что? — Ушастый немного отдышался. — Я как все. Единогласно то есть. Только сразу как-то все вдруг… Мы тут, старый там, Бог на небе… Связать бы все это воедино… У меня не получается.
— Базар, говорю, отставить, — Курган уже незлобно посмотрел на Ушастого. — И слушать, что старик сказал, не сметь никому залететь на беспредел. А он большего нашего в этих делах шарит. Поэтому как велел — так и делаем. Придем, сдадим стволы, обо всем расскажем, а дальше…
Он многозначительно указал пальцем вверх:
— Что старый сказал? Бог своих не сдает. Это тебе не фраера, не менты, волки позорные, и не шавки сученные, что всех сдать готовы. Дотемна должны поспеть, если раньше не нарвемся на ментовскую засаду.
И они снова пошли дальше, оставляя за собой стену дремучего леса. Курган вышел вперед:
— Я первый. Если что, то меня… первого уложат. Следом и вас, если не успеете пригнуть головы, залечь. Может, разберутся, поймут, не станут мочить всех подряд. Дай-то Бог, чтобы все обошлось…
Он хотел перекреститься, подняв правую руку, но вдруг остановился:
— Эй, Ушастый, а как правильно: слева направо или наоборот?
— Откуда я знаю? Спроси чего проще.
— Да ты же у нас разумаха по всем делам, — хохотнул Кирпич, хлопнул в того по плечу.
— Старого нужно было спросить, — с досадой вздохнул Курган, махнув рукой. — Если не постреляют нас, вернемся на зону, то первым делом крест себе закажу. И вам тоже.
— На могилу, что ли? — теперь хохотнул Ушастый. — На братских могилах не ставят крестов… И вдовы на них не рыдают.
— На шею, Ушастый, на шею. Попрошу братву, сделают, как надо. А потом, когда выйдем на волю, закажу крест на церковь в деревню… Ну, откуда этот батюшка молодой. Тоже, видать, бедствует. Ничего, пособим. Лишь бы…
Он не договорил. Они увидели место, где начался их побег: крутой овраг, следы разлитого горючего, мелкие обломки машины. Беглецы прислушались. Вокруг было удивительно тихо.
— Такое впечатление, что нас никто не ищет, — пожал плечами Курган. — Может, думают, что лесное зверье сожрало. Такого же не может быть, чтобы не искали, рукой махнули.
— После всего, что случилось, я лично уже ничему не удивляюсь, — Кирпич подошел ближе и тоже внимательно осмотрелся. — У меня на лягашей собачий нюх, чую за три версты. В горах без такого нюха нельзя было, абреки завалят вмиг. А тут все как-то странно: и туда менты свой нос не сунули, и здесь ни души. Хуже, если они снайперов своих расставили: тем не объяснить, что мы сами назад идем. Маслину в лоб, а потом протокол оформят как при оказании сопротивления. Кто там будет что проверять? Мы ведь не какие-то каталы вокзальные.
Они постояли еще немного на вершине оврага, откуда пошла под откос машина с пьяными водителем, а потом стали спускаться, чтобы затем подняться еще раз и уже идти дорогой, по которой ехали накануне — в ожидании встречи сотрудников милицейского спецназа, вызванного на их поиск и задержание.
Поднявшись на противоположную сторону, они еще раз осмотрелись. Нигде не чувствовалось присутствие милицейской засады. Наоборот: окруживший их вечер дышал умиротворением, спокойствием, безмятежной тишиной. Над вершинами деревьев появился месяц, тихим сиянием не мешая искриться, перемигиваться небесным созвездиям. Ветер, носившийся, как дикий зверь, по лесным оврагам, здесь, в открытом поле, тоже стал тихим, ласковым, почти ручным.
— Эх, братва, — мечтательно сказал Ушастый, — вот бы поселиться здесь! Жить-поживать да добра наживать… До смерти. Никаких городов больших не хочу, никаких столиц, ресторанов, кабаков. Тут бы маленький домик, землицы чуток, хозяюшку…
— Размечтался, — незлобно ткнул его в бок Курган. — Вот выйдешь — и поселяйся. Тебя ведь раньше нас из клетки выпустят. Давай сюда — и будет тебе домик в деревне, землица, бабенка, кошка с собакой…
— И нам заодно присматривай, — поддержал разговор Кирпич. — Я лично тоже не против сюда после зоны.
— Что присматривать? — повернулся к нему Ушастый. — Домик? Или бабенку с кошкой и собакой?
И на ходу получил подзатыльник.
— Все сразу! А лучше бабенку с хаткой и всем остальным.
Все трое рассмеялись.
— Правда, братва, базар в сторону. Выходим на волю — и сюда. Кто первым выходит — за других побеспокоится. Мне тоже надоела моя жизнь… Ни кола, ни двора, мечусь, как собака бездомная. Никто и нигде меня не ждет, кроме как в ментовке да на зоне. Хватит… Будем жить, семьями обзаведемся, как все нормальные люди, делишко раскрутим. У меня, между прочим, кое-какие планы уже имеются, обмозгуем. Никакого криминала. В церковь пойдем, батя теперь свой, да и старику подмогой будем. Все, братва, решено: селимся здесь!
Они прошли еще в сторону деревни, уже мерцавшей вдали теплыми огоньками своих домишек.
— Подтапливают люди, — Ушастый кивнул в сторону хаты, над которой шел дым. — На стол, небось, накрыли: картошечка, супчик, рыбка… Может, курочку пожарили, яичек сварили… Эх, туда бы сейчас…
— А мне кажется, мы сейчас туда и рванем, — Кирпич остановился, всматриваясь вдаль. — По-моему, там не подтапливают, а горят. Пожар там! А ну-ка, братва, ноги в руки!
Пробежав еще сотни три метров, они теперь точно убедились, что над крышей валил едкий густой дым, а из окон выбивается пламя.
— Да что там, ослепли все? Горят ведь люди! Горят!
Курган бежал первым, быстро приближаясь к месту беды, откуда уже доносились истошные женские вопли, детские крики и плач. Кто-то звал на помощь, но дом стоял на самой окраине деревни, в овражке, поэтому то, что было пожаром, со стороны самой деревни могло казаться просто дымом от большого костра.
Неожиданно вперед вырвался Ушастый и перегородил всем дорогу.
— Братва, у нас последний шанс, — он тяжело дышал. — Другого не будет…
Всем было понятно, о чем он говорил: для них это была последняя возможность скрыться от неизбежного ареста и последующего приговора за побег. Войти в деревню означало окончательно выдать себя.
— Вот мы тебе его и даем, этот последний шанс, — тоже задыхаясь от быстрого бега, ответил Курган. — Не оправдаешь нашего доверия — башку снесу.
— В смысле?.. — Ушастый растерянно посмотрел на Кургана и Кирпича.
— В том самом смысле: выходишь на волю — и сюда. Присматриваешь себе хатенку, бабенку, собачонку, а потом и для нас, пока мы там с Кирпичом остаток закрытые будем. Сейчас, братва, за дело! Там люди погибают!
Подбежав к самой хате, они увидели ее в огне со всех сторон. Окна и двери были наглухо закрыты, но из-под щелей вырывались языки яростного пламени, бушевавшего внутри.
— Господи, Царица Небесная! — причитала стоявшая на коленях обезумевшая от страха и отчаяния старушка. — Спаси, сохрани, изведи их оттуда!
Курган подбежал к ней и стал трясти за плечи:
— Кто там? Сколько?
Но та, ничего не соображая, лишь кричала и кричала, воздевая руки к небу:
— Спаси их, Матерь Божия! Укроти огонь! Пощади!
На мгновение придя в себя, она вдруг схватила за плечи самого Кургана:
— Дочка моя там… Галька… пьяница горькая… я ей сколько раз… а она, зараза… а теперь сама и пятеро внучат… живьем! Понимаешь ты или нет! Живьем! Пока пожарные приедут, от них только косточки… Галька… пьяница… Господи, спаси их, Господи!
И снова закричала, воздев руки к небу и никого не видя рядом.
— Так, — распорядился Курган, — стволы в сторону, вон туда под дерево, а сами…
Он увидел во дворе колодец.
— По ведру воды на себя — и в пекло! Может, успеем!
Окатившись ледяной водой, в мокрой одежде они одним ударом проломили входную дверь и ворвались вовнутрь. Раскаленный воздух моментально обжег им дыхание и легкие. Закашлявшись и чуть не лишившись сознания от ядовитого дыма, они легли на земляной пол, где гулял сквознячок, еще больше раздувая пожар; через нагромождение обгоревших ящиков, стульев, табуреток они протиснулись в комнату, стараясь разглядеть живых.
Первой увидели саму мать — Гальку, валявшуюся посреди этого хлама без чувств, но слабыми стонами еще подававшую признаки жизни. Она была грузная, заплывшая: ее обгоревшая кожа, покрытая страшными ожогами, местами свисала черными кусками. Взвалив на себя и набросив сверху мокрую куртку Ушастого, чтобы не добавить ожогов, Кирпич потащил ее к выходу, тогда как сам Ушастый и Курган искали в разных углах детишек, чьи крики о помощи разрывали душу.
Трех из них, что постарше, они увидели сбившимися под маленьким глухим окошком, вокруг которого полыхали грязные занавески. Дети были похожи на загнанных зверьков перед лицом неизбежной смерти: они отчаянно визжали, закрывая личика ручонками — тоже обгоревшими, в копоти и саже.
