Пасынок Митюшка
Как часто мы слышим жалобы детей на своих недобрых мачех; не только у детей, но и вообще установился взгляд на мачеху весьма нелестный для нее. Благодаря этому всеобщему взгляду и внушению часто бывает так: ребенок еще не знает, как будет относиться к нему его названная мать, а уже с первых дней смотрит на нее исподлобья, уже, так сказать, держит за пазухой камешек. Правда, есть всякие мачехи; может быть, даже большая часть дурных, нежели хороших: но всегда ли и так ли много она в этом виновата? Не бывает ли оскорблено ее доброе намерение быть хорошей мачехой незаслуженной неприязнью детей?
Жизнь являет примеры, когда девушка, выходя замуж за вдовца, имеющего детей, мечтает, как она будет заботиться о своих пасынках и падчерицах, как будет стараться заменить им, насколько возможно, родную мать, и что же?
С первых дней ее вступления в семью своего мужа, ей дают почувствовать, что она нежеланная гостья, что навсегда останется для них чужою. С детьми еще можно было бы поладить, вооружившись терпением, и привязать их к себе лаской; дети, сами по себе, мягки, как воск, и искусною доброю душою из них можно сделать, что угодно. Но часто между мачехой и пасынками являются непрошенные посредники в лице бабушек и тетушек.
Все идет хорошо. Дети веселые и довольные. Но вот приходит добрая баловница бабушка и безсознательно нарушает в семье мир! Она присматривается к порядкам и все не по ней; подзывает к себе детей: достает из кармана грошовый пряник и в отсутствии мачехи угощает их.
— Нате, милые, покушайте: чай, она вас не напоит, не накормит досыта, ох, вы мои сиротинки горемычные! Ели ли вы нынче, мои бедняжечки?
Дети, как бы ни были сыты, однако, под влиянием такого сочувствия к их сиротству, сейчас же надувают губы, трут кулаками глаза и начинают реветь, придумывая, на что бы пожаловаться. После таких гостей мачехе трудно ладить с детьми, они сразу меняют свой взгляд на нее; а ведь случается, что и в семье есть такая доброжелательная родственница, которая мутит всех, не сознавая того сама.
Но вот, расскажу про пасынка Митюшку, из чего видно будет, что многое зависит от детей быть любимыми или нелюбимыми своею мачехой.
В Павловском посаде жил фабричный набойщик Емельян. Мужик был исправный, грамотный: любил посещать храм Божий и всегда становился на клиросе петь. К тому же приучил он и семилетнего сынишку Митюшу. Идут, бывало, от поздней обедни в праздничный день, а дома уже обедать приготовлено, и жена Емельяна, в чистом переднике, дожидается мужа и сына у ворот. увидит Емельян жену издали, улыбнется и скажет Митюшке:
— Гляди-ка, мать-то встречает нас с тобой; а ты, Митя, слышал ли, от какого евангелиста Евангелие-то читалось?
— Слышал, тятенька, от Луки.
— Ну, вот, молодец, придешь домой, расскажи матери.
— Ладно, тятенька, да ведь я не понял.
— Ничего, — ты только начни, а я подскажу дальше, а то, вишь, она нам с тобою обед стряпала, а наше дело за нее Богу молиться, да растолковать ей, чего не пришлось ей самой слышать у службы Божией.
Счастливо жил Емельян, но в скором времени он овдовел и остался с сыном. Русский мужичок умеет переживать горе, и Емельян не плакал на людях, не пьянствовал с горя, а только заставлял Митюшку молиться за мать и утешал его тем, что Богу так угодно было — испытать их терпение.
С год прожил Емельян вдовым, а потом скучно стало без хозяйки и надумал жениться но второй раз.
Засватал молодую девицу Марию, у своего же фабричного дочку, и так приглянулась она ему, что не спрашивал никакого приданого, а только просил ее не обижать Митюшку. По молодости лет, Марье не хотелось выходить за 35-летняго вдовца, да еще с мальчишкой. Не любила она ребят, не обещала ничего и Емельяну, когда просил он не обижать сына. Ему-то она ничего не скажет, а про себя подумает: “Как же, дожидайся, по головке буду гладить твоего Митюшку, больно он мне нужен”.
Как ни упрямилась, а все-таки вышла за Емельяна; только на Митюшку глядеть не хочет, так в сторону и отворачивается, с чем бы ни подошел мальчишка. Видел это Емельян и думал про себя: ничего, обойдется.
Митюшка, подготовленный родными и соседями, ничего не ожидал от мачехи, кроме ежедневной потасовки за вихры, и решил по-своему так: “надо потрафлять, а то бить будет, — не родная”. И начал “потрафлять”, как умел.
Смотрит, бывало, за какое дело принимается мачеха, сейчас и сам берется за то же. Воды ли принести, дровец, каморку ли подмести, уж он скорее предлагает свои услуги. — Маменька, давай я сделаю.
А Марье любо, что ее маменькой пасынок называет. Перестала коситься, и словно не так постыл он ей стал, как в первое время. К году мальчик родился — Вася. Митюшка рад: принялся люльку качать, на руках носить, соски жевать из баранок, так все и потрафлял. Если случится, бывало, прикрикнет на него за что-нибудь мачеха, — он скорее прощенья просить. Привязалась Марья к пасынку, и не знала, которого из двоих больше любит, своего ли Васю-крикуна, или тихого, послушного пасынка Митюшку. Стала и по головке гладить (а ведь говорила — не буду). Бывало, возьмет Емельян на книжку кусок ситца на своей фабрике, а Марья и скажет:
— Что ж про Митюшку-то забыл, ему бы нанки лучше.
А сама все таки сошьет ему первому рубашку и ворот прострочит.
Полюбил и Митюшка мачеху. Бывало, сядет Марья на скамью кормить Васю, тут-же и Митюша прижмется рядышком; положит на ее плечо голову и начнет рассказывать, что в азбуке вычитал. Емельян не раз заставал такую картину, и радовалось его сердце, на семью свою глядя.
Отдали Митюшку в школу, и скучно стало Марье без пасынка оставаться по нескольку часов. Ждет, бывало, его из училища и Васе в окно показывает:
— Вон Митюшка идет, ползи, встречай. А тот, как придет, сейчас братушку на руки и начнет забавлять. Вместе кашу едят, а потом уложит его спать, да за уроки. Не забудет и домашнего дела.
— Ты, маменька, скажи, что сделать-то надо, я, как урок вытвержу, — сделаю.
Поглядит Марья на пасынка и сжалится.
— Не надо. Поди, побегай лучше, а вечером прочитаешь книжку учителеву.
