Люкимсон П.Е.
Царь Давид - Часть третья. Корона и арфа

(32 голоса: 4.4 из 5)

Оглавление

Часть третья. Корона и арфа

Глава первая. Ветер войны

Все начиналось с кончины царя расположенного на восточном берегу Иордана Аммонитского царства, которого синодальный перевод Библии называет Наасом. Однако при таком произношении вновь утрачивается смысл этого имени, и потому стоит вспомнить, что в оригинальном тексте оно звучит как “Нахаш”. А “нахаш” на иврите (да и, наверное, в бывшем крайне близким ивриту языке аммонитян) означает не что иное, как “змея”. Таким образом, снова трудно сказать, имеем ли мы дело с именем или прозвищем. Вполне возможно, змея была олицетворением одного из богов Аммона, и это имя было принято давать монархам этой страны — ряд комментаторов утверждают, что скончавшегося царя полностью звали Нахаш Второй. Однако не исключено, что царь аммонитян был прозван так за свое коварство или, напротив, мудрость (хотя два этих качества, как известно, вполне могут сочетаться друг с другом).

Давид, в отличие от Саула, не только не воевал с Аммоном, но и поддерживал самые дружеские отношения с царем Наасом, испытывая искреннюю благодарность за то, что Наас предоставил в свое время убежище единственному из его братьев, сумевшему сбежать из Моава. Поэтому неудивительно, что, услышав о смерти Нааса, Давид направил в столицу Аммона Равву Аммонитскую (Раббат-Аммон) делегацию своих придворных. Своим посланникам Давид наказал, во-первых, чтобы заверить нового царя этой страны в своих самых мирных намерениях, а во-вторых, выразить ему соболезнования в связи со смертью отца:

“И было после этого, умер царь аммонитян, и стал царем вместо него сын его Ханун. И сказал Давид: окажу я милость Хануну, сыну Нахаша, как оказал милость отец его мне. И послал Давид слуг своих утешить его в горе по отцу его. И пришли слуги Давида в землю сынов Аммоновых” (2Цар. 10:1-2).

Однако в Равве израильтян встретили поначалу настороженно, а затем и вовсе враждебно. И это в целом понятно: после победы Давида над их соседями-моавитянами аммонитяне имели все основания опасаться, что в следующий боевой поход израильтяне отправятся именно на них. По одной из устных легенд, гости из Иерусалима сами были отчасти виноваты в том, что в них заподозрили не утешителей, а шпионов. Осматривая незнакомый им город, будучи профессиональными военными, они невольно начали сравнивать мощь стен Раввы со стенами моавитских и филистимских городов, во взятии которых им приходилось участвовать, и рассуждать, насколько столица аммонитян способна устоять при штурме. Эти разговоры были услышаны горожанами, поспешившими доложить о них во дворец, и последствия не заставили себя долго ждать:

“И сказали князья Аммонитские Хануну, господину своему: настолько ли уважает Давид отца твоего, на твой взгляд, что послал к тебе утешителей? Не для того ли, чтобы осмотреть этот город и разведать его и после разрушить его, прислал Давид своих слуг к тебе?” (2Цар. 10:3).

Выслушав эти речи, новый царь Моава Аннон (Ханун) поверил им, а поверив, пришел в ярость и решил бросить вызов Давиду в самой унизительной и оскорбительной форме, в какой только в то время это было возможно. Так как члены делегации Давида были одеты в соответствии со своей миссией не в боевые одежды, а в длинные платья (под которыми, естественно, не было нижнего белья, поскольку его тогда еще не изобрели), то Аннон велел срезать заднюю нижнюю половину этих платьев до пояса, а также обрить каждому из них половину бороды. “Хроникон” настаивает на том, что одежды израильтян были обрезаны “до паха” (1Пар. 19:5), то есть что посланникам Давида обнажили не только ягодицы, но и гениталии.

Для того чтобы понять все значение этих действий Аннона, следует вспомнить, что с древности и по сей день на Ближнем Востоке борода считается символом мужского достоинства и свободы. Средневековые хроники рассказывают, что когда судьи в арабских странах спрашивали преступника, какое наказание тот предпочитает — отрезание носа или бритье бороды, большинство выбирали отрезание носа. Таким образом, обрив посланцам Давида одну половину их лица, Аннон нанес им, а вместе с ним и Давиду и всему народу, которых они представляли, страшное оскорбление. Ну, а то, что он срезал нижнюю часть их одежды, лишь многократно это оскорбление усиливало.

Сопровождаемые насмешками и улюлюканьем аммонитян, израильтяне покинули Равву. До конца дня они укрывались подальше от людских глаз в окрестной роще, а за ночь перешли Иордан и дошли до пограничного Иерихона и поспешили послать к царю гонца с подробным рассказом о случившемся.

Давид, прочитав письмо, тут же поспешил в Иерихон, чтобы выслушать всю историю из первых уст и утешить своих слуг, остававшихся для него прежде всего старыми боевыми товарищами.

“И сказал царь: оставайтесь в Иерихо, пока отрастут бороды ваши, а потом вернетесь” (2Цар. 10:5).

И. Штейнберг в своих комментариях высказывает предположение, что Давид дал такое указание своим послам отнюдь не только потому, что заботился об их достоинстве: сама огласка этой истории могла “поднять народ против Давида за неуместное заискивание у этого варвара”[69] (то есть Аннона. — П. Л.) и нанести удар по престижу царя.

Давид, безусловно, понимал, что стерпеть такое оскорбление нельзя, и велел Иоаву выходить со всей армией на войну. Но это понимали и аммонитяне, немедленно поспешившие обратиться за помощью к владыкам сразу четырех арамейских (синодальный перевод называет их сирийскими) княжеств — Беф-Рехова (Бейт-Рехова), Сувы (Цовы), Маахи и Истова (Това).

Так и получилось, что когда выступивший из района Иерусалима с 25-тысячной армией Иоав подошел к Равве и стал под ее стенами, к городу подошли 20 тысяч воинов Сувы и Рехова, тысяча воинов князя Маахи и 12 тысяч бойцов армии Истова. Дождавшись подхода союзников, Аннон также вывел свою армию из города для битвы с израильтянами.

Таким образом, израильтяне оказались в настоящей ловушке, между молотом и наковальней: с одной стороны на них надвигалась армия аммонитян, а с другой — почти в полтора раза превосходящая их по численности армия арамейских князей.

В этой ситуации Иоав принял вполне грамотное с точки зрения военной науки решение: он поручил Авессе с его 1800 гвардейцами и наемниками противостоять аммонитянам (общая численность которых, вероятно, составляла несколько тысяч человек), а 24 тысячи резервистов развернул к ним спиной, чтобы они могли противостоять 33-тысячной армии арамеев. При этом между двумя повернутыми друг к другу спинами частями армии израильтян постоянно осуществлялось взаимодействие — так, чтобы в случае чего Иоав мог прийти на помощь Авессе, а Авесса — Иоаву.

Эта тактика в итоге оправдала себя. Старая гвардия Давида сдержала натиск превосходящих по численности аммонитян, а Иоав после долгого и кровопролитного сражения сумел обратить арамеев в бегство. Увидев, что их союзники начали разбегаться, аммонитяне также поспешили отступить и укрыться за стенами Раввы.

Однако осаждать город и пытаться брать его штурмом Иоав не стал — его армия была для этого слишком измотана и понесла очень большие потери. И потому, как только арамейцы рассеялись, Иоав под злорадные крики со стен Раввы увел свое войско назад, в Иерусалим.

Война с Аммоном явно приобретала затяжной характер.

* * *

Вскоре выяснилось, что ни аммонитяне, ни арамейцы отнюдь не смирились с поражением и стали готовить вторжение в Израильское царство. Причем на этот раз царь арамейского города Сувы Адраазар (Ададэзер) собрал поистине огромную армию, объединив вокруг себя правителей всех окрестных арамейских государств. Во главе этой армии Адраазар поставил своего военачальника Совака (Шоваха).

В этот момент и пригодилась созданная Давидом система организации армии. Объявив массовую (но отнюдь не поголовную) мобилизацию, Давид снова направил Иоава с 25 тысячами воинов против аммонитян, а сам с 48 тысячами резервистов вышел навстречу арамейцам, решив таким образом воевать на два фронта.

Двигаясь ускоренным маршем, Давид привел армию в ущелье Едреи, в район, где сегодня располагается сирийский город Альма, называвшийся в библейские времена Еламом. Это место хорошо знакомо военным историкам, так как именно в этих местах византийцы противостояли мусульманским армиям в 334–336 годах, а затем в 1941 году англичане наступали здесь на подразделения вишистской Франции. Успех любого сражения у Елама в итоге всегда определялся тем, какая из сторон лучше использует особенности местности, лежащей между обрывистым склоном реки Ярмук и холмами, образованными из окаменевших кусков лавы.

Давид, вошедший в ущелье первым, сумел разместить свою армию самым выгодным образом, так что арамейцы изначально оказались в затруднительном положении, и вдобавок им негде было развернуть конницу и колесницы.

В итоге битва у Елама закончилась полным разгромом арамейцев, понесших огромные потери, цифры которых, впрочем, разнятся даже внутри “Второй книги Самуила”, а затем и в “Хрониконе”.

Вначале сообщается, что Давид взял в плен 20 тысяч пехотинцев и 1700 всадников и колесничих (2Цар. 8:4) вместе с их конями, причем Давид оставил коней лишь для ста колесниц, а всем остальным велел подрезать сухожилия, чтобы на них можно было передвигаться, но не использовать их на войне.

Далее утверждается, что в битве с армией Совака и Адраазара Давид перебил семьсот колесничих и 40 тысяч всадников (2Цар. 10:18). “Хроникон” же говорит, что общие потери армейцев в войне против израильтян составили 40 тысяч человек и 7 тысяч колесниц (1Пар. 19:18).

Причем война эта, как становится понятно из текста обеих книг, отнюдь не закончилась битвой при Еламе. Воодушевленный успехом Давид двинулся на Дамаск, князь которого был союзником Адраазара. Здесь произошла еще одна битва с армией коалиции арамейских царей, и они вновь потерпели поражение, потеряв 22 тысячи воинов.

* * *

Сложенный Давидом во время войны с арамеями 60‑й псалом и комментарии на него рассказывают еще об одном драматическом эпизоде этой войны. В то самое время, когда Давид стоял под Сувой, а Иоав был на аммонитском фронте, началось восстание идумеев. Очевидно, восставшие уничтожили не только царских чиновников и израильские гарнизоны на своей территории, но и двинулись на земли еврейских колен. Главной целью идумеев было соединить свою армию с арамейцами и совместными усилиями сокрушить империю Давида. Ситуация в какой-то момент оказалась критической, о чем Давид и вспоминает в тексте 60-го [59-го] псалма:

“Бог, Ты нас оставил, Ты сокрушил нас, Ты разгневался — возвратись к нам… Ты показал народу Своему тяжелую руку, напоил нас ядовитым вином” (Пс. 60 [59]:3–5).

Согласно комментарию “Мецудат Давид”, в этот драматический момент войны Иоав стремительным марш-броском перерезал путь армии идумейских мятежников, сразился с ней возле Гай-Мелахи и нанес ей сокрушительное поражение. Потери идумеев, относительно небольшого народа, составили в той битве с израильтянами 12 тысяч убитыми, о чем Давид и говорит в самом начале псалма:

“Для руководителя хора. В сопровождении на “шушан”. Свидетельство. Песнопение Давида, сложенное для наставления, когда он воевал с Арам-Наараим и с Арам-Цовой, и возвратился Йоав, и поразил в Гай Мелахе двенадцать тысяч эдомейцев” (Пс. 60 [59]: 1–2).

* * *

Овладев Дамаском, Давид бросил армию на арамейские города Бефу (Бэтах) и Берофу (Бэйротай). Остальные арамейские князья стали сдаваться уже без боя и признавать себя данниками и вассалами Давида. Первым это сделал князь города Имафа (Хамата) Фой (Той), который, очевидно, не только не вошел в созданный Адаазаром союз, но и раньше воевал с этим грозным царем:

“И услышал Той, царь Хамата, что поразил Давид все войско Ададэзера, и послал Той Йорама, сына своего, к царю Давиду приветствовать его и поздравить его с тем, что воевал тот с Ададэзером и поразил его; ибо Той был в войне с Ададэзером. А в руках у него (Йорама) были сосуды серебряные, сосуды золотые и сосуды медные. И посвятил их Давид Господу вместе с серебром и золотом, которое он посвятил из добытого у всех покоренных народов” (2Цар. 8:9-11).

Таким образом, за одну военную кампанию Давид существенно раздвинул границы своего царства, подчинил себе значительную часть Арамеи (или Сирии, если следовать синодальному переводу, да и современным географическим понятиям) и вернулся из похода с огромной добычей. Народ ликовал, захлебываясь от любви к царю и рассказывая о его великих подвигах.

Тем временем приближалась осень, дожди размывали дороги, делая их непроходимыми, и Иоав отвел свою армию из Аммона, война с которым оказалась куда более долгой и тяжелой, чем он и Давид предполагали вначале.

Однако теперь, когда арамеи были покорены, помочь аммонитянам было уже некому.

Глава вторая. Вирсавия

История любви Давида и Вирсавии уже давно, наряду с историями Лейли и Меджнуна, Фархада и Ширин, Тристана и Изольды, Ромео и Джульетты, стала неотъемлемой частью не еврейского национального, а общечеловеческого нарратива. При этом она, пожалуй, выглядит куда более достоверной и психологически точной, чем другие названные выше истории о любви, оказывающейся сильнее всех преград и предрассудков.

История Давида и Вирсавии — это вечная история о короле, его фаворитке и несчастном муже-рогоносце. Это не менее вечный и горький рассказ о солдатской жене, не сумевшей сохранить супружеской верности, и о порушенной из-за женщины мужской дружбе. Это — история о всепоглощающей любви и предательстве, о долге и подлости.

Но прежде всего эта история о великом грехе и великой силе раскаяния подлинно великого человека. И именно потому, что она представляет собой “коктейль” из стольких противоречивых, а подчас и кажущихся несовместимыми друг с другом компонентов, она вновь и вновь влечет к себе теологов, психологов, художников, поэтов и режиссеров.

История эта самым тесным образом связана с войной с аммонитянами, возобновившейся на следующий год, в начале весны — сразу после того, как перестали лить дожди и высохли дороги. Вместе с другими своими товарищами отправился на эту войну и муж Вирсавии — Урия Хеттеянин, некогда телохранитель Голиафа, затем один из “тридцати витязей”, а потом и член его военного совета, командир одного из гвардейских подразделений.

Надо заметить, что в оригинальном тексте Библии имя Вирсавии звучит как “Бат Шева”, что можно перевести и как “Дочь Седмицы” (возможно, потому, что она была седьмым ребенком в семье или родилась в субботу, считающуюся у евреев седьмым, святым днем недели), и как “Дочь Клятвы”.

В ряде исследований высказывается предположение, что Вирсавия была не еврейкой, а, как и ее муж, хетткой, что с их точки зрения многое объясняет в этой истории. Однако достаточно просто внимательно вчитаться в библейский текст, чтобы понять всю нелепость этой гипотезы: в нем прямо сказано, что Вирсавия (Бат Шева) была дочерью Елиама (Элиама), который, в свою очередь, был сыном советника Давида Ахитофела и, так же как и Урия, входил в число почетной “тридцатки”, то есть Вирсавия стала женой старого боевого друга своего отца.

Той весной Давид “почивал на лаврах” — проведя еще одну частичную мобилизацию и отправив Иоава с армией в Аммон, он сам остался в Иерусалиме. Известия, присылаемые Иоавом с фронта, были полны оптимизма. Он сообщал, что начал кампанию с завоевания всех аммонитских городов и деревень и, справившись с этой задачей, теперь осадил Равву — столицу и последний оплот царя Аннона. Однако взять этот большой и хорошо укрепленный город штурмом будет непросто, такой шаг чреват огромными потерями, и потому он, Иоав, решил продолжать осаду в надежде вынудить Аннона сдаться.

В эти весенние дни, прогуливаясь по крыше своего дворца, с которого, как уже упоминалось, хорошо были видны крыши и дворы всех иерусалимских домов, Давид и увидел Вирсавию:

“И было (однажды) в вечернее время встал Давид с ложа своего и прохаживался по кровле царского дома, и увидел с кровли купающуюся женщину; а женщина та очень красива видом. И послал Давид разузнать об этой женщине; и сказали: “Это же Бат-Шева, дочь Элиама, жена Урии Хэйтийца”. И послал Давид нарочных взять ее; и пришла она к нему, и лежал он с нею, — она же от нечистоты своей омывалась, и — возвратилась она в дом свой” (2Цар. 11:5).

Вот и вся завязка этой истории, и уже ей одной посвящены тысячи страниц комментариев, содержащих самые различные версии того, что же именно произошло в тот знаменательный день в святом городе Иерусалиме, — от поражающих своей наивностью до омерзения скабрезных.

Давид, как уже говорилось выше, обрек себя обетом на пожизненную бессонницу, но время от времени сон наваливался на него, и тогда он начинал дремать. Эта дрема длилась от нескольких минут до получаса, и чтобы окончательно стряхнуть с себя оковы сна и взбодриться, царь выходил на крышу своего дворца. Впрочем, в самой прогулке по крыше ни тогда, ни даже сегодня на Ближнем Востоке не было ничего необычного: плоские крыши домов здесь всегда играли огромную роль в жизни их обитателей. На крышах вялили фрукты, стегали одеяла; на крышу поднималась вечером вся семья, чтобы поужинать и насладиться вечерней прохладой после иссушающего летнего зноя. Так что ничего особенного в том, что царь стоял на крыше и обозревал с нее окрестности собственной столицы, не было.

Но вопрос вопросов заключается в том, что следует понимать под купанием Вирсавии и знала ли она во время этого купания, что за ней наблюдает царь.

Одни комментаторы утверждают, что это был как раз тот самый день, когда Вирсавия закончила отсчет семи “нечистых дней” после месячных и решила окунуться в расположенный в ее дворе ритуальный бассейн — микву. Это означает, что Вирсавия купалась совершенно обнаженной, как это предписывается законами ритуального омовения.

Согласно другим комментаторам, Вирсавия, завернувшись в огромное полотенце или отрез ткани, просто мыла голову. Однако в какой-то момент — ах! — это полотенце с нее соскользнуло, и она осталась обнаженной.

Словом, в одном все комментаторы сходятся: царь в какой-то момент увидел Вирсавию обнаженной, и эта сцена помутила ему рассудок, вызвала настолько сильное желание обладать этой женщиной, что он уже не мог ему противостоять. Давид посылает выяснить, кто такая эта красавица, и ему сообщают, что речь идет не о девице, а о мужней жене. Более того, ему говорят, что эта женщина — дочь и жена одних из самых близких и преданных ему людей, которых ему никак не следует обижать или оскорблять, но это тоже его не останавливает. Своей царской властью он велит привести ее к нему.

Разумеется, большинство комментаторов твердо убеждены, что Вирсавия отнюдь не догадывалась, что царь за ней наблюдает, и все произошло совершенно случайно. Однако Рам Орен в своей книге “Из Библии — с любовью” считает, что Вирсавия просто не могла не знать, что на закате царь выходит на крышу, и сознательно соблазнила Давида.

А вот как представляется Орену первая встреча Давида и Вирсавии:

“Назавтра, после того как он всю ночь не сомкнул глаз, она пришла, скромно потупив взгляд, но тая в душе торжество победительницы. Ее купание достигло своей цели. Царь был только человеком из плоти и крови, и она знала, что он не устоит перед ней. Теперь, когда было завоевано его тело, ей надо было завоевать его сердце.

Казалось, в комнате царя раскалился воздух, но Давид попытался скрыть свое волнение. В то же время он ни на минуту не мог оторвать от нее глаз, и она чувствовала это.

Она ожидала, что их первая встреча завершится короткой беседой, после чего царь отошлет ее назад, но он захотел, чтобы она осталась. Тишина длилась долго. Наконец, Давид встал с трона и приблизился к ней. Она с трудом удержалась от того, чтобы посмотреть ему в лицо, — боялась, что тогда он заметит пляшущие в ее глазах огоньки. Неожиданно царь притянул ее к себе, и она вдруг поняла, что ее тело жаждет мужчины. Пять месяцев прошло с того дня, как Урия ушел на войну. Она с трудом переносила одиночество, мысли о мужской ласке не давали ей покоя. И когда Давид коснулся ее, она почувствовала, как озноб страсти пробежал по ее телу. Они упали на лежащий на полу ковер из козьей шерсти. Она желала его так же, как он желал ее… Нет! Она желала его куда больше, чем он ее!”[70]

Таким образом, Рам Орен всю вину за случившееся перекладывает на Вирсавию, что, скажем прямо, выглядит сомнительно и сильно отдает мужским шовинизмом. Но даже такой циник, как Орен, признает, что чувство, которое возникло у Давида к Вирсавии, было чем-то намного большим, чем просто слепая страсть. Нет, это была подлинная любовь — Давид постоянно думал о Вирсавии, ему хотелось, чтобы она все время находилась рядом; он чувствовал себя счастливым уже от того, что видел ее, слышал ее голос. Ни к одной из женщин, даже к покойной, рано ушедшей из жизни Авигее, он не испытывал ничего подобного. И все же, когда Вирсавия пришла и сообщила ему, что она беременна, это известие выбило царя из колеи. В поисках выхода он срочно направил Иоаву письмо с требованием прислать к нему Урию с подробным докладом о том, что происходит в армии.

Замысел Давида был понятен: привести Урию домой, в постель Вирсавии, и тогда все потом решили бы, что Вирсавия беременна от мужа. Однако Урии этот неожиданный вызов домой с самого начала показался подозрительным: полевого командира не отрывают от его отряда, стоящего у стен вражеского города только для того, чтобы доставить царю отчет главнокомандующего — для этого есть вестовые. Едва Урия оказался в царском дворце, как ему не преминули шепнуть о том, что в последнее время царь полюбил запираться в своей комнате с его юной супругой…

“И послал Давид к Йоаву: пришли ко мне Урийу Хэйтийца. И послал Йоав Урийу к Давиду. И пришел Урийа к нему, и расспросил Давид о благополучии Йоава и о благополучии народа, и об успехе войны. И сказал Давид Урийи: пойди в дом свой и мой ноги свои. И вышел Урийа из дома царя, и последовал за ним дар от царя…” (2Цар. 11:6-9).

По всей видимости, чем больше Давид настаивал на том, чтобы Урия пошел отдохнуть домой, чем больше пытался его задобрить, тем больше усиливались подозрения последнего. Мы можем только догадываться, что испытывал в эти часы Урия Хеттеянин. Вероятнее всего, в его душе любовь и преданность Давиду постепенно сменялись негодованием и ненавистью от того, что Давид обесчестил его и показал, что видит в нем не друга, а просто холопа и вдобавок кретина, которого можно так легко обвести вокруг пальца. И Урия не только не пошел домой, но и улегся спать на скамью возле дворца, предназначенную для царской стражи, — чтобы все видели, что, вернувшись с фронта, он не встречался с женой:

“И лег спать Урийа у входа царского дома со всеми слугами господина его, и не пошел в дом свой. И доложили Давиду, сказав: не ходил Урийа в дом свой. И сказал Давид Урийи: ведь ты с дороги пришел, отчего же не сходил ты в дом свой? И сказал Урийа Давиду: Ковчег и Исраэль, и Йеуда пребывают в шатрах, и господин мой Йоав, и рабы господина моего стоят станом в поле, а я войду в дом свой есть и пить и спать с женою своею! Жизнью твоею клянусь и жизнью души твоей — не сделаю я этого! И сказал Давид Урийи: останься здесь и сегодня, а завтра я отправлю тебя. И остался Урийа в Иерушалаиме в тот день и на следующий. И призвал его Давид, и ел тот пред ним и пил; и упоил он его. И вышел он вечером, чтобы спать на постели своей с рабами господина своего, а в дом свой не сошел…” (2Цар. 11:9-13).

Давид, как мы видим, понял, что Урия разгадал его замысел, и все же попытался задержать его в Иерусалиме и напоить так, чтобы муж его фаворитки позабыл обо всех своих подозрениях и, будучи вдрызг пьяным, все же отправился домой и лег с женой. Однако и эта попытка провалилась: Урия выпил много, опьянел, однако не настолько, чтобы перестать соображать.

Это нежелание Урии следовать его плану с каждым часом все больше и больше раздражало Давида, который, в конце концов, начал усматривать в его поведении бунтарский настрой. Да так оно, в сущности, и было — ведь Давид велит Урии отправиться домой в приказном порядке, но тот игнорирует этот приказ, идет против воли царя! Более того, вчитаемся пристальнее в его ответ на этот приказ царя:

“Ковчег и Исраэль, и Йеуда пребывают в шатрах, и господин мой Йоав и рабы господина моего стоят станом в поле, а я войду в дом свой есть и пить и спать с женою своею! Жизнью твоею клянусь и жизнью души твоей — не сделаю я этого!”

Обратим внимание: Урия не называет Давида царем и своим господином. Нет, своим господином он объявляет своего командира Иоава, а в его отказе идти и забавляться с женой, когда его товарищи сражаются с врагом, слышится и явное осуждение того, кто в пору военной страды не разделяет участи других мужчин, а забавляется с собственными, да и чужими женами!

Чувствовал ли Давид вину перед Урией, мучила ли его совесть за совершенный им грех? Безусловно, мучила, и это отчетливо видно из текстов написанных им в те дни псалмов. Но Давид был настолько ослеплен страстью, что вновь и вновь искал оправдания собственному поведению. И как это часто бывает, чем тяжелее были муки его совести, тем большее раздражение вызывал у него Урия, ставший причиной этих мук; тем больше ему хотелось, чтобы Урия совсем исчез, умер — и тогда вместе с ним исчезло бы и тяготящее душу чувство вины.

Так Давид начинает убеждать себя, что в отказе Урии подчиниться его указам есть все признаки бунта, и, окончательно утвердившись в мысли, что Урия бунтовщик, выносит ему смертный приговор. Но, будучи не в состоянии привести его в исполнение открыто, он придумывает куда более изощренный способ. Вызвав к себе Урию, он вручает ему зашифрованное письмо к Иоаву и отсылает его обратно в Аммон:

“И написал в письме так: выставьте Урийу на место самого жестокого сражения и отступите от него, чтобы он был поражен и умер” (2Цар. 11:15).

Иоав, разумеется, поспешил исполнить приказ царя. В один из дней он объявил о начале штурма Раввы. При этом отряду Урии было дано задание сделать подкоп под стену города, но в таком месте, что аммонитяне попросту не могли этого не заметить и не выслать из стен города отряд для предотвращения этой попытки. Щадя жизни солдат, Иоав предупредил остальных бойцов этого отряда, что в определенный момент они должны будут отступить, бросив Урию один на один с выманенным из стен города врагом.

Все так и произошло: заметив небольшой отряд израильтян, пытающихся подкопаться под стену, аммонитяне обрушили на них град стрел и послали из города десант из нескольких сотен своих бойцов, чтобы помешать этим планам противника. Иоав просчитался только в одном: лишь часть отряда Урии бросилась при виде аммонитян наутек. Другая же часть предпочла остаться рядом со своим геройски сражавшимся командиром и погибнуть рядом с ним. Вот как описывает гибель Урии Иосиф Флавий:

“Последний (Иоав. — П. Л.), получив и прочитав царское послание, действительно поставил Урию и с ним несколько лучших солдат из всего войска на такую позицию, на которой, по его мнению, враги оказались бы ему особо опасными. Сам же он обещал подойти к ним со всем войском на помощь, если им удастся, подкопав стену, проникнуть в город. При этом Иоав уговаривал Урию, столь славного воина, известного своей храбростью не только у царя, но и у всех товарищей, радоваться такой серьезной возложенной на него задаче, а не выражать по этому поводу своего неудовольствия. Урия взялся затем бодро за исполнение порученного ему дела, а Иоав втайне от него велел назначенным ему в помощники воинам покинуть его, когда увидят, что враги устремятся на них. И действительно, когда евреи подошли к городу, аммонитяне испугались, как бы неприятели в том месте, где стал на позицию Урия, не предупредили их, влезши на стену, и, выставив вперед самых отчаянных своих смельчаков, отперли ворота и неожиданным сильным напором устремились на евреев. В этот момент все товарищи Урии отступили назад, как им повелел Иоав. Урия же, считая позорным обратиться в бегство и покинуть занимаемое место, стал выжидать натиска врага. Когда последние бросились на него, ему удалось перебить немалое их количество, но затем он был окружен ими со всех сторон и пал под их ударами. Вместе с ним пало также несколько его товарищей”[71].

Отсылая вестового с донесением о случившемся, Иоав велел тому сначала доложить ему о понесенных в ходе неоправданного штурма потерях, зная, что царь вспылит, услышав об этом. Однако затем вестовой должен был сообщить, что в числе погибших значится и Урия Хеттеянин, и это, уверен был Иоав, мгновенно утихомирит гнев царя. Так, собственно, все и случилось:

“И пошел посланный, и пришел, и рассказал Давиду обо всем, что поручил ему Йоав. И сказал посланный к Давиду: так как одолевали нас те люди, и вышли к нам в поле, то мы оттеснили их до входа в ворота. А стрелки стреляли в рабов твоих со стены, и умерли некоторые из рабов царя, и умер также раб твой Урийа Хэйтиец. И сказал Давид посланному: так скажи Йоаву: пусть не будет это дело злым в глазах твоих, ибо то так, то иначе губит меч; пусть сильнее будет бой твой против города и разрушь его. Так ободри его” (2Цар. 11:22-25).

Как видим, Давид не мог не понимать, что Иоава терзают сомнения по поводу нравственности его поступка, и через вестового намекнул своему главнокомандующему, что Урия заслуживал смерти не как муж его фаворитки, а как мятежник. Кроме того, он дал понять, что пришло время для взятия Раввы и завершения затянувшейся кампании — приближался новогодний праздник Рош а‑шана, и осень с ее дождями вот-вот должна была снова вступить в права.

Ну, а сразу после ухода вестового Давид велел отправить Вирсавии известие о гибели ее мужа на поле брани. Как и положено, Вирсавия пробыла тридцать дней в трауре по покойному, после чего Давид взял ее в жены. К этому времени она находилась на третьем месяце беременности, так что никто в народе этого не заметил…

* * *

Понятно, что для обычного читателя вся эта история выглядит аморальной, а поведение Давида в ней — отвратительным. Однако комментаторы Библии и еврейские религиозные философы, разумеется, не могли смириться с мыслью, что Давид, фигура которого окружена святостью и почитанием, мог опуститься до банальной интрижки с чужой женой и затем использовать свою власть, чтобы устранить ее мужа. А потому вряд ли стоит удивляться тому, что в еврейской литературе существуют десятки объяснений, призванных если не оправдать, то по меньшей мере смягчить вину Давида в истории с Вирсавией.

При этом все комментаторы отмечают, что с юридической, формальной точки зрения ни Давид, ни Вирсавия не совершили прелюбодеяния. Дело в том, что по установившейся у евреев традиции перед уходом на войну мужья давали своим женам разводное письмо — чтобы, если они попадут в плен или пропадут без вести, жена не становилась бы соломенной вдовой, которой запрещено выходить замуж.

В то же время жена должна была ждать мужа и хранить ему верность по меньшей мере до возвращения армии с войны. Если это условие было соблюдено, то, вернувшись, муж просто разрывал разводное письмо и вступал в свои права.

Такой развод дал Вирсавии и Урия, и именно на него он ссылается при разговоре с Давидом — дескать, пока не кончится война, он не желает возобновлять супружеских отношений. Но если Вирсавия была пусть и в формальном разводе с мужем, то выходит, что Давид ни у кого жену не уводил…

В сложившейся ситуации он должен был честно признаться Урии, что за время его отсутствия влюбился в его жену и переспал с ней, так что возобновление их брака невозможно. Однако такое признание, безусловно, повлекло бы осуждение царя в народе, а Давид, как уже говорилось, очень дорожил общественным мнением. Как следствие, желая, чтобы никто не узнал, что Вирсавия забеременела от него, он и начинает пытаться всеми правдами и неправдами затащить Урию на его супружеское ложе, а когда это не получается, подстраивает его смерть…

Еще одно апологетическое устное предание утверждает, что когда Давид овладел Вирсавией, она оказалась девственницей — Урия Хеттеянин был то ли евнухом, то ли импотентом, а потому и не мог выполнять своих супружеских обязанностей. Такой брак с точки зрения еврейских религиозных законов (галахи) опять-таки считается недействительным, а потому Давида вновь нельзя обвинять в том, что он соблазнил чужую жену.

Однако тогда возникает вопрос: для чего или, точнее, для кого Вирсавия окуналась в микву — ведь такое омовение совершается именно в расчете на близость с мужем?! Большинство комментаторов считают, что никакого окунания в микву вообще не было, а было самое обычное купание, возможно даже, как пишет Рам Орен, “с дальним прицелом”. А может, и в самом деле, Вирсавия просто мыла во дворе волосы уже после бани, и в какой-то момент с нее соскользнуло покрывало, в которое она укуталась.

В самой фразе “и лежал он с нею, — она же от нечистоты своей омывалась” эти комментаторы усматривают доказательство, что до близости с Давидом Вирсавия была девственницей: после пролития “девственной крови” женщина становится ритуально нечистой и запрещенной мужу до того, как она снова не окунется в микве.

Другой мидраш добавляет к этому еще одну деталь: Урия женился на дочери своего друга, когда та была совсем ребенком, и ждал, когда она созреет, чтобы после этого вступить в свои супружеские права. В тот день, когда ее увидел Давид с крыши своего дворца, у Вирсавии закончились дни очищения после первых в жизни местных — и в связи с этим ей и понадобилось окунание. Но так как Урия до того не входил к ней, она была девственницей…

Каббалисты, в свою очередь, говорят, что в том, что в непреодолимом влечении, которое Давид почувствовал к Вирсавии, не было ничего удивительного: она была его “подлинной парой”, второй половиной его души, женщиной, предназначенной ему еще до его рождения, когда их души обретались в высших мирах. Однако вспомним, что когда Урия сразу после убийства Голиафа заявил о своем желании служить Давиду и перейти в иудаизм, Давид ответил ему, что это стоит сделать хотя бы ради того, чтобы жениться на еврейке, которые являются самыми красивыми женщинами на всем Востоке.

