Д. Благово
Рассказы бабушки из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные её внуком Д. Благово - Глава шестнадцатая

• <Предисловие>
• Глава первая
• Глава вторая
• Глава третья
• Глава четвертая
• Глава пятая
• Глава шестая
• Глава седьмая (1806–1809)
• Глава восьмая (1810–1813)
• Глава девятая
• Глава десятая
• Глава одиннадцатая
• Глава двенадцатая
• Глава тринадцатая
• Глава четырнадцатая
• Глава пятнадцатая
• Глава шестнадцатая
• Глава семнадцатая
• Глава восемнадцатая (1827–1838)
• Приложения
• Рассказы Е.П. Яньковой, записанные Д.Д. Благово — Т.И. Орнатская
• Словарь устаревших и малоупотребительных слов
• Полный текст

Глава шестнадцатая

I

Во время зимы 1823 года были в Москве увеселения, и мои барышни выезжали немало. Голицыны и Апраксины были коренными хлебосолами Москвы и умели тешить публику, и Дворянское собрание было после 1820‑х годов во всем блеске.

Года с два после неприятеля Москва все еще обстраивалась, а мы все кряхтели, а с 1817 и 1818 годов, когда царский двор долго пребывал в Москве, все опять пошло на прежний лад, и стало во всем больше роскоши приметно.

По возвращении нашем из Петербурга я застала на балах дочь моей двоюродной сестры, графини Елизаветы Степановны Салтыковой — Сашеньку. Очень была она мила, свежа лицом, привлекательна, стройная, живая, преумная и прелюбезная, одна дочь у матери, которая только ею и дышала; знали, что дадут за нею немало, так около девочки мужчины, точно рои пчел, так и жужжали; она была гораздо моложе моих дочерей… Мне было очень приятно, что сестра Елизавета ездит на балы; сядем, бывало, рядышком и смотрим на наших детей…

В эту зиму и решилась судьба Сашеньки Салтыковой: сестра просватала ее за Павла Ивановича Колошина. Он служил при князе Дмитрии Владимировиче Голицыне, который к нему благоволил, и княгиня Татьяна Васильевна, кажется, эту свадьбу и смастерила. Колошин был из себя нельзя сказать, чтобы хорош, но видный мужчина и в обращении ловкий и любезный. Он был умен и очень хорошо воспитан и имел очень порядочное состояние, хлебородное имение где-то в Симбирске или Саратове, душ 600 или 700, не больше. Мать Колошина была сама по себе Олсуфьева и как-то в родстве с Адамовичами, а дядя Павла Ивановича был женат на Екатерине Акимовне Мальцевой, которая, овдовев, выстроила себе домик возле Аносина монастыря, рядом с сестрой Варварой Петровной Комаровой. Когда придет ее черед, скажу и о ней. Был у Колошина брат Петр Иванович, после того сенатор, и тоже был женат на Мальцевой. Одна из сестер Колошиных, Марья Ивановна, была за Пущиным. Варвара Ивановна какая-то, говорят, была чудачка, осталась в девицах, а Елена Ивановна, очень нехороша собой, но пребойкая и преумная штука, вышла за князя Александра Ивановича Долгорукова; но это было уже гораздо позже, после холеры в 1831–1832 году.

Свадьба Колошина была, кажется, в апреле.

В последних числах того же месяца овдовел старший сын моего деверя Янькова, Александр Николаевич. Он был женат на Анне Александровне Грушецкой; ее мать была по себе княжна Голицына, звали Елизаветой Андреевной, ей в честь и была названа дочь Яньковых Лизанька, которая потом вышла за Выропаева. Кроме дочери осталось еще пять сыновей: Сергей, Николай, Павел, Дмитрий и Петр. Добрая была и хорошая женщина. Так как они жили у Покрова в Левшине, то ее там и отпевали, а схоронили в Новодевичьем монастыре.

Мой деверь и невестка очень жалели о своей снохе.

II

Весной по просухе мы поехали в деревню. Бабушка Марфа Ивановна Станкевич, которая жила по соседству от нас верстах в пяти в Колошине, стала мне поговаривать про какого-то Посникова, не знаю как им сродни по Румянцевым, и прочила его в женихи Грушеньке, которую она очень любила, и дочь Станкевича, Федосья Епафродитовна, нашептывала Груше про этого le beau colonnel {красавца-полковника (франц.). — Ред.} как она его называла.

Вскорости после того, в мае месяце, говорит мне бабушка Станкевич, чтоб я к ней приехала с дочерьми отобедать. У Грушеньки разболелись зубы, и я поехала только с Анночкой и нашла у них их родственника Посникова. Видный и разбитной малый, лет под 30, очень любезный и разговорчивый, и понравился он Анночке: вот что значит судьба. Возвратясь домой, Анночка и говорит Груше: «Ну, видела я хваленого Посникова, — лихой полковник, и, ежели он за меня посватается, я тебе его, Agrippine, не уступлю».

Через несколько дней Станкевич привезла его ко мне; дело пошло на лад, он стал бывать у меня, Анночке он нравился, сделал предложение, мы его приняли, и 1 июля была помолвка, а 11-го свадьба в Москве, у меня в доме; венчали в приходе Пятницы божедомской, что на Пречистенке. Я уступила молодым мезонин своего дома, не желая зятя вводить в ненужные расходы, а потом мы отправились в деревню.

Посаженным отцом у жениха был родной его дядя Николай Васильевич, женатый на Федосье Степановне Карнович. Они жили в своем доме под Донским, самый первый дом от монастыря по левую сторону, ежели ехать оттуда. Дом небольшой, но очень поместительный и прекрасно расположен, строен известным и несчастливым строителем храма Спасителя на Воробьевых горах Витбергом.

III

До замужества Анночки я об этих Посниковых никогда и не слыхивала, — велика Москва, они все там жили на самом краю города, а я туда и не заглядывала. В 1823 году Николаю Васильевичу было лет под 60, но он был еще свеж и замечательно хорош собой. Говорят, он смолоду был так привлекателен, что императрица Екатерина Вторая обратила на него особое внимание, и многие предсказывали ему блестящую судьбу. Далеко, однако, он не пошел. Ногу ли подставили красавцу приближенные ко двору, или он не умел склонить на свою сторону известную Перекусихину, пользовавшуюся особым доверием государыни,[1] — не знаю. Но был он в близких отношениях с княгиней Екатериной Романовной Дашковой, состоял при ней секретарем, пользовался ее неограниченным доверием и особым, исключительным благорасположением. Может легко статься, что эта короткость с Дашковой именно и повредила ему в его придворной карьере, так как известно, что, сперва друг и наперсница императрицы, Екатерина Романовна почувствовала после того к себе охлаждение государыни и сама стала видимо удаляться от двора,[2] уехала за границу и долгое время путешествовала.[3]

Сама я Дашковой не знала, мельком видала раза два в то время, как в последние годы она жила в Москве,[4] по возвращении своем из ссылки в деревню, куда ей велено было уехать на житье при императоре Павле,[5] и потому о ней не могу ничего сказать достоверного, а за верность слышанного ручаться не могу, говорить же о столь известных людях понаслышке не приходится. Знаю только, что у княгини были большие контры с Орловыми, в особенности же с самим главным фаворитом — Григорием:[6] он метил очень далеко и уж чересчур высоко, а Дашкова открывала глаза императрице и, не стесняясь, высказывала ей всю истину; это и было самою важною причиной их взаимного охлаждения. Григорий Орлов вел за границей жизнь беспорядочную: Дашкова все это видела, знала, конечно, сообщала и окончательно с Орловыми стала во вражде.

