Глава X
«Что летит со мной рядом, хочу я знать?»
«Ваш враг, с ним должны вы сразиться, милорд».
«Почему не могу я его обскакать?»
«Это тень вечерняя мчится, милорд».
«Поверни же, мой конь, и врага растопчи!»
«Он простёрт уж у вас за спиной, милорд.
Победить вы хотите заката лучи:
Скоро все покроется тьмой, милорд».
«Бой у Хериотова брода»
— Вот уж поистине весёленькое житьё, — сказал Дик по прошествии нескольких дней. — Торп уехал, Бесси меня возненавидела, образ Меланхолии никак не удаётся. Мейзи пишет редко и скупо, да ещё, кажется, у меня желудок расстроен. Как по-твоему, Дружок, с чего это голова раскалывается от боли, а в глазах рябит? Может, пора глотать какие-нибудь пилюли, чтоб подлечить печень?
Дик только что выдержал пренеприятное объяснение с Бесси. Девушка уже в пятидесятый раз попрекнула его за то, что он принудил Торпенхау уехать. Она облила Дика презрением и ясно дала понять, что позирует ему только ради денег.
— Мистер Торпенхау в десять раз лучше вашего, — добавила она напоследок.
— Ясное дело. Поэтому он и уехал. Я остался бы здесь и спал с тобой.
Девушка села, подпёрла рукой подбородок и взглянула на него с презрением.
— Это со мной-то! Да будь моя воля, вам бы несдобровать. Не бойся я виселицы, убила бы вас на месте. Прямо на месте. Вы мне верите?
Дик устало улыбнулся. Мало радости жить с мыслью о работе, которая никак не удаётся, с фокстерьером, который не может говорить, и в обществе женщины, которая говорит без умолку. Он хотел ответить, но в этот миг в углу мастерской всколыхнулась тонкая завеса и обволокла его, словно воздушная ткань. Он протёр глаза, но серая пелена не рассеялась.
— А все потому, что желудок у меня вконец расстроен. Дружок, придётся нам сходить к доктору. Это не дело, глаза надо беречь, чтоб добывать хлеб насущный и бараньи косточки для таких вот славных пёсиков.
Доктор, приветливый седоволосый старичок, практиковавший по соседству, слушал молча, пока Дик не заговорил о серой дымке, которая появилась в мастерской.
— Всякий из нас время от времени требует мелкой починки и заплаток, — застрекотал он. — Как и корабль, любезный друг, — в точности как корабль. Порой возникает трещина в корпусе, и мы обращаемся к хирургу, порой неисправен такелаж, это по моей части, порой застопорит головную машину, тогда требуется психиатр, а порой вперёдсмотрящий теряет остроту зрения, и нужно показаться окулисту. Советую вам показаться окулисту. Мелкая починка время от времени требуется всякому из нас, только и всего. Обязательно покажитесь окулисту.
Дик разыскал окулиста — самого знаменитого в Лондоне. Он был уверен, что местный доктор ничего не смыслит в своём деле, и более чем уверен, что Мейзи поднимет его на смех, если ему придётся носить очки.
— Я слишком долго пренебрегал предостережениями милорда желудка. Оттого, Дружок, у меня и рябит в глазах. Но я вижу ничуть не хуже прежнего.
Когда он вошёл в скупо освещённый коридор, который вёл в приёмную окулиста, его едва не сбил с ног какой-то человек. Он стремглав выбежал на улицу, но Дик успел заглянуть ему в лицо.
— Явно из пишущей братии. Форма лба в точности как у Торпа. До чего же он мрачен. Вероятно, узнал, что дела его плохи.
При этой мысли Дика объял настоящий ужас, такой ужас, что у него перехватило дух, и он вошёл в приёмную, где стояла массивная резная мебель, а на стенах, оклеенных темно-зелёными обоями, висели блеклые цветные литографии. Среди них он заметил репродукцию одного из своих рисунков.
Множество людей дожидались приёма. Взгляд Дика привлёк сборник рождественских песнопений в алом, тиснённом золотом переплёте. К доктору часто приводили детей, и такие книги с крупным шрифтом лежали здесь для того, чтобы их занять.
— Низкопробное идолопоклонническое Искусство, — сказал Дик, придвинув книгу к себе. — Судя по изображениям ангелов, сборник этот издан в Германии.
