1852 год
29 января. Вторник утром в 8 часов скончался престарелый трудник в обители сей, Антоний Никитин; от роду имел более ста лет, а в монастыре находился с 1834 года на монастырских трудах в числе послушников, с дозволения своего господина, помещика Егорьевского уезда Рязанской губернии, Гвардии штабс-капитана Николая Петровича Полозова. По паспорту покойному было до девяноста четырех лет. Крепок телом, был обходчиком монастырского леса. С 1849 года ослабело у него зрение, а потом ослеп. Пред смертию поболел, исповедался, приобщился Св. Таин, особоровался в совершенной памяти и удостоился видеть внутренними очами посещение его Богоматерью, но не мог подробно изъяснить того посещения. Тихо почил о Господе. 31-го по Литургии погребен на братском кладбище.
Как от земли до неба, так и наша современная жизнь монашеская от жизни тех великих духом, кто положил основание чудному житию монашескому! А все-таки нет на земле ему равного, и не оставляет нас Господь Своею милостию: хотя плохо, с трудом, хромая на оба колена, а тянемся мы, нерадивые монахи, к Царству Небесному. Не то в миру: там о Царстве Божием, кажется, и вовсе забыли. Чем только все это кончится?..
Сказывал мне иеросхимонах Антоний:
«Один отставной военный спрашивает меня:
— Можно ли поминать мне мою родную матушку? — А сам заплакал.
— Почему ж не поминать? Ведь ты — сын, кто ж должен более поминать, — отвечаю, — как не ты?
— Так-то так, батюшка! Да вот наш священник запретил; даже поминанье выбрасывает в окно из алтаря, где имя ее вписано. «Пожгу, — говорит, — ваши поминанья, где эти проклятые вписаны. Или вымарайте их, а так не носите в церковь!»
— Да почему ж, — спрашиваю, — такое запрещение?
— Да они, вишь, в бунте побиты, их много.
— Какой же это бунт и по какому случаю он был?
— Я в это время не был дома, а состоял на службе. Вот сестра моя, тоже солдатка, та вам все расскажет: она была это страшное время дома, все видела и потонку все знает… Когда меня отдавали в солдаты, наш народ был зажиточный, благочестивый; хлеба, скота — всего вдоволь. А как отслужился, пришел в свое село да как глянул — сердце замерло!… Ну ты, сестра, рассказывай, что своими-то глазами видела!
«Наша слобода Масловка, — так повела мне свой рассказ сестра военного, — принадлежала одному графу, которого ни мы, ни старики наши и в глаза не видали: он все жил то в Питере, то где-то в чужих землях. Жил он, сказывали, очень роскошно, оттого и прожился. По этому самому и продал он нас богатому армянину. Дарма, что это был армянин, а у него на груди было много медалей и крестов разных: попали, значит, в хорошие руки! Да нам бы — Бог с ним: ведь и жиды бывают богатые; а нам, крестьянам, кому бы ни работать, все же работать. Да дело-то только вот в чем: он — хозяин, дело свое знает, а жены у него нету. Говорили другие, что есть, да она жить с ним не захотела. Вот и приказал он бурмистру выбрать для его горницы девчонок лет в пятнадцать и до двадцати. Делать нечего: хочешь не хочешь, а исполняй волю барскую, хоть он и не природный наш барин. Потом оказалось, что он всех этих девчонок насильно осквернил, чего у нас в слободе сроду не было, чтобы нечестная девка да замуж выходила. А армянин велел: какую ни на есть, да бери девку замуж — барин, мол, велел. А на место тех давай, бурмистр, новых!
— Ваше благородие, — говорит бурмистр, — у нас того не было; ведь народ обижается!
— А, ты еще учить меня стал! Чтоб было, что приказываю! Имение мое; что хочу, то и делаю!
Раскричался армянин, растопался на бурмистра…
Народ — к священнику.
— Что ж делать? — говорит священник. — Надо повиноваться.
— Нет, батюшка, не так говоришь, — отвечает народ, — а вы скажите-ка барину, что у нас каждый за свое дитя на смерть готов.
