V. Расположение войск при Брест-Литовске[20]
Было уже за поддень, как вся тяжелая пехота расположилась на стан возле места побоища, и мы осмотрелись. Когда прошел пыл души солдатской, русской былой: Бог наш милосердый! что за ужасный вид!… Поле усеяно было мертвыми поляками, как посевом хлебного зерна; изредка виднелись белые кители (это были, наши), и вокруг них куча падших врагов. Вот необозримые их толпы, жестоко израненных штыками, копьями и саблями[21]. Тут сваленные или опрокинутые и облитые кровью пушки, и вокруг них земля устлана убитою прислугою и лошадьми. Здесь сплошная настилка конных всадников с их лошадьми, исколотых штыками, копьями, изрубленных саблями; а там с патронами и с артиллёрийскими снарядами ящики и фуры, большею частию опрокинутые или взорванные. Наконец вдали — множество всякого обоза, и все в неизобразимом беспорядке! Самые храбрейшие, закаленные в боях солдаты с соболезнованием говорили: Ну, поработали ж мы! Лучше, чем третьего дня при Крупчицах, лучше, чем с турками.
Да и кто ж виноват? — Сами, сами они виноваты!… Прости нас, Господи Боже наш (крестясь, говорили), а покойникам дай Твое царство небесное! — Это слова наших гренадер, стариков храбрых, честных и богобоязненных.
Часть лучших солдат каждой роты из всех полков отделилась собирать с побоища убитых и тяжелораненых своих однокашников; а половина рот при офицерах пошла рассматривать между убитыми поляками: нет ли из них дышащих жизнью. Многих находили, и на руках сносили к толпам раненых; оказывали всем им всевозможную помощь; заботились с христианским усердием: поили водою, обмывали запекшуюся кровь, давали из ранцев своих сухари и мясо, и перевязывали им раны своими платками; многие даже свое чистое белье для этого разрывали. Солдаты знали, что это приятно будет отцу Александру Васильевичу; знали и то, что он, поражая с конницею остальных спасавшихся поляков (резервы, с поля битвы бегло отступавшие), прислал свое приказание: «помогать раненым полякам» А кто бы из нас святой воли любимого своего отца не захотел душою исполнить? — Да, и по невыразимой к нему нашей любви, и по долгу христианина! — Мы хорошо знали долг повиновения и обязанность православного; знали, потому, что этому учили начальники и старики-солдаты; читали нарочито составленные слова о должности солдата-христианина, и за тем, чтобы знали, помнили и непременно исполняли, они крепко наблюдали[22].
Собрали и своих тяжело раненых к лекарям; собрали и убитых: их было выше трехсот богатырей[23]; в показанном месте уклали рядышком, по полкам и по-ротно; поставили в головах их ротные святые образа, и грамотные от каждой роты начали читать псалтири. Полковые священники, окончив исповедовать раненых и приобщать их святым Христовым тайнам, расположились при убитых; поставили походные церкви, и начали отправлять панихиды по убитым, служили молебны за избавление от смерти. Многие просили о том священников, и все тут бывшие молились с усердием. — Так целую ночь священники занимались святым, христианским делом.
Не на одного человека, не на одну роту или полк, но на всю пехоту нашу напала какая-то тягостная грусть, грусть глубокая, душевная. Нам казался белый свет немилым; никто не мог понять и дать себе отчета, отчего ему трудно, тягостно. — Разбили палатки, заварились у кашеваров каши, а нам все еще было грустно, Бог весть отчего. Все молчали; ни одного. веселого голоса, — и вдруг: вот отец наш Александр Васильевич! — Слово это молниею пронеслось по корпусу; глаза всех обратились на дорогу: в самом деле он, наш родной, скакал на лошади к нам, и проезжая шибко близ строя солдат, здоровался с нами, благодарил всех от души за это сражение. Батюшка наш был в поту, в пыли, слишком утомлен; запекшаяся на лице его ручьями пыль показывала его высочайшую и ему одному лишь врожденную деятельность. Вслед за ним прибыли наши герои — конница и молодцы егерский корпус. Грусть нашу он снял с нас своим взглядом, своим словом; ее как будто и не бывало; радостный говор зашумел в стане нашем, и послышались наши разливные, закатистые песни. Все ожило!
