(Свет с Востока) «С Востока свет, с Востока силы!» И, к вседержительству готов, Ирана царь под Фермопилы Нагнал стада своих рабов. Но не напрасно Прометея Небесный дар Элладе дан. Толпы́ рабов бегут, бледнея, Пред горстью доблестных гражда́н. И кто ж до Инда и до Ганга Стезею славною прошел? То македонская

(Молчание) Молчи, скрывайся и таи И чувства и мечты свои — Пускай в душевной глубине Встают и заходят оне Безмолвно, как звезды в ночи, — Любуйся ими — и молчи. Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя? Поймет ли он, чем ты живешь? Мысль изреченная есть ложь. Взрывая, возмутишь

Уединение любя, Чиж[1] робкий на заре чирикал про себя, Не для того, чтобы похвал ему хотелось, И не за что; так как-то пелось! Вот, в блеске и во славе всей, Феб[2] лучезарный из морей Поднялся. Казалось, что с собой он жизнь принёс всему, И в сретенье[3] ему Хор громких соловьёв

Когда из Греции вон выгнали богов И по мирянам[1] их делить поместья стали, Кому-то и Парнас[2] тогда отмежевали[3]; Хозяин новый стал пасти на нём Ослов, Ослы, не знаю как-то знали, Что прежде Музы[4] тут живали, И говорят: «Недаром нас Пригнали на Парнас: Знать, Музы свету надоели, И хочет он, чтоб

Как часто я слыхал такое рассужденье: «По мне пускай что́ хочешь говорят, Лишь был бы я в душе не виноват!» Нет; надобно еще уменье, Коль хочешь в людях ты себя не погубить И доброю наружность сохранить. Красавицы! вам знать всего нужнее, Что слава добрая вам лучше всех прикрас[1], И что

Хмель выбежал на огороде И вкруг сухой тычинки[1] виться стал; А в поле близко дуб молоденький стоял. «Что́ в этом пользы есть уроде, Да и во всей его породе?» Так про дубок тычинке Хмель жужжал. «Ну, как его сравнить с тобою? Ты барыня пред ним одной лишь прямизною. Хоть листьем,

На укоризну мы Фортуне тароваты[1]; Кто не в чинах, кто не богат; За всё, про всё ее бранят; А поглядишь, так сами виноваты. Слепое счастие, шатаясь меж людей, Не вечно у вельмож[2] гостит и у царей, Оно и в хижине твоей, Быть может, погостить когда-нибудь пристанет: Лишь время не терять

Над изнуренною от зноя стороною Большая Туча пронеслась; Ни каплею ее не освежа одною, Она большим дождем над морем пролилась И щедростью своей хвалилась пред Горою. «Что́ сделала добра Ты щедростью такою?» Сказала ей Гора: «И как смотреть на то не больно! Когда бы на поля свой дождь ты пролила,

Три Мужика зашли в деревню ночевать. Здесь, в Питере, они извозом[1] промышляли; Поработа́ли, погуляли И путь теперь домой на родину держали. А так как Мужичок не любит тощий спать, То ужинать себе спросили гости наши. В деревне что́ за разносол[2]: Поставили пустых им чашку щей на стол, Да хлеба подали,

Вчерась приятеля в карете видел я; Бедняк – приятель мой, я очень удивился, Чем столько он разжился? А он поведал мне всю правду, не тая, Что картами себе именье[1] он доставил И выше всех наук игру картежну ставил. Сегодня же пешком попался мне мой друг. «Конечно», я сказал, «спустил уж

Случилось некогда мне быть в шумливом мире; Сказать ясней, мне быть случилося в трактире[1]; Хотя немного там увидеть льзя[2] добра, Однако ж тут велась изрядная игра. Из всех других поудалее Один был рослый молодец, Беспутства был он образец И карты ставил он и гнул смелее; И вдруг Спустил все деньги

В жилище мрачное теней На суд предстали пред судей В один и тот же час: Грабитель (Он по большим дорогам разбивал[1], И в петлю, наконец, попал); Другой был славою покрытый Сочинитель: Он тонкий разливал в своих твореньях яд, Вселял безверие, укоренял разврат, Был, как Сирена[2], сладкогласен, И, как Сирена, был

Какой-то птицелов[1] Весною наловил по рощам Соловьев. Певцы рассажены по клеткам и запели, Хоть лучше б по лесам гулять они хотели: Когда сидишь в тюрьме, до песен ли уж тут? Но делать нечего: поют, Кто с горя, кто от скуки. Из них один бедняжка Соловей Терпел всех боле[2] муки: Он

В вершине дерева, за ветку уцепясь, Червяк на ней качался. Над Червяком Сокол, по воздуху носясь, Так с высоты шутил и издевался: «Каких ты, бедненький, трудов не перенес! Что́ ж прибыли, что ты высоко так заполз? Какая у тебя и воля, и свобода? И с веткой гнешься ты, куда велит