— Давай сюда, сорванцы! — прохрипел Курган, подобравшись к ним.
Он выбил кулаком стекло и, не обращая внимания на хлеставшую кровь, сначала вытащил из раны торчавшие осколки стекол, а затем по одному вытолкал наружу детишек, где их уже принимали чьи-то мужские руки.
— Еще двое остались! — услышал он в окно крик.
«Грамотей нашелся, — подумал про себя Курган, снова пробираясь в черном непроглядном дыму. — Без тебя до пяти считать умею»
Пробравшись на кухню, он услышал даже не крик, а детский писк, но никак не мог понять, откуда он доносился. И лишь заглянув под чугунную ванну, увидел двух малышек, неизвестно как забравшихся туда, чтобы укрыться от огня.
— Ушастый, сюда! — крикнул он, вытаскивая из укрытия чумазых, насмерть перепуганных детей.
Окровавленным кулаком выбил окно на кухне и через руки Ушастого подал девчонок в те же незнакомые мужские руки.
— Выбирайтесь назад! — раздался крик снаружи. — Быстро! Сейчас рухнет крыша!
Уже совершенно задыхаясь, они вышли назад, поддерживая друг друга, чтобы не упасть и не остаться в огне. Кирпич сидел возле колодца, его обливали холодной водой, гася тлевшую одежду. Но увидев еще двух спасателей, бросились к ним, делая то же самое: обдавая ледяной водой, сбивая языки пламени, превратившие их в живые факелы.
— Господи! — заверещала старушка, перед тем звавшая на помощь. — Спаси их! Спаси, Матерь Божия, Пресвятая Богородица!
— Бабушка, нельзя ли звук прикрутить? — Курган глянул на нее помутневшим взглядом. — Без тебя голова, как…
Он бессильно опустился на траву, уже ничего не соображая и не чувствуя боли от ожогов по всему телу.
— Братцы, — кто-то из местных крутился рядом, — выручили, спасли! Герои вы наши! Сейчас пожарные будут, скорая. У нас ведь связь… мы ведь тут…
— Мужик, отвали, — буркнул Ушастый, — дай лучше…
— Что? Что дать? — снова засуетился тот. — Только скажи! Все дам. Может, водички?
Он поднес к губам Ушастого глиняную кружку с колодезной водой, но тот отстранил руку.
— Отвали, сказал…
Он прикрыл глаза, не в силах отдышаться, но почувствовал, как кто-то снова тронул его за плечо.
— Я тебе щас ка-а-а‑к, — застонал от боли Ушастый, поворачивая голову. И увидел возле себя мальца — одного из тех, кого они спасли первым.
— А, это ты… Живи, расти большой, не будь лапшой…
— Дядя, — потряс его за руку малыш, — там еще Костик и Мурка…
— Костик?.. Костик, может, и там, а Мурка в другом месте чалится, — Ушастый ощущал во всем теле нестерпимую боль. — Мурка на «малине»… Вечно молодая, красивая и вечно живая… Как Ленин…
— Нет, дядя, не в малине она, а там… Костик и Мурка… С котятками… Их тоже пять штучек, как и нас… Маленькие…
— Малой, чего же ты себя так опускаешь? Разве ты штучка? Мы еще на свадьбе твоей гулять будем, плясать, «горько» кричать… Позовешь?
— Не слухайте его, — бабушка, что перед этим визжала, взывая к небу, строго одернула мальца, — никого там больше нет. Не слухайте. Кошка с котятами… Велика беда, было бы о чем хныкать. Новые наплодятся.
Но малыш громко разрыдался, вырываясь из цепкой бабушкиной руки прямо в горящую хату.
— Погодь, — бабушка вдруг схватила его за плечи.
— Какой это еще Костик? Веркин, что ли? Соседский?
— Да, тети Веры, — еще громче заплакал малыш. — Он к нам пришел погреться, и когда там… когда мы… то он Мурку и котяток с собой… под кровать…
— Что же ты молчал? — бабушка шлепнула его по заднице. — Почему сразу не сказал? Куда теперь люди полезут? В самое пекло? Котяток твоих спасать? И Костику твоему неча было шляться. Погрелись называется…
— А я о чем говорю? — малыш снова стал вырываться. — Костик там… сгорит…
— Эй, братва, живы? — хрипло крикнул Ушастый друзьям, поняв, что придется снова лезть в огонь.
— Живы покуда… — отозвался Курган.
— Тогда еще работка есть… Не пыльная, но…
— Не слухайте вы его, — снова заверещала старуха, — теперь пусть пожарники лезут, а вам туда никак нельзя. Неча было по гостям на ночь глядя шляться, сидел бы дома да у своей печки грелся. Щас хата завалится!
Ничего не отвечая, Ушастый поднялся и, пошатываясь, помог встать Кургану и Кирпичу. Потом покосился на старушку:
— Западло это, бабушка, человека в беде бросать…
— А ты, — он улыбнулся мальчонке, — молодец, мужиком настоящим будешь. Только не забудь на свадьбу позвать…
И все трое снова шагнули в пылающую хату. Там же, под железной кроватью, они уже на ощупь, задыхаясь в дыму, нашли того самого Костика. Он накрыл собой обезумевшую от страха кошку, вцепившуюся когтями в грязную тряпку, а рядом пятерых котят: отчаянно пищавших, сбившихся вокруг своей кормилицы.
Вытолкнув сначала в окно сильно обгоревшего, но еще живого мальчонку, Курган сгреб все кошачье семейство.
— Потом разберемся, кто тут из вас пацаны, а кто девки. Пошли отсюда! Брысь!
И выкинул всех следом в то же окошко.
Друзья вдруг почувствовали, что выбраться назад у них уже не хватит сил. Все трое были на грани полной потери сознания. Они легли спиной на земляной пол, глядя на потолок, который прогнулся и был готов вот-вот рухнуть на них и придавить всей своей массой.
— Курган, слышь?.. — еле выдавил из себя Ушастый.
Тот не ответил.
— Слышишь… — снова прохрипел Ушастый. — Скажи, почему сейчас умирать не страшно. Я всегда боялся смерти, приговора, а сейчас… как-то… ни смерти, ни приговора — ничего не страшно. Как будто и нет этой смерти вообще…
— Зато надежда есть, — ответил вместо уже умирающего от чада Кургана Кирпич. — Раньше надежды не было… Ни на что: ни на прощение, ни помилование… А теперь есть. А с надеждой умирать не страшно…
Когда на место прибыли пожарные, медики, милиция, спасать уже было некого. Дом догорал, не позволяя, однако, подойти близко, словно в отместку тем, кто дерзнул отвратить неминуемую смерть, кому она, казалось, была уготована. Все вокруг шипело, вздувалось, лопалось, искрилось, дымилось. Пока пожарные делали свое дело, милиция брала показания и осматривала место происшествия, стараясь установить причины загорания.
— Так кто, говорите, пришел первыми на помощь? Кто спас людей? — офицер милиции под протокол допрашивал ту самую старушку, которая теперь успокоилась и охотно отвечала на все вопросы.
— Ангелы, — уверенно отвечала она. — Так и пишите: пришли три Ангела и вынесли всех: дочку мою Гальку, пять ее деточек малых: двух внучат и трех внучек.
Офицер удивленно взглянул на бабушку, пытаясь понять, в своем ли она уме, но та, не дав ничего сообразить, ткнула пальцем в протокол:
— Да, чуть не забыла, добавьте обязательно вот еще что: спасли не только их, но и соседского Костика, Веркиного хлопчика, и кошку с котятами. А кошку Муркой звать. Вот они все.
И погладила счастливых животных, сновавших у нее под ногами. Чтобы не обидеть старушку, офицер кашлянул в кулак и, пряча улыбку, снова спросил:
— А вы имена этих троих «ангелов» не знаете? Они, случаем, не назвали себя?
— Мил человек! — всплеснула руками старушка. — Да какие же имена у Ангелов? Я так просила Бога, так в небо кричала, чтобы услышал мя, грешницу, и послал избавителей. Все трое сразу и пришли, ружья свои сложили, а потом прямо в огонь шагнули.
— Какие еще ружья? — изумился офицер. — Ну-ка с этого момента подробнее.
Но бабушка не успела ничего пояснить. К офицеру подошел следователь, осматривавший местность, держа в руках два автомата АК-74 и пистолет с обоймами боевых патронов.
— Вот с энтими самыми ружьями они явились, положили их в сторонку, а сами в огонь пошли, — обрадовалась бабушка, увидев подтверждение своим показаниям.
— Быстро сюда старшего опергруппы и саму группу оцепления! — скомандовал офицер, сообразив, кто это мог быть. — И начальнику управления немедленно доложи!
А сам, достав из кобуры пистолет, приблизился к пожарищу, где из-под обломков уже начинали доставать обгоревшие мертвые тела всех трех спасателей.
— Товарищ начальник, — бабушка подошла к офицеру и стала теребить его за рукав, — кажись, одного из ангелов энтих звали Курганом, другого вроде как Ушастиком, а третьего… дай Бог памяти… не то Кирпич, не то Саман… Мне самой дивно было слышать это… Вроде ж Ангелы бестелесные, без имен…
— Дело в том, бабушка, — офицер подошел ближе к дымящимся трупам, — что есть Ангелы светлые, а есть темные. Те, которые темные, как раз имеют имена. Вернее, погоняйла. Боюсь, что это те самые. Только как они тут оказались? Почему прошли незамеченными через все засады? Почему в огонь полезли? Кто они теперь: зеки или герои? Ничего не могу понять… Вы то сами хоть что-нибудь понимаете?
