священник Александр Дьяченко
В круге света

• Святые младенцы
• Мужики
• Всякое дыхание
• Метаморфозы
• Будьте как дети
• Колыбельная
• Дед Мороз
• Дорогой мой незнакомый человек
• Краеугольный камень
• Мой приятель Витька
• По грибы
• Про Адама
• Радость, которая всегда с тобой
• Там, за дурманами…
• Время пошло
• В круге света

Святые младенцы

Первые мощи, к которым мне посчастливилось приложиться, были мощами святого мученика младенца Гавриила Белостокского, маленького шестилетнего мальчика из православной семьи, много лет назад в наших местах замученного религиозными изуверами. Почему именно к ним? Просто тогда они были единственными, что хранились в Свято-Покровском соборе города Гродно. В небольшом ковчеге из жёлтого металла напротив южных алтарных врат. 

Не скажу, чтобы тогда я был очень уж верующим, но приложиться смог. Я не оговорился, приложиться губами к останкам умершего человека способен далеко не каждый.

Помню, как группой из четырех человек мы приехали в Тихона Задонский монастырь. Встретили нас очень радушно и тут же открыли раку с мощами святителя Тихона.

Мы с матушкой возликовали и, положив поклоны, с благоговением поцеловали святые останки. Затем, обернувшись к сопровождавшим нас молодым людям, я сделал приглашающий жест, и неожиданно для себя увидел их одновременно вытянувшиеся лица с брезгливой складкой на губах.

Как-то, уже став священником, я приехал к себе на родину и зашёл в собор. К тому времени мощи младенца Гавриила перенесли в Польшу, а в Гродно оставалась только их частица. Вошёл в совершенно пустой собор и вдруг неожиданно почувствовал, как какая-то непреодолимая сила повлекла меня к этой самой частице. Иду, ощущая благовонный запах, а моё нутро наполняется радостью, граничащей с ликованием. На всю жизнь у меня осталась в памяти, как святой младенец мученик встречал меня в храме, где пролежал сорок шесть лет.

Потому представьте моё удивление, когда после назначения настоятелем восстанавливающегося сельского храма, затерянного в далекой русской глубинке, на одном из его столпов я увидел удивительно трогательный новописанный образ младенца Гавриила. До этого иконы Гавриила Белостокского я видел только у нас в западной Беларуси. Спрашиваю у старосты:

— Откуда здесь эта икона?

— Батюшка, дело случая. Это произошло несколько лет назад, когда в нашей школе у старшеклассников шли выпускные экзамены. Один из учеников изо всех сил старался получить высокие оценки. Юноша всё время проводил над учебниками и, что говориться, перетрудился. В один из вечеров его мама услышала непрекращающийся хохот, доносящийся из комнаты сына. Открыла дверь и всё поняла, а дальше её реакция была совершенно неадекватной. Вместо того чтобы вызвать скорую да вести сына в психушку, совершенно далёкий от веры человек, она побежала в церковь.

— Помогите!

— Хорошо, — согласился мой предшественник, — везите мальчика в храм. Будем молиться, все вместе.

А когда они приехали, начал служить молебен мученику младенцу Гавриилу. Смеющегося юношу усадили на стул. Он запрокидывал голову назад и всё ещё продолжал хохотать. К концу молебна с каноном мальчик постепенно стал затихать и наконец уснул. Потом, проснувшись, пришёл в себя, и, отдохнув несколько дней, благополучно досдал оставшиеся экзамены. Вот после этого чудесного исцеления родители мальчика и попросили написать для нашего храма икону святого мученика.

Для меня этот образ дорог ещё и как память о родине. Всякий раз, отправляясь домой, я прошу его благословения в дорогу, а приезжая в Гродно, первым делом бегу к нему же в собор.

Вскоре после появления в храме образа святого младенца Гавриила у отца настоятеля появилось желание на соседнем столпе поместить образ ещё одного святого ребёнка, отрока Артемия Веркольского.

Только свободных денег в восстанавливающемся храме всегда в обрез, а обстоятельства всякий раз складывались так, что пускать их постоянно приходилось на что-то другое, в этот момент более насущное. Потом его перевели на другое место служения, а мечта осталась. И наши верующие о ней рассказали.

Но теперь уже мне нужно было чинить протекающую крышу, ставить нормальные рамы и ещё много-много чего, а образ отрока Артемия так и оставался мечтой. Конечно, периодически мы о нём вспоминали, говорили между собой и даже собирались объявить сбор пожертвований, но всякий раз будто что мешало.

Как-то зашли в наш храм двое, мужчина и женщина, обоим уже за тридцать пять, а детей всё нет и нет.

— Знакомые советуют повенчаться, может Бог нас услышит и благословит ребёночком?

Я назначил им день венчания, они готовились к исповеди, причащались, а когда пришли венчаться, оказалось, что в тот день как раз вспоминали отрока Артемия Веркольского. Конечно, я пожелал им мальчика, потом они ушли.

Не знаю, как другие, но я не помню тех, кого крестил или венчал, особенно если это люди приезжие. И ещё, меня всегда умиляет, когда мама или бабушка подводят ко мне ребёнка лет шести и произносят с нотками разочарования:

— Ну как же вы нас не помните, батюшка, вы же нашу Лерочку ещё младенчиком крестили.

Конечно, Лерочка для бабушки единственная и неповторимая, а мне каждую субботу приносят по нескольку таких малышей. Где же всех упомнить?

Вот точно так же в одну из суббот появляются немолодые уже родители с младенчиком на руках, и смотрят на меня влюбленно, обожающими глазами. И я понимаю, что раз они так смотрят, значит, раньше мы с ними уже определённо пересекались. Как бы только вспомнить, где? Лица помню, но обстоятельства — никак.

— Батюшка, вот он, наш Артёмка! Спасибо вам, теперь мы пришли крестить нашего малыша.

Начинаю соображать: «Так, если я ещё не крестил этого мальчика, значит каким-то образом причастен к его появлению на свет. Каким? Только если я венчал его родителей. Скорее всего».

— И сколько времени прошло после венчания?

— Ровно год. Сегодня день памяти святого отрока Артемия Веркольского.

Я тут же их вспомнил и обрадовался.

После крещения отец подошёл ко мне и объявил:

— Батюшка, нам с женой очень хочется поблагодарить Бога. Он дал нам Артёмку, а мы берёмся подарить храму икону святого отрока Артемия.

Обрадовавшись, я тогда подумал: правильно говорят, что святой приходит в храм тогда, когда мы готовы его принять. Время исполнилось, он и пришёл. Мы обсудили практическую сторону написания иконы, и счастливые родители отправились исполнять обещание.

Прошёл месяц, другой. Никто не появлялся. Потихоньку мы уже стали забывать о том разговоре, как в храм заехала знакомая женщина-предприниматель, которая кроме всего прочего приходилась ещё и родной тёткой младенчику Артёмке. Разговорились, спрашиваю:

— Как там твои поживают? Что-то давно не появляются. Хотели нашему храму икону подарить и пропали. Ты вообще-то в курсе их обещания?

— Конечно, в курсе. Только знаешь, как получается? Хочется доброе дело сделать, и тут вмешивается какое-то экстренное обстоятельство, потом вдруг становится жалко денег, и исполнение обещанного откладывается из месяца в месяц. В довершение всего Артёмкин папа неожиданно потерял работу, так что, батюшка, теперь я у них за главного кормильца, да и поильца тоже. И ни о какой иконе для вашего храма не может быть и речи.

— Ладно, у них не получается, но ведь это ваши близкие люди, почему бы вам, родственникам, им не помочь и не исполнить взятый ими обет? Не такая уж это и большая сумма.

— А что, разве так можно?

— Нужно!

Уже через неделю Артёмкина тётка ворвалась к нам с победно поднятой рукой:

— Батюшка, вот обещанная жертва на икону! Все родные сбрасывались с радостью, даже из Воронежа бабушка пятьсот рублей прислала.

Она вручает мне конверт:

— А это от меня, на оклад к иконе.

Ещё через месяц на том самом месте, которое и я после моего предшественника оставлял свободным, мы поместили образ святого отрока Артемия Веркольского. Стоит ли говорить, что папа мальчика Артёма очень скоро нашёл работу. Я об этом узнал, когда мы случайно встретились с ним в ГАИ, он регистрировал только что купленную иномарку, подержанную, правда, но ещё довольно крепкую.

Прошёл наверно ещё год, и в храм снова пришёл Артемий, только уже не тот младенец, а другой, молодой парень лет двадцати двух. И пришёл с большой-большой бедой.

Так получилось, что поздно вечером он вёл машину, там, у себя в городке, где жил. В одном из мест извилистая дорога делала резкий поворот. Обычно по вечерам это опасное место освещалось светом фонаря, но в тот злополучный вечер фонарь не горел. А несколько молодых девчонок, не обращая внимания, что уже поздно и водители могут их не увидеть, взявшись под руки, шли, перегородив дорогу, и беззаботно хохотали. Артём и двигался-то небыстро, но девушек заметил только в самый последний момент. Он резко выкручивает руль вправо, машину заносит, но всё-таки одну из них сбивает.

— Батюшка, она погибла. Я убил сестру моего лучшего друга. В их семье я практически и вырос, её родители не делали между нами различий. А теперь я стал убийцей их дочери, и одновременно дорогого мне человека. Что может быть страшнее?

— Ты пытался поговорить с ними? Попросить прощения?

— Да, но меня и на порог не пускают. Встреча произойдёт только на суде.

— Что тебе грозит?

— Мне всё равно, я даже хочу, чтобы меня посадили.

— Почему ты пришёл ко мне?

— Не знаю, я и в церковь-то прежде никогда не заходил. Сегодня практически в первый раз.

Артём пришёл неожиданно, а у меня ещё целая куча дел. Тогда я посадил юношу к себе в машину, и мы проездили с ним часа два. Потом вернулись в церковь, и я предложил ему помолиться перед образом его святого. Беда привела человека в храм и первый раз в его жизни заставила молиться.

Он приезжал ещё несколько раз и молился святому отроку Артемию Веркольскому. Однажды он позвонил и назвал дату судебного разбирательства, а я не удивился, что суд был назначен в день его именин. И самое главное, в суде они наконец встретились и обнялись. Стояли так вместе и плакали.

После этого случая икону святого отрока украсил первый золотой перстень.

Маленький Артёмка давно уже вырос и учится в школе, иногда я бываю у них в семье, но мне так и не удалось подвигнуть его родителей к чему-то большему, как только освятить квартиру, а Артём меня радует, он стал настоящим христианином. Сейчас живёт в столице, часто бывает в храме. Нас тоже не забывает и периодически звонит. А тут вот недавно приехал и привёз нам икону Пресвятой Богородицы «Нечаянная Радость».

Мужики

Оказывается, не так и давно в церковных хорах пели одни мужчины, а исполнять обязанности псаломщиков женщинам благословили только на поместном соборе в начале прошлого века. Нет, я вовсе не собираюсь спорить и умалять роль женщины в Церкви, просто иногда кажется, будто мужиков, на самом деле, в храмах не было и вовсе. И от этого становится грустно.

Прошла всего какая-то сотня лет и уже нормой стало услышать:

— Это, что, у вас на клиросе бас появился? Интересно, как это вам удалось мужичка заполучить? Ещё и с музыкальным образованием? И поёт Христа ради?! Батюшка, да ты кудесник! Рассказывай, и как это тебе удалось?

Мужчин в храме ценят. Порою, расхваливая священника, его пастырские качества в подтверждение этих самых качеств, говорят с уважением: — У них в храме много мужчин.

И причащается сильная половина рода человеческого сразу же после детей. Сперва несут и ведут малышей, а потом окруженные женским большинством, подталкиваемые и направляемые, идём мы, те, кто когда-то строил храмы и дома, защищал свои семьи, воспитывал будущих мужчин. Теперь нас в храмах осталось мало, впрочем, такое положение дел отражает и реальный расклад роли мужчины и вне церковных стен.

Рассказывают, как-то, это ещё в пятидесятых, в одном из московских храмов служил литургию митрополит Николай Ярушевич, известный проповедник и церковный дипломат. Один из тех трёх святителей, кто был приглашен на приём к товарищу Сталину в 1943 году. Так вот, выходит он в конце литургии с чашей на амвон. Людей в храме полно, много причастников — и только одни женщины. Владыка с досадой: «Что, только женщины, ни одного мужчины?» И вдруг в толпе слышится сдавленный мужской голос: — Есть, есть, владыка, я причастник, вот, только никак сквозь толпу не пробьюсь. И тогда митрополит громко с воодушевлением произносит: — Православные, расступитесь, дайте возможность мужчине первым подойти к чаше, и, вообще, берегите мужчин!»

Вот и исполняют марфы и марии благословение владыки Николая, берегут нас изо всех сил, всё больше и больше подменяя мужичков, взваливая их обязанности на свои хрупкие плечи. Любят «немощные сосуды» своих мужей, переживают. А раз так, то и пытаются всеми силами их спасать.

Но путь к спасению лежит через храм, а попробуйте затащить неверующего человека на службу. И поскольку мужчине здоровому и сильному до храма практически не добраться, то остаётся единственный и спасительный шанс, когда к нему, больному и слабому можно будет пригласить батюшку. Может, именно это и имели в виду, когда впервые сформулировали бессмертную фразу: «Если гора не идёт к Магомету, то Магомет идёт к горе». В нашем случае роль «Магомета» всякий раз примеряет на себя очередной батюшка.

Хотя, знаете, дело это такое, не всегда безопасное. Представьте, вот он, нормальный здравомыслящий мужик, который всю жизнь смотрел на веру жены, как на какое-то чудачества, а на её робкие просьбы: — Вань, ну, давай хоть разочек сходим вместе на службу, в ответ неизменно ворчал: «Мало в нашей семье одного сумасшедшего? Хватит и того, что ты все деньги в церкву перетаскала». Он — хозяин, его уважают, и даже побаиваются, и тут раз, как снег на голову: инсульт со всеми вытекающими.

Лежит такой бедолага, а жена ему: » Вот, и ладно, Ванечка, вот и ладно. Я тут батюшку пригласила, он тебя причастит, а ты, глядишь, и поправишься».

В его душе растёт законный протест, но тело беспомощно, и язык не слушается, потому и остаётся в запасе последнее испытанное средство. И выглядит это приблизительно так.

Как-то захожу в квартиру к одному такому больному, помню, что жена его называла «Коленька». Стою в прихожей, а она приоткрывает дверь к нему в комнату, и робко так: «Коленька, а к тебе батюшка пришёл». Коленька молчит, женщина, обнадёженная его молчанием, перекрестившись, подталкивает меня в проём двери.

Захожу, в постели под одеялом лежит давно небритый пожилой человек. Казалось, он дремлет, но как только я стал к нему приближаться, больной открыл глаза и молча остановил меня взглядом. Потом спрашивает: «Ты и есть батюшка? «— «Я и есть, — отвечаю, — можешь не сомневаться». «Тогда получи», — и в меня летит костыль. Едва увернулся.