С того времени священник барину сделался друг и приятель: везде с ним целые ночи гуляют и даже на охоту с ним стал ездить…
Барин еще имел слободу верстах в восьмидесяти. Он там при доме устроил рукодельню, куда набрал девок из Масловки; а в Масловке тоже была своя рукодельня, куда он набирал девок из той слободы. Поживет, поживет он в Масловке да туда и переедет: там ему с девками — своя воля. Постов у него, как у басурмана, никаких не было. А в Масловку переедет — с девками, что из той слободы, что хочет, то и делает; а потом опять меняет. Брюхатых поп венчает. А как возьмут девок-то домой, да как они своим порасскажут, что было, что он — нечистая сила — с ними делал, то прямо ужас возьмет.
Вот собрались наши, помолились Богу, пошли к барину: какую, мол, хочешь работу мы на тебя будем делать, только не твори ты этого с детьми нашими!
Как закричит на них армянин:
— Если я делаю — кто мне указ? Я ведь вас купил; что хочу, то и делаю! Свиньи! не понимаете, что никто мне запретить не может; ведь и кожа ваша, и та — моя собственность!
Накричал, цукал, чертакал, даже зубы многим расколотил до крови; а кончил тем, что сказал:
— Если вы еще осмелитесь прийти, то всех велю передрать кнутьями, а свое все-таки делать буду.
— Ну, что тут делать, братцы? Его, басурмана, хоть как проси, а он только злится, да потешается, да кнутьями нас драть собирается. Видно, не сдобровать нам!
Собрались опять к барину.
— Ну, что пришли?
Становимся на колени:
— Опять к вашей милости! Мы к вам назначенных девок не пустили — не во гнев вашей милости будет!
— Как? Стало быть, не я, а вы будете мною распоряжаться?.. Эй, кнутьев!
— Нет, барин! мы ни один не виноваты. Пусть нас по суду наказывают, а мы больше тебе не слуги.
Чего-чего только тут он не делал: кричал, проклинал, ругал! Но мы, как один человек, уперлись на своем.
На другой день он укатил в Ставрополь. Что он там делал, кому там на нас жалобу заносил, только нагрянул на нашу Масловку суд и команда солдат с пушками. Судьи поместились в барском доме, а солдат расставили по слободе. Начали нас водить поодиночке под караулом с ружьями. Все показывали одно: от барина, мол, мы не прочь, но за насильство наших дочерей не хотим повиноваться. Потом собрали сход. На сходе то же все говорили; а судьи всё увещевали барину повиноваться.
— Мы готовы, — говорим, — только вот он требует наших дочерей на осквернение, и уже скольких осквернил; за это мы не повинуемся и готовы на смерть!
Потом собрали нас к церкви. Вышел к нам благочинный, протопоп и наш священник. Поставили аналой, положили Крест и Евангелие.
— Ну, православные! знаете ли, — говорят, — что вы наделали своим неповиновением?
Ответ был один: мы повинуемся, а дело-то идет не за то, а за дочерей наших.
— Ведь вот, — говорим, — батюшка знает: мы ему всё наше горе рассказывали.
Стали они тут Евангелие читать. Зашумел народ наш:
— Что это еще, батюшки, отцы наши духовные, наставники наши! Да чему ж вы нас учите? Чтоб наших дочерей водили к басурману на осквернение, а мы бы молчали? У вас свои дети есть: ну-ка, попробуй кто вашу дочь тронуть! Что вы тогда заговорите?.. Ах, отцы наши, наставники! Вы бы судьям-то внушили, чтобы они барину сказали закон христианский, а вы еще настаиваете на том, что от нас басурман требует. Грех вам непростительный! Пусть нас Бог судит, а вашего наставления мы принять не можем!
— А‑а! Так вы, проклятые, нас теперь учить Стали! Не христиане вы есте, коли властей не слушаете!
И все трое закричали в один голос:
— Команда, делай свое дело!
Взяли аналой, Крест и Евангелие и понесли в церковь…
Вдруг раздался из пушки холостой выстрел. Народ вздрогнул. Обратились все к церкви, начали молиться; послышался плач, рыдание; начали друг с другом на смерть прощаться; руки к небу воздевают… Команда кричит:
— Смирно!