— А как же! — радостно воскликнула бабушка. — Что тут непонятного? Говорю вам: послал Господь троих Ангелов, и сошли они с неба, чтобы спасти Свои творения. Господь всеми Ангелами повелевает, все Ему подчиняются.
— Хорошо, так и запишем: не с зоны бежали, а с неба сошли, — офицер махнул рукой и пошел к машине, где его срочно вызывали по рации в связи с операцией по задержанию обнаруженных рецидивистов.
Между тем старец истово молился, воздев руки к небу — прямо посреди поля, опустившись на колени, слезно прося Милосердного Бога принять огненное очищение душ троих беглецов. Никто, даже рядом стоявший в молитве отец Игорь, не видел, что открылось в это мгновение только ему, последнему живому отшельнику этого таинственного лесного края.
Отец Агафадор увидел, как бедные души обступили несметные полчища мрачных, злобных духов, готовых забрать их с собой. Сверкая глазами, изрыгая хулу, бесы уже радовались своей победе. И казалось, некому было заступиться за эти перепуганные, прижавшиеся друг к дружке души, вдруг увидевшие среди окружившей их тьмы тех, с кем они когда-то пили, развратничали, грабили, насиловали, обманывали, наслаждались… И лишь три Ангела в светлых одеждах бесстрашно вышли вперед и заступили несчастные души, только что покинувшие свои безжизненные обугленные тела.
— Нет им оправдания! — злобно кричали ангелы тьмы. — Нет у них добрых дел! Наши они! Наши! Отдайте и убирайтесь! Сюда новые идут: целые полки, легионы, мы не успеваем принимать всех, кто служит нам! Отдайте их! За них некому молиться! Они уже и так наши!
И тогда один из Ангелов отверз пелену неба, и два огненных столба молитвы, шедшие от двух человек, что в этот миг молились за беглецов, оградили их от когтистых лап уже почти добравшихся, почти вцепившихся в них слуг тьмы.
— Есть кому молиться за грешные души! — грозно сказал другой Ангел. — И есть кому прощать кающихся грешников!
А третий Ангел, встав впереди, повел души к Праведному Судие, перед именем Которого затрепетала тьма, расступившись в своем бессилии и злобе…
Господь заповедовал нам
Отца Игоря дома ожидали насмерть перепуганная жена и его старые друзья-семинаристы. Узнав из сообщений новостей о дерзком побеге трех матерых преступников, захвативших в заложники священника, друзья немедленно примчались домой к своему другу, чтобы поддержать матушку Елену и вместе помолиться о благополучном избавлении из плена. Прибывшие оперативные работники, поднятые по тревоге, тоже были поражены всеми событиями, теряясь в догадках, как квалифицировать действия беглецов и их поступок по отношению к священнику, а также все, что произошло во время спасения людей: как новое преступление или подвиг?
— Есть ли хоть какие-то смягчающие обстоятельства, останься они живы? — спросил отец Игорь старшего следователя, завершившего тщательный допрос.
— Думаю, да, хотя последнее слово всегда остается за судом. Но их фактическая явка с повинной, возвращение взятого оружия, ни одного выстрела… Экспертиза установила, что к той аварии они не имели отношения. Это же подтвердили выжившие солдаты охраны. Причиной всему стало то, что всегда ведет к таким трагедиям на дорогах: пьянство за рулем, безответственность, недисциплинированность, нарушение служебных инструкций. Не случись всего этого, то, как говорится, и волки были бы сыты, и овцы целы. Но главное — это их поступок, настоящий подвиг, достойный самой высокой награды. Безусловно, суд учел бы все, останься они живы. То, что заслуживает похвалы, было бы учтено обязательно. Если и не полная амнистия, то…
— Они уже амнистированы, — тактично высказался отец Игорь. — Амнистированы Богом, пройдя через очищение спасительным огнем. Если суд земной способен все учесть и проявить милосердие, тем паче Милостивый Господь готов простить раскаявшихся грешников.
— Но… — хотел было возразить следователь, усомнившись в искренности раскаяния злостных рецидивистов.
— Раскаявшихся, не сомневайтесь в этом, — понял его сомнение отец Игорь. — И я, грешный, тому свидетель. У Господа нашего обителей много…
Но больше всего и гости, и работники милиции, нагрянувшие к отцу Игорю, были поражены дивным старцем, который вышел из леса после долгих лет отшельничества, совершенного уединения и безмолвия. Все смотрели на отца Агафадора как на живое чудо, не смея ни о чем расспрашивать. Тот передал органам хранившиеся у него документы, подтверждающие личность, дабы снять все подозрения с отца Игоря, приютившего его у себя. Батюшка успел заметить, что в пакетике были университетский диплом старого образца, такой же паспорт, удостоверения о боевых наградах.
А потом, уединившись в выделенной ему комнатке, старец снова предался молитве, лишь ненадолго выходя из своего последнего земного затвора, чтобы напутствовать молодых пастырей, сидевших перед ним и жадно ловивших каждое слово.
— Трудное время выпало вам, отцы, — наставлял отец Агафадор тихим старческим голосом. — Последнее время… И для вас, и для всех. Нынешний мир преисполнен беснования. Современные люди дали дьяволу столько прав над собой, что теперь ежечасно, ежеминутно подвергаются страшным бесовским воздействиям. Один мудрый старец объяснил это нынешнее ваше положение очень верно. «Раньше, — говорил он, — дьявол занимался людьми, а сейчас ими не занимается. Нет нужды. Он выводит их на дорогу верной погибели и на прощанье напутствует: “Ну, ни пуха, ни пера!”. А люди и рады: не бредут, а бегут, мчатся сломя голову по этой дороге сами» Как страшно все это… Бесы овладели людьми, они ездят на них, подстегивают, смеются, хохочут над ними, управляют в любую сторону, а люди безропотно повинуются. Ведь только вдуматься: бесы в стране Гадаринской спросили у Христа позволения войти в свиней, потому что свиньи, эти нечистые животные, не давали дьяволу над собой никаких прав. И Господь разрешил, дабы наказать израильтян, поскольку закон запрещал им употреблять в пищу свинину. А что теперь?..
Наш Господь Иисус Христос лишил дьявола права самому творить зло. Он может совершать его только тогда, если это право даст ему сам человек, распахнет душу: дескать, добро пожаловать, хозяйничай, повелевай, властвуй. Упрямство, недоверие, непослушание всему, что лежит в основе православного учения Церкви, бесстыдство — это отличительные черты присутствия в человеке дьявольской воли. И лишь когда душа человека очистится, в него вселяется Святой Дух, наполняя Своею благодатью.
К большому несчастью, люди не хотят побороть свои страсти. Они отвергают мудрые советы, после чего сами отгоняют от себя благодать Божию. А затем человек — куда ни шагни — не может преуспеть, потому что стал уязвим для бесовских воздействий. Он уже не в себе, ибо извне им командует дьявол. Если же дьявол войдет в человека, то вообще беда для спасения души. Оставленный благодатью, такой пленник становится хуже дьявола, во стократ опаснее его. Потому что дьявол, завладевший человеческой волей, не делает всего сам, а лишь умело подстрекает людей на зло.
Молодые батюшки внимали наставлениям старца, не упуская ни одного слова.
— Вы видели, как несутся уличные собаки за мотоциклистом или машиной по дороге? Гавкают, захлебываются злым лаем, хотят ухватить зубами, забежать вперед, а ничего не могут: те едут быстрее, и к тому же защищены. Да еще какая-нибудь злая шавка сама под колеса угодит. Точно также когда умирает человек благочестивый, то восхождение его души на Небо подобно мчащейся машине или даже поезду. Если же человек умирает духовно несобранным, разболтанным, неподготовленным к встрече с вечностью, то его душа словно находится в машине, которая не едет, а ползет медленнее телеги. Он и не может ехать быстрее, потому что не накачаны колеса. И тогда голодные злые псы запрыгивают в открытые двери и кусают людей.
Если дьявол приобрел над человеком большие права, подчинил себе, должна быть найдена причина происшедшего, чтобы лишить этих его прав. В противном случае, сколько бы ни молились за этого несчастного человека другие, враг не уйдет. Это как тяжелая болезнь: пока не установишь точный диагноз, никакое лечение не будет эффективным. Близкие за него молятся, по святым местам возят, возят на вычитки, а тому становится еще хуже, потому что дьявол мучает его с каждым разом все сильнее и сильнее. Человек должен сам осознать свое падение, искренно покаяться, лишить дьявола всех прав, которые он сам же ему дал. Только после этого тот уходит, а иначе мука земная неизбежно, неотвратимо перейдет в муку вечную.
— Как победить этого коварного врага, как не дать власти над собой? — не удержался от вопроса отец Владимир, увлеченный беседой.