В этом ответе Давида Бог усмотрел неуважительное отношение к женщинам Своего народа, пренебрежение их честью, и решил наказать за это Своего помазанника тем, что предназначенная ему женщина будет отдана Урии.

Но, продолжают каббалисты, рано или поздно Урия должен был погибнуть от руки врага, и Вирсавия стала бы принадлежать Давиду. Грех Давида, таким образом, заключался в том, что он ускорил эти события, не дал им свершиться “естественным путем”.

Однако сама Библия оценивает поступок Давида однозначно:

“Но дело, которое сделал Давид, злым было в очах Господа” (2Цар. 11:27).

Так, видимо, считали и его придворные, хотя все они предпочитали шептаться по углам, и никто не решался сказать об этом царю напрямую. И все же такой человек нашелся. Сам он объяснил это тем, что Бог не оставил ему иного выбора, приказав явиться к Давиду и передать, что Он вынес приговор Своему помазаннику по принципу “мера за меру”.

* * *

“И послал Господь к Давиду Натана; и пришел он к нему и сказал ему: в одном городе были два человека: один богатый, а другой бедный. У богатого было очень много мелкого и крупного скота, а у бедного не было ничего, кроме одной маленькой овечки, которую он выкупил и выкормил; и она выросла у него вместе с его детьми; один кусок хлеба она с ним ела и из чаши его пила, и на груди его спала, и была для него как дочь. И пришел странник к тому богатому человеку, и тот пожалел взять что-либо из своего мелкого и крупного скота, чтобы приготовить для гостя, пришедшего к нему; и взял овечку того бедного человека, и приготовил ее для человека, который пришел к нему…” (2Цар. 12:1-4).

Обратим внимание: пророк, видимо, тоже опасался гнева Давида, и потому начал разговор с притчи. Однако смысл этой притчи прозрачен, особенно если учесть, что такой стиль разговора во все времена был очень распространен у евреев. Богач из притчи — это Давид, обладающий огромным гаремом и при желании способный пополнить его новой женой из числа незамужних женщин. Бедняк — это, вне сомнения, покойный Урия Хеттеянин; овечка — Вирсавия; а вот “странник”, пришедший в гости к “богачу”, — это пагубная, преступная страсть, которая вначале “посетила” Давида как гость, а затем завладела всем его существом, стала “хозяином” его тела, лишила разума и толкнула на преступление.

Но странное дело: Давид с его умом не понимает смысла этой притчи и не примеряет ее на себя, то есть считает себя во всей этой истории правым и не чувствует никакой вины. Однако, начав с притчи, Натан добивается своего — царь сам выносит себе приговор:

“И сильно разгневался Давид на этого человека, и сказал он Натану: как жив Господь, человек, сделавший это, достоин смерти! А за овечку заплатить он должен вчетверо: за то, что он сделал это, и за то, что поступил без милосердия…” (2Цар. 12:6).

И тут наступает кульминация: пророк объявляет вынесенный ему приговор Небес:

“И сказал Натан Давиду: ты — тот человек! Так сказал Господь Бог Исраэлев: Я помазал тебя на царство в Израиле и Я избавил тебя от руки Шаула; и дал тебе дом господина твоего и жен господина твоего на лоно твое, и дал тебе дом Исраэлев и Иудин, и, если этого мало, Я прибавил бы тебе столько же и еще столько же. Отчего же пренебрег ты словом Господа, сделав то, что есть зло в глазах Моих: Урийу Хэйтийца убил ты мечом и жену его взял ты себе в жены, а его убил мечом аммонитян. А теперь не отступит меч от дома твоего вовеки за то, что ты пренебрег Мною и взял жену Урийи Хэйтийца, чтобы была она тебе женою. Так сказал Господь: вот Я наведу на тебя зло из дома твоего, и возьму жен твоих на глазах у тебя, и отдам ближнему твоему; и будет он спать с женами твоими пред этим солнцем открыто; ибо ты сделал это тайно, а Я сделаю это перед всем Исраэлем и при солнце…” (И Сам. 12:7–13).

Согласно мидрашу, произнеся эти слова, пророк повернулся и вышел из залы. Потрясенный Давид некоторое время молча сидел, осмысливая услышанное, а затем, когда до него дошла вся тяжесть совершенного им преступления, то сполз с трона на колени и стал молить Всевышнего о прощении. Одной из этих молитв стал знаменитый 51‑й [50‑й] псалом, считающийся образцом покаяния перед Богом:

“Для руководителя хора. Песня Давида после того, как он вошел к Бат-Шеве, и к нему приходил пророк Натан. Смилуйся надо мною, Бог, по Своей доброте, по великому Своему милосердию сотри мой проступок. Смой полностью с меня мой грех и от моего заблуждения очисть меня, ибо свой проступок я признаю и мое заблуждение всегда передо мною. Перед Тобой одним согрешил я и злое в Твоих глазах совершил я. Ведь в грехе я рожден и по заблуждению зачала меня моя мать. Ведь Ты жаждешь сокровенной правды, и скрытую мудрость Ты мне поведал. Очисти меня будто иссопом — и буду чист; омой меня — и стану белее снега…

…Мой Владыка, разомкни мои губы, и мои уста возвестят Твою славу. Ведь Ты не желаешь, чтобы я принес жертвоприношение, всесожжения Ты не желаешь. Жертвоприношение Богу — сокрушенный дух. Кроткое и удрученное сердце Бог не отвергнет…” (Пс. 51 [50]: 1–19).

Чрезвычайно показательно, с точки зрения комментаторов, то, что Давид здесь настаивает, что он совершил грех перед Богом, а не перед людьми, то есть не считает, что Вирсавия была в момент их близости женой Урии. Вновь и вновь напоминает Давид Богу, что он — только человек, и, как всякий потомок Адама и Евы, не всегда способен совладать со своими страстями и управлять сидящим внутри каждого человека “змеем-искусителем” — животным началом. Сознавая, что в рамках Закона Моисеева он не имеет права приносить грехоочистительную жертву (так как такая жертва приносится лишь за нечаянные преступления), Давид приносит Богу сокрушенный дух, свое раскаяние. Раскаяние это, говорят комментаторы, было столь глубоко и искренне, что Всевышний отменяет вынесенный ему смертный приговор, но не отменяет наказание как таковое: за свой грех Давид, как он и сам присудил, должен будет заплатить вчетверо — блудом за блуд, смертью за смерть. И Бог снова посылает Нафана, чтобы тот сообщил ему как об отмене смертного приговора, так и о грядущих наказаниях за совершенные им грехи:

“И сказал Натан Давиду: и Господь снял грех твой — ты не умрешь. Но так как ты дал повод врагам Господа хулить Его этим делом, то умрет сын, родившийся у тебя…” (2Цар. 12:13-14).

О том чувстве счастья и облегчения, которое охватило его, когда Нафан произнес эти слова, Давид поведал в 32‑м [31‑м] псалме:

“Счастлив тот, чей проступок прощен и заблуждение забыто. Счастлив человек, которому Господь не вменяет греха, ибо нет в душе его коварства. Когда я безмолвствовал, болели мои кости; от боли ревел я весь день. Ведь днями и ночами тяжело давила на меня Твоя рука; моя свежесть превратилась в летнюю сушь…” (Пс. 32:1-4).

Но и после этого Давид помнил о совершенном им грехе и еще не раз упоминал о своей вине перед Богом в различных псалмах.

Все эти события, согласно еврейским источникам, происходили в “десять грозных дней” между новогодним праздником Рош а‑шана и Судным днем, когда человек силой своей молитвы, раскаяния и добрыми делами может отменить вынесенный ему приговор Небес. Добрую весть о прощении Нафан приносит царю сразу по окончании Судного дня, который обычно приходится на вторую половину сентября.

Таким образом, жаркое, дышащее страстью лето кончилось. Наступила осень, а Равва все еще продолжала стоять. Ее штурм опять было решено отложить до весны. А зимой 2911 года по еврейскому летосчислению (849 г. до н.э.) Вирсавия родила Давиду сына…

* * *

Родившийся у Вирсавии ребенок оказался болезненным и слабым, и повитухи с самого начала поняли, что его не выходить. Когда об этом доложили Давиду, он решил попытаться силой молитвы спасти сына.

О том, как дорог был Давиду этот младенец, рожденный подлинно любимой им женщиной, свидетельствует то, что, как только ему доложили о болезни ребенка, Давид наложил на себя строгий пост, а ночи проводил, катаясь по земле, чтобы собственным унижением и муками выпросить для ребенка жизнь. Все попытки придворных утешить царя, убедить его прервать затянувшуюся голодовку окончились ничем, и это невольно напугало слуг Давида — никогда прежде они не видели своего господина в таком горе, находившегося буквально на грани помешательства.

Но на седьмой день после рождения ребенка случилось неизбежное — он скончался. Скончался, не дожив одного дня до обряда обрезания, символизирующего союз еврейского народа с Богом, а потому и не получив имени. В самой смерти этого сына царя было что-то зловещее — мрачное предсказание пророка Нафана явно начинало сбываться…

Растерявшиеся слуги не знали, как сообщить Давиду о случившемся. Ведь если, считали они, царь так убивался по младенцу, когда тот был жив, то кто его знает, как он воспримет известие о его смерти — не впадет ли в ярость, не обезумеет ли вообще от горя, не попытается ли наложить на себя руки?! Однако, заметив, как его челядь перешептывается по углам, обсуждая, как бы поделикатнее сообщить царю скорбную весть, Давид все понял сам.

— Что, умер ребенок? — спросил он напрямую и, услышав, что младенца больше нет, снял перепачканное землей платье, выкупался, надел чистые белые одежды и направился в Переносной храм, чтобы принести там жертвы и еще раз помолиться.

Вернувшись, Давид немедленно попросил накрыть для него стол и с аппетитом стал есть, наверстывая упущенное за семь дней поста. Это его поведение вызвало при дворе совершенное недоумение, и многие решили, что, услышав известие о смерти ребенка, Давид и в самом деле лишился рассудка — пусть и иначе, чем это ожидалось вначале. Однако Давид не видел в своем поведении ничего странного. Напротив, с его точки зрения, оно было вполне рациональным, что он и объяснил слугам:

“И сказали ему слуги его: что это значит, что ты так поступаешь? Из-за ребенка еще живого постился ты и плакал, а когда ребенок умер, ты поднялся и ел хлеб? И сказал он: пока ребенок жил, я постился и плакал, ибо думал: кто знает, может быть, помилует меня Господь и ребенок останется жив. А теперь он умер, зачем же мне поститься? Разве я смогу возвратить его? Я иду к нему, а он ко мне не возвратится” (2Цар. 12:21-23).

* * *

Если верить устному преданию, смерть сына стала для мечтавшей о ребенке Вирсавии страшным ударом. В какой-то момент она решила, что за ее грех измены Урии отныне все ее дети будут обречены на смерть, и стала отказывать Давиду в близости.

Однако, по версии мидрашей, царь сумел убедить ее, что они обязаны продолжить любить друг друга, так как через пророка ему было открыто, что именно сыну, который родится у него от Вирсавии, он и должен будет передать бразды правления государством.

Разумеется, у исследователей, стоящих на позициях библейской критики, это предание вызывает исключительно иронию. Они видят в нем лишь еще одно доказательство расчетливости Вирсавии, ставшей любимой женой царя: зная о той страсти, которой пылает к ней Давид, она поставила передачу престола ее будущему сыну в качестве условия их близости. Библейский текст, впрочем, не дает никаких оснований ни для тех, ни для других домыслов; он как всегда прост и информативен:

“И утешил Давид Бат-Шеву, жену свою, и вошел к ней и спал с нею; и родила она ему сына, и нарекла она ему имя Шломо. И Господь возлюбил его. И возвестил о том, через пророка Натана, и он нарек ему имя Йедидья (любимый Господом) ради Господа (который любил его)…” (2Цар. 12:24-25).

Как видим, из текста прямо следует, что о том, что именно родившийся у Вирсавии сын Соломон (Шломо) станет его наследником, Давид узнал от Нафана уже после его рождения. Об этом пророчестве он и будет вспоминать потом, в конце жизни, в разговоре с сыном:

“И было ко мне слово Господне сказано: много крови пролил ты, и войны большие вел ты; не должен ты строить дом имени Моему, потому что много крови пролил ты на землю передо Мной. Вот сын родится у тебя, он будет человек мирный. И дам Я ему покой от всех врагов его вокруг, поэтому Шеломо будет имя его. И мир и тишину дам Я Исраэлю в дни его. Он построит дом имени Моему, и он будет Мне сыном, а Я буду отцом ему…” (1Пар. 22:8-10).

Само имя Шломо, транскрибированное авторами синодального перевода как Соломон, в сознании человека, владеющего ивритом, мгновенно вызывает ассоциации со словом “шалем” (“цельный”, “неделимый”), а значит, и словом “Иерушалаим” (“Иерусалим” — “ир шалем” — “единый город”); а также со словом “шалом” — “мир”.

У религиозных евреев не вызывает сомнения, что переданное через пророка Нафана обещание Бога сбылось: 40 лет правления царя Соломона стали для еврейского народа годами мира и процветания; он значительно укрепил единое Еврейское государство, созданное Давидом, и построил великолепный Иерусалимский храм.

Так как, согласно библейскому тексту, Давид скончался, когда Соломону было только 12 лет, то нетрудно посчитать, что в момент его рождения Давиду было уже 58, а в момент знакомства с Вирсавией — 56 лет. Таким образом, Шломо родился в 2912 году по еврейскому летосчислению (848 год до н. э.).

С точки зрения психологов, возраст Давида многое объясняет в его взаимоотношениях с Вирсавией: период между пятьюдесятью и шестьюдесятью годами — как раз тот возраст, о котором известная русская поговорка гласит, что “седина в бороду — бес в ребро”. Именно в этот возрастной период многие, особенно добившиеся успеха на том или ином профессиональном поприще мужчины уходят от своих жен к более молодым подругам и нередко создают новые семьи.

Так что, если разобраться, с житейской точки зрения в поступке Давида нет ничего необычного.

Согласно другому устному преданию, история с Вирсавией произошла, когда Давиду было не 56, а 45 лет. Вскоре после смерти первенца Вирсавии, говорит этот мидраш, Давид тяжело заболел. Болезнь эта длилась 13 лет, в течение которых он был практически прикован к постели, так что многие были уверены, что за грех с Вирсавией и убийство Урии Всевышний все же приговорил его к смерти. Как считается, в дни этой болезни Давид и написал 6‑й псалом, который рекомендуется читать страдающим тяжелым заболеванием как личную молитву об исцелении. В нем, как и предписывает еврейское мировоззрение, Давид воспринимает посылаемую человеку болезнь как наказание или испытание от Бога и одновременно выражает уверенность в том, что Бог слышит каждого, кто обращается к Нему всем сердцем, и дарует такому больному исцеление:

“Для руководителя хора. В сопровождении струнных. Для восьмиструнной арфы. Песня Давида. Господь, не в гневе наставляй меня и не в ярости наказывай. Сжалься надо мной, Господь, ибо я несчастен; излечи меня, Господь, ибо содрогаются мои кости. Необычайно встревожена моя душа. А Ты? Господь, до каких пор?! Вернись, Господь, избавь мою душу, спаси меня по Твоему милосердию. Ибо мертвые не помнят тебя: в преисподней кто скажет Тебе “спасибо”?! Я измотан своими стонами, каждую ночь слезами орошаю свою постель. Помутнели от горечи мои очи, ослеплен я своими недругами. Оставьте меня, все творящие беззаконие, ибо услышал Господь голос моего плача. Услышал Господь мою мольбу, мою молитву Господь примет. Опозорятся и начисто рассеются все мои враги, обратятся вспять и в мгновение будут посрамлены” (Пс. 6).

По преданию, боли, терзавшие Давида во время этой болезни, были так сильны, что по ночам он плакал в подушку, и наутро ее приходилось выжимать — то ли от пота, то ли от слез. Между тем Давид не мог не чувствовать, что многие придворные (и прежде всего это был его советник и дед Вирсавии Ахитофел) злорадствуют по поводу его болезни, и именно их он называет в этом гимне своими недругами и врагами.

Всевышний, продолжает мидраш, спустя 13 лет откликнулся на мольбу Давида, послал ему полное выздоровление и дал соединиться с Вирсавией, чтобы на свет мог появиться Соломон. Свое ощущение, что многие злорадствуют по поводу его болезни и с нетерпением ждут его смерти, Давид передал в написанном в те дни в 35‑м [34‑м] псалме, а в 41‑м [40‑м] псалме он, как считал Мальбим[72], намекает на свои подозрения, что его пытались отравить — и именно с этим царь, дескать, и связывал какое-то время свой недуг. Но в 38‑м [37‑м] псалме Давид снова высказывает уверенность, что болезнь была ему послана за грех с Вирсавией, а в честь своего выздоровления он, как утверждает традиция, сложил 40‑й [41‑й] псалом.

* * *

В связи с историей Вирсавии невольно возникает вопрос: зачем автор “Второй книги Самуила” вообще сохранил рассказ о ней для потомков?!

Если его целью было, как утверждают историки, создать лубочный образ царя-пророка, чтобы будущие поколения относились к нему не иначе как со священным трепетом, то он мог бы просто обойти молчанием все перипетии взаимоотношений Урии, Вирсавии и Давида и написать: “И взял Давид в жены Бат-Шеву, и она родила ему сына…”… Или, в крайнем случае:

“И взял Давид в жены Бат-Шеву, жену Урии…” — и пусть уже дальше комментаторы ломают головы над тем, почему жена Урии стала женой Давида, и выдвигают по этому поводу различные версии.

Видимо, в том-то все и дело, что вот такая елейная картинка автору “Второй книги Самуила” была не нужна — ему важно было рассказать правду; ему крайне важно было донести до читателя величие личности Давида во всех ее проявлениях, в том числе — в грехе и раскаянии. А между тем предназначенные Богом для Давида наказания отнюдь не ограничивались смертью первого сына — впереди стареющего царя ждали новые удары судьбы.

Глава третья. Семейные тайны

В начале новой военной кампании против Аммона Иоав сомкнул кольцо вокруг Раввы, взял ее в блокаду, а затем оставил город без источников воды.

“И воевал Йоав против Раввы Аммонитской, и стал захватывать царскую столицу. И послал Йоав посланцев к Давиду сказать: воевал я против Раббы и взял уже город воды. А теперь собери остальной народ и обложи город, и покори его, ибо если я возьму город, наречется он именем моим” (2Цар. 12:26-28) — так говорит об этих событиях Библия, заставляя ученых теряться в догадках, что следует понимать под “городом воды”.

По одной версии, как и при взятии Иерусалима, Иоав обнаружил единственный идущий в город водовод и перерезал его.

По другой — в Равве было (как позднее в Иерусалиме) два ряда стен: после того, как Иоав взял первую из них, жители города укрылись за второй, внутренней стеной. Однако при этом все колодцы и водосборники дождевой воды Раввы находились в первом, “внешнем” городе, и таким образом осажденные аммонитяне начали умирать от жажды. И в том, и в другом случае падение Раввы становилось неизбежным. Но Иоав опасался, что если он возьмет столь долго сопротивлявшийся город сам, то Давид возревнует к его славе победителя, а чем чревато впадение в немилость к венценосному дяде, он хорошо усвоил на примере Урии Хеттеянина. Кроме того, Иоав прекрасно понимал, как важно для Давида лично насладиться поражением и унижением аммонитян после того, как те унизили и оскорбили его послов к царю Аннону.

Поэтому Иоав не стал торопиться со штурмом внутренних стен Раввы, а направил гонца к Давиду с предложением явиться с подкреплением и взять город, так, чтобы лавры победителя достались именно ему (если этот чисто греческий оборот вообще уместен, когда речь идет о еврейской истории). И Давид, разумеется, не преминул провести мобилизацию и подойти к Равве со свежими силами для решающего удара. Мы не знаем, была взята столица аммонитян штурмом или сдалась на милость победителя. Неизвестной осталась и судьба царя Аннона. Точнее, мы можем только догадываться, что Давид отрубил Аннону голову, но не более того.

А вот рассказ о том, что последовало за взятием Раввы, можно перевести двояко. Приведем то, как переводится этот отрывок в синодальном переводе:

“И взял Давид венец царя их с головы его — а в нем было золота талант и драгоценный камень — и возложил его Давид на свою голову, и добычи из города вынес очень много. А народ, бывший в нем, он вывел и положил их под пилы, под железные молотилки, под железные топоры и бросил их в обжигательные печи. Так он поступил со всеми городами Аммонитскими. И возвратился после того весь народ в Иерусалим” (2Цар. 12:30-31).

В целом этот перевод точен. И читая этот текст, невольно чувствуешь озноб по коже от поистине садистской жестокости Давида, повелевшего распиливать аммонитян пилами, забивать их молотилками и топорами или заживо сжигать в печи.

Но вот как звучит тот же отрывок в переводе Штейнберга:

“И взял Давид венец Малкома с головы его; весу в нем талант золота с драгоценными камнями, и был он над головой Давида; и добычи из города вынес он очень много. А народ, бывший в нем, вывел он и приставил к пилам и молотильням железным, и секирам железным, и пристроил их к кирпичным заводам, и так поступил со всеми городами Аммонитскими. И возвратился Давид и весь народ в Иерусалим”[73].

Следует признать, что данный перевод куда ближе к оригиналу, чем синодальный. В немалой степени это объясняется тем, что Штейнберг не только блестяще знал иврит, но и был хорошо знаком как с научной, так и с религиозной трактовкой Библии. Поэтому если авторы синодального перевода прочли одно из выражений текста как “атерет-мелхам” и, соответственно, перевели его как “царский венец”, то Штейнберг прочел его как “атерет-малком”, а Малком — это не кто иной, как глава пантеона аммонитских богов (в сущности, “бог-царь”). Таким образом, выходит, что Давид сорвал корону не с головы царя аммонитян, а со статуи их верховного бога. И Давид отнюдь не возложил этот венец на свою голову, а “был он над головой Давида” — то есть позволить себе надеть корону с идола Давид не мог, но зато, если верить мидрашу, с удовольствием прибил ее в качестве военного трофея над изголовьем своего трона.

Однако ключевая разница между синодальным переводом и переводом Штейнберга заключается в том, что слово “ва-исам” как в древнем, так и в современном иврите можно перевести и как “положил”, и как “приставил”.

Таким образом, если в синодальном переводе, да и в переводе Йосифона аммонитян положили под пилы и начали распиливать, затем долго били молотилками, потом раскраивали им головы топорами и уже после всего этого бросали заживо в печи для обжига кирпичей, то у Штейнберга их… приставили к этим самым пилам, молотилкам, топорам и печам и заставили выполнять различные строительные работы. Согласитесь, что разница существенная, меняющая само наше отношение к Давиду.

Штейнберг настаивает на правильности своего перевода, утверждая, что “…глаголы в этом стихе, равно как и в параллельном ему в 1Лп, 20, 3, выражают только порабощение аммонитян и принуждение к самым тяжелым работам. Об умерщвлении же их здесь и помину нет”[74]. Да это было бы и невозможно, отмечает Штейнберг, так как Пятикнижие Моисеево, объявляя аммонитян родственным евреям народом, запрещает даже затевать с ними войну без какого-либо серьезного повода.

Мидраш также утверждает, что Давид просто угнал в Иерусалим десятки тысяч аммонитян, приговорив их отбывать различные трудовые повинности, после чего они были отпущены домой.

* * *

Следующими войнами, которые пришлось вести Давиду, стали новые столкновения с филистимлянами. И вновь непонятно, кто именно стал их зачинщиками — евреи или филистимляне, однако последние, после того как все их соседи были завоеваны, явно чувствовали себя все менее и менее уверенно.

По всей видимости, Давид решил продвинуться еще дальше на юг и получить необычайно важную для торговли общую границу с Египтом. С этой целью он нанес удар по филистимскому городу Гезер, на помощь которому поспешили другие города-государства, да и в покоренном Гефе вдруг вспыхнул мятеж. Однако в итоге Давиду удалось нанести по филистимлянам столь мощные удары, что Гезер и другие города в итоге сочли для себя лучшим выходом покориться.

И вновь, описывая эти войны, Библия говорит, что в радах филистимлян были “великаны”, с которыми пришлось вести бой героям армии Давида:

“И было после того: когда началась война с пелиштимлянами в Гэзере, тогда поразил Сибхай, хушитиянин, Сипайа, одного из детей великанов. И покорились они. И была еще одна война с пелиштимлянами, и поразил Эльханан, сын Яира, Лахми, брата Гольйата, гитиянина, у которого древко копья было, как ткацкий навой. И была еще одна война в Гате. И был там человек рослый, у которого было по шести пальцев — всего двадцать четыре. И он тоже родился от великана. И поносил он Исраэль. И поразил его Йеонатан, сын Шимы, брата Давида…” (1Пар. 20:4-8).

Наконец — хотя Библия об этом напоминает лишь косвенно — исторические хроники свидетельствуют, что Давид захватил и часть финикийских земель — вплоть до Сидона, однако — странное дело! — видел при этом в финикийцах скорее союзников, чем покоренный народ, и предоставил им полную свободу действий. Впоследствии Соломон вообще вернул финикийцам большую часть этих земель, совершенно отказавшись от своего права на них.

Возможно, такая покладистость Давида по отношению к финикийцам объяснялась пониманием, что этот народ было куда выгоднее держать в торговых партнерах, чем в вассалах, используя при необходимости его мощный торговый флот.

К сожалению, нам почти ничего не известно о Давиде как дипломате, хотя многие историки предполагают, что он постоянно осуществлял дипломатические сношения с Египтом и вел войны при его молчаливой поддержке. Иначе и в самом деле трудно объяснить, почему египтяне спокойно смотрели на усиление Давида и не пытались прийти на помощь ни к одному из покоряемых им народов[75].

Одним из главных достижений Давида считается то, что он “приобщил Палестину к рынку, сложившемуся в восточном Средиземноморье, благодаря чему Палестина начинает играть большую роль как посредник в торговле между Вавилонией с одной стороны, Финикией и Малой Азией и Египтом — с другой”[76].

Любопытно, что если Библия объясняет причины по меньшей мере части войн, которые вел Давид, лишь эмоциональными мотивами (к примеру, войны с аммонитянами и моавитянами), то историки усматривают в них холодный политический расчет. Целью этих войн было не только отвести внешние границы страны подальше от земель, на которых непосредственно жили израильтяне, но и получить доступ к главным торговым путям, а заодно обеспечить территориальное пространство, позволяющее быстро перебрасывать войска из одной части страны в другую, и таким образом надежно защитить государство от любого внешнего врага.

“Если мы попробуем реконструировать стратегическую концепцию, лежащую в основе завоеваний Давида, — пишут Герцог и Гишон, — мы придем к заключению, что Давид был первым из палестинских правителей, который хорошо понял, что для полного и надежного господства над этой территорией — и, соответственно, безопасного существования — требовался контроль над всеми тремя основными путями, связывавшими Египет с Малой Азией и Месопотамией: приморской дорогой, дорогой по водоразделу и Царской дорогой. Под контролем Давида также находились второстепенные пути, в частности дорога через долину Иордана, и, что самое важное, по меньшей мере отдельные участки дороги, которая шла по краю пустыни и огибала район Трансиорданского плато с оседлым населением. Таким образом, держава Давида протянулась от Средиземного моря на западе до пустыни на востоке, при этом он беспрепятственно мог перебрасывать свои войска внутри страны по вышеупомянутым параллельным дорогам в случае внешней угрозы с севера или с юга”[77].

Но, как это часто бывает, будучи выдающимся государственным деятелем и полководцем, управляя разросшейся державой, Давид оказался не в состоянии навести порядок в собственном доме.

* * *

“От полонянок, находившихся в царском гареме, у Давида родилось четыреста сыновей. Все они, вопреки иудейскому закону, выбривали волосы на висках, а на затылке заплетали их в косы; заставляли носить себя в золотых паланкинах и в армии занимали места начальников и командиров; все они были задиры и драчуны, наводившие ужас на окружающих”, — сообщает трактат Талмуда “Киддушин”[78].

Уже из этих слов можно понять, что, во-первых, Давид не уделял особого внимания своим сыновьям, а во-вторых, так как национальность у евреев наследуется по матери, большинство своих сыновей не считались евреями по рождению. Если они хотели стать таковыми, им надо было проходить гиюр — обряд перехода в иудаизм. Часть из них, вероятно, проходила через эту церемонию, часть — нет. Трудно даже сказать, знал ли Давид всех этих сыновей в лицо. По мнению исследователей, действительно “своими” сыновьями, которых он любил и в воспитании которых принимал участие, Давид считал лишь сыновей, рожденных от шести первых жен и Вирсавии, и именно они упоминаются в Библии поименно — шестеро сыновей, родившихся в Хевроне (2Цар. 3:2-8), и одиннадцать, родившихся в Иерусалиме (2Цар. 5:14-16).

При этом подробно рассказывается лишь о четырех из них — Амноне, Авессаломе (Авшаломе), Адонии (Адониягу) и Соломоне (Шломо).

Но у Давида, как уже говорилось, были и дочери, о чем упоминается совсем мельком (2Цар. 5:14). Судя по всему, царский гарем размещался в отдельном доме, и в нем же вплоть до того, как их отдадут замуж за какого-нибудь бойца царской гвардии, жили и многочисленные царевны.

Выходить за пределы гарема им позволялось лишь по особому разрешению, и при этом поверх белой нательной рубахи до пят, называвшейся “кутонет” (хитон), девушки носили полосатую рубаху, спускавшуюся почти до коленей и являвшуюся своеобразным символом их девственности. Библия донесла до нас имя только одной из дочерей Давида — Фамарь (Тамар), да и то в связи со страшной, вызывающей содрогание историей, произошедшей в стенах царского дворца.

Первенец Давида Амнон, считающийся, само собой, наследным принцем, неожиданно воспылал любовной страстью к своей сводной сестре — дочери Давида от гисурской принцессы Махи, красавице Фамарь. Мысли о Фамари, жажда обладать ее телом сводили Амнона с ума; любовные фантазии одолевали его днем и ночью, и ни о чем другом он был думать просто не в состоянии. При этом каким образом выманить Фамарь из царского гарема, устроить с ней свидание, не говоря уже о чем-то большем, Амнон не знал.

Измученный бессонницей, потерявший аппетит принц словно призрак бродил по царскому дворцу, пока на его состояние не обратил внимание Ионадав — племянник Давида, сын его родного брата Самая (Шимы). Понимая, что все его будущее зависит от того, насколько он окажется близок и полезен наследнику престола, Ионадав старался поддерживать добрые отношения со всеми любимыми сыновьями царя. Узнав, что Амнон “болен любовью”, этот хитроумный молодой человек предложил ему план действий, который сработал именно так, как он и рассчитывал.

В один из дней Амнон, по совету кузена, притворился серьезно, едва ли не смертельно больным и слег в своем доме. В болезнь Амнона поверили — ведь, как было уже сказано, страсть к Фамари и в самом деле сказалась и на его внешности, и на поведении. Услышав о недомогании своего первенца, Давид поспешил навестить его, и на вопрос, есть ли у сына какие-то желания, которые он мог бы выполнить, Амнон ответил: “Пусть придет Тамар, сестра моя, и даст мне еды, и испечет при мне пару лепешек, и я поем из рук ее” (2Цар. 13:5).

Любопытно, что эта просьба отнюдь не показалась Давиду странной и подозрительной. Может быть — кто знает?! — потому, что Фамарь славилась в семье царя как искусная повариха. Царь поспешил исполнить желание старшего и, возможно, на тот момент любимого сына — велел Фамари направиться в дом к Амнону и приготовить ему еду.

Войдя в залу, где на кушетке лежал Амнон, Фамарь разожгла в жаровне огонь и на раскаленном железном листе приготовила напоминающие внешне русские блины необычайно вкусные лепешки — их и сегодня готовят прямо на глазах у покупателей арабские и друзские женщины на всех рынках Ближнего Востока. Однако, когда Фамарь поставила на поднос горку лепешек, Амнон вдруг заявил, что ему стало совсем плохо, он хочет перелечь в свою спальню и просит всех, кроме Фамарь, уйти. Слуги поспешили исполнить приказ принца, а Амнон попросил Фамарь подать ему лепешки в спальню, в кровать.

Думается, в этот момент девушка уже начала что-то подозревать, но, связанная указанием отца накормить брата, решила повиноваться. И в то самое мгновение, когда она поднесла к Амнону поднос с лепешками, принц притянул ее к себе и повалил на постель.

С этого момента, видимо, стоит процитировать библейский текст, так как в нем действительно важно каждое слово:

“И когда она подавала ему есть, он схватил ее и сказал ей: ложись со мною, сестра моя. Но она сказала: нет, брат мой, не принуждай меня, ибо не делается так в Исраэле; не делай этой мерзости. А я, куда денусь я с позором моим?! И ты, ты будешь как один из подлецов в Исраэле. А теперь поговори ты с царем, и он не возбранит мне стать твоею. Но он не хотел слушать слов ее и одолел ее, и изнасиловал ее, и лежал с нею. И возненавидел ее Амнон чрезвычайною ненавистью, так что ненависть, какою он возненавидел ее, была сильнее любви, какою любил ее, и сказал ей Амнон: встань, уйди! И сказала она ему: нет, ибо это зло — прогнать меня — больше того, которое ты сделал со мною раньше. Но он не хотел слушать ее. И позвал отрока, служителя своего, и сказал: прогони-ка эту от меня вон и запри дверь за нею. А на ней был разноцветный кутонэт, ибо такое платье носили царские дочери-девицы. И вывел ее слуга его вон, и запер за ней дверь. И взяла Тамар пеплу, и посыпала голову свою, а разноцветный кутонэт, который на ней, разодрала, и положила она руку на голову свою, и пошла, рыдая. И сказал ей Авшалом, брат ее: не Амнон ли, брат твой, был с тобою? — А теперь, сестра моя; он — брат твой, не принимай этого близко к сердцу. И жила Тамар в одиночестве в доме Авшалома, брата своего. И услышал обо всем этом царь Давид, и очень разгневался. И не говорил Авшалом Амнону ни худого, ни доброго, ибо возненавидел Авшалом Амнона за то, что он обесчестил Тамар, сестру его” (2Цар. 13:11-21).