Посников о княгине говорил редко, но всегда с восхищением и великим уважением: «Великий, матушка, была она человек, имела ум гениальный, европейский». Много расспрашивать о ней старика было неловко и неделикатно, а, конечно, он подробно мог бы об ней порассказать…

Жена Николая Васильевича Федосья Степановна, урожденная Карнович, была тоже в своем роде лицо замечательное. Ее отец был любимцем великого князя Петра Федоровича, то есть Петра III, который, будучи еще великим князем, пожаловал ему графство по своему Голштинскому герцогству, сделал генерал-майором и придворным своим обер-камергером, но так как вскоре после того скончалась императрица Елизавета Петровна, а сам он царствовал не больше полугода, то и не успел подтвердить этого пожалования как император, ну а после него, верно, Карнович считал безопаснее для себя притаиться и не просить подтверждения графства, чтобы себе еще какой беды не нажить через это. Но что он был графом, это известно всем его близким; и были ему пожалованы большие имения в Ярославской губернии, а кроме того, он владел и в Малороссии наследственными вотчинами, так как отец ли или дед его служили в казачестве.

Федосья Степановна была дочь от второй жены; отец ее был сперва женат на Швановичевой, а потом на Нероновой Софье Васильевне; сестра ее Елизавета Васильевна была за Херасковым стихотворцем, с которым покойный Дмитрий Александрович был коротко знаком; знавала и я ее, но домами мы знакомы не были. Посникова была небольшого роста, худенькая и миловидная женщина, немного помоложе своего мужа, большая чудиха и привередница насчет своего здоровья, и когда к ним ни приезжай, она все, бывало, лежит на кушетке, совсем одетая в платье, а ноги прикрыты турецкою шалью, и все кряхтит, что ей нездоровится; мне кажется, что она это только так, для пущей важности интересничала и только или хандрила, или просто прикидывалась хворою. Смолоду, сказывали, она была красавица и большая щеголиха, и Николай Васильевич тоже был не последний франт. Оба они, муж и жена, имели очень хорошее состояние, но не умеючи вели свои дела и впоследствии хотя и не были в большой нужде, но жили очень поприжавшись. С какого времени поселились они в Москве, я не знаю, но в ту пору, как граф Алексей Григорьевич Орлов живал в Москве, в начале 1800‑х годов, и тешил свою единственную дочь роскошными праздниками, Посниковы ютились уже под Донским и с Орловыми хлеб-соль водили, а две дочери их, Софья Николаевна и Авдотья Николаевна, были коротки с графиней Анной Алексеевной, но были помоложе, чем графиня.

Старшая, Софья, была высока ростом, плотно сложена, с очень резкими чертами и походила на отца, только вдурне. Меньшая, Авдотья, немного помеченная оспой, была очень интересна, ростом меньше сестры, немного худощава. При женитьбе их двоюродного брата на моей дочери они обе были уже очень зрелые девицы, были прекрасно воспитаны, говорили по-французски очень хорошо, в обращении очень приветливы и любезны и, бывая часто в обществе графини Орловой, держали себя очень хорошо, как девицы самого лучшего круга.

Не будучи ни знатным, ни чиновным и совсем не богатым, Посников умел приобрести уважение всей Москвы: кого он только не знал, кто-кто у него не бывал, и все относились к нему с почтением, и многие молодые женщины, когда он был уже больным стариком, целовали у него руку. Он был умный и милый старик, превежливый и простой в обращении, всех знал, про все помнил и рассказывал хорошо и занимательно, шутил очень тонко, но никогда ни про кого дурно не говорил и даже избегал быть с людьми, невоздержными на язык. Он был ко мне хорошо расположен и изредка приезжал ко мне запросто отобедать или просидеть вечером часа два-три и потом непременно уже отправится в Английский клуб. По утрам он всегда бывал дома, и ежели ему не случится где-нибудь обедать в городе, а у себя, то в 6 часов он садится на дрожки или в санки в одну лошадку и из Замоскворечья тащится через весь город в Английский клуб и просидит там до двенадцати часов. Какая бы ни была погода или дорога, ему все равно: наденет на себя высокую шляпу с широкими полями, старомодную шинель и едет в клуб, точно на службу.

Он часто езжал к Хитровой Настасье Николаевне, которая старика любила; к нему и княгиня Урусова была расположена; он был как-то в свойстве с Хитровыми, сестра его жены была за каким-то Хитровым, а как его звали, не умею сказать. Все что было в Москве знати, все благоволило к Посниковым: у князя Сергия Михайловича Голицына он был свой человек, да и к тому служил он по тюремному комитету, его любил и покойник Юсупов, князь Николай Борисович; с Шереметевыми он был тоже в свойстве по своей свояченице Авдотье Степановне; Мальцевы, Мухановы, Орлова — все это любило их и к ним езжало.

Девицы были очень благочестивы и богомольны, посты строго соблюдали, в церкви бывали чуть не у всех служб, знали всех игумений, настоятелей, архиереев, читали книги все больше духовные и нравственные, словом сказать, были мирянками только по платью, а жили как совершенные монахини. Орлова была с ними в переписке и присылывала им гостинцы.

Прежде всех умерла Федосья Степановна, почти ходя и не быв очень больна. Потом старик вывихнул себе ногу в бедре и волей-неволей засел дома. Тут-то и оказалась к нему всеобщая любовь и расположение: когда ни приезжай, днем или вечером, все кто-нибудь да есть, и ведь где же? на краю света: значит, любили, что не тяготились ездить в такую даль. И муж и жена погребены в Донском монастыре. Из дочерей сперва скончалась Авдотья Николаевна, потом Софья Николаевна продала свой дом и переехала жить со своею приятельницей княгиней Голицыной Авдотьей Михайловной, рожденною Нарышкиной, сестрой бородинской игуменьи Марии Тучковой, которая тоже была коротка с ними.

Хорошее, почтенное и редкое было семейство. В прежнее время много бывало таких домов в Москве, куда все езжали по искреннему сердечному расположению, безо всякой особой надобности и без ожидания каких-нибудь веселостей, потому что умели чтить и уважать истинное достоинство, оттого и было больше общительности; теперь каждый стал думать только о самом себе.