Он открыл книгу наугад, и в глаза ему бросились стишки, напечатанные красными буквами:
Возрадовалась истинно Мария
И сразу все втроём,
Узрев, как сын её Христос содеял чудо:
Слепых Он исцелил при сём;
Слепых Он исцелил, и вот господня воля
Для нас превыше всех святынь.
Отцу, и сыну, и святому духу слава
Во веки всех веков, аминь!
Дик читал и перечитывал эти стишки, а когда подошла наконец его очередь, сел в кресло, и доктор наклонился над ним. Луч света, отражённый зеркальцем, ослепил его, и он моргнул. Доктор ощупал на голове шрам от сабельного удара, и Дик коротко рассказал, как его ранили. Когда луч перестал бить в глаза, он увидел лицо доктора, и его снова охватил ужас. А доктор говорил какие-то туманные слова. Дик уловил средь них лишь «шрам», «лобная кость», «зрительный нерв», «соблюдайте крайнюю осторожность» и «необходимо избегать умственного напряжения».
— Каков ваш приговор? — едва вымолвил он. — Ведь я художник, мне дорога каждая минута. Что же вы посоветуете?
Снова словесный водоворот, но теперь смысл был понятен.
— У вас не найдётся чего-нибудь выпить?
В этом кабинете с задёрнутыми шторами приговоры выносились многократно, и у подсудимых часто возникала потребность подкрепить силы. Дик почувствовал в руке рюмку с коньяком.
— Насколько я понял, — сказал он, поперхнувшись обжигающим горло напитком, — вы находите у меня поражение зрительного нерва или что-то в этом роде, а стало быть, надежды нет. Много ли мне остаётся времени, если я буду избегать тягот и волнений?
— Вероятно, около года.
— Бог ты мой! Ну, а если я не стану себя беречь?
— Право, затрудняюсь сказать. Невозможно в точности установить всю глубину поражения вследствие сабельного удара. Шрам у вас застарелый, и… вы говорите, что долгое время подвергались в пустыне ослепляющему воздействию солнечных лучей? И к тому же злоупотребляли зрением, отделывая свои рисунки до мельчайших штрихов? Право, я затрудняюсь.
— Простите, пожалуйста, но для меня это полнейшая неожиданность. С вашего позволения я посижу здесь ещё минутку, прежде чем уйти. Я вам глубоко признателен за то, что вы сказали мне правду. Но это полнейшая неожиданность, право же, полнейшая неожиданность. Спасибо.
Дик вышел на улицу, где его восторженно встретил Дружок.
— Плохи наши дела, пёсик! Хуже некуда. Пойдём-ка в Парк да поразмыслим немного.
Они дошли до памятного Дику дерева и уселись под ним, потому что у Дика от ужаса подкашивались ноги и нестерпимо саднило под ложечкой.
— Отчего это обрушилось на меня так неожиданно? Словно выстрел в спину. Ведь это, Дружок, все равно что быть похороненым заживо. Через какой-нибудь год, ежели даже соблюдать всяческие предосторожности, нас окутает непроницаемая тьма, и мы уже никого не будем видеть, не сможем осуществить ни одного своего желания, живи хоть до ста лет. — Дружок радостно завилял хвостом. — Нет, Дружок, тут надо поразмыслить всерьёз. Попробуем испытать, каково быть слепым.
Дик зажмурился, и перед ним во мраке уже витали огненные крючья и пыточные колёса. Но когда он открыл глаза и посмотрел в глубь Парка, зоркость его не претерпела никакого ущерба. Сперва он все видел явственно, потом же вокруг вновь медленно завертелся ослепительный фейерверк.
— Да, малыш, дела наши совсем дрянь. Пойдём домой. Если б Торп был сейчас со мною!
Но Торпенхау был на юге Англии, где вместе с Нильгау осматривал доки. От него приходили лишь короткие и загадочные письма.
Дик ни в радости, ни в горе никогда не искал чьей-либо поддержки.
В своей опустелой мастерской, где одному из углов суждено было навсегда украситься серой дымкой, он убеждал себя, что если судьбой ему предназначено ослепнуть, никакой Торпенхау его все равно не спасёт.
— Не могу же я вызвать его и заставить прервать поездку для того лишь, чтоб он сидел тут и выражал мне сочувствие. Я должен справиться собственными силами, — сказал Дик.