Как видим, вначале Тамар пытается умолить брата “не делать этой мерзости”, так как она навлечет позор как на ее, так и на его голову. Затем она соглашается… стать его женой, просит пойти к отцу и попросить ее руки — и тот… “не возбранит” этого брака. Наконец, поняв, что Амнон не желает ничего слушать, она начинает отчаянно сопротивляться, но Амнон, разумеется, оказывается сильнее. Однако, как только он насыщает свою похоть, та самая девушка, которую он вроде бы только что любил и желал, становится ему вдруг не просто нежеланной, а неприятной; начинает казаться едва ли не отвратительной…

Думается, почти каждый мужчина испытал хотя бы раз в жизни нечто подобное, и сцена эта с точки зрения мужской психологии является удивительно точной. В Талмуде история Амнона и Фамари рассматривается в качестве примера того, чем плотская страсть отличается от подлинной любви. Последняя, говорят мудрецы Талмуда, является чувством, в основе которого лежит именно духовная близость и которое поэтому не зависит ни от каких условий и с возрастом лишь усиливается. Чувство же, порожденное физической красотой, зависящее от неких чисто внешних факторов, любовью не является. Это лишь эгоистическое желание обладать, стремление завоевать желаемый предмет, достигнуть цели. Как только желание удовлетворено и цель достигнута, исчезает и подобная любовь…

Именно это и происходит с Амноном. То, что им владела исключительно похоть, пусть и облачившаяся в одежды романтического чувства, доказывает и все остальное его бесчеловечное поведение. Амнон не просто велит Фамари уйти — он даже не позволяет ей досидеть в его доме до темноты, чтобы скрыть свой позор! Нет, он выгоняет ее посреди бела дня на улицу, и в этой ситуации несчастной девушке не остается ничего другого, как предать случившееся гласности и подчеркнуть, что все это произошло не по ее вине; что она сопротивлялась насильнику.

С этой целью Фамарь и разрывает свою полосатую рубаху девственницы, посыпает голову пеплом из той самой жаровни, на которой она пекла лепешки для Амнона, и вот так, на виду у всех, рыдая, идет в дом своего брата Авессалома…

В связи с этим в истории Амнона и Фамарь возникает немало вопросов. И самый главный из них заключается в том, почему Давид не наказал Амнона. Да, “очень разгневался”, но не наказал! Хотя царь должен был чувствовать свою личную ответственность за то, что произошло в его семье: ведь в конце концов это именно он послал дочь к сыну, и Амнон должен был заплатить и за свое вероломство, и за два страшных преступления — изнасилование и вступление в связь с собственной сестрой. Причем вроде бы Амнон не мог оправдаться тем, что он совершил этот грех с сестрой только по отцу, а не по матери, так как Пятикнижие ясно указывает: “И если человек возьмет сестру свою, дочь отца своего или дочь матери своей, и увидит наготу ее, и она увидит наготу его, то это позор, да будут они отторгнуты на глазах у сынов народа их. Наготу сестры своей он открыл; грех свой понесет он” (Лев. 20:17).

Объяснение некоторых комментаторов, что Давид не мог наказать Амнона, так как еще чувствовал, насколько безнравственно он сам выглядит в истории с Вирсавией, звучит откровенно слабо и неубедительно. Между тем вопрос о том, почему Давид решил оставить Амнона безнаказанным и как вообще такое могло произойти в царском дворце, видимо, не давал покоя еще современникам царя, ну а уж следующие поколения вообще ломали над ним голову.

К тому же во всей этой истории есть и немало других странностей. К примеру, не только Амнон, но и его кузен Ионадав явно не усматривают в желании Амнона ничего преступного и противоестественного, а потому с легким сердцем дает совет, как заманить Фамарь в ловушку.

Сама Фамарь в момент, когда Амнон увлекает ее на постель, предлагает ему попросить ее руки у отца и выражает уверенность, что тот ему в этом не откажет — а как же тогда быть с законом, запрещающим брак с сестрами?! Существует опять-таки объяснение, что, предлагая сводному брату просить у отца ее руки, Фамарь просто пыталась найти предлог, который позволил бы ей успокоить Амнона и выскользнуть из его объятий, но этот довод опять-таки не убеждает.

По мнению мудрецов Талмуда, дело заключалось совсем в другом. Мать Фамари и Авессалома, гисурская принцесса Мааха не была еврейкой и не прошла гиюр, а потому и Фамарь не считалась еврейкой. А это, в свою очередь, с точки зрения еврейских законов означало, что она не считалась сестрой еврея Амнона и после прохождения гиюра вполне могла вступить с ним в брак. Кроме того (опять-таки с точки зрения иудаизма), брак между братом и сестрой по матери запрещен всем народам планеты, в то время как запрет на брак с сестрой по отцу касается только евреев.

Таким образом, брак между Амноном и Фамарью действительно был возможен, но Амнон от этой возможности отказался. И уж в любом случае Амнон подлежал наказанию — если не смертной казни, то принудительной женитьбе на единокровной сестре, выплате ей компенсации и т. д. То, что Давид всего лишь “разгневался”, но отказался наказывать Амнона, свидетельствует, видимо, о силе его отцовской любви, которая зачастую была настолько слепа, что шла во вред и самим детям, и всем окружающим, а порой — как убедится читатель дальше — и стране в целом.

Но Авессалом, безусловно, не простил Амнону случившегося. По всей видимости, он действительно любил Фамарь и был очень близок с сестрой, так как, в отличие от всех остальных детей Давида, они оба были не только детьми, но и внуками царя, пусть и не еврейского. Не исключено, что Авессалом в душе презирал остальных своих сводных братьев и сестер, считая их “плебеями”, и уж, конечно, сама мысль, что сын какой-то безродной еврейки обесчестил его сестру, выводила Авессалома из себя.

Видя, что отец не спешит наказывать своего первенца, Авессалом решил взять закон в свои руки и самолично отомстить за Фамарь. При этом он сознавал, с какими трудностями было связано осуществление этого плана — ведь и Амнон, и сам Давид не могли не догадываться о том, какие чувства им владеют, какие мысли роятся в его голове, и были настороже.

Таким образом, главным для Авессалома было усыпить бдительность отца и брата и выбрать наиболее подходящее время и место для нанесения удара. Поэтому ни словом, ни жестом, ни тем более действием он не выдал своих чувств. Сделав вид, что смирился со случившимся, он даже посоветовал смириться с этим и Фамарь (“А теперь, сестра моя; он — брат твой, не принимай этого близко к сердцу”).

Целых два года, два долгих года Авессалом терпеливо ожидал своего часа и, наконец, видя, что Давид и Амнон и в самом деле поверили в то, что он отказался от мести за сестру, решил, что такой час пробил.

* * *

“…И было через два года, когда в Баал-Хацоре, близ Эфраима, были стригущие овец, пригласил Авшалом всех сыновей царя…” (2Цар. 13:23).

День стрижки овец, как уже говорилось выше, всегда был одним из главных праздников скотоводов-израильтян, сопровождавшимся пиром и обильными возлияниями. Порой даже излишне обильными, когда участники праздника напивались так, что уже не ведали, что творили.

Именно после такого пира родоначальники десяти колен Израиля продали в рабство своего брата Иосифа. Именно в день стрижки овец, как помнит читатель, богач Навал напился до такой степени, что осмелился прогнать пришедших за данью людей Давида. И вот на этот праздник Авессалом и решил пригласить в свое имение всех царских сыновей.

Точнее, сначала он явился с этим приглашением к отцу — прекрасно зная, что тот откажется поехать. Тогда Авессалом начинает упрашивать Давида отпустить к нему всех царских сыновей — и Давид соглашается отпустить всех, кроме Амнона.

— Но если не ты сам, то пусть хотя бы Амнон, старший брат, пойдет с нами, — роняет на это Авессалом.

И Давид настораживается — подобная просьба кажется ему подозрительной: “И сказал ему царь: зачем ему идти с тобою?” (2Цар. 13:26). Но Авессалом так упрашивал, казался таким искренним и доброжелательным, что Давид уступил.

Между тем, получив согласие отца, Авессалом поспешил в свое имение и приказал слугам дождаться, когда все участники праздничного пира будут пьяны, а затем наброситься на Амнона с ножами и ножницами для стрижки овец и заколоть его. Причем дождаться надо было обязательно. Во-первых, потому, что в трезвом состоянии Амнона, бывшего отличным воином, взять было не так-то просто. А во-вторых, для того, чтобы было как оправдаться перед Давидом — в конце концов, какой спрос с пьяных?!

Так и было сделано. В самый разгар пира, когда уже, казалось, ни один мужчина в имении Авессалома не держался на ногах, хозяин дома, все это время только делавший вид, что пьет вместе со всеми, а сам остававшийся совершенно трезвым, подал условный знак слугам. Повинуясь этому сигналу, на пьяного Амнона в мгновение набросилось около десяти человек, нанося ему бесчисленные удары ножами и ножницами.

Увидев лежащего в луже крови старшего брата, все сыновья Давида мгновенно протрезвели и в ужасе вскочили на своих мулов, решив, что Авессалом уготовил такую же участь и всем им.

По всей видимости, кто-то из слуг принцев бежал из поместья Авессалома первым и, не зная, что именно там произошло, доложил Давиду, что Авессалом убил всех его сыновей. Услышав эту весть, Давид, со становившейся ему с каждым годом все более и более свойственной несдержанностью в проявлении чувств, разодрал на себе одежды и, рыдая, повалился на землю. Как верно замечает Флавий, он плакал в этот момент не только по убитым, но и по их убийце, которого теперь должен был приговорить к смерти — Давид искренне любил Авессалома, причем, видимо, любил больше всех остальных сыновей.

И тут возле царя возникает Ионадав — тот самый Ионадав, который посоветовал Амнону, как овладеть Фамарью. И Ионадав успокаивает царя, говоря, что, вероятнее всего, произошла ошибка — Авессалом убил не всех сыновей, а только одного Амнона, причем сделал это в качестве мести за сестру.

И уже после того, как он это сказал, из окон стоявшего на холме царского дворца стало видно, как на дороге показалось множество всадников. Еще немного — и стало понятно, что это едут царские сыновья. “И сказал Йонадав царю: вот пришли сыновья царя: как говорил раб твой, так и оказалось” (2Цар. 13:35).

Но откуда Ионадав, не будучи в числе гостей Авессалома, мог знать, что тот убил, а точнее, повелел убить только Амнона? Ответ напрашивается сам собой: Ионадав был в курсе этого плана принца. Возможно, что и более того: видя, что Давид благоволил к Авессалому больше, чем к Амнону, и решив, что царь склоняется к тому, чтобы назначить наследником третьего, а не первого сына (что было в общем-то верно) Ионадав отдалился за эти два года от Амнона и вошел в окружение Авессалома. И чтобы окончательно завоевать его расположение, Ионадав и подсказал принцу, как расправиться с братом.

Пока Давид напрасно оплакивал своих сыновей, Авессалом бежал в Гисур, к своему деду, царю Фал маю. Разумеется, при желании Давид мог бы потребовать его выдачи, и старый Фалмай выполнил бы эту просьбу своего куда более могущественного зятя. Но в том-то и дело, что такого желания Давид, видимо, не испытывал. Его явно устраивало, что Авессалом находится в изгнании и не может предстать перед судом за убийство Амнона.

В смерти первенца Вирсавии, позоре Фамари и гибели Амнона царь Давид, вне сомнения, усматривал исполнение страшного приговора Всевышнего, переданного ему через пророка Нафана. Давид помнил прорицание: за блуд с женой Урии и отправку Урии на смерть блуд и смерть поселятся в его доме, и за каждый из этих грехов с него будет спрошено, как он и сам присудил, вчетверо. Но, разумеется, Давид и представить не мог, какие страшные испытания еще ждут его впереди.

Глава четвертая. Голодомор

Тридцатый год царствования Давида был примечателен не только бегством Авессалома в Гисур, но и обрушившейся на всю страну жесточайшей засухой, неминуемыми следствиями которой стали неурожай и голод. Точнее, засуха началась еще за год до убийства Амнона, но тогда еще никто не думал, что это бедствие продлится так долго.

Надо заметить, что засуха и голод — не такие уж редкие гости в землях, раскинувшихся по обе стороны Иордана, все водные источники которых пополняются исключительно за счет зимних и осенних дождей. Вспомним, что, спасаясь от голода, праотец еврейского народа Авраам покидает обетованную ему Богом землю и переселяется в Египет. Его сын Исаак (Ицхак) по той же причине временно обосновывается в филистимском Граре. Именно голод заставляет в итоге Иакова отправиться вместе со всем семейством в тот же Египет, где в итоге его потомки на долгие годы превращаются в бесправных рабов.

Засуха и голод не раз наблюдались на Ближнем Востоке и в Средневековье, и в Новое время, да и, по сути дела, все первое десятилетие XXI века в Израиле, Иордании, а также на юге Ливана и Сирии было крайне засушливым, что нанесло колоссальный удар по сельскому хозяйству этих стран.

Таким образом, дарующий жизнь дождь всегда связывался в сознании евреев с их союзом с Богом: для того чтобы он проливался на Землю обетованную, они должны были неукоснительно следовать Его заповедям. Само отсутствие дождя считалось первым признаком того, что евреи нарушают данный им Закон и вызывают тем самым вполне оправданный гнев Всевышнего. Предельно четко эта мысль выражена в словах Пятикнижия, ставших частью важнейшей молитвы иудаизма “Шма, Исраэль!” (“Слушай, Израиль!”):

“И вот, если послушаете заповедей Моих, которые Я заповедую вам сегодня, чтобы любили вы Бога, Всесильного вашего, и служили Ему всем сердцем вашим и всей душой вашей, то дам Я дождь стране вашей в срок, дождь ранний и дождь поздний, и соберешь ты хлеб твой, и вино твое, и оливковое масло твое. И дам Я траву на поле твоем для скота твоего, и будешь есть и насыщаться. Берегитесь, чтобы не польстилось сердце ваше, и не сошли бы с пути, и не служили бы богам чужим, и не поклонялись им, — чтобы не возгорелся гнев Бога на вас, и замкнет Он небеса, и не будет дождя, и земля не даст урожая своего, и исчезнете вы быстро из страны хорошей, которую Бог дает вам” (Втор. 11:13-17).

В связи с этим становится понятно, почему Давид увидел в растянувшейся на три года засухе проявление гнева Всевышнего, и обратился к первосвященнику Авиафару, чтобы тот с помощью “урим” и “туммим” вопросил Бога, в чем причина Его гнева. Но вот ответ Бога на этот вопрос выглядит поистине поразительным:

“И был во дни Давида голод три года, год за годом. И вопросил Давид Господа… И сказал Господь: за Шаула это и за этот кровожадный дом, за то, что он умертвил гивонитян…” (2Цар. 21:1).

Эти слова Библии начисто опровергают расхожее утверждение, что сначала израильтяне воспринимали своего Единственного Бога как некое племенное божество, заботящееся исключительно об избранном Им народе и не обращающее внимание на нужды и мольбу других народов. Открытым антитезисом таким суждениям, безусловно, является Книга пророка Ионы, но и в этом ответе Бога на вопрос Давида Он предстает как высшая сила, управляющая человеческой историей и прислушивающаяся ко всем народам. Как видим, молитвы жителей эморейского города Гивона, взывающих о возмездии за кровь своих братьев, убитых царем Саулом вместе со священниками города Нова, были услышаны Богом, и Тот счел их требование справедливым. То, что Давид за тридцать лет царствования так и не удосужился найти средство утешить гивонитян, погасить в их сердцах жажду мести, стало грехом в глазах Бога, и за этот грех пришлось расплачиваться всему еврейскому народу — такова в общих чертах трактовка этих слов Библии раввинистическими авторитетами.

Узнав, в чем причина голода, Давид немедленно вызвал гивонитян и поспешил заявить им, что готов исполнить любую их просьбу, наделить их любым богатством — лишь бы они признали совершенный по отношению к ним грех искупленным и больше не имели бы никаких претензий ни к потомкам Саула, ни к народу Израиля вообще. Однако, пообещав выполнить любую их просьбу, Давид не учел кровожадных нравов эморейцев и всей силы ненависти, которую они питали к Саулу. Выдвинутое гивонитянами условие поразило Давида своей жестокостью, но после данного им слова он уже не мог его не исполнить:

“И сказали ему гивонитяне: не ищем мы ни серебра, ни золота ни от Шаула, ни от дома его, ни человека, чтобы умертвить его, в Исраэле. И сказал он: что вы скажете, то я и сделаю для вас. И сказали они царю: от того человека, который губил нас и замышлял уничтожить нас, чтобы не стало нас нигде в пределах Исраэлевых, пусть будут нам выданы семь человек из потомков его, и мы повесим их пред Господом в Гиве Шаула, избранника Господня. И сказал царь: я выдам” (2Цар. 21:3-6).

И Давид действительно выдает на растерзание гивонитянам семерых потомков Саула. Но при этом, помня о своей клятве Ионафану, разумеется, и не думает отдать им Мемфивосфея и его детей. Вместо этого он выдает гивонитянам двух сыновей Саула от его наложницы Рицпы и “пятерых сыновей Михал и, дочери Шаула, которых та родила Адриэйлу, сыну Барзилая из Мехолы” (2Цар. 21:8). Последняя фраза вновь снова запутывает оставшиеся в прошлом отношения Давида и Мелхолы. Напомним, что ранее Библия говорит, что Саул после бегства Давида объявил Мелхолу вдовой и выдал ее замуж за Фалтия. Более того, комментаторы настаивают, что Фалтий, полюбив Мелхолу всем сердцем, так и не решился до нее дотронуться, понимая незаконность устроенного Саулом брака. Адриэл же назывался в качестве мужа Мирав — старшей дочери Саула. В этом же отрывке он называется мужем Мелхолы. Более того — сообщается, что та прижила от него пятерых детей.

Автору не остается ничего другого, как повторить, что любящие идеализировать библейских героев комментаторы считают, что речь в данном случае идет именно о детях рано скончавшейся Мирав, которых Мелхола усыновила и воспитала. Однако существует и другая точка зрения, по которой речь идет именно о детях Мелхолы, прижитых ею от любовной связи с мужем сестры в тот период, когда Давид скрывался от гнева Саула. В таком случае эти дети были “мамзерами” — незаконнорожденными, — и тогда Давид выдавал их гивонитянам, не испытывая особых угрызений совести.

С выдачей гивонитянам семерых потомков Саула в Библии возникает новый сюжет, который также невольно потрясает воображение — история самопожертвования Рицпы:

“И выдал он их в руки гивонитян, и они повесили их на горе пред Господом. И пали они семеро вместе, а были они умерщвлены в первые дни жатвы, в начале жатвы ячменя. И взяла Рицпа, дочь Айи, дерюгу, и растянула ее себе у той скалы, и была там от начала жатвы до того, как полились на них воды с неба и не допускала до них птиц небесных днем и зверей полевых ночью” (2Цар. 21:9-10).

Талмуд утверждает, что гивонитяне не давали снять повешенных потомков Саула с первого весеннего месяца нисан (время жатвы ячменя) до второго осеннего месяца хешван (в который обычно в земле Израиля начинаются дожди), то есть больше полугода. Все это время Рицпа провела на своей дерюге возле дорогих ей покойников. Она почти ничего не ела и не спала: днем и ночью она отгоняла от трупов воронов, грифов, стервятников и других птиц, привлеченных запахом падали, а также диких зверей, среди которых были не только малорослые ближневосточные шакалы, но и представляющие смертельную опасность для любого человека гиены, леопарды и другие хищники.

Хлынувшие осенью дожди были восприняты царем и всем народом как однозначное свидетельство того, что Бог больше не гневается на израильтян. Уже после их начала Давиду рассказали о подвиге Рицпы, которая под ливнем продолжала сидеть на своей дерюге возле полуразложившихся трупов. Так как Давид действительно дал гивонитянам обещание выдать им потомков Саула, однако отнюдь не обещал им позволить глумиться над их телами, то он повелел снять со скалы останки повешенных и захоронить их в родовом склепе Киша — отца Саула.

Тогда же Давид вспомнил, что и царь Саул с Ионафаном и двумя другими своими сыновьями после осквернения их тел филистимлянами были наспех погребены в Иависе Галаадском, и решил торжественно перенести их прах во все ту же родовую гробницу Киша. Библия высоко оценивает этот жест Давида по отношению к памяти Саула и его сыновей: после него в страну окончательно возвращается благоволение Всевышнего и вместе с ним — благоденствие: “И сделали все, что повелел царь, и смилостивился Бог над страной” (2Цар. 21:14).

* * *

“И томило царя Давида желание выйти к Авшалому, ибо он утешился об Амноне, что умер” (2Цар. 13:39).

За три года, прошедшие со времени бегства Авессалома Давид не то чтобы совсем простил сына, но временами испытывал острую тоску по нему. Балагур и гуляка Авессалом был вдобавок ко всему необычайно красив внешне — мидраш утверждает, что он был одним из семи самых красивых мужчин, которые когда-либо рождались на Земле. Любимым героем Авессалома еще в детстве стал судья и богатырь Самсон. Подражая ему, царевич тоже стал назореем, то есть не пил вина и стриг волосы только раз в год. Когда его густые пряди клали на весы, в них оказывалось не менее двухсот шекелей (около двух с половиной килограммов) весу. При этом волосы у него росли с потрясающей скоростью, так что уже через месяц они снова тяжелой волной спускались до плеч, а через пару месяцев доходили уже до пояса.

Давиду не хватало этого сына — не хватало его застольных шуток, задушевных бесед с ним, во время которых Авессалом проявлял себя необычайно умным и тонко чувствующим человеком. Но и объявить о том, что он прощает Авессалому убийство брата, Давид не мог — такое его решение вызвало бы осуждение в народе. А потому, если бы даже Авессалом вернулся домой по своей воле, Давид обязан был отдать его под суд и приговорить к смерти…

Когда Давид поделился этой своей тоской с Иоавом, тот решил помочь своему дяде и господину. В один из дней Иоав направился в расположенную неподалеку от Иерусалима деревню Фекойа (Текоа) и нашел среди ее жительниц простую и смышленую женщину. Велев одеться ей в траурные одежды и вообще всячески разыгрывать из себя скорбящую вдову и мать, Иоав тщательно проинструктировал поселянку, что и как она должна говорить, когда предстанет перед царским судом — высшей судебной инстанцией страны.

Следуя этим инструкциям, женщина рассказала царю придуманную Иоавом то ли историю, то ли притчу. Дескать, после смерти мужа у нее осталось двое сыновей, но во время работы в поле они поссорились, и один убил другого. Теперь семья ее покойного супруга требует отдать братоубийцу под суд и казнить его, но если будет умерщвлен и второй ее сын, то ей не на кого будет опереться в старости и после нее и мужа вообще не останется потомства. Вот она и пришла к царю, чтобы тот решил: заслуживает ли ее единственный сын смерти за убийство или нет?

Выслушав женщину, Давид задумался и… пришел к выводу, что судить сына этой женщины за убийство нельзя — хотя бы потому, что братья были в поле одни и у этого преступления нет свидетелей. А значит, невозможно выяснить, напал ли убийца на своего брата первым или действовал в рамках необходимой самообороны; было убийство умышленным или непредумышленным. И потому Давид в присутствии всех, кто в это время сидел в зале царского суда, издал указ, что никто не имеет права поднять руку на сына этой женщины — ни по суду, ни в качестве кровомстителя. Тот же, кто попытается повергнуть сомнению справедливость этого решения, сам будет объявлен преступником и должен будет предстать перед царским судом.

И вот тут-то поселянка и заметила, что в таком случае, отказывая в праве своему сыну Авессалому на возвращение в Иерусалим на том основании, что он должен будет предстать перед судом и, возможно, быть приговоренным к смерти… царь нарушает изданный им только что самим указ. Давид снова на какое-то время задумался и понял, что женщина права: казнь Авессалома не вернет ему Амнона, и вместе с тем непонятно, можно ли вообще признать Авессалома виновным в убийстве. В конце концов, убивал брата не он, а его слуги, и то, что они делали это по его приказу, надо еще доказать. Но все свидетели убийства были в тот момент пьяны, а потому вряд ли смогут дать правдивые свидетельские показания…

В этот момент Давид наконец сообразил, что эта женщина, скорее всего, подослана Иоавом для того, чтобы он принял прецедентное решение по делу, похожему на дело Авессалома, — и тогда Давид перестанет терзаться сомнениями в том, что, помиловав бежавшего сына, он примет несправедливое и предвзятое решение. Развеселившись, Давид напрямую спросил женщину, не подослана ли она Иоавом, и та не осмелилась солгать:

“И сказал царь: не рука ли Йоава с тобою во всем этом? И отвечала женщина и сказала: как жива душа твоя, господин мой царь… действительно раб твой Йоав приказал мне и вложил в уста рабы твоей все эти слова” (И Сам. 14:19).

После этого Давид с чистой совестью велел Иоаву отправиться в Гисур и сообщить Авессалому, что тот может безбоязненно возвращаться в Иерусалим. Однако, когда Иоав и Авессалом прибыли ко двору Давида, настроение царя вдруг резко изменилось — он неожиданно отказался встречаться с опальным сыном:

“И сказал царь: пусть идет он в дом свой, а лица моего он не увидит. И повернул Авшалом к дому своему, а лица царя не видал” (2Цар. 14:24).

День проходил за днем, месяц за месяцем, минули еще два года, а Давид по-прежнему не желал встречаться с сыном. Авессалому было запрещено появляться во дворце, и получалось, что, вернувшись в Иерусалим, он не только ничего не выиграл, но и проиграл: в маленьком, провинциальном Гисуре он, по меньшей мере, был в центре внимания. Несколько раз Авессалом пытался встретиться с Иоавом, чтобы попросить того замолвить за него перед отцом словечко, но, чувствуя настроение Давида, Иоав упорно избегал этих встреч. Тогда-то Авессалом решил вынудить Иоава явиться к нему — хотя бы для того, чтобы высказать претензии:

“И послал Авшалом за Йоавом, чтобы послать его к царю, но тот не захотел прийти к нему. Он послал и во второй раз, но тот не захотел прийти. И сказал он слугам своим: смотрите, участок Йоава рядом с моим, и у него там ячмень; пойдите, выжгите его огнем. И выжгли огнем этот участок слуги Авшалома. И встал Йоав, и пришел к Авшалому в дом, и сказал ему: зачем выжгли огнем слуги твои мой участок? И сказал Авшалом Йоаву: вот, я посылал за тобой, говоря: приди сюда, и я пошлю тебя к царю сказать: “Зачем пришел я из Гешура? Лучше бы мне еще быть там”. А теперь я хочу видеть лицо царя. А если есть на мне вина, то пусть убьет он меня” (И Сам. 14:29–32).

И это требование Авессалома — либо казнить его, либо простить — подействовало. Давид принял сына, и во время встречи окончательно “растаял”, расчувствовался и, поцеловав Авессалома, объявил о своем полном примирении с ним.

Если бы он только знал, чем обернется для него этот “мир”!

Глава пятая. Мятеж

По мере того как Давид старел, во дворце все чаще возникали пересуды, кого же он объявит своим наследником. После того, как второй сын царя Килав во всеуслышание заявил, что предпочитает провести свою жизнь в изучении Закона Моисеева и всевозможных наук и отказывается от претензий на трон[79], наследным принцем вроде бы должен был быть объявлен Авессалом. Однако время шло, а Давид не спешил с таким объявлением, и в сердце Авессалома стало закрадываться подозрение, что Давид собирается передать трон не ему, а Соломону — сыну от своей любимой жены Вирсавии.

Надо заметить, что Авессалом в этих своих подозрениях был не так уж далек от истины. Давид и в самом деле колебался. Дело было не только в том, что маленький Соломон был сыном женщины, продолжавшей сводить его с ума, и эта любовь невольно делала ее ребенка в глазах царя самым дорогим и любимым сыном. Причина была и в том, что чем больше Давид присматривался к Авессалому, тем больше убеждался, что тот не подходит на роль правителя; что ему, увы, не хватает для этого ни ума, ни душевной чуткости, ни понимания того, что интересы народа и государства для подлинного монарха должны быть выше личных.

Между тем Соломон рос поистине чудо-ребенком, вундеркиндом, выдающиеся способности и ум которого проявились еще в детстве — задолго до того, как он, согласно Библии, был посажен на трон и попросил Бога дать ему “разумное сердце”. По одному из устных преданий, маленький Соломон часто проводил дни в главном зале дворца, следя, как отец вершит суд, и однажды помог Давиду разобраться в одном чрезвычайно сложном деле.

Как-то в царский суд, рассказывает это предание, пришел человек и сказал, что он сын богатого иерусалимского купца. Много лет назад он отправился торговать на Восток, но по дороге на его караван напали разбойники, взяли в плен и продали в рабство. Тем временем его отец скончался, завещав все свое состояние пропавшему сыну и поручив домоправителю до возвращения законного наследника управлять его имуществом. Наконец, многие годы спустя этому человеку удалось бежать из рабства. Но по возвращении домой бывший домоправитель отца заявил, что он не сын покойного, а самозванец. А он, домоправитель, дескать, и есть настоящий сын и наследник. Сын купца бросился было к старым друзьям своего отца с просьбой подтвердить его личность и разоблачить лжеца-домоправителя, но большинство из этих друзей уже умерли, а те, что еще были живы, отказались стать его свидетелями. И этих людей можно отчасти понять: за годы, проведенные в рабстве, он сильно изменился, так что в нем и в самом деле трудно признать того юношу, которого они когда-то знали. А вот с самозванцем их связывает множество общих дел, многие должны ему деньги, и потому никто не хочет с ним ссориться…

Выслушав этот рассказ, Давид велел вызвать во дворец бывшего домоправителя купца. Тот поспешил явиться и заявил, что он никакой не домоправитель, а самый что ни на есть настоящий единственный сын покойного, которому тот завещал свое состояние, и у него есть свидетели, готовые сие подтвердить. А этого мошенника и самозванца, называющего себя сыном его почтенного отца, он вообще впервые видит.

Давид не скрывал своей озадаченности. Каждый из этих двоих утверждал, что говорит правду, один из них даже грозился привести свидетелей, но не было никакой гарантии, что свидетели не будут лгать. Как установить, на чьей же стороне правда, Давид не знал. И тут Соломон, которому по одной версии легенды было в то время девять, а по другой и вовсе семь лет, попросил у отца дать ему возможность разрешить это дело.

Когда Давид согласился, Соломон велел обоим судящимся мужчинам пойти на могилу покойного купца, извлечь его труп, отрубить у трупа кисть руки и принести ее во дворец. Поклонившись, истец и ответчик удалились исполнять приказ маленького принца, а Соломон подозвал слугу и велел ему незаметно следовать за ними и затем рассказать все, что тот увидит на кладбище.

Через некоторое время слуга вернулся и поведал, что, явившись на кладбище, человек, заявивший, что он является бежавшим из рабства сыном купца, долго плакал и не хотел раскапывать могилу. Тогда тот, кто называет себя настоящим сыном купца и владеет его имуществом, быстренько взялся за лопату. Затем, когда показался труп, первый мужчина начал рыдать в голос и умолять отца простить его за то, что он навлек на его останки подобное святотатство, а второй спокойно достал топор и отрубил у трупа кисть руки.

— Все ясно, — сказал Соломон отцу — Тот, кто рыдал над могилой и просил у покойника прощения, и есть его настоящий сын, а второй — это вор и самозванец, решивший присвоить имущество покойного хозяина.

Однако Давид возразил на это, что хотя поведение мужчин на могиле и в самом деле наводит на подобные мысли, это еще не может считаться доказательством. В конце концов, пояснил он Соломону, и родной сын может с пренебрежением относиться к мощам отца, а самозванец, если он умен, будет разыгрывать взятую на себя роль до конца в любой ситуации.

— Хорошо, — ответил на это Соломон. — Завтра, когда они оба придут в суд, я докажу, что я прав!

Наутро, когда оба снова появились в суде и протянули Соломону отрубленную от скелета купца кисть, принц велел им обоим пустить себе кровь из пальца и приложить его к кости покойника.

— Смотрите все! — провозгласил Соломон. — Кровь одного из них скользнула по мертвой кости, словно это была не кровь, а капля ртути. Кровь второго, наоборот, мгновенно впиталась в кость, та приняла ее и на какое-то время даже словно ожила от этой крови! И ясно почему: в первом случае эта кровь была чужой для мертвой кости, а во втором — это была та же самая кровь, которая в свое время текла в жилах покойника, то есть кровь его сына. Таким образом, человек, утверждающий, что все эти годы он провел в рабстве и только сейчас добрался до родного дома, говорит правду — он и в самом деле сын покойного купца. А вот другой — это лживый самозванец, которому мало было доли управляющего своего господина, и он захотел стать его наследником!

Таким был “дебют” Соломона в роли судьи, о необычайном уме маленького принца потом еще долго судачили в народе. Возможно, после этого Давид стал все больше утверждаться в мысли, что именно Соломон должен сменить его на престоле[80].