Недавно по телевизору смотрел, как в одном городе врачи скорой помощи тренируются отражать нападения психопатов, и подумал, может и в курс подготовки будущих священников стоит ввести занятия по уворачиванию от запущенных в них костылей и пресловутых стаканов с водой?

Конечно, это крайний случай, и таких случаев немного, но они есть. Чаще бывает по-другому, священника приглашают к больному умирающему человеку, и священник обязательно приходит. Но если, живя полноценной здоровой жизнью, человек не думает о вере и вечности, то как это сделать, когда болит всё тело и затуманивается разум?

На днях звонит один мой хороший знакомый и просит встретиться с их главным механиком, Николаем Ивановичем, он у них в фирме лет десять проработал. Хороший такой дядька, весёлый. На днях его как раз на пенсию проводили всем коллективом, и буквально спустя пару месяцев цветущий жизнерадостный человек превратился в немощного старика. Его к врачам, те только руками развели. Поздно, мол, вот если бы на полгодика пораньше.

И просит мой друг поговорить с их товарищем, может, тот покается и его можно будет причастить. Я попросил, если это возможно, для начала привезти больного в храм.

Николая Ивановича привезли, и посадили на скамейку, и он сидел, словно большая нахохлившаяся птица. Он перестал бриться, и потому сразу же превратился в старика. Специально чтобы повидаться с ним в храм заехало несколько человек из тех, кто работал с ним раньше. Помню, как плакала одна женщина: — Батюшка, не поверите, всего два месяца назад это был совершенно другой человек, а сейчас — старый престарый дед.

Разговаривая с Николаем Ивановичем, я спросил его:

— Вы верите в Пресвятую Троицу, и что Христос наш Бог?

Сперва, он утвердительно кивнул головой, а потом добавил:

— А как же? Конечно, верю.

Я продолжил:

— А в чём выражается ваша вера? Вы молитесь Христу, участвуете в церковных службах? Может, вы когда-нибудь исповедовались, причащались?

— Нет, до болезни я никогда не причащался, но вот уже десять лет, всякий раз, проезжая мимо церкви обязательно крещусь.

Мы проговорили с ним около получаса, я дал ему литературу в помощь кающемуся и просил читать Псалтирь. Судя по всему, времени у него оставалось немного, и потому я предупредил Николая Ивановича, что уже через неделю приеду к нему домой.

— Вот, пусть и жена вам поможет, почитайте книжку отца Иоанна Крестьянкина, вместе помолитесь.

Николай Иванович посмотрел в сторону супруги, та стояла рядом с нами почему-то с совершенно счастливым выражением лица. Я ещё тогда удивлялся, обычно родственники не выражают подобных эмоций, когда страдают их близкие. Хотя, это может ничего и не значить, вполне возможно, что она просто старается не волновать умирающего, а что уж там на самом деле творится в душе у человека, одному Богу известно. Больной помедлил с ответом, потом отвернулся от жены и произнёс:

— Нет, я один буду молиться.

Назначенная мною неделя пролетела быстро. Я вёл машину и думал о предстоящем разговоре. Попробуйте поставить себя на место умирающего человека. Ему больно и страшно. Умирать всегда страшно, это ещё и от того, что наступает неизвестность. Что там дальше, что тебя ждёт? В священнике он надеется увидеть того, кто ему поможет. А вдруг батюшка помолится и он не умрёт, пускай продолжится страдание, но он будет жить. А ты понимаешь, что ты не волшебник, и твоя молитва, скорее всего, не остановит болезнь, и не прекратит телесного умирания. Твоя задача предотвратить катастрофу умирания души. От человека нужно добиться покаяния, укрепить в нём веру в Бога и вселить надежду. И на всё это времени не больше часа, больной быстро устаёт, и ему уже не до тебя. И всякий раз такой разговор складывается по-особому, нет единого рецепта.

Помню, прихожу в дом, где хозяин много лет проработал водителем автобуса, только не рейсового, а заводского, что развозит людей по рабочим сменам. У него гангрена, часть одной ноги уже отрезана, а на второй, пальцы ног почернели, и будто обуглились. Он знает, что обречён, и, что болезнь не остановить, но не жалуется и не сетует на жизненную несправедливость. Он просто лежит и смотрит в потолок. Меня к нему пригласила его жена, одна из наших прихожанок: «Батюшка, он добрый человек, и всегда по-хорошему относился к людям».

Я и сам помню, зима, стоишь на остановке, автобуса нет, и не предвидится, холодно. Мимо проезжают машины, и никому до тебя дела нет. А он никогда не бросал людей, особенно в непогоду, и никогда не брал денег. Люди выходили из его автобуса и желали ему здоровья. Время прошло, а желаемого здоровья он так и не получил. Наоборот, лежал в одиночестве и умирал в страданиях. Когда я вошёл, он мельком взглянул на меня, и отвернулся.

— Зачем ты пришёл? — спросил он.

— Меня пригласила твоя жена.

Он вспоминает:

— Ах, да, точно, она говорила.

Потом улыбается:

— Так тебе что, грехи мои нужны?

— Нет, — отвечаю ему, — твои грехи мне совершенно не нужны. От своих не знаешь куда деваться. Я священник, и пришёл к тебе в первый и, скорее всего, последний раз. И, если честно, то мне другое интересно: почему меня позвали к тебе? Вокруг умирает множество людей, и никто меня не зовёт. Так и уходят, без напутствия и причастия. А к тебе позвали. Может, из-за того, что ты людей жалел, и Господь на тебя внимание обратил. Поверь, мне не нужны твои грехи, мне нужно, чтобы ты заплакал о них. Ты покайся, и я уйду.

И разговор получился. Он рассказал мне о своём старшем друге, всю жизнь проработавшем на шахте. Как тот говорил: «Ты понимаешь, я прожил на земле 65 лет, а где они эти мои годы? Оборачиваюсь назад в прошлое. Да, вот они события моей жизни, вот оно отмеренное мне время, подставляю под него ладони и пытаюсь собрать, а оно, словно вода, просачивается сквозь пальцы, оставляя на ладонях только жалкие капли. Я ничего не успел сделать хорошего в своей жизни. Прожил 65 лет, а зачем? Знаешь, дам тебе совет, пока ты в силах, делай добро, как можешь, так и делай. Чтобы потом не жалеть».

— Вот, после того нашего с ним разговора, я и стал людей в непогоду с остановок собирать и до посёлка подвозить. А чтобы автобусники на меня не роптали, денег ни с кого не брал.

С тех пор, всякий раз, когда меня приглашали к мужчине, я начинал искать причину, почему меня позвали к нему. И такая причина, как правило, находилась. Один человек рассказал мне, как спасал детей. Удивительная, просто мистическая история. Ещё, будучи молодым парнем, он вынужден был, идя на работу, проходить какое-то расстояние вдоль реки. Однажды, проходя привычным маршрутом, он увидел как провалившийся под лёд ребёнок пытался самостоятельно выбраться из полыньи. Малыш никого не звал на помощь, но было понятно, что самому ему не выбраться. Тогда молодой человек, сняв с шеи шарф, осторожно пополз по льду и, действуя шарфом как верёвкой, смог вытащить ребёнка из полыньи. Прошло всего несколько месяцев, и на том же самом месте, но уже летом, при сходных обстоятельствах он спасает брата того самого мальчика, что зимой провалился под лёд. Прошла целая жизнь, а Господь ему этих детей не забыл.

Но не всегда бывало так гладко. Как-то позвали меня в соседний подъезд, в моём же доме. Сосед умирал от тяжёлой неизлечимой болезни. Не знаю, кто посоветовал им пригласить священника, но, совершенно нецерковные люди, попросили меня придти к их отцу. Болел он уже давно, поэтому почти и не появлялся на улице. Во всяком случае, не помню, чтобы я его раньше видел. Дети переживают: «Батюшка, отцу жить осталось всего ничего, а о том, чтобы со священником поговорить, душу облегчить, и слышать ничего не хочет». Что делать? Советую: «Закажите по нему сорокоуст, и сами, пожалуйста, молитесь». В последний день сорокоуста, и это я замечаю уже не в первый раз, больной дал согласие встретиться со священником.

Вхожу в комнату. Передо мной пожилой измученный болезнью человек. Вижу его глаза и радуюсь, что пришёл вовремя, он способен мыслить и болезнь ещё не поглотила его разум. Старик оказался человеком интересной и очень трудной судьбы, будучи молодым специалистом, это ещё в конце сороковых, он возглавлял шахту по добыче редких металлов в районах крайнего севера. А работали тогда под его началом, разумеется, большей частью, враги народа, кстати, многие из них были людьми верующими, попадались даже священники. Он вспоминал, как жалко было ему этих людей, и как всеми возможными ему способами пытался облегчить их страшную участь. Бывало, что и спасал людей от неминуемой смерти.

Потом наш разговор плавно перешёл на духовные темы, я стал расспрашивать его о крещении. Действительно, в детстве его крестили, но он не помнит, чтобы когда-нибудь заходил в храм, или молился.

— Батюшка, я с большим уважением отношусь к Церкви, и к патриарху Алексию, и даже готов просить прощения за свои плохие поступки, но, — и здесь он почему-то заговорил шёпотом, — я не верю в Бога, не верю в Его любовь. То, что я видел там, в лагерях, те десять лет, среди этого ужаса…, и если бы Он действительно был… Потом откинулся головой на подушку и замолчал.

Добрый совестливый человек прожил десять лет среди страдальцев, но так и не понял, что Христос и был, как раз-то, вместе с этими мучениками. Он провёл с ними десять лет, но он не был одним из них.

— Как же мне вас причащать Телом и Кровью Того, в Кого вы не верите?

Больной молча лежал, и было видно, что ему всё равно.

— Давайте, я приду к вам недельки через две, а вы пока подумаете о нашем разговоре, может, всё-таки, в вашей душе что-то и проявится. Попросил близких молиться об отце и ушёл.

В назначенный срок я вновь пришёл в тот же дом. Всего две недели, а как они отразились на его лице. Заострились скулы, и в глазах появилась, словно какая-то пелена. Эта пелена свидетельство того, что человек потихоньку отдаляется от нашего плотского физического мира и начинает принадлежать уже двум мирам тому, и этому одновременно.

Он встретил меня уже как старого знакомого. Мне даже не пришлось его о чём-то спрашивать. Я только стоял и смотрел на него. Старик, виновато покачал головой:

— Ничего не получается, я не верю.

Когда дней через десять я всё-таки пришёл к нему в последний раз, то он меня уже не узнавал. Потом, сделав усилие над собой, очнулся, вышел из забытья, и улыбнулся. Он помнил меня, но ему уже было не до меня. Его губы улыбались, а глубоко ввалившиеся щёки, покрытые седой старческой щетиной дрожали. Он едва прошептал:

— Не верю, — и глаза умирающего вновь стали покрываться знакомой мне пеленой.

Почти бегом я спускался по лестнице с четвёртого этажа, а перед глазами всё стояли эти ввалившиеся небритые щёки, и в ушах раздавался громоподобный шёпот: — Не верю!

Вид целого посёлка новых коттеджей прервал мои мысли, вот я и приехал.

С Николаем Ивановичем сперва мы долго беседовали, потом я его исповедовал, соборовал и причастил. Никогда раньше мне не приходилось человека уговаривать исповедовать грехи. Просто он считал, что нехорошо взрослому мужику грешить, а потом подобно малому ребёнку просить о прощении, непорядочно, как-то. Он так и говорил:

— Ты же мужик, набедокурил, так имей мужество ответить.

Всю жизнь прожил он в одном и том же городе, здесь же его и крестили, здесь же похоронены родители.

— В последние годы я всё искал чего-то настоящего, а в храм зайти стеснялся. Всю жизнь был партийный, а в конце, значит, что? Видите ли, уверовал и в церковь пришёл? Так я, батюшка, и не решился, хотя родителей всегда поминал, и молился тайком, как умел.

Я уходил от него и думал, почему Господь спасает этого человека? Ведь таких главных механиков сотни, а выбор пал именно на него? До машины меня провожала жена Николая Ивановича, всё с тем же радостным выражением лица. В конце концов, я не выдержал и сказал:

— Вижу, вы очень мужественный человек, стараетесь не выдавать своих переживаний, просто удивительно.

Женщина продолжает улыбаться.

— Батюшка, я и на самом деле радуюсь. Сейчас Коля умрёт и выйдет из своей биологической оболочки, а я помогу ему задержаться не ниже пятнадцатого уровня сознания. А когда придёт моё время, и я перейду в духовный мир, то постараюсь подтянуть его душу до своего уровня, а потом мы воплотимся вновь. Ведь я, батюшка, не только бухгалтер, но и практикующий эзотерик с многолетним стажем.

Слушаю бухгалтера-эзотерика, и чувствую, как у меня под шапкой начинают шевелиться волосы:

— А, Николай Иванович, что, тоже практикующий эзотерик? Господи помилуй, кого же я тогда причастил?!

— Увы, к сожалению, нет. Если бы он согласился стать посвящённым, всё было бы значительно проще. Десять лет я пыталась его увлечь, и все эти годы Николай упорно стоял на своём, он, мол, православный. Мама его, видите ли, крестила, и он своей вере не изменит.

Она жалуется, а у меня внутри всё ликует, и главное, мне становится понятно, за что Господь спасает эту душу.

Всякое дыхание

Когда мы ещё только начинали восстанавливать храм, то об устроении церковной территории никто всерьёз и не задумывался. Тогда это было чем-то наподобие волшебной мечты, а сейчас уже и газоны формируем, и цветники разбиваем. Хорошее это дело — выращивать цветы, красивое. Цветы — это всегда гармония и тишина, а ещё запахи. Остановится человек, постоит в окружении совершенных форм, помолчит в мыслях, прислушается, глядишь, через голоса цветов и Божий глас пробьётся.

Вдоль дорожки, ведущей от входной арки непосредственно к храму, наши труженицы высаживают множество самых разных цветов, цветущих всё лето, последовательно сменяющих друг друга. Для того, чтобы цветники поднять выше уровня самой дорожки, мы воткнули в землю вдоль неё полоски из оцинкованного металла. А с целью придать сооружению завершённый вид, наша староста догадалась взять старый резиновый шланг, нарезать его на куски, и, разрезав вдоль, надеть его сверху непосредственно на металл. Получилось дёшево и эстетично.

Полюбовались мы на эту красоту пару дней и стали уже привыкать, как вдруг однажды утром видим, что все куски шланга общей протяженностью метров этак около сорока грубо сорваны с мест и валяются разбросанными по всей дорожке.

Какой-то вандализм прямо! Стоим, размышляем, кому это надо? Взрослому человеку? Так у него и без нас дел полно. Пьяному? Так он бы ещё и цветы потоптал, а цветы нетронуты. Скорее всего, дети, только дети ночью у нас не ходят. Пороптали, да вновь воткнули шланги на место. Назавтра приходим — та же картина. Ну что за свинство! Кому это нужно?! И вот такого «свинства» несколько дней подряд.

Наконец, звонит мне староста: «Батюшка, я почему-то уверена, хулиганят у нас вороны, что-то мне подсказывает, это они».