Митюшка охотно читал своей мачехе вслух и толковал, чего она не понимала.
Время летит быстро. Подрос Митюшка, на фабрику поступил и до самой женитьбы своей приносил домой все свои заработки.
Теперь Митюшке уже лет тридцать, своих ребят трое. Служит он в Москве, доверенным на артельном месте и ездит в Посад к отцу только на Пасху.
Марья ждет его не дождется — хоть бы полюбоваться: словно купец стал, и всем говорит откровенно, что пасынок для нее лучше родного сына. По солидности его возраста, она теперь называет его не Митюшкой, а Митюшей, и всегда извиняется, что не может называть Дмитрием Емельяновичем потому, что этак ей кажется ласковее, роднее.
Сиротка
(Святочный рассказ)
Плохо, горько им жилось. Но у них была мать. Молодая вдова-мать из сил выбивалась, питая своих сироток, а их у ней было трое. Горемычная то была семья! Но и в этой семье бывали счастливые минуты.
Измается, бывало, вдоволь наработавшись мать, но она приголубит, приласкает своих деток, — и хорошо им. Вот один примостился у ее ног и улыбается ее голубиным речам. Другой — на коленях у ней, запрокинул свою курчавую головку и смотрит умильно в ее глубокие, задумчивыя глаза. А третий обвил своими худыми ручонками шею матери и все твердит: “Мама, милая мама”!.. Славно бывало в эти минутки детям! Отдыхала с ними и мать от своих непосильных трудов…
Но совсем вдова выбилась из сил, слегла в постель и… сошла в могилу. Не стало у детей любящей матери и любимой.
Помнит сиротка-Ваня отчаянные крики старших — братишки и сестренки: “умерла родная, голубка наша”. Помнит Ваня, как потом положили их матушку в гроб, как выносили ее из дома, как отпевали в храме, как, наконец, страшно застучали мерзлые комья земли о крышку гроба… Мама, их дорогая мама, была в могиле, сокрылась от них навсегда…
Пришли круглые сиротки домой, обнялись все трое, да так и замерли в объятьях…
Наконец, опомнились. Вот кто-то из них сказал: “А ведь послезавтра у нас Рождество”. — “Да, Рождество”, — сказали все грустно. Грустно было сироткам. А прежде, при матушке, они с восторгом по-детски кричали: “Рождество! Рождество!…”
Сдали сироток на руки одному их родственнику, а у того самого была куча ребятишек. И началась сиротская жизнь, жизнь какую знают только круглые сироты…
Родные их, дядя и тетка, не были злыми людьми, но у них самих была нужда: они едва-едва прокармливали свою семью. И сироткам приходилось нередко голодать, потому что голодали и сами их приютившие…
— Эх! доля ты наша горькая! — скажет иной раз дядя. — Хоть из кожи вылазь вон, а все ничего не поделаешь! А тут еще навязали этих”…
Слышит это Ваня и чует он своим детским сердцем, что дядя вовсе не сердится на них, а так, с горя говорит такие слова. В ответ на такую думу Вани, как бы отвечает тетка.
— Полно, Филипыч! — скажет она мужу. — Грех роптать на свою судьбу, а сирот еще грешней обижать: сиротки — Божьи детки, — и тетка ласково погладит по головке Ваню… Дядя от слов жены повеселеет, возьмет своего меньшого сынишку на руки, подымет его высоко и скажет:
— Эх, вы — малыши, выростайте скорей, заживем тогда, Бог даст…
В избе дяди Филипыча голосили, и было по чем голосить! Пала кормилица-лошадушка, а остаться крестьянину без лошади — “остаться без рук”. Убивалась с горя вся семья.
— Бог не оставит нас, Филипыч! — сказала жена.
— Да как-же я теперь без лошадушки-то?
— Станешь в город ходить в поденщики.
— Плохая эта работа!
— Дядя, а я теперь умею корзинки плести: будем продавать, — сказал старший брат Вани.
- Ай да молодец! — сказал дядя и, махнув рукой, вышел из избы.
Стал работать Филипыч в городе поденно. День работает, а вечером идет домой в свою деревню, которая была всего в трех верстах от города. Весь свой дневной заработок Филипыч употребляет на хлебушко своим деткам да сироткам. Племянник сдержал слово и продает сплетенныя им “корзинки в город”. Но заработка дяди и племянника хватало лишь на пропитание; а подходила зима. Тому надо шубенку перешить, этому шапченку купить, а всего много надо было. Знает все это Филипыч… Идет он из города и думает: “Зима пришла, надо дровишек запасти, вот лошадушка-то и нужна… Жене вот не в чем и к колодцу за водой сходить: шубенка совсем развалилась… Эх ты, нужда!..” И крепко задумался Филипыч…
А дома его ждала новая беда. От плохого ли корму, от плохой ли защиты, или так уж тому быть, — пала последняя коровенка… Опустил Филипыч руки…
“Теперь по миру придется пустить малышей”, — думает Филипыч. И действительно, как он ни бился, как ни усердствовал племянник в плетении корзин, а пришлось-таки малышей пустить по миру… И снова плакала семья, и горевали отец с матерью! Одели они, как потеплее, своего десятилетняго сынишку Петю да племянника сиротку-Ваню, перекрестили их, да и пустили в город просить у православных “Христа ради” милостыньку.
Подходило Рождество. Филипыч целую неделю работал в городе, не приходя даже домой. Он хотел побольше заработать к празднику и накупить кое-чего. За день до Рождества Филипыч с своими весьма дешевыми покупками возвращался домой.
Дома ребятишки ждали батьку с покупками… Но что это за покупки? Если бы увидело их дитя богатых родителей, то отвернулось бы от них. А эти дети, рады были и тому. Вон старший сынишка напяливает на себя весьма поношенный, весь заплатанный, тулупчик, который ему повыше колен; вон поменьше сынишка надевает плохую шапченку, а шапченка чуть носа ему не закрывает; там девочка примеряет полусапожки, которые годятся на ногу ее матери… Бедны обновки к празднику, также бедны и съестные припасы, но бедняки и тому рады, они благодарили Бога и спокойно уснули.
Канун Рождества Христова… Петя и Ваня в городе за милостынькой. Под великие праздники хорошо подают милостыньку. Да, все добрые православные жалеют нищую Христову братию и дают ей, кто что может. Вон в богатой булочной щедро оделяют нищих белым хлебом; там, у подъезда богатаго дома, раздают деньги; везде, на всех улицах и углах вы увидите прохожих, торопливо сующих монетки в протянутые руки бедняков. Подавали добрые люди и Пете с Ваней.