— Как победить? — пожал плечами на его недоумение опытный старец. — В сущности, очень просто! Запустить всеми своими порочными страстями дьяволу в его физиономию. Это в интересах самого человека. Надо проявить военную хитрость: гнев, упрямство, непослушание, лень, высокомерие и тому подобные страсти обратить против врага. А еще лучше — продать свои немощи, страсти тому, кто нам их подсовывает, как гнилой товар, а на вырученные деньги накупить хороших «булыжников», то есть добрых дел, христианских добродетелей, и швырять со всей силы ими в дьявола, как бездомного злого пса, чтобы он к тебе не смел даже приблизиться. Если человек предоставил какой-либо страсти бороться с ним и побороть его, то потом не нужен и дьявол — несчастная душа и без его помощи пребывает во власти греха. Поэтому нужно постоянно быть очень внимательным к себе, закрывать чувства, эти окна и двери души, не оставлять для лукавого открытых трещин, не давать ему пролезать через них внутрь. Именно в этих трещинах и пробоинах наши слабые места. Если оставить врагу даже маленькую трещинку, то он может протиснуться и причинить вред. Если же сердце человека очистится от грязи, тогда враг убегает и снова приходит Христос. Как свинья, не найдя грязной лужи, недовольно хрюкает и уходит, так и дьявол не приближается к сердцу, не имеющему нечистоты. Да и что он забыл в сердце чистом и смиренном?
Обращаясь к Богу, поворачиваясь к Нему лицом, человек получает от Него силу, просвещение и утешение, необходимые в начале пути. Но стоит человеку начать духовную брань, как враг воздвигает против него жестокую борьбу. Вот тогда-то необходимо проявить немножко выдержки. По-другому никак, ибо человек не из умных книжек, а на собственном опыте должен понять, что сам, своими силами, без помощи свыше он не может сделать ничего. Тогда он смиренно просит милости Божией, и к нему приходит спасительное смирение.
— Вам, живущим в мире, намного труднее, чем нам, оставившим этот мир, — продолжал наставлять молодых батюшек умудренный старец. — Дьявол расставил в мире столько сетей, столько волчьих ям, что лишь милость Господня и собственное трезвение духа помогают вам избежать подстерегающих на каждом шагу опасностей. Куда ни шагни — эти сети всюду. Мне, много лет прожившему в лесу, известно, как опытные охотники готовят западню для зверей и птиц. Без опыта, без осторожности их не миновать. А дьявол намного коварнее и хитрее любого лесного охотника.
Бойтесь любых ересей, расколов или даже сомнений в истинности православного учения. Ересь, отступничество от Бога начинаются именно с сомнения: «Может, все не так? Неужели так могло быть? А зачем, а почему, а как?..» Сомнение в душе, в истинности нашей веры подобно опаснейшей инфекции, которая, заразив одного, может передаться сотням, тысячам другим, начав эпидемию. Божие слово — правило веры нашей, как святой пророк говорит: «Светильник ногам моим закон Твой, и свет стезям моим» А коль услышит кто от человека слово, противное Божьему слову и духу, такого, как зараженного моровой язвой, надо сторониться, дабы не вдохнуть той же отравы. Дух неприязненный от злого запаха познается. Слово человеческое — свидетель сердца человеческого и духа, в нем живущего. От этих сетей вражьих как раз предостерегает нас Божие слово: «Не всякому духу верьте, но испытывайте духов, от Бога ли они, потому что много лжепророков появилось в мире». Теперь все больше и больше людей, которые считают святоотеческое богатство Церкви чем-то отсталым, «немодным» для нынешнего образованного человека, поэтому вместо простоты, понятной детям, вносят свою высокомерную философию, свое умствование, высокомерие. Такие «богословы» готовы само Православие признать «отсталой» религией и вместо него предложить новое «христианство» в своей трактовке.
— Да, — соглашались батюшки, — такие призывы уже есть. Это правда. Даже, казалось бы, люди просвещенные, с богословскими знаниями начинают увлекать других тем, в чем сомневаются сами.
— Дальше они будут звучать еще громче. Отвращайте свою паству от этих зазывал, ибо вместо чистой веры во Христа эти «философы» уже несут готовую веру в антихриста. Наша святая правая вера — это не мудрствование, не высокоумие, а «дух и жизнь», поэтому воспринимается не умом, а верующим сердцем.
Все Божественные истины нужно не «обмозговывать», не подвергать сомнению, а именно жить ими, просвещая и согревая свое сердце, воплощая в своей жизни, благоговейно преклоняясь перед ними, не дерзая «анализировать» и «рационализировать» их своим коротким умишком. Держите паству и держитесь сами святых отцов, оставивших нам незамутненное толкование всего, что ждет от нас Господь. Не соблазнитесь ничем, что будут предлагать взамен Православия, чем бы ни искушали и ни угрожали. Вы живете в последнее время…
Бойтесь, избегайте сетей любви мира сего, гордости и суеты его. Дьявол всеми путями и способами старается показать душе христианской честь, славу, богатство и роскошь мира этого и шепчет в уши, как хорошо и приятно быть в чести, быть всеми прославляемым и хвалимым, жить в богатстве, в богатом и красивом доме, одеваться в дорогую одежду, ездить на дорогих машинах, знаться со знатными и прославленными людьми, ставить каждый день богатую трапезу и веселиться, и приезжающих гостей веселить, и прочее.
— Вам сейчас трудно, а дальше будет еще труднее. Все упование необходимо возложить на Бога, не теряя, однако, терпения и внимания, ибо часто, торопясь распутать клубки, люди запутывают их еще больше. Бог распутывает с терпением. То, что происходит сейчас, продлится недолго. Возьмет Бог метлу! Когда-то на Святой Горе было много турецких войск, и поэтому на некоторое время монахи разошлись кто куда: одни — молиться, другие — сражаться. И лишь один черноризец приходил издалека возжигать лампады и подметать. И внутри монастыря, и снаружи было полным-полно вооруженных турок, а этот бесстрашный монах, подметая, одно дело молился и твердил: «Матерь Божия! Что же это такое будет?»
Однажды, так с болью молясь Божией Матери, он видит приближающуюся к нему дивную Жену, всю в неземном сиянии. Это была Матерь Божия. Подходит к нему, берет из его руки метлу и говорит: «Не умеешь ты хорошо подметать, Я Сама подмету». И действительно начала мести метлой, а потом исчезла внутри алтаря. Через три дня ушли все турки! Матерь Божия их выгнала.
Помните, отцы: все то, что не по правде, Бог выбросит вон, как из глаза слезой выбрасывает соринку. Дьавол день и ночь сеет зло, а Господь наш это зло обращает на пользу — так, чтобы из него получилось добро. Поэтому не расстраивайтесь излишне над всем, что ждет впереди, ибо над всем и над всеми Бог, Который управляет всем и посадит каждого на скамью подсудимых дать ответ за содеянное, но каждый и воздаяние от Него получит. Будут вознаграждены те, кто в чем-то поможет добру, и будет наказан тот, кто делает зло.
Старец задумался.
— Сегодня стараются разрушить веру и, для того чтобы здание веры рухнуло, потихоньку вынимают по камешку. Однако ответственны за это разрушение мы все: не только те, кто вынимает камни и разрушает, но и видящие, как сознательно, стремительно разрушается святая вера, и не прилагающие усилий к тому, чтобы ее укрепить. Толкающий ближнего на зло даст за это ответ Богу. Но даст ответ и тот, кто в это время находился рядом: ведь он видел, как кто-то делал зло своему ближнему, но не противодействовал этому. Народ легко верит человеку, умеющему убеждать.
Развратители общества умышленно создадут нам трудности, стеснят остальных людей, монастыри. Церковь, монашество обозлят их, как диких зверей, потому что они будут открыто говорить об их коварных планах, обличать их во зле, предупреждать людей не верить обману. Однако ситуации, которая окончательно обозначится в последние времена, можно противостоять только духовно, а не по-мирски: кулаками, митингами, плакатами. Шторм должен будет усилиться, тогда он выбросит на берег весь мусор, все ненужное, а затем положение прояснится. И вы увидите, как в этой ситуации одни получат чистую мзду, а другие оплатят долги.
Господь милостив к нам, грешным, необычайно! Это нужно уметь видеть. Ведь если бы то, что происходит теперь, и то, что задумывают сделать в скором времени, происходило десятка два лет назад, когда люди не имели такого духовного иммунитета, то было бы чрезвычайно тяжело. А сейчас, по милости Божией, Церковь стала намного крепче, подготовленной к грядущим испытаниям. Бог безгранично любит человека и позаботится о том, что им нужно, чтобы сами люди верили и соблюдали Его заповеди, не отступили от своего Творца.
— Да, — снова соглашались собеседники старца, — этих соблазнов сейчас предостаточно: и в миру, и даже в среде наших собратьев.