Я вспомнил, как года три назад мы наблюдали такую картинку. У нас на крыше церковного дома строители оставили лесенку и для того, чтобы она не слетела, привязали её верёвочкой. Так что вы думаете? Две галки за день эту верёвочку умудрились развязать и стащить. Ну ладно, верёвочку ещё можно приспособить для нужд в гнезде, но резиновые шланги? Зачем их с таким упорством каждое утро стаскивать с мест и бросать здесь же, на тротуаре. Нет, если они тебе нужны, так забирай. Ничего подобного, просто издевательство какое-то.

В эти же дни звонят мне рано утром и просят немедленно причастить умирающего. Садимся в машину и едем в храм. Ещё только светает. Прохожу в калитку и вижу: по дорожке разгуливает пара ворон, шланги пока на месте. Вороны меня тоже увидели, взлетели и опустились тут же, на ограду. Сидят и смотрят своими большими круглыми глазищами.

Вот они, думаю, две хулиганки. Или два хулигана, попробуй их разбери. Можно, конечно, закричать на них и даже бросить чем-нибудь. А толку? Отлетят на пару метров, сядут на тот же самый забор и прокаркают:

— Какой, однако, у нас батюшка неразумный, камнями кидается. Пожалуй, мы ему за это цветочки-то повыдёргиваем.

И в тот момент мне внезапно пришла в голову мысль поступить так, как это иногда описывают в житийной литературе. Я решил подобно Франциску Ассизскому попробовать убедить ворон больше не трогать наши скромные игрушки. Поскольку определить вороний пол мне не удалось, то и обратился я к ним старым проверенным нейтральным обращением:

— Товарищи вороны! Прошу вас, и не только от своего имени, но и от всего прихода, пожалуйста, не трогайте шланги. Ведь вы же старых людей заставляете всякий раз убирать за вами, а люди нервничают. Очень прошу вас, ради Христа, оставьте нас в покое. Спасибо за внимание, с которым вы меня выслушали.

Повернулся и пошел за Дарами. Иду и думаю: «Как хорошо, что никто этого не видел и не слышал, а то досталось бы мне за «товарищей ворон»».

Хотите, верьте, хотите — нет, но посягательства на наши шланги прекратились. Больше их никто не снимал и по дорожкам не разбрасывал. Наверно, вороны действительно понимают человеческое слово. Насколько они смышленее нас, и главное: им не нужно повторять дважды.

Вороны вообще загадочные птицы, можно сказать, таинственные. Мне рассказывали, что в одном местечке жил в своём доме человек, а фамилия у него звучала наподобие «Воронецкий». Так весь его дом и окружающие дом деревья были постоянным местом присутствия и гнездования ворон и галок. Когда человек с вороньей фамилией умер, его дом достался новому хозяину с другой фамилией. Птицы снялись с насиженных мест и улетели навсегда.

Когда у нас ещё не было ограды, местные жители, что держали коров, летом пригоняли их пастись к нам под храм. Служба заканчивается, выходит народ из церкви, и такое стадо «священных коров», со всеми приличествующими им отходами жизнедеятельности встречает прихожан здесь же под колокольней. Коровок отгоняют, а продукты жизнедеятельности остаются. Представьте, как это гармонично: в самом храме идёт литургия, стоят и молятся люди, а с другой стороны двери под сводами колокольни отдыхают коровы, лежат и жуют жвачку. Прямо как в раю.

Просил хозяев не гонять бурёнок к храму, а они недоумевают:

— Да как же не гонять, батюшка, мы ведь всегда в летнюю жару скотинку в храм загоняли, ей же охолодиться надо. Они вам не мешают, в сам храм-то не заходят, а под колокольней — ничего, пускай полежат.

Потом всё-таки героическими усилиями бригады «ух» нам удалось соорудить что-то напоминающее церковную ограду протяжённостью почти в пятьсот метров. Помню, что бригада по своему составу была замечательная: академик медицины, консул в одной из латиноамериканских стран, энтузиаст доброхот дядя Жора и прибившийся к нам бомж Эдик. Наверно, только в церкви может быть такое единение.

После того, как у нас появился какой-никакой забор, коровы больше не докучали, зато козы кое-где пролезали и объедали наши цветочки. И я вынужден был сделать вывод, что как интеллект, так и совесть у вечно жующей скотинки отсутствуют, и договориться с ней практически невозможно. Это вам не вороны.

Зато какие умницы кошки. Сердобольные граждане постоянно подбрасывают к нам котят, а мы в память о каких-то значимых событиях из жизни нашего прихода награждаем их кличками. Как-то приезжали к нам в гости австралийцы, отцы из русской Зарубежной Церкви. В честь их посещения мы и назвали очередного котёнка «Сиднеем», потом он, правда, превратился в «Сида». Таким образом, факт посещения дорогих гостей закрепился в прозвище деревенского аборигена.

А последнее время нас часто навещает одна такая славненькая пушистая кошечка, имени я её не знаю, но это не мешает ей подьедаться у нас при трапезной. В благодарность за приют кошечка решила быть нам чем-нибудь полезной. Но поскольку кошки при столовых мышей не ловят, то в благодарность она решила сопровождать меня в погребальных процессиях. Вот уже почти полгода траурная процессия, выходящая из ворот нашего храма, выглядит так. Сперва несут крест, потом крышку гроба, затем вышагивает кот с высоко поднятым плюмажем хвоста, и уж только за котом идёт батюшка. Я уже настолько привык к этой кошачьей странности, что, выходя из храма, начинаю невольно искать глазами нашего кошака, чтобы соблюсти ритуал. Однажды не выдержал и говорю ей:

— Кошка, откуда в тебе столько гордыни? Почему ты всё время идёшь передо мной? Следуй за провожающими, будь скромнее.

А она смотрит на меня своими преданными глазами-плошками и отвечает:

— Мяу.

Точь-в-точь как ещё в советские годы в каком-нибудь литовском магазинчике продавщица улыбается тебе вежливо-вежливо и на все твои попытки что-то купить отвечает:

— Несу пранту, — не понимаю, мол, тебя, дорогой товарищ оккупант. Так и кошка:

— Не понимаю я тебя, дорогой товарищ поп. — А в следующий раз снова вышагивает впереди с гордо устремлённым к небу хвостом.

Поскольку наши кошки мышей ловить не хотят, то заниматься этим приходится нашей старосте, которая достигла в этом деле значительного опыта и сноровки. Но это с мышами, а с крысами, хоть плачь. Крыс у нас в округе много, поскольку весь храм окружён коровниками. Так что осенью не зевай и не оставляй без присмотра открытыми храм или церковный дом, обязательно забегут. В храм, правда, крысы не идут, нечего им там делать, а вот в трапезную спешат, и с превеликим удовольствием.

Крысы — животные очень хозяйственные. Если какая в дом заберётся, то сразу наводит в нём надлежащий, с её точки зрения, порядок. Находит укромное место и устраивает в нём склад, куда стаскивает всё съестное. Распознать наличие в доме крысы можно не только по шорохам под полом и в стенах. Начинают пропадать продукты. Привез я на кухню сетку картошки, поставил на пол в углу, а утром кормилица наша, тётя Шура негодует:

— Батюшка, ты же обещал нормальной картошки привезти, а привёз «на тебе, Боже, что мне негоже». Заглядываю на кухню и вижу, действительно, в сетке не картошка, а не пойми что, и самое главное, этого «не пойми что» совсем мало. Картошку обнаружили только через месяц, она была отсортирована и тщательно уложена в днище дивана, что стоит у нас в трапезной, там же лежали в порядке пропадания сухари, пряники, и даже почти полная упаковка печенья «Юбилейное».

Крысы готовы жить с хозяином в дружеском паритетном общении и взаимопонимании. Один раз я причащал старенькую бабушку. Пока готовил в комнате всё для причастия, слышу на кухне такое характерное: «шлёп»!

— Селёдка, — заволновалась старушка, и на кухню. Я за ней, гляжу суёт она руку под батарею и кричит, громко так:

— Давай сюда!

Возня, сопение — и у бабушки в руке большая селёдка с растерзанным хвостом. Бабушка довольна:

— Успела. Знаешь, какая она у меня бедовая, всё тащит. Глаз да глаз за ней нужен.

— За кем это, бабань? — интересуюсь.

— Да за квартиранткой моей, крыса у меня живёт, здоровущая.

Потом взяла ножик, отрезала от селёдки большую часть хвоста и бросила его под батарею:

— Ладно, на посолись, я ведь не жадная. Делиться надо, слышишь, квартирантка, а ты всё только для себя, понимаешь.

Я почувствовал отвращение.

— Мать, давай я в ЖКО зайду, попрошу крысу твою эту извести.

— Спаси тебя Бог, батюшка. Только Лариску мою травить не надо. Мы ведь с ней дружим, порой даже в одной постели спим. Она зимой ко мне в ноги заберётся, свернётся клубочком и спит. Я ведь человек одинокий, ни детям, ни внукам, никому не нужна, хорошо хоть крыса прибилась.

Крыса, животное внешне гадкое, но очень разумное, и вот что мне иногда на ум приходит: может, это не бабка крысу приютила, а крыса бабку пожалела.

А однажды я был свидетелем такого интересного случая. Это было задолго до моего рукоположения. Отслужили воскресную службу, и отец Нифонт, тогдашний наш второй священник, предлагает мне:

— Пошли со мной. В одной квартире помолиться надо. Хозяйка жалуется, что житья уже не стало от тараканов. Вот мы с тобой мученику Трифону молебен послужим, а потом святой водичкой дом покропим, они и уйдут.

— Тараканы боятся чистоплотных хозяек, батюшка, — отвечаю.

— Бывает, что и не всегда, — глубокомысленно заметил отец игумен, и мы проследовали по предложенному нам адресу.

Заходим в квартиру, в доме опрятно, но присутствие тараканов заметно и невооружённым глазом. Хозяйка пригласила подругу, и видно, что той вся эта затея с молитвой от тараканов забавна. Порой она и вовсе начинает смеяться, даже не таясь. Батюшка помолился своим трескучим голоском, а, уже уходя, и говорит смешливой подруге:

— Так ты, говоришь, в соседнем доме живёшь? Вот гляди, ночью здешние тараканы уйдут из этого дома, а придут к тебе. Так что встречай гостей.

Женщина прыснула в кулак, неудобно ей было откровенно смеяться в лицо священнику. И, на самом деле, всё это наше действо со стороны выглядело достаточно комично.

Только тараканы, действительно, ушли ночью из этого дома, а конкретно, из этой квартиры на четвёртом этаже. И, вот не знаю, те ли это тараканы или из тех, что проживали в соседней пятиэтажке, но к смешливой женщине в ту же ночь нагрянула, как в том анекдоте, такая толпа вредных насекомых, что ей бедняжке было уже не до смеха.

Но самый удивительный пример дружбы и взаимопонимания, завязавшихся между человеком и птицами, а именно с голубями, произошёл у нас в посёлке всего несколько лет назад.

В одном из пятиэтажных домов на первом этаже жил пожилой и очень больной человек. Друзья звали его Бобом. Боб страдал запущенной формой диабета, и непонятно было, как он вообще дожил до своего возраста. Человек большого роста и большого сердца. Ему было очень трудно ходить, передвигаться он мог только с палочкой, тяжело опираясь на неё. Не знаю, в каких случаях, но иногда страдающим этой болезнью разрешают выпивать немного водки. Бобу это снадобье помогало, а поскольку тело у него было большое, то и количество водки, что он выпивал, тоже было немалым, но без неё он уже жить не мог.

Любил старик сидеть у открытого окна или зимой на лоджии и смотреть на играющих в детском городке малышей. Однажды у него перед окном приземлилась большая стая голубей и не улетала до тех пор, пока Боб не раскрошил им батон белого хлеба. Голуби стали появляться каждый день к одному и тому же часу, а Боб уже ждал их с батоном. Его жене это, наконец, надоело, и однажды она в сердцах высказала мужу:

— Если хочешь кормить своих дармоедов, то сам и ходи им за хлебом.

И Боб покорно ходил в ближайший магазин. Каждый день, невзирая на погоду, в одно и то же время он выбирался из дома и шёл, если это, конечно, можно было назвать ходьбой. Перед его выходом у подъезда уже собиралась толпа друзей-нахлебников, и вся процессия выдвигалась к магазину. Впереди, еле переступая, шёл Боб, а за ним шло всё стадо голубей, именно стадо, а не стая. Стая, та летает, а стадо исключительно ходит. Они вместе с человеком шли в магазин, затем возвращались под окно и терпеливо ждали кормильца. А тот, добравшись до окна, кормил птиц и был счастлив.

После того, как Боб окончательно слёг, голуби продолжали прилетать к нему и садились, кто на оконный отлив, кто на форточку, словно подбадривали умирающего своим воркованием. Когда Боб умер, а это был уже август, и тело усопшего выносили из дома, птицы прилетели к подъезду и расселись кругом на выступах и козырьках. Потом они перебежками и перелётами следовали за ним до самого кладбища. Люди говорят, что видели стаю голубей, кружащих над могилкой Боба на девятый день после его кончины. Не знаю, правда это или нет.

Только в тот же год мы видели, как осенью над нами в тёплые края пролетела стая, по всей видимости, журавлей. Погода уже портилась, на улице было неуютно, моросил мелкий дождик. Стая больших красивых птиц летела точно над нашим храмом, ну и, конечно же, кладбищем. Вдруг птицы стали кричать что-то на своём птичьем языке. Они внезапно свернули с высоты привычного маршрута и спустились к храму. А потом вся стая, как единое целое, сделала три круга у нас над большим куполом, и, непрерывно курлыкая, начала уходить в небо. Это было так завораживающе прекрасно.

И я почему-то подумал про Боба. Ведь из-за своего постоянного «лечения» он стеснялся пригласить к себе священника. Так и ушёл, не причастившись. Но может, за его милосердие к братьям нашим меньшим Господь позволил этой настрадавшейся душе воспарить в небо вместе с большими красивыми птицами? Кто знает. А что, если это голуби за него похлопотали?

Метаморфозы

Помню, когда я ещё только начинал служить, как-то звонит мне староста:

— Батюшка, приезжай у тебя в 12 отпевание, настоятель благословил.

— Кого отпеваем?

— Девицу одну, вон уж привезли, лежит в подвенечном платье.

Я тогда ещё только начинал, и самым тяжёлым испытанием для меня было отпевать детей и молодых людей. Не мог видеть, как плачут родители над умершими детьми, у самого горло перехватывало. А потом понял, что никому не интересно, что ты переживаешь, важно, что ты делаешь. Постепенно научился дистанцироваться от происходящего, как дистанцируется от чужой боли врач, или судья — от дальнейшей судьбы человека, которому он вынес приговор, и судеб его близких. Иначе не выдержать. Это со стороны, кажется, что страдание равномерно распределяется по всем, а как стал служить, так во всю эту боль с головой и окунулся. Много её на священнике сходится. И ты оказываешься в центре, и, кажется, что кроме страданий в мире ничего больше не существует.

— Да ты не переживай, отец, — продолжает староста, знает она мою слабость, — этой девице уже за 80. Это она так пошутила.

Приехал в храм, захожу. Вижу краем глаза, в боковом приделе стоит гроб, а из него фата выглядывает.