Петя еще с полдня ушел домой, в свою деревню, с полным мешком подаяний. Ваня припоздал. К вечеру поднялась непогода. Ваня поспешил домой; спешит он, а метель все сильней и сильный… Устал Ваня, мешок оттянул плечи, руки затекли и начали остывать; присел Ваня отдохнуть… Стемнело почти… Ваня не боится темноты: не впервой ему, а вот непогода совсем разыгралась… Поднялся Ваня и снова спешит. Спешит бедный иззябший мальчик, а ветер резкий, холодный режет ему щечки, валит его с ног. Выбился из сил Ваня, вот-вот упадет. И правда: сильный порыв ветра свалил его с ног. “Замерзну”, — думает Ваня, — “а ведь осталось близко и огоньки, было, показались”.
Попробовал Ваня подняться, чтобы снова спешить, а сил нет.
“Вишь, как спать-то хочется”, — думает Ваня? — “а, ну, как усну: снегом меня занесет, замерзну, а завтра Рождество Христово”.
И снова хочет Ваня подняться, и снова падает.
“Усну… Замерзну… Рождество… Петя дома…” — Проносятся в голове мальчика несвязные мысли… Вот-вот заснет, заснет и не проснется тогда…
Но вот, к счастью Вани, во всю прыть мчится лихая тройка. Звенят под дугой колокольчики. Ваня чуть-чуть слышит. Прозвенели колокольчики. “Должно, уехали”, — проносится в голове замерзающего мальчика… Но зоркий взгляд кучера-ямщика заметил Ваню.
- Барин! — обращается ямщик к седоку, там что-то чернилось, как ехали.
- Пошел живей! опоздаем к празднику.
— Поспеем, барин: троечка, Бог даст, донесет, а уж дозвольте посмотреть туда: не человек ли это?
— Ну, смотри, да живо!..
— Так и есть, — послышался из-за бури голос ямщика, — мальченок-нищенка… бедный… к Рождеству, должно шел.
Барин встрепенулся. “Там, дома, дети в тепле, подумалось ему”.
— Давай сюда, скорей! — закричал он кучеру. — Не спасем ли? Это будет лучший подарок детям на елку!..
Барин завернул в свою теплую шубу мальчугана и крикнул:
— Живо! огни видать: должно деревня. Помчались лошади. А барин трет Ване виски, руки, дышет ему в лицо… Лошади влетели в улицу.
— Стой! в первую избу…
Отворили барину хату, и он занялся замерзшим.
У него нашлось вино, и он стал усердно растирать мальчика. Прибег он и к другим средствам, и чрез час Ваня открыл глаза и начал дышать. Пока барин приводил Ваню в чувство, бабы, хлопотавшие тут же, все повторяли:
— Да ведь это Ванюша-сиротка! Бедный! Под Рождество-то! Бог спас!..
Барин узнал, где живет Филипыч — дядя Вани, и сам повез его туда. Пока Ваню везли на другой конец деревни, он все смотрел вправо от барина, там ему виделась чудная женщина и на руках у нее прекрасный ребенок. — “Как это он, такой маленький, не замерз”, — думал Ваня, — “вот большой, а чуть было не замерз”.
Барин сдал Ваню на теплую печь и ужаснулся бедности Филипыча. Он расспросил Филипыча про все и сказал:
— Завтра Рождество Христово: прими-же Христа ради, милый, вот это, — и барин протянул ему сторублевую бумажку.
Филипыч повалился, было, барину в ноги, а барин уже вылетел из избы и мчался на лихих конях к празднику к своим милым детям, которым завтра, в день Рождества Христова, расскажет, как спас от смерти бедного сиротку.
— “Сегодня”, — думал барин, — “самый радостный день в моей жизни: Бог дал мне спасти человеческую жизнь…”
В день Рождества Христова Ваня рассказывал, как “хороша была барыня и ее прекрасный ребенок”.
— Да, ведь, барин был один, — говорили ему.
— Нет, — уверял Ваня, — я видел и барыню и ребенка.
Потом он задумался и сказал:
— А как барыня с ребенком похожи на Божию Матерь с Христом, что у нас в церкви!
Тогда все поняли, какую Женщину и какого Ребенка видел Ваня…
Филипыч, благодаря помощи барина, живет теперь хорошо. Детки его и сиротки подросли и помогают ему. Филипыч, сберегая понемногу, отложил сто рублей.
— Это сиротские деньги, — говорил он жене, — это им Бог послал, а через них и мне грешному. Как станут на ноги, так и отдам им эти сто рублей.
— А ты еще вздумал было на судьбу свою роптать, — говорила ему жена.
— Да, грешен я в том. И кто знает, что было бы с нами, если бы не сиротка Ваня!..
Каждый год, в день Рождества Христова, семья Филипыча служит молебен о здравии своего благодетеля.
Капитан Бопп
На одном купеческом корабле, который плыл из Лондона в Бостон был капитан по имени Бопп — моряк искуссный, но человек недобрый. Своих людей он так притеснял, что весь экипаж его смертельно ненавидел. Наконец, готов был вспыхнуть мятеж, и капитану бы не сдобровать… но Бог решил все иначе. Вдруг заболел тяжко капитан, и команду над кораблем принял штурман. Больной же, всеми брошенный, лежал в каюте. Экипаж решил, что он умрет без помощи, как зараженный чумой, — и это со злобным смехом было ему обявлено.
Уже четыре дня, снедаемый болезнью, лежал он один, и никто не входил к нему, чтобы хоть каплей воды освежить его иссохший язык, или хотя бы одним добрым словом ободрить его больную душу. Он был один, и смерть страшно смотрела ему в глаза.
Вдруг как-то слышит он, что в дверь его постучали, и чей-то робкий голос сказал ему:
— Как вы, капитан?
Это был мальчик Роберт, корабельный юнга лет двенадцати. Ему стало жаль капитана, но на вопрос больной сурово отвечал: Тебе какое дело? Убирайся прочь!
Однако на другой день мальчик снова вошел в каюту и спросил:
— Не нужно ли вам чего, капитан?
— Это ты, Роберт? — чуть слышным голосом спросил больной.
— Я, капитан.
— Ах, Роберт! Как я страдая всю ночь!
— Позвольте мне умыть ваши руки и лицо, вас это может немного освежит.
Больной кивнул в знак согласия головой, а Роберт, оказав ему услугу, тихонько приподнял его голову, поправил подушки и, наконец, став смелее, сказал:
— Теперь я напою вас чаем.
Капитан спокойно соглашался на все. Он глубоко вздыхал и с грустной улыбкой смотрел на мальчика. Не надеясь на милосердие своих людей, он решил в озлоблении сердца не говорить ни с кем ни слова. Но милая заботливость ребенка поколебала его непримиримую душу, и на глазах капитана, дотоле свирепых и мрачных, выступили слезы.