— Сердце людей вообще, а пастырей Божиих особенно не должно прикипать ни к чему земному, тленному, материальному, иначе в сердце ничего не останется для Бога. Не отдавайте своего сердца ничему материальному: пусть трудятся руки, ноги, голова, но не сердце. Оно принадлежит Богу. Нынешнее безбожие особенно опасно тем, что оно отрицает Бога не по чьей-то навязанной атеистической идее, а материально, полностью захватывая людские души, лишая их спасительной жизни через привязанность ко всему земному, красивому, броскому, технически усовершенствованному. Люди стремятся окружить себя не Божественной благодатью, а земным комфортом, разными удобствами, роскошью, умной техникой, которая разгружает человека от всего, что раньше было основой его бытия: каждодневный труд, единение с землей, творениями Божьими, которые служили людям. Спроси современного человека: «Зачем тебе Бог?» — он и не ответит. Действительно, зачем ему Бог, когда он сам себе бог: все знает, все умеет, всем обладает. А некоторые скажут: «Зачем мне Бог, когда я и так живу в раю, ни в чем не нуждаюсь». И они правы: Бог таким людям не нужен, они не знают, как к Нему обращаться, о чем просить. Все есть: богатый дом, достаток, роскошь, удобства, здоровье, успех, слава, почести… Что может Бог дать мне больше того, что я уже имею? А если чего-то сейчас у меня нет, то будет завтра: или куплю, или заберу у другого, или само придет. Зачем мне Бог? А раз мы сами с усами, сами себе боги, то нам все дозволено: никакой морали, никаких тормозов! Наоборот, порок возводится в закон жизни людей, задергивает тех, кто отваживается пороку противостоять, защищая других. Нынешний материальный атеизм подобен моровой язве, которая не просто заражает, а убивает душу человека, делает ее нежизнеспособной, бесчувственной ко всему Божественному.
«Это действительно так», — ловили себя на мысли друзья отца Игоря, глядя на свою жизнь, всецело поглощенную заботами о материальном достатке, бизнесе, комфорте, начиная понимать, насколько далеко в духовном отношении опередил их ровесник и собрат, над которым они все время посмеивались, считая неудачником по жизни, затворившим себя в этой лесной глуши»
— Старче, как оградить свою душу от излишних мирских пристрастий и попечений? Как помочь осознать это людям?
— А вы рассказывайте им одну старую притчу о том, какую награду себе просили богач и бедняк, когда умерли. Богач жил в роскоши, ни в чем себе не отказывая, а бедняк — по-бедняцки: перебивался с хлеба на воду, но главным его богатством была молитва к Богу. Оба умерли в один день, и оба, взойдя на небо, оказались перед какими-то большими железными воротами. Богач первым стал нетерпеливо стучать туда, чтобы кто-то открыл. Вдруг смотрят: дверь открылась и навстречу им вышел Апостол Петр. Завел их вовнутрь и говорит им:
— Я скоро возвращусь, а вы подумайте каждый, что бы хотели получить в этом загробном мире.
Возвращается, бедняк не успел даже рта открыть, а богач к апостолу первым:
— Так, — говорит, — хочу дворец из чистого золота, чтобы во дворце тоже все золотом, чтобы каждый день на столе свежая колбаска, свежее сало. В подвалах чтобы столько денег в сундуках лежало, что не перечесть.
И продолжает диктовать Апостолу свои желания, тот только успевай записывать.
— Да, чуть не забыл, — говорит богач. — Чтобы каждое утро газета на столе была и стакан молока.
— Будь по-твоему, — сказал апостол и завел богача в комнату — точь-в-точь такую, как тот просил: сплошное золото, на столе колбаска, сальце, молочко, газетка.
Живет богач, наслаждается: сундуки открывает один за другим, а там денег — уйма. Проходит год, два, десять, сто… Скучно стало богачу: каждый день одно и то же, никуда не пойти, никуда не выглянуть. Опостылело ему все: и золото, и колбаска, и газета, и молоко. И год за годом идет, идет… У вечности счета времени нет.
Приходит снова Апостол, а богач как накинется на него:
— Ах ты, обманщик! Такой, оказывается, у вас рай?
— Так ты не в раю вовсе, — говорит ему Апостол. — Ты — в аду. К чему стремился — то и получил.
— В аду? — изумился тот. — Тогда где же мой сосед-бедняк, с которым мы в один день умерли?
Повел Апостол богача по каким-то мрачным коридорам, лестницам и вывел его на самый верх того золотого дворца, под самую крышу, откуда через маленькую щелочку пробивался волшебный, несказанной красоты свет. Поднялся богач на цыпочки и увидел такое великолепие, что все золото, которым он был окружен, сразу померкло. Увидел он всю небесную славу, услышал ангельское пение, сонмы Ангелов, парящих вокруг величественного трона Царя Славы.
— А кто это сидит вон там, на скамеечке? — спросил богач Апостола, заметив вдруг маленькую фигурку.
— А это и есть твой сосед-бедняк. Он не просил ни о чем: лишь маленькую скамеечку возле подножия Святого Престола, чтобы всегда видеть эту неземную красоту. Каждый из вас получил то, к чему рвалось его сердце.
Молодые батюшки улыбнулись, услышав назидательную притчу.
— Лукавый дух устраивает все для того, чтобы человек совершенно не помышлял о своем высоком христианском звании, забыл, что он искуплен, позван, обновлен к вечной жизни, — продолжал наставлять отец Агафадор. — Сколько христиан уже попалось в эти сети! Даже пастыри, поставленные пасти свое словесное стадо — и те не всегда могут устоять. Сколько из них прельстилось разной мишурой, блеском, лоском, почестями, наградами, славословиями в свой адрес, сколько приступают к совершению величайшей Тайны Тела и Крови Христовых без всякого дерзновения, не говоря уже о страхе Божьем, с головой, переполненной разными суетными мыслями, мечтаниями! Бойтесь гнева Господнего, ибо через таких нерадивых, падких до славы и земного богатства пастырей от Церкви Христовой отпадает людей больше, чем во времена самых лютых гонений на христиан.
Враг прельщает нас ко всякому греху, и сколько несчастных людей запутались в его сети! В них пойманы воры и убийцы, прелюбодеи, блудники и все любители нечистоты, пьяницы, чревоугодники — всех и не счесть. Из них не могут выпутаться сквернословы и кощунники, ссорящиеся друг с другом, не желающие уступить, чародеи и все, кто к ним зазывает… От этих сетей предостерегает нас Божие слово: «Отступит от неправды всякий, исповедующий имя Господа. Возмездие за грех — смерть».
Берегитесь сетей дьявола, когда враг нашептывает, влагает нам злые мысли: неверие, сомнения, хулу на имя Божие, отчаяние и прочее. От этих сетей предостерегает нас Божие слово: «Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш, дьявол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить. Умейте противостоять ему твердой верой» Другого оружия у нас, христиан нет: только твердая вера в Бога!
Когда враг нашего спасения сам не может уловить человека, то посылает к нему злых людей, служителей своих, и через них, наученных коварству, старается уловить доверчивые души. Отсюда видим вокруг себя много льстецов, хитрецов, обманщиков, которые притворяются добрыми и стараются вкрасться в сердце благочестивое и войти в дружество с ним, но внутри — волки в овечьих шкурах и тайное орудие дьявольское. Такие волки еще опаснее, чем сам дьявол. Рано или поздно они показывают свое ядовитое жало, истинное нутро, но сколько же душ успеют соблазнить и погубить!..
«И уже погубили!» — соглашались с ним молодые пастыри, сталкиваясь ежедневно с соблазнами современного мира, в котором жили сами.
— Тайные и очень скрытые сети его — когда он под видом добра зло и под видом добродетели подсовывает нам порок, завернутый в красивую упаковку или же помазанный медом. Например, внушает человеку собирать богатство ради подаяния милостыни: «Будешь тем снабжать убогих, и от этого немалую пользу иметь», — но сам замышляет укоренить в сердце его сребролюбие и ко всякой неправде привести. Отсюда бывает, что многие щедро одним дают, но у других отнимают. Не милостыня это, а бесчеловечность. Или же под видом угощения, любви ради учит человека обеды и пиршества устраивать, к ним созывать приятелей своих и угощать их. Но тем самым подстрекает к пьянству, бесчинству, роскоши и расточению имения, и прочему злу.
Ныне среди людей все более укореняется некий порочный дух. Даже духовные люди стремятся к юридической справедливости и при этом еще утверждают, что веруют в Бога. Они открыто говорят: «Ты имеешь право на то, я имею право на это, и не смей посягать на мое!» Называющие себя христианами доходят до того, что подают друг на друга в суд! Они не должны были бы обращаться в суд, даже если бы правда была на их стороне, — тем более, если они не правы! Вот поэтому некоторые и теряют веру — по вине таких порочных христиан. Люди видят, что кто-то ни в церковь не ходит, ни постов не соблюдает, а тем не менее не доходит до такого, кто-то иной, и храм который посещает, и постится, и дает милостыню, и совершает все, что положено, но при этом тащит в суд какого-нибудь бедняка за то, что тот должен ему немного денег. И делает это исключительно для того, чтобы «отстоять свои законные права». Вот какие принципиальные люди!..
От этих и прочих сетей вражьих никакой человек сам не может избавиться. Избавитель наш — Всесильный Господь. Святой Пророк своим примером указывает на средство, которым от сетей его избавляемся, и говорит:
«Возвел я очи мои в горы, откуда придет помощь моя. Помощь моя от Господа, сотворившего небо и землю». Вот оно, самое верное средство спасительное — помощь Божия. Все наши старания и труд без помощи Божией бесполезны и суетны.
— Как же устоять нам, отче, среди нынешних соблазнов мира? — вопрошали старца. — Как быть всем верным среди этих сетей и искушений?