Мысль о возможности такого развития событий не давала Авессалому покоя! Привыкший к роскоши, имевший при своем дворе большую конюшню и выезжавший на прогулку в колеснице в сопровождении пятидесяти человек личной стражи, Авессалом жил предвкушением того дня, когда он обретет всю полноту власти и начнет повелевать народом. И если отец не собирается передать ему эту власть добровольно по имеющемуся у него праву, считал Авессалом, значит, он возьмет полагающееся ему другим путем.

И хотя, как показали последующие события, Авессалом и в самом деле был не очень умен, но и глупцом его назвать было нельзя. Во всяком случае, он понял, что если действительно хочет отстранить отца от власти, то для начала ему надо попробовать переломить общественное мнение: усилить в народе недовольство правлением Давида и одновременно внушить этому народу любовь и доверие к нему, Авессалому.

Его задача значительно облегчалась тем, что к этому времени недовольных Давидом в стране хватало. Немало представителей колена Вениамина продолжали считать Давида узурпатором и тираном, незаконно захватившим трон у потомков их родича Саула и затем уничтожившим их руками гивонитян. Эта часть вениамитян мечтала если не о восстановлении династии Саула, то по меньшей мере о падении Давида и его мучительном и унизительном конце.

В то же время в землях колена Иуды многие так и не простили Давиду переноса столицы из Хеврона в Иерусалим, что, по их мнению, отняло у колена его главенствующее положение.

Другие колена были крайне недовольны налоговой политикой царя и порядком набора в армию. Многие израильтяне были убеждены, что принцип, на основе которого в армию от каждого колена призывалось по две тысячи человек в месяц, является несправедливым и что следует осуществлять призыв не на основе уравниловки, а с учетом пропорциональной численности каждого колена. Надо заметить, что эти претензии были отнюдь не безосновательны, и в итоге именно заложенные Давидом проблемы и противоречия в управлении страной приведут к тому, что после смерти его сына царя Соломона единое Еврейское государство расколется на два царства — Иудею и Израиль.

Однако Авессалом решил не только использовать уже имеющееся в народе недовольство, но и возбудить в массах ненависть к отцу, поставив под сомнение главное, чем славился Давид, — справедливость и объективность его суда:

“И вставал Авшалом рано утром и становился к воротам при дороге; и было, каждого, кто, имея тяжбу, шел к царю на суд, подзывал Авшалом к себе и говорил: из какого ты города? И когда тот отвечал: из такого-то колена Исраэля раб твой, то говорил ему Авшалом: смотри, слова твои хороши и справедливы, но некому выслушать тебя у царя. И говорил Авшалом: будь я судьей в этой стране и ко мне приходил бы каждый, у кого спор и тяжба, я судил бы его по справедливости. И бывало, когда подходил человек поклониться ему, то он протягивал руку свою, и задерживал его, и целовал его. А так вел себя Авшалом со всеми исраэльтянами, которые приходили на суд к царю; и вкрадывался Авшалом в сердца исраэльтян” (2Цар. 15:2-6).

Думается, вряд ли нужно объяснять, что Авессалом являл собой классический тип политика-популиста и использовал для завоевания (или, если переводить слова Библии дословно, “кражи сердец”) народа те же приемы, к которым и до, и после него прибегали политические ничтожества всех стран и народов. Так и видишь при чтении этого отрывка красавчика Авессалома со спадающими ниже пояса волосами, который в ответ на поклон очередного визитера в царский дворец пожимает ему руку, приобнимает за плечи, подробно и сочувственно расспрашивает о том, что за дело привело его к царю. Затем следует глубокий вздох и дружеское похлопывание по плечу: да, конечно, ты прав, и будь я судьей, то разрешил бы дело в твою пользу, но, к сожалению, в последние годы с моим царем-батюшкой происходит что-то неладное, и он давно уже не судит по справедливости…

Все-то у него, Авессалома, были правы; все претензии, от кого бы они ни исходили, — справедливыми; все оправдания — заслуживающими полного доверия. И как обычно, подобная дешевая популистская тактика нашла отклик в самых широких кругах народа.

Однако мидраш говорит, что только этими шагами Авессалом не ограничился. В течение двух лет он шаг за шагом формировал лагерь своих сторонников внутри каждого колена Израиля, раздавая налево и направо щедрые обещания старейшинам. Одновременно Авессалом создал внутри царского дворца свою сеть шпионов, докладывавших ему о каждом шаге Давида и обо всем, что происходило в его стенах.

По всей видимости, Авессалом действовал подобным образом не по собственной инициативе, а слушаясь бывшего советника Давида и деда Вирсавии Ахитофела. Мы можем только догадываться, что именно заставило Ахитофела стать душой и мозговым центром заговора, организованного Авессаломом против своего отца. По наиболее распространенной версии, Ахитофел так и не сумел простить царю его бесчестного, как он считал, поведения по отношению к своей внучке и ее мужу. Поэтому вскоре после гибели Урии Хеттеянина он оставил свой пост и переехал из Иерусалима в город Гил о, откуда и давал свои советы, или, как сказали бы сегодня, консультации Авессалому.

По другой версии, Ахитофел считал Авессалома недалеким и слабовольным человеком и рассчитывал сначала превратить его в свою марионетку, а затем и вовсе отстранить его от власти и самому занять трон.

Наконец, настал день, когда Авессалом решил, что пришло время для решительных действий. “И было по прошествии сорока лет сказал Авшалом царю…” (2Цар. 15:7) — так начинает Библия рассказ о мятеже Авессалома.

На основании этой фразы целый ряд комментаторов делают вывод, что в момент начала мятежа Авессалому было сорок лет, то есть все эти события происходили в последний, сороковой год царствования Давида. Однако Абарбанель убежден, что эти слова следует понимать в том смысле, что Авессалому было около сорока лет, но все же не ровно сорок, и таким образом, считал этот толкователь Писания, Авессалом поднял мятеж за год или даже за два до смерти Давида.

Авторитетная “Книга порядка поколений” (“Сефер седер гадорот”) датирует этот мятеж 37‑м годом царствования Давида, то есть, по мнению ее автора, раввина Ихиэля бен Шломо Хайльперина, в момент бунта Давиду было 67, Авессалому, соответственно, 37, а Соломону — 9 лет. Не исключено, что в это время Давид уже был болен, и Авессалом рассчитывал, что ему не придется убивать отца — тот умрет собственной смертью, а свою цель он видел не столько в том, чтобы отстранить Давида от власти, сколько в удалении от престола своих сводных братьев Соломона и Адонии.

Чтобы получить определенную свободу действий и лишить Давида возможности мгновенно отреагировать на события, Авессалом обратился к отцу с просьбой отпустить его совершить благодарственное жертвоприношение в Хевроне — якобы во исполнение некоего обета, который он дал, когда еще жил в изгнании в Гисуре.

Напомним, что Переносной храм в это время находился в Иерусалиме, а потому просьба Авессалома звучала более чем странно. Тем не менее Хеврон с его пещерой праотцев продолжал считаться священным городом, и Давид не благословил сына на это жертвоприношение, но и ничего не заподозрил, что вновь наводит на мысль, что в это время какая-то болезнь уже точила его изнутри.

Тем временем Авессалом направил в земли всех колен Израиля гонцов, чтобы они передали его сторонникам, что по условленному сигналу нужно начать трубить в шофары и, всеми силами демонстрируя радость, провозглашать: “Авессалом воцарился в Хевроне!” В эти минуты рассеянные среди народа соглядатаи должны были внимательно следить за тем, как люди реагируют на данное известие — чтобы учитывать настроение масс в будущем. Вслед за этим Авессалом расставил на всех дорогах страны трубачей — как только вызванный им из Гило в Хеврон Ахитофел проведет церемонию его помазания на царство, эти трубачи должны были начать трубить в шофары, передавая таким образом всем коленам сообщение о воцарении сына Давида.

Проделав все эти приготовления, Авессалом в сопровождении огромной толпы вышел из Иерусалима в Хеврон. Значительную часть этой толпы составляли преданные мятежному царевичу люди, посвященные в его замыслы. Однако немало (по меньшей мере двести человек) в ней было и тех, кто понятия не имел об этих планах и покинул Иерусалим без всякого злого умысла, исключительно ради участия во всегда сопровождавшемся обильным угощением жертвоприношении, да и просто для того, чтобы приобщиться к “святому делу”.

В итоге в Хевроне собрались тысячи сторонников Авессалома, и вспыхнувший здесь жертвенный огонь был одновременно и пламенем мятежа. Как только прибывший из Гило Ахитофел провозгласил Авессалома царем, трубачи затрубили в витые бараньи рога. За ними начали трубить стоявшие на дорогах гонцы, и вскоре уже в сотнях сел и городов страны звучали шофары и их старейшины провозглашали: “Авессалом воцарился в Хевроне!”

Воодушевленные предчувствием грядущих перемен, в Хеврон для принесения присяги Авессалому прибыли тысячи людей.

Теперь у Авессалома была своя армия, во главе которой он мог начать поход на Иерусалим.

* * *

“И пришел к Давиду вестник, и сказал: сердца исраэльтян расположены к Авшалому. И сказал Давид всем слугам своим, которые были с ним в Иерушалаиме: поднимайтесь и убежим, ибо не будет нам спасения от Авшалома; спешите уйти, чтобы он не опередил и не застиг нас и не навел на нас беды, и не перебил бы жителей города острием меча…” (2Цар. 15:13-14).

Как видим, в этот час испытания Давид решает покинуть Иерусалим. Но покидает он его отнюдь не потому, что дрожит за свою жизнь. Как следует из его слов, больше всего царя тревожит судьба Иерусалима и иерусалимцев — он не хочет, чтобы охваченный азартом и жаждой власти Авессалом разрушил с такой любовью отстроенный и расширенный им город и перебил бы его жителей. Вот почему он сдает свою столицу без боя, покидая ее вместе с любимой Вирсавией, сыном Соломоном и самыми близкими домочадцами, оставляя дворец на попечение десяти наложниц.

В этот момент пробивает час истины и проверяется, кто действительно не за страх, а за совесть был предан Давиду, а кто готов был отступиться от него при первой возможности. Их оказалось не так уж и мало — тех, кто готов был идти с Давидом до конца и разделить его судьбу. Но больше всего Давида тронула верность отряда филистимских наемников, возглавляемых Еффеем Гефянином (Иттаем Гатиянином) — уроженцем филистимского города Гефа, с которым так много было связано в судьбе Давида в дни его молодости.

Казалось бы, что могло удержать этих солдат удачи, служащих тому, кто им платит, возле Давида? Что могло помешать остаться в Иерусалиме и служить новому царю — какой спрос с наемника?! Но Еффей и его бойцы вдруг заявляют, что они служили царю не только ради денег и готовы пойти с ним куда угодно, даже на смерть:

“И сказал царь Иттаю Гатиянину: зачем идти и тебе с нами? Возвратись и оставайся с тем царем, ибо ты иноземец и можешь вернуться к себе в Гат. Ведь ты пришел сюда только вчера, а я сегодня стану заставлять тебя идти с нами? А я сам иду, куда придется; вернись и забери братьев своих. Благодарю тебя за милость и преданность твою. И отвечал Иттай царю и сказал: как жив Господь и как жив господин мой царь, что куда бы ни пошел господин мой царь — на жизнь ли, на смерть ли, — там будет и раб твой…” (2Цар. 15:19-22).

Вместе с ближайшим окружением Давида в дорогу начинают собираться и священнослужители — левиты и коэны. В сопровождении первосвященников Садока (Цадока) и Авиафара левиты выносят главную святыню народа — Ковчег Завета за ворота города, чтобы, когда вся сопровождающая царя процессия выйдет из Иерусалима, последовать за ней.

Самим этим шагом левиты и коэны стремились показать, что воцарение Авессалома незаконно; что подлинным, законным царем был и остается Давид, помазанный на царство самим Самуилом по прямому указанию Бога. А значит, только тот, кого сам помазанник Божий назовет своим наследником, имеет право сменить его на троне.

Но, по достоинству оценив этот жест жрецов, Давид велит им вернуться в город.

Во-первых, потому, что Ковчег Завета должен был в соответствии с волей Бога находиться в Иерусалиме. Если Бог не оставил Давида, то это Давид должен будет с победой вернуться в Иерусалим и поклониться Ковчегу, а не Ковчег следовать за ним. А во-вторых, Давиду было крайне необходимо, чтобы в столице остались люди, которые могли бы извещать его обо всем, что происходит в городе и царском дворце, и первосвященники Садок и Авиафар вместе со своими сыновьями Ахимаасом (Ахимаацем) и Ионафаном как нельзя лучше подходили для этой роли.

“И сказал царь Цадоку: возврати ковчег Божий в город. Если я обрету милость в глазах Господа, то Он возвратит меня и даст мне видеть Его и обитель Его. Если же Он скажет так: “Не благоволю Я к тебе” — то вот я — пусть сделает Он со мной, что Ему благоугодно… И вернули Цадок и Эвийатар ковчег Божий в Иерушалаим и остались там” (И Сам. 15:25–28).

Таким образом, оставив семьи первосвященников в столице, Давид стал закладывать в ней свою шпионскую сеть, призванную следить и извещать его обо всем происходящем в стане Авессалома. Как мы увидим, эта сеть в итоге сыграет немалую роль в подавлении мятежа.

А пока Давид покидает Иерусалим, оставляя некогда завоеванный им город. Он идет босой, в простой одежде, утирая рукавом слезы, всем своим видом демонстрируя полную покорность Божьей воле… И столько в этом его уходе было и отчаяния, и веры, и боли от измены сына, что легко понять, почему жители Иерусалима в этот момент тоже утирали слезы, испытывая и сострадание к царю, и трепет перед его величием.

А на самого Давида тем временем нахлынуло поэтическое вдохновение и, идя по Масличной горе, он сложил один из самых знаменитых своих псалмов:

“Песня, которую сложил Давид, когда бежал от сына своего Авшалома. Господь, как умножились мои притеснители, многочисленны восставшие на меня! многие говорят о моей душе: “Нет ему спасения от Бога вовеки!” Но Ты, Господь, — мой щит, моя слава! Ты возносишь мою главу! В голос я воззову к Господу, и Он непременно ответит мне со Своей святой горы. Я прилег и уснул, я проснулся с верой, что Господь поддержит меня. Не устрашусь многотысячной толпы, обступающей меня. Поднимись, Господь, выручи меня, мой Бог, ибо всех моих врагов Ты хлестал по щекам, порочным выбивал зубы. Спасение — от Господа, Твое благословение — на Твоем народе навеки” (Пс. 3).

В дни мятежа Авессалома согласно традиции были сложены также 4‑й, 5‑й и 71‑й [70‑й] псалмы. Из них легко понять, какие чувства владели стареющим царем в те дни: с одной стороны, Давид пришел к выводу, что человеку ни в коем случае не стоит роптать, когда его постигает наказание Всевышнего, — вполне возможно, он заслуживал и худшей участи, и Бог еще отнесся к нему довольно снисходительно. С другой стороны, он выражает уверенность, что Бог придет к нему на помощь и в конце концов избавит его от врагов — так как Он всегда милосерден по отношению к тем, кто раскаялся в своих грехах и соблюдает установленные Им законы. А вот злодеи, то есть те, кто преступил эти законы и продолжает идти по пути зла, будут непременно жестоко наказаны и уничтожены Творцом.

Как бы он ни был погружен в мысли о постигшем его несчастье, Давид продолжает следить за ходом событий и внимательно выслушивает первое донесение о происходящем в Хевроне. И впервые по-настоящему пугается, узнав, что главным советником его мятежного сына является Ахитофел — человек, о выдающейся мудрости которого в стране ходили легенды. Сам Давид не раз убеждался, что советы, которые давал ему Ахитофел, почти всегда совпадали с теми, которые затем он получал от самого Бога через “урим” и “туммим”.

Давид понимал, что если Авессалом будет следовать всем советам Ахитофела, то окажется непобедим. Вся надежда была только на то, что Господь помутит рассудок Ахитофела, и тот даст Авессалому неверный совет, или же самому Авессалому откажет здравый смысл, и он перестанет прислушиваться к своему советнику. И Давид обращается со страстной молитвой к Богу: “Господи, расстрой совет Ахитофела! Сделай это, как Тебе угодно, только расстрой!”

Словно в ответ на эту молитву на самой вершине Масличной горы Давид встретил другого своего бывшего советника — Хусия (Хушая).

Старый Хусий уже давно отошел от дел, но, узнав о случившемся несчастье, немедленно оставил свой дом и, разодрав одежды, посыпав голову пеплом, направился к царю, чтобы в трудную минуту быть рядом. Однако Давид отказывает Хусию в его просьбе следовать за ним — человек столь почтенного возраста будет лишь в тягость при бегстве. Вместо этого он просит старого советника и друга сослужить ему куда более важную службу: втереться в доверие Авессалому, попытаться своими советами сбить его с толку и “расстроить” советы многомудрого Ахитофела, а заодно передавать первосвященникам Садоку и Авиафару все, что ему станет известно о планах Авессалома. Ну, а те уже через своих сыновей Ахимааса и Ионафана доставят эту информацию к нему.

Таким образом, Давид уготовил Хусию место резидента своей разведслужбы в Иерусалиме, которому предстояло не просто заниматься сбором информации, но и стать “агентом влияния” в лагере противника. И приняв этот приказ царя, Хусий повернул в сторону Иерусалима.

В тот долгий день произошло еще два знаменательных события.

Первое из них заключалось в том, что по ту сторону Масличной горы Давид встретил Сиву — бывшего раба царя Саула, которого он сам же и назначил управлять всем имуществом сына Ионафана, Мемфивосфея. Преподнеся в дар Давиду ездовых ослов, двести хлебов, вино и по сто связок изюма и сушеного инжира, Сива всячески стремился продемонстрировать Давиду свою верность. На вопрос же, где сейчас находится Мемфивосфей, Сива ответил, что тот решил остаться в Иерусалиме и примкнуть к заговорщикам. Больше того, добавил Сива, Мемфивосфей втайне надеется, что ему самому удастся стать царем.

Это было еще одно предательство, еще один удар, причем от человека, которого он одарил своей милостью и которому искренне верил. В гневе царь провозгласил, что отдает Сиве все имущество Мемфивосфея, и Сива, разумеется, тут же поспешил рассыпаться в благодарностях и восславить царя.

Лишь позже Давид узнает, что старый управляющий попросту оклеветал своего хозяина: калека Мемфивосфей и в самом деле не мог покинуть город вместе с людьми Давида, но при этом у него и в мыслях не было ни примыкать к заговорщикам, ни предъявлять претензии на царство, тем более что в силу своего увечья он и не мог их предъявлять по определению.

Второе событие произошло, когда Давид вместе со всей своей огромной свитой приблизился к городку Бахурим. Так как Иерусалим находился в землях колена Вениамина, то и весь путь бегства Давида пролегал через земли вениамитян, многие из которых, как уже говорилось, продолжали считать, что Давид попросту узурпировал трон Саула. Теперь эти люди выстроились вдоль дороги, чтобы позлорадствовать над поверженным царем. Особенно отличился в этом Семей, сын Геры (Шимми, сын Гейры) — знатный вениамитянин, выдающийся знаток Закона Моисеева, которого Давид в свое время назначил учителем и наставником своего сына Соломона.

Теперь Семею, как он считал, уже не было нужды скрывать своего отношения к Давиду и его дому. Велев слугам забрасывать Давида и его воинов грязью и камнями, сам он бежал вслед за царем и вопил:

“Убирайся! Убирайся вон, убийца и мерзавец! Обратил Господь против тебя всю кровь дома Саула, вместо которого ты стал царем, и передал Господь царство в руки Авессалома, сына твоего; и вот ты в беде, ибо ты — убийца!” (2Цар. 16:7-9).

Сама эта ситуация является прекрасной иллюстрацией к расхожему среди религиозных людей выражению о неисповедимости путей Господних; о тщетности попыток понять, за что именно Бог посылает человеку то или иное наказание, да и является ли это наказанием вообще. Вне сомнения, Семей, сын Геры был глубоко верующим человеком. Именно поэтому он и увидел во всем происходящем наказание, ниспосланное Давиду за его вину перед родом Саула, приходившимся Семею близкими родственниками. Но и сам Давид понимает, что все происходящее с ним — это наказание свыше, хотя и совсем не за те грехи, в которых обвиняет его Семей. Именно поэтому, когда Авесса подъезжает к Давиду и просит дать ему разрешение казнить Семея за оскорбление достоинства царя, Давид запрещает ему это, демонстрируя свою абсолютную покорность воле Бога, видя в Семее лишь одного из многих исполнителей этой воли:

“И сказал Авишай, сын Церуйи: зачем ругает этот мертвый пес господина моего царя? Позволь, пойду я и сниму с него голову. И сказал царь: что вам до меня, сыны Церуйи? Пусть он ругает, верно, Господь повелел ему: “Ругай Давида!” Кто же может сказать: “зачем ты так делаешь?” И сказал Давид Авишаю и всем слугам своим: вот, если может сын мой, который вышел из недр моих, искать души моей, то тем более теперь — биньяминянин. Оставьте его, пусть ругает, верно, повелел ему Господь. Может быть, увидит Господь унижение мое и воздаст мне Господь добром за нынешнее его злословие” (И Сам. 16:9–12).

Но одновременно, сдерживая горечь и гнев, когда Семей, сын Геры, осыпал его проклятиями, Давид убеждал себя, что Бог не оставил его, что Он вот-вот поспешит к нему на помощь — и тогда все изменится, что отчетливо выражено в написанном в те дни 70‑м [69‑м] псалме:

“Бог, спаси меня! Господь, на помощь мне поспеши! Пристыжены и опозорены будут ищущие моей души. Отступят вспять и будут посрамлены желающие мне зла. Пристыженно обратятся вспять, говорившие “Эге! Эге!”…” (Пс. 70:2-4).

Под “ищущими его души” и “желающими ему зла” Давид здесь как раз подразумевает не Авессалома, а Семея, сына Геры, и ему подобных.

В городке Бахурим Давид сделал свой первый привал, а Авессалом тем временем вместе со своей армией торжественно въехал в Иерусалим. Столица встретила его мрачным молчанием, и Авессалом вдруг понял, что здесь у него почти нет сторонников. А значит, несмотря на все его успехи, его притязания на престол оставались весьма шаткими. Его власть не могла считаться законной, пока его не признают царем и не помажут на царство иерусалимские священники.

У входа в царский дворец Авессалома, почтительно склонившись, ждал Хусий. Многие исследователи Библии задаются вопросом: почему Авессалом, знавший о безграничной преданности Хусия его отцу, тем не менее поверил ему и ввел в круг своих ближайших советников? Некоторые из них видят в этом нелогичном поведении мятежного принца исключительно промысел Бога: Всевышний ответил на молитву Давида и “расстроил совет Ахитофела”, лишив Авессалома способности трезво оценивать ситуацию. Однако библейский текст, не отвергая, разумеется, мысли о том, что все происходящее направляется самим Всевышним, одновременно рисует вполне достоверную и психологическую картину происходящего.

Авессалом и в самом деле поначалу сомневается в искренности Хусия и обоснованно подозревает его в шпионаже. Вместе с тем не следует забывать, что, хотя Хусий и уступал в уме Ахитофелу, он все равно был необычайно мудрым человеком, так что в итоге сумел убедить Авессалома в своей искренности. В немалой степени ему помог в этом и известный психологический феномен: человек, сам ставший на путь измены, готов поверить, что на измену ради сохранения жизни, богатства и власти или удовлетворения своих амбиций способны и все остальные.

Надо заметить, что все существующие переводы этого фрагмента Библии недостаточно точны, и потому автор этой книги вынужден привести его в собственном, дословном переводе:

“И было, когда пришел Хушай Аркиянин, друг Давида, к Авшалому, то сказал Хушай Авшалому: “Да живет царь, да живет царь!” И сказал Авшалом Хушаю: “Такова-то признательность твоя другу твоему?! Отчего не пошел ты с другом твоим?” И сказал Хушай Авшалому: “Нет, ибо с тем, кого избрал Господь и народ и весь Исраэль, с тем и я, и с ним я и останусь. А во-вторых, кому я буду служить? Перед его сыном буду я; как служил перед отцом твоим, так буду и перед тобой”…”(2Цар. 16:16-19).

Важность такого, может быть, не очень элегантного, дословного перевода этого отрывка обусловлена тем, что из него видно, что, не желая лгать, Хусий ни разу не заявил о своей готовности верно служить Авессалому. Хусий провозглашает “Да живет царь, да живет царь!” — но при этом не уточняет, кого именно он имеет в виду под царем — Авессалома или Давида. Он говорит о том, что он — с тем, “кого избрал Господь, и народ, и весь Исраэль”, но Давид, который был помазан Самуилом и провозглашен 37 лет назад царем всеми коленами Израиля, куда больше подходит под это определение. Наконец, Хусий заявляет: “Как служил перед отцом твоим, так буду перед тобой!” Обратим внимание: он не говорит, что готов служить Авессалому так же, как некогда служил Давиду, как это обычно переводят в Библии, но, по сути дела, признается, что продолжает служить Давиду и именно поэтому стоит сейчас перед Авессаломом.

Таким образом, повторим, Хусий не лжет — он лишь строит свою речь так, чтобы, сказав правду, не дать понять этой правды Авессалому.

Тем временем Авессалом, едва усевшись на трон Давида, спрашивает своих советников о том, какие ему следует предпринять первоочередные шаги для того, чтобы укрепить свои права на престол и представить себя в глазах всего народа не мятежником, а преемником Давида?

И Ахитофел советует Авессалому войти на глазах всего народа к тем самым десяти наложницам Давида, которых тот оставил охранять дворец. Это был страшный совет, так как, последовав ему, Авессалом окончательно отсекал всякую возможность примирения с отцом. Теперь он должен был либо довести переворот до конца и тем или иным путем избавиться от Давида, либо погибнуть. Вместе с тем это был, безусловно, по-своему очень мудрый совет. Во-первых, так как наложницами прежнего царя мог пользоваться только его законный наследник, то этим шагом Авессалом должен был показать, что считает себя именно таковым. А во-вторых, сама невозможность после этого примирения между отцом и сыном должна была убедить сторонников Авессалома, что он не предаст их, и укрепить их готовность идти с ним до конца.

И Авессалом принял этот совет. Он велел раскинуть свой шатер прямо на крыше дворца — той самой крыше, с которой Давид увидел Вирсавию, — и на глазах у всего народа велел вводить в этот шатер наложниц отца. Когда Давиду рассказали об этом, он содрогнулся, вспомнив слова пророка Нафана о том наказании, которое ждет его за грех с Вирсавией:

“Так сказал Господь: вот, я наведу на тебя зло из дома твоего, и возьму жен твоих на глазах у тебя, и отдам ближнему твоему, и будет он спать с женами твоими пред этим солнцем открыто, ибо ты это сделал тайно, а Я сделаю это перед всем Исраэлем и при солнце” (2Цар. 12:11-12).

Смерть первого сына Вирсавии, изнасилование Фамари, гибель Амнона — все это было наказанием царю за тот страшный грех. И вот сейчас восставший на него сын на глазах всего Израиля спал с его женами! Но и это, увы, было далеко не последнее испытание, которое ждало Давида.

* * *

Ахитофел прекрасно понимал, что самое главное в создавшейся ситуации — это не дать Давиду собраться с силами, сформировать армию из оставшейся верной ему части народа. Поэтому он предложил Авессалому отобрать из тех, кто встал под его знамена, двенадцать тысяч лучших воинов, и этой же ночью, он, Ахитофел, нападет с этим отрядом на отдыхающее в Бахуриме небольшое войско Давида и убьет царя. Таким образом, единственной жертвой сражения станет Давид, после чего даже самые преданные его сторонники вынуждены будут признать власть Авессалома.

Это снова был мудрый и дельный совет, который пришелся по душе и Авессалому, и всем поддержавшим его старейшинам колен. Однако — и в этом комментаторы опять усматривают волю Всевышнего — прежде, чем ему последовать, Авессалом решил выслушать и Хусия. Хусий, разумеется, поспешил сделать все, чтобы убедить мятежного принца не следовать этому совету и, таким образом, дать Давиду возможность выиграть время.

Для этого Хусий напомнил Авессалому, что вместе с Давидом находится вся его гвардия под командованием Иоава, Авессы и Еффея, и глупо надеяться, что таких испытанных бойцов можно застать врасплох, тем более что сейчас они “озлоблены душою, как медведица в поле, лишившаяся детей” (И Сам. 17:8). И уж тем более глупо рассчитывать застать врасплох Давида, который, как известно, по ночам почти не спит, да к тому же за время бегства от Саула накопил огромный опыт подобных боевых действий, так что он конечно же позаботится о том, чтобы выставить часовых и распределить свои силы так, чтобы одержать победу даже над превосходящим по численности противником. Поражение же отряда Ахитофела, продолжил Хусий, приведет к тому, что народ разочаруется в Авессаломе, снова уверует в полководческий гений Давида и перейдет на его сторону.

В качестве альтернативы плану Ахитофела Хусий предложил собрать огромную армию из всех колен Израиля — так, чтобы численное преимущество войска Авессалома было настолько значительным, что у Давида не осталось бы никаких шансов на победу — и затем перебить всех его людей до единого.

“И сказал Авшалом и весь Исраэль: совет Хушая Аркиянина лучше совета Ахитофеля… Ибо предопределил Господь расстроить хороший совет Ахитофеля, чтобы навести Господу на Авшалома беду” (2Цар. 17:14).

В тот же вечер Хусий подробно пересказал священникам Садоку и Авиафару все, что он слышал на военном совете у Авессалома, и попросил немедленно известить об этом Давида. По мнению Хусия, Давиду ни в коем случае нельзя было оставаться в Бахуриме, а следовало в спешном порядке собрать всех своих людей и переправиться с ними на восточный берег Иордана — и в связи с тем, что Авессалом мог передумать и попробовать воплотить в жизнь план Ахитофеля, и просто потому, что в Заиорданье Давид мог получить необходимую передышку для сбора армии.

Сыновья обоих первосвященников — Ионафан и Ахимаас — в это время уже находились неподалеку от Иерусалима, в условленном месте у ручья Рогель (Эйн-Рогель). Садок послал к ручью свою служанку, но, так как за домами коэнов было установлено постоянное наблюдение, девушке не удалось выскочить незамеченной из города — один из воинов Авессалома решил проследить за ней, увидел, как она встретилась с молодыми коэнами и что-то им пересказала.

Когда этот воин доложил об увиденном своему командиру, тот немедленно велел отрядить погоню за Ионафаном и Ахимаасом, дав приказ перехватить шпионов прежде, чем те успеют добраться до лагеря Давида. Видя, что им не удается уйти от людей Авессалома, коэны заскочили во двор какого-то дома и попросили хозяев помочь им спрятаться. Мидраш утверждает, что это был дом… того самого Семея, сына Геры, который проклинал Давида. Однако жена Семея, как сказали бы сегодня, не разделяла политических взглядов мужа, и, узнав, что юноши бегут к Давиду от воинов Авессалома, спрятала их в колодце для сбора дождевой воды. Такие колодцы были в каждом еврейском хозяйстве и представляли собой глубокую яму, края которой немного возвышались над поверхностью земли. Стояло лето, и колодец был совершенно сухим. На устье колодца хозяйка дома набросила покрывало, а поверх него насыпала ячмень — как бы для сушки, так что неудивительно, что ворвавшиеся во двор люди Авессалома не обратили на этот колодец никакого внимания. Когда же они спросили женщину, не видела ли она двух молодых коэнов, та ответила, что они уже переправились через ручей.

Солдаты Авессалома продолжили погоню, но, так никого и не обнаружив, вынуждены были вернуться в Иерусалим с пустыми руками. Увидев, что опасность миновала, женщина вытащила Ионафана и Ахимааса из колодца, и те поспешили к Давиду — передать ему слова Хусия.

По достоинству оценив этот совет, Давид еще до рассвета поспешил переправиться вместе со всеми своими людьми через Иордан. Своей временной столицей Давид провозгласил галаадский город Маханаим, и вскоре туда начали стекаться те, кто отказался признавать царем Авессалома. Прошло несколько дней — и у Давида появилась своя армия. Иосиф Флавий пишет, что она насчитывала четыре тысячи человек; однако ряд авторов утверждают, что в итоге в Маханаим под знамя Давида собралось несколько десятков тысяч воинов. Некоторые же комментаторы доводят численность армии Давида в Маханаиме до 60 тысяч человек.

Чтобы читатель мог представить, насколько широка была поддержка Давида в народе, Библия сообщает, что поставкой провианта в Маханаим занимались Сови, сын Нааса (Шови, сын Нахаша) из Раввы Аммонитской (по всей видимости, царь вассального Аммона, сын или брат того самого царя Анона, который унизил послов Давида), Махир, сын Аммиила (Аммиэля) из Ло-Девара и Верзеллий Галаадитянин (Барзилай Гиладиянин) из Роглима. Все упомянутые здесь три города расположены достаточно далеко друг от друга, то есть Сови, Махир и Верзеллий действовали, не сговариваясь друг с другом и исключительно по велению сердца — ведь разум наверняка подсказывал им подождать, чем закончится это противостояние отца с сыном.

Когда Ахитофел увидел, что Авессалом мог последовать его совету, он понял, что заговор провалился: Давид получил тот самый минимальный запас времени, который позволял ему накопить силы для противоборства с Авессаломом, а в исходе этого противоборства Ахитофел не сомневался. Понял он и то, что месть Давида, когда тот вернется к власти, может быть ужасна. Чтобы обезопасить свою семью, Ахитофел немедленно сел на осла и направился к себе в Гило. Здесь он собрал домочадцев, зачитал им свое завещание, а затем вышел в соседнюю залу и там повесился.

Тем временем, следуя совету Хусия, Авессалом собрал огромное войско, и, перейдя через Иордан, двинулся с ним на Маханаим. При этом главнокомандующим своей армией он поставил Амессая (Амасу) — сына Авигеи, сводной сестры Давида и единоутробной сестры Серуйи. Таким образом, Амессай и главнокомандующий армией Давида Иоав были кузенами, которым теперь предстояло помериться полководческим талантом.