С прибытием Александра Васильевича, все закипело в нашем стане; пленные здоровые и легко раненые переписаны, устроены и отправлены по пути в Россию, за конвоем пехоты и конницы. Тяжко раненые русские и поляки перевезены в Брест-Литовский, временно устроенный, гошпиталь. Трофеи наши, взятые у неприятеля, как то знамена и штандарты, посланы к матушке царице, со всеподданнейшим донесением о победе; уведомлен о том же и граф П. А. Румянцев-Задунайский. Целую ночь с 8-го на 9-е и 9-го числа разносились приказания и распоряжения Александра Васильевича, и отправлялись курьеры за конвоем казаков в разные места. Исполнителем был Ф. Ф. Буксгевден. Во все это время Александр Васильевич не выходил из своей палатки. Сказывали, что он сам писал и диктовал писать своего штаба офицерам; и в эти две ночи спал не более как по два часа.
Наши конные рассказывали, что они, преследуя резерв польского корпуса, в котором было тысяч до четырех человек пехоты, делали беспрестанные сильные натиски, врубались в колонны, в каре, рассыпали и истребляли наповал; но по малочисленности своей не могли преодолеть всех; перелески и рвы много способствовали к их защите, и они отступали шибко, в возможном порядке, по-колонно, хотя более третьей части уже легло их. Вдруг явился Александр Васильевич с частичкою свежей конницы и с пушками конных полков; мгновенно сделал распоряжение — и чрез четверть часа поляки пали почти все израненные и убитые, потому что не хотели славаться в плен. Рубка была ужасная. «Мы так работали здесь, говорили офицеры и солдаты, как «никогда еще не работывали. Батюшка наш Александр Васильевич принес нам неизъяснимую храбрость, и, кажется нам, удесятерил наши силы.» — Да и правду треба сказать, цупко же и ляхи дрались! крутя седые свои усы и покачивая годовою, старики-конники говорили. — Храбрые отдавали честь храбрым!…
Между тем жители г. Брест-Литовского и окружных селений, ночью с 8-го на 9-е число, во множестве были приведены на место побоища с железными и деревянными лопатками, и тогда ж начади рыть большие и глубокие могилы для падших поляков; к свету прибыло рабочих и составилось их до десяти тысяч. С усердием они трудились, и чрез день место побоища было очищено от трупов убитых поляков и их лошадей.
И для ваших убитых солдаты наши, по усердию своему, приготовили к свету 9-го числа глубокую могилу. Начальники полков, офицеры и часть солдат с каждого полка с оружием стали близ могилы; отслужено обычное погребальное моление. Все бывшие тут простились с убитыми по-христиански, и снесли их в могилу. Священник нашего полка, умный и образованнейший человек, говорил надгробное слово; отдали военную почесть падшим и засыпали землею. Священники соборне отслужили панихиду, и к десяти часам утра все было кончено. К вечеру на этом огромном кургане стояло уже множество деревянных крестов, поставленных каждою ротою и каждым эскадроном, в вечную память падшим.
На третий день (10-го сент.) место побоища было уже чисто, как будто на этом смертном поле ничего и не бывало такого, что напомнило бы о дне 8-го сентября, дне, в который погибла надежда бурных республиканцев Калантаев.
Рано утром 10-го сентября, с каждой роты и эскадрона, при офицерах с штаб-офицерами и полковыми начальниками, отправилось по двадцати человек рядовых, в полном вооружении, к могиле убитых наших. Вскоре прибыл худа и Александр Васильевич. Приказал священникам служить общую панихиду по убиенным. Он молился Господу Богу с усердием, и по окончании священнодействия, говорил речь надгробную; она была в следующих словах:
«Мир вам убитые! Царство Небесное вам, христолюбивые воины, за православную веру, за матушку царицу, за русскую землю павшие! Мир вам! Царство вам Небесное! Богатыри-витязи, вы приняли венец мученический, венец славный! — Молите Бога о нас!»