IV

Про самый род Посниковых много я не знаю, но, однако же, кой-что слышала и запомнила; более всех могла мне об них передать бабушка Станкевич.

Гнездо их было спокон века в Костроме, в Галиче, где они родились, плодились и умирали, и были все люди очень достаточные и уважаемые в той местности, но никто из них никогда не бывал ни в высоких чинах, ни в особом случае.

Отец Николая Васильевича Василий Кириллович был женат сперва на Колотыровой и от нее имел двух сыновей: Алексея и Николая и дочь Наталью Васильевну, а во втором браке был женат на вдове Бологовской, рожденной Румянцевой. Звали ее Александра Федоровна, и была она теткой бабушке Станкевич, рожденной тоже Румянцевой; сестра ее Анна Федоровна была за Зубовым, не графом. От второй жены у Посникова был только один сын Василий Васильевич, отец моего зятя. Он был женат на Елене Александровне Алалыкиной; старший из ее братьев Александр Александрович был при императоре Александре Павловиче гоф-интендантом, и, кажется, последним, до самого упразднения этой должности. Женат он был на Анне Ивановне Лавровой, и оба они доживали свою жизнь у себя в деревне, в селе Дубяках в Галиче. Меньшой брат Николай Александрович женился потом на Федосье Епафродитовне Станкевич, и тоже безвыездно жили в деревне, там же. Мать Алалыкиных звали Прасковьей, урожденная Бартенева, в первом браке за Алалыкиным, а когда овдовела, будучи еще молода и очень хороша собою, вышла вторично замуж за Николая Петровича Колычева, и было у них три сына, но до совершеннолетия дожил только средний, Петр Николаевич (отец Анны Петровны Боде). У Елены Александровны Посниковой было еще две сестры: Елизавета за князем Вадбольским Николаем Петровичем, Наталья за каким-то генералом Корфом, но был ли он бароном или нет и как его звали — не умею сказать. Свою сватью Елену Александровну я никогда не видывала: она в Москву не ездила, а я в Галиче не бывала. Слыхала я про нее, что она очень умная женщина, но пренастойчивая и пресамонравная. Она постоянно жила в своей деревне, в Курилове, и имела большое семейство; сыновей было только двое: Николай Васильевич, мой зять, да брат Дмитрий Васильевич, неженатый, и пять дочерей: Варвара (за Турчаниновым), Софья (сперва за Петром Николаевичем Сумароковым, а потом за Сергеем Александровичем Яньковым; Сумароков приходился мне внучатым братом, а Яньков двоюродным внуком), Прасковья умерла в девицах, Любовь (за Доливо-Добровольским) и Надежда за Вальмус.

Деревенское житье-бытье Посниковой-старухи и ее дочерей было вполне барское, не в роскоши, но в простоте и довольстве.

По старине был в доме дурачок Макарушка, который старуху смешил и забавлял; к ней съезжались соседи, подолгу гостили, но особенным расположением она не пользовалась по своему непокладистому характеру.

Когда Посников сделал Анночке предложение, мне Станкевич и говорит: «Ты, милая, не жди, чтобы мать Посникова написала письмо тебе или невесте, не таковская: пресамонравная и с кострючим характером».

Ей не хотелось, чтобы сыновья женились, да и дочерей бы оставила девушками, ежели бы они были не так бойки; второй сын Дмитрий так и не женился в угодность матери, и дочь Прасковья — хуже всех лицом — пережила мать и дожила девицей уже немолодою.

Приехав в деревню, я повезла своих молодых знакомить с нашими соседями; они погостили у меня месяца полтора и поехали в Кострому, а я вскоре собралась на богомолье в Ростов.

V

Мне доводилось не один раз бывать и прежде того в Ростове, и с покойным мужем бывали мы не однажды, а тут я узнала, что отец Амфилохий очень слабеет; я была его духовною дочерью, очень любила и уважала этого великого старца и решила, не теряя времени, съездить помолиться к мощам святителя Димитрия и получить в последний, может быть, раз благословение благочестивого и строгого подвижника. Ему тогда было уже с лишком семьдесят лет, и более сорока лет он находился гробовым иеромонахом при мощах святителя.[7]

Очень мне было грустно после отъезда моих молодых, и, проводив их, я собралась ехать развлечь себя, дочерей и помолиться ростовским угодникам Божьим и чудотворцам.

Август был уже на исходе, но погода стояла еще хорошая. Помолясь у Троицы, мы поехали далее. В Переяславле останавливались и служили в Данилове монастыре молебен у мощей преподобного Даниила, в Никитском — у преподобного Никиты Столпника и в Федоровском женском монастыре панихиду на могиле Елизаветы Ивановны Взимковой, от которой новгородское череповское имение перешло к батюшке, потом ко мне, а я отдала его в приданое дочери Посниковой. Выехали мы рано утром и в тот же день, сентября 1, были в Ростове. За несколько дней до нас в Ростове был государь Александр Павлович, два раза в один день посетил Яковлевский монастырь и, зная и уважая иеромонаха Амфилохия, ходил к нему в келью и более получаса провел у него в духовной беседе.

В 1818 году в бытность свою в Ростове государыня императрица Мария Феодоровна посещала Яковлевский монастырь, и так как в то время там не было настоятеля, недавно пред тем умершего, то принимал императрицу старец Амфилохий как старейший из братии, и государыня с ним милостиво беседовала.

За несколько месяцев пред тем ему был высочайше пожалован наперсный алмазный крест.[8]

Он был родом из самого Ростова, где отец его был священником в одной из приходских церквей, а дед, тоже священник в одном селе, был рукоположен самим святителем Димитрием. Мирским именем отца Амфилохия звали Андреем; он с детства, говорят, любил ходить в церковь и плакивал, когда ему случалось проспать утреню. Так как в Ростове исстари много было иконописцев и в особенности мастеров, пишущих иконы по финифти, то и он научился этому мастерству и сделался искусным иконописцем. Когда он пришел в совершенный возраст, отец его женил, и он был в скором времени после того посвящен в дьякона и имел дочь. При покойной императрице Екатерине потребовалось в Москве поновить Успенский собор живописью. Для этого велено было выбрать хороших мастеров и преимущественно из духовенства, которое тогда много в этом упражнялось. В числе прочих сподобился и ростовский дьякон Андрей потрудиться во храме Успения . Покуда он в Москве работал, жена его умерла. Возвратясь на родину, он погоревал о жене, дочь свою отдал кому-то из родных на воспитание, а сам пошел в Яковлевский монастырь и по прошествии немногих лет был пострижен, посвящен во иеромонаха и назначен гробовым к мощам святителя.