Дни его были сочтены. Он видимо слабел и наконец понял, что жизнь висит на тонком волоске. Его охватил ужас, когда разом ему представились смерть и вечность. Со страшным криком проснулась в нем совесть! Но ей бы не поддалась его ожесточенная душа. Он молча покинул бы свет, озлобленный, ни с кем не примиренный, если бы не милый голос ребенка, посланного ему Богом.
Однажды, когда Роберт, вошедши к нему, спросил:
— Не лучше ли вам, капитан? Он простонал в ответ:
— Ах, Роберт! Мне так тяжело! С моим погибшим телом становится все хуже. А с бедной моей душой!.. Что мне делать? Я великий нечестивец! Меня ждет ад, ничего другого я не заслужил! Я — грешник и навеки погибший человек.
— Нет, капитан! Бог помилует вас, молитесь!
— Поздно. Для меня уже более нет надежды на спасение. Что мне делать, Роберт? Что со мною будет?!
Так, свое прежде бесчувственное сердце, он исповедывал перед ребенком, и Роберт делал все, чтобы возбудить в нем бодрость, но напрасно.
Один раз, мальчик вошел в каюту, и больной, едва дыша, сказал ему:
— Послушай, Роберт, может быть на корабле найдется Евангелие? Попробуй, поищи.
И, точно, Евангелие было найдено. Когда Роберт подал его, в глазах больного сверкнула радость:
— Роберт, это мне поможет. Читай! Теперь я узнаю, чего мне ждать, и в чем мое спасение. Сядь, Роберт, читай. Я буду слушать.
— Да что же мне читать вам, капитан?
— Не знаю, Роберт. Я ни разу в жизни не брал в руки Евангелие. Читай, что хочешь, без выбора, как попадется.
Роберт раскрыл Евангелие и стал читать. И читал он два часа. А капитан склонил к нему с постели голову и слушал с великой жадностью. Как утопающий за доску, он хватался за каждое слово. И каждое слово озарялось в его душе яркой молнией. Он постиг все свое недостоинство, и правосудие Творца предстало пред ним с грозной неизбежностью.
Оставшись один, он всю ночь размышлял о том, что было прочитано. Но в этих мыслях его душа не нашла отрады.
На следующий день, когда Роберт вошел к нему в каюту, он сказал:
— Мой друг, я чувствую, что дело идет к концу. Скоро я буду брошен через борт, но не этого я теперь боюсь… Ах, Роберт, я погиб! Не можешь ли ты помочь мне? Помолись за меня! Ведь ты знаешь молитвы?
— Нет, капитан, я никакой молитвы, кроме “Отче наш” не знаю. Я читал ее с матерью каждое утро и каждый вечер.
— Роберт, помолись за меня! Встань на колени, проси, чтобы Бог явил мне Свое милосердие! Помолись о твоем отверженном, безбожном капитане!
Но Роберт медлил, а больной просил его и убеждал, ежеминутно со стоном восклицая:
— Царь Небесный, помилую меня грешного! Ради Бога, Роберт, встань на колени и молись.
Увлеченный жалостью, мальчик встал на колени и, сложивши руки, со слезами воскликнул:
— Господи, помилуй моего больного капитана! Он хочет, чтобы я за него молился, но я не умею молиться. Умилосердись над ним! Он, бедный, боится, что должен погибнуть. Но Ты, Господи, не дай ему погибнуть! Он говорит, что будет в аду. А Ты, Господи, возьми его на небо! Он думает, что дьявол овладеет его душой! Вели, Господи, чтобы ангел Твой вступился за него! Его, больного, все покинули. Но пока он жив, я буду служить ему. Только Ты сжалься над ним, Господи, и научи меня за него молиться.
Больной молчал. Он лежал неподвижно, стиснув руки и погрузив в подушку голову. Потоки слез бежали из его глаз, а Роберт, кончив свою молитву, вышел. Он был очень встревожен. Долго, едва переводя дыхание, стоял он на палубе и, перегнувшись через борт, смотрел на волны.
К вечеру Роберт возвратился к больному и до ночи читал ему Евангелие, а капитан слушал его с невыразимым умилением.
Когда, же на другое утро Роберт снова пришел к нему, то был поражен переменой, происшедшей в капитане. Страх, который так усиливал естественную дикость его лица, исчез. В лице капитана сквозь смертную бледность сияло что-то смиренное, радостное и святое.
— Ах, Роберт, — тихим голосом сказал больной, — какую я провел ночь! Что было со мною!.. Того, мой друг, я не в силах выразить словами. Когда ты вчера меня оставил, я впал в какой-то полусон. Душа была полна Евангельской святыней, которая проникла в меня, когда я слушал твое чтение. Вдруг пред собою, я увидал Самого Христа Спасителя! Он был пригвожден к кресту, и мне показалось, будто я встал и пополз к Его ногам, и закричал, как тот слепой, о котором ты читал мне: “Иисус Христос, Сын Давидов, помилуй меня!” — тогда мне показалось, будто на меня — да! на меня, на твоего злодея-капитана — Он взглянул.
И как взглянул! Какими словами описать этот взгляд!
Я задрожал. К сердцу прихлынула кровь, и душа моя наполнилась смертной тоской. В страхе, но с надеждой, я осмелился поднять к Нему глаза…
И что же? Он… Да, Роберт! Мне, отверженному, Он улыбнулся с небесной милостью! Что со мной тогда сделалось! Я глядел на Него…, глядел и ждал… Чего ждал? Не знаю, но о том знало мое трепещущее сердце. А Он с креста, который был весь облит кровью, бежавшей из его ран, смотрел на меня, так благостно, с такой прискорбной и нежной жалостью!.
И вдруг Его уста пошевелились, и я услышал голос, — чистый, пронзающий всю душу. Он сказал мне: “Ободрись и веруй!” От радости сердце разорвалось в моей груди, и я упал пред крестом с рыданием и криком…
Видение исчезло. Я очнулся, мои глаза открылись… Но сон ли это был? Нет, не сон!. Теперь я знаю, меня спасет Тот, Кто был пригвожден к кресту за всех и за меня! Теперь мне уже не страшно умереть, — мой искупитель жив, и мои грехи будут прощены! Выздоровления я более не жду и не желаю. Чувствую, что скоро должен буду расстаться с жизнью, и даже рад теперь ее покинуть.
При этих словах Роберт, до этого момента молча плакавший, вдруг с рыданием воскликнул:
— Капитан, не умирайте! Нет, вы не умрете!