— Не уставайте напоминать людям, что через Святое Крещение мы избавились от рабства дьяволу, и путем жизни этой, как пустыней, идем в Небесное наше Отечество, для которого искуплены Кровью Христовой. Но дьявол со своими злокозненными сетями, мир — с соблазнами, плоть — со страстями и похотями противятся нам, чинят нам преграды и не пускают нас. Однако мы своего дела да не оставим, а далее и далее путем нашим да пойдем. Ибо Тот же Господь Иисус Христос с нами невидимо присутствует, по непреложному обещанию Своему: «Овцы Мои слушаются голоса Моего, и Я знаю их; и они идут за Мною. И Я даю им жизнь вечную, и не погибнут вовек; и никто не похитит их из руки Моей»
Сейчас прошло время истинных богатырей духа, остались единицы. Нынешние люди лишь восхищаются подвигами тех, о ком читают в житиях, а этим нужно не только восхищаться, но жить самим, подражая им. Через страсть к материальному изобилию, достатку, комфорту, поразившую даже духовных людей, почти оскудел дух истинного подвижничества, который в прежние времена был нормой. Возьмите в руки старинные книги: они зачитаны буквально до дыр, уголки страниц черные, на бумаге следы от горящих свечей и слез. Люди не просто читали, а жили тем, что читали, — и так становились святыми. Было изобилие добра, был подвижнический дух, поэтому человек духовно расслабленный, ленивый, нерадивый не мог устоять в своем нерадении. Его увлекал за собой общий поток добра.
Это напомнило мне один случай. Когда я впервые приехал из деревни в огромный город, то очутился в метро. Стою, ничего не соображая, куда идти, в какую сторону ехать. Пошел к эскалатору, бегущей вниз лестнице, — и тут меня как подхватит людской поток, как понесет с собой, что я не мог и сопротивляться. Куда они, туда и я, только успевай ноги переставлять.
Так и в духовной жизни. Если все стремятся, дружно идут в одно и то же место, то кому-то одному сложно не идти вместе со всеми, даже если он этого не хочет, сопротивляется, упорствует. Другие увлекают его за собой. Теперь же все наоборот: если человек хочет жить духовно, то в суетном бездуховном мире ему не находится места. И стоит лишь на секунду расслабиться — как несущийся вниз поток мгновенно подхватит и унесет с собою. В прежние времена было обилие добра, добродетели, хватало добрых примеров — не только книжных, а прежде всего живых, реальных, и зло не могло противостоять этому добру, оно тонуло во множестве добра. Да, было нерадение, бесчинство, которое существовало и в миру, и даже в монастырях, но оно не вредило людям, не развращало их так бесстыдно и открыто, как сейчас. Малое добро тонет во многом зле: и в простых людях, и в тех, кто наделен большой властью над ними.
Если хотя бы в ком-то живет подвижнический дух, это сильно помогает другим. Неслучайно преподобный Серафим говорил: «Спасайся сам, и вокруг тебя спасутся тысячи» Если духовно преуспевает один, польза от этого будет не только ему самому, но и многим. Как и с человеком духовно вялым: он своим примером неизбежно воздействует на других. Поэтому те, кто хочет преуспеть в христианской духовной жизни, должны не только не поддаваться влиянию мирского духа, но и не сравнивать себя с людьми мира сего. Поставь себя рядом с мирскими — и начинаешь считать себя святым, затем идет расслабление и в итоге такая духовная рассеянность приводит к тому, что люди становятся нерадивее тех, с кем себя сравнивали. Образцом в духовной жизни должны быть святые, а не люди мира сего. Один подвижник советовал совершать по отношению к каждой добродетели такую работу: находить святого, который этой добродетелью отличался, и со вниманием читать его житие. Тогда человек увидит, что он еще ничего не достиг, и будет продолжать свою духовную жизнь со смирением. Ведь когда спортсмены бегут, никто из них не оглядывается назад, чтобы увидеть отстающих. Только вперед! Ведь если они будут бежать вперед, но постоянно оглядываться назад, то станут последними сами. У того, кто стремится подражать тем, кто преуспевает, совесть утончается. Глядя же на тех, кто живет порочной, расхлябанной жизнью, человек начинает находить себе оправдание, извинять себя тем, что в сравнении с чьими-то грехами его собственные не так уж велики и страшны. Так закрадывается очень опасный лукавый помысел: я, дескать, грешен, но есть кто-то и хуже меня. Так человек заглушает в себе голос совести, душит ее, сердце становится бесчувственным, словно его закатали в асфальт.
Молодые пастыри примеряли эти наставления к собственной жизни и немощам, все глубже и глубже осознавая свое несовершенство и неопытность, благодаря Бога за то, что Он послал им такого умудренного в духовных бранях пустынножителя.
Отец Агафадор приводил в своем разговоре сравнения, взятые не только из творений святых отцов, но и непосредственно из прежней жизни: очень простые, понятные и даже трогательные.
— У меня рядом с пещеркой, прямо в дупле дерева, дикие пчелы поставили свой улей. Как же у них все там продуманно, хотя нет ни архитектора, ни подрядчика, ни техники строительной — ничего. Желаю и вам трудиться правильно, духовно, создать духовный улей, дающий духовный мед, дабы все, вкушающие его с верою, наслаждались, исцелялись и крепли. Бог помогает не только нам, людям, но и животным тоже. Не зря столько есть святых покровителей животных. А самим животным сколько приходится терпеть! Мы и неделю не смогли бы понести того послушания, какое они несут, служа человеку. Хорошо, если добрый хозяин о них вспомнит и накормит. Если нет, то остаются голодными, без крова над головой. Если же не угодят хозяину, не выполнят того, что он хочет, их бьют. А трудятся ведь без всякого вознаграждения! Мы за одно лишь «Господи, помилуй!» можем получить рай. А животные превзошли нас и в нестяжании, и в терпении, и в послушании.
Советую всем вам внимательно наблюдать за жизнью животных и насекомых, это полезно для души. Я любил, например, смотреть, как усердно трудятся в своем муравьином домике муравьи, не имея руководителя. Ни в одном человеке нет такого трудолюбия, какое в муравьях. Молодые, неопытные муравьи тащат к себе мелкие палочки и много других бесполезных вещей, потому что еще не знают, что нужно, а что нет. Взрослые же муравьи им не препятствуют, но потом сами выносят все ненужное из своего жилища. Со временем молодые всему старательно учатся. Бог сотворил животных не только для того, чтобы они служили человеку, но и чтобы человек брал с них пример. Стремящийся набраться мудрости из всего извлекает пользу. Даже из муравьев.
Господь печется о всех Своих созданиях. О всех без исключения! В одном лесном пруду я наблюдал за водившимися там рыбами. Когда рыбка только появляется на свет, когда она еще совсем малюсенькая, есть мешочек с жидкостью, которой она питается, пока не вырастет и не станет способной самостоятельно поедать водные микроорганизмы. Вот как премудро устроил Господь! Если же Он промышляет даже о рыбках, что водятся в лесном пруду, то насколько больше промышляет о человеке!
А сколько полезного и даже мудрого можно почерпнуть, наблюдая за овцами. Не зря вся библейская история — и старозаветная, и новая — насыщена образами овец, овечьего стада. Для древнееврейской семьи овца была основным источником молока, мяса, шерсти, а, значит, и достатка, здоровья, материального благополучия. Занимаясь разведением овечьих стад, кочевники хорошо изучили характер и повадки этих животных. Они хорошо понимали, что овца является абсолютно беззащитным, миролюбивым и очень послушным человеку животным, не способным существовать без помощи пастуха. Такие черты, как покорность и миролюбие овцы стали нарицательными, издавна используясь как символ в культуре не только еврейского, но и других народов, традиционно занимающихся овцеводством. Домашняя же овца вовсе не приспособлена для жизни в диких условиях и нуждается в особой заботе пастухов.
В то же время в Писании упоминается свойственная характеру овец боязливость, кротость и беспомощность, когда они вдруг теряются, отстают от стада, испытывают чувство приближающейся опасности. Кто является главным символом человека, отступившего от веры, впавшего во власть греха? Заблудшая овца.
Поскольку же главным занятием древних евреев было разведение овец, то более всего они ненавидели волков — главных врагов пасомых. Отрицательное отношение к волку основывалось на коварном и хищном характере этого дикого животного. Известно, что если волк пробирается в овечье стадо или в овчарню, то не успокоится до тех пор, пока не уничтожит всех овец. Будем помнить это: пустить волка в свою душу — значит обречь ее на верную гибель.
Расскажу вам для назидания и вот о чем. Зная доверчивый характер овечки, некоторые пастухи прибегают к хитрости, чтобы заманить ее под нож. Делают они это так: растят у себя отдельно от стада особого барана. Выкармливают его, лелеют, ласкают, а потом, когда приходит время заготавливать мясо, пускают в отару — и этот откормленный баран ведет остальных в приготовленный хлев. Там он выскакивает в такую же приготовленную специально для него дверцу и бежит прямым ходом к полной кормушке, как награде за хорошо выполненное задание, а остальных овец, кто доверился его зову-блеянию, захлопывают и по очереди режут.