Жизнь его была самая строгая, подвижническая, и в особенности он отличался кротостью, терпеливостью и смирением. Весь город его чтил и уважал, и все, посещавшие Ростов, желали быть его духовными детьми. Между прочим, в числе их была и графиня Орлова, которая по нескольку недель гащивала в Ростове, преимущественно во время четыредесятницы. Он первый указал ей на отца Фотия, который был в начале 1820‑х годов неизвестным игуменом какого-то новгородского монастырька и был почему-то известен отцу Амфилохию. Впрочем, не мудрено, потому что его все знали, и когда графиня Орлова стала просить у старца указать ей на опытного человека, руководительству которого она могла себя вверить, он ей тогда и указал на Фотия; это было или в 1820 или в 1821 году. С этих пор Фотий и пошел в гору, его стали переводить из монастыря в монастырь и, наконец, перевели в Юрьев монастырь, который и обязан ему тем, что он из него сделал при щедрой помощи Орловой.

Случившееся пред нашим приездом посещение государя так обрадовало отца Амфилохия и потрясло, что дня два спустя, 25 или 26 августа, с ним сделалось дурно в церкви, и его оттуда вынесли на руках, и что он с тех пор все пребывает у себя в келье. Однако слабость его не помешала ему нас исповедать, но сидя, и он благословил нас иконами.

Он был, по-видимому, в прежнее время довольно высокого роста, но тут он был уже сгорблен, очень худ и бледен и говорил слабым и едва внятным голосом; видно было, что свеча догорала.

Настоятелем монастыря был в то время родной племянник отца Амфилохия архимандрит Иннокентий, бывший прежде священником и, овдовев, пошедший в монашество. Он был невысок ростом, довольно плотный, с очень приятным лицом и весьма ласковым, мягким взглядом; человек приветливый и умевший говорить очень красно и сладко. Он был настоятелем почти тридцать лет и заслужил общее уважение. Под конец он стал страдать ногами, сделались раны, потом оказалась у него каменная болезнь от долгих стояний и продолжительных служений, и он умер в конце 1840‑х годов. Его очень любила Орлова, которая тоже немало сделала и для Яковлевского монастыря.

Отец Амфилохий недолго пожил после нас; в мае месяце следующего 1824 года его не стало: он, говорят, скончался тихо, заснул с молитвою в устах.

VI

Упомянув о Фотии, при случае скажу все, что про него слышала от людей, коротко его знавших, и, между прочим, от тех же Посниковых, которых Орлова с ним познакомила. Одни его чересчур хвалили, другие взводили на него напраслины и всячески на него клеветали; доставалось и на долю Орловой. Вся его монашеская жизнь была на моей памяти; часто говаривала мне про него Катерина Сергеевна Герард, великая поклонница митрополита Филарета, не совсем долюбливавшего Фотия, но и она, хотя и не превозносила его до небес, никогда дурно про него не отзывалась.

Откуда он был родом, хорошенько не припомню; кажется, отец его был причетником, по фамилии Спасский; мальчика звали Петром. Он учился очень усердно, так что по окончании всех учений был сам сделан законоучителем. Жизни он был очень воздержной и совсем монашеской, хотя еще и не был монахом. Кто обратил на него сперва внимание — не знаю, но только он в скором времени попал в настоятели в Новгородскую губернию и был игуменом Сковородского и Деревяницкого монастырей; в котором прежде — не знаю, и тут он и познакомился с Орловой. По ее знатности, богатству и по приближенности ко двору все пред нею низкопоклонничали и лебезили, а он обошелся с нею просто, холодно и даже сурово. Именно этим-то он графиню и расположил к себе: ей странным показалось, что он обращается с нею не как все прочие.

Когда она пригляделась к нему и уверилась, что он хороший монах да еще и строгий подвижник, она обратилась к нему за духовными наставлениями. Он и тут ее ошеломил и сказал ей прямо, о чем другие и намекнуть ей боялись: «Ты не очень превозносись своим богатством: оно греховное, преступно нажитое». Графиня отца своего любила, чтила его память и, узнав о нем подробности, которые от нее таили, решилась посвятить всю свою жизнь добрым делам и, расточая на них свои богатства, замаливать грехи отца и спасти его душу. Из благодарности к Фотию, что он открыл ей тайны об ее отце,[9] она вполне предалась его руководству, и Фотий стал распорядителем ее имущества и советником всех ее действий. Когда его перевели в Юрьев монастырь под самым Новгородом, рядом с монастырем графиня купила мызу и стала обновлять забытый и обедневший очень древний монастырь. Думаю, что Фотия перевели в Юрьев монастырь в 1822 или в 1823 году, потому что, когда мы ехали в Петербург в 1821 году, его там еще в ту пору не было, и в продолжение тринадцати или четырнадцати лет, что Фотий был юрьевским архимандритом, он сделал беднейший монастырь одним из самых богатых в России. Что рассказывали недоброжелатели и враги Фотия про его будто бы предосудительные отношения к графине, — пустая выдумка и злая клевета. Он был строгой жизни и к женщинам вообще очень суровый, а графиня пребогомольная и преблагочестивая девица. Говорили, что она была в тайном постриге[10] и что она пошла бы и совсем в монастырь, да не было ей позволено, и потому она оставалась в миру, а носила под своими богатыми туалетами власяницу и жила, как монахиня. Фотий считался некоторыми людьми за фанатика оттого, что строго держался православия и не одобрял многих духовных книг, которые в то время, то есть в 1820‑х годах, стали печатать при тогдашнем министре духовных дел князе Голицыне Александре Николаевиче. Голицын почуял, что Фотий ему недоброжелатель, и старался было его придавить, но тот забрал уже силу, и Орлова его оберегала от погибели всем своим сильным влиянием. Может статься, Фотий и взаправду преувеличивал вещи и видел бесовщину, где ее и не было, но только это совсем не из притворства, а потому что ему самому чуялось во многом вражеское наваждение. Его упрекали, что он и графиню слишком запугал дьяволом и так прибрал к рукам, что она, бедная, ступить боялась, не посоветовавшись и не спросясь, не зная, не будет ли это в угождение врагу.

Сказывали, что когда Фотий читал какую-нибудь духовную книгу и встречал мысль, с которою не был согласен, то отмечал на полях: ложь, ересь бесовская. Катерина Сергеевна Герард иногда посмеивалась над Фотием и говаривала: “Il voit le diable ou n’existe pas”, {«Ему мерещится черт там, где его нет» (франц.). — Ред.} но никогда нимало не заподозрила его искренности и не отвергала его подвижнической строгой жизни, а я знаю, что она глядела глазами митрополита Филарета и руководилась его мыслями.

Года за два или за полтора до своей смерти Фотий приезжал в Москву, жил сколько-то времени и посетил многие из московских городских и загородных монастырей и везде сделал пожертвования: где бриллиантовый крест, где панагию, где так дал деньгами, а то и графиню расположил помочь там, где видел нужду. От очень строгого поста и всегдашнего воздержания здоровье отца Фотия стало слабеть, он изнемогал, чувствовал упадок сил и окончил жизнь в 1836 или 1837 году.

VII

В сентябре месяце 1823 года постригли в монашество и произвели во игуменью мою родственницу и приятельницу, княгиню Авдотью Николаевну Мещерскую, построившую у себя в подмосковной, в Аносине, церковь и при ней сперва богадельню, а потом и общину. Я об этом уже прежде упоминала, теперь доскажу о княгине до конца.