На это больной отвечал ему с тихой улыбкой на устах:
— Не плачь, мой добрый Роберт. Бог явил мне свое милосердие, и теперь я счастлив. Но тебя мне жаль, как родного сына. Ты должен остаться здесь, на корабле, меж этих нечестивых людей, один, еще неопытный ребенок! Берегись, Роберт! Не попади на мою страшную дорогу: видишь, куда она ведет?! Твоя любовь ко мне была велика, я тебе всем обязан. Ты был послан мне Богом в страшный час и указал мне, сам того не зная, путь спасения. Благослови тебя за это Всевышний! Другим же всем на корабле скажи, что я прошу у них прощения, что сам их всех прощаю и за них молюсь.
На следующим день, рано утром, Роберт пришел в капитанскую каюту. Отворив двери, он увидел, что капитана нет на прежнем месте. Поднявшись с подушки, он переполз к тому углу, где ему во сне явился крест. Там, оборотясь лицом к стене, он стоял на коленях, припав головой к постели.
Встревоженный, Роберт остановился в дверях каюты. Он стоял и ждал, не смея тронуться с места..
Прошло две минуты. И вот, наконец, он тихо шепнул.
— Капитан!
Ответа не последовало. Он ступил два шага и шепнул опять, погромче:
— Капитан!
Но тихо все, и ответа нет. Тогда он подошел к постели.
— Капитан! — сказал он вслух. По-прежнему все тихо. Он коснулся рукой его ноги, холодна как лед. В испуге закричал он громче:
— Капитан! — и схватил его за плечо.
Тут положение тела изменилось. Капитан медленно упал навзничь. Голова легла сама собою на подушку. Глаза его были закрыты, щеки бледны, вид спокоен, руки сжаты на молитву.
Петр, сборщик податей
В царствование Юстиниана Великого жил в Африке богатый и именитый человек по имени Петр. Был он сборщиком податей и, имея всегда дело с человеческим богатством, возлюбил он его более, чем даже спасение своей души. Все блага земные и небесные мерил он на золото, и золоту одному, как рукотворному идолу поклонялся.
Об этом великом его грехе знали все жители города. Особенно хорошо знали те, кто по причине недостатков или каких-либо случайных несчастий и злоключений не могли в срок внести подати в казну. Долго их он взыскивал без всякой пощады, полагая, что человек, не умеющий скопить богатства, не достоин сострадания. Души людские мерил он, как и все, — только богатством человеческим.
Но самой дурной славой пользовался Петр среди нищей и убогой братии. Никогда ни один, просящий подаяния, не видел щедрости Петровой.
И вот однажды за стенами города собрались слепцы и калеки, хромые и убогие и стали беседовать о тех своих благодетелях, доброта которых не оскудевает.
Слепой старец очень восхвалял одну женщину; вдову знатного гражданина, — говорил, что в канун каждого праздника Господня принимает она в свой дом всех странных, и успокаивает и питает их.
Другой убогий рассказал, что начальник городской стражи делит десятую часть своих доходов между неимущими и в дележе этом по справедливости никого не забывает.
Два отрока, лишенные родителей, показывали новые одежды, сшитые им руками одной богобоязненной девицы.
И так, перебирая имена всех имущих граждан, нищая братия увидала, что от каждого из них они имели пользу и успокоение, смотря по богатству их или по усердию. Только никто не мог припомнить, чтобы Петр, сборщик податей, оказал кому-нибудь хоть самую малую милость.
Тогда один человек, имеющий сухую ногу, поспорил, что не далее, как до заката солнца, он выпросит у Петра подаяние.
Но на его слова мало обратили внимания, а некоторые даже, смеялись над ним, потому что жестокосердие Петра было всем хорошо известно.
После этого спора нищие покинули городские стены и пошли к церквам, желая собрать себе там на пропитание.
Тот же хромой, который хотел получить милостыню от Петра, направился к его дому и стал стучаться в ворота.
Привратник на стук приоткрыл двери, но увидя что это стучится нищий, сказал ему:
— Разве ты не знаешь, что господин мой никому не подает? Ступай дальше, и Бог подаст тебе.
Но нищий не отошел от дома Петрова, а сел на землю и стал ожидать.
Вскоре ворота открылись, и сам Петр, сборщик податей, вышел на улицу, сопровождая осла, груженного многими хлебами. Он должен был доставить эти хлебы в дом правителя страны, а потому не поленился сам погонять осла.
Нищий поспешил за ним, как позволяла ему его сухая нога, и стал горестно и слезно умолять, чтобы дал ему Петр хоть один хлеб из многих, которые он вез.
Но Петр погонял осла и не слушал его молений.
Когда же нищий, поспешая за ослом, запнулся о камень и упал, то Петр громко рассмеялся и опять ударил осла.
— Перед небом и землей мы должны отдать Богу отчет во всей своей жизни, — подымаясь, сказал старец, — а ты смеешься.
И вновь начал именем Божиим просить подаяния.
От его слов сильно ожесточился Петр, и лицо его стало яростным.
Не имея под рукой камня, в гневе схватил он один хлеб и кинул в лицо хромому, так что на виске того выступила кровь, и он, шатаясь, опустился на землю.
Однако подаяние, хоть и не доброй волей данное, он получил и, взяв хлеб, отправился к своим друзьям, чтобы похвалиться удачей.
Те сначала много дивились, но, заметив рассеченный висок хромого, а также выслушав весь его рассказ, стали смеяться над жестокостью Петра и над упорством своего товарища.
Петру же в ту ночь привиделся сон. Видал он себя в большом светлом покое. По правую руку его стояли светозарные и великие мужи, облеченные в белые ризы и имеющие ясный взор. По левую же руку стояли черные мурины, мятущиеся и не находящие себе покоя.
И совершался суд над грешной душой Петра, сборщика податей.
На огромную чашу весов клали черные мурины грехи его. Вот последнее достояние вдовицы, взятое за недоимки, и слезы детей ея. Вот виноградник земледельца, не имеющего чем заплатить подать по причине большого градобития. Вот голод и усталость странных, которых он отогнал от своего дома, не насытив и не успокоив. И еще, и еще добавляли мурины на чашу весов, потому что не было конца грехам Петровым
Светозарные мужи стояли очень смущенные и не имели что положить.
И только один приблизился к весам, держа в руках большой хлеб, слегка запачканный кровью. Был это тот хлеб, что не волею своею дал Петр в подаяние старцу.
И вот этот, не волею данный хлеб, решил на время участь Петрову. Приговор над ним не был произнесен, душа его не была вручена черным муринам, а был дан ему еще некоторый срок земной жизни, чтобы мог он покаяться.