Он лежал на диване, покусывая ус и стараясь представить себе, что он будет чувствовать, когда навеки погрузится в беспросветный мрак. Потом ему вспомнилось необычайное зрелище, которое он некогда наблюдал в Судане. Широкий наконечник арабского копья распорол солдата чуть ли не надвое. Сперва бедняга не почувствовал боли. Но когда он опустил глаза, то увидел, что истекает кровью. Тупое недоумение на его лице выглядело столь смехотворно, что Дик и Торпенхау, которые сами ещё не успели перевести дух и опомниться после жестокой схватки не на жизнь, а на смерть, громогласно расхохотались, и солдат словно готов был подхватить этот хохот, но губы его искривила жалкая ухмылка, признак предсмертной агонии, и он, стеная, рухнул у их ног. Припомнив этот кошмар, Дик и теперь засмеялся. Он попал в подобное же положение. «Но мой срок ещё не настал», — внушал он себе.
Он расхаживал по мастерской, поначалу медленно, но вскоре, подстерегаемый неодолимым ужасом, пустился почти бегом. Чудилось ему, будто какая-то чёрная тень неотступно преследует его, гонит все вперёд и вперёд; а в затуманенных глазах сплетались багровые круги и роились алые точки, словно капли крови от булавочных уколов.
— Спокойно, Дружок, спокойно. — Дик произнёс это вслух, стараясь себя ободрить. — Конечно, хуже некуда. Но что же теперь делать? Ведь надо что-то делать. Времени отпущено совсем мало. Ещё сегодня утром я не поверил бы этому, но теперь совсем другое дело. Дружок, что сделал Моисей, когда свет потух?
Дружок умильно осклабился во всю пасть, как и приличествует благовоспитанному терьеру, но никакого совета не подал.
— «Будь вдоволь времени, тогда, Дружок, и робость не беда… Но слышу, настигает нас…» — Он с отвращением вытер лоб, покрытый испариной. — Что же мне делать? Что делать? Просто ума не приложу, мысли путаются, но что-то делать надо, иначе я совсем рехнусь.
Дик снова забегал по мастерской, но порой останавливался, извлекая на свет свои давно заброшенные полотна и старые альбомы с эскизами: он безотчётно искал успокоения в работе, обращаясь к ней, как к чему-то такому, что не может ему изменить.
— И ты никуда не годишься, и ты тоже никуда не годишься, — твердил он всякий раз, взглянув на очередную картину или эскиз. — Довольно с меня солдатни. Это мне не удавалось. Внезапная гибель вот-вот настигнет меня самого, и все это смертоубийство слишком похоже на мою судьбу.
День угасал, и на мгновение Дику померещилось, что слепота уже напала на него врасплох, застилая все вокруг густеющей тьмой.
— Всесильный Аллах! — возопил он в отчаянье. — Помоги моему долготерпенью, а я уж не возропщу, когда придёт возмездие. Но что делать мне теперь, пока свет ещё не померк?
Ответа не последовало. Дик медлил, стараясь совладать со своими чувствами. Пальцы у него тряслись, а ведь он всегда гордился их твёрдостью; он чувствовал, что губы его тоже трясутся и холодный пот струится по лицу. Ужас терзал его душу, он жаждал немедленно взяться за работу и хоть что-то довести до конца, но помрачённый рассудок вновь напоминал ему о неотвратимо грядущей слепоте.
— Право же, это унизительно, — сказал он, — но, по счастью, Торпенхау в отъезде и не может видеть, до чего я докатился. Доктор посоветовал избегать волнений. Дружок, иди ко мне, я тебя приласкаю.
Пёсик взвизгнул, потому что Дик едва не задушил его в объятиях. Но когда он услышал в сумерках человечий голос, то собачьим своим умом сообразил, что ему-то ничто не угрожает…
— Аллах милосерд, Дружок. Конечно, он мог бы обойтись с нами и благосклонней, но об этом потолковать мы ещё успеем. Кажется, я нащупал теперь правильный путь. Все эти эскизы головы Бесси были нелепостью, из-за них, пёсик, твой хозяин чуть не остался в дураках. Зато теперь все яснее ясного — «Меланхолия, непостижимая для ума». Здесь непременно должны быть черты Мейзи, потому что она никогда не будет моей, но и черты Бесси тоже, ведь она все знает про Меланхолию, хотя сама не знает, что знает это; я стану рисовать, и все закончится смехом. Таково моё желание. Будет она хихикать или ухмыляться? Нет, она будет откровенно хохотать с полотна, и всякий, кто сам изведал скорбь, будь то мужчина или женщина, непременно… как это сказано в стихах?