Вот, думаю, нашли развлечение, — это я про сродников, — делать им больше нечего, как на старуху фату напяливать. И появилось у меня к этим людям нехорошее чувство.

Подхожу отпевать, сухо поздоровался с людьми, можно сказать, еле кивнул, и только потом посмотрел в гроб. Посмотрел и остолбенел. Хотите, верьте, хотите — нет, но я увидел такое лицо, от которого невозможно было оторваться взглядом. Это был настоящий «лик», такие лики я видел только у святых на древних иконах. Смотрю и понимаю, что передо мной лежит святой человек. Чаще всего лица умерших ничего не выражают, кроме страданий и следов болезни. Бывают лица испуганные, поведённые судорогой. Словно за человеком кто-то гнался, гнался, а тот сумел спрятаться от этого «страшного», только заскочив в гроб. Заскочил и от ужаса издох. Так скорчившись, бедный и преставился.

Наконец, я смог оторвать взгляд от лица усопшей.

— Кто она? Почему у неё такое прекрасное лицо? Почему она в фате? Расскажите мне, и потом будем отпевать. Как пулемёт, не останавливаясь, задавал я им свои вопросы.

— Да мы, батюшка, на самом деле, ей не родственники, — отозвался мужчина средних лет. Бабушка Ольга пришла к нам в дом по рекомендации наших друзей, когда у нас появился очередной ребёнок, и нужна была помощь. Ещё у нас тогда мать очень болела, не знали, что и делать. Бабушка помогала нам растить детей, а потом уже и внуков. Много молилась, нас учила. Ходила по другим домам ещё ухаживать за одинокими больными стариками. Мы мало что знаем о ней. Знаем только, что к нам она попала уже далеко не к первым. И до нас она помогала многим, а с нами просто уже постарев, осталась навсегда.

Бабушка хотела в молодости стать монахиней в миру, но духовник отговорил её, времена были сложные. Сказал:

— Помогай людям, и этим будешь служить Богу, а служение это и вменится тебе в монашество. Вот она, как могла, и служила. Ничего у неё своего не было. Всё, что имела, отдавала другим. А про фату, так это мы сами решили, всё же она невеста Христова.

Я отпевал Ольгу и понимал, что мне несказанно повезло. Ведь я пересёкся с живым примером святости. Этот человек жил рядом со мной, дышал со мной одним воздухом, а я про неё ничего и не знал. Может и хорошо, что не знал, это даёт право надеяться, что рядом с нами живут ещё и другие святые, просто мы про них ничего не знаем.

Когда стал ходить по домам причащать стариков, удивлялся, какие же они разные. Придёшь в один дом начнёшь разговаривать со старым человеком, а тот и говорит:

— Батюшка, у меня дочь, гадюка, деньги тырит. Вот, под подушкой их прячу.

— Так может, она нуждается в них, отец, за тобой же уход нужен, лекарства? Зачем дочь обижаешь, ведь не бросает тебя, заботится.

— Нет, тырит! — капризно кричит старик. — Я знаю.

Грустно.

Вы не замечали, как порой тягостно, и даже невыносимо тяжело, сидеть рядом со старым человеком. Вроде, он и одет чисто, а с души воротит, как уйти хочется. Спросите такого:

— Отец, как поживаете? И скорее всего в ответ услышишь, что всё плохо, что президент — гад, что губернатор — вор, а мэр — проходимец, пробы негде ставить. Страшное состояние души. А ведь старость — это итог, с которым человек стартует в вечность. Кто сказал, что ад начинается на небе? Он начинается ещё на земле, как, впрочем, и рай.

Помню, лежит старушка, на глазах линзы, как телескопы, почти не видит. Двигаться не может, да ещё и не слышит ничего. Брёвнышко брёвнышком. Думаю: интересно, а какие у неё мысли и желания? А у неё вообще есть желания?

— Мать, — ору, — ты чего-нибудь хочешь? У тебя есть желания?

— Есть, — отвечает, — я жить хочу.

— А зачем тебе жить, мать? Ты же не живёшь, а мучаешься?

— Мне, батюшка, детей жалко, что они без меня делать будут? И заплакала. А дети уже и сами на пенсии.

Иногда задаёшься вопросом:

— Почему некоторые люди так долго живут? Бабушке, а это, как правило, бабушки, уже за 90, а она всё никак помереть не может. Плачет:

— Устала, — говорит, — а Бог всё меня на земле терпит.

Вот как-то поговорил так с одной нашей бывшей прихожанкой, бабушкой Таней, а через год, где-то, смотрю, в храм на службу приходит её внук с женой и двумя детьми. Всю службу стоят молятся, жена с детьми причащаются. Возликовала душа моя, а на следующий день баба Таня и померла. Отпустил Господь, молитвенная смена пришла. Правда, ребята эти очень уж редко в храм приходят. А здесь кризис поприжал, с деньгами тяжело стало, дела не идут. Приходит внук бабы Тани и на жизнь жалуется. Тяжело, мол. А я ему отвечаю:

— Так ты в храм ходи, молитвенную смену принял, так и ходи. Тебя Господь вразумляет — молиться нужно, а ты всё о делах. Внук подумал, почесал в затылке и обещал заходить. Он мой сосед, в одном доме живём. Всё идёт, с зимы уже.

Да, интересно порой жизнь поворачивается.. В нашем храме двое прославленных Церковью новомучеников, бутовские страдальцы. Мы когда поехали на Бутовский полигон, то с нами была внучка одного из наших святых. Во время служения панихиды, еще в старом деревянном храме, перечисляя имена расстрелянных, обнаружили, что имя нашего псаломщика выделено красным маркером. Спрашиваем:

— Почему имена некоторых новомучеников выделены, в том числе и нашего бывшего псаломщика, а другие нет? А нам говорят, что он уже прославлен в лике святых. Теперь не о нём, а ему молиться нужно. Представляете? Внучке узнать, что её дед святой.

Вернулись домой, пошли к дочери святого мученика Димитрия, Надежде Дмитриевне. Ей тогда было что около 85 лет. Бабушка Надежда в храм уже не ходила, физически не могла. Но ум имела поразительно ясный и изумительную память. Она даже помнила, что колокол, сброшенный с нашей колокольни, весил 6250 пудов. Рассказывала, как такую махину водружали на высоту почти сорока метров, правда это было ещё до её рождения, но рассказы участников подъёма были ещё свежи и остались в её памяти. Точно так же ясно отпечатались у неё и события, связанные с разгромом храма. Для того, чтобы сбросить колокол понадобилось прорубать в стенах колокольни дополнительные отверстия. Колокол упал и не разбился. Добивали эту красоту его же языком. Потом куски погрузили в машину и увезли.

Надежда Дмитриевна прожила очень нелёгкую жизнь. Дочь врага народа. Семья, оставшаяся без кормильца и без имущества. Старшего брата расстреляли вскоре вслед за отцом. Её саму выгнали из техникума. Поначалу вообще за кусок хлеба трудилась. Так и проработала всю жизнь на самых грязных и тяжёлых работах.

Как только появилась возможность восстанавливать родной храм, первой же и пришла. Ей уже тогда было за 70. Кто ещё тогда так радовался, и кто так трудился, как эта женщина?

У неё же в доме и книги, и иконы хранились. На все службы летала птичкой. Но время брало своё, и вот уже наша бабушка Надя перестала выходить из дому. Мы по её просьбе фотографировали храм, все изменения в нём. Как она была счастлива, прижимая к груди дорогие ей картинки.

Когда бабушка уже не могла ходить на службы, то она свой дом превратила в храм. Первым делом ей подключили церковный канал, по которому она могла смотреть богослужения. Бабушка освоила магнитофон и ежедневно прослушивала одно из Евангелий, слушала Псалтирь. Клирос по её просьбе записал весь цикл воскресного богослужения, и во все праздники Надежда Дмитриевна молилась вместе с народом Божиим. А ещё она ежедневно вычитывала все положенные молитвы, акафисты и часы.

Помню, зашли к бабушке Наде, пожалели её одиночество. И однажды после службы я обратился к нашим общинникам и призвал их чаще посещать старушку.

Через несколько дней шлёт она мне послание:

— Батюшка, милый, Христом Богом прошу тебя, останови это паломничество ко мне, я же не успеваю совершить положенный мне молитвенный круг. Уже потом, она говорила мне:

— Ты не смотри на моё одиночество, я же ведь живу, как в раю. Никогда мне не было так хорошо.

И ещё, всякий раз, когда я приходил к ней, она официально заказывала мне молебен своему отцу. Денежку достанет, всё чин по чину. И никакие протесты не принимаются. Вы можете себе представить: дочь заказывает молебен своему отцу. Не за отца, а отцу, святому новомученику. У меня это до сих пор в голове не укладывается.

Однажды спросил её:

— Надежда Дмитриевна, вот ты прожила такую долгую и трудную жизнь, и дождалась, что отца не только реабилитировали, но ещё и во святых прославили. Справедливость восторжествовала. Скажи мне, ты счастлива?

— Счастлива, батюшка. Только не знаю, поймёшь ли ты меня. Вот гляжу на свою жизнь с высоты прожитых годов и понимаю, что самым — то хорошим для меня временем, или лучше сказать, настоящим, было то время страданий. Никогда я так больше не молилась, и не ощущала помощи Божией. Я же кожей чувствовала, что Он рядом стоял.

Умерла она совсем недавно не дожив недели до своих 90 лет. Хотела было даже пригласить нас на юбилей, но не смогла. Тихо уходила, мирно. После причастия, а причаститься ей было трудно, всю ночь её рвало, печень подвела. И, тем не менее, мы её причастили и сидели возле неё с банкой, на всякий случай. Она всё меня за руку держала. Потом ей стало получше, она заснула. Пришла в себя, попросила её посадить и преставилась.

Вы наверняка можете себе представить, как выглядит старый больной человек 90 лет. А вот во время отпевания, во гробе я снова увидел уже знакомый мне отпечаток святости на лице усопшей. Его трудно описать словами, но и невозможно с чем-то спутать. Лицо становится таким, что от него невозможно оторвать взгляд. Так и смотрел бы на него и смотрел. Что-то в нём появляется весомое, подлинное, что скрывалось за простым добрым взглядом стареньких подслеповатых глаз.

В лице человека явственно и победоносно отпечатывается Небо. И тебе радостно, что Небо не прошло мимо тебя. Что рядом с тобой, и в унисон с твоим, билось и молилось такое сердце.

Как же я благодарен Тебе, Господи, за таких людей, за такую науку.

На другой день после отпевания случайно обнаружил, что в храме заелеоточило сразу несколько икон. Все образы стоят на открытых местах, вот и заметил. Думаю:

— А образ отца Надежды Дмитриевны, святого мученика Димитрия? Он-то как? Подхожу к иконе, а она повешена в таком уголке, куда почти не доходит дневной свет, присмотрелся. Действительно, елеоточит.

Что в этом знаке? Небо радуется от того, что ещё одна праведная душа вознеслась в горние обители? Или это в утешение нам, пока ещё остающимся здесь на земле?

Будьте как дети

У соседа умерла жена, баптистка. Хорошая была женщина, и глубоко верующая, с Новым Заветом практически не расставалась. Зато муж её от всего этого человек совершенно далёкий. Сколько раз пыталась она привести его в общину, да ничего у неё не вышло. Я с ним тоже потом разговаривал — бесполезно, только и слышишь:

— Нет, сосед, извини, не божественный я человек, ничего у тебя не получится.

Он и раньше-то никогда весёлым не был, а теперь и подавно сник, правда, пить не пьёт, но как-то совсем к жизни интерес потерял, бросил работать, растолстел, обрюзг. Я за него даже бояться начал, думаю, вот так, не дай Бог, помрёт сосед, придут сродники и будут просить отпеть его заочно, а крещёный он или нет, поди, никто и не вспомнит.

Встречаю его на днях:

— Ген, — спрашиваю, так, на всякий случай, — а ты, вообще, крещёный?

Спросил, безо всякой надежды на взаимность, думаю, махнёт сейчас рукой, как обычно, и мимо пройдёт. Но ошибся, и впервые узнал, что мой сосед, оказывается, умеет улыбаться.

— Крещёный, а как же? Ты понимаешь, там всё так смешно получилось. Меня мамка в шесть лет крестила, а тамошний поп, ты понимаешь, — он начинает смеяться, — он мне после крещения вот этого вашего «сладенького» из такой металлической банки дал.

Я его поправляю: — Ген, это не «банка», это «чаша» называется.

— Вот, вот, я и говорю, мне это «сладенькое» так понравилось, что я за чашу ухватился и хотел ещё из неё отхлебнуть, а поп как даст мне по лбу: — Ах, ты, — кричит, — паразит, уйди от чаши! Генка уже в голос хохочет и умиляется: — Я ж тогда ещё совсем маленький был, а на попа обиделся, что он мне «сладенького» пожалел, и больше в храм уже не ходил.

Смотрю и глазам не верю, человек, уже было впавший в отчаяние, внезапно оттаял из-за такого, казалось бы, простого вопроса из детства. Так мы с ним ещё с полчаса на лавочке возле дома просидели, и он всё рассказывал и рассказывал про свою жизнь, смеялся и плакал одновременно.

Мы любим повторять, что все мы родом из детства. Так оно и есть. Детство — это особое время, даже не время, а скорее состояние души и духа. Детьми мы ближе к Богу, чем когда бы то ни было после. С интересом наблюдаю за грудничками, когда после крещения вношу их в алтарь. Дитя до этого может плакать, а войдёшь с ним в алтарь, глядишь, он и замолчал. И только глазками водит туда-сюда. Думаю, что же ты там видишь, дружочек, ведь кроме закопченного потолка там ничего интересного, а он видит. Я в этом не сомневаюсь, и даже в их глазёнки специально заглядываю, а вдруг в них отразится играющий ангел.

Есть у меня один приятель, ему четыре года и зовут его Дениской. Где бы он меня не встретил, сразу спешит поздороваться. Бежит и кричит своим хрипловатым голоском:

— Батюшка, благослови! — но здороваемся строго за руку. Мы с ним задружились ещё до его рождения. Ирина, его мама, будучи беременной вторым ребёнком, узнала, что муж ушёл к другой. Он просто поставил её перед фактом и ушёл. И как тут быть? Первая девочка уже большая, да внимания всё одно требует, роди второго — и думай потом, как прокормиться. Не для того мужики уходят, чтобы о прежних детях заботиться.

Здравый смысл ей подсказывает, пока не поздно, избавляйся от второго, да рука не поднимается. Вот в таком положении и пришла Ирочка к нам в общину. Воцерковилась быстро, и вопрос рожать или убивать решился сам собой.

В роддоме меня пропустили к Ирине в палату, и Дениску я увидел уже на второй день после его рождения.

— Батюшка, что значит, я во время беременности постоянно причащалась, — делится со мной мамочка, — дитя родилось так легко и быстро, что даже видавшие виды медики удивляются. У меня всё хорошо, вот только имени мальчику никак не придумаю, может, ты чего посоветуешь.