В большом смущении и страхе проснулся Петр на утро. Понял он, что приблизился к великой опасности, и что мало ему времени даровано для трудного и длительного дела спасения души.
Восстав, вышел он из своего дома и у пристаней увидел нагого человека, потерявшего все свое имущество во время кораблекрушения. Человек этот просил подаяния.
Снял Петр со своих плеч богатый плащ, расшитый золотом и каменьями, и с сердечной радостью отдал неимущему. После этого возвратился домой.
Человек же, просивший подаяния, увидал, что плащ этот имеет большую цену, пошел на торжище и обменял его у торговца на скромные одежды и на хлеб, получив в придачу несколько денег.
И случилось Петру в тот же день проходить мимо лавки купца. Увидел он свой плащ, вывешенный для продажи, и очень опечалился, подумав, что по грехам его не хочет Господь принять от него милостыни.
Так, опечаленный, вернулся он в свой дом.
А ночью был ему опять сон. Увидел он блистающего Отрока, лик которого был преисполнен света и красоты. И был Отрок облечен в плащ Петров.
И спросил Отрок Петра:
— От чего происходит твоя печаль?
— Господин, — ответил Петр, — не достоин я даже поделиться избытком своим с неимущим. По грехам моим Господь не принимает подаяния. Вот дал я свой плащ нагому, а тот не захотел принять его и отдал для продажи на торг.
— Петр, — сказал блистающий Отрок, — узнаешь ли ты плащ на Моих плечах?
— Так, Господин, узнаю.
— Знай, Петр, что дающий одному из малых сих, Мне дает, потому что нищие и убогие суть вельможи Мои, и доверенные Мои, которых Я к Себе приблизил.
И обрадовался Петр этим словам, и в радости стал плакать и молиться.
Но утро же, проверив все свои помыслы, узнал Петр, что больше он не может жить так, как жил до этого сна.
Радуясь и плача о новом рождении своем, решил он все дальнейшие дни посвятить милосердию и смирению.
Стал он раздавать свое имущество нагим и нищим. И много удивлялись жители того города перемене, происшедшей в нем.
Убогие же и обездоленные вскоре стали почитать Петра своим отцом.
Богатые и плодоносные виноградники продал Петр, а золото, вырученное за них, роздал в воскресенье собравшимся около храма.
Стада свои продал, а на полученный деньги одел и накормил многих.
Дом родительский со всеми принадлежащими строениями, и с конюшнями, и с садом, и со всею утварью богатой, — все продал Петр, чтобы было чем оделять нищую братию.
Рабов своих отпустил он на волю, — всех, кроме одного. И, отпуская, давал им деньги и имущество, так, что могли они начинать вольную жизнь не непомерным трудом, а как граждане, имеющие достаток.
Наконец, из всех богатств, накопленных им за долгую и скупую жизнь, остался у него только один
Призвал Петр этого единственнаго раба, и спросил его:
Обещаешь ли ты мне исполнить мою волю?
И раб обещал.
— Пойдем вместе в град Божий — Иерусалим, поклонимся гробу Господню. А потом ты должен продать меня какому-нибудь христианину в рабство. Деньги за продажу мою раздай нищим. Сам же будешь свободным. И одно, что я прошу тебя — Ты должен сохранить все дело в тайне. Но раб смутился и ответил:
— Господин мой, Петр, сопровождать тебя ко святому Гробу велит мне мой долг, и это совершу я с радостью. Но продать господина своего в рабство, почитаю я грехом и такого дела не сделаю.
Петр на это сказал:
— Выбирай сам. Или ты продашь меня, или я продам тебя язычнику.
Увидя такую твердость своего господина, раб согласился исполнить все по его желанию, и вместе сели они на корабль, отплывающий ко Святым Местам.
Прибыв туда, Петр долго молился и слезно каялся в прежней своей жизни.
После этого вывел его раб на торг.
И встретился им там богобоязненный муж, по имени Зоил, занимающийся изделиями из серебра.
Раб стал уговаривать его купить Петра. Но тот отказался, не имея достаточно денег.
— Купи этого человека, а для расплаты займи золота у своих друзей, — сказал раб, — потому что Господь благословит все дела твои его молитвами.
Зоил согласился и, найдя достаточно денег в долг, уплатил рабу тридцать монет, а Петра повел в дом свой.
Раб же, раздав нищим деньги, полученные за своего господина, отплыл в Царьград и никому не сказал, куда исчез Петр.
В доме Зоила работы было много, потому что в большом хозяйстве его за всем надо было доглядеть.
Петр чистил хлева и выносил навоз, копал огород и убирал в доме, стряпал обед, — старался всем угодить и покорно принимал все приказания.
Делал он работу, ранее ему непривычную, и не жаловался на ее трудность. По старанию же и рачительности все в руках его спорилось.
Стал Зоил замечать, что богатства его умножаются, что серебряные изделия находят большой сбыт, что, действительно, благословил Господь дом его молитвами Петра. И тогда он очень полюбил Петра и много раз предлагал отпустить его на свободу, чтобы был Петр не рабом ему, но братом.
Но Петр отказывался от этой милости и продолжал свой подвиг добровольного отсечения воли.
Однажды приехали в Иерусалим серебряных дел мастера из родного города Петра, находившегося в Африке.
Были у них торговые дела с Зоилом, и тот пригласил их к себе в дом.
Петр должен был прислуживать за столом.
Увидев его, сограждане удивились и стали шептаться, как этот раб похож на именитого и знатного Петра, сборщика податей. Заметив же их взгляды, Петр старался руками прикрыть лицо свое, чтобы не быть узнанным, и очень смутился.
Когда же он вышел из комнаты, один из гостей сказал Зоилу: Знаешь ли ты, Зоил, кто этот раб твой? Был он в нашем городе именитым человеком, и до сих пор оплакивает пропажу его правитель нашей страны, по причине того, что он очень любил его и почитал. Итак, отпусти его с нами на родину, чтобы мог он продолжать свою прежнюю работу на пользу всем жителям города и страны.
Зоил немало удивился и с радостью согласился отпустить Петра. Тот же, сменив блюдо, стоял в это время у дверей и слышал весь разговор. Поняв, что он узнан, и что более скрываться здесь нельзя, он поставил блюдо у двери и решил уйти. Подойдя к воротам, он встретился с приратником, — человеком, бывшим глухонемым от рождения. Забыв об этом недуге привратника, Петр в большом волнении, как бы горя весь, сказал:
— Брат, именем Господа Иисуса Христа, отвори мне ворота.
И привратник, затрепетав, ответил:
- Так, господин, исполню тотчас же слово твое.
Выйдя на улицу, Петр быстро побежал и скрылся.