И этой команды слушать некому: сплошной стон стоит над толпой, ничего уже не слышит народушко. Как ударят тут по народу из пушки картечью — так целую улицу и вырвало мертвых! Боже мой, что тут было! Кругом — мертвые тела, и между ними ворочаются в своей и чужой крови раненые, но еще живые… Бросился было народ к убитым, да солдаты не допустили и начали всем вязать назад руки. Я тоже кинулась к убитой своей матери — у нее вся голова была разбита, и мозг с кровью залил ей все лицо, — а солдат меня схватил за шиворот так крепко, что едва не задушил, и отбросил меня, как сноп, в сторону: только и видела я родимую!… А теперь и поминать не велят, как проклятую!…»
И рассказчица при этих словах залилась слезами.
Я спросил:
— Скажите же, чем все это кончилось?
— Да чем? Всех разогнали по домам, хоть и рвался народ к покойникам. Вырыли солдаты две большие ямы и начали туда зря кидать мертвых. Накидали в одну сто тридцать человек, а в другую, которая была вдвое больше, валили без счету. Говорят, что всех было четыреста, ведь там были из слободы все до единого человека, да еще с младенцами на руках. Священники погребения служить не стали: сказали, что будто они все одно что удавленники — сами, мол, шли на смерть; к тому же и нас-де, отцов своих духовных, не послушались, а еще и нагрубили… Ямы зарыли; а судьи и священники в барские хоромы отправились. И был им бал на всю ночь; перепились все мертвецки. И эта непросыпная продолжалась у них около месяца. А солдат расставили по всей слободе; велено им было гулять и вольничать как хотели. Вот тут-то мы и еще больше горя хлебнули… Как только потерпел его Господь?.. По примеру барина потребовали и власти девок да молодых баб; и пошло тут сплошное насилие. Довелось этого греха вкусить и попам. Рассорилась как-то уж после попадья с попом и, не таясь, при всем народе кричала, упрекала его в этом. Да и барин тоже после говорил:
— А что? Вот и попы ваши то же делали, что и я. Да я — то — барин, а они-то к чему такую беду творили?
Солдаты хоть и вольничали, но не делали такого насилия, как власти. И пока девок-то да баб в хоромы водили, да власти там сидели да бражничали, солдатам строго было приказано из слободы никого не выпускать, боясь доноса. Собираться двоим-троим вместе тоже не было позволено; от могил, и от тех отгоняли людей. Каждый почти день оседали могилы, и их обваливали свежей землей. Долго не зарастали могилы… Шесть человек отправили в тюрьму. Четыре человека ушли было тайком доносить Государю; их поймали да в ту же тюрьму. А тут и власти разъезжаться стали, довольные-предовольные барином. Благочинный от барина получил пару жеребцов; протопоп — заводскую кобылу, а нашему попу он дом выстроил и всем хозяйством обставил… Так это и прошло. Крестьян разорили. Кого в тюрьме сгноили, кого при усмирении убили, а кто и сам помер с горя да со страху…»
Такую-то вот едва вероятную историю поведал мне иеросхимонах Антоний, и еще добавил:
— Служивый, бывший у меня, справлялся в судебном месте своего губернского города по этому делу. Ему дали выписку, а в выписке было сказано: «Масловский-де бунт усмирен благоразумными мерами губернских властей. Хотя и было прибегнуто к огнестрельному оружию, но больше для оказания страха; причем урон в бунтовавшей толпе был самый незначительный…»
К чему приведет Россию все умножающееся беззаконие? — подумать страшно! Страшно еще, в особенности и потому, что ей вверено Богом Православие, она — единственный крепкий приют и могущественный оплот истинной Христовой Церкви на земле. Правда, в описанном мною беззаконии действующим лицом был армянин-иноверец. Но так ли стало теперь чуждо его духу наше коренное российское дворянство? Если вспомнить грехи его за время, протекшее со времени приобщения его к западной лжецивилизации, то как не сказать, что вольтерианизм, масонство, иезуитизм, продажа своей чести и руки откупщикам, подрядчикам, поставщикам, раскольникам, скопцам, жидам, казнокрадство