Я начинаю вспоминать:

— Вчера была память, — и перечисляю имена святых. — Вот-вот! Дионисий! Какое красивое имя.

Так наш Дениска и стал Дионисием.

Мальчика причащали каждое воскресенье, и храм для него стал вторым домом. Девочки обычно начинают говорить раньше пацанов, и нам всё казалось, что наш Дениска маленький, раз своего имени произнести не может. Однажды Ирочка подходит после службы к кресту, Дениска на руках. Я подаю ей приложиться, а сам говорю:

— Ну, а Дениска у нас ещё маленький, ему пока рановато крест целовать.

Малыш, не говоря ни слова, берёт меня за руку с крестом, притягивает его к себе и целует. И при этом он смотрит на меня так победно, что невольно заставляет себя уважать.

А потом мальчик заговорил и стал задавать вопросы. Вы знаете, из кого состоит «хор небесный»? А попробуйте это объяснить трёхлетнему ребёнку.

— А как люди могут петь на небесах? Почему нужно молиться каждый день? Бог высоко на небе, а где же к Нему лесенка?

Я легко отвечаю на вопрос Дениски, есть ли друзья у Бога? Но зато следующий вопрос ставит меня в тупик:

— Батюшка, но если ты тоже друг Христов, как же ты допустил, что Его убили?

Мне много приходится общаться с разными людьми, и в разных местах, и что замечаю: вопросы задают только дети, их постоянно что-то интересует. А взрослых уже не интересует ничего, они не способны мыслить детскими категориями, и не умеют летать. Детское мышление несравнимо более свободно. Девочка девяти лет спрашивает:

— Но если Бог знал, что Адам и Ева отпадут, зачем же Он создавал человека?

Основную проблему христианства сформулировал девятилетний ребёнок, взрослые такие вопросы исследуют в докторских диссертациях, или дебатируют на Вселенских соборах.

И самое главное, в разговорах с детьми нет необходимости доказывать им существование Бога, они в этом не сомневаются. Сомнения приходят с развитием страстей.

Когда мы только стали восстанавливать храм, нам помогали дети. Это было хорошо во всех отношениях: дети и помогали и сами имели возможность лишний раз побывать в церкви. Мы, ожидая их прихода, всякий раз готовились, пекли блины, закупали сладости, грели чай. Почему-то детворе неизменно нравится посидеть у нас в трапезной за нашим огромным столом, и хотя никто из них дома не голодает, но о чаепитии они напоминают нам постоянно. Даже сейчас, когда их рабочие руки нам уже не нужны так, как раньше, когда они, словно муравьи, выстроившись в три-четыре ручейка, в несколько минут разгружали шаланду с кирпичом, мы продолжаем неизменно приглашать их к нам потрудиться и почаёвничать. Благо, что земли у нас вокруг храма целый гектар, и есть где приложить усилия.

В последние годы стал замечать одну пугающую меня особенность. Если из тех, прежних подростков, кто действительно работал вместе с нами, убирая территорию от мусора, разбирая завалы из битого кирпича в самом храме, разгружая с машин те же самые стройматериалы, никто не требовал оплаты, то сейчас всё чаще и чаще я слышу от детей требования денег.

Так получается, что через храм у нас проходят, как правило, ученики с пятого класса по девятый. Ребят, с согласия их родителей, во время сдвоенных уроков труда приводят учителя. И вот, однажды дети не пришли. Мы, как обычно, напекли пончиков, заварили чай, а едоков нет. Думали, что поход сорвался по объективным причинам, а оказалось, что родители не пустили. Раз они там у себя в церкви детей эксплуатируют, так пускай поп и оплачивает детям их труд.

И никакие доводы учителей, что дети не столько работают, сколько играют возле храма, никого не убедили. Нет работы, плати повремёнку. Нужно было искать какой-то выход, и тогда мы стали приглашать учителей истории проводить в церкви один обязательный урок по краеведению. Это и логично: храм самое старое и красивое место в округе, да и все нынешние родители, некогда бывшие детьми, играли среди его развалин. Меня всегда умиляет, когда в церковь заходят уже немолодые люди и начинают, осматриваясь в знакомом пространстве, исследовать стены, в надежде отыскать то место, где когда-то очень давно, они с приятелями, словно на поверженном Рейхстаге, оставили свои автографы.

— Батюшка, мы здесь давно когда-то пацанами в войнушку играли, а здесь у нас был штаб, а вот на этом месте на плитах пола, мы жгли костры. Смотрите-смотрите, — и растроганно так, — вот даже ещё следы от огня остались. Действительно, следы костров со старых плит не стираются и напоминают о том страшном времени запустения.

Ни у кого из тех, кто раньше бедокурил в заброшенном храме, нет ни к Богу, ни к Церкви какой-то ненависти или даже простой неприязни. Почему ломали, а кто же его знает? Все ломали, ну и мы тоже, так было принято. Познакомился, помню, с одним человеком, который подробно рассказал, как выглядел старый иконостас. Он брал карандаш и со знанием дела рисовал колонны, показывал места, где крепились все эти деревянные карнизы и поребрики. Спрашиваю:

— Вань, откуда ты всё это знаешь?

— Батюшка, обижаешь, — и укоризненно смотрит на меня, — я же сам своими руками здесь всё и ломал. А вот, на этом месте из кусков иконостаса жгли костры, пекли картошку, играли на гитарах. И такая у нас компания хорошая собиралась, мы здесь просто отдыхали душой.

Много чего он ещё забавного рассказывал, что только не вытворяли пацаны в храме под «портвешок» местного разлива. И такой дядька хороший попался, он нам потом ещё электричество помогал бесплатно проводить. Мы его спрашиваем:

— А почему бесплатно, Вань?

— Да, смотрю, ребята вы славные, хорошо с вами, я среди вас душой отдыхаю.

Такой вот дядя Ваня, простой добрый русский человек, которому, по большому счёту, всё равно, ломать ему этот храм или строить, лишь бы коллектив подобрался душевный.

Как-то приводят к нам девятиклассников на урок краеведения. Я привычно провёл их по зимнему храму, а потом мы проходим в ещё не восстановленную летнюю часть церкви. Тогда уже в ней стояли огромные леса, но к штукатурным работам пока не приступали. Дети слушали меня краем уха и всё разглядывали надписи, оставленные на стенах туристами и местными аборигенами. Привычные: «здесь был Вася», перемежались с надписями неприличного содержания. Внизу, где достали, мы их затёрли, но выше нам было не забраться. Девятиклассники, локтями подталкивая, друг дружку, показывают на нецензурщину. Они хихикают и с интересом поглядывают в мою сторону.

Короче, я им про храм рассказываю, а они всё эту похабщину разглядывают. Чувствую, что-то у них в головах не срастается, говорю:

— Может, чего спросить хотите?

Один мальчик, указывая пальцем на исписанные стены, интересуется:

— Батюшка, а вот это кто написал?

— Ну, если вы местные жители, то, скорее всего ваши родители, вот в таком же приблизительно возрасте, как и вы сейчас.

Дети в недоумении:

— А зачем они это написали?

— Да, глупые были, вот и написали, может, кто друг перед другом похвастать хотел, вот, мол, какой я крутой, вон аж куда забрался.

У нас, кстати, на внешней стороне купола, на одном из самых высоких мест долго ещё, даже когда уже служить начали, была одна надпись, сделанная девочкой подростком. Потом эта девочка выросла, окончила университет, и каждый день, проходя в школу мимо храма, читала свою фамилию и краснела. Я об этом узнал, когда надпись, наконец, закрасили, и она пришла поблагодарить.

Возвращаюсь к девятиклассникам, они стоят переваривают мои слова, и только потом задают вопрос, который всё расставляет по своим местам.

— Ну, вот, они всё это писали, а ты-то где был, почему ты им разрешил такие слова написать?

И наступила уже моя очередь удивляться:

— А вы, что же, разве не знаете, что наш храм был заброшен? Что наших священников расстреляли, и не только наших, но и почитай, всех остальных, кто служил в округе?

Оказалось, что они ничего этого не знают.

Удивительно, живут люди, в одних семьях, но живут в каких-то своих временных параллелях. И параллели эти не пересекаются. Неужели родители никому из своих детей не рассказывали о своём детстве и о том, что храм был заброшен и разрушался, а они играли и искали в нём клады? А о чём они тогда с ними говорят, проходя мимо церкви?

Но времена, слава Богу, меняются, и сегодня родители вновь позволяют детям приходить к нам в церковь. В этом году снег сошёл рано, и к крёстному ходу нужно было срочно убрать территорию вокруг. На помощь знакомые учителя привели человек шестьдесят учеников пятых-шестых классов. Ребята собирали бумажки, где-то убирали прошлогоднюю листву и сухую траву, но большей частью они играли. Оно и понятно, детей без игры не бывает, тем более на свежем воздухе.

Школьники убирают территорию перед храмом, а мимо по дороге проходит пожилая женщина. Увидела работающих детей, остановилась, и кричит:

— Это что такое!? Почему здесь дети!? Они что, эксплуатируют детский труд? Так, слушайте меня, немедленно собирайтесь и идите в школу, наводите порядок в самом посёлке, но не работайте на попа!

Дети опешили, прекратили собирать мусор и побежали за учительницей. Та пришла и объясняет разгневанной женщине, что дети работают с устного согласия их родителей, да и сами они постоянно выражают желание побывать в храме. Пожилая женщина недоверчиво спрашивает:

— Так они что же, у вас все верующие, что ли?

И детвора, не сговариваясь хором:

— Да! Мы верующие, мы православные!

Хорошие православные ребята, только о вере своей ничего не знают.

Из всех ребятишек самостоятельно в храм зашёл один мальчик, спросил свечку и стал искать «картину Аве Мария». Всё обошёл, но картину не нашёл, попросил чтобы показали. Матушка им потом о Пасхе рассказывала, и выяснилось, что из шестидесяти человек только одна девочка что-то знает о Христе. Ей единственной бабушка из храма детские книжки приносит.

После работы детвора возвращается в школу. Выходя из трапезной, они набивают кармашки конфетами, понятное дело, что у нас они вкуснее, чем дома. Идут, галдят между собой, разворачивают конфеты, и бросают фантики тут же на землю, где ещё десять минут назад они сами же и убирались. Логика их поступка ставит меня в тупик. Это вам не четырёхлетний рассудительный Дениска, он, кстати, с нами «Попа» смотрел, за два часа, что идёт фильм, ни разу не пискнул. Что уж он там понял?

Недавно они с моей матушкой, возле храма в беседке, какую-то книжку читали. Дениска маленький, он сидит, а ножки до земли ещё не достают, и он ими потешно болтает в воздухе. Матушка показывает ему картинку:

— Смотри какой здесь голубочек нарисован. Дионисий, ты сможешь нарисовать птичку?

— Какую птичку? — переспрашивает малыш.

— Ну, вот эту самую, что на картинке,— уточняет матушка.

Мальчик внимательно смотрит на то место, куда ему указывает взрослый человек, а потом говорит:

— Матушка, смотри, здесь же Голгофа.

Действительно, на заднем плане картинки изображено место казни Христа. Взрослый и малыш одновременно смотрели на одну и ту же картинку, взрослый разглядел на ней птичку, а четырёхлетний мальчик увидел Голгофу. Может именно эту способность детей за внешней стороной жизни рассмотреть подлинную сущность вещей, Господь и имеет в виду, когда призывает нас уподобиться детям?

На Антипасху ребятки из воскресной школы поздравляют нас с праздником. И «кошечки», и «лисы», и «зайчики», и «собачки», все славят Христа, потом рассказывают стихи и поют весёлые песенки. На руках у мамы сидит полуторагодовалая Лизавета. На её головке, как и положено девочке, платочек. Лизавете страшно нравится всё, что происходит вокруг. Дитя ликует, улыбка не сходит с её лица ни на минуту. Она даже пытается что-то там подпевать. Ротик от восхищения приоткрыт, и я вижу четыре зуба, может, там их уже и больше, но я с моего места вижу именно четыре. Потом Лизка сползает с маминых рук и направляется к детям. Те поют, а она пытается танцевать, ротик снова приоткрыт, и всё те же четыре счастливых зуба. Да вот же, вот он, ликующий ангел.

Ребята поют, я смотрю на них, и на нашего мыслителя Дениску, и на счастливую Лизавету, и так хочется сказать: дети, милые дети, вырастая, не становитесь взрослыми, оставайтесь детьми, оставайтесь такими навсегда. Пойте Христа, танцуйте и смейтесь, тогда и нам, скучным взрослым, приоткроется через вас та таинственная завеса, через которую и мы станем причастниками небесной радости, видя, как в ваших глазах отразился играющий ангел.

Колыбельная

Эта история началась с того, что к нам в храм на Причастие поднесли девочку трёх с половиной лет. Маленькая цыганская девочка, такой же ребёнок, как и все остальные. Правда, одета она была побогаче, чем другие дети, в ушках уже висели золотые серёжки, а на головке красовалась не по возрасту затейливая шляпка.

Отец, взяв ребёнка на руки, подошёл с ней под Причастие. Не скажу, причащали они своё дитя у нас в первый раз или нет, − во всяком случае, не припомню, чтобы я видел их раньше. Когда девочку поднесли непосредственно к Чаше, она, до того спокойно сидевшая на руках у отца, вдруг вся начала извиваться. Ребёнок не плакал, он только очень активно и забавно, словно маленькая обезьянка, перебирал ручками и ножками, а потом, как мне показалось, все её косточки вдруг сложились в тоненькую трубочку, и она «песочком» стекла из отцовских рук на пол храма. Легла на плиты личиком вниз и закрыла головку руками, словно ожидая нападения сверху.

Оба родителя, молодые, одетые по-европейски, со вкусом, обескураженные таким поведением ребёнка, выглядели крайне расстроенными. Не говоря ни слова, без суеты, они подняли девочку, но та, словно безжизненная вещь, повисла на руке у отца. Так через руку может быть переброшен и висеть какой-нибудь плащ, или халат, но никак не живой человек, тем более ребёнок. Только после того, как её умыли святой водой, личико девочки стало розоветь и возвращаться к жизни.

После окончания службы на выходе из храма меня дожидались родители девочки, а сама она, вновь полная сил и энергии, прыгала здесь же, в маленьком цветнике у входа.

− Батюшка, − оба родителя обращаются ко мне чуть ли не одновременно, − Вы видели, что произошло с ребёнком. И это уже не в первый раз. Мы привезли её в храм специально, чтобы посмотреть, как она себя будет вести. С нашей дочкой вообще творится что-то неладное.

Дело в том, что она постоянно видит моего старшего брата. Павел погиб в автомобильной катастрофе пятнадцать лет назад. С того времени я успел вырасти, жениться, а сейчас заканчиваю строительство большого нового дома, в котором он, естественно, никогда не был. Три с половиной года назад у нас с женой родилась дочка. Мы её долго ждали, и появление на свет нашей девочки стало для нас большой радостью, но как только Сашенька начала говорить, то чуть ли не первым её словом стало имя моего покойного брата — «Паша». В сравнении с другими детьми девочка говорит мало, но в умственном отношении развивается нормально.