У одного крестьянина служа, Собака с Лошадью считаться как-то стали. «Вот», говорит Барбос: «большая госпожа! По-мне хоть бы тебя совсем с двора согнали. Велика вещь возить или пахать! Об удальстве твоем другого не слыхать; И можно ли тебе равняться в чем со мною? Ни днем, ни ночью я не ведаю

Когда-то в случай Слон попал[1] у Льва. В минуту по лесам прошла о том молва, И, так как водится, пошли догадки, Чем в милость втерся Слон? Не то красив, не то забавен он; Что́ за прием, что́ за ухватки! Толкуют звери меж собой. «Когда бы», говорит, вертя хвостом, Лисица: «Был

Скупой теряет всё, желая всё достать. Чтоб долго мне примеров не искать, Хоть есть и много их, я в том уверен; Да рыться лень: так я намерен Вам басню старую сказать. Вот что́ в ребячестве читал я про Скупого. Был человек, который никакого Не знал ни промысла, ни ремесла, Но

Какой-то домовой[1] стерег богатый клад, Зарытый под землей; как вдруг ему наряд От демонского воеводы[2], Лететь за тридевять земель на многи годы. А служба такова: хоть рад, или не рад, Исполнить должен повеленье. Мой домовой в большом недоуменье, Ка́к без себя сокровище сберечь? Кому его стеречь? Нанять смотрителя, построить кладовые:

В кустарнике залегши у дороги, Разбойник под-вечер добычи нажидал, И, как медведь голодный из берлоги, Угрюмо даль он озирал. Посмотрит, грузный воз[1] катит, как вал[2]. «О, го!» Разбойник мой тут шепчет: «знать, с товаром На ярмарку; чай всё сукно[3], камки[4], парчи[5]. Кручина, не зевай – тут будет на харчи[6]: Не

Две Мухи собрались лететь в чужие кра́и, И стали подзывать с собой туда Пчелу: Им насказали попугаи О дальних сторонах большую похвалу. Притом же им самим казалося обидно, Что их, на родине своей, Везде гоняют из гостей; И даже до чего (ка́к людям то не стыдно, И что они за

На корабле у Пушек с Парусами Восстала страшная вражда. Вот, Пушки, выставясь из бортов вон носами, Роптали так пред небесами: «О, боги! видано ль когда, Чтобы ничтожное холстинное[1] творенье Равняться в пользах нам имело дерзновенье? Что́ делают они во весь наш трудный путь? Лишь только ветер станет дуть, Они, надув

Есть люди: будь лишь им приятель. То первый ты у них и гений, и писатель, Зато уже другой, Как хочешь сладко пой, Не только, чтоб от них похвал себе дождаться, В нем красоты они и чувствовать боятся. Хоть, может быть, я тем немного досажу, Но вместо басни быль на это

Подагру[1] с Пауком сам ад на свет родил: Слух этот Лафонтен[2] по свету распустил. Не стану я за ним вывешивать и мерить, Насколько правды тут, и ка́к и почему: Притом же, кажется, ему, Зажмурясь, в баснях можно верить. И, стало, нет сомненья в том, Что адом рождены Подагра с Пауком.

Хоть я и не пророк, Но, видя мотылька, что он вкруг свечки вьется, Пророчество почти всегда мне удается: Что крылышки сожжет мой мотылек. Вот, милый друг, тебе сравненье и урок: Он и для взрослого, хорош и для ребенка. Ужли вся басня тут? ты спросишь; погоди, Нет, это только побасенка[1], А

На берег выброшен кипящею волной, Пловец с усталости в сон крепкий погрузился; Потом, проснувшися, он Море клясть пустился. «Ты», говорит: «всему виной! Своей лукавой тишиной Маня к себе, ты нас прельщаешь И, заманя, нас в безднах поглощаешь». Тут Море, на себя взяв Амфитриды[1] вид, Пловцу, явяся, говорит: «На что винишь

В голодный год, чтобы утешить мир, Затеял Лев богатый пир. Разосланы гонцы и скороходы, Зовут гостей: Зверей И малой, и большой породы. На зов со всех сторон стекаются ко Льву. Как отказать такому зву? Пир дело доброе и не в голодны годы. Вот приплелись туда ж Сурок[1], Лиса и Крот,

Лев пестрых[1] не взлюбил овец. Их просто бы ему перевести не трудно; Но это было бы неправосудно – Он не на то в лесах носил венец[2], Чтоб подданных душить, но им давать расправу[3]; А видеть пеструю овцу терпенья нет! Как сбыть их и сберечь свою на свете славу? И вот