После преосвященного Августина года с два был в Москве архиепископом преосвященный Серафим, а после того, как он был переведен в Петербург митрополитом, в Москву назначили преосвященного Филарета из Твери. Про него слышно было, что он человек очень ученый, искусный проповедник, но весьма строгий и столько же требовательный к другим, сколько воздержный в своей жизни, и духовенство с первой поры трепетало пред ним. Он был расположен к монашеству, часто езжал и гащивал по монастырям и был очень взыскателен с монахами, так что все очень его боялись.

Княгиня Авдотья Николаевна Мещерская с ним познакомилась, он очень к ней расположился, и так как она была точно в Боге живущая и усердно хлопотавшая об устройстве своей общины, которую ей желалось сделать монастырем, то она часто у него бывала, находила большое утешение в его. духовных беседах и имела с ним постоянную переписку. Он одобрил ее желание устроить монастырь общежительный по образцу мужских, каковых тогда женских еще не было в московской епархии, и взялся выхлопотать ей высочайшее разрешение. Когда все это дело уладилось и общину разрешено было переименовать в монастырь, княгиня очень обрадовалась и поехала к архиерею Филарету. Он и говорит ей:

— Вот ваше желание, княгиня, исполнилось; теперь только вам следует принять пострижение и вступить в управление новою обителью.

Это ее очень смутило.

— Пострижение я готова принять, владыко, — говорит она ему, — а начальства я не желаю: мне лучше повиноваться, чем повелевать…

— Вы основательница и учредительница, кому же быть и настоятельницей, как не вам? Готовьтесь к пострижению.

— Да к пострижению-то я рада с великою любовью приготовляться, но от начальства избавьте…

— Если хотите быть монахиней, то прежде всего научитесь послушанию и этим докажите, что умеете повиноваться; а если желаете, чтоб община стала монастырем, то сами сделайтесь игуменьей. Предоставляю вашему решению, иначе монастырь открыт не будет; выбирайте.

Княгиня пришла в великое затруднение: желала монашества, а начальства избегала и хотела, чтоб община была обращена в монастырь, а монастыря не хотели открывать, ежели она не примет начальства.

Как тут быть? Делать было нечего: княгине пришлось сделаться монахиней, а монахине нельзя было ослушаться своего архиерея. Согласилась.

— Да будет, — говорит, — воля Божья и ваша; что благословите, то и сделаю.

Владыка сам пожелал постричь княгиню и совершил этот трогательный обряд под Воздвиженьев день в Вознесенском девичьем монастыре, что в Кремле. Тамошняя игуменья Афанасия была почтенная старица и раба Божья, она была восприемница от Евангелия;[11] княгиню Евдокию назвали Евгенией.

Все родные и близкие съехались на пострижение, и очень было это трогательно и умилительно видеть, как постригаемая плакала и произносила обеты…

На следующий день за обедней новопостриженную посвятили в игуменью, и она отправилась к себе в обитель, которую переименовали монастырем, а для открытия и встречи был туда отправлен который-то из московских архимандритов.

Новая игуменья завела у себя в монастыре самый строгий порядок и во всем себе отказала: келью имела самую убогую, пищу очень простую и даже суровую и даже спала не на постели, а на дощатой скамье на войлоках, прикрываясь своею монашескою одеждой, и только пред концом жизни стала делать себе некоторые послабления ради немощей телесных.

Несмотря на свое косноязычие, она часто читала в церкви и очень ясно и внятно; бывала у всех служб и своею жизнью для всех монахинь была примером подвигов и душеспасительного жития.

Достигнув давно желаемого и оставив мир, к которому сердце ее не лежало, она не избегла искушений, удалившись в монастырь, который сама устроила и где была настоятельницей, — где, стало быть, и делалось все по ее желанию… Видно, от себя да от скорбей никуда не уйдешь. Была у нее казначея Серафима, преумная, прерасторопная и деловая, но самонравная и, как попросту говорится, пройдоха. Сперва она лебезила пред игуменьей и старалась вкрасться в ее доверие и расположение, а потом, как добилась этого, и стала мутить в монастыре, всех смущать и восстановлять против игуменьи исподтишка, как будто сама ни при чем… Игуменья сперва этого и не подозревала, а потом, как увидела, откуда все зло, очень этим огорчилась, но так как была в самом деле смиренна сердцем и не властолюбива, то и хотела было сложить с себя бремя начальства; нарочно уезжала на богомолье в Киев и немалое время была в отсутствии, думая, что между тем все успокоится в монастыре. Она долго таила это от митрополита Филарета и попросилась на покой, будучи готова уступить свое место Серафиме, но митрополит на это не соизволил и когда подробно узнал в чем дело, то казначею сменил и после того выслал из своей епархии. Тогда игуменья вздохнула свободнее и пожелала иметь казначеею свою бывшую служительницу, а потом келейницу Александру, названную в монашестве Анастасиею. Это была добрая и простая монахиня, очень недалекая, но усердная и преданная; на ее руках игуменья и скончалась в 1837 году, 2 февраля, и после ее смерти она была сделана игуменьею.

VIII

В этом же 1823 году, сентября 20, скончался в Москве мой зять Иван Елисеевич Комаров, муж сестры Варвары Петровны; отпевали у Троицы на Арбате, а схоронили в Новодевичьем монастыре.

У сестры детей не было, а был пасынок Николай Иванович, к которому она была очень расположена; но он плохо отплатил ей за ее любовь и все попечения, которые она о нем имела.

Когда Иван Елисеевич женился (в 1804 г.), он был уже немолод — лет сорока или с лишком, вице-губернатор калужский, человек честный, добрый и знающий по службе, но совсем не особенной наружности, не замечательный умом и любезностью. Он был даже довольно молчалив и не очень общителен, и не будь он вице-губернатором, а сестра помоложе, то я не знаю, и согласился ли бы покойный батюшка на этот брак.

Но сестра была уже в летах, собою далеко не красавица, батюшка начинал уже чувствовать, что он слабеет, так он и дал свое согласие, что называется, скрепя сердце.

Сестра жила спокойно и мирно, в большом почете, пока ее муж был на должности; а потом, когда по расстроенному здоровью он должен был выйти в отставку, она за больным ухаживала с большою заботливостью и до конца его жизни прекрасно исполняла свои обязанности.

Под конец после параличного расслабления он пришел в такое положение, что стал как малое дитя и имел недуг, который мешал ему выходить из своей комнаты, где воздух от этого был нестерпимый. Эти последние два-три года для сестры были очень тяжелы.

Пасынок ее имел характер заносчивый и сварливый, и как сестра ни нянчилась с ним, он как волчонок все в лес глядел. Он был умен, любезен и в обществе приятен и был он женат на Софье Григорьевне Охотниковой, которую сестра очень полюбила; была и она хороша к сестре.