Ей никто не рассказывал о Паше, и уж тем более об обстоятельствах его гибели. Да и как такой крохе объяснить, почему автомобиль брата вдруг выбросило с дороги и он, вылетев из машины, погиб, ударившись головой о дерево? В три года для человека ещё не существует понятие смерти, а она подойдёт к его фотографии, укажет пальчиком и говорит: «Паси нет, Пася умер».

Мы у себя в доме попрятали все Пашкины снимки, так она наладилась ходить по соседству в бабушкин дом, а там его портреты чуть ли не в каждой комнате. Ходит от фотографии к фотографии и всё: «Пася ехал ямка бух. Пася умер». Меня, − продолжает отец, − это уже бесит, словно для ребёнка вообще не существует других тем. Дома − и кошка, и собака; Сашенька, расскажи нам про собачку, так нет же ведь, всё про «Пасю».

А сейчас, батюшка, она его реально видит, и мы это понимаем. За стол садимся, она требует поставить стул для брата. Чем-то её где-то угостят, сама не съест, несёт с ним поделиться. Мы наблюдаем за ней, когда она играет в игрушки. Батюшка, она явно не одна. Поначалу думали, что ребёнок, наблюдая привидение, будет бояться, и решили, чтобы дитя не пугалось, брать её на ночь к себе в постель. Вечером ложимся, кладём девочку между нами, свет ещё не выключали, а она садится, и давай ему вот так ручкой махать: «Спи, Пася, спи».

С полгода назад мы в первый раз взяли её с собой на кладбище, когда поехали на могилу к Пашке, и очень потом об этом пожалели. Что тут началось, на словах не расскажешь, это нужно было видеть. Увидела памятник, ручки протянула, радуется. На могиле у брата стоит большая гранитная плита, и он на ней во весь рост, каким и был тогда в шестнадцать лет. Подошла к памятнику, встала и смотрит во все глаза, а потом, словно с ней заигрывать начинают, отпрыгнула и хохочет. Так дети смеются, когда их щекочут по животику. А потом давай вокруг памятника бегать − бежит, хохочет и ручкой так отбивается, словно кто-то невидимый её за спинку хватает.

Батюшка, на это же невозможно смотреть. Берёт грушу и предлагает её фотографии на памятнике: «Пася, кусяй». С тех пор мы её с собой на кладбище не берём, оставляем с бабушкой. А она, словно знает, когда мы на кладбище собираемся. Молчим с женой, как партизаны, ни одним словом себя не выдадим, а она всё равно знает. Представьте, под какие вопли мы уезжаем из дому. Теперь вот ещё и эта беда добавилась − вы видели, что происходит с ребёнком при попытке её причастить.

Батюшка, нужно что-то делать, давайте хоть дом освятим, что ли?

Мы договорились о времени освящения, и уже через пару дней я искал их дом на небольшой тенистой улочке. Подхожу к массивным тяжёлым воротам, стучу кольцом в калитку. Мне навстречу спешит привратник − пожилой, но крепкий цыган:

— Проходите, батюшка, ждём Вас.

Захожу и попадаю на обширный двор с многочисленными хозяйственными постройками. Во дворе два больших дома: один старый деревянный, но ещё в хорошем состоянии, а второй совсем новый из современных материалов.

— Молодой хозяин просил провести Вас к себе в новый дом, − говорит привратник.

Мы ещё не зашли, а на порог уже выскакивает забавная малышка, хватает меня за руку и ведёт к родителям.

Дом, хотя в нём уже и живут, всё ещё продолжает строиться, вернее в ряде помещений ведутся отделочные работы.

— Большой дом, Николай, − называю хозяина по имени, − зачем тебе такой большой?

− Наверное, это гены, батюшка, цыгане простор любят. Но и в надежде на большую семью, хотя что-то после нашей малышки у нас больше никак с детьми не получается.

Во время освящения в тех комнатах, что уже были обставлены мебелью, я обратил внимание на шкафы. И не сама мебель привлекала внимание, хотя и на неё можно было полюбоваться, а тот факт, что на всех шкафах плотно друг к другу сидело, лежало, стояло множество игрушечных собак, обезьян, крокодилов и прочей живности огромной величины. Весь этот зоопарк, чтобы ему не пылиться, был накрыт кусками полиэтилена.

Увидев мой вопросительный взгляд, Николай, словно извиняясь, развёл руками:

− Я с удовольствием отдал бы все эти игрушки в детский дом и избавился бы от этих пылесборников, но не могу. Каждый год на именины и в день рождения ребёнка к нам приходят многочисленные родственники, которые обязательно инспектируют наши шкафы на предмет присутствия на них вот этих самых игрушек. Всё это подарки дядей, тётей, двоюродных и троюродных братьев и сестёр. И только попробуй что-нибудь из этого зверинца передарить − приобретёшь головную боль на всю оставшуюся жизнь.

После того как я, прочитав полагающиеся молитвы, прошёл по всем комнатам и окропил пространство дома святой водой, Николай попросил меня пройти помолиться и в родительском доме:

— Сашенька часто бывает у бабушки, поэтому хорошо будет и там всё «почистить».

Мы так и сделали, благо что расстояние между домами ─ всего метров пятьдесят.

Старый дом кардинально отличался от нового. Хотя и одноэтажный, но со множеством больших проходных комнат, обставленных старинной мебелью. Во всём ощущалась какая-то основательность и традиция. Не хватало только парадных портретов далёких предков.

После освящения я собрал свой «тревожный чемоданчик» и уже было засобирался домой, но Николай вместо того, чтобы проводить меня до ворот, неожиданно заявил:

− Батюшка, с тобой хочет поговорить моя мама, бабушка нашей Сашеньки, её зовут Фатима.

Я согласился, и меня снова провели в старый дом, в одной из комнат которого, словно по мановению волшебной палочки, уже стоял богато накрытый стол. За столом сидела пожилая, но совсем ещё не старая цыганка, одетая во всё тёмное. В её чёрных, с интересом разглядывающих меня глазах, я увидел покой и уверенность в себе, и вообще в этой женщине, даже в самой её осанке, угадывалась внутренняя сила и достоинство. Было понятно, что она больше привыкла повелевать, а если с кем-то и разговаривала, то не иначе, как соглашаясь на беседу, а не наоборот.

Когда я вошёл в комнату, женщина встала:

− Меня зовут бабушка Фатима, ты, наверное, слышал обо мне.

Она не спрашивала, а скорее утверждала, но я, к своему стыду, ничего о ней не знал, но чтобы не обидеть хозяйку, кивнул головой в знак согласия.

− Раз так случилось, батюшка, и мой сын попросил тебя освятить дом, то я не могу не пригласить такого гостя за стол. Садись, дорогой, не стесняйся. Ко мне на днях один большой человек из столицы приезжал, вот подарок привёз, − она берёт в руки бутылку коньяку и читает, − называется «Хеннесси». Утверждает, что хороший коньяк, давай проверим.

И, видя сомнение на моём лице, добавляет:

− Ничего, ничего, я тоже не пью, но с тобой мы капель по двадцать себе позволим. Она налила содержимое в маленькие рюмочки, и таким образом я впервые попробовал этот барский напиток.

— Фатима, зачем к тебе большой человек из Москвы приезжал, что ему было нужно?

— Как что? Счастливым хочет быть, денег, власти хочет.

— А ты можешь сделать его счастливым?

Она улыбнулась, немного презрительно, опустив вниз уголки губ:

− Говорят, могу. Только разве счастье в деньгах, или в обладании людьми? Неправда всё это.

Мы снова выпили по двадцать капель коньяку, и больше к нему уже не прикладывались:

− А в чём же тогда счастье, Фатима?

Она испытующе посмотрела на меня, словно размышляя, стоит ли мне доверять эту тайну:

− Всё очень просто, батюшка, нам кажется, что оно где-то там далеко-далеко, а оно рядышком с тобой. Это твой дом, твоя жена, твои дети. Иметь их рядом с собой, смотреть на них, разговаривать с ними, даже наказывать их за озорство, как без этого? Но любить, быть любимым и кому-то нужным, − наверное, это главное. А деньги, власть − они, как болезнь, хватают человека и уже не отпускают. Беда это, батюшка, а не счастье.

Потом мы с ней пили чай, причём на столе стояло несколько сортов этого напитка, выбирай какой хочешь, и очень вкусные конфеты.

— Отец, что происходит с моей внучкой?

Я постарался ей объяснить, что:

− По какой-то причине твой старший, давно погибший сын, Павел, почему-то стал являться ребёнку. А поскольку души усопших сами приходить не могут, то вместо них в таком случае действует какое-то злое инфернальное начало. Возможно, на девочке это и отразилось. С другой стороны, мы привыкли считать, что на сороковой день душа определяется в вечности, но знаешь, преподобный Лаврентий Черниговский как-то на вопрос о сорока днях ответил приблизительно так: «Кому сорок дней, а кому и сорок лет». Получается, что душа может оставаться неприкаянной много лет, «сорок» означает ещё и «много». Возможно, что кто-то или что-то не позволяет упокоиться твоему сыну. Но это всё мои предположения, а я ещё не слишком опытен.

Фатима тревожно спросила меня:

− А что ощущает такая неприкаянная, неопределившаяся в вечности душа?

− Не знаю, но, наверно, ничего хорошего, не зря же мы желаем усопшим в первую очередь «покоя».

− Получается, что мой Пашенька − неприкаянная душа? Батюшка, это я во всём виновата, моя вина. Я любила его бесконечно, вся моя жизнь, весь её смысл заключался в нём одном. И такая беда: мой мальчик в шестнадцать лет погибает буквально на ровном месте. Его машину выбрасывает с дороги, и всё − нет моего драгоценного сыночка. Мне оставалось только одно: умереть вместе с ним, но вдруг я почувствовала, что нет, он жив, он рядом, и я решила, что никому его не отдам. Всем, чем могла и умела, стала я препятствовать его уходу. Не считала его умершим, наоборот, разговаривала с ним, словно с живым. Никогда не заходила в церковь помолиться о его упокоении, даже из домовой книги не стала его вычёркивать. Практически не езжу к нему на могилку, и вот во что всё это вылилось, теперь из-за меня страдает моя единственная внучка. Что же делать, батюшка, можно ли это исправить?

Пока я её слушал, мне вспомнился ещё один пример неразумной материнской любви, и тоже среди цыган. Однажды приводит мамаша в храм двух сыновей, старшему лет двенадцать, младшему где-то около семи. Подводит ко мне и начинает жаловаться на поведение младшего:

− Отец, скажи ему, как должен сын любить и слушаться мать, и как Господь наказывает за непослушание родителям.

Она жаловалась, а я слушал её и думал: «Какой молодец эта мамаша, нашла способ подействовать на неслуха: пожаловаться на него священнику».

— Отец, ты поругай его, − просит меня женщина. Я, перехватывая инициативу, начинаю стыдить ребёнка:

− Ты знаешь, что случается с детьми, которые не исполняют заповедь о послушании родителям?

Разговариваю с ребёнком строго, но, естественно, оставаясь в границах. Вдруг выражение лица у мамаши резко меняется и она здесь же, при детях, кидается на меня в атаку:

− Как ты смеешь ругать моего ребёнка!? Иди и ругай своих детей! Мой мальчик самый лучший на свете, а ты его обижаешь!

Затем она, демонстративно оттолкнув меня грудью, проложила путь к выходу своим чадам и в негодовании покинула церковь. Я стоял, словно оплёванный, и никак не мог поверить, что такое действительно могло произойти.

− Фатима, поедем на кладбище, мы сделаем то, что ты должна была делать в течение всех этих пятнадцати лет. Мы будем молиться об упокоении души твоего сына.

Я видел, как тяжело было пожилой женщине решиться и согласиться на моё предложение. И всё-таки она согласилась. Позвали Николая, и втроём отправились на кладбище.

Мы приехали и идём между могил. Не всякая мама, потерявшая ребёнка, способна пережить такую беду, случаются и трагедии. Вот мы проходим мимо памятника в виде свечи над могилой молодой девушки. Сразу вспоминаю её мать, как она увидела меня и спрашивает:

− Батюшка, ты веришь в воскресение мёртвых?

— Конечно, верю, ведь это наш символ веры.

Тогда она, заговорщицки наклоняясь к моему уху, сообщает:

— А ты знаешь, что оно уже началось? Она уже воскресла. Ко мне во сне приходила дочь и просила помочь ей выбраться из могилы, говорит, что уже воскресла. Батюшка, помоги мне её отрыть, ведь ты же не они, ты же веришь в воскресение мёртвых.

«Они», − это те, кто всё время мешал несчастной женщине разрыть могилу дочери. После того как однажды она уже чуть было не докопалась до гроба, её остановили и отправили в психушку. С тех пор мать стала осторожнее, но сама идея помочь воскресшей дочери выбраться из могилы её никак не оставляла. Вот и обратилась ко мне за помощью. Ведь если батюшка вместе с ней станет раскапывать могилу, никто уже не помешает.

Мы подошли к Пашиному памятнику. Фатима остановилась за несколько шагов от могилы, не в силах идти дальше. Стояла и, молча, не отрываясь, смотрела на его большую в рост фотографию на камне. Было такое впечатление, будто и мальчик с памятника вглядывался в свою мать: «Наконец, ты смирилась и пришла, моя мама. Я ждал тебя, ты бы знала, как мне тебя не хватает».

Я решил послужить панихиду, хотя на кладбищах, по обычаю, служатся литии. Панихида значительно дольше, зато в ней много проникновенных слов и песнопений. Всё это время, пока я пел, ходил с каждением, Фатима не сходила с места, точно сама превратилась в памятник, только живой, с немигающими и полными слёз глазами. Слёзы стекали по её щекам, она их не вытирала и только что-то еле слышно шептала губами.

Наконец я закончил, очистил кадило и отошёл в сторону. Фатима медленно и тяжело, совсем как древняя старуха, стала подходить к могиле сына. Она вплотную приблизилась к памятнику, и её глаза оказались вровень с глазами на фотографии. Мать протянула руку вперёд и погладила сына по лицу:

— Прости меня, сынок. Я была неправа, отпускаю тебя, покойся с миром. Никогда не молилась о тебе мёртвом, прости, я не умею молиться. Лучше я спою тебе, мой мальчик.

И запела − тихо, проникновенно, продолжая касаться рукой его глаз, его губ, волос. И хотя пела она по-цыгански, я уловил в этой песне что-то очень знакомое, только никак не мог понять что. Поворачиваюсь к Николаю:

− Коля, что она поёт, не пойму никак?

— Колыбельную, батюшка.

Через несколько дней, после воскресной литургии, обедаем в трапезной с отцом настоятелем. Он озабочен вопросом, что подарить мэру на день его рождения. Икона уже была, и картина тоже. Не книгу же ему дарить, на самом деле, хотя и говорят, что книга лучший подарок.

— Слушай, − советую ему в шутку, − подари мэру бутылку «Хеннесси».

— А что это такое?

— Это такой дорогущий коньяк, его только олигархи и пьют, мэр будет счастлив. И на вкус он, действительно, ничего так себе.

— А ты что, его пробовал?