В преддверии решающей битвы Давид тщательно пересчитал свою армию и, разделив ее на сотни и тысячи, назначил командиров всех этих подразделений — будучи старым, опытным бойцом, он хорошо знал, что исход битвы в итоге решат дисциплина и готовность воинов выполнять приказы своих командиров. Эту армию Давид разделил на три части, три “дивизии” — одной командовал Еффей, а двумя другими — братья Иоав и Авесса. Сам Давид также хотел выйти за пределы города, чтобы лично командовать сражением, однако на военном совете все командиры резонно заметили, что у Давида в данном случае вообще нет права рисковать — ведь без него продолжение войны бессмысленно; его гибель и будет означать поражение. И пока он жив, будут сохраняться и шансы на победу над мятежниками. Поэтому Давиду было предложено следить за ходом разворачивающегося сражения со стен Маханаима и при необходимости передавать приказы армии через вестовых.

Подумав, Давид согласился с этим предложением, но обязал Иоава, Авессу и Еффея “ради него” быть поосторожнее с Авессаломом и, что бы ни случилось, любой ценой сохранить ему жизнь.

Этот приказ был немедленно передан по всей армии: как бы ни сложилась битва, ни один волос не должен упасть с головы мятежного принца — ибо, несмотря ни на что, Давид продолжал любить сына.

Как считается, накануне этой судьбоносной битвы Давид и сложил 20‑й псалом, полный веры в грядущую победу и ставший позже тем гимном, который левиты распевали перед выходом израильтян на войну:

“Руководителю хора. Песнь Давида. Господь ответит тебе в день беды, укрепит тебя Имя Бога Яакова. Он пошлет тебе помощь из святилища, поддержит из Циона. Он вспомнит все твои приношения и всегда примет благосклонно твою жертву всесожжения. Он исполнит твое сердечное желание и исполнит все твои замыслы…” (Пс. 20:1:5).

* * *

Бой между двумя еврейскими армиями развернулся в долине, раскинувшейся между Маханаимом и заболоченным Галаадским (Гилеадским) лесом, располагавшимся в землях колена Ефрема.

Существуют, повторим, самые разные мнения о том, сколько воинов насчитывали в этом сражении армии Давида и Авессалома. Но все авторы сходятся в одном: на стороне Авессалома было колоссальное, по меньшей мере четырехкратное численное преимущество. Правда, не стоит забывать, что войско Авессалома состояло большей частью из простолюдинов, лучше знавших, как обращаться с сохой, чем с мечом, в то время как ядро армии Давида, напротив, составляли наемники и гвардейцы, для которых война была ремеслом, главным делом в жизни. Да и влились в его армию в основном те, кто один месяц в году проводил службу в резервистских частях. Кроме того, люди Давида твердо верили, что они идут в бой за правое дело, за возвращение на трон законного царя, в то время как даже ближайшие сторонники Авессалома в душе сомневались в справедливости его притязаний на власть.

Все это и предопределило исход сражения. Не выдержав стремительных ударов зашедших с флангов отрядов Еффея и Авессы, армия мятежного принца дрогнула, а затем воины Иоава окончательно обратили ее в бегство. Но позади армии Авессалома был Галаадский лес, и ее бойцам не оставалось ничего другого, как бежать вглубь этого леса.

Увы, это была не первая и далеко не последняя гражданская война в истории еврейского народа. Не желая устраивать братоубийственной бойни, Иоав отдал приказ не убивать беглецов и даже не настигать их, а просто, делая вид, что погоня продолжается, рассеять армию противника по лесу. Однако убегавшие вглубь леса воины Авессалома то и дело проваливались в топкие болота, попадали в охотничьи ямы, и в результате, сообщает Библия, “лес погубил в тот день больше народу, чем меч” (2Цар. 18:8). Общие потери сторон в этой битве составили двадцать тысяч человек убитыми, подавляющее большинство из которых были воинами Авессалома. По всей видимости, одним из павших в этом бою был и Еффей Гефянин — после рассказа об этих событиях его имя в книгах Библии не упоминается, а в качестве командира наемников называется Ванея.

Сам Авессалом, восседая на муле, также вместе со своей армией устремился в лес. Он не знал о приказе отца сохранить ему жизнь, а потому был уверен, что если попадет в руки Давида, то будет немедленно казнен. И тут длинные волосы, которые он так лелеял, сыграли с ним последнюю и злую шутку: когда мул въехал в самую чащу и проходил под большим теребинтом — фисташковым деревом — волосы Авессалома запутались в его ветвях. Напрасно царевич пытался выбраться из этой ловушки — волосы от этого запутывались все больше и больше, и, в конце концов, мул вырвался из-под Авессалома и пустился дальше, а он остался висеть между небом и землей.

Устное предание говорит, что в какой-то момент Авессалом достал нож и попытался отрезать волосы и освободиться, но когда он посмотрел вниз, то увидел под собой… раскрытые ворота геенны огненной и уготованные ему за мятеж адские муки. Зрелище это так напугало его, что он прекратил сопротивление и остался висеть на дереве.

Именно в таком беспомощном положении и застал его один из воинов Иоава и поспешил к своему командиру, чтобы доложить, что он нашел главаря мятежников.

— И ты, конечно, убил его?! — спросил Иоав.

— Нет, — ответил воин.

— Но почему?! — воскликнул Иоав. — Если бы ты убил Авессалома, я бы немедленно приказал выдать тебе десять шекелей серебра и пояс из чистого золота!

— Если бы мне дали даже тысячу шекелей серебра, — ответил тот, — то и тогда бы не поднял я руки на сына царя, ибо все слышали, как приказал он тебе, Авессе и Еффею сохранить его целым и невредимым. И даже если бы я попытался утаить это убийство, то все равно это стало бы известно, и тогда ты бы, Иоав, остался ни при чем, а мне бы пришлось принять смерть от руки Давида.

— Некогда мне тут мешкать с тобой! — прервал его Иоав. — Где Авессалом?! Ты можешь показать, в какой стороне его искать?!

Едва заметным кивком головы воин показал в ту сторону, где росло фисташковое дерево, в ветвях которого запутался принц. Взяв три дротика, Иоав направился в указанную сторону, велев десяти своим верным оруженосцам и телохранителям следовать за ним.

Вероятнее всего, он увидел Авессалома еще издали. Тот уже заметно ослабел, но продолжал время от времени ворочаться, пытаясь высвободить волосы из густых ветвей. Иоав прицелился и метнул в Авессалома первый дротик; а за ним второй и третий. Все три дротика попали в цель, но царевич все еще оставался жив, корчась в предсмертных конвульсиях.

— Добейте его! — приказал Иоав телохранителям и повернул назад.

Те поспешили к обмягшему телу принца и несколько раз насквозь прокололи его мечами. Затем бросили труп в вырытую охотниками звериную яму и забросали камнями. С тех пор никто не помнил места захоронения Авессалома. Лишь в XIX столетии немецкий археолог Брейтенбах найдет в Трансиордании странное захоронение и по останкам богатой одежды покойника выскажет предположение, что ему посчастливилось обнаружить могилу Авессалома.

Во всяком случае, знаменитый “склеп” в Кедронской долине Иерусалима, который многие называют могилой Авессалома и которую именно так представляют туристам, на самом деле таковой, безусловно, не является. Очевидно, данное сооружение не является даже тем памятником, который еще при жизни поставил себе Авессалом, согласно “Второй книге Самуила” (И Сам. 18:18). Сам этот “склеп”, по большинству оценок, был воздвигнут значительно позже разрушения Второго храма, едва ли не в Византийскую эпоху, и почему его стали считать “могилой Авессалома” — это уже тема отдельного исследования.

* * *

Как только вернувшиеся из леса телохранители Иоава доложили, что они удостоверились в смерти Авессалома и похоронили его, Иоав приказал трубить в рог сигнал об окончании войны: мятеж был подавлен, главный мятежник мертв, и евреям больше незачем было убивать евреев.

При этом Иоав, убив Авессалома, не испытывал никаких угрызений совести. Во-первых, он считал, что только так можно остановить братоубийственную войну и ликвидировать угрозу власти законного царя Давида, а во-вторых, был убежден, что любой суд, который судил бы Авессалома за его мятеж, приговорил бы его к смерти. Таким образом, в глазах Иоава убийство Авессалома было исполнением правосудия, в то время как приказ Давида сохранить ему жизнь и не отдавать под суд был, напротив, нарушением этого правосудия.

Но тут встал вопрос о том, как известить царя не только о победе, но и о гибели сына. Первым вызвался принести эту весть царю сын первосвященника Садока Ахимаас. Но Иоав слишком хорошо помнил, как на его глазах расправился Давид с амалекитянином, принесшим ему известие о смерти Саула, а потому поначалу отказал Ахимаасу под тем предлогом, что коэну негоже приносить весть о чьей-то смерти.

Послать к Давиду с сообщением о гибели его сына Иоав решил кушиянина — непонятно каким образом оказавшегося в рядах наемников чернокожего воина; вероятнее всего, уроженца Эфиопии, которую израильтяне называли страной Куш. Однако Ахимаас понял замысел Иоава: зная, что Давид в ярости может убить гонца, тот решил послать к нему не еврея, считая его жизнь менее ценной, чем жизнь своего соплеменника. Но ведь только что эти люди воевали с ними бок о бок, и кто знает, как сложился бы исход битвы, если бы не они?!

Возмущенный этим решением Иоава, движимый естественным чувством справедливости, Ахимаас снова обратился к главнокомандующему с просьбой послать его в качестве вестника к Давиду, и, видя эту настойчивость молодого священника, Иоав уступил, втайне надеясь, что кушиянин уже успел добежать до Маханаима. Но Ахимаас срезал дорогу и сумел опередить первого гонца.

Вскоре стоявший на крепостной стене Маханаима стражник увидел, что к городу кто-то бежит, и поспешил известить об этом Давида.

— Что ж, если бежит один, верно, он несет весть о победе — в противном случае сюда бы бежала вся армия! — ответил Давид.

Но тут стражник заметил и второго гонца.

— И это тоже вестник, — сказал Давид. — Но для чего Иоаву понадобилось посылать двух гонцов одного за другим?!

Наконец, стражник опознал в первом гонце Ахимааса, сына Садока, и, когда он сообщил об этом Давиду, царь просиял: он верил, что Ахимаас не может принести дурных вестей.

— Мир тебе, царь! — воскликнул Ахимаас, падая перед Давидом на колени. — Благословен Господь Бог твой, предавший тебе тех, которые подняли руку свою на господина моего царя!

— Что с Авессаломом? — словно не услышав известия о победе, спросил Давид.

И только тут Ахимаас понял до конца, чего так опасался Иоав.

— Я не знаю, царь, — ответил он, отводя глаза. — Я услышал, как Иоав приказал трубить в рог победу, увидел, как вся армия стала собираться на поляне, а потом он послал меня и еще одного раба твоего, но с какой вестью он послал второго гонца, мне неведомо.

Наверняка в эти минуты Ахимаас проклинал себя за малодушие, но сделать с собой ничего не мог — страх перед гневом царя словно парализовал его.

— Говори теперь ты! — приказал Давид прибежавшему вскоре после Ахимааса эфиопу.

— Да примет добрую весть, господин мой царь, ибо Господь судом своим ныне избавил тебя от рук всех восставших против тебя! — сказал чернокожий воин.

— Что с Авессаломом? — повторил Давид.

— Да станет то же, что стало с ним, со всеми врагами господина моего царя и со всеми восставшими против тебя злонамеренно! — ответил второй гонец.

“И содрогнулся царь, и, поднимаясь в комнату над воротами, заплакал, и когда шел, так говорил он: сын мой Авшалом! Сын мой, сын мой Авшалом! О, если б я умер вместо тебя, Авшалом, сын мой! Сын мой! И обратилась радость спасения того дня в скорбь всего народа, ибо услышал народ в тот день, что скорбит царь о сыне своем. И украдкою входил народ в тот день в город, как крадутся люди, стыдящиеся бегства своего с войны. А царь закрыл лицо свое и взывал царь громким голосом: сын мой, Авшалом! Авшалом, сын мой! Сын мой!” (2Цар. 19:1).

Еврейские мистики утверждают, что Давид не случайно в своем плаче по Авессалому семикратно назвал его своим сыном. Произнося слова “сын мой, Авессалом!”, поясняют они, Давид напоминал Всевышнему о том, что в любом случае Авессалом остается его сыном, и молил избавить его от адских мук. За свой страшный грех, продолжают они, Авессалом был спущен в седьмой, самый низший и страшный круг ада. Но каждый раз, когда он говорил “сын мой, Авессалом”, Давид силой своей веры и преданности Богу поднимал душу Авессалома вверх, вытаскивая его из одного круга ада за другим, пока, наконец, Небесный суд не решил окончательно простить принца.

Однако собравшиеся в Маханаиме израильтяне вряд ли мыслили такими мистическими категориями. Поведение Давида после того, как его известили о победе и гибели Авессалома, явно привело их в замешательство. С одной стороны, чисто по-человечески скорбь царя была им понятна — каким бы он ни был, сын для отца всегда остается сыном. Но, с другой стороны, в плаче Давида по Авессалому они усматривали пренебрежение и предательство царем той части народа, которая осталась ему верной и в итоге отстояла его право и на жизнь, и на царство.

Все понимали, что если бы победу в битве у Галаадского леса одержал Авессалом, он не пощадил бы не только Давида, но и всех жителей давшего ему приют города, не говоря уже о воевавших на его стороне воинах. Скорбь по Авессалому, таким образом, означала, что царь предпочел бы, чтобы они все погибли, лишь бы этот бунтовщик был жив. Поэтому вместо ликования в народе невольно нарастало глухое недовольство Давидом. И, поняв это, Иоав поспешил подняться по узкой лестнице в башенную горницу, чтобы сказать Давиду, возможно, самые резкие слова за все годы своей долгой службы. Он говорил перед закрытой дверью — царь отказался открыть ее на стук убийцы своего сына. Это были тяжкие, но справедливые обвинения в адрес Давида, и они заслуживают того, чтобы быть процитированными слово в слово:

“И пришел Йоав к царю в дом и сказал: в стыд привел ты всех слуг твоих, спасших ныне жизнь твою, и жизнь жен твоих и наложниц твоих, любя ненавидящих тебя и ненавидя любящих тебя, ибо ты показал ныне, что ничто для тебя князья и слуги! Теперь я знаю, что если бы Авшалом был жив, а мы все были бы ныне мертвы, то это тебе показалось бы справедливым. А теперь встань, выйди и говори доброе к сердцу рабов твоих, ибо Господом клянусь, что если ты не выйдешь, то ни один не останется ночевать при тебе в эту же ночь; и будет это для тебя хуже всех бед, которые настигали тебя от юности твоей доныне” (2Цар. 19:6-8).

И дверь отворилась. Осознав разумом, но не сердцем правоту Иоава, Давид вышел и молча направился к тому месту у городских ворот, где обычно восседали судьи и проводили советы старейшины.

Весть о том, что царь воссел на место судьи, мгновенно распространилась по всей стране. Всем было понятно, что этим жестом Давид показал мятежникам, что ждет их явки с повинной. Однако далеко не все спешили приветствовать возвращение Давида на трон. После мятежа Авессалома в народе зрели семена нового бунта.

Глава шестая. "По шатрам своим, Израиль!"

После гибели Авессалома в стране сложилась парадоксальная ситуация безвластия.

Так как Авессалом был провозглашен царем в Хевроне при огромном стечении народа и в присутствии старейшин всех колен, то многие считали его законным царем, в то время как Давид в их глазах потерял право на царствование. В связи с этим возникал резонный вопрос: стоит или не стоит возвращать Давида на трон — несмотря на его победу над Авессаломом? Наконец, после долгих споров между старейшинами было решено, что у Давида достаточно заслуг перед народом, чтобы без всяких нареканий вернуть его на трон в Иерусалиме. Один за другим в Маханаим с выражением преданности стали прибывать старейшины колен Израиля, но день шел за днем, а среди них все не было представителей колена Иуды, наиболее активно поддержавшего Авессалома. Теперь лидеры этого колена опасались репрессий, а потому намеревались либо продолжить противостояние Давиду, либо получить от него твердые гарантии своей безопасности.

Поняв это, Давид направил на переговоры со старейшинами колена Иуды первосвященников Садока и Авиафара, которые должны были, с одной стороны, воззвать к совести старейшин, а с другой — пообещать от имени царя, что тот не собирается никому мстить, и уж тем более приходящимся ему родичами членам колена Иуды. Более того, в знак примирения с соратниками Авессалома и того, что он не только не держит на них зла, но и верит в их преданность, Давид согласился назначить командовавшего армией Авессалома Амессая главнокомандующим своей армией вместо Иоава, которому никак не мог простить смерти сына.

Садок и Авиафар начали выполнять поручение царя с того, что встретились с Амессаем и передали ему обещание царя, а польщенный этим обещанием Амессай уже сам сделал все, чтобы старейшины поскорее явились к Давиду.

Как только Садок и Авиафар передали, что старейшины колена Иуды будут ждать Давида на берегу Иордана, царь выступил с торжественным маршем из Маханаима в Иерусалим. На западном берегу Иордана его с хлебом-солью торжественно встречала делегация старейшин всех колен, а также огромная толпа ликующего народа. Мужчины колена Иуды взяли заранее подготовленный паланкин, перешли с ним вброд через Иордан, чтобы затем в этом паланкине так же, вброд, перенести царя и понести его в Иерусалим.

Среди тех, кто встречал Давида сразу после переноса его через Иордан, был и Семей, сын Геры, вместе со своими слугами и членами семьи. Бросившись на колени, Семей слезно молил о прощении за те оскорбления, которые бросал в лицо Давиду, когда тот бежал от мятежного сына. И хотя подоспевший Авесса снова предложил казнить Семея за оскорбление достоинства царя, Давид резко остановил его, понимая, что такая казнь отнюдь не пойдет на пользу его начавшей восстанавливаться популярности в народе. Нет, Давиду важно было продемонстрировать свою отходчивость и милосердие, и потому он даже публично поклялся Семею, что сам никогда не вспомнит ему прошлого и не убьет его. Что, как мы увидим дальше, отнюдь не означало, что Давид простил Семея и действительно был готов дать ему умереть своею смертью.

Среди тех, кого Давид решил одарить в тот день своей милостью в благодарность за верность и поддержку, был и Верзеллий из Галаада, снабжавший его двор и армию провиантом в Маханаиме. Царь предложил 80-летнему Верзеллию, проводившему его до перехода через Иордан, отправиться вместе с ним в Иерусалим, чтобы дожить свои дни в роскоши и развлечениях, но старик отказался, попросив взять вместо него в придворные его сына Кимама, что Давид и исполнил:

“И сказал царь Барзилаю: иди со мной, а я буду содержать тебя у себя в Иерушалаиме. Но Барзилай сказал царю: сколько лет мне еще осталось жить, чтобы идти с царем в Иерушалаим? Восемьдесят лет мне ныне: отличу ли хорошее от худого? Почувствует ли раб твой вкус в том, что будет есть, и в том, что будет пить? Разве слушать мне еще голоса певцов и певиц?… Позволь же возвратиться рабу твоему, и я умру в своем городе при гробнице отца моего и матери моей. А вот раб твой Кимам, пусть отправится он с господином моим царем, и делай с ним, что тебе угодно. И сказал царь: пусть пойдет со мной Кимам, и я сделаю для него то, что угодно тебе; и все, что бы ты от меня ни пожелал, я сделаю для тебя” (2Цар. 19:34-39).

Однако, раздавая награды сподвижникам, Давид совершенно забыл о балансе политических интересов, позволив своим сородичам из колена Иуды оттеснить в ходе празднования его возвращения на царство старейшин других колен, и последние справедливо почувствовали себя обиженными.

Здесь, на переправе через Иордан, между старейшинами десяти колен и колена Иуды возникла перебранка, во время которой один из лидеров вениамитян Савей (Шева), сын Бихри, и призвал все остальные колена снова отступиться от Давида и вернуться в свои шатры, к прежней, свободной жизни, когда над евреями еще не было царя:

“И отправился царь в Гилгал, и Кимам отправился с ним; и весь народ иудейский и половина народа исраэльского провожали царя при переправе. И вот пришли все исраэльтяне к царю и сказали они царю: почему похитили тебя братья наши, люди Иудины, переправили через Ярден царя и дом его и всех людей Давида с ним? И отвечали все мужи Иудины Исраэльтянам: потому что царь сродни нам. И почему это так рассердило вас? Разве мы что-нибудь съели у царя или унесли с собой в подарок? И отвечал Исраэль мужам Иудиным и сказал: десеть частей (колен) моих у царя, и у Давида больше моих, чем твоих. Так зачем же ты унизил меня? Разве слово наше о возвращении царя нашего не было первым? Но жестче было слово мужей Иудиных, чем слово Исраэльтян. И оказался там негодяй по имени Шива сын Бихри, биньяминянин; и затрубил он в шофар и сказал: нет нам доли у Давида и нет удела нам у сына Ишая. Все по шатрам своим, Исраэль! И отошли все Исраэльтяне от Давида, последовав за Шивой сыном Бихри. Иудеи же следовали за царем своим от Ярдена до Иерушалаима” (2Цар. 19:41-44,20:1-2).

Таким образом, Давид вошел в Иерусалим только в сопровождении сынов колена Иуды. Так начался новый мятеж, однако, видимо, Давиду потребовалось еще несколько дней, чтобы осознать весь масштаб нависшей над его царством новой угрозы.

* * *

Среди тех, кто вместе с другими жителями столицы вышел приветствовать его возвращение, Давид заметил и сына Ионафана Мемфивосфея — резко похудевшего, постаревшего, обросшего волосами и бородой, в грязной одежде, ибо со времени бегства Давида в знак траура Мемфивосфей перестал подстригать бороду и волосы и менять одежду.

Когда же, вспомнив слова домоуправителя Саула Сивы, Давид стал выговаривать Мемфивосфею, что тот поддержал мятеж Авессалома и остался в городе, выяснилось, что Сива попросту оклеветал своего господина. На самом деле калека Мемфивосфей попросил Сиву помочь ему сесть на ослицу, чтобы он мог последовать за Давидом, но Сива, собрав подношение для царя, бросил его одного, совершенно беспомощного во дворце, а затем еще и представил дело так, будто Мемфивосфей встал на сторону бунтовщиков и даже сам стал подумывать о том, как со своими хромыми ногами взобраться на трон.

Поняв, что ошибся в Мемфивосфее и поверил клевете, Давид, однако, не отменил полностью своего решения передать Сиве все имущество Мемфивосфея, а постановил… разделить его поровну между слугой и господином.

Благородный Мемфивосфей тут же поспешил заявить, что он так рад возвращению Давида, что ему не нужно и этой половины. Между тем Талмуд утверждает, что Бог настолько возмутился этим несправедливым решением Давида, что именно в тот момент Он принял решение о том, что спустя сорок лет после смерти Давида единое царство будет разделено на две страны — подобно тому, как Давид разделил надвое имущество Мемфивосфея.

Едва обустроившись в Иерусалиме, Давид начал спешно отдавать распоряжения по наведению порядка в городе и своем дворце. Первым делом он приказал выделить отдельный дом для тех своих десяти жен и наложниц, которые были обесчещены Авессаломом. Он велел выдать им все необходимое, но уже до конца своей жизни никогда не входил к ним — по закону эти женщины стали запретны для него, да и к тому же до Давида, конечно же, дошли слухи, что большинство из них не особенно сопротивлялись, когда их вели к Авессалому.

Тем временем Савей, сын Бихри, разъезжал по городам и весям страны, призывая народ перестать посылать в Иерусалим резервистов и платить царю налоги. И в этом заключалась особенность его бунта: Савей отнюдь не хотел стать царем — нет, он был просто страстным противником монархии и приверженцем народовластия.

Таким образом, Савей отражал взгляды той части нации, которая и после воцарения Саула и Давида считала, что без царя всем коленам жилось куда лучше и свободнее. Эти люди мечтали о возвращении прежних, домонархических порядков, они идеализировали времена судей и даже патриархов, когда евреи еще даже не были оседлым народом. Это и нашло отражение в главном девизе бунта Савея, сына Бихри: “По шатрам своим, Израиль!”.

Не исключено, что Савею было не по душе и то изменение атмосферы в обществе, которое наблюдалось в последнее десятилетие царствования Давида. Как отмечают историки, в этот период “наряду с политическими и экономическими успехами царя Давида в стране зарождается до сих пор чуждая Израилю идеология, согласно которой личность царя содержит в себе элементы святости и наделяется священническими прерогативами”[81].

Мидраш утверждает, что Савей произносил “богохульственные” речи, в которых утверждал, что факт помазания Давида Самуилом ничего не значит и Давид ничем не отличается по своему статусу от других евреев. Эти его проповеди, судя по всему, находили отклик в сердцах народа, так что в конце концов до Давида стала доходить вся опасность этого человека для его трона и самой идеи государственности вообще:

“И сказал Давид Авишаю: теперь Шева, сын Бихри, наделает нам зла больше, чем Авшалом” (2Цар. 20:6).

Решив нанести по Савею и его соратникам сокрушительный удар, Давид вызвал к себе Амессая и велел ему в течение трех дней провести мобилизацию всех способных носить оружие мужчин колена Иуды и выступить с ними в поход. Поручив эту миссию Амессаю, Давид еще раз показал, что верен своему обещанию и не собирается возвращать Иоава на пост главнокомандующего.

Однако Амессай не справился с первым же возложенным на него ответственным заданием. Прошло три дня, а армия так и не была собрана, и значит, у мятежников появлялось время для того, чтобы осмотреться и подготовиться к сражению, если царь решит бросить против них армию своего колена.

Казалось, самым разумным в этой ситуации было вернуть пост командующего армией опытному и энергичному Иоаву, однако Давид не хотел даже видеть убийцу своего сына и потому вызвал к себе младшего племянника Авессу и приказал ему немедленно выступить в поход во главе отряда гвардейцев и иностранных наемников.

И вновь мы можем только догадываться, какая буря бушевала в те дни в душе Иоава, сына Серуйи. Наверняка опала казалась ему унизительной и несправедливой. Разве не он бегал вместе с Давидом от Саула? Разве не его храбрости и таланту полководца обязан был Давид большинством своих побед? Разве не он выполнял его самые деликатные поручения, как это было в случае с Вирсавией? И наконец, разве не он сыграл решающую роль в подавлении мятежа Авессалома?! Теперь же Иоав вынужден был следовать за младшим братом во главе небольшого отряда, и лишь роскошная одежда и дорогое оружие напоминали о том, что совсем недавно он командовал всей армией и был вторым человеком в стране после царя.

Пока небольшое войско Авессы продвигалось по землям колена Вениамина, Амессаю удалось, наконец, собрать армию из мужчин колена Иуды, и Давид велел ему присоединиться со своими воинами к Авессе. Встреча двух армий произошла возле Гивона; Амессай подошел к армии Авессы как раз в тот час, когда тот вместе с Иоавом обедали.

Все дальнейшее, видимо, произошло в считанные минуты. Иоав, поднявшись навстречу Амессаю с самым дружелюбным видом, словно случайно обронил на землю ножны своего меча, оставив его обнаженным. Затем, назвав Амессая братом (что было чистой правдой!) и заверив, что он хочет окончательно примириться с ним (что уже правдой не было), правой рукой притянул его за бороду, делая вид, что хочет поцеловать кузена. Именно то, что Иоав сделал этот жест правой рукой, видимо, усыпило бдительность Амессая и заставило его поверить в искренность родственника. Но при этом Амессай то ли не знал, то ли забыл, что Иоав был левшой. Поэтому, притянув Амессая к себе за бороду правой рукой, левой Иоав вонзил ему в живот меч, и, когда вытащил его, внутренности Амессая вывалились к его ногам. Еще мгновение Амессай смотрел на это валявшееся у его ног кровавое месиво, а затем бездыханный повалился на землю.

С ужасом глядели воины обеих сторон на распростертый на земле труп Амессая, но тут один из телохранителей Иоава поспешил провозгласить: “Кто за Иоава — тот за Давида! За Иоавом!” — и вся армия устремилась за тем, кто командовал ею на протяжении почти четырех десятилетий.

Так Иоав вернул себе роль главнокомандующего, и Авесса посчитал такой поворот событий вполне справедливым, ибо и в опыте, и в полководческом даре он уступал старшему брату. Талмуд утверждает, что уже потом, после подавления бунта Савея, сына Бихри, Синедрион судил Иоава за убийство Амессая. Однако на суде Иоав заявил, что, во-первых, Амессай заслуживал смерти уже как командующий армией мятежников; а во-вторых, не сумев выполнить царского приказа, Амессай на деле содействовал бунтовщикам во главе с Савеем и за это также подлежал по суду смертной казни. Таким образом, подвел итоги Иоав в своем последнем слове, он, по существу, судил Амессая военно-полевым судом, приговорил его к смерти и привел приговор в исполнение. И судьи Синедриона сочли эти доводы Иоава убедительными и оправдали его. Давид тогда вроде бы согласился с решением Синедриона, хотя, как показали последующие события, на самом деле придерживался по данному поводу совсем другого мнения.

Надо заметить, что в одном Иоав был действительно прав: из-за нерасторопности Амессая было потеряно слишком много времени. Воспользовавшись предоставленной ему отсрочкой, Савей сумел собрать из своих сторонников из самых разных колен большую армию и намеревался двинуть ее навстречу войску Давида, чтобы встретить его в открытом поле. Но Иоав, предприняв стремительный марш-бросок, настиг Савея в момент последних приготовлений в городе Авел-Беф-Маахи (Авел-Бейт-Маахи) и осадил его.

Опасаясь, что к Савею могут присоединиться новые части мятежников, Иоав приказал немедленно начать штурм города. Опыта в осаде и взятии городов Иоаву, как известно, было не занимать. В течение суток напротив городской стены была сооружена земляная насыпь такой же высоты, что и сама стена, с которой хорошо обученным гвардейцам и наемникам уже не составляло никакого труда ворваться в Авел-Беф-Маахи, и как они в этом случае поступили бы с бунтовщиками, догадаться нетрудно. Однако незадолго до начала решительного штурма на городской стене появилась женщина и заявила, что она хочет говорить с самим Иоавом. Иоав откликнулся на этот зов, и его страстный и обоюдоострый диалог с этой женщиной в итоге и привел к тому, что бунт Савея, сына Бихри, был подавлен без очередной гражданской войны:

“И закричала одна умная женщина из города: “Послушайте, послушайте, прошу, скажите Иоаву: подойди сюда, чтоб мне поговорить с тобою”. И подошел он к ней, и сказала женщина: ты ли Иоав? И сказал он: я слушаю. И она сказала так: следовало бы вначале поговорить, спросить авэйлитов, и тогда бы решили дело. Я из мирных и верных людей в Исраэле, а ты хочешь разрушить один из материнских городов в Исраэле; зачем губить тебе удел Господень? И отвечал Иоав и сказал: не бывать у меня тому, не бывать, чтобы я уничтожил или разрушил, это не так, но человек с гор Эфраимовых по имени Шева, сын Бихри, восстал против царя Давида; выдайте его одного, и я отойду от города. И сказала женщина Йоаву: вот голова его будет брошена тебе со стены” (2Цар. 20:16-21).

Библия не случайно называет эту женщину “умной”: в сущности, в ходе этого диалога она преподает Иоаву урок закона, согласно которому (Втор., 20:14), прежде чем осадить город и объявить ему войну, следует вступить в переговоры с его жителями и попытаться решить проблему мирно. В ответ на упреки женщины в том, что он затеял очередную братоубийственную войну, Иоав не менее резко отвечает, что ему совсем не хочется убивать братьев-евреев, но он не может уйти из-под стен Авела, пока в нем находится глава бунтовщиков Савей, сын Бихри, и требует выдать его.

Вернувшись в город, женщина собрала всех старейшин, пересказала свой разговор с Иоавом и убедила их выдать голову Савея полководцу Давида. Это условие было понято и выполнено буквально: отряд горожан, ворвавшись в ставку Савея, совсем не ожидавшего такого нападения, отрубил ему голову, а затем эту голову сбросили с городской стены Иоаву.

Так был положен конец бунту Савея, сына Бихри. Иоав вернулся в Иерусалим как триумфатор, и Давиду не оставалось ничего другого как обнять племянника и поблагодарить его за службу, отложив все накопившиеся между ними счеты на более подходящее для их сведения время.

Теперь, когда мятежи были подавлены, во всем царстве снова восстановились мир и спокойствие. Дни Давида уже приближались к концу, и он сам чувствовал это. А сделать еще предстояло очень и очень многое…

Глава седьмая. Дорога к Храму

Прошло совсем немного времени — и Давид решил провести всеобщую перепись мужского населения страны.

С точки зрения историков и самой логики управления государством, этот шаг выглядит вполне понятным. После пронесшихся над страной бурь, сопровождавшихся как массовой гибелью людей (вспомним, что только в битве у Галаадского леса погибло 20 тысяч человек), так и гражданским неповиновением, было крайне важно восстановить и упорядочить систему налогообложения, призыва в армию и т. д.

Но дело в том, что иудаизм запрещает пересчет евреев по головам, считает само проведение переписей народа нежелательным, а если уж она становится необходимой, то ее следует осуществлять так, как, согласно Пятикнижию, осуществлял Моисей — посредством сбора полушекеля серебра или каким-либо другим косвенным способом. Поэтому проведение Давидом переписи обычным путем Библия объявляет грехом царя, за который неминуемо должно было обрушиться наказание свыше.

“И встал Сатан против Исраэля, и подстрекал Давида исчислить Исраэль, — говорится в “Хрониконе”. — И сказал Давид Йоаву и князьям народа: пойдите исчислите Исраэль от Беэр-Шевы до Дана, и представьте мне, и я буду знать число их” (1Пар. 21:1-2).