Когда сестра овдовела, то хотела сгоряча тотчас идти в монастырь в Аносино; однако сестра Афанасия и я удержали ее и уговорили не спешить, чтобы после не сожалеть. Сестра Афанасия, точно для Бога все оставившая и с лишком уже пять лет жившая в Зачатьевском монастыре, хотя и ладила с игуменьей, но не совсем была довольна тем, что много было сплетен и дрязг в монастыре, и потому сестре Варваре Петровне советовала не спешить.

В то время в Зачатьевском монастыре были монахини все больше не из нашего сословия, а так, из простого звания, которые были охотницы шмыгать по кельям, а сестра ни к кому не ходила и к себе не звала, у игуменьи бывала редко и знала только храм Божий, а у себя читала, молилась и занималась рукоделием. Придраться было не к чему, так нет: сложили про нее сплетни, что она раскольница и еретичка. Кто занимался этим и сплетничал, я не могу сказать, но только это дошло и до архиерея Филарета, который сестру потребовал к себе. Она, бедная, ужасно перетрусила, явилась к архиерею, вся дрожит и трепещет.

— Ты худо живешь в монастыре, и на тебя жалуются… Сестра молчит, еле жива от страху, ждет, что дальше будет.

— На тебя мне доносят, что ты раскольница и еретичка… правда ли это?

Это сестру удивило и ободрило.

— Ваше преосвященство, я пошла в монастырь по обещанию и по усердию, чтобы служить Богу; в семействе у нас, у Римских-Корсаковых, никогда никто не отступал от православия, и ежели вам так обо мне донесли, то это, вероятно, по недоразумению, ежели не по недоброжелательству.

Преосвященный понял, что этот донос была глупая сплетня и что смешно было бы поверить такой нелепости.

Он сестру посадил, стал расспрашивать об ее образе жизни и уверился, что только по недоброжелательству возможно было выдумать на благочестивую монахиню такую несодеянность, и, успокоив сестру, отпустил ее ласково и с благословением.

Но эта смешная и глупая выдумка, не имевшая никакого основания, глубоко оскорбила сестру, не потому, что про нее дурно сказали, но потому, что она желала со всеми жить в мире и делала всем одно только добро, а ей отплачивали ненавистью за возлюбление, по слову пророка.[12]

Очень вероятно, что любительницы ходить по кельям и были недовольны ею, что она сама не ходила никуда и к себе не принимала никого без дела и не охотница была до сплетен.

Сестра Варвара Петровна послушалась общих наших советов и в монастырь тотчас не пошла, но отложила до времени. Игуменья аносинская посоветовала ей поселиться возле монастыря и, не принимая монашества, жить так, как она жила бы, будучи в монастыре.

Прошел год, сестра все еще была в нерешимости, что ей делать. Она поехала к себе в деревню в Субботино, и вот однажды, когда она была в церкви у обедни и в смущении молилась Господу, чтоб он научил ее, что ей делать с собою и как ей жить, — во время обедни прибежали ей сказать, что ее дом горит.

Конечно, это ее очень взволновало, однако, скрепя сердце и помышляя, что это вражеское искушение, она не потеряла присутствия духа и сказала прибежавшему в церковь:

— Спасайте прежде всего иконы, бумаги и книги, а там что можете, а как скоро окончится служба, возвращусь и я; на все воля Божья.

И еще с большим усердием старалась молиться, вполне предавшись Богу. Этот день решил судьбу сестры: когда она возвратилась от обедни, то нашла, что дом ее сгорел и что, кроме икон, бумаг, книг и серебра, немногое могли спасти. После пожара она приютилась на первое время где-то во флигельке, а там и стала помышлять о том, чтоб уйти в монастырь или жить где возле монастыря.

— Значит, Господь для того и отнял у меня мой собственный кров, чтоб я поселилась в обители под кровом Бога небесного, — так она толковала себе в утешение.

Я звала ее жить с собою; она погостила у меня, но не оставила своего намерения и опять обратилась за советом к игуменье Евгении.

— Избирай, сестра, любое, — говорит ей та: — угодно, вступай в монастырь, не желаешь, — выстрой домик и живи возле монастыря за оградой; помолись, и как Господь возвестит тебе, так и действуй.

Пожив в Аносинском монастыре, она возвратилась ко мне, ни на что не решившись.

Однажды она поехала к обедне за Москву-реку ко Взысканию погибших, где прекрасная икона этого явления Божьей Матери;[13] отстояла там обедню, отслужила молебен и, приехав домой, говорит мне:

— Ну, поздравь меня, сестра: я решилась построить домик возле Аносина монастыря и буду там жить.

Так она и сделала; сперва поселилась в гостинице, а потом стала строить для себя домик на монастырской земле, которую наняла, и положила себе исполнять монашеское правило, не вступая в монастырь. Она отказалась от мирской пищи и не стала носить ничего, кроме черного камлотового платья.

Вскоре рядом с нею выстроила себе домик Екатерина Акимовна Колошина, жена родного дяди Павла Ивановича Колошина, женатого на моей двоюродной племяннице Салтыковой. Она была сама по себе Мальцева, сестра Ивана Акимовича и Сергея Акимовича Мальцевых; добрая была старушка, благочестивая, но — что очень странным казалось и в наше время — была совершенно безграмотная, несмотря на то, что была дочь очень богатых людей. Она имела дочь, которая пошла в Хотьков монастырь, где и умерла монахиней; в миру ее звали Марией. Говорят, она была характера очень сварливого, и матери от нее житья не было. Как жила она в монастыре — не знаю, но только мать, добрая старуха, от дочери чуть не бежала.

Имение свое сестра Варвара Петровна предлагала мне с тем, чтоб я выплачивала ей ежегодно по три тысячи рублей ассигнациями; предлагала братьям моим и Посниковым, но никто из нас не пожелал взять его. Тогда она предложила его пасынку своему, Николаю Ивановичу, и передала его жене. Когда она умерла, то имение поступило в опеку, и сестра осталась бы совершенно безо всего, если бы тетка Комаровой, Емельяненкова, урожденная Охотникова, ее воспитавшая, не вошла в положение сестры и не вызвалась платить ей ежегодно по три тысячи пожизненно, и к чести ее должно сказать, что она до кончины сестры очень исправно высылала ей эти деньги. Этим сестра и жила безо всякой нужды и не только сводила концы с концами, но еще умела и год за год оставлять понемногу и раздавала нищим. Она всякий день бывала у всех служб церковных, дома исправляла монашеское правило, а в остальное время читала духовные книги и вышивала шелками и блестками по канве для церкви, пока была в силах; по вечерам вязала для себя бумажные чулки. Раза два в год она гащивала у меня недели по три и по месяцу, но редко более; она так обжилась у себя и так привыкла к уединению, что ее домой так и тянуло; она скончалась 14 декабря 1849 года; схоронили ее в монастыре возле церкви.