— Да, недавно вот дегустировал, − и рассказал о том, как меня угощали коньяком в доме у Фатимы.

— Это у какой Фатимы? — встрепенулся мой начальник, − уж не у бабушки ли Василевской?

И после уточняющих расспросов он, застонав, хватается за голову:

− Ты хоть знаешь, с кем коньяк-то распивал?

Мне становится не по себе, помилуй Бог, что же я натворил?

− Запомни, Фатима Василевская, − продолжает поучать мой добрый отец настоятель, − известнейшая в округе колдунья. К ней не только из России, из-за границы едут. А у нас в городе люди её дом от греха подальше чуть ли не за квартал обходят. Представь, если слух пойдёт, что наш батюшка с колдуньей, перед которой весь город трепещет, на пару коньяк, что для олигархов, дегустируют… Так что ты уж, бать, молчи об этом и никому не рассказывай.

После этого случая я только однажды виделся с Николаем. Он рассказал, что девочка больше не вспоминает погибшего дядю, но причащаться она всё так же не в состоянии − видимо, это беда теперь с ней надолго. Через пару месяцев я получил самостоятельный приход и никогда уже больше с ними не пересекался. А ещё, где-то через полгода, разнеслась весть о смерти бабушки Василевской.

— Слава Богу, батюшка, такая страшная колдунья на тот свет убралась, − перекрестившись, с облегчением резюмировал человек, принесший мне эту новость.

Её похоронили рядом с сыном, в одной с ним могиле, я захожу к ним, когда приходится служить в тех местах. Не знаю, может, она и действительно была такой страшной, но мне, когда кто-нибудь произносит её имя, представляется не властная грозная Фатима Василевская, а старая, раздавленная горем мать, тихо поющая колыбельную песню над могилой погибшего сына. И когда захожу к ним, мне кажется, будто я вновь её слышу.

Дед Мороз

Начало 1980‑х — это то время, когда я только-только, отслужив в армии, приехал жить сюда на новое место. Всё вокруг пока ещё было незнакомо и интересно. Воскресным днём иду по широкой лесной дороге, накануне шёл снег, но дорогу уже успели расчистить. Снега в ту зиму выпало много, от того и вдоль неё по обеим сторонам выросли высоченные сугробы.

Утро, совершенно чистое солнечное небо. Я люблю солнце, люблю, когда тяжёлая прибивающая к земле серая мгла, наконец, исчезает и появляется оно. Душа ликует, я иду прямо на солнце, а вокруг меня редкий лес и сверкающий снег.

Отвлекшись буквально на секунду, я даже не понял, откуда они появились, ведь только что их не было, а теперь навстречу мне неслась целая кавалькада всадников на удивительно красивых лошадях. Я не силён в породах лошадей, но в том, что передо мной были изящные верховые чистокровные и ахалтекинцы, не было никакого сомнения — даже я легко узнаю эти узкие лошадиные морды, грациозные шеи и слегка выгнутые у основания конские хвосты.

Всадников было много, никак не меньше десятка, лошади рысью мчались навстречу, а уйти и укрыться у меня не было никакой возможности — чуть ли не отвесные сугробы по обеим сторонам дороги делали меня заложником их благородства. Я так и остался стоять посередине и смотреть на них. Помните, как у Андерсена, гадкий утёнок, увидев лебедей, вышел из своего укрытия с мыслью: пускай лучше эти прекрасные птицы заклюют меня, чем оставаться таким уродливым. Так же и я стоял и смотрел на эту стремительно приближающуюся ко мне лавину. Если и придётся умереть, так уж лучше под копытами этих удивительно красивых созданий.

Вот всадники почти приблизились, я стал различать их лица и понял, что все они дети не старше десяти-двенадцати лет. Они смеялись над моей растерянностью и махали мне руками, а умные лошади, выстроившись в две колонны, подобно волнам обтекали меня с обеих сторон. Из-под копыт летел снег, и было загадкой, откуда он взялся, казалось, что кони летели, не касаясь земли. Я застыл словно очарованный, и вдруг мне тоже захотелось радоваться как ребёнку и тоже махать им в ответ руками. Наверно, я бы так и поступил, если бы не резкий окрик и удар хлыстом по плечу.

Чуть было не упав от неожиданности, но в последний миг, удержавшись на ногах, я увидел, как замыкающий всадник — а это был взрослый мужчина — предостерегающе погрозил мне зажатым в руку хлыстом и что-то крикнул. И всё равно, даже этот удар, а он был совсем и несильный, не испортил мне настроения, и я, ликуя, продолжил путь навстречу солнцу.

Когда на следующий день на работе я рассказал о своей встрече в лесу, мой собеседник в ответ улыбнулся: «Это Марк Флегинских, тренер детской конноспортивной школы, это он тебя хлестнул. И правильно сделал, не разевай варежку, лошади — это опасно. Хорошо, что ты не засуетился, а то ещё неизвестно, как бы они себя повели, и что бы могло случиться с детьми».

Потом ещё не раз во время прогулок по округе мне встречались дети верхом на лошадях. А каждый год у нас весной проводились соревнования среди конников. Ребята демонстрировали выездку и мастерство в преодолении препятствий. Но мне почему-то всегда было жалко лошадей. Смотреть, как бьются они ногами о жерди, как от напряжения у них на губах появляется пена и набухают вены на животе. С Флегинских мне не пришлось больше пересекаться, хотя я и видел его пару раз тогда же на соревнованиях. Рассказывали, что он безумно любил лошадей и относился к ним словно к детям, хотя по натуре был человеком достаточно жёстким. Слышал, что конники как правило все люди жёсткие, но достоверно не знаю — у меня не было среди них знакомых.

В начале 1990‑х лошадей, как говорят в нашей местности, «порушили». Наступило такое время, что человеку стало не до красоты. Кого-то продали, кого-то отдавали просто за бесценок, чтобы не отправлять на мясокомбинат. Бывшие воспитанники секции спасали животных как могли, но могли они немного. После разгрома секции Флегинских умер. Он был ещё сравнительно молод, но, видимо, не перенёс того, что люди сделали с лошадьми.

Я тогда уже ходил в церковь, вовсю причащался и даже читал Апостол. И однажды во сне увидел всадников. Тех самых всадников на тех же самых лошадях солнечным январским утром 8… го года. Они так же скакали рысью, дети свысока улыбались мне и в знак приветствия поднимали руки, и точно так же Флегинских ударил меня по плечу хлыстом. Ударил и закричал, вот только кричал он явно дольше, чем тогда, когда наша встреча произошла наяву. Но что он кричал, я не расслышал. Может, он просил молитв? Кто знает, молится ли о нём кто-нибудь? Фамилия для наших мест редкая, похоже, польская, где его родные? Но, говорят, раз человек пришёл во сне, значит, просит молитв, и я стал его поминать.

1990‑е годы — эпоха нестабильная, но и захватывающая, в нее вместилось множество событий, и во всех этих событиях ты вольно или невольно становился их участником. На наших глазах творилась история, и мы творили её вместе со всеми. Свободного времени постоянно не хватало. Я тогда одновременно работал и учился, а ещё мы постоянно пропадали в церкви. Вспоминаются те годы хорошо, после них осталось послевкусие надежды.

Тогда многие стали заниматься предпринимательством: у кого-то получалось, кто-то прогорал, а кого и вообще находили мёртвым с пулей в голове. В это время начала заниматься бизнесом и Марина. Она приехала в Москву откуда-то из провинции и, несмотря на то, что девушка была абсолютно одинока (у неё не было ни семьи, ни даже родственников), смогла заработать первичный капитал. Прочно став на ноги, она выгодно вложилась в какое-то дело и стала зарабатывать уже неплохие деньги. Купила в Москве квартиру и обстановку.

Однажды Марина где-то, то ли в гостях, то ли в кафе, я не стал выяснять, познакомилась с коренной москвичкой, своей ровесницей. А эта москвичка в летние месяцы, выезжая на дачу, становилась нашей прихожанкой. Человек она сама по себе интересный и, как это бывает среди женщин, разговорчивый. Нам, верующим, только дай поговорить — правда, скажем в наше оправдание, мы и разговариваем чаще всего на важные для нас темы спасения. Так что будем считать, что и тот раз разговор между двумя женщинами состоялся во спасение души. Познакомившись с нашей прихожанкой и записав её телефон, Марина обещала позвонить и продолжить знакомство. Правда, в следующий раз она позвонила только через два года и сразу же попросила о встрече.

Когда женщины встретились, то Марина выглядела осунувшейся и заметно постаревшей. «Я захотела с тобой встретиться, — начала она, — потому что ты единственный верующий человек из числа всех моих знакомых. Я одинока, у меня нет родных, но у меня есть небольшое состояние. Дело в том, что я неизлечимо больна. Мои дни практически сочтены, а меня и похоронить некому. Ты, пожалуйста, не отказывайся — я тебе доверяю и делаю тебя своим душеприказчиком. Вот здесь — и она стала выкладывать из сумки пачки долларов — вся моя наличность. Я уже продала квартиру, покупатель любезно обещал подождать, — она улыбнулась, — пока я умру, потом въедет. Здесь и золото, украшения, ты тоже преврати их в деньги». Потом Марина достала список с указанием, какие суммы и в какие храмы должны быть пожертвованы в упокоении её души. «А вот этими деньгами, — она взяла в руки увесистую пачку, — ты на своё усмотрение должна будешь помочь нуждающимся семьям с детьми».

«Сначала мне пришлось отпевать и хоронить Марину, — рассказывала наша прихожанка, — потом ездить по Москве, исполняя её завещание, а теперь осталось самое для меня трудное, решить, в какие семьи я должна отдать оставшиеся деньги. Батюшка, помогай, давай вместе думать. У вас есть на примете, кому необходима помощь?»

В то время я уже несколько лет как служил у себя в деревне. Молодых семей среди верующих у нас не было и таких, кто бы очень нуждался, тоже, и мы стали справляться по другим приходам.

Я тогда ездил по верующим, много видел людей нуждающихся, но неунывающих. И нередко замечал в их глазах радость и надежду на Господа и когда привозил деньги, то никто этому не удивлялся, а принимал как должное, словно кто-то им заранее сделал почтовый перевод и предупредил, что почтальон зайдёт со дня на день. Люди смирились и привыкли жить в совершеннейшей нужде, а я, уже столько лет сталкиваясь с человеческой бедой, никак не могу к ней привыкнуть.

Тогда же в одну из ночей, быть может, мне в утешение, я вновь увидел во сне всадников. Всё тоже чудесное солнечное зимнее утро, радостные смеющиеся лица детей и, словно в замедленной съёмке, парящие над землёй совершенные в движении ахалтекинцы. Господи, как было хорошо! я вновь реально ощутил уже позабывшееся чувство ликующего счастья, из которого меня вывел стремительно приближающийся Флегинских.

В отличие от прошлого раза, он стал что-то кричать ещё до того момента, как поравняться со мною. Но я его не понимал, слышать слышал, но разобрать не мог. И он, в отчаянии от моего непонимания, изо всех сил вновь ударил меня хлыстом. Было так больно, что я немедленно проснулся и сел в кровати. Плечо болело, словно по нему действительно ударили. «Что же это такое, этак в следующий раз он мне вообще голову снесёт!» Наверно, я вскрикнул, потому что матушка тоже проснулась и с тревогой спросила: «Что с тобой? Почему ты кричишь?» И мне словно маме в детстве пришлось сказать, что видел страшный сон. Я пересказал ей сон, что в первый раз видел чуть ли не десять лет назад, и который почему-то приснился вновь. «Какой же ты выдумщик. Судорогой свело тебе руку, а в твоём подсознании боль в плече уже связалась с тем давним ударом хлыста. Слишком уж ты впечатлительный, батюшка, спи».

К этому времени мы распределили уже почти все деньги, и оставались средства на то, чтобы помочь ещё одной семье. Но у меня уже не было вариантов. И, как всегда, на помощь пришла моя матушка. Она как раз вернулась от парикмахера, где стала невольным свидетелем разговора двух женщин. Они говорили об одной молодой семье, из которой ушёл муж «Представляешь, — рассказывает мне моя половина, — у них сперва родились мальчики-близнецы, а потом через три года ещё и девочка. И только спустя год педиатр установил, что у ребёнка вывихнуты обе ножки в тазобедренных суставах. Мать кинулись к врачам, ездила к специалисту в Москву, тот взялся было лечить. Но оказалось, что всё это время лечил неправильно, и теперь, если не сделать срочную операцию в петербургской клинике, дитя на всю жизнь останется инвалидом. А пока мать занималась ребёнком, муж встретил другую женщину. Трое маленьких детей, один из которых инвалид, а отец их бросает, потому что наконец-то его посетила настоящая любовь». «Это ты о ком рассказываешь, кто эти люди?» «Их фамилия Сорокины, и они живут…», — она назвала мне адрес. В храме я их не видел, потому и не смог их себе представить.

Мы навели справки, и матушкин рассказ подтвердился. Сорокины в то время держали маленький магазинчик. Когда семья жила вместе, то дело потихоньку шло и давало пускай небольшой, но стабильный доход. Глава семьи работал ещё где-то на стороне, и им хватало. А сейчас, когда он их бросил, и нужно было спасать ребёнка, то если бы не самоотверженная помощь бабушки, практически взвалившей магазинчик на свои плечи, они бы просто не выжили.

Взяв оставшиеся Маринины деньги, я отправился по известному мне адресу. И, набрав на домофоне нужный номер двери, услышал:

— Кто там?

— Это батюшка, открывайте.

— Кто-кто? — удивлённо переспросил женский голос. — Батюшка?

Но дверь уже открылась, и я вошёл внутрь. Не переставая удивляться, бабушка, ещё нестарая женщина, впустила меня в квартиру. Усадив гостя на кухне за стол, она молча смотрела на меня и ждала.

— Анна, вы простите за внезапный визит, но я по делу. Вот, — достаю из подрясника достаточно внушительную по тем временам сумму денег и кладу их перед женщиной, — это просили вам передать.

— Кто просил? — недоумевает она.

— Матушка, какая вам разница, кто, вы всё равно её не знаете.

— Это ваши деньги, батюшка.

Нет, — улыбаясь, отвечаю ей, — не мои. У меня таких денег нет, а если бы и были, то я бы не дал. Вы же знаете, мы, попы, народ жадный, об этом во всех газетах пишут.

— Это действительно нам? — всё еще не может поверить бабушка.

Я киваю головой, она смотрит на доллары:

— А говорят, Бога нет. Мы не знали, как наскрести средств на операцию в петербургской клинике. Там замечательные врачи, но везде нужны деньги, хотя бы для того, чтобы бы туда к ним доехать. А этого нам хватит на всё. Батюшка, что я должна для вас сделать?

— Мне ничего не нужно, я повторяю, это не мои деньги. Вот имя, — я написал на бумажке «Марина», — пожалуйста, молитесь об упокоении её души.

— Но мы не умеем молиться и никогда этого раньше не делали.

— Ничего страшного, все когда-то начинали, настал и ваш черёд.