С тех пор его никто не видел.
Привратник же, громко хваля Господа, кинулся в дом своего господина.
— Поистине, — говорил он, — раб, именуемый Петром, был раб Божий. Потому что, услыхав его слово, обращенное ко мне от Христова имени, увидел я как бы огненный меч, исходящий из уст его. И огонь этот коснулся моих уст, — и я заговорил.
Тогда Зоил и гости его поняли, что великий праведник служил им, и, встав, возблагодарили Бога, являющего силу Свою среди верных Своих рабов.
Дары Артабана
В дни Ирода царя, когда в убогой пещере, близ Вифлеема, родился Спаситель мира — Иисус, в восточных странах на небе, вдруг, загорелась громадная, невиданная ранее, звезда. Звезда сияла ярким, блестящим светом и медленно, но постоянно двигалась в одну сторону, туда, где находилась еврейская земля.
Звездочеты или, как их называли у них на родине, маги, волхвы, обратили внимание на новое светило. По их мнению, это было знаменье Божие, что где-то родился давно предсказанный в еврейских книгах Великий Царь, Царь Правды, Избавитель людей от зла, Учитель новой праведной жизни. Некоторые из них, особенно толковавшие о Божьей правде на земле и скорбевшие, что в людях так сильно беззаконие, решили идти искать рожденного Царя, чтобы поклониться и послужить Ему. Где Его найдут, наверное не знали; может быть, придется ехать долго, а дороги были в ту пору опасные. Так они и решили, сначала в определенное время собраться всем в условном месте, а затем общим караваном направиться по указанию звезды на поиски рожденнаго Великого Царя.
Вместе с другими волхвами собрался на поклонение и великий персидский мудрец Артабан. Он продал все свои имения, богатый дом в столице и на вырученные деньги купил три драгоценных камня: сапфир, рубин и жемчужину. Громадной цены стоили эти камни; целое сокровище было заплачено за них, зато и красота их была на редкость. Один сиял как частица голубого неба в новую звездную ночь; другой горел ярче пурпурной зари при восходе солнца; третий белизною превосходил снежную вершину горы. Все это, вместе с сердцем, полным самой горячей, беззаветной любви, Артабан думал сложить у ног рожденного Царя истины и добра.
Собрал в своем бывшем доме Артабан последний раз близких друзей, простился с ними и отправился в путь. До места сборища всем надо было ехать несколько дней, но Артабан не боялся опоздать. Конь под ним был борзый и крепкий, время он высчитал точно и каждый день исправно проезжал необходимый конец. В последние сутки ему оставалось несколько десятков верст и он хотел ехать всю ночь, чтобы засветло прибыть к назначенному месту. Верный конь бодро ступал под ним; ночной ветерок навевал прохладу; над головой, в бесконечной дали небосклона, как яркая лампада пред престолом Бога, сияла новая звезда.
— Вот, он знак Божий! — говорил себе Артабан, не сводя глаз со звезды. — Великий Царь идет к нам с неба, и я скоро, Господи, увижу Тебя.
— Быстрее, мой друг! Прибавь шагу! — подбадривал он своего коня, ласково трепля по гриве.
И конь наддавал ходу; громко и часто стучали его копыта по дороге среди пальмового леса. Мрак начал редеть; кое-где слышалось чириканье просыпающихся птиц. Чуялась близость наступающего утра.
Вдруг, конь остановился, захрапел, стал пятиться назад. Артабан глянул вперед, пристально вгляделся в дорогу и у самых ног лошади увидел распростертого человека. Он быстро слез на землю, подошел к лежавшему и осмотрел. То был еврей, странник, обессиленный припадком ужасной в тех местах лихорадки. Его можно было бы принять за мертвеца, если бы не слабый, едва слышный стон, который изредка протяжно вырывался из запекшихся уст.
Артабан задумался: ехать мимо, торопиться к сборищу, оставить больного — не позволяет совесть; а остаться с евреем, чтобы поднять его на ноги, надо потратить много часов; опоздаешь к условному часу, уедут без тебя.
— Что делать? — спрашивал себя Артабан. — Еду, — решил было он и занес даже ногу в стремя, но больной, словно чуя, что его покидает последняя помощь, застонал так тяжко, что стон болью отдался в сердце волхва.
— Боже великий! — взмолился он. — Ты знаешь мои мысли, Ты знаешь, как я стремлюсь к Тебе; направь меня на правый путь! Не Твой ли голос любви говорит в моем сердце. Я не могу проехать мимо; я должен помочь несчастному еврею.
С этими словами волхв подошел к больному, развязал ему одежду, принес из соседнего ручья воды, освежил ему лицо и запекшиеся уста, достал из притороченнаго к седлу тюка какие-то лекарства, которых там был большой запас, подмешал к вину и влил в рот еврею. Он растирал больному грудь и руки, давал что-то нюхать, и так провел над ним долгие часы.
Заря давно миновала, солнце уже высоко поднялось над лесом; время близилось к полдню. Еврей пришел в себя, поднялся на ноги и не знал, как благодарить доброго незнакомца.
— Кто ты? — спрашивал Артабана еврей. — Скажи, за кого я и вся моя семья будем молить Бога до последних наших дней? И почему лицо твое так печально? Какое горе сокрушает тебя?
Артабан с грустью поведал, кто он, куда едет и что теперь он, наверное, опоздал.
— Мои товарищи, конечно, уехали одни, — говорил он, — и я не найду, не увижу желаннаго Царя.
Лицо еврея озарилось радостью.
— Не грусти, благодетель. Я могу хоть немногим отплатить за твое добро. В моих священных книгах сказано, что обещанный от Бога Царь правды родится в Иудейском городе Вифелееме. Пусть твои друзья уехали; ты поезжай в Вифлеем и, если Мессия родился, ты Его найдешь там.
Еврей простился, еще раз поблагодарил и пошел своей дорогой.
Артабан вернулся назад: одному нечего было и думать ехать через пустыню: надо было взять для охраны слуг, накупить верблюдов, забрать провизии, запастись водой. Прошла неделя. Пришлось продать один камень, чтобы снарядить караван, но Артабан этим не очень печалился: оставались еще два камня. Главное, не опоздать бы к Царю! И он усиленно торопил слуг и спешил изо всех сил.
Вот, наконец, и Вифлеем. Усталый, запыленный, но счастливый и веселый подъзжает он к первому же домику, быстро входит внутрь и осыпает хозяйку вопросами.
— Не были ли здесь, в Вифлееме, пришлые люди с Востока, и кому они обращались и где они теперь?