IX

В 1824–1825 годах я лишилась трех весьма близких мне людей: бабушки Прасковьи Александровны Ушаковой, Анны Васильевны Титовой и бабушки Марфы Ивановны Станкевич.

Бабушка Прасковья Александровна была дочь Прасковьи Никитичны Татищевой (в первом браке за Александром Ивановичем Теряевым, а во втором — за Станкевичем) и потому была батюшке двоюродною теткой, а мне бабушкой. Отец ее Теряев имел весьма достаточное состояние, и так как она была единственною дочерью, то при замужестве получила хорошее имение и приданое с разными причудливыми затеями. Например, ей дали пуховик верхний (тогда матрасов не знали, а клали на постель сперва перину, а сверху пуховик) из гагачьего пуха и также все подушки, все в атласных желтых наволоках из китайского атласа, все белье из батиста и наволоки парадные, и занавес обшит кружевами (point d’Alancon), {алансонскими (франц.). — Ред.} что стоило пребольших денег. Только спать на такой постели было, говорят, не удовольствие, а просто пытка, и пришлось скоро эту необыкновенную и дорогую постель заменить обыкновенною, чтобы можно было спать спокойно и без невыносимой тоски во всем теле.

Бабушка имела подмосковную в Звенигородском уезде, Ламоново, неподалеку от Аносина; там был изрядный домик и хорошие фруктовые оранжереи и грунтовые сараи. Княгиня Мещерская, то есть игуменья Евгения, была очень дружна с бабушкой Ушаковой, которая не раз помогала ей после двенадцатого года и во время устроения монастыря, ссужая ей деньги, и очень радовалась, когда общину сделали монастырем, но только менее года пришлось ей этим утешаться.

В Москве она жила где-то на Немецкой улице за Елоховым мостом — даль непомерная, в особенности от батюшкиного дома в Зубове или от нас у Неопалимой Купины; однако бабушка нередко езжала кушать к батюшке и к нам и — что всего ужаснее — в своей карете, которая, как старинные колымаги, была без рессор, а просто на каких-то подпорках и на ремнях. Давным-давно эти кареты вывелись, и никто в таких уже и не ездил больше, а бабушка все придерживалась старины и своей кареты переменить не хотела. Раз как-то она у нас кушала, да и говорит мне после обеда:

— Далеко мне от тебя ехать домой, очень скучно, проводи-ка меня, вечерок посиди со мною, а своей карете вели приехать попозже.

— Как прикажете, — говорю я ей. Собрались и поехали мы.

Это было до двенадцатого года, весной, вскоре после Святой недели; мостовые предурные, в особенности на Покровке — раствор грязи с камнями. Поехали мы, вот пытка-то! карету со стороны на сторону так и качает, а снизу подтряхивает: я и так сяду, и этак, думаю, лучше будет, просто возможности нет сидеть; как ни сажусь — все дурно. А бабушка сидит стрелкой и не прислонится даже.

— Что ты, Елизавета, все вертишься? или тебе неловко? А карета моя, кажется, преспокойная, видишь, как качает — точно люлька.

Думаю себе: хороша люлька, всю душу вытрясло.

— Ну, я не скажу, чтобы ваша карета, бабушка, была покойная, наши кареты на рессорах во сто раз лучше; вы бы себе такую изволили заказать.

— Терпеть их не могу, моя покойнее; чем бы, казалось, не карета? Видишь ли, какие вы молодые привередницы и прихотницы, — говорила она смеясь. — Я, старуха, довольная каретой, а она находит, что не покойна, извольте думать!

Уж как я доехала, я и не знаю, а на ту беду я еще была в таком положении, что должна была беречь себя; от тряски чуть себе большой беды не нажила.

У бабушки и в доме все было по-старинному, как было в ее молодости, за пятьдесят лет тому назад: где шпалеры штофные, а где и просто по холсту расписанные стены, печи премудреные, на каких-то курьих ножках, из пестрых изразцов, мебель резная золоченая и белая, какой и я уже не застала в моем детстве. Во время французов дом сгорел, погорели и колымаги, и этому, грешный человек, я порадовалась.

Бабушка Прасковья Александровна носила и платье и чепцы по прежней моде. Благочестивая и добрая она была, любила меня и все родство свое. Детей она не имела и все свое имение оставила племяннику своего мужа. Епафродит Иванович Станкевич приходился ей родным по матери братом, только от другого отца, и был гораздо ее моложе; но она Станкевичам ничего не оставила, а все отдала мужнину племяннику, который после того продал и московский дом и подмосковную Ламоново.

Бабушка скончалась в 1824 году, октября 20. Смерть Анны Васильевны Титовой меня очень огорчила, хотя мы и не были с нею нисколько в родстве, но, будучи близкими соседками, так сдружились и сжились, что стали точно самые близкие родные. После того как у Титовых Апраксин купил Сокольники и отдал дочери своей Голицыной, Титовы стали жить у себя во владимирской деревне, в селе Амафорове по летам, а по зимам в Москве. Когда Анна Васильевна после двадцатилетнего упрямства решилась наконец дать согласие на замужество дочери своей Надежды Васильевны с Павлом Михайловичем Балк, то стала жить с ними. Они старушку успокаивали, и она последние годы своей жизни дожила тихо и счастливо. Она мало выезжала и все более сидела дома, потому что от золотухи, кинувшейся в лицо, она была обезображена и совестилась показываться людям, не коротко с нею знакомым. Это была самая первая из соседок, с которою я познакомилась. Когда вскоре после замужества я приехала с мужем в нашу подмосковную деревню, она меня обласкала и с тех пор, с 1794 по 1825 г., мы всегда были одинаково друг к другу расположены, и между нами не было и тени размолвки. Она скончалась 6 февраля 1825 года, и хоронить ее повезли во владимирскую деревню.

Бабушка Марфа Ивановна Станкевич недолго нажила после Анноч-киного замужества, вскоре поехала к себе в смоленскую деревню, где искони множились Станкевичи, и там вскоре скончалась. Дочь ее Федосья Епафродитовна вышла за Николая Александровича Алалыкина, за брата моей сватьи Посниковой, и стала жить в Костроме в деревне, так я и потеряла ее из виду. Станкевичей было очень что-то много, но, кроме Фе-досьи, я более всех знала Александра Епафродитовича; он приезживал к матери, и одно время вздумал было свататься за Грушеньку, и зачастил к нам по соседству, и хотел было сделать предложение, только, как на грех, в тот день, как приехал предлагаться, сел в гостиной на кресло, которое под ним рассыпалось. Он как-то смешно упал, опрокинул лампу, è его головы слетел парик, все мы расхохотались, и он до того сконфузился, что отдумал свататься. Колошино по наследству после матери досталось ему, но он в нем не живал подолгу, а только бывал наездом. Он был женат недолго, и после жены осталось у него три дочери, из которых средняя умерла девицей, старшая Александра Александровна вышла за Пенского, а младшая Марфа Александровна — за Толстого.