Услышит зов, душой узнает друга
В тот миг, когда кипит смертельный бой.
«Смертельный бой»? Ну что ж, это лучше, чем писать картину лишь ради того, чтоб досадить Мейзи. Теперь у меня получится, потому что я сам все прочувствовал до глубины души. Дружок, вот я вздёрну тебя за хвост. Ты предскажешь мою судьбу. Ко мне.
Дружок безропотно повис в воздухе.
— Совсем как подопытный кролик. И все же ты молодчина, мой верный пёсик, ты даже не пикнул, когда я тебя вздёрнул безо всякой пощады. Это судьба.
Дружок снова улёгся в кресле, то и дело поглядывая на Дика, который расхаживал взад-вперёд по мастерской, потирая руки и посмеиваясь. Уже поздней ночью Дик написал Мейзи нежнейшее письмо, в котором справлялся о её здоровье, но умолчал о своём собственном, а когда наконец его сморил сон, ему привиделась та Меланхолия, чей образ ещё предстояло создать. Лишь рассвет пробудил его и заставил вспомнить о том, что ему суждено в недалёком будущем.
Он тотчас же принялся за работу, негромко насвистывая, и вскоре преисполнился той прозрачной, проникновенной творческой радости, которая так редко выпадает на долю смертного, если только он не возомнил себя равным Богу и не отрицает того, что в предназначенный час его жизнь оборвётся. Дик позабыл и Мейзи, и Торпенхау, и Дружка, примостившегося теперь у его ног, но не преминул рассердить Бесси, и без того уж сердитую, довёл её до бешенства, дабы только уловить жгучие искры в её глазах. Он работал самозабвенно, отбросив всякие мысли об уготовленной ему роковой участи, одержимый своим замыслом и поэтому неподвластный земной суёте.
— Нынче, видать, у вас радость, — сказала Бесси.
Дик описал муштабелем какие-то круги, словно свершая магическое действо, подошёл к буфету и опрокинул стаканчик спиртного. Вечером, после целого дня работы, когда вдохновение наконец иссякло, он снова наведался к буфету и после нескольких таких посещений обрёл уверенность, что окулист просто-напросто враль, поскольку он, Дик, так ясно все видит. Ему представлялось даже, как он приготовит для Мейзи уютную квартирку, и тогда уж она волей или неволей станет его женою. Наутро эти мечтания исчезли, но буфет со всем своим содержимым по-прежнему был к его услугам. Он снова принялся за работу, а в глазах мельтешили крапинки, закорючки, пятна, пока он не подкрепился у буфета, и тогда Меланхолия, как на холсте, так и в его воображении, стала ещё прекрасней. Он предавался сладостной беспечности, присущей тем людям, которые ещё живут среди ближних, но знают, что болезнь вынесла им смертный приговор, а страх приводит лишь к пустой трате быстротечного времени, и предпочитают ему безудержное веселье. Дни протекали без особых событий. Бесси всегда приходила в урочное время, и хотя Дику чудилось, будто голос девушки доносится откуда-то издалека, лицо её он по-прежнему видел близко и отчётливо, и вот уже Меланхолия воссияла на полотне в облике женщины, которая изведала всю скорбь в мире и теперь хохочет над нею. Правда, углы мастерской подёрнулись серой дымкой, а потом вовсе канули во тьму; рябь перед глазами и головные боли причиняли тяжкие страдания, и было трудно читать письма Мейзи и ещё трудней на них отвечать. Он не мог написать ей о своём несчастье, не мог смеяться, когда она описывала свою работу над Меланхолией, всякий раз уверяя, что картина почти закончена. Но дни, заполненные неистовым трудом, и ночи, овеянные безумными грёзами, вознаграждали за все, а буфет был ему лучшим другом. Бесси совсем замкнулась в себе. Когда Дик рассматривал её, прищурив глаза, она злобно взвизгивала. А потом хмурилась или глядела на него с отвращением, стараясь разговаривать как можно меньше.