Комментаторы спешат отметить, что под “Сатаной” здесь надо понимать не столько известного Ангела-обвинителя, сколько “йецер а‑ра” — злое, дурное начало в человеке, толкающее его на нарушение заповедей Творца. Давиду, безусловно, было известно о запрете на проведение переписи, но желание точно знать, какой массой народа он правит (возможно, как предполагают некоторые историки, для увеличения численности армии и новых завоевательных походов), оказалось сильнее.

В этой ситуации Иоав решает выступить в качестве защитника Закона Моисея, хранителя принятой традиции и пытается возразить против проведения переписи:

“И сказал Иоав Давиду: да умножит Господь народ Свой, сколько его есть, во сто крат. Разве, господин мой царь, не все они рабы господина моего? Для чего требует этого господин мой? Зачем ему вводить во грех Исраэль?” (1Пар. 21:3-4).

Иоав, как видим, открыто напоминает Давиду, что проведение переписи — великий грех, и пытается убедить его, что данная мера излишня — дескать, все израильтяне исправно платят налоги, и никто из них не уклоняется от службы в армии. Но в том-то и дело, что “йецер а‑ра” так сильно завладело натурой Давида, что он отказался прислушиваться к голосу разума.

Устное предание утверждает, что спор между Давидом и Иоавом был долгим и горячим и продолжался до тех пор, пока Давид не воскликнул: “Кто здесь военачальник, а кто царь?! Это — приказ царя!” После этого Иоав прекратил спор, так как нарушение приказа царя означает бунт и за него полагается смертная казнь. Во “Второй книге Самуила” эта настойчивость Давида передается фразой: “Но строгим было слово царя Иоаву и начальникам войска” (2Цар. 24:4), а в “Хрониконе”, как “Но царское слово превозмогло Иоава” (1Пар. 21:4).

Все та же “Вторая книга Самуила” позволяет детально проследить маршрут специального отряда подсчетчиков, проводившего перепись в течение девяти месяцев и двадцати дней, а вместе с ним — и границы, в которых жили израильтяне в дни царствования Давида:

“И перешли они Ярден, и остановились в Ароэйре, с правой стороны города, который в долине удела Гадитов, а оттуда прошли к Язэйру. И пришли в Гилад, и в землю Тахтим-Ходши, и пришли в Дан-Яан и в окрестности, и прошли к Цидону. И пришли в крепость Цора и во все города хивийцев и кеннаанеев, и вышли на юг иудеи в Беэр-Шеву. И обошли всю землю, и по истечении девяти месяцев и двадцати дней пришли в Иерушалаим” (2Цар. 2:24:5-8).

Все перечисленные в этом отрывке места хорошо известны и сегодня. Глядя на карту, видно, что, выйдя из Иерусалима на юго-восток, подсчетчики пересекли Мертвое море и оказались возле самого южного еврейского города Трансиордании Ароэйра. Затем они начали продвигаться на север, обойдя при этом вассальный Аммон, и двигались так вплоть до арамейского Дамаска, возле которого, вероятнее всего, повернули на запад. Оказавшись на западном берегу Иордана, они снова двинулись на юг, прошли через пустыню Негев до Беэр-Шевы и затем через Хеврон вернулись в Иерусалим.

Любопытно, что результаты этой переписи, приводимые во “Второй книге Самуила” и в “Хрониконе”, расходятся. В Книге Самуила говорится, что в представленном Иоаве отчете было насчитано 800 тысяч израильтян, “способных обнажать меч”, и еще 500 тысяч мужчин в колене Иуды. В “Хрониконе” указано, что общее мужское население десяти колен Израиля (колена Леви и Вениамина не были исчислены, причем вениамитяне, по всей видимости, отказались участвовать в переписи) составило, по данным переписи 1 100 000 человек, воинов колена Иуды — 470 тысяч человек.

Талмуд объясняет разницу между двумя источниками тем, что “Вторая книга Самуила” не учла в числе израильтян 288 тысяч человек, ежегодно служивших в армии (по две тысячи человек в месяц, то есть 24 тысячи человек в год от всех двенадцати колен), а также 12 тысяч (по тысяче от каждого колена) старейшин, входивших в Верховный совет своего колена, — и таким образом и возникла разница в 300 тысяч человек.

Разница же в данных о численности колена Иуды, согласно Абарбанелю, объясняется тем, что “Вторая книга Самуила” включила в число иудеев 30 тысяч жителей Иерусалима и окрестностей, а “Хроникон” — нет.

Однако стоит заметить, что у многих исследователей эти объяснения не вызывают доверия. Во-первых, из них непонятно, почему резервистов того же колена Иуды надо считать вместе с воинами других колен, в то время как мужчины этого колена считаются отдельно. Во-вторых, большинство археологов убеждены, что размеры Иерусалима в X‑IX веках до н. э. просто не позволяли вместить 30 тысяч жителей.

Зато в изложении последующих событий обе книги Библии сходятся. Сразу после получения итогов переписи к Давиду приходит осознание, что, проведя ее, он нарушил волю Творца и наказание за это постигнет весь народ. Устное предание утверждает, что Давид получает весть о грядущем наказании в посетившем его ночью пророческом видении, а рано утром в его дворце появляется пророк Гад, которого ночью также осенило точно такое же пророчество. Во время этого пророчества Бог приказал Гаду явиться к Давиду и предложить ему выбрать один из трех вариантов наказания за проведение переписи:

“И пришел Гад к Давиду и сказал ему: так сказал Господь: выбери себе: Или три года — голод, или три месяца уничтожаем будешь врагами твоими, или три дня — меч Господень, и мор в стране, и ангел Господень, поражающий во всех пределах Исраэля” (1Пар. 21:11-13).

Этот отрывок обычно приводится еврейскими философами как концептуальное выражение монотеизма, согласно которому все, что воспринимается людьми как добро или зло, исходит из одного источника — от Всевышнего. А вот любые попытки представить дело так, будто добро — от Бога, а зло — от дьявола, это уже к монотеизму отношения не имеет. Однако для нас интересно то, что, оказавшись перед трудным выбором между трехлетним голодом, трехмесячной кровопролитной войной и трехдневным мором, Давид выбирает мор. И объясняет Гаду свой выбор следующим образом: “Тяжело мне очень, но лучше попасть мне в руку Господа, ибо велико милосердие Его, только бы не в руку человеческую попасть мне” (1Пар. 21:13).

Так в стране начинается эпидемия странной болезни, проявляющейся, если верить устному преданию, во внезапно наваливающейся на человека слабости, за которой, спустя несколько часов, следует смерть. В течение двух дней эпидемии ангел смерти унес жизни 70 тысяч человек, и по всей стране в тысячах домах оплакивали в те дни усопших.

В этот момент и срабатывает расчет Давида на милосердие Бога: пожалев людей, Всевышний велит ангелу остановиться и прекратить забирать человеческие жизни. Однако это еще не означает конца эпидемии: Господь ждет от Давида подлинного раскаяния и подчинения Своей воле. А потому Он снова посылает к Давиду пророка Гада с повелением принести жертвоприношение на гумне иевусея Орны (Орнана, Аравны), расположенного рядом со стенами Иерусалима.

Вместе со старейшинами города Давид направляется на указанное ему место и видит над гумном… парящего в небе исполинского ангела с обнаженным мечом, простертым в сторону Иерусалима. Поняв, что еще немного — и мор войдет в стены его столицы, Давид валится на колени. Вместе с ним падают на колени и старейшины. Им было не дано видеть ангела — но, во-первых, они не могли оставаться на ногах в то время, как царь встал на колени, а во-вторых, добавляют комментаторы, они, видимо, все-таки почувствовали исходившую от ангела эманацию и поняли, что являются участниками некоей сакральной мистерии.

Между тем Давид молит Бога о том, чтобы Он перестал наказывать ни в чем не повинный народ и наказал бы вместо этого его самого и его семью:

“И сказал Давид Богу: не я ли велел исчислять народ? Это я согрешил и содеял зло! А эти овцы — что сделали они?! Да будет рука Твоя на мне и на доме отца моего, а народ Свой не поражай!” (1Пар. 21:17).

Это — та молитва, которую Бог ждал от Давида. Именно она поднимает Давида на уровень таких лидеров нации, какими были Моисей, Иисус Навин, пророк Самуил и в конечном счете Саул — лидеров, для которых судьба их народа всегда значила куда больше их собственной жизни, а порой и жизни их близких.

После этой молитвы Бог окончательно останавливает мор, который в итоге продолжался все-таки чуть меньше обещанных Им трех дней. Одновременно в этот момент Всевышний открывает, наконец, Давиду ту тайну, которая мучила его больше сорока лет: гумно иевусея Орны располагается на той самой горе Мория, где, как говорил ему Самуил во время их последней встречи, должен быть построен постоянный Храм Богу.

Давид тут же решает приобрести это гумно у Орны, а когда тот предлагает просто подарить его царю, категорически отказывается принять это место в дар:

“И обернулся Орнан, и увидел ангела, а четыре сына его, что были с ним, спрятались. А Орнан молотил пшеницу. И пришел Давид к Орнану. И взглянул Орнан, и увидел Давида, и вышел из гумна и поклонился Давиду лицом до земли. И сказал Давид Орнану: дай мне место, что занято гумном, и я построю на нем жертвенник Господу, — за полную цену отдай его мне, и прекратится мор в народе. И сказал Орнан Давиду: возьми его себе, и пусть делает господин мой царь, что угодно ему. Смотри: я отдаю быков для всесожжения и молотила — на дрова, а пшеницу для хлебного приношения. Все отдаю я! И сказал Давид Орнану: нет, ибо только за полную цену хочу купить я, потому что не могу принести Господу то, что принадлежит тебе и во всесожжение — даровое. И дал Давид Орнану за место это шестьсот шекелей золота. И построил там Давид жертвенник Господу, и вознес всесожжения, и жертвы мирные, и призывал Господа, и Он ответил ему огнем с небес на жертвеннике всесожжения. И сказал Господь ангелу, и он вернул меч в ножны свои” (1Пар. 21:20-27).

Сам факт, что иевусей Орна владел большим гумном под Иерусалимом и, вероятно, жил в этом городе, еще раз свидетельствует о том, что по меньшей мере часть коренного населения Иерусалима не только не была уничтожена при его взятии, но и осталась жить в своих домах, то есть жестокость Давида при взятии городов в Библии явно преувеличена. Причем, вероятно, авторы этих преувеличений считали, что таким образом они способствуют еще большему прославлению Давида. Но из самого текста Библии ясно также, что Орна Иевусеянин — отнюдь не простой, а очень знатный человек. Мидраш даже утверждает, что он — не кто иной, как прежний царь Иерусалима. О богатстве Орны свидетельствует сам факт владения им гумном, а вот о неординарности его натуры — то, что он, как и Давид, видит ангела. Демонстрируя свои верноподданнические чувства, Орна предлагает в дар Давиду гумно, а также своих животных для жертвоприношения, однако Давид платит ему и за то, и за другое полную цену — и для того, чтобы жертвоприношение исходило от него лично и потом никто не мог сказать, что земля, на которой стоит Храм, не принадлежит евреям или досталась им даром.

В “Хрониконе” Давид выплачивает Орне-Аравне 600 шекелей (6,8544 килограмма) чистого золота — астрономическую по тем временам сумму. Любопытно, что во “Второй книге Самуила” названа значительно меньшая сумма этой сделки — всего 50 шекелей серебра. Комментаторы разрешают это противоречие, объясняя, что само гумно, то есть гора Мория, обошлось Давиду в 600 шекелей золота, а 50 шекелей серебра он заплатил Орне за скот, который купил для принесения жертвоприношений.

В момент совершения жертвоприношения Давида охватило поэтическое вдохновение, и он сложил поистине один из своих самых лучших, 24‑й [23‑й] псалом:

“Давида песня. Господу принадлежит земля и все, что на ней, мир и его обитатели, ибо Он основал ее на морях и утвердил на реках. Кто взойдет на гору Господа и кто предстанет на Его святом месте? Тот, у кого чисты руки и чисто сердце; кто не возносил напрасной клятвы Моим Именем и не клялся ложно… Поднимите, врата, ваши головы и вознеситесь двери вечности — и войдет Славный Царь. Кто этот Славный Царь? Господь — сильный и могучий, Господь, могущественный на поле битвы. Поднимите, врата, ваши головы и вознеситесь двери вечности — войдет Славный Царь. Кто этот Славный Царь? Бог Воинств — Он Славный Царь вовеки…” (Пс. 24 [23]: 1–4, 7–10).

Согласно преданию, стих “Поднимите, врата, ваши головы и вознеситесь двери вечности — войдет Славный Царь. Кто этот Славный Царь? Бог Воинств — Он Славный Царь вовеки” произнес царь Соломон, когда в Святая Святых построенного им Храма вносили Ковчег Завета — без этого Ковчег внести не получалось. Затем этот псалом исполнялся хором левитов в Храме по воскресеньям — дню, с которого евреи начинают отсчет рабочей недели.

Тогда же, согласно традиции, Давид сложил 132‑й [131‑й] псалом, в котором благодарил Бога за то, что тот открыл ему место, где должен находиться Храм, и объявлял, что теперь он может считать себя свободным от обета не смыкать глаз для сна — ведь обет, согласно этому псалму, звучал так: “Не войду я под крышу своего дома, не взойду на свое ложе, не дам сна своим глазам и векам дремоты, пока не найду места Господу, обители Всесильному Богу Яакова” (Пс. 132 [131]: 3–5). Теперь, когда это место было найдено, он мог считать этот обет выполненным.

* * *

Дж. Фрэзер утверждает, что рассказ Библии о наказании, последовавшем за проведением Давидом переписи населения, основан на распространенном у многих народов, живущих в самых разных уголках планеты, суеверном страхе перед подсчетом людей, животных и т. д. и убеждении, что такой пересчет может привести к их смерти.

“…Принимая во внимание все изложенное, — писал Фрэзер, — мы с большей степенью вероятности можем предположить, что антипатия, которую евреи времен царя Давида питали к переписи населения, коренилась всецело в народном суеверии; возможно, что последнее укрепилось вследствие вспышки чумы, последовавшей тотчас же за переписью”[82].

Впрочем, сейчас уже, согласитесь, не столь важно, какое из объяснений — религиозное или атеистическое, мистическое или рациональное — наиболее правильно объясняет описанные выше события. Все источники сходятся в одном: поняв, где следует строить Храм, и купив это место, Давид в последний год своей жизни уже не мог думать ни о чем другом, кроме Храма и всего, что связано с его возведением и будущей литургией в его стенах.

А между тем в стенах царского дворца разворачивалась беспощадная борьба за то, кто же именно унаследует трон.

Глава восьмая. Закат

Каббала — еврейское мистическое учение — утверждает, что обычный человек не может увидеть ангела и остаться в живых. Каждый из людей, перед тем как покинуть этот мир, на мгновение видит явившегося за ним ангела смерти — и умирает. Но Давид не был обычным человеком и потому после явленного ему видения продолжил жить. Однако дни его уже были сочтены, и до самой смерти он чувствовал недомогание — странная слабость во всех членах валила царя с ног; его то и дело сотрясал озноб, так что, пытаясь согреться, он кутался в одежды, просил принести ему побольше одеял, но все было тщетно.

Талмуд, говоря о болезни Давида, замечает, что ни к чему в мире человек не должен относиться пренебрежительно, так как за это неминуемо последует расплата. В свое время Давид пренебрег ценностью одежды и отрезал полу мантии Саула — и вот в последние дни его жизни даже самая теплая одежда отказывалась его греть.

Впрочем, болезнь Давида легко объяснить и с рациональной точки зрения. В конце концов, он мог заразиться во время эпидемии, перебороть саму болезнь, но начать страдать от ее осложнений. Либо сама болезнь перешла из острой формы в латентную и продолжила мучить царя, медленно, но верно отнимая его силы.

Давид только-только приближался к своему семидесятилетию; он отнюдь не был глубоким стариком не только по понятиям нашего, но и по понятиям своего времени. И вместе с тем царь стремительно, буквально на глазах, старел и слабел, и никакие средства не избавляли от мучающего его озноба. Тогда-то у вызванных к царю врачевателей возникла спасительная, как им показалось, идея, как вернуть его к жизни:

“И состарился царь Давид, вошел в преклонные лета, и покрывали его одеялами, но не становилось ему теплее. И говорили ему слуги его: пусть поищут для господина моего царя девственную отроковицу, чтоб она была при царе и ухаживала за ним. И пусть лежит она у груди твоей, и будет тепло господину моему царю. И искали девицу во всех пределах Исраэльских, и нашли Авишаг Шунамитянку, и привели ее к царю. И была девица эта очень красива, и ухаживала она за царем, и прислуживала ему, но царь не познал ее” (1Цар. 1:1-4).

Расчет врачей был понятен: они надеялись, что первая красавица страны не просто согреет Давида теплом своего юного тела, но и разбудит в нем былой жар, и новая страсть придаст ему силы. Но этого не произошло. Если следовать прямому тексту Библии, тот самый Давид, который совсем недавно владел целым гаремом, не захотел или не сумел даже овладеть приведенной к нему девушкой, не говоря уже о том, чтобы воспрянуть благодаря ей к жизни.

Правда, мидраш и тут вносит свои поправки. По его версии, Давида так потрясла красота Ависаг (Авишаг), что он решил сохранить ее девственной для своего сына Соломона, хотя еще вполне мог наслаждаться женщиной. Однако, когда Давид сказал ей это, девушка с иронией заметила: “Когда вор не может украсть, он строит из себя честного человека!” Эта насмешка, говорит Талмуд, привела Давида в такую ярость, что он несколько раз подряд овладел Ависаг, но… необычным путем, “не так, как принято мужчине овладевать женщиной”.

Тем не менее состояние здоровья Давида и в самом деле оставляло желать много лучшего. Слухи о том, что дни царя сочтены, мгновенно разнеслись не только по дворцу, но и по всему Иерусалиму. В народе стали ждать, что царь наконец публично назовет имя своего преемника, но Давид медлил. Целые дни он проводил в своей комнате, общаясь лишь с очень узким кругом придворных.

Это привело к тому, что многие стали рассматривать в качестве естественного престолонаследника Адонию — самого старшего из оставшихся в живых сыновей царя (если, напомним, не считать Далуиа Килава, либо рано умершего, либо вообще не претендовавшего на царскую власть). Именно так решили и одни из самых приближенных к Давиду людей — первосвященник Авиафар и главнокомандующий армией Иоав. Таким образом, как показалось многим, армия и жрецы поддержали притязания Адонии, а значит, его восхождение на престол становилось не просто реальным, а неотвратимым. Поэтому вслед за Иоавом и Авиафаром многие знатные жители Иерусалима, а затем и старейшины колена Иуды стали выражать свою преданность этому сыну Давида и даже советовать ему взять, наконец, в свои руки оставленные отцом бразды правления страной.

Надо заметить, что Адония и внешне, и внутренне был во многом похож на своего единокровного брата Авессалома: он был так же высок и красив, так же тщеславен и привержен к роскоши. Утвердившись в мысли, что именно он унаследует трон отца, Адония, как в свое время Авессалом, завел себе роскошные колесницы, эскорт всадников и отряд из пятидесяти телохранителей, которые бежали перед ним. При этом — и все комментаторы это подчеркивают — у Адонии, в отличие от Авессалома, и в мыслях не было восстать против отца или ускорить его кончину. Колесница, эскорт и все остальные атрибуты власти нужны ему были лишь для того, чтобы открыто заявить о своем праве на трон, выставить себя наследником престола.

Однако на самом деле далеко не все считали Адонию достойным преемником царя. В глубине дворцовых покоев, в пику Иоаву и Авиафару, возникла другая партия, состоявшая из первосвященника Садока, пророка Нафана, старого советника царя Хусия, командира отряда наемников Ванея и еще ряда царедворцев, считавших более подходящим кандидатом на трон младшего сына царя — двенадцатилетнего Соломона. Разумеется, сторонники Адонии знали о существовании этой партии, но не принимали ее всерьез.

Стоит сказать, что хотя современный читатель воспринимает двенадцатилетнего Соломона как ребенка, его современники, видимо, считали иначе. Согласно мидрашу, Соломона женили в первый раз, когда ему было десять лет, в 2922 году по еврейскому летосчислению (838 году до н. э.), а в 2923 году (837 году до н. э.) родился его первенец Рехаваам.

У историков эти цифры доверия не вызывают — по мнению многих из них, в возраст воцарения Соломона вкралась ошибка на десять лет, и именно поэтому кажется, что он умер необычайно рано — в 52 года. Если же предположить, что Соломон взошел на престол не в 12, а в 22 года, то тогда, по их мнению, и его женитьба уже не кажется столь ранней, да и его поведение после воцарения выглядит куда более логичным и естественным. Единственная проблема с этой версией заключается в том, что у нее… нет никаких доказательств. В то же время хорошо известно, что вплоть до Нового времени в еврейской среде были чрезвычайно распространены ранние браки и случаи, когда жениху и невесте на момент свадьбы исполнилось всего десять-двенадцать, а то и лишь девять лет, были не такими уж редкими. К тому же юный возраст Соломона прекрасно объясняет, почему Адония не считал его серьезным конкурентом в борьбе за трон[83].

Наконец, настал день, когда Адония по совету Иоава и Авиафара решил открыто, во всеуслышание провозгласить себя наследным принцем, мотивировав это тем, что у тяжелобольного Давида просто нет сил сделать такое объявление.

Само собой, столь важное событие должно было состояться на торжественном пиру, и Адония начал к этому пиру готовиться:

“И зарезал Адонийау мелкий и крупный откормленный скот у камня Зохелет, что у Эйн-Рогель и пригласил всех братьев своих сыновей царя, и всех мужей Иудиных, рабов царя. А Натана, пророка, и Бенайагу, и тех храбрецов, и Шеломо, брата своего не пригласил” (1Цар. 1:9-10).

Обратим внимание, что Адония устраивает пир у того же источника Рогель, у которого прятались во время мятежа Авессалома сыновья первосвященников Садока и Авиафара, то есть всего в нескольких сотнях метров от стен Иерусалима. Камень Зохелет, на котором он закалывает жертвы, по мнению ряда комментаторов, до завоевания Иерусалима был языческим капищем, у которого иевусеи поклонялись идолу Зохеля — змея. Таким образом, устроив пир в этом месте, Адония, по их мнению, согрешил против Бога. Впрочем, другие комментаторы считают, что камень назывался так потому, что стоял посреди ручья, и вода струилась, “извивалась” (“зохля”) по его поверхности.

Как только весть о пире дошла до пророка Нафана, он понял, что пришло время действовать. Яир Закович обращает внимание, что меньше всего на этих страницах Нафан предстает перед нами как пророк. Скорее он выступает здесь как опытный царедворец, искусный политик, закручивающий хитроумную интригу, призванную принести победу его партии.

С точки зрения Заковича, старость Давида оказывается поистине страшной. Ни одна из его жен, никто из его многочисленных детей не спешит поддержать царя, и он проводит свои дни в одиночестве вместе с Ависаг, красота которой не возбуждает его и которая остается для него чужой — чем-то вроде домашней кошки, но никак не любимой жены или дочери. И вот к этому сидящему в одиночестве царю Нафан посылает Вирсавию, его последнюю, некогда любимую жену, чувство к которой сохранилось у Давида, видимо, до последнего часа.

При этом Нафан, с одной стороны, запугивает царицу, убеждая ее, что если Адония придет к власти, то он казнит ее и ее сына Соломона, а с другой — предельно четко инструктирует, что именно и как именно она должна сказать Давиду:

“И говорил Натан Бат-Шеве, матери Шеломо, сказав: слышала ли ты, что стал царем Адонийау, сын Хаггит, а господин наш Давид не знает об этом? И теперь пойди — советовал бы я тебе — спасай жизнь свою и жизнь сына твоего Шеломо. Иди и явись к царю Давиду, и скажешь ему: ведь ты, господин мой царь, клялся рабе твоей, говоря: “Шеломо, сын твой, будет царствовать после меня, и он сядет на престол мой”. Почему же царем стал Адонийау? И вот, когда ты будешь еще говорить там с царем, приду и я вслед за тобою и дополню слова твои” (1Цар. 1:11-14).

По мнению Заковича, Нафан, добиваясь своей цели, сознательно вводит в заблуждение Вирсавию, во-первых, утверждая, что Адония провозгласил себя царем (хотя он этого не делал и не собирался делать), а во-вторых, что его воцарение угрожает жизни ее и Соломона — может, это и в самом деле было так, а может быть, и нет. Но самое главное, Нафан наставляет Вирсавию, что она должна потребовать престола для сына на основании клятвы, которую ей якобы дал Давид. Однако, пишет Закович дальше, на самом деле в “Книге Самуила” не сказано ни слова о такой клятве. Да, мидраши утверждают, что она была, причем говорят, что Давид давал ее Вирсавии неоднократно — и вскоре после смерти ее первенца, для того, чтобы склонить ее к близости с ним; и после рождения Соломона. Но кто поручится, что эти мидраши просто не были созданы народной фантазией через много лет после этих событий — именно для того, чтобы оправдать поведение пророка Нафана и Вирсавии?

В “Хрониконе” (1Пар. 28:5) также говорится, что Давид давно уже сообщил народу, что Всевышний выбрал в качестве его наследника Соломона, но ведь эта книга также была создана значительно позже этих событий и явно носит апологетический по отношению к Давиду и Соломону характер.

Таким образом, Закович приходит к выводу, что вся интрига пророка Нафана строилась на тонком психологическом расчете. Сначала в комнате Давида должна была появиться Вирсавия и сообщить ему, что Адония провозгласил себя царем, а заодно и попросить царя исполнить свою давнюю клятву и объявить царем Соломона. Давид, разумеется, не сможет вспомнить, давал ли он такую клятву или нет, и засомневается. Но тут появится Нафан, тоже заговорит о клятве и таким образом, убедит Давида, что тот и в самом деле такую клятву давал, но по болезни о ней запамятовал. Вдобавок Нафан подтвердит, что Адония, не дождавшись кончины отца, провозгласил себя царем, что вызовет гнев Давида, и он, наконец, сделает публичное заявление о назначении официального наследника престола. Которым конечно же окажется Соломон[84].

Так в общем-то все и получилось:

“И пришла Бат-Шева к царю в спальню, а царь очень постарел, и Авишаг Шуннамитянка прислуживала царю. И склонилась Бат-Шева, и поклонилась царю, и сказал царь: что тебе? И сказала она ему: господин мой, ты клялся Господом Богом твоим рабе твоей: “Шеломо, сын твой, будет царствовать после меня, и он сядет на престол мой. А теперь вот Адонийау стал царем, а ты, господин мой царь, ныне даже не знаешь об этом”…” (1Цар. 1:15-18).

Легко представить, что почувствовал больной царь, услышав эту весть. Но Вирсавия продолжает:

“И зарезал он множество волов, откормленного скота и овец, и пригласил всех сыновей царя, и Эвийатара, священника, и Йоава, военачальника; Шеломо же, раба твоего, не пригласил…” (1Цар. 1:19).

Следующий ход Вирсавии: только Соломона она называет в своей речи “рабом твоим”, желая подчеркнуть, что лишь ее сын сохранил верность и любовь к Давиду, все же остальные ждут его смерти и, по сути, предали его и взбунтовались против него. И наконец, следует мольба к милосердию царя, просьба защитить ее и юного сына от кровожадного Адонии и… назвать Соломона в качестве наследника:

“Но ты, господин мой — царь; глаза всех исраэльтян устремлены на тебя, чтобы ты сказал им, кому сидеть на престоле господина моего царя после него. И может случиться, когда почиет господин мой царь с отцами своими, то я и сын мой Шеломо будем считаться преступниками” (1Цар. 1:20).

Вирсавия еще говорит, а царю докладывают, что к нему просится на прием пророк Нафан — в отличие от царицы, он не может войти в покои царя без доклада. Ну, а далее следует речь придворного пророка — снова выверенная до каждого слова, призванная усилить то впечатление, которое произвела “ария Вирсавии”:

“И вот, пока она говорила с царем, пришел и Натан, пророк. И доложили царю, сказав: вот Натан, пророк. И вошел он к царю, и поклонился царю лицом до земли. И сказал Натан: господин мой царь, сказал ли ты: “Адонийау будет царствовать после меня, и он сядет на престол мой”? Так как он ныне сошел и зарезал множество скота и овец и пригласил всех сыновей царя и военачальников, и Эвийатара, священника, и вот, они едят и пьют у него и говорят: “Да живет царь Адонийау!” А меня, раба твоего, и Цадока, священника, и Бенайау, сына Йеойады, и Шеломо, раба твоего, он не пригласил. И если по воле господина моего царя было это, то почему не открыл ты рабу твоему, кто сидеть будет на престоле господина моего царя после него?” (1Цар. 1:22-27).

Таким образом, Нафан вроде бы “просто хочет знать”: с согласия ли и ведома Давида Адония провозгласил себя царем, и если с согласия, то почему царь не сообщил об этом своему придворному пророку?!

Но понятно, какую вспышку гнева вызывают у немощного физически, но отнюдь не ослабевшего духом Давида эти слова, каждое из которых — это крупинка соли, аккуратно сыплющаяся на рану. При этом Нафан называет рабами царя не только Соломона, но и всех членов своей партии — себя, Садока, Ванею, тем самым подчеркивая их верноподданнические чувства — в отличие от членов “партии” Иоава и Авиафара, у которых уже есть “другой царь” и другой господин.

И это срабатывает: в тот же день Давид снова вызывает к себе тех же Вирсавию и Нафана, а также первосвященника Садока и Ванея, велит им взять Соломона, посадить на его, Давида, любимого мула, чтобы народ убедился, что все происходит по воле царя, и в сопровождении гвардии наемников и оставшихся верными Давиду слуг свести его к источнику Тихон. Там Садок и Нафан должны торжественно помазать Соломона на царство и провозгласить: “Да здравствует царь Соломон!” Затем юного Соломона следует с царскими почестями ввести во дворец, усадить на трон Давида и провозгласить, что он посажен на него по воле царя, после чего уже никто не посмеет оспаривать законность назначения Соломона престолонаследником.

Нафан, Садок и Ванея поспешили исполнить приказ царя. Причем Нафан позаботился о том, чтобы, кроме наемников и кучки придворных, не приглашенных на пир Адонии, Соломона к месту его помазания сопровождала толпа народа — он поспешил оповестить о грядущем событии всех простолюдинов Иерусалима, которые в ожидании щедрого угощения мгновенно высыпали на улицы и присоединились к праздничной процессии.

То, что сама церемония помазания должна была пройти у вечно бьющего Гихонского ключа, было глубоко символично: течение воды как бы символизировало преемственность, непрерывность власти Давида, передающего ее своему сыну.

И вновь эти события разворачиваются в хорошо известных местах: у Гихонского ключа сегодня обычно завершается экскурсия по древнему Городу Давида, и к нему ведет довольно крутой спуск от раскопок здания, которое предположительно и было царским дворцом. Место это лежит… всего в нескольких десятках метров от того самого ручья Эйн-Рогель (арабское название Бир-Эйаб — колодец Иоава), возле которого Адония устроил пир в честь провозглашения себя престолонаследником.

Таким образом, весь поход от царского дворца до родника Тихон, даже если учесть, что большая толпа народа двигалась крайне медленно, составил от силы час, и еще час-полтора могло уйти на то, чтобы по склону снова подняться вверх к царскому дворцу.

Приказ царя был исполнен в точности, и когда первосвященник Садок помазал голову преклонившего перед ним колени Соломона елеем, пророк Нафан затрубил в шофар, объявляя об официальном провозглашении Соломона наследным принцем, в сопровождавшей его толпе началось ликование:

“И затрубили в шофары, и возгласил весь народ: да живет царь Шеломо! И поднялся за ним весь народ, и играл на свирелях, и веселился великим весельем, так что земля раскалывалась от криков его” (1Цар. 1:39-40).

Разумеется, эти звуки шофаров и свирелей, а также громкие крики толпы не могли не донестись до участников пира у ручья Эйн-Рогель, и самовлюбленный Адония поспешил предположить, что народ ликует по поводу его объявления наследным принцем. Однако трубные звуки не на шутку встревожили многоопытного Иоава — ведь шофары использовали только при священнослужении, в дни войны и на официальных церемониях. Так как время для священной службы было неподходящее, то звучание шофаров означало одно из двух: либо начало войны, либо объявление некоего официального сообщения, касающегося всего народа. И ворвавшийся в зал к пирующим сын первосвященника Авиафара Ионафан подтвердил худшие предположения главнокомандующего царской армией:

“И услышал Йоав звук шофара и сказал: почему слышен голос шумящего города? Еще он говорит, как вот приходит Йонатан, сын священника Эвийатара. И сказал Адонийау: подойди ты, хороший человек, и сообщи хорошую весть. И отвечал Йонатан Адонийау и сказал: “Воистину, но господин наш царь Давид поставил царем Шеломо; послал с ним царь Цадока, священника, и Натана, пророка, и Бенайау, сына Иеойады, и керейтян, и пелейтян, и они посадили его на мула царского. И Цадок, священник, и Натан, пророк, помазали его в Тихоне на царство и поднялись оттуда радостные, и восшумел весь город. Вот этот-то шум вы и слышали. И Шеломо уже сел на царский престол. И приходили уже рабы царя приветствовать господина нашего царя Давида, говоря: “Да сделает Бог твой имя Шеломо еще лучшим, чем твое имя, и да возвеличит престол его более твоего престола”. И поклонился царь на ложе своем, и так еще сказал царь: “Благословен Господь, Бог Исраэлев, который сегодня дал сидящего на престоле моем, и очи мои видят это”…” (1Цар. 1:41-48).

Небо обрушилось на Адонию и стоявших рядом с ним Иоава и Авиафара при этих словах. Они поняли, что Нафан переиграл их в политической шахматной партии, поставив им “детский мат”. Все их планы рухнули в одночасье; теперь, когда в стране был объявлен законный наследник престола, Адония мог быть в любой момент объявлен мятежником, пытавшимся узурпировать власть, и Давид и Соломон имели равное право приговорить его к смертной казни. А вместе с ним — и его ближайших сподвижников.