В этих же годах умерла хорошая моя приятельница княгиня Несвицкая, которая купила по соседству с нами деревню, принадлежавшую пред тем Екатерине Петровне Волковой,— Пески, и Пески для меня опять опустели. К году после своего замужества приехала в Москву моя дочь Посникова и в апреле месяце (13 дня 1824 г.) родила дочь Елену, которую я крестила с зятниным дядею, Николаем Васильевичем Посниковым.

После того Посников поехал в Галич, в деревню к его матери, и в 1825 году там родился у них второй их ребенок — сын Дмитрий. Крестить его заочно пригласили меня и брата Михаила Петровича, а восприемниками от купели были дядя моего зятя Алексей Васильевич Посников и тетка Анна Ивановна Алалыкина; родился он 8 сентября 1825 года в Гремячеве.

Примечания к главе шестнадцатой

[1] …известную Перекусихину, пользовавшуюся особым доверием государыни… — Мемуарист писал о ней: «Сказывают, что Марья Саввишна, будучи ее (Екатерины II.— Т. О.) другом и не выставляясь никогда слишком вперед <…>, жила вблизи от внутренних покоев государыни скромно, в небольшом отведенном ей помещении. Сказывают также, что она была постоянной посредницей с ее фаворитами и что она никогда не имела никакого значительного влияния ни на первую, ни на последних <…> Она не знала ни одного иностранного языка, и, вероятно, именно поэтому государыня, желавшая выучиться совершенно по-русски (чего она почти и достигла), ее к себе приблизила…» (см.: Записки Д. Н. Свербеева, т. 1, с. 242–243).

[2] …сперва друг и наперсница императрицы, Екатерина Романовна почувствовала после того к себе охлаждение государыни… удаляться от двора… — Е. Р. Дашкова (тогда еще Воронцова; 1744–1810) познакомилась с будущей Екатериной II (а тогда вел. кн. Екатериной) в пятнадцатилетнем возрасте и сразу же горячо привязалась к ней, не замечая, что претендентка на русский престол вела с нею наперед рассчитанную игру. Особенно ярко эта «игра» проявилась в событиях 28 июня 1762 г., когда, одетые в гвардейские мундиры петровского покроя, будущая императрица и Дашкова выехали из Петербурга в Петергоф во главе двенадцатитысячного войска для решительного сражения с защитниками отрекшегося от престола Петра III. Став императрицей, Екатерина немедленно отдалилась от Дашковой, выдав ей в награду «за заслуги» 24 000 руб. и назначив ее статс-дамой. Вскоре после коронации Дашкова попадает в немилость, а в результате истории Мировича (см. об этом в «Записках…» самой Дашковой: “…императрица получила письмо Алексея Орлова, сообщавшее ей про заговор Мировича <…>. Письмо содержало приписку, гласившую, что видели, как Мирович несколько раз утром бывал у меня в доме…” — Дашкова, Записки, с. 68; см. также примеч. 25–27 к Главе пятнадцатой), к которой ее пытались примешать, ее отдаляют от двора; Дашкова переезжает с детьми в Москву и поселяется в подмосковной деревне (подробно см.: Лозинская Л. Я. Во главе двух академий. М., 1978, с. 5–37; см. также: Корсаков, с. 388–390).

[3] …уехала за границу и долгое время путешествовала. — Впервые Дашкова отправилась в заграничную поездку в 1769–1770 гг. и посетила Германию, Пруссию, Англию, Францию. В 1775 г. она с семьей вновь уехала за границу с целью продолжить образование сына Павла (в Эдинбурге). Путешествие это продолжалось 8 лет — по Англии, Голландии, Бельгии, Франции, Италии.

[4] …жила в Москве… — Дашкова жила на Б. Никитской в д. No 13 (ныне здание Консерватории).

[5] …по возвращении своем из ссылки в деревню… при императоре Павле… — Почти сразу по смерти Екатерины II Дашкова получила указ Сената об увольнении от всех должностей и повеление немедленно выехать в ссылку в новгородское имение сына «впредь до нового распоряжения». Оттуда ей удалось перебраться в свое подмосковное имение Троицкое (после смерти Павла I Александр I предложил ей возвратиться ко двору, но Дашкова решительно отказалась от всех «милостей»).

[6] …контры с Орловыми… Григорием… — Дашкова выступила открытой противницей намерения Екатерины II вступить в законный брак с Г. Г. Орловым.

[7] …гробовым иеромонахом при мощах святителя. — Так именовали монашествующего священника, который находился при мощах святого и служил, по просьбам приходящих, молебны этому святому, возжигал лампады над его гробницей (или ракой) и следил за порядком при целовании мощей.

[8] …наперсный алмазный крест. — Этот крест — одна из высших наград духовенству — жаловался архимандритам за особые заслуги.

[9] …замаливать грехи отца… тайны об ее отце. — Очевидно, имеются в виду такие «грехи» А. Г. Орлова, как участие его в убийстве Петра III и похищение княжны Таракановой (см. также примеч. 25 к Главе первой). Богатства же его были действительно «громадны». Ежегодный доход наследницы капитала «простирался до 1 000 000 руб. ассигнациями, а стоимость ее недвижимого имущества, исключая драгоценностей, ценившихся на 20 000 000, доходила до 45 000 000 рублей» (см.: Карнович Е. П. Замечательные и загадочные личности XVIII и XIX столетий. СПб., 1884, с. 393).

[10] …в тайном постриге… — Слуга А. А. Орловой старец монах Евводий, присутствовавший на погребении графини, рассказал, что ее хоронили «в черном монашеском платье» и «на панихиде вспоминали Агнией и поминали шесть недель монахиней» (см.: Слезкинский А. Архимандрит Фотий и графиня А. Орлова-Чесменская. — РА, 1899, No11. с. 324).

[11] …она была восприемница от Евангелия… — Восприемница или восприемник от Евангелия — это монахиня или монах, особо преуспевшие в духовной жизни. Им вручается новопостриженный в монахи для руководства в монашеском подвиге. Обряд совершается так: на раскрытое Евангелие кладется рука новопостриженного монаха, а поверх ее — рука того, кому он вручается для руководства. Таким образом, последний становится духовным отцом для первого. При этом совершавший постриг священнослужитель клятвенно заповедует новому монаху жить строго по указаниям своего «старца» или духовного отца и без него ничего не предпринимать и ничего не утаивать от него, вплоть до мыслей. Восприемнику же заповедуется с любовью, вниманием и строгостью заботиться о новичке.

[12] …ненавистью за возлюбление, по слову пророка. — Неточная строка из Псалтири. Строка 5 псалма 108 гласит: «Воздают мне за добро злом, за любовь мою — ненавистью».

[13] …ко Взысканию погибших, где прекрасная икона этого явления Божьей Матери… — Церковь «Взыскание погибших» была выстроена в 1835 г. при Александровском сиротском институте в честь одноименной иконы, считавшейся чудотворной.

---