Бойтесь пуще всего таких «баранов»-зазывал: в жизни людей их тоже хватает. Они страшнее волков в овечьих шкурах, о которых предупреждает Евангелие. Волк, даже в шкуре овцы, остается волком, делая то, к чему рожден и что в него заложено изначально. А вот когда под нож заманивает не чужой, а свой, обещая такой же сытой жизни, в которой живет он сам, купаясь в достатке, ласке, неге — это уже не просто страшно… Бойтесь таких зазывал: их становится все больше и больше. Они не только внутри нас, зазывая к разным удовольствиям, наслаждениям, заглушая трезвую духовную жизнь. Блеяние этих «баранов» и вокруг нас: не поддайтесь их сладким голосам, особенно лести, похвалам, умилениям в свой адрес, опрометью, без оглядки, бегите оттуда, ибо где-то рядом, совсем близко для вас уже приготовлен остро наточенный нож…
Много наставлял старец и о тайнах истинного христианского смирения, призывающего на себя особую благодать Божию:
— Бойтесь, как огня, напускного, мнимого смирения. Оно и среди мирян, и среди пастырей, и тоже гнездится в лукавом сердце. Например, мнимо смиренные в присутствии других сокрушаются, скорбят о своем ничтожестве, называют себя грешниками, даже юродствуют, отпускают бороды, облачаются в темные одежды. Духовно несведущие люди смотрят и думают: «Какое смирение! Какое раскаяние!..» Господь, между тем, проверяет, насколько все это искренно. Как? Очень просто! Устами кого-то из тех, кто рядом, говорит ему прямо в глаза: «Да, ты именно такой. Ты и горд, и ленив, и нерадив. А еще ты и такой, и вот такой. Спаси тебя, Господи!» И куда девается это напускное смирение? Лопается, как мыльный пузырь. А после всей этой бури в стакане затаивает злобу и вражду на своего обличителя. Отныне он считает своего благодетеля врагом. Перестает здороваться, отворачивается, воротит нос, косится… Смирение кончилось. Вместо него — сплошная гордыня. Лучше быть на вид гордым со смиренным сердцем, чем видом и словами казаться смиренным, а сердцем пребывать в тщеславии. Все, что напоказ, — Богу не угодно…
Три дня и три ночи отец Агафадор молился, находя время наставлять молодых пастырей перед своим исходом из этой своей таинственной, непостижимой для других, долгой земной жизни. К исходу третьего дня старец, неожиданно для всех прервав свою тихую беседу, вдруг обратился к отцу Игорю:
Читай канон на исход моей грешной души. Пора…
Все изумились, глядя на еще вполне бодрого духовного собеседника, не подававшего никаких признаков приближающейся смерти.
— Читай… — настоятельно повторил он и, облачившись в схиму, возлег на приготовленный смертный одр под святыми образами, перед тем в последний раз открыв тайны души в исповеди.
Все трое священников стали совершать уставной чин, глядя на старца, смиренно сложившего на груди свои изможденные в трудах руки и прикрывшего глаза. На седьмой песне канона он вдруг глубоко вздохнул — три раза, и на последнем выдохе его душа вышла из бренного тела: так же тихо, просто, какою была и ее долгая, уединенная от мира жизнь.
А наутро, внеся тело в храм и совершив Божественную литургию, старца погребли, как он и завещал: рядом с отцом Лаврентием, который тоже был посвящен в великую тайну лесного Отшельника.
И снова тайна
Близкие друзья отца Игоря после блаженной кончины старца еще долго оставались в гостях, каждый день молясь в старенькой церквушке. Никто из них уже не рвался к своим заманчивым делам, сулившим неплохой материальный достаток, комфорт, уют. То, что им открылось во время недолгого общения с таинственным отшельником, перевернуло их душу, взгляды на жизнь, пастырское призвание. Им тоже захотелось остаться здесь, поблизости, чтобы хотя бы чуть-чуть приблизиться к тому, чем жил отец Агафадор: уединению от суеты, шума, ненужных соблазнов. Они поняли состояние души своего друга, который забился в эту глушь, тоже став для многих отшельником. Им стало стыдно: прежде всего, за то, что осуждали его, подсмеивались над ним, считая неудачником, нерасторопным, неспособным к современной жизни, которая, как им казалось, манила к себе ни с чем несравнимыми удовольствиями, благами, комфортом. Только ленивый мог не воспользоваться всем этим. Им стало стыдно и за свою жизнь, почти всецело посвященную бесконечным делам, далеким от истинного служения Богу и людям. Бизнес, жажда побольше заработать, повыгоднее вложить нажитый капитал — все это отвлекало от главного, к чему они были призваны, давая обет пастырского служения. Они поняли, что, в отличие от друга, оставаясь пастырями без всякого дерзновения к подвигу ревностного служения Богу, они к тому же находили своему нерадению оправдание, видя в отце Игоре живой укор своей совести.
Побыв немного дома, они снова нагрянули к нему уже совершенно нежданными гостями.
Сидя за чаем, отец Владимир осторожно обронил:
— Мы тут на днях поговорили с помощником нашего Владыки, кое-что выяснили. Оказывается, неподалеку есть две деревеньки — Барыково и Воронцово, туда никто не хочет ехать, а приходы уже зарегистрированы, люди все пороги обили, просят батюшек. Так мы с отцом Виктором подумали, с матушками пошептались. А что если к тебе поближе переберемся? Как ты?
— Чудеса! — всплеснул руками изумленный отец Игорь. — Сюда? Из ваших теплых городских квартир — и в эту глушь, без тепла, без газа, без городских удобств?
— Ты ведь живешь — и ничего. Настоящим героем стал, хоть кино про тебя снимай, книгу пиши. Помяни мое слово: найдется когда-нибудь такой писака и напишет книгу под названием «Отшельник». Зачем ему что-то выдумывать, голову ломать, из пальца высасывать? Готовый образ, готовый сюжет!
— Совершенно не против, — отец Игорь не мог поверить в серьезность намерения своих друзей. — Приходы свободные есть, мне даже хотели добавить два тех самых… Людям не с руки туда ездить, а у меня…
— …Знаем! А у тебя «джип-внедорожник» и «кадиллак» с открытым верхом, мы уже видели, можешь не хвастаться, — рассмеялись друзья.
Потом снова стали серьезными.
— Но прежде всего, хотим у тебя, дорогой наш собрат, попросить прощения. Прости нас: за насмешки над тобой, за разные дурные мысли, которые нам лезли в голову, когда мы говорили о тебе, осуждали, посмеивались, как над неудачником, растяпой в жизни. А теперь понимаем, что были по отношению к тебе несправедливы, даже жестоки. Встреча со старцем открыла нам глаза и на твою жизнь, и на нашу собственную. Прости…
Отец Игорь обнял друзей.
— Какие могут быть обиды? Это здорово, братья, что вы решили переехать сюда. Здесь святые места, да и работы много. Церковь кирпичом обложить пора, ремонт сделать. Скажу по секрету: есть одна добрая душа, готовая помочь не только мне, но и всей деревне — дорогу нормальную из города построить, газ провести.
— А эта душа, случайно, не хочет сюда и метро провести, и аэропорт международный открыть? — иронично подмигнул отец Виктор, услышав об этих грандиозных планах. — Дорогу, газ… Сегодня собачью будку сбить не всем по карману, а вы со своей таинственной доброй душой на такие проекты размахнулись. Хоть знаешь, сколько на все это надо? С неба, что ли, все свалится?
— Ну, с неба или с другого места… — он тоже подмигнул другу, — но я говорю не о воздушных замках. Завтра едем с председателем сельского совета к архитектору, будем заказывать необходимую документацию: и на ремонт церкви, и на строительство дороги, и на газификацию. Кстати, к вам тоже проведем, это рядом.
— Не, ты глянь на него! — друзья не скрывали своего удивления. — Сидел себе тихоня и вдруг с таким размахом хочет развернуть кипучую деятельность. Или ты в лесу кислородом лишним надышался? Бывают, знаешь ли, проблемы от кислородного голодания, а у тебя от кислородного объедения. Нет?
— Да нормально все, не фантазирую. Все вполне реально и осуществимо. А с этим добродетелем вы, кстати, имели честь видеться и быть знакомы: та самая Ольга, которая приезжала к нам. Она чтит память отца Лаврентия. Хочу поставить над могилками погребенных здесь старцев красивую часовню: думаю, они вполне заслужили такой чести. И это еще не все! Ольга намерена построить в нашей деревне современный приют для детишек, чтобы жили тут и учились всему доброму: трудиться, молиться, знать дорогу в храм Божий.
— А мы воспитателями туда пойдем! — радостно воскликнула Марина, матушка отца Владимира. — Между прочим, я по образованию детский психолог, мое место как раз там. Берешь?
— И меня, и меня! — захлопала в ладоши матушка отца Виктора. — Я хоть и медсестра, но, думаю, работенка с такой профессией тоже найдется.
— Наша главная профессия — оставаться в том призвании, в котором призваны: быть матушками, — заметила Елена. — Я ничуть не жалею о своем выборе: нам работы хватает и дома, и в храме. Поэтому будем всегда верными помощницами нашим батюшкам во всех их трудах.
Отец Игорь хотел рассказать еще что-то, но раздался стук в окошко, матушка Елена вышла, но тут же возвратилась, поставив на стол банку густой домашней сметаны, маринованные лесные грибы и целую кастрюльку свежеиспеченных блинов.
— От их стола — нашему столу, — сказала она, доставая оставшееся из пакета.
Отец Игорь недоуменно посмотрел на нее.
— Твоя старая знакомая велела передать, в знак благодарности.
— Да у меня этих знакомых… — растерялся отец Игорь, — и все в основном старые…
— Орестиха, преданная твоя прихожанка.