Смысл сказанного Ионафаном начал доходить и до гостей принца, и они — каждый под своим предлогом — стали поспешно покидать пиршественную залу, так что вскоре Адония остался в ней один. В поисках выхода к нему пришла спасительная мысль: надо бежать к стоящему у Ковчега Завета жертвеннику, вцепиться в его выступы, называемые “рогами”, и не отпускать их до тех пор, пока он не получит от Давида или Соломона гарантий своей неприкосновенности — ведь не посмеют же они совершить убийство у жертвенника!

Так Адония и сделал: он уцепился за “рога” жертвенника и стал вопить так, что на его крики сбежались коэны и левиты, которых Адония попросил пойти к наследному принцу Соломону и передать его слова: “Пусть поклянется мне теперь царь Шеломо, что он не умертвит раба своего мечом” (1Цар. 1:51). Самой этой фразой, называя Соломона царем, а себя его рабом, Адония выражал свое признание законности провозглашения Соломона престолонаследником и лояльность по отношению к нему, прося взамен даровать ему жизнь.

Однако Соломон, направляемый, очевидно, все тем же Нафаном, давать Адонии какие-либо клятвы и вечные гарантии отказался:

“И сказал Шеломо: если он будет человеком достойным, то и волос не упадет с него на землю; если же окажется в нем что злое — умрет” (1Цар. 1:52).

Таким образом, дальнейшую жизнь Адонии юный Соломон обусловил его лояльностью: тот будет жить, пока он, Соломон, будет уверен, что Адония не лелеет никаких планов захватить престол. При возникновении же малейшего подобного подозрения Адония будет казнен.

Поняв, что больших гарантий он не получит, Адония дал оторвать себя от жертвенника, после чего направился во дворец, где преклонил колени перед Соломоном, демонстрируя ему свою покорность.

Теперь Давиду надо было подготовить своего наследника к той миссии, которую он не сумел исполнить сам.

* * *

Когда Яир Закович, злорадствуя и сочувствуя одновременно, пишет, что Давид умирал в полном одиночестве, чувствуя себя больным, несчастным и брошенным всеми своими женами и детьми, будучи почти недееспособным, он, безусловно, искажает действительность. Несмотря на болезнь, Давид, судя по различным книгам Библии, был в эти дни необычайно активен, спеша завершить все начатые им дела. А дел этих было, что называется, невпроворот, и, зная, что ему осталось немного, Давид не желал тратить время на пустые разговоры с придворными или пиры.

Одним из таких первоочередных дел стало для Давида составление сборника песнопений для ведения службы в будущем Иерусалимском храме. Сам он назвал на иврите эти песнопения “теилим” — “восхваления”, “славословия”. Однако позже, спустя почти две тысячи лет, его литургические оды были переведены на греческий как “псалмой” — “песни под аккомпанемент инструмента псалтерион (напоминавшего современную гитару)”.

Отсюда возникло русское слово “псалом”, а название книги “Теилим” было, соответственно, переведено на русский язык как Псалтырь. Среди религиозных евреев и христиан утвердилось мнение, что автором всей Псалтыри является именно царь Давид, и это мнение даже какой-то период разделялось многими священнослужителями. Затем в XIX веке, в период становления библеистики как науки среди ученых утвердилась точка зрения, согласно которой царь Давид вообще не имеет никакого отношения к созданию псалмов и все они были написаны разными авторами уже в эпоху Второго храма.

Но надо заметить, что еврейская традиция никогда не скрывала, что Псалтырь — это своего рода храмовый песенник, в который вошли произведения разных авторов. Лишь 73 из 150 псалмов помечены фразой “ле-Давид”, что можно истолковать и как то, что их автором является Давид, и как то, что они посвящены Давиду. В ряде псалмов в качестве авторов указывается Асаф, в других — сыновья Корея, в третьих — пророк Моисей. Кроме того, согласно Талмуду, в Псалтырь были включены песнопения, авторами которых были первый человек Адам, царь древнего Иерусалима Мельхиседек, праотец еврейского народа Авраам, а также Еман и Идифун (Иедутун).

Уже в XX веке научный анализ языка псалмов показал, что к эпохе Второго храма относятся лишь 4‑я и 5‑я из пяти частей, на которые обычно делится Псалтырь. Первая же часть этой книги, точнее, псалмы с 3‑го по 41‑й по своему языку и поэтической образности, вне сомнения, относятся к X‑IX векам до н. э., то есть к эпохе Давида, и большая их часть написана одним человеком. Так почему бы не предположить, что этим человеком был именно царь Давид?! Тем более что Библия не раз подчеркивает, что Давид с юности отличался искусной игрой на арфе (1Цар. 16:16-23; Ам. 6:3), изобретал музыкальные инструменты (Неем. 12:36; 1Пар. 23:5; 2Пар. 29:26-27), а также писал тексты песен, вызывающих восхищение у всего народа (2Цар. 1:17,3:33,23:1).В конце концов, даже самые большие скептики и самые яростные поклонники так называемой “библейской критики” вынуждены были признать, что “не исключено, что отдельные (но немногие) псалмы, связанные с именем Давида, действительно восходят к царю — поэту и музыканту”[85].

Любопытно отметить, что в большинстве написанных им псалмов Давид дает наставления дирижеру (“менацеаху”) храмового хора о том, на каких именно инструментах их следует исполнять. Таким образом, составление той первой Псалтыри было нужно Давиду не только для увековечивания своего имени, но и преследовало вполне практические цели.

Еще одной работой, которой был занят Давид в последние дни жизни, была работа… над проектом будущего Храма. Если верить первой книге “Хроникона” (1Пар. 28:11-13), Давид составил и передал Соломону сделанные им собственноручно подробные чертежи, по которым был затем построен Иерусалимский храм, — всех его главных и подсобных помещений. Таким образом, Давид оказался не только выдающимся поэтом, полководцем и государственным деятелем, но и архитектором.

Чрезвычайно важным с точки зрения раввинистических авторитетов считается также то, что сразу после помазания Соломон распределил обязанности между семьями левитов и коэнов, таким образом, на столетия определив порядок служения в Храме:

“И исчислены были левиты от тридцати лет и выше, и было число их, считая поголовно мужчин — тридцать восемь тысяч. И из них, чтобы наблюдать в доме Господнем — двадцать четыре тысячи, а надсмотрщиков и судей — шесть тысяч. И четыре тысячи привратников, и четыре тысячи славящих Господа на инструментах, сделанных мной для прославления…” (1Пар. 23:3-7).

Как видно из этого отрывка, Давид поделил 38 тысяч левитов, достигших 30 лет — возраста, когда они имели право исполнять обязанности священнослужителей, — на четыре большие группы. Из них 24 тысячи должны были заниматься повседневными работами в Храме; 6 тысяч образовывали своего рода храмовую полицию и суд; 4 тысячам вменялось в обязанность встречать народ у входа в Храм, вовремя открывать и запирать его ворота и играть роль их стражников; и еще 4 тысячи значились храмовыми музыкантами.

Далее с помощью жребия Давид распределил все перечисленные виды работ между семьями левитов и определил порядок их службы (1Пар. 23-26). То же самое Давид проделал и по отношению к коэнам — потомкам первосвященника Аарона (1Пар. 24).

Наконец, в это же время Давид произвел окончательный подсчет всех тех ценностей и строительных материалов, которые на протяжении многих десятилетий откладывал для строительства Храма — как из военной добычи, так и из налоговых поступлений и дани от покоренных народов. Если опять-таки верить Библии, речь шла о поистине колоссальном для того времени богатстве. Подробный отчет о сделанных им приготовлениях к строительству Храма Давид представил народу во время второй — официальной — коронации Соломона.

* * *

“И собрал Давид всех начальников Исраэля, начальников колен и начальников отделений, служивших царю, и начальников тысяч, и начальников над всем имуществом и стадами царя, и сыновей его, и придворных, и храбрецов, и всех людей доблестных — в Иерушалаим” (1Пар. 28:1).

Напомним, что помазание Соломона на царство, совершенное в то время, когда Адония пировал у камня Зохелет, было вынужденным, а потому поспешным. В нем приняли участие, кроме царских гвардейцев и самых верных придворных, лишь жители Иерусалима.

Безусловно, эта коронация была законной и окончательной, но Давид считал, что этого недостаточно. Ему было крайне важно, чтобы в провозглашении Соломона царем участвовали представители всего народа — так, как представители всех колен участвовали 33 года назад в церемонии его второго публичного помазания в Хевроне. И дело опять было не только в том, чтобы Соломона признали и провозгласили царем на глазах всего народа Израиля, но и в том, что преемнику Давида предстояло выполнить задачу поистине общенациональной важности, а потому ему надо было обеспечить поддержку всей нации.

С этой целью Давид и собрал в Иерусалиме всех членов Верховных советов колен, командиров отрядов созданной им резервистской армии вплоть до сотенных, а также многочисленных чиновников. Ну и, само собой, в церемонии второй коронации Соломона опять участвовали гвардейцы и придворные. Когда вся эта многотысячная толпа народа собралась в Иерусалиме, произошло… чудо. Опровергая все слухи о своей немощи, о том, что он уже давно не может самостоятельно передвигаться, Давид самолично вышел к народу и стоя (!!!) обратился к нему с пространной речью:

“И поднялся царь Давид на ноги свои, и сказал: слушайте меня, братья мои и народ мой!” (1Пар. 28:2).

Одни комментаторы Писания говорят, что этот выход к народу дался Давиду с огромным трудом; ему пришлось предпринять нечеловеческие усилия, чтобы заставить себя “подняться на ноги свои” и говорить стоя, однако он считал своим долгом выразить таким образом уважение к народным избранникам, каковыми были старейшины. Другие считают, что, будучи в состоянии душевного подъема, Давид на какое-то время забыл о своей немощи. Несомненно одно: своим появлением перед народом на собственных ногах Давид добился нужного эффекта. Когда же он обратился к собравшимся как к “братьям”, подчеркнув, что принадлежность любого человека к своему народу значит для него куда больше его положения в обществе, многие в толпе растрогались. На главной площади города установилось молчание: собравшиеся ловили каждое слово царя.

Речь эта знаменательна тем, что Давид в ней впервые подчеркивает, что избрание Соломона наследником престола не было его личным выбором — Соломон был выбран в качестве его преемника самим Богом, подобно тому, как самим Богом много лет назад был избран на царство он сам, Давид. Внушив таким образом народу, что власть Соломону дана свыше и никто из людей не имеет права посягать на нее, Давид одновременно публично обращается к сыну, обязуя его быть верным Богу и сделать то, что было не дано сделать ему, Давиду, — построить Храм:

“И поднялся царь Давид на ноги свои, и сказал: слушайте меня, братья мои и народ мой! Было на сердце у меня построить дом покоя для Ковчега Господня и как подставку ногам Бога нашего; и необходимое для постройки приготовил я. Но Бог сказал мне: “Не строй дома для имени Моего, ибо человек воинственный ты и кровь проливал ты”. И избрал меня Господь Бог Исраэля из всего дома отца моего, чтобы быть царем над Исраэлем вечно, ибо Иуду избрал Он во властители, а в доме Иуды — дом отца моего, а из сыновей отца моего меня благоволил поставить царем над всем Исраэлем. И из всех сыновей моих — ибо много сыновей дал мне Господь — избрал он Шеломо, сына моего, дабы воссесть на престол царства Господа над Исраэлем. И сказал Он мне: Шеломо, сын твой, он построит дом Мой и дворы Мои, ибо Я избрал его Себе сыном, и Я буду отцом ему. И утвержу царство его навеки, еси тверд будет в соблюдении заповедей Моих и законов Моих, как сегодня. А ныне перед глазами всего Исраэля, общины Господней, и в уши Бога нашего говорю: соблюдайте и выполняйте все заповеди Господа Бога вашего, чтобы владеть вам этой землей доброй, и оставите после себя в наследство сыновьям своим навеки. А ты, Шеломо, сын мой, знай Бога отца твоего и служи Ему с полным сердцем и честной душой, ибо все сердца испытует Господь и всякое порождение мыслей знает. Если будешь искать Его, Он будет найден тобой, а если оставишь Его, Он оставит тебя навсегда. Смотри, ныне, ибо избрал тебя Господь, дабы построить дом для святилища, будь тверд и свершай!” (1Пар. 28:2-9).

В этот момент до собравшихся начинает доходить высший, сакральный смысл происходящего: они присутствуют при акте публичной передачи верховной власти едва ли не в буквальном смысле из рук в руки, чего в еврейской истории не было с момента провозглашения Моисеем в качестве своего преемника Иисуса Навина. Да и сам Давид в эти минуты поднимается почти до уровня Моисея, этого величайшего пророка человечества.

Это сходство усиливается, когда он, подобно Моисею, представляет народу сведения о собранных им материалах для строительства Храма, упоминая 3 тысячи талантов (102 816 килограммов) самого чистого офирского золота и 7 тысяч талантов (239 904 килограмма) чистого серебра. Уже по этим цифрам можно представить, о каком колоссальном богатстве шла речь. В беседе с Соломоном Давид называет другие, куда более грандиозные цифры: 100 тысяч талантов (3 427 200 килограммов) золота и один миллион талантов (34 272 000 килограммов) серебра, “и множество железа для гвоздей к дверям ворот и для скрепления приготовил Давид, и меди множество без веса, и деревьев кедровых без числа” (1Пар. 1:22:3-4).

Цифры эти выглядят настолько фантастическими, что у многих историков их правдивость вызывает сомнения. Вместе с тем большинство из них признают, что после возведения Иерусалимского храма в нем были сосредоточены “баснословные богатства”[86].

Наконец, Давид уподобляется Моисею еще в одном. Подобно тому, как Моисей считал, что Переносной храм должен быть построен на деньги всего народа, чтобы ни у кого не возникло сомнения, что речь идет об общенациональной святыне, так и Давид объявляет сбор пожертвований на строительство постоянного Иерусалимского храма именно для того, чтобы подчеркнуть его принадлежность всему народу. И народ начинает жертвовать, так что только в тот день было собрано 5 тысяч талантов (171 360 килограммов) золота, 10 тысяч адарконов[87], 10 тысяч талантов (342 720 килограммов) серебра, 18 тысяч талантов (616 896 килограммов) меди, 100 тысяч талантов (3 427 200 килограммов) железа, а также драгоценные камни[88].

В этот момент на Давида снизошел пророческий дух, и он произнес перед народом одно из самых своих возвышенных прославлений Бога, завершив его просьбами к Нему хранить Свой народ и дать его сыну Соломону “сердце совершенное”, чтобы тот исполнил возложенную на него миссию. Благословление это евреи и сегодня произносят во время утренней молитвы, а также распевают во время выноса свитка Торы из “арон а‑кодеша”[89], и оно несомненно заслуживает того, чтобы быть процитированным:

“И благословил Давид Господа перед глазами всей общины, и сказал Давид: благословен Ты, Господи, Бог Исраэля, отца нашего во веки веков. Твое, Господи, величие и могущество, и слава, и вечность, и красота, потому что все, что на небесах и на земле, Твое, Господи; Твое царство, и превознесен Ты над всеми. И богатство, и слава — от Тебя, и владычествуешь Ты над всем, и в руке Твоей сила и могущество, и в руке Твоей власть возвеличить и укрепить всякого. А ныне, Боже, мы благодарим Тебя и восхваляем имя великолепия Твоего. Ибо кто я и кто народ мой, чтобы имели мы силы так жертвовать? Ведь от Тебя все и полученное из руки Твоей мы отдали тебе! Ибо пришельцы мы перед Тобою и поселенцы, как и все отцы наши; как тень дни наши на земле, и нет надежды. Господи, Боже наш! Все это множество, которое приготовили мы, чтобы построить дом Тебе, имени святому Твоему — от руки Твоей оно и все Твое. И знаю я, Бог мой, что Ты испытываешь сердца, и благоволишь к прямодушию. От чистого сердца своего пожертвовал я все это, а ныне вижу, что и народ Твой, находящийся здесь, с радостью жертвует Тебе, Господи, Бог Авраама, Исаака и Исраэля, отцов наших! Сохрани навеки этот строй мыслей сердца народа Твоего, и направь сердце их к Тебе. И Шеломо, сыну моему, дай сердце совершенное, дабы соблюдать заповеди Твои, установления Твои и законы Твои, и свершить все это, и построить дворец, для которого я сделал приготовления” (1Пар. 29:10-19).

Завершилась коронация Соломона лишь на следующий день, когда были принесены обильные жертвы Богу — тысяча быков, тысяча баранов и тысяча овец с соответствующими винными возлияниями и мучными подношениями. Мясо этих жертвенных животных было использовано для грандиозного пира в честь нового царя — по словам самого Давида, “юного и слабого”, которому, с одной стороны, он вверял судьбу народа, а с другой — вверял своего сына народу с просьбой поддержать его на троне.

И желанная цель была достигнута: старейшины и военачальники выезжали из Иерусалима, исполненные любви к Давиду и решимости верно служить Соломону.

Теперь Давид мог спокойно отойти к праотцам.

Глава девятая. Смерть

Споры о том, когда именно состоялась вторая коронация Соломона, идут до сих пор, однако большинство знатоков Писания сходятся во мнении, что это событие произошло примерно за полтора месяца до смерти Давида, в два последних дня праздника Песах 2924 года по еврейскому летосчислению (836 год до н. э.). По хронологиям, принятым в разных исторических школах, это событие датируется между 970 и 962 годами до н. э.[90]

Однако, помимо провозглашенного на этой церемонии публичного завещания Давида, было у царя еще одно, личное завещание, которое он, если верить “Первой книге Царей”, поведал сыну наедине:

“И подошло время Давиду умереть, и завещал он сыну своему Шеломо, сказав: “Я ухожу в последний путь всех живущих на земле, но ты крепись и будь мужем. И береги завет Господа, Бога твоего, ходя путями Его, соблюдая уставы его, заповеди Его, и законы Его, постановления Его, как написано в Торе Моше, чтобы преуспевал ты во всем, что ни будешь делать и во всем, к чему ни обратишься; чтобы исполнил Господь слово Свое, которое Он говорил обо мне, сказав: ‘Не переведется на престоле Исраэлевом муж из потомства твоего’. Еще: ты знаешь, что натворил мне Йоав, сын Царуйи, как поступил он с двумя военачальниками исраэльскими: с Авнером, сыном Нэра, и с Амасой, сыном Йетера, как он убил их и пролил кровь бранную во время мира, и обагрил кровью бранной пояс на чреслах своих. Так поступи же по разумению твоему и не отпусти седины его в преисподнюю с миром. А сынам Барзилая Гиладитянина окажи милость, и пусть будут они среди тех, кто ест за столом твоим, ибо с тем и они пришли ко мне, когда я бежал от Авшалома, брата твоего. И вот еще у тебя Шими сын Гейры, биньяминанин из Бахурима; он злословил меня тяжким злословием в день, когда я шел в Маханаим, но сошел навстречу ко мне к Ярдену, и я поклялся ему Господом, сказав: ‘Я не умерщвлю тебя мечом’. А ныне ты не считай его невиновным, так как ты человек умный и знаешь, как поступить с ним, и сведи седину его в крови в преисподнюю”…” (1Цар. 2:1:9).

Как видно, и в этом, частном завещании Давид прежде всего наказывает сыну хранить верность Богу и Его заповедям, и вместе с тем, как выясняется, даже лежа на смертном одре, он не простил Иоаву ни вероломные убийства Авенира и Амессая, ни тем более убийства Авессалома и завещает Соломону расправиться с ним.

Не простил Давид и Семея, сына Геры, которому, казалось бы, так великодушно подарил жизнь после подавления мятежа Авессалома. Так как он дал Семею клятву, что тот не умрет за нанесенные ему оскорбления, то Давид наказывает сыну как “человеку умному” найти другой повод для казни своего обидчика.

* * *

Соломону Давид посвятил и свою последнюю песню — 72‑й [71‑й] псалом, заканчивающийся знаменательными словами: “Завершены молитвы Давида, сына Ишая”.

В этом псалме он молит Бога послать его наследнику то, что он сам считает высшими ценностями для царя — способность вершить подлинно справедливый суд и править так, чтобы никто в народе не чувствовал бы себя притесненным; мира и процветания для страны, а также (как же без этого!) покорности всех вассалов — так, чтобы весь народ от всего сердца молился за продление жизни царя:

“Молитва о Шломо. Бог, Свое правосудие даруй царю и Свою справедливость — Царскому сыну! Чтобы он судил Твой народ праведно и Твоих обездоленных — по закону. И горы принесут мир народу, и холмы — через милосердие. Он будет судить бедняков народа, спасать тех, кто обездолен, а грабителя — потеснит… И склонятся перед ним все цари, все народы будут ему служить, ибо он спасет возопившего бедняка и отделенного — того, кому помочь некому. Пожалеет он нищего и убогого, и души обездоленных вызволит. От обмана и грабежа избавит он их души, и их кровь будет ценна в его глазах…” (Пс. 72:1-4,11-14).

Раввин Яаков Эмден в книге “Амудей шамаим” (“Небесные столпы”) приводит предание, по которому в тот час, когда Давид написал этот свой последний псалом и понял, что он — действительно последний, то он возликовал и сказал перед Богом: “Владыка Вселенной! Разве кто-либо из твоих созданий когда-либо произнес в честь Тебя больше гимнов, чем я?!” Тут впрыгнула ему на кровать лягушка и проквакала: “Я пою больше песен и гимнов, чем ты!”

* * *

Со смертью Давида связано несколько устных преданий, которые настолько прекрасны сами по себе, что автор этой книги просто не может не упомянуть их.

“…“Открой мне, Господи, моей кончины час И меру дней моих поведай”, — взывал Давид к Господу.

— Положено Мною, — отвечал Господь, — чтобы ни единому смертному не ведом был час кончины его.

— Долго ли мне жить осталось?

— И этого смертному не открывают.

— В который день недели умру я?

— В день субботний.

— Господи! Дай мне умереть в первый день будней.

— День вступления на царство сына твоего Соломона уже давно определен, а царствование одного не может быть в ущерб царствованию другого ни на один волос.

— Господи! Дай мне умереть в канун субботы!

Отвечал Господь:

— “Единый день в селениях твоих дороже тысячи”, — гласит псалом твой. Давид, один лишний день, который ты проведешь в изучении Святой Истины, дороже для Меня тысячи грядущих всесожжений сына твоего Соломона”[91].

Предсказание о том, что он умрет в субботу, Давид получил в середине жизни, и с тех пор, по преданию, на исходе субботы всегда устраивал пир — в знак того, что его в очередной раз миновала угроза смерти. Именно с этим преданием еврейская традиция связывает обычай устраивать вечером в субботу трапезу, символизирующую проводы этого дня.

Смерть Давида пришлась на субботу, которая совпала с праздником Шавуот, днем дарования Торы. В тот последний день своей жизни, рассказывает мидраш, Давид не отправился на праздничную молитву и жертвоприношение — у него не было сил встать с ложа. Праздничную литургию вели первосвященник Садок, пророк Нафан и юный Соломон. И в тот момент, когда дым от жертв, принесенных после полудня, стал восходить к небу, ангел смерти был послан к Давиду.

Но когда ангел пришел, он увидел, что царь сидит, погрузившись в свиток Пятикнижия, все его помыслы сосредоточены на священном тексте, а даже у ангела смерти нет права действовать в те минуты, когда абсолютный праведник размышляет над Книгой Книг. Ангел смерти стал ждать, надеясь, что Давид хотя бы на минуту отвлечется от этих своих мыслей, но царь продолжал свои святые размышления, хотя время его пребывания в этом мире уже должно было закончиться.

Тогда ангел смерти вышел в сад, находившийся за дворцом, и, подняв чудовищной силы ветер, стал валить в нем деревья. Услышав этот шум, Давид собрался с силами и вышел посмотреть, что происходит в саду. Однако и при этом он продолжал размышлять над стихом Торы и оставался неприкосновенным для меча ангела. Но… сходя по ступенькам дворца, Давид вдруг подвернул ногу, и пронзившая тело сильная боль заставила его на мгновение отвлечься от мыслей о Торе. Этого мгновения было достаточно — ангел смерти подхватил душу Давида, и бездыханное тело царя скатилось на землю.

Здесь, у входа во дворец, его и нашли слуги, вернувшиеся со священнослужения.

“И почил Давид с отцами своими, и был погребен в городе Давида. Времени же царствования Давида над Исраэлем было сорок лет: в Хевроне царствовал он семь лет и в Иерушалаиме царствовал тридцать три года” (1Цар. 2:10-11).

По общепринятой точке зрения, могила Давида располагается на горе Сион, под горницей, в которой, согласно христианской традиции, проходила Тайная вечеря. Знаменитый еврейский путешественник Вениамин Тудельский (Биньямин из Туделы), посетивший Иерусалим в 1123 году, рассказывает, что долгое время место погребения Давида было забыто. Однако однажды в церкви, стоящей на горе Сион, обвалилась часть стены, и патриарх велел поискать в земле камни от прежних строений, чтобы отремонтировать стену. Начав копать, монахи наткнулись на огромный камень, а когда они его подняли, то увидели под ним ступеньки, ведушие вниз к склепу, выстроенному из великолепного мрамора, украшенного золотом и серебром. Заглянув внутрь, святые отцы увидели стол, на котором лежала золотая корона, а по его бокам стояли два надгробия. Однако, когда они захотели войти в склеп, неожиданно из него вырвался смерч и отбросил монахов назад с такой страшной силой, что они повалились на пол.

Объятые страхом, монахи поспешили к патриарху. Тот мгновенно понял, что монахи видели склеп, в котором покоятся Давид, Соломон и другие еврейские цари из рода Давидова, и велел поскорее закрыть гробницу и водрузить камень на место. С тех пор этот располагающийся под горницей Тайной вечери мемориал считается священным и у иудеев, и у христиан, и у мусульман. Время от времени и в прошлом, и в наши дни между представителями трех мировых религий вспыхивает спор о том, кто же является полноправным хозяином “могилы царя Давида”.

Другая еврейская легенда гласит, что Соломон устроил Давиду роскошные похороны, построил для его погребения отдельный склеп и выстелил могилу отца листами чистейшего золота, а затем такими же листами укрыл его тело. Когда еврейскому царю Иоханану Гиркану (135–109 годы до н. э.) понадобилось уплатить огромную дань сирийскому царю Антиоху Сидету, он с величайшей осторожностью вскрыл могилу Давида и взял из нее часть лежащего там золота.

Затем, по той же легенде, могилу Давида решил вскрыть, чтобы забрать оставшееся в ней золото, Ирод Великий (37–4 годы до н. э.), однако, опасаясь наказания за это святотатство, Ирод сначала велел войти внутрь склепа двум рабам, а сам остался стоять у входа. Со своего места он увидел, как обоих слуг вдруг охватило пламя и через мгновение от них остался только пепел. Ирод в страхе бежал от склепа, а затем повелел надстроить над ним величественное здание. Там и сегодня лежит Давид на листах золота, такой же, каким он был в день смерти, ибо, согласно преданию, его тело не подвержено тлению, и в день воскрешения из мертвых ему не придется проходить через все стадии этого процесса — царь Давид просто откроет глаза и встанет со своего смертного ложа.

Как считается, здание, возведенное Иродом над могилой Давида, было затем разрушено византийцами, а на его месте построена церковь — та самая, которую потом потребовалось ремонтировать. Вскоре персы разрушили эту церковь, но крестоносцы ее восстановили. После того как Салах-ад-Дин выбил из Иерусалима крестоносцев, могила Давида долгое время находилась в запустении — пока монахи-францисканцы в XIV веке вновь не построили на месте гробницы церковь, что, в свою очередь, привело к конфликту между мусульманами и христианами. В 1524 году турки разрешили этот конфликт предельно просто — объявили церковь “мечетью Эль-Дауд” (“мечетью Давида”). Понадобилось более четырех столетий, чтобы изменить это положение. Причем на протяжении всего этого времени могила Давида, а точнее, окутывающие ее легенды о сокровищах привлекали к себе всё новые поколения расхитителей могил, пытавшихся проникнуть в нее, и это опять-таки порождало новые легенды.

Сейчас рядом с огромным цельнокаменным “саркофагом”, который, как считается, стоит точно над “могилой Давида”, действует синагога, где постоянно идут богослужения и читаются псалмы, а сама могила открыта для посещения туристов и паломников.

Однако при этом большинство историков и археологов убеждены, что место, которое миллионы верующих иудеев, христиан и мусульман считают могилой Давида, на самом деле… таковой не является, и вовсе не обязательно, что Вениамин Тудельский и старинные еврейские легенды говорят об одном и том же склепе. При этом они обращают внимание на то, что “Первая книга Царей” называет в качестве места захоронения Давида именно Город Давида, то есть Иерусалим в тех границах, в которых он находился в его время, а не в тех, до каких расширился спустя столетия. Гора Сион в пределы этого древнего Иерусалима не входила. Так что, вероятнее всего, “могила Давида” на горе Сион — это такая же поздняя фальсификация, как и “могила Авессалома” в Кедронской долине. Подлинное место погребения Давида остается неизвестным, и, возможно, еще будет открыто в ходе дальнейших раскопок в Городе Давида.

А пока стоит рассказать о тех драматических событиях, которые развернулись в Иерусалиме сразу после смерти Давида.

* * *

Еще не прошел тридцатидневный траур по Давиду, как к царице-матери Вирсавии пришел Адония и смиренно попросил принять его.

— Ты знаешь, царица, сказал он, — что меня, а не Соломона прочили на царство, но отец мой решил по-своему, и я признаю, что его решение было от Господа. А теперь есть у меня к тебе одна просьба, не откажи мне.

— Говори, — сказала ему Вирсавия.

— Прошу тебя, скажи царю Соломону — ибо он тебе не откажет, — чтобы дал мне Ависаг Суннамитянку в жены.

И Вирсавия направилась к Соломону, чтобы исполнить просьбу Адонии. Увидев мать, рассказывает “Первая книга Царей”, юный царь сбежал со своего трона, поклонился ей и велел принести для Вирсавии еще один престол и поставить его по правую руку от него. Многие придворные расценили этот поступок Соломона как знак, что он и сам понимает, что пока слишком мал, чтобы править государством, и признает свою мать в качестве регентши. Однако очень скоро им предстояло убедиться, что они ошибаются: Соломон считал себя полновластным монархом и никому не собирался даже временно уступать бразды правления. Приглашая же мать сесть с ним рядом, Соломон лишь выполнял заповедь Торы о почитании родителей, и не более того.

Услышав, о чем просит Адония, Соломон пришел в ярость.

— Почему ты просишь для него только Ависаг Суннамитянку?! Проси уже для него все царство — а заодно и для первосвященника Авиафара и Иоава, сына Серуйи!

Таким образом, в просьбе Адонии Соломон увидел подтверждение своих подозрений, что его сводный брат вместе со своей “партией” продолжает вынашивать заговор против него. Для начала же Адония решил обосновать свое право на царство тем, что он унаследовал последнюю жену царя, то есть совершить то же святотатство, которое некогда совершил Авессалом. И растолковав просьбу Адонии именно таким образом, Соломон вызвал к себе верного Ванею и приказал ему немедленно казнить единокровного брата:

“И поклялся царь Шеломо Господом, сказав: пусть то-то и то-то злое сделает со мною Бог и еще добавит, если не на свою душу (на свою погибель) изрек Адонийау это слово! Ныне же — как жив Господь, который посадил меня на престол Давида, отца моего, и который создал мне дом царский, как говорил Он, — что ныне же будет умерщвлен Адонийау. И поручил это царь Шеломо Бенайау, сыну Иеойады, и Бенайау поразил его, и тот умер” (1Цар. 2:23-25).

После этого царь Соломон вызвал к себе присоединившегося к “партии Адонии” Авиафара. Возможно, считая, что Адония решил жениться на Ависаг по его совету, Соломон заявил первосвященнику, что по закону тот достоин смерти. Но, помня о его прежних заслугах, Соломон ограничился тем, что просто лишил Авиафара сана первосвященника и отправил его в ссылку в расположенный к северу от Иерусалима населенный коэнами город Анатот.

Услышав известия о начавшихся репрессиях, Иоав мгновенно понял, что вот-вот подойдет его очередь, и поспешил укрыться в Переносном храме, уцепившись, как некогда Адония, за рога жертвенника. Однако Соломона, похоже, ничуть не тронуло это известие, и он отдал Ванее приказ убить Иоава.

“И пришел Бенайау в шатер Господень, и сказал ему: так сказал царь: “Выходи!” И сказал тот: нет, только здесь я умру! И Бенайау передал ответ царю, сказав: так говорил Йоав и так отвечал он мне. И сказал ему царь: сделай, как он говорил, и порази его, и похорони его, и сними невинную кровь, которую пролил Иоав, с меня и с отца моего. Да обратит Господь кровь его на голову его, за то, что он убил двух мужей, более праведных и лучших, чем он; и убил их мечом без ведома отца моего Давида: Авнера, сына Нера, военачальника Исраэльского, Амасу, сына Йетера, военачальника Иудейского…” (1Цар. 2:31-32).

И Ванее не остается ничего другого, как выполнить приказ царя. Он убивает Иоава прямо у жертвенника, после чего отвозит его в фамильную гробницу в Иудейской пустыне. Сам Соломон таким образом, во-первых, показывает, что существуют преступления, за которые человек должен быть наказан, где бы он ни пытался найти убежище — пусть даже в самом святом месте, а во-вторых, выполняет личное завещание отца.