и все беспорядки управления Россиею — все это тяжелым бременем наипаче ляжет на дворянство! А катастрофы восшествия на престол! А смерть Петра III, Павла I, Ивана Антоновича, 14 декабря! Во всем этом блистают благородные имена. Стоит только вспомнить о Перекусихиной, о шутах и шутихах — невольно подумаешь, что иногда Царям и Царицам дворянство служило не одною верою и правдою. О Русь! куда ты катишься?.. Еще укажу на одно: любовь к французам и подражание их людям и обычаям. Это дворянская болезнь, доходящая до помешательства ума. Французы разорили Москву, поругались над святынею Кремля. Французы — вечные враги России. С этою мыслью я живу. Нынешнее поколение забыло страшный 12‑й год… Будущее никому не открылось. Исправить нас может Единый Всемогущий Господь. Но если Греки ничем не исправлялись и заслужили разорение своего святого города, преисполненного святынею, то и нам к древней простоте возвратиться невозможно. Хотя в России хранится Ковчег Православия, но и ее не пощадит Господь. Руки его не отведет даже и консервативное дворянство. Да, оно, это консерваторство, никогда не останавливало потока, ежедневно все более наполняющегося разными притоками и ручьями, и консерваторы наши, как и французские жирондисты, увлечены будут общим потоком.
Я думаю, что и наше дворянство кончит на французский манер…
Но да не возглаголют уста мои дел человеческих!
Май
Записал я в свои заметки некоторые мысли о русском дворянстве и думал на том и покончить с этим вопросом. А теперь приходится опять вернуться к нему не без чувства негодования, и вот по какому поводу. На днях наш отец Настоятель получил письмо от Наместника. Троице — Сергиевой Лавры, архимандрита Антония. Привожу его целиком:
Иноков украшение, пустынных мироварниц благоухание, подвигов старческих обновление, славословие Отцев!
Богом умудряемые Отцы!
Кланяюсь вам смиреннейше, а паче тебе, вождь боголюбивейший, любезнейший о Господе Старец Отец Моисей!
К вам, как умудренным опытами, прибегаю с моею просьбою: поверьте, Господа ради, мои рассуждения и поступок и требующее исправления исправьте, согласное с истиною подтвердите.
Чтобы понятнее было дело, надо вам описать случай просто, как он подошел ко мне.
На днях приезжаю я в Скит наш. Приходит ко мне отдельно живущий в пустынной келье иеросхимонах, о. Иларион, и рассказывает свое смущение и недоумение.
«Был, — говорит он, — у меня князь В. и рассказывал мне, что киевский иеромонах, о. Парфений, отец его духовный, говорит, что как ныне все науки и художества от просвещения приобрели новое и лучшее направление, чего не было известно древле — одно открыто, а иное усовершенствованно — так и в молитве умно-сердечной он, отец Парфений, открывает усовершенствование и облегчение, которых прежде не знали, а ныне он опытом своим познал и заповедует детям своим духовным творить ее новым образом и учить оной и других, а именно: «Иисусе Марие» — и больше ничего не нужно. Сей образ сокращенной молитвы беспрестанно повторять мысленно, и самым скорым временем посетит человека благодать Божия».
Лицо отца Парфения, как мужа духовного, всеми уважаемого, известно всем, так князь и предлагал иеросхимонаху нашему воспользоваться сим учением.
По смирению своему и не найдясь вдруг, что ответить, иеросхимонах промолчал и ничего не ответил князю; а как я был в тот же день в Скиту, то он пришел ко мне и пересказал разговор князя.
Я счел своею обязанностью не только говорить с князем, но и просить его, дабы он впредь подобными новыми учениями не смущал духовного мира братий.
На другой же день, встретясь в Лавре с князем, я сказал ему просто, что, вероятно, вместо чаемой пользы, он нанес пустыннику смущение, в котором я, по обязанности, разделяю участие. Притом говорю:
— Вероятно, князь, вы ошиблись и не так поняли учение о. Парфения; быть не может, чтобы духовный человек, вопреки догматического понятия и преданий отеческих, стал учить нецерковной молитве.