После этого, с каждого полка целого корпуса по одному старику из лучших воинов поднесли общую кутью, и Александр Васильевич, перекрестясь, говорил: «Господи! помяни рабов Твоих, здесь лежащих!» — Взял ложку кутьи, скушал и сказал: «помяните, братцы, покойников честно, по-русски.» Сел на лошадь, и поскакал в Брест-Литовские лазареты к раненым нашим и полякам; а оттоль, пред обедом, явился к нам в стан. Войска ожидали его без всякой амуниции, собранные в колонны по-бригадно. Он благодарил всех, от генерала до последнего солдата, за победу. В его речи воинам был намек, что мы должны постоять и подождать известия: что делается в корпусах Дерфельдена и Ферзена, и делается ли так как у нас?[24]
Корпус наш в числе своем умалился до половины. Убитые, раненые, заболевшие, посланные в конвой (выше трех тысяч) с пленными поляками, и оставленные в разных местах для соблюдения порядка и тишины. и для присмотра за ранеными, очень обессилили Александра Васильевича, и потому, или по вышесказанной причине, мы стояли здесь и в начале октября.
Для лагеря всего корпуса очистили место, выровняли, поставили палатки, вырыли землянки, и сделали чудный военный стаи. Это был городок со всеми выгодами. Маркитанты наши и жиды промышленники поставили лавки, и все, что нужно даже для военной роскоши, можно было здесь купить. Необходимое продавалось дешево; например, калач или витушка белого хлеба более фунта и фунт говядины — по копейке; ф. коровьего масла — 4 коп.; ф. сала свиного и мыла 3½ коп.; курица 5 и 6 коп.; ведро водки 50 коп.; пива 30 коп.; меду 40 коп.; бутылка вина заграничного виноградного 12 коп., а венгерского хорошего — 45 и 75 коп.; ф. сахара и ф. кофе по 15-ти коп.; ф. чаю, лучшего сквозника 2 р. 50 коп. и 3 рубля; и все это на наши медные деньги. Солдатам давали в продовольствие, за третью часть муки ржаной, муку пшеничную, и всякий день в порцию для скоромных дней по полуфунту говядины; для пьющих выдавали водку, а для непитухов — пиво. Река Буг и окрестные озера для постных дней доставляли войскам в изобилии рыбу, за самую ничтожную цену, Кажись, чего бы лучше? Но воины нащи тосковали; им хотелось идти вперед, и поскорее покончить дело с поляками; с жадностью они слушали рассказы офицеров о будущем, радовались иди досадовали, слышавши от них вести.
Начались ученья, исключая праздников, воскресных дней и субботы, каждый день по два раза. Александр Васильевич всякий раз при котором-нибудь полку находился; сам распоряжал, сам командовал и учил. В неделю раза два-три собирал корпус на ученье. — Учил по своему: пехоту драться против конницы, а конницу против пехоты: учил пехоту ходить на штыки и ими работать, а конницу — рубить; приказывал строить земляные укрепления по правилам фортификации; становил в них пушки и несколько рот пехоты, и ночью брал их штурмом. Во всем этом было главным от него требованием: проворство, молодцеватость и тесно сомкнувшийся фронт. При ученье всегда говорил: «полк — подвижная крепость: дружно, плечо к плечу! И зубом не возьмешь!» Если он, ехавши, поворачивал свою лошадь, и как будто невзначай хотел проехать чрез ряды солдат, и если они пропускали его чрез фронт, тогда Александр Васильевич видимо гневался; и полк этот и начальник его получали название: «немогузнайки, рохли!» И потому-то, когда ему вздумывалось попробовать проехать чрез фронт, а солдаты, смыкаясь друг ко другу, его не пропускали, получали от него ласковое слово: «умники, разумники, молодцы». На ученье никогда не сердился и не бранил. Учил не более полутора часа, но с большою быстротою в движениях, при совершенном порядке. Всякий раз после ученья он говорил войску наставительную речь из своего Катехизиса с прибавлениями; хвалил, или хулил ученье, объяснял, что хорошо и что худо делали, и наставлял, как сделать лучше. После утреннего ученья, чрез час места бывал при разводе лагерном, а ввечеру, при пробитии зори, читал вечернюю молитву — Отче наш. Так оканчивался день. Александр Васильевич обедал часу в 10-м, ужинал в 9-ть часов, пил водку три раза в сутки — поутру после ученья часу в 9-м, пред обедом и пред ужином. Так говорено было его приближенными, и мы все это знали.