Но, как всегда, находятся скептики, ставящие под сомнение такую трактовку событий. В конце концов, говорят они, если исходить из прямого текста Библии, а не из мидрашей, Давид не познал Ависаг Суннамитянку, и потому в просьбе Адонии не было ничего вызывающего. Возможно, он просто влюбился в эту девушку (которая, напомним, была первой красавицей страны), потерял от этой любви голову и пошел умолять Вирсавию устроить этот брак. Во всяком случае, из текста видно, что сама Вирсавия, будучи уже достаточно искушенной в интригах женщиной, ничего необычного в просьбе Адонии не усмотрела.

Значит, нельзя исключать, что Соломон, все еще неуверенно чувствуя себя на троне и опасаясь переворота, попросту увидел в просьбе Адонии то, чего в ней не было. (Хотя если Давид и в самом деле тем или иным путем познал Ависаг, то такой брак был незаконен с точки зрения Закона Моисея, а просьба о нем — преступной).

Примечательно, что, отдавая приказ о немедленной казни Адонии, Соломон вслед за этим расправляется и со всеми членами его “партии”, сводя с ними старые счеты и одновременно подавляя в зародыше возможную попытку переворота. Сегодня уже невозможно сказать, принял ли Соломон все эти решения сам или действовал по совету пророка Нафана. Но нельзя не признать, что это были хотя и жестокие, но мудрые с политической точки зрения решения, и выполнение завещания Давида в данном случае лишь странным образом совпало с личными и политическими интересами его сына.

Что касается Семея, проклинавшего и оскорблявшего Давида во время его бегства от Авессалома, то, соблюдая данную ему Давидом клятву, Соломон решил не спешить. Он призвал Семея к себе и повелел ему поселиться в Иерусалиме — так, чтобы тот был у него все время на виду. При этом Соломон предупредил Семея, что за давнее оскорбление своего отца он приговаривает его к пожизненному домашнему аресту — и если он хотя бы раз выйдет за ворота своего дома, то будет немедленно схвачен и казнен.

Семей действительно в течение трех лет не выходил из дома. Но когда через три года два его раба убежали от Семея к царю Гефа Анхусу, Семей решился нарушить запрет и пустился за ними в погоню, надеясь, что его отсутствие останется незамеченным. Когда же Семей, вернувшись в Иерусалим, подошел к воротам своего дома, его окликнули люди Ваней. Арестованный, он был доставлен во дворец Соломона, и тот отдал приказ о его казни — за… нарушение наложенного на него запрета.

Однако мидраш вновь вносит совершенно особый поворот в эту историю. Подобно тому, как промедление Саула с убийством царя амалекитян Агага привело к рождению злейшего врага еврейского народа Амана, великодушие Давида по отношению к Семею и подаренные ему годы жизни привели в итоге к появлению на свет спасителя евреев Мордехая. Прямой потомок Семея, сына Геры, Мордехай, согласно преданию и Книге Есфири (“Книге Эстер”), был лидером нации в период вавилонского плена и вместе со своей племянницей Эсфирь сумел разрушить планы визиря Артаксеркса Амана по уничтожению еврейского народа.

На этом заканчивается история царя Давида и начинается история его сына Соломона, строителя Храма, великого дипломата и не менее великого философа и поэта.

Но это уже действительно совсем другая история…

Глава десятая. Бессмертие

Согласно Талмуду, когда царь Соломон после смерти отца спросил Бога, как же теперь будет существовать мир без света, который в него приносил Давид, с Небес раздался голос: “Давид, мелех Исраэль, хай вэ-каям!” — “Давид, царь Израиля, жив и сущ!”

Автор вынужден начать эту, последнюю главу книги с принесения извинений читателю за то, что чуть выше ввел его в заблуждение, заявив, что на этом кончается история царя Давида. На самом деле история царя Давида далеко не закончена, да и не может быть закончена до тех пор, пока продолжается история человечества — во всяком случае, в том значении, какое вкладывал в понятие “история” великий русский философ Н. Бердяев.

И дело не только в том, что сама биография царя Давида давно уже стала неотъемлемой частью сознания человечества; что одно лишь упоминание об истории его взаимоотношений с Саулом, битвы с Голиафом, безумной страсти к Вирсавии, мятежа Авессалома мгновенно вызывает в памяти хорошо знакомые произведения литературы и искусства, исторические параллели и примеры из личного опыта.

Точнее, дело совсем не в этом, а в том, что на личности царя Давида строится вся еврейская и христианская эсхатология, то есть адепты этих двух сыгравших столь огромную роль в мировой истории религий связывают с Давидом не только прошлое, но и будущее, и этот взгляд так или иначе влияет на все сферы сознания и деятельности человечества, включая политику.

“Уйдя из жизни, Давид оставил нам два сокровища:

Псалмы, благословения и молитвы, которые помогали сохранять еврейскую веру во времена бурь и катастроф, свое священное семя, вечно живое в сменяющих друг друга поколениях на протяжении тысячелетий, подобно тому, как оно жило и передавалось через народ моавитян от Иеуды и Тамар до Боаза и Рут. Из него возродится пламя семи дней Творения в тот час, когда нищий приедет верхом на осле. Машиах из рода Давидова будет обладать всеми человеческими добродетелями. Благословение Господа будет лежать на нем, но он не станет ничего приписывать себе, за все благодаря одного Бога. Он поведет людей земли за собой, и рука Господа будет защищать их. Тогда Господь будет признан царем всей Вселенной. И един будет Господь в тот день и имя Его будет едино”[92], — писал раввин Носсон Шерман, выражая взгляд иудаизма на значение личности и наследие царя Давида.

Вот уже на протяжении двух тысяч лет евреи трижды в день повторяют в молитве благословения, призывающие Бога восстановить былое величие Иерусалима, возродить династию Давида и привести его потомка на трон:

“И в Иерусалим, город Твой, по милосердию Своему возвратись и обитай в нем, как обещал Ты; и навечно восстанови его в скором времени, в наши дни; и престол Давида, раба Твоего, поскорее утверди. Благословен Ты, Господь, отстраивающий Иерусалим.

И росток дома Давида, раба Твоего, поскорее взрасти и возвысь в его в избавлении Твоем, ибо на Твое спасение мы надеемся постоянно. Благословен Ты, Господь, взращивающий спасение!”[93]

При этом иерусалимский Талмуд подчеркивает, что восстановление Храма и восстановление дома Давида неразрывно связаны между собой.

В еврейском религиозном сознании Давид — это идеальный царь; время правления Давида — это время мира и процветания, и в соответствии с обетованием Бога потомок Давида рано или поздно станет мессией, то есть будет помазан на царство и принесет мир и избавление от всех бед не только евреям, но и всему человечеству. Наступление эры всеобщего мира между народами, перековки мечей на орала и будет означать конец человеческой истории как истории войн и различных бедствий. Надо сказать, что и сегодня среди евреев есть немало людей, ведущих свою родословную напрямую от царя Давида и гордящихся этим.

Вера в то, что править еврейским народом в качестве царя имеет право только потомок Давида, была укоренена в еврейском сознании на протяжении даже не столетий, а тысячелетий, и именно это привело к тому, что значительная часть еврейского народа в период Второго храма не приняла воцарения не имеющей отношения к роду Давида династии Хасмонеев и уж тем более возмутилась, когда эту династию сменил на троне идумей Ирод (Гордус).

В дошедшем до нас сочинении той эпохи “Псалмы Соломоновы” его автор открыто называет Хасмонеев узурпаторами, приведшими к власти иноземцев, и молит Бога:

“Призри, Господи, и восставь им (евреям) царя их, сына Давидова, в срок, который Ты предусмотрел, о Боже, чтобы воцарился он над Израилем, рабом Твоим: и препояшь его силою, и сокруши властителей несправедливых… От грозного гласа его побегут народы… И соберет он Святой народ… и разделит их по коленам в их стране… А он — царь праведный, ученый от Бога, и нет несправедливости среди них в его дни, ибо все они святы, и царь их — Мессия, помазанник Господень”[94].

Отсюда берет свое начало апологетика образа Давида, стремление оправдать все его даже не очень благовидные поступки некими высокими мотивами, которых не дано понять обычному человеку.

Еврейские источники полны различных сценариев будущего прихода мессии. По одним из них, мессия придет мирным путем; по другим — канун его прихода будет знаменоваться великими бедствиями как для евреев, так и для всего человечества, и кончится это тем, что все народы мира пойдут войной против Израиля, оставшиеся в живых евреи соберутся в Иерусалиме, куда и явятся два мессии. Первый из них — мессия из дома Иосифа — даст отпор врагам, но сам погибнет в бою, и уже после этого придет подлинный мессия из дома Давидова, при котором Всевышний явит себя всем народам и наступит собственно мессианская эра.

Талмуд переполнен спорами и изречениями о времени, когда придет мессия и по каким признакам его можно будет распознать. Однако для нас важно, что в любом случае мессия во всех них называется “сыном Давида”.

Некоторые мистики шли дальше и говорили, что Давид и будет мессией, причем одни понимали это как то, что будущий мессия будет перевоплощением царя Давида, а другие воспринимали выражение “Давид, царь Израиля, жив и сущ” в буквальном смысле, утверждая, что Давид на самом деле не совсем умер и в назначенный день пробудится для того, чтобы снова возглавить и спасти народ.

Ожиданием прихода мессии из дома Давидова проникнута не только вся еврейская философия и мистика, но и еврейский фольклор, содержащий немало преданий и сказок о том, как Бог хранит потомство царя Давида для грядущей миссии. Вот как пересказывает одну из таких легенд известный русскоязычный раввин Ицак Зильбер:

“В дни, когда Персидская империя властвовала над всем Востоком и большинство евреев, изгнанных со своей земли, оказались под властью персов, воцарился безумный шах Издур, которому пришло в голову истребить царский род Давида. И во всех своих владениях он искал потомков Давида и убивал их… Но по милости Господа уцелела молодая жена одного из потомков Давида, понесшая плод. И слуги царя охотились за ней. И приснился персидскому шаху сон. Будто он стоит в саду, полном роскошных плодоносных деревьев, и хотя знает, что это не его сад, вырубает все деревья подряд. Остался лишь один молодой саженец. Но как только шах занес на него топор, то увидел перед собою старца. Закричал старец на шаха, вырвал у него из рук топор, обрушил на его лоб — и полилась кровь. Упав на землю, заплакал шах и взмолился: “Что я сделал тебе? В чем я провинился, что ты хочешь меня убить?” И ответил старец: “Ты вырубил сад, который я вырастил. Остался в нем один крохотный саженец — и его ты хочешь вырубить?!” Зарыдал шах и пообещал, что будет холить саженец, пока он не вырастет, и поклялся восстановить вырубленный сад. И проснулся шах…

И он отвел той женщине покои в своем дворце, и когда у него родился сын, назвал его Бустенаем — от персидского слова “бустан” (“сад”), в память о саде, увиденном во сне.

И вырос Бустенай, и учил Тору, Мишну, Талмуд и законы. И встал раби Бустенай над всеми мудрецами, и ведал он всеми делами царства, и поставил его шах над всеми своими министрами и вельможами (Седер адорот).

Не мог прекратиться род Давида — ведь вечность его была нам обещана Всевышним… Сегодня известно немало людей, ведущих свое происхождение от Давида… Есть такие люди и в Израиле, и в Америке, и в Марокко…”[95]

Точно так же без образа царя Давида немыслимо и христианство. Вся концепция представления о Христе как о Мессии, Спасителе и будущем царе человечества изначально строится на основе того, что библейский Иосиф, муж Марии, является прямым потомком Давида и, таким образом, Иисус наследует его право на царство. Не случайно Матфей начинает свое Евангелие именно с родословной Иисуса:

“Родословие Иисуса Христа, Сына Давидова, Сына Авраамова. Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова, Иаков родил Иуду и братьев его. Иуда родил Фареса и Зару от Фамари; Фарес родил Есрома, Есром родил Арама; Арам родил Аминадава; Аминадав родил Наасона; Салмон родил Вооза от Рахавы; Воозродил Овида от Руфи; Овидродил Иессея; Иессей родил Давида царя; Давид царь родил Соломона от бывшей за Уриею; Соломон родил Ровоама; Ровоам родил Авию; Авия родил Асу; Аса родил Иосафата; Иосафат родил Иорама; Иорам родил Озию; Озия родил Иоафама; Иоафам родил Ахаза; Ахаз родил Езекию; Езекия родил Манассию; Манассия родил Амона; Амон родил Иосию; Иосия родил Иоакима; Иоаким родил Иехонию и братьев его перед переселением в Вавилон. По переселении же в Вавилон Иехония родил Салафииля; Салафииль родил Зоровавеля; Зоровавель родил Авиуда; Авиуд родил Елиакима; Елиаким родил Азора; Азор родил Садока; Садок родил Ахима; Ахим родил Елиуда; Елиуд родил Елеазара, Елеазар родил Матфана; Матфан родил Иакова; Иаков родил Иосифа, мужа Марии, от которой родился Иисус, называемый Христос. Итак, всех родов от Авраама до Давида четырнадцать родов; и от Давида до переселения в Вавилон — четырнадцать родов; и от переселения в Вавилон до Христа четырнадцать родов” (Мф. 1:1-18).

Ту же связь Иисуса с домом Давида считал необходимым подчеркнуть в своем Евангелии и Лука: “Пошел также и Иосиф из Галилеи, в Иудею, в Город Давидов, называемый Вифлеем, потому что он был из дома и рода Давидова, записаться с Мариею, обрученною ему женою, которая была беременна” (Лк. 2:4-5).

Этим в значительной степени объясняется та отповедь, которую авторитетные христианские ученые давали любым попыткам некоторых антисемитски настроенных деятелей церкви отделить Иисуса от еврейского народа, представить дело так, что Христос “лишь проповедовал среди евреев”, но сам не имел к ним никакого отношения. Такое отделение не просто пахло невежеством — оно подрывало саму теологическую базу христианства: ведь если Иисус не был “сыном Давидовым”, то и все его претензии на царствование и мессианскую роль являются необоснованными.

В то же время церковные авторитеты категорически отвергали и попытки отдельных христианских публицистов заявить, что нет особой разницы между еврейской и христианской эсхатологией и пониманием в ней места “Мессии, сына Давидова”.

Вот как подытоживал сходство и различие между двумя этими концепциями известный теолог Дж. Э. Лэдд: “Во многих работах, посвященных исследованию иудейской мессианской надежды, не принимается во внимание один из самых важных источников — Евангелие. Читая их с целью отыскать, на что же надеялся иудейский народ, приходишь к выводу, что выраженная в них надежда похожа на ту, которая отражена в псалмах Соломона. Нет никакого сомнения в том, что народ ожидал Мессию, который вскоре должен появиться (Ин. 1:20,41,4:29,7:31; Лк. 3:15). Ему надлежало быть сыном Давидовым (Мф. 21:9,22:42) и хотя считалось, что он родится в Вифлееме (Ин. 7:40-42, Мф. 2:3), согласно бытовавшей традиции, он неожиданно появится среди людей, и никто не будет выяснять его происхождения (Ин. 7:26-27). Однажды появившись, Мессия пребудет вовек.

Важнейшая особенность этого упования заключалась в том, что Мессия будет из колена Давидова. Мы помним, что пришедшие с Востока волхвы искали родившегося иудейского царя. И когда они стали спрашивать о нем, книжники поняли смысл их вопроса и направили их в Вифлеем, где должен был родиться обетованный правитель. Что касается Ирода Великого, то он воспринял это пророчество в контексте политической борьбы за власть, поскольку боялся за свой престол… Если бы Иисус предложил евреям земное царство, в политическом отношении устроенное, как царство Давида, они тотчас бы приняли это и с готовностью последовали бы за ним даже на смерть, лишь бы видеть его наступление. Однако когда, отказавшись от этого, Иисус дал понять, что Его миссия состоит совершенно в ином и что Его царство — это царство духа, в котором люди будут “вкушать Его плоть и пить Его кровь”, толпа отвернулась от Него, и его популярность пошла на убыль (Ин. 6:66). Толпа желала царя, который освободил ее от римского ига, но не спасителя, искупающего от грехов…”[96]

Разумеется, с еврейской точки зрения многие фразы Лэдда звучат по меньшей мере предвзято, но в задачу этой книги не входит сравнительный анализ концепции мессианства в христианстве и иудаизме, и тем более подробный анализ еврейского и христианского мировоззрения в целом. Вместе с тем, думается, автор привел достаточно убедительные аргументы, доказывающие важность фигуры царя Давида для этих двух религий.

* * *

Но даже если отставить в сторону глобальные теологические вопросы, нельзя не признать, что “царь Давид жив и сущ” — жив и сущ, прежде всего, в своих бессмертных псалмах, составляющих основу не только официальной как еврейской, так и христианской литургии, но и неотъемлемую часть повседневной жизни адептов этих религий, а заодно оказавших огромное влияние на развитие всей мировой поэзии.

Как уже указывалось, Давид отнюдь не является автором всей Псалтыри, само это мнение является не более чем обывательским заблуждением. Но те псалмы, лингвистический анализ которых доказывает, что они были созданы в эпоху Давида, и авторство которых почти не вызывает сомнений, поистине поражают силой своего поэтического гения. Большая часть псалмов написана белым стихом размером, напоминающим пяти- или семистопный ямб, но в ряде из них Давид использовал и рифмы. Есть у него и псалмы, написанные в форме акростиха — когда начальные буквы строки или строфы построены в порядке, соответствующем буквам ивритского алфавита. Мощь и красота поэтических образов и метафор Давида не могут не вызывать восхищения.

И все же главное, что обеспечило им бессмертие, — это та сила искренности, с которой Давид ведет в своих псалмах диалог с Богом. Не случайно, отмечая тот факт, что псалмы Давида в целом написаны в русле ханаанской и египетской поэзии того времени, известный исследователь древнееврейской литературы С. Аверинцев спешит добавить: “Однако все эти параллели не должны закрывать от нас того особого места, которое “Книга Хвалений” занимает в религиозной лирике Ближнего Востока, благодаря своему личностному характеру: бог из космической силы становится здесь, прежде всего, поверенным человеческих страданий и надежд”[97].

Именно этим объясняется то огромное влияние, которое, как уже говорилось выше, оказали псалмы на развитие западноевропейской и русской литературы, музыки и живописи. В русской поэзии за поэтические переложения псалмов, пытаясь выступить соперниками царя Давида, брались М. Ломоносов, А. Сумароков, Г. Державин, Н. Языков, Н. Гнедич, А. Хомяков, Ф. Глинка и многие другие. Уже в наши дни талантливые поэтические переложения псалмов были сделаны Игн. Ивановским, Г. Плисецким и Н. Гребневым.

Кроме того, иудаизм предписывает всем, особенно женщинам, читать псалмы ежедневно в свободное время, так как, согласно еврейской мистике, такое чтение защищает самого человека и его семью от всяческих бед. В книге “Теилим” на иврите есть указания, в какой день недели или месяца следует читать те или иные псалмы. Во многих еврейских общинах есть “хеврот теилим” — кружки, которые собираются для чтения псалмов. По субботам в синагогах принято для этого собирать детей — считается, что псалмы, произносимые детьми, особенно приятны Богу и усиливают Его благоволение к данной общине и еврейскому народу в целом.

Аналогичные традиции существуют и в разных направлениях христианства. Так, по древней монашеской православной традиции вся Псалтырь прочитывается подряд в течение одной недели. Для этого Псалтырь была поделена на 20 разделов — кафисм. В католическом богослужении также принято было прочитывать всю Псалтырь в течение недели. Затем эта традиция была утрачена, но в 1911 году папа Пий X попытался восстановить ее, для чего перераспределил псалмы и сделал службы несколько короче.

Значение псалмов Давида в мироощущении христианина лучше всего передают слова архимандрита Александра (Милеанта):

“Если Евангелие есть весть благая, слово Божие, выражающее отношение Бога к человеку, то книга псалмов царя Давида есть по преимуществу слово человека, обращенное к Богу… Нет такого состояния души человеческой, которое не отражено вдохновенными псалмами царя и пророка Давида. В них — и ликование славословия Всевышнего; в них и уничижение своей природы, несовершенной вследствие падения; в них и пламенный порыв возвыситься над этой уничиженностью, покрыть ее милосердием Божественным; в них — и вопль покаяния, несравненного по своей высоте и глубине; в них — и сила в сознании немощи своей и в тяжких страданиях остановиться на пределе убийственного уныния, не переступая его; в них — и живительная вера в блаженство как в конечную цель и назначение бессмертного существования души. В них, наконец, и высота пророческого прозрения в пришествии на землю Избавителя — Мессии.

Но выразить всю глубину содержания псалмов — это пытаться объять необъятное, как и человеческая душа со всем неисчерпаемым разнообразием чувств и побуждений и беспредельным стремлением к своему Источнику”[98].

В древней и средневековой Руси (да и позже) Псалтырь была одной из основных книг для обучения грамоте; на ней было принято гадать. Кроме того, псалмы оказали огромное влияние на древнерусскую литературу; и на основе фраз из Псалтыри созданы многие русские пословицы и поговорки.

Судя по всему, на протяжении столетий Псалтырь была любимой книгой на Руси. Ее читали в свободное время; многие знали ее наизусть; ее брали с собою в дорогу.

Согласно легенде, причисленный к лику святых черниговский князь Михаил и его боярин Феодор, замученные в Орде в 1245 году, во время пыток распевали псалмы Давида. Царь Алексей Михайлович, пытаясь походить на великого псалмопевца, имел обыкновение вставать посреди ночи и “славословить Господа песнопениями венценосного пророка”.

Не меньшую роль играли псалмы и в жизни средневекового жителя Европы, нередко составляя единственную книгу, которую он прочитывал за свою жизнь. В сознании европейцев той эпохи воин и “бард” Давид входил в число девяти образцов для подражания для христианских рыцарей — наряду с Иисусом Навином, Иудой Маккавеем, Гектором, Александром, Цезарем, Артуром, Карлом Великим и Годфруа Бульонским.

Разумеется, трактовка смысла многих псалмов в иудаизме и христианстве сильно разнится. Обе религии признают, что Давид был не только царем, но и пророком, и в своих псалмах провидит будущее. Однако если христианские комментаторы усматривают во многих строчках псалмов намек на Иисуса Христа, то еврейские отрицают такое толкование, объясняя ее неверным переводом текста или даже намеренным искажением смысла. Но, как уже отмечалось, сравнительный анализ еврейской и христианской концепции не является задачей этой книги, и потому данный вопрос здесь не рассматривается.

* * *

В исламе образ царя Давида — Дауда, — безусловно, имеет меньшее значение, чем в иудаизме и христианстве, но все же оно достаточно велико. Царь Дауд является одним из любимых героев арабского фольклора и часто упоминается в Коране. Уже во второй суре Корана “Корова” пересказывается история воцарения Талута (Саула) и о том, как великан Джалут (Голиаф) был побежден Даудом: “И обратили они их в бегство с дозволения Аллаха, и убил Дауд Джалута, и даровал ему Аллах власть и мудрость, и научил тому, что ему было угодно” (Коран. Сура 2. Аят 252 [251]).

“Эти аяты, — поясняет М. Б. Пиотровский, — были произнесены в Медине и обращены к верующим мусульманам…

Библейская история звучала в Медине актуально. Устами неназванного библейского пророка Мухаммад обращался к своим соратникам. Далеко не все они с радостью восприняли призывы вести вооруженную борьбу с неверными. Ссылались они при этом, как и подданные Саула-Талута, на свою малочисленность…

Рассказ о Талуте кончается упоминанием о том, что Джалута убил Дауд. Дауда же Аялах научил “тому, что ему было угодно” (2:251 [252]), даровал власть и мудрость. Мудрый царь Дауд-Давид — праведник, пользовавшийся особым покровительством Аллаха. Бог сделал его своим заместителем (халифа) на земле, ниспослал ему Писание, называемое “Забур” (Псалмы). Он научил Дауда пению, подчинил ему горы и птиц. Вместе с ним они славят Аллаха. Даровано было Дауду и знание ремесла — обработки железа (“Мы смягчили ему железо”, 34:10) и изготовления кольчуг…

…Образ Дауда — певца и умельца, повелевающего по приказу Аллаха мертвой и живой природой, — один из самых романтичных в Коране. Память об авторе псалмов веками вдохновляла мусульманских мистиков, стремившихся к единению с Богом”[99].

На самом деле имя Дауда-Давида встречается еще в доисламской арабской поэзии, то есть его образ был хорошо знаком арабам, и этим во многом объясняется некоторое впечатление недосказанности, которое возникает при чтении посвященных ему страниц Корана. Вместе с тем Коран приводит Давида, с одной стороны, как пример верности Богу и того, что в награду за эту верность Бог может даровать человеку успех во всех его начинаниях и подлинное могущество (суры “Пророки” и “Саба”), а с другой — образец мудрого правителя, выдающегося государственного деятеля (сура “Сад”).

Любопытно, что Коран по-своему рассказывает историю о Давиде и Вирсавии: в нем к Давиду пришли два брата с просьбой рассудить их. У одного было 99 овец, а у другого только одна. Тот, кто был богаче, уговорил брата поручить ему свою единственную овцу и затем присвоил ее. Давид в Коране возмущается несправедливостью ситуации, но затем понимает, что эти двое пришли к нему неспроста — они были посланы Аллахом, который решил испытать Дауда. Тут Дауд пал ниц и стал просить у Аллаха прощения, и был прощен. Однако за какой грех он был прощен, в Коране не говорится — видимо, предполагается, что читатель это и так знает.

В другом месте — в суре “Пророки” — говорится, что Дауд-Давид вместе со своим сыном Сулейманом-Соломоном вершил суд, и Сулейман проявил себя более мудрым судьей, чем Дауд, так как Аллах “вразумил его”. Что это был за суд, Коран опять умалчивает, но комментаторы Корана, явно основываясь на талмудическом предании, утверждают, что к Дауду и Сулейману пришли хозяин поля и хозяин скота, который потравил посевы на этом поле. Дауд присудил хозяину поля весь скот, который погубил посевы, но Сулейман вынес другое решение: он велел передать скот владельцу поля на то время, пока посевы взойдут вновь, так что после возвращения скота ему остались приплод и шерсть.

“Упоминание о Дауде стоит всегда в одном ряду с именами великих пророков и праведников, — отмечает М. Б. Пиотровский. — Возможно, что его образ связан с антииудейской полемикой. Величие царя объясняется волей Аллаха, но вместе с тем показывается, что этот герой, как и все главные фигуры иудейского священного предания, — далеко не идеален. Он мог совершить несправедливость, мог принять не самое лучшее решение”[100].

* * *

Что ж, возможно, он и в самом деле был далеко не идеален, царь Давид. Но странное дело — и в памяти своего народа, и в памяти других народов планеты он остался именно как великий правитель и великий праведник, умевший выставить самому себе самый страшный счет совести и сполна заплатить по нему. И то, что и еврейские, и христианские комментаторы Писания в равной степени считают образ Давида прообразом мессии, будущего избавителя человечества, безусловно, далеко не случайно. Это нельзя объяснить лишь сакральным характером его помазания на царство, произведенным самим Самуилом — вторым по значению библейским пророком. Нет, дело, безусловно, еще и в самом масштабе его личности, вместившей в себя океан чувств и страстей. И сегодня, открывая Псалтырь и читая ее вечные строки, мы погружаемся в этот океан, находя в нем подходящие только нам воды и течения, в каком бы состоянии мы ни находились — на краю отчаяния или на пике своего триумфа, чувствуя себя преданными всем миром или ощущая жгучий стыд за то предательство, которое совершили сами.

Но это ведь и есть главный признак подлинно великой поэзии: когда строки, отражающие сугубо личные переживания поэта, написанные по следам тех или иных конкретных событий его жизни, начинают восприниматься каждым читающим их так, словно они написаны именно о нем, выражают его настроения, его мысли, его переживания.

Он и сегодня помогает каждому человеку найти те слова, которые ему следует сказать самому себе и с какими словами обратиться к Богу, этот пастух, воин и царь Давид, живший на планете более трех тысяч лет назад. И, как видим, продолжающий жить…

“Давид, мелех Исраэль, хай вэ-каям” — “Давид, царь Израиля, жив и сущ!”

Да, именно так. жив и сущ!

[69] Книги Шмуель I и II с дословным русским переводом… С. 25.

[70] Орен Р. Из Библии — с любовью. С. 215.

[71] Иосиф Флавий. Иудейские древности. Т. 1. С. 283.

[72] Мальбим (1809–1879) — Меир Лейба бен Йехиэль Михаэль (Вайзер), главный раввин Румынии, один из величайших знатоков Писания своего времени, автор монументального комментария к “Танаху” и аналитических заметок к Талмуду.

[73] Книги Шмуель I и II с дословным русским переводом… 12:2 [12:30–31]. С. 33.

[74] Книги Шмуель I и II с дословным русским переводом… 12:2 [12:30–31]. С. 33…

[75] См., например: История Древнего мира. Т. 1: Древний Восток. С. 351.

[76] См., например: История Древнего мира. Т. 1: Древний Восток. С. 351.

[77] Герцог X., Гишон М. Библейские сражения. С. 108.

[78] Цит. по: Бялик X. Н., Равницкий И. X. Агада: Сказания, притчи, изречения Талмуда и Мидрашей. С. 148.

[79] Сведения о Килаве и в тексте Библии, и в мидрашах крайне скудны, в связи с чем некоторые исследователи предполагают, что он умер еще в раннем детстве и именно так выбыл из числа претендентов на престол.

[80] Некоторые мидраши относят эту легенду к более позднему времени — когда Давид уже объявил Соломона своим наследником. Создана же эта легенда была, безусловно, еще позже. Тем не менее автор решил привести ее, так как этот рассказ прекрасно вписывается в другие известные предания о царе Соломоне.

[81] Очерк истории еврейского народа. Т. 1. С. 47.

[82] Фрэзер Дж. Фольклор в Ветхом Завете. С. 343.

[83] Ранние браки были распространены среди евреев вплоть до начала XX века. В 1900‑х годах еврейские врачи развернули в Иерусалиме борьбу против этого явления, утверждая, что подобные браки наносят вред здоровью женщины, а значительная часть беременностей 11–13-летних женщин заканчивается выкидышами или преждевременными родами.

[84] См.: Закович Я. Давид: От пастуха до мессии. С. 16–23.

[85] Вейнберг Й. Введение в Танах: Часть IV. Писания. Иерусалим; М., 2005. С. 20.

[86] См., например: Шураки А. Повседневная жизнь людей Библии. М., 2004. С. 219.

[87] Адаркон — золотая монета времен персидского царя Дария весом 80–90 граммов. Явный анахронизм, связанный с тем, что книга “Диврей ха-ямим” (“Хроникон”) создавалась уже после возвращения евреев из вавилонского плена.

[88] Достоверность этих цифр по понятным причинам также вызывает сомнения историков. Сам же процесс пожертвования, очевидно, носил “заочный” характер: старейшины и знатные израильтяне просто выходили на центр площади, где стоял Давид, и провозглашали, сколько золота, серебра и железа они готовы пожертвовать, а писцы заносили эти обеты в специальную книгу.

[89]Арон а‑кодеш (в буквальном переводе “священный шкаф”, “Ковчег Завета”) — специальный, как правило, красиво отделанный шкаф у восточной стены синагоги, предназначенный для хранения рукописных свитков Торы (Пятикнижия Моисеева).

[90] В исторической науке сложилось мнение, что Соломон был помазан на царство за два года до смерти Давида и эти два года они правили совместно. Однако еврейские источники отрицают эту версию, настаивая, что Соломон был официально провозглашен наследником престола незадолго до смерти отца и взял бразды правления в свои руки в день его смерти.

[91] Бялик X. Н., Равницкий И. X. Агада: Сказания, притчи, изречения Талмуда и Мидрашей. С. 148–149.

[92] Шерман Н.,раввин. Вечность и суета. Иерусалим, 1989. С. 102.

[93] Сидур Кол Иосеф (Молитвенник “Голос Иосифа”). Иерусалим, 1994. С.109.

[94] Цит. по: Урбах Э. Э. Мудрецы Талмуда. Иерусалим, 1986. С. 445.

[95] Зильбер И., раввин Пламя не спалит тебя. Иерусалим: Шамир, 1989.

[96] Лэдд Дж. Э. Теология Нового Завета. http://bibliapologet.by.ru/z_books/ladd/L_00.htm

[97] Аверинцев С. С. Древнееврейская литература // История Всемирной литературы: В 9 т. Т. 1. М., 1983. С. 288.

[98] См.: Архимандрит Александр (Милеант). Общие сведения и история возникновения Псалтыри // Псалтырь: Избранные псалмы в русском переводе (Переведенные с Септуагинты). Изд-во храма Покрова Пресвятой Богородицы, 1996.

[99] Пиотровский М. Б. Коранические сказания. М., 1991. С. 138, 139.

[100] Пиотровский М. Б. Коранические сказания. М., 1991. С. 141.

Пред. глава Оглавление След. глава

Комментировать

Отменить ответ

2 комментария

Администратор, 20.03.2017

Спасибо. Исправили.
Ответить »
chubukov2009, 04.03.2023

Дочитал вот до этого места:

«Дело дошло до того, что Мелхола стала подозревать, что ее мужа и брата связывает нечто иное, чем дружба, и установила за ними слежку. Однако очень скоро ей пришлось убедиться в необоснованности своих предположений: как донесли ей нанятые соглядатаи, Ионафан и Давид не только вместе музицировали и наслаждались стихами друг друга, но и время от времени вместе навещали распутных женщин, так что любовниками они точно не были», –

и желание читать дальше пропало. Не смог автор удержаться от того, чтобы не капнуть в текст зловонной грязи, причём совершенно необоснованной.
Ответить »

Часть третья. Корона и арфа

Глава первая. Ветер войны

Глава вторая. Вирсавия

Глава третья. Семейные тайны

Глава четвертая. Голодомор

Глава пятая. Мятеж

Глава шестая. "По шатрам своим, Израиль!"

Глава седьмая. Дорога к Храму

Глава восьмая. Закат

Глава девятая. Смерть

Глава десятая. Бессмертие

Рекомендуем

Комментировать

Отменить ответ

2 комментария