Торпенхау отсутствовал полтора месяца. Наконец невразумительное письмо возвестило о его скором приезде.
«Новость! Потрясающая новость! — писал он. — Нильгау уже знает, и Беркут тоже. Мы все приезжаем в четверг. Приготовь завтрак да приведи в порядок своё снаряжение».
Дик показал письмо Бесси, а она обругала его за то, что он вынудил Торпенхау уехать и загубил её жизнь.
— Ну уж, — грубо сказал Дик, — лучше тебе быть здесь, чем путаться с каким-нибудь пьяным скотом на улице.
Он чувствовал, что избавил Торпенхау от опаснейшего соблазна.
— Навряд ли это хуже, чем торчать с пьяным скотом в мастерской. А вы за три недели ни разу трезвым не были. Пьёте без просыпу, да ещё воображаете, будто вы лучше меня!
— Это как же понимать?
— Как понимать! Вот узнаете, пускай только мистер Торпенхау возвернется.
Ждать пришлось недолго. Бесси встретила Торпенхау на лестнице, но он не удостоил её внимания. Он привёз столь важную новость, что никакая Бесси на свете не могла его заинтересовать, а Нильгау и Беркут топали вслед за ним по лестнице, громогласно призывая Дика.
— Пьёт беспробудно, — шепнула Бесси. — Вот уж, почитай, целый месяц.
Она украдкой проскользнула за мужчинами, чтобы увидеть, как свершится правосудие.
Они с весёлыми возгласами ввалились в мастерскую, где их что-то уж слишком бурно приветствовал жалкий, отощавший, измождённый, сутулый страдалец, — давно не бритый, с сизой щетиной на подбородке, он тревожно поглядывал на них исподлобья. Хмель действовал так же активно, как сам Дик.
— Тебя ли я вижу? — спросил Торпенхау.
— Вот все, что от меня осталось. Присаживайся. Дружок в добром здравии, а я хорошо поработал.
Он покачнулся, едва устояв на ногах.
— Вижу, как ты поработал, такого с тобой сроду не бывало. Ну и дела, ведь ты…
Торпенхау многозначительно поглядел на своих друзей, и они ушли, решив позавтракать где придётся. Тогда он высказался; но дружеские упрёки слишком сокровенны и задушевны, чтоб их печатать, а Торпенхау употреблял столь образные и сильные выражения, не считаясь с приличиями, и презрение его было столь неизъяснимо, что никто не узнает доподлинно про этот разговор с Диком, который только моргал, жмурился и хватал друга за руки. Потом виноватый испытал потребность хоть как-то оправдаться. Он был убеждён, что нисколько не погрешил против добродетели, и к тому же у него были причины, совершенно не известные Торпенхау. Сейчас он все объяснит.
Он встал, с трудом распрямил плечи и заговорил, смутно различая лицо собеседника.
— Ты прав, — сказал он. — Но и я прав тоже. После твоего отъезда у меня что-то приключилось с глазами. Я пошёл к окулисту, и он посветил мне газогенератором — то бишь газопроводом — прямо в глаза. Это было уже давненько. Он сказал: «Рубец на голове… сабельная рана и зрительный нерв». Это ты заметь. Значит, я ослепну. Но, прежде чем ослепну, я хочу закончить одну работу; мне кажется, я непременно должен её закончить. Я уже и сейчас вижу плохо, но когда бываю пьян, зрение обостряется. Я сам не знал, что бываю пьян, покуда мне не сказали, и все же работу необходимо продолжать. Вот она, можешь поглядеть, ежели хочешь.
Он указал на почти готовую Меланхолию, ожидая изъявлений восторга.
Торпенхау хранил молчание, и Дик тихонько заплакал от радости, что вновь видит друга, от горестного сознания своей провинности — если он и впрямь совершил провинность, — после которой Торпенхау стал таким отчуждённым и безразличным, и от детской обиды, уязвлённый в своём тщеславии, потому что Торпенхау ни единым словом не похвалил его изумительную картину.
Долгое время спустя Бесси заглянула в замочную скважину и увидела, что Торпенхау обнял Дика за плечи, и они, как бывало, расхаживают по мастерской. Тут она произнесла до того непристойные слова, что возмутила даже Дружка, который терпеливо ожидал своего хозяина на лестничной площадке.
Комментировать