Хозяйка, молодая женщина, кормила грудью ребенка и сначала смутилась видом незнакомца, но потом успокоилась и рассказала, что несколько дней тому назад приходили сюда какие-то чужеземцы, отыскали Марию из Назарета и принесли Ее Младенцу богатые дары. Куда они делись — неизвестно; а в ту же ночь скрылись из Вифлеема и Мария с Младенцем и Иосифом.
— В народе толкуют, что они ушли в Египет, что Иосифу был сон и что Господь велел им удалиться отсюда.
Пока мать говорила, ребенок сладко заснул и чистая улыбка играла на его прекрасном и невинном лице. Артабан не успел еще обдумать, что ему делать, как на улице послышались шум, дикие крики, лязг оружия и надрывающий душу женский плач. Полураздетые, простоволосые женщины с искаженным от ужаса лицом, бежали куда-то вдоль селения, неся своих малюток и вопили:
— Спасайтесь! Солдаты Ирода убивают наших детей.
Лицо молодой женщины побелело, глаза расширились. Прижав к себе спящего крошку, она могла сказать только:
— Спаси, спаси ребенка! Спаси его, и Бог спасет тебя.
Артабан, не помня себя, бросился к двери, там за порогом, стоял уже начальник отряда, а за ним виднелись зверские липа воинов с окрашенными кровью невинных младенцев мечами. Рука Артабана как-то сама рванулась к груди, он быстро достал из-за пазухи мешок, выхватил драгоценный камень и подал начальнику отряда.
Тот от роду не видал такой драгоценности, жадно схватил камень и быстро увел своих воинов в другое место, доканчивать страшное дело.
Женщина пала перед Артабаном на колени и голосом, идущим прямо от сердца, говорила:
— Да благословит тебя Бог за моего ребенка! Ты ищешь Царя правды, любви и добра, да возсияет перед тобою Его лик и да взирает Он на тебя с любовью, с какою я теперь смотрю на тебя.
Бережно поднял ее на ноги Артабан, и слезы не то радости, не то грусти текли по его щекам.
“Боже истины, прости меня! Ради этой женщины и ее ребенка я отдал предназначенный Тебе камень. Увижу ли я когда-нибудь Твой лик? И здесь я опоздал опять. Пойду вслед за Тобою в Египет”
И долго бедный волхв ходил, отыскивая Царя Правды. Прошел он много стран, много перевидал разного народу, а искомого Царя Правды найти не мог. И больно сжималось его сердце, не раз плакал он горькими слезами.
— Господи, — думал он, — сколько везде горя, муки, несчастий. Скоро ли Ты явишь Себя, облегчишь людям жизнь?
Он помогал бедным, лечил больных, утешал несчастных, навещал узников. От продажи первого камня у него были деньги и он их расходовал на помощь ближним. А последнюю жемчужину он бережно хранил у сердца, думая хотя бы ее поднести в дар Царю, когда Его отыщет.
Прошло тридцать три года, как Артабан оставил родину. Стан его сгорбился, волосы побелели, руки и ноги ослабели, но в сердце по-прежнему неослабно горела любовь к Тому, Кого он ищет с давних пор.
И прослышал однажды престарелый волхв, что в Иудее появился Великий Посланник Божий, — что Он совершает дивные дела — словом исцеляет больных, воскрешает мертвых, грешников и отчаянных злодеев делает святыми.
Радостно бьется сердце Артабана.
— Теперь то я найду Тебя и послужу Тебе.
Приходит в Иудею. Весь народ идет в Иерусалим на праздник Пасхи. Там и пророк Иисус, Которого так жаждет видеть волхв. С толпами богомольцев достигает Артабан священнаго города и видит на улице большое движение: людской поток куда-то льется неудержимой волной, все бегут, друг друга обгоняя.
— Куда это спешат люди? — спрашивает Артабан.
— На Голгофу. Так за городом называется холм. Там сегодня вместе с двумя разбойниками распинают Иисуса из Назарета, Который называл Себя Сыном Божиим, Царем Иудейским.
Упал на землю Артабан и горько разрыдался.
— Опять… опять опоздал. Не дано мне видеть Тебя, Господи. Не привелось и послужить Тебе… А, впрочем, может быть, еще не совсем поздно. Пойду к его мучителям, предложу им мою жемчужину и, быть может, они возвратят Ему свободу и жизнь.
Поднялся Артабан и как мог поспешил за толпой на Голгофу. Вдруг на одном из перекрестков отряд солдат преградил ему дорогу. Воины тащили девушку редкой красоты в тюрьму. Она увидела волхва, признала в нем соотечественника и ухватилась за край его одежды.
— Сжалься надо мною, — молвила она. — Освободи меня. Я с тобой из одной страны. Мой отец приехал сюда по торговым делам, привез меня, заболел и умер. За долги отца меня хотят продать в рабство на позор. Спаси меня. Избавь от бесчестья, спаси, молю тебя!
Задрожал старый волхв. Прежняя борьба вновь вспыхнула в сердце — сохранить ли жемчужину для Великаго Царя или отдать в помощь несчастной? Жалость к бедной невольнице взяла верх. Достал Артабан с груди последнее сокровище — жемчужину и дал ее девушке.
— Вот тебе на выкуп свободы дочь моя. Тридцать три года я берег эту драгоценносгь для моего Царя. Видно, я недостоин поднести Ему дар.
Пока он говорил, небо заволоклось тучами. Среди дня тьма наступила, как ночь. Земля затряслась, будто тяжело вздохнула. Гром загремел, молния прорезала небо от края до края; послышался треск, задрожали дома, стены покачнулись, камни посыпались. Тяжелая черепица сорвалась с крыши и разбила голову старика. Он повалился на землю и лежал бледный, истекая кровью.
Девушка наклонилась над ним, чтобы помочь.
Артабан зашевелил губами и стал что-то тихо говорить, а лицо его озарилось светлой улыбкой. Казалось, умирающий видит Кого-то Незримого перед собой. Прерывающимся шепотом он говорил:
— Господи, да когда же я видел Тебя голодающим и накормил? Когда видел Тебя жаждущим и напоил? Тридцать три года я искал Тебя и ни разу не видел Твоего лица, не мог послужить Тебе, Моему Царю.
И в тонких струях вечернего ветерка, чуть-чуть шелестевшего волосами умирающего, откуда-то с неба донесся ласковый неземной голос:
— Истинно говорю тебе: все то, что ты сделал нуждающимся братьям твоим, то сделал Мне.
Лицо Артабана преобразилось. Он облегченно вздохнул всей грудью, поднял к небу благодарно глаза и на веки почил.
Кончились долгие странствования старого волхва. Нашел, наконец, Артабан Великого Царя, Спасителя. Приняты были его дары.
Комментировать