Накануне праздника или воскресного дня у всенощной, а на другой день у обедни, Александр Васильевич бывал всегда в походной церкви которого-нибудь полка. У всенощной запросто в кителе, в каске, с коротким мечом по поясу, а у обедни, после развода лагерного, в полном мундире, с звездою на груди, с Георгием на шее, со шпагою золотою при бедре, становился возле правого клироса, с певчими пел по нотам, которые держал пред ним иногда регент певчих[25] — офицер; читал апостол, и молился Господу Богу с земными поклонами. «Ты русский! Молись Богу Христу Спасителю! Он тебя помилует». Так, при выходе из церкви, сказал он одному из значительных офицеров иностранного исповедания, когда тот стоял в церкви и только крестился. Он не любил ханжей; но терпеть не мог безбожников и всех вообще воспитанных на французскую стать. Об этих последних говорил «воняют! помилуй Бог, воняют!» А безбожников и на глаза не пускал. К счастию, тогда последователей мутно-пьяной французской философии было мало, и те скрывались, как нетопыри от света.
Александр Васильевич, в свободное от своей деятельности время, читал записки Юлия Цезаря, Плутарха, Вобана, и многие другие сочинения лучших писателей; даже ночью часу до 12-го, и просыпаясь рано, до света часа за два, занимался тем же. И едва ли спал он в сутки шесть часов. Так рассказывали его приближенные; а о том, что Александр Васильевич мало спал, мы все знали.
Во время лагерного нашего стояния, от Александра Васильевича ничто не скрывалось. Он все видел, везде сам бывал, в высшей степени любил во всем чистоту и порядок; два раза посещал в день больных и раненых, отведывал их пищу, строго взыскивал, если замечал нерадение лекарей и экономию гошпитальных комиссаров для кармана: смотрел и за пищею всех солдат. Боже упаси, если где бывали шалости, или оказывалось воровство; полковой начальник нес великую тягость. Словом: Александр Васильевич был отец войск, любимый ими в высочайшей степени, отец и начальник строгий Он гнал порок и преступление.
Так стояли мы здесь до октября. Не было никакого верного слуха о корпусах Вас. Хр. Дерфельдена и Ферзена. По крайней мере мы, ратники, подлинно не знали, где он, и что с ними? — Вдруг разнесся слух, что корпус Ферзена (восьмитысячный) дал при Мачевицах, близ Варшавы, сражение, в прах разбил польские войска, бывшие под командою генерала Костюшки, и самого его взял в плен. Радость наша, радость всех нас, была невыразима! В этот раз мы забыли даже холод, который довольно чувствительно нас пронимал: мы были в кителях; нам все еще не было доставлено из Вагенбурга зимнего платья; при всем этом, после разнесшихся слухов нам сделалось тепло как летом. Вот и приказ последовал от Александра Васильевича — приготовиться к движению к Варшаве. Всякий горел желанием сразиться с поляками, и погостить в этом знаменитом буйными сеймами городе. Вскоре желание наше исполнилось: мы двинулись.
[20] Эта статья и следующая должны бы занимать место в 1-й книге, после стр. 42, перед Штурмом Праги.
[21] Их перевязывали наши и пленные польские лекаря.
[22] При определении на службу новичка, первый вопрос ему был от ротного или эскадронного начальника: знает ли он молитвы Господу Богу, как-то: Царю Небесный; Святый Боже; Пресвятая Троица; Отче наш и Верую во единого Бога. Вторым вопросом было, был ли он у исповеди и св. причастия? Несмотря на то, знает ли он, или не знает, учили, толковали о важности молитв, исповеди и св. причастия; для этого были у нас записки. Затем учили военно- нравственному Катехизису. Вот несколько первоначальных слов из него:
[23] Едва ли и десятый человек из наших был ранен или убит штыком. При движении к неприятельскому фронту, клало наших продольными ядрами, гранатами, картечью и пулями; но пришла наша родная штыковая работа, мы потеряли мало.
[24] После сражения я крепко заболел, и потому не был на службе. Спустя недели три по выздоровлении, я видел у товарища моего, из дворян сержанта, И. П. Травина, у некоторых г-д офицеров и у полкового нашего священника писанное надгробное слово Александра Васильевича; но речи к войскам, говоренной им—отцом нашим, ни у кого не было записано; а рассказы о ней других многих хотя и знаю, но не хочу выдавать за достоверное. Да не осквернятся уста мои ложью о бессмертном Суворове!
[25] Певчие у Александра Васильевича были Смоленского драгунского полка, и, как сказывали, находились при нем с 1793-го года.
Комментировать