Князь мне подтвердил то же самое, что сказал и схимнику, и, естественно оскорбясь на меня, доказывал святость учения святостию жизни о. Парфения и видениями, каких он, по милости Божией, сподобляется.
Я говорю князю, что иное дело — видение, а иное дело — учение. История показывает нам многие опыты, что за чистоту жития и труды о Господе иные имели видения (не говоря о подложных) истинные, и в то же время содержали неправое учение: так, читаем в Отечнике, что одному старцу сослужил Ангел, а, по незнанию и неопытности, сам старец содержал в молитвах кое-что из учения Нестория; и когда сведущий в догматах диакон указал на неправность священнику, то Ангел велел послушать диакона, а за безнамеренность и незнание успокоил священника. Подобно и преподобный Евфросин вошел в учение сугубого аллилуйя, основываясь сам, а на сем и другие, то есть — на видениях, и тем далеко простер волнение Св. Церкви.
Пересказав все это князю, который даже и своих благодатных опытов не постыдился по закону смирения представить, говорю, что я это просто называю важной ошибкой, кто бы ни был ее изобретатель. Имена Иисус, Мария — суть имена общечеловеческие, и на призвание сих имен могут подойти к душе «Иисусы и Марии», от которых лучше бежать, нежели дать гостеприимство в душе и в сердце. Преданная же Отцами Святой Церкви молитва есть столп и утверждение истины, ибо в ней содержатся: исповедание веры нашей в Богочеловека Искупителя, молитва и покаяние. Так, с учения святых триех апостолов — Петра, Иоанна и Павла — условили произносить оную так: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного». За немощь твердости мыслей учили на пол-оной сокращать, но никогда не учили смешанно и так непочтительно, без Ипостасного Имени Господа и Пресвятыя Богородицы, именовать в молитве.
Есть одно указание у Каллиста и Игнатия в 50‑й главе, что «совершеннии о Христе единым Именем «Иисусе» довольни суть». Но это вовсе не благоприятствует новому учению, ибо о нем сказано для совершенных, прошедших начало и среду и высших всего мира действами и помышленьми, а не для нас, просто влающихся в страстных обычаях. Притом Имя это единичное, а не смешанное. Святая Церковь совокупляет Имена Святыя Троицы, и это по единосущию Божества, но в прочих именах явственно разделяет и нигде не учит: «Иисусе — Марие, спаси нас». И видно, что Первый призывается спасти естеством Божества, а Вторая — благодатию обожения.
Князь не принял моих слов, но я все-таки подтвердил, чтобы он нового учения в обители не распространял, хотя он в доказательство и то говорил, что многие и духовные особы благодарят его за такой краткий способ молитвы, от святого мужа им преподаваемый.
Я говорю князю:
— Не людям и святости их надо веровать и послушать их учения, а Святой Церкви и ее учителям, святым Отцам. А опытнейшие из учителей и Ангела повелели не слушать, если бы учил их не по преданию Святой Церкви.
Так, кажется, беседа наша окончилась, к сожалению моему, видимым оскорблением на меня князя.
Теперь прошу вашего ответа: должен ли я вступиться как блюститель не точию стен обители, но и чистоты духовных и православных мыслей братии?
Буде должен был, по незнанию моему опытно дела молитвенного, не погрешил ли я сказанием и — в чем? И находите ли вы такую молитву — «Иисусе Марие» — несообразной с преданием и православием Святой нашей Церкви?
На все сие буду ждать ответа вашего с любовию и смирением.
Целую вас о Христе Иисусе Господе нашем, ваш послушник, Свято-Троицкой Сергиевой Лавры Наместник,
Архимандрит, грешный Антоний.
Как же не негодовать на дворянство, представители которого, исказив и извратив основы и разум самобытного государственного устроения государства Российского, ныне тщатся внести лжеучения даже и в такие недра отечественной Церкви, как монастыри и пустынножительство? Если бы еще пример князя В. был единичный, но — нет: подобными этому примерами исполнена летопись нашей православной церковной жизни, которая еще так недавно пережила давление свыше лукавого лжемистицизма другого князя с присными. Времена Голицына еще свежи в нашей памяти…
Комментировать