— Ах, вот оно что! — обрадовался отец Игорь. — Ты хоть поблагодарила?
— А как же!
Гостинец пришелся кстати к вечернему чаепитию.
— Бабушка тут у нас одна живет, — стал рассказывать отец Игорь. — Между прочим, с нее и началась вся история: заехали офицеры охраны, хлебнули ее пойла, их развезло, а потом покатилась машина в овраг. Бабульку ту милиция, конечно, припугнула хорошо, хотя все случившееся тоже отбило охоту заниматься прежним делом. Да ведь тех прежних дел у нее было несколько. Она еще и ворожбой занималась. По нашим деревенькам таких бабушек и дедушек, к сожалению, еще хватает. Тому на карты бросит, той на яйце покатает, той зелья на заговоре настоянного даст. Но и от них тоже получала: то деньжата, то безделушку какую-нибудь в красивой упаковке. А всем ведь клялась, божилась, что все это у нее, дескать, Божий дар. Люди приходят, смотрят — и правда: иконы по стенам, книги церковные, крестится, молитвы шепчет, в церковь идти велит: причащаться. А сама-то в храме лишь по большим праздникам. «Бог, — говорит, — за труды не осудит» Такая вот у нее мораль была. И приключилась с ней не так давно интересная история… Приходит она в церковь, только хотела поставить свечку — да злая черная сила не дала ей сделать это. Она к другой иконе, к третьей: то же самое. Она бегом ко мне и говорит: «Батюшка, от меня все святые отвернулись. Ко всем лицом, а ко мне — затылком» И крестится в знак того, что говорит правду. «Это, — говорю ей, — оттого, что вы, бабушка, сами от них отвернулись. Вот и не хотят смотреть на вас, пока не бросите свои черные дела, которыми занимаетесь сами, да еще других соблазняете» Она бух перед иконами — и в плач, на коленках к людям подходит, прощения просит. Потом пришла на исповедь, покаялась во всем. «Это, — говорит, — у нас в роду по женской линии передается, все тайные слова в тетрадках особых записаны. Так я эти тетрадки в печку, чтобы никому больше соблазна не было». Смотрю: пошла она свечки перед святыми образами ставить, а сама боится глаза поднять. А потом вижу, как ее лицо преобразилось от радости, даже помолодело, никогда ее такой светлой не видел. Простил, видать, Господь… А этот гостинец уже от ее личных щедрот: внук подарил корову, так что ведет бабушка отныне здоровый образ жизни.
— Значит, говоришь, бросила бабушка свое черное ремесло? — отец Виктор кивнул на блины. — А вдруг заговоренные?
И, рассмеявшись, они принялись за щедрое угощение.
* * *
…Прошел год. К годовщине упокоения старца Агафадора готовились особенно торжественно. Над двумя могилами — его и отца Лаврентия — выросла высокая часовня, ставшая одновременно усыпальницей двух подвижников. Много гостей собрала их память: и священников, и монахов, и мирян. Приехал местный архиерей, узнав об удивительной истории, связавшей его скромного клирика отца Игоря с таинственным отшельником. В деревню теперь не тряслись по страшному бездорожью и ухабам, проклиная все на белом свете, а ехали по современной дороге, отмеченной указателями. Во многих домах зажглись огоньки проведенного сюда газа. Люди не могли нарадоваться своим батюшкой, ставшем для всей округи не только добрым пастырем, но и мудрым хозяином.
Прилетела из своего далекого края и сама Ольга, увидев, что ее жертва служит на пользу и на радость простым людям. Правда, пошел слушок, что захотели отца Игоря забрать в город: такие хозяева и там нужны. Кто-то даже предложил избрать батюшку депутатом: дескать, вот это и есть истинный слуга народа, а не мешок с валютой, думающий только о том, как набить его еще потуже.
Заскорбели люди, не хотели они расставаться. Да как удержишь? Чем? Своей забитой деревней? Деревенской глушью? Убогим домишком? Понятное дело: земной о земном думает… Но отец Игорь поспешил успокоить народ:
— Куда я от вас денусь? В какой город? Отвык я от больших мест, боюсь их. Настоящим отшельником стал вместе с вами.
Когда совершили чин освящения часовни, а потом все торжественно вошли в обновленный храм, к отцу Игорю, плотно окруженному радостными гостями, вдруг пробилась все та же баба Орестиха и позвала его в сторону.
— Что, опять отвернулись? — забеспокоился отец Игорь.
— Нет, батюшка, теперь такие дела, такие чудеса! — зашептала та, прикрывая высохшей старушечьей ладонью беззубый рот.
— А позже никак нельзя? — отец Игорь хотел уйти к гостям, но та его удержала:
— Никак! Только сейчас!
— И что же за дела такие неотложные?
— Иду я утром ранехонько мимо часовенки, аккурат в центр, на базарчик. Ну, иду себе, иду, иду…
— Ну, бабушка, иди, я тоже пошел…
Но та не пустила его и таинственным голосом продолжила:
— Так вот, иду мимо часовенки и вижу вдруг троих светлых мужей: стоят на коленочках, молятся, молятся…
— Бабушка, а у вас вечером ничего такого на ужин не было? — улыбнулся отец Игорь.
— Да что вы, отец! Ни капли! Ни себе, ни другим. После той страшной истории я ни-ни! А мужей тех дивных я видела так же явственно, как всех, кто сейчас рядом. Стоят они так красиво и молятся так славно, таким ангельским пением…
Отец Игорь ничего не сказал, он задумался над словами прихожанки. А та поманила его к себе еще ближе и на самое ухо прошептала:
— Я ведь, батюшка, узнала их. Не сразу, но узнала. Больно уж лица мне показались знакомы…
— Лики святых, что на иконах?
Орестиха отрицательно мотнула головой.
— Кто-то из книжек, из житий? — еще больше недоумевал отец Игорь, чувствуя, что произошло действительно нечто чудесное.
— Так кто же, коль узнала? Говори, не тяни, меня гости ждут.
Вместо ответа баба Орестиха достала изпод куртки смятый листочек и протянула отцу Игорю. Тот развернул — и сразу узнал на фото своих похитителей, над которыми красовалась классическая надпись: «Их разыскивает милиция! Бежали особо опасные преступники!»
— Что за чудеса такие? Сначала их разыскивали всюду, потом нашли, похоронили, а они…
Орестиха многозначительно глянула куда-то вверх. Отец Игорь улыбнулся и тоже возвел очи к небу, благодаря Господа за все Его милости. Может, и не совсем хорошо, что после всего происшедшего он перестал чему-либо сильно удивляться. А с другой стороны, коль твердо веришь и сам испытал, что у Бога нашего нет ничего невозможного, то чему удивляться?..
Молится схимник
Мантия черная,
Келия, свечи,
Четки послушные,
Пасмурный вечер.
Книга старинная
С буквами красными,
Доски иконные
С ликами ясными.
Молится схимник —
В крестах облачение,
Светит окошечко
В сумрак вечерний…
А за вратами
Обители тихой
Мечется жизнь
Неуемными вихрями:
Носятся лихо
Машины заморские —
Яркие, сильные,
Дерзкие, броские.
Едут в них люди
Счастливые, стройные,
Сытою жизнью
Своею довольные.
Едут навстречу
Огням ресторанов,
Аэропортам
В далекие страны,
Едут навстречу
Бокалам хрустальным,
Винам игристым
И картам игральным,
Смеху и шуму,
Застольям, веселью…
Молится схимник
В маленькой келии,
Пахнущей ладаном,
Книгой старинною,
Свечой восковою,
Ветхою схимою,
Вязкою высохших
Трав прошлогодних,
Мягкой просфорою,
Чаем холодным.
Четки неслышно
Скользят по ладоням:
Молится схимник
Молитвой безмолвной,
Молится с верою,
Сердцем пылающим,
Молится страстно,
Стучась и взывающе
К Богу за мир наш
Глухой и порочный…
А за покровом
Молитвенной ночи
В это же время
Далеко иль близко
Слышатся крики
И пьяные визги,
Рев электроники,
Грохот и стоны…
Вот опустился
В глубоком поклоне
Старец согбенный —
И к ликам глаза:
Сколько могли бы
Они рассказать!
Молится схимник —
В крестах облачение —
За поколение
Наше увечное:
За обездоленных,
За недоучек,
За разжиревших
От жизни кипучей,
Преуспевающих
В бизнесе грязном
И за живущих
В безделии праздном;
За очумевших
От порно и видео,
За наркоманов,
Наемников-киллеров,
За продающих себя
За валюту,
Жизнь проживающих
Черной минутой, —
За поколение,
Ставшее уродом,
За позабывших,
Откуда мы родом…
Мантия черная,
Келия, свечи,
Книга старинная,
Пасмурный вечер.
Смотрит луна
Из-за тучи уныло.
— Господи, — молится схимник, —
Помилуй…
Пусть кто-то в эту
Минуту танцует,
Пляшет, смеется,
Кого-то ревнует,
Важно сидит за рулем
Иномарки,
Дарит улыбки,
Цветы и подарки,
Пахнет парфюмом,
Вином и сигарой —
Где-то есть схимник
Согбенный и старый:
Четки в ладонях,
Взор на иконы
И со слезами
Поклоны, поклоны…
— Господи, — старец взывает, —
Помилуй!..
Ты еще молишься,
Русь моя милая…
Комментировать