Я уходил от Сорокиных, а внутри меня всё ликовало, кто бы только знал, как это здорово, делать людей счастливыми. Не получать, к чему ты уже привык, а именно отдавать. Давно мне не было так хорошо, я словно вновь вернулся на много лет назад в свою молодость, в тот самый день встречи со счастливыми детьми, скачущими на лошадях небесной красоты. И отчего-то подумалось, что если бы я не стал священником, то быть Дедом Морозом — это, пожалуй, единственное, чем бы я хотел заниматься.

Месяца через два бабушка специально пришла в храм, чтобы рассказать о поездке в Петербург и о том, что Настеньку удачно прооперировали. Лечащий врач сказал: «Ваше счастье, что вы успели. Ещё бы немного, и мы не смогли бы вам помочь. Теперь девочка будет у нас под наблюдением, а к школе у ребёнка всё должно окончательно прийти в норму».

С тех пор мы познакомились со всей семьёй Сорокиных: и с мамой девочки, и с самой девочкой, которую иногда, пока ещё на машине, привозили в храм на Причастие.

И что вы думаете, Флегинских после этого оставил меня в покое? Ничего подобного. Он приходил ещё один раз. Раньше у меня эти смеющиеся во сне лица детей, скачущих на лошадях, всегда вызывали чувство радости, но потом неизменный удар хлыстом превращал сон в головную боль. А здесь я увидел их, они вновь огибали меня с двух сторон, вновь смеялись и приветствовали своими ладошками, а потом уже я, давая волю чувствам, долго-долго махал им в ответ, провожая их, исчезающих вместе с лошадьми в облаке снежной пыли. Утром, проснувшись, вспомнил сон. На душе было покойно и уютно, и в то же время грустно. Так бывает. Увидишь во сне свою первую любовь, говоришь с ней и даже заходишь в гости, а сам понимаешь, что это сон. Утром проснёшься, и точно такое же чувство, вроде и радость от случившейся встречи, а с другой стороны — грусть от того, что это только сон. И это при том, что в своей жизни тебе совершенно ничего не хочется менять и ты дорожишь единственно близким тебе дорогим человеком, но всё-таки… отчего-то грустно.

Вспоминаю сон, ставший для меня уже частью моего «я», и с изумлением обнаруживаю, а ведь Флегинских меня не ударил. И, по-моему, проскакав мимо, даже улыбнулся. И ещё, он молчал. Точно-точно, улыбался и молчал. Нет, всё-таки правильно матушка говорит: «Утром встал, сон забыл».

Прошло ещё несколько лет, и как-то Настенька вместе с мамой зашли в наш храм. «Ну что, радость моя, — спрашиваю девочку, — ты в школу-то собираешься? Что, уже этой осенью? А писать научилась? Очень хорошо, тогда вот тебе ручка и две бумажки. На одной ты напишешь тех, кто живёт вместе с тобой, и кому ты хочешь пожелать здоровья, а на этой тех, кто уже умер, но кого мы всё равно продолжаем любить, а они нас».

Пока ребёнок старательно писал имена, мы беседовали с её мамой. «Муж как-то, было, вернулся, но потом я поняла, что он продолжает меня обманывать и рассталась с ним окончательно. Нет отца и это не отец, я вернула девичью фамилию себе и детям. Не хочу даже имени его слышать». В этот момент Настенька приносит и показывает мне свою работу. «Так, что у нас получилось?» Заздравно: «мама», «бабушка», «братики». А здесь — «дедушка» и «Марина». Мы рассмеялись: «Нет, дитя, нужно писать имена полностью. Возьми другую бумажечку и попробуй написать своё имя». «Как меня в детском саду называют?» «Да-да, именно так и напиши.»

Через минуту Настенька торжественно вручает мне листок бумаги с рядом весело пляшущих разнокалиберных букв: «Настя Флегинских». И мне всё стало понятно.

Дитя смотрит на меня, а я словно в первый раз с интересом вглядываюсь в ребёнка. Так вот о ком он всякий раз пытался мне докричаться. Но ведь Марк ушёл из жизни ещё до рождения внучки, выходит, любовь действительно не умирает. Она улыбается, и мы молчим. «Значит, всадники больше не вернутся?» — тихо спрашиваю девочку. «Не‑а», — словно понимая, о чём идёт речь, так же заговорщицки шёпотом отвечает она.

Дорогой мой незнакомый человек

Не знаю как вы, а я порой не могу вспомнить, что делал второго или третьего дня, не говоря уже неделю назад. Иногда даже пытаешься, и никак. А потом смотришь, в кино человека спрашивают, а что, мол, ты, такой-сякой, делал десять дней тому назад вечером с пяти до семи, подтверди своё алиби, и тот немедленно докладывает, словно все эти десять дней только и делал что готовился к этому допросу. А я наверняка не вспомню, потому и боюсь оказаться в подобной ситуации.

Но есть в моей памяти день, который я и сегодня с лёгкостью распишу буквально по минутам, вторник 1 февраля 2005 года.

Утром того дня было очень скользко, накануне подтаяло, и с утра прихватило морозцем, а мне в семинарию ехать. Вторник — мой день, я тогда ещё преподавал. Всякий раз по вторникам, прежде чем зайти в учебную аудиторию, я должен был преодолеть без малого сотню километров. Причём в любую погоду, и неважно, дождь там на дворе или снег, плюс тридцать градусов или минус.

До священства мне не приходилось водить машину, и за руль я сел вынужденно только в сорок три года. А что делать? Храм-то нужно было восстанавливать. ИЖ «Ода», скромный ослик работяга, как никакая другая машинка, подходил для этой цели. Во-первых, он был фантастически дешев и поразительно вынослив. И ещё, в него можно было погрузить всё что угодно.

Зато на заснеженной дороге, да ещё и с ледком машину заметно вело из стороны в сторону. И при неосторожной перегазовке, несмотря на замечательную шипованную резину фирмы «Кама», я мог легко оказаться в кювете. Зима 2005 года — моя вторая зима за рулём. Нужно ехать — и такой гололёд.

Сел за руль, перекрестился. Прочитал девяностый псалом, потом ещё и восьмой. Это мне батюшка знакомый посоветовал: «Собираешься вести автомобиль, читай восьмой псалом». А ему об этом в свою очередь когда-то рассказывал один прозорливый старец. Потихоньку выбрался из посёлка, затем ещё три километра лесом и выехал на трассу.

А наша трасса, скажу вам, всем трассам трасса, интенсивность движения сорок тысяч автомобилей в сутки. Машины идут сплошным потоком, и днём и ночью, не смотри, что четыре полосы, чуть зазевался, тут же снесут. Потому, приезжая в семинарию, я всякий раз говорил не в меру расшалившимся студентам: «Мне совершенно безразлично, уважаете вы меня как преподавателя и человека, или не уважаете. Меня это мало беспокоит. Но, тот факт, что, в такую погоду по такой дороге добираясь к вам на занятия, за все эти годы я ни разу не опоздал, этот факт, вы уж меня простите, я вас заставлю уважать». Скажу честно, меня всегда умиляло, как после этой моей тирады в классе надолго воцарялась мёртвая тишина.

В то утро моего «ослика» то и дело кидало вдоль скользкой ещё необработанной реагентами трассе, оттого и ехал я очень медленно.

Уже светало, потому и дорогу было видно, а тем, кто ехал ночью, не повезло: то в одном, то в другом месте в кюветах «отдыхали» уехавшие машины.

Где-то ближе к областному центру, когда движение ещё больше замедлилось, прямо на трассе, посередине, я увидел одиноко стоящие «Жигули-девятку» тёмно зелёного цвета. Недалеко от неё и немного в стороне, не мешая движению, застыла фура с прицепом.

Беда случилась совсем недавно, даже пробка не успела образоваться. Иногда так бывает, большая машина с прицепом неожиданно начинает складываться, образуя так называемые «ножницы», и горе её маленьким соседям, оказавшимся рядом. В тот раз не повезло водителю «Жигулей-девятки», хотя сам автомобиль почти не пострадал.

Проезжая мимо, я видел лицо мёртвого человека. Мертвец сидел, устало откинув голову в мою сторону и, казалось, всматривался в лица нас, медленно продолжающих движение.

Я ехал дальше, а мысли не давали мне покоя: «Вот наша жизнь. Ещё какой-нибудь час назад человек сел за руль и поехал, наверно на работу, или в магазин, или ещё куда-то по делам. Поехал и умер, а дома у него об этом ещё никто не знает».

И так мне стало их жалко, и одновременно страшно за себя, а вернее за тех, кто ждёт моего возвращения домой. Я люблю их, тех, кто меня ждёт, и не хочу, чтобы они тоже плакали, потому и начинаю молиться.

Самая горячая молитва получается в минуту, когда тебе по-настоящему страшно: «Господи, пощади меня! Ты же знаешь, я еду по благословению, а не по собственной воле. Сам по себе я бы никогда этого делать не стал. Господи, молитвами святых отец наших, помоги»! И долго ещё перечислял святых, в нашей земле просиявших, потом обращался к праведникам и так потихонечку продвигался дальше.

И вот, когда до цели моей поездки оставалось совсем уже немного, ну от силы километров 15, на противоположной стороне дороги я увидел мощный «МАН» с огромным прицепом. Видимо, уходя от столкновения с вылетевшей ему навстречу легковушкой, грузовик снёс бетонный столб освещения, и стоял, уткнувшись носом в дерево.

Рядом с ним находилось то, во что после столкновения превратилась та легковушка. Мой взгляд успел различить зелёную металлическую лепёшку на четырех колесах, и ещё мне почему-то показалось, что это тоже были «Жигули».

Первая мысль: «Зелёному цвету сегодня определённо не везёт». Рядом суетились гаишники, ну и работка у людей, не позавидуешь. Теперь им полдня придётся выковыривать из этой «лепёшки» то, что осталось от тех, кто ещё сегодня утром ел, пил, строил какие-то планы.

Продолжая свой путь, я всё думал: «Как странно. Жил на земле человек, а потом взял и погиб. Какие-то секунды — и всё, и нет этого человека, как будто никогда и не было. Ещё вчера мы могли с ним пересечься где-нибудь в магазине или в кино, улыбнуться друг другу, перекинуться словом, а сейчас его нет, и никто больше не узнает каким он был. Да и кому интересно, каким он был, ведь для тебя этот человек никто, ты можешь забыть его и спокойно жить себе дальше».

Кстати, так мы и поступаем, когда проезжаем мимо очередного места ДТП или слышим про новый взрыв в метро, падении самолёта, а иначе и нельзя. Как потом садиться в машину, входить в метрополитен или лететь самолётом в сторону моря?

Днём, возвращаясь домой, я заметил, что раздавленные зелёные «жигули» всё ещё на месте, но поравнявшись с местом аварии, отвернулся и даже не стал смотреть в их сторону.

Со времени той поездки прошло недели полторы, и в храм неожиданно приехали мои друзья, муж и жена. Они живут в городе, а к нам заезжают крайне редко. Значит, что-то случилось, да и вид у них был какой-то потерянный.

— Ой, батюшка, мы за последние дни так много всего пережили. Нет — нет, не волнуйся, у нас-то как раз всё в порядке, а вот у соседей по площадке — там беда.

И они рассказали мне как с месяц назад их соседке, пожилой уже женщине, проехала по ноге колесом маленькая машинка, типа «Оки». Женщина переходила дорогу на светофоре, а машинка её не пропустила и сделала инвалидом. Так она оказалась в больнице, ей что-то делали с ногой и врачи посоветовали родственникам съездить в ортопедический центр и заказать для мамы какое-то необходимое приспособление. Они и поехали, Владимир Иванович и Марина, отец и дочь.

— Я утром их видел. Они как раз садились в машину. А на улице с утра подморозило и даже просто идти было невозможно, не то что ехать. Говорю им: «Соседи, может, дома останетесь переждёте, смотрите как скользко», — а они, ничего, мол, мы потихонечку. Не ехать тоже нельзя, нужно срочно заказывать ортопедическое устройство, иначе мать обречена и не сможет ходить своими ногами.

Вечером звонок в дверь. Открываю, стоит милиционер: «Скажите, вы не знаете, в квартире напротив есть ещё кто-нибудь кроме…»? И он назвал имена Владимира Ивановича и Марины. У меня внутри всё оборвалось, что случилось?

Оказалось, машина с моими соседями, уже практически доехав до места следования, неожиданно вылетела на встречку и столкнулась с фурой. Шофёр большой машины пытался избежать столкновения, но не смог: «Ваши соседи погибли. И теперь вопрос — кто будет хоронить? Их родственница в больнице, и если никто не возьмёт на себя это дело, то социальные службы просто закопают их останки в полиэтиленовых пакетах, и всё». «И ещё, — продолжил милиционер, — пожалуйста, сходите в больницу и передайте матери, что случилось».

Не стану тебе рассказывать, как мы ходили к Ольге Николаевне, как бедная женщина узнала о гибели мужа и дочери. Потом были похороны. Я ездил покупать венчальное платье и забирал из морга тело Марины. Меня попросили помочь положить её в гроб, и когда я поднял тело, оно повисло на моих руках, точно полотенце. Все косточки были переломаны.

Батюшка, это так страшно. Хоронили их в закрытых гробах. Сейчас приходим в себя и снова нужно ехать в ортопедический центр, делать заказ для Ольги Николаевны, больше-то всё равно некому…

Уже оставшись один, я вспомнил 1 февраля, именно в тот день был страшный гололёд, и там, где те зелёные «Жигули», влетевшие под тяжёлый «МАН», как раз и находится областной ортопедический центр.

Набираю номер моих друзей:

— Какая у твоих соседей была машина? Зелёные «Жигули»? А погибли они 1 февраля? Рядом с ортопедическим центром.

Значит, это их я видел в той зелёной «лепёшке». Оказывается, эти люди жили совсем рядом, на одной лестничной площадке с моими друзьями. А ведь я нередко бываю в их доме, и вполне мог с ними пересекаться. Может, даже и здоровался.

Прошло ещё сколько-то времени и мы, сидя за столом в загородном доме моих друзей, пили чай с самодельным тортом.

— Какие у вас интересные чашки, раньше я их не видел.

— Это Маринины чашки, той, что погибла тогда, зимой. Ольга Николаевна, её мама, подарила. Она готовила их дочери в приданое, а после её смерти решила, пускай этот сервиз достанется нашей Наташке.

В тот момент я снова был вынужден вернуться памятью в тот страшный день. Надо же, вот я сейчас сижу и пью чай из чашки, принадлежавшей той самой девушке, свидетелем гибели которой я стал. Чужой, ещё совсем недавно неизвестный мне человек всё больше и больше входил в мою жизнь. Входил после своей смерти.

Потом, помню, звонок:

— Отец Александр, наша соседка, Ольга Николаевна — да, та самая, — она просит, чтобы ты освятил ей квартиру.

Я согласился, и через несколько дней вошёл в их дом. После освящения мы сидели на диване и вместе с хозяйкой рассматривали фотографии. Вот совсем ещё молодые Владимир и Ольга, а здесь на свет уже появилась маленькая Маринка. И так страница за страницей, фотография за фотографией, четверть века через историю жизни одной семьи. Ольга Николаевна рассказывала мне такие интимные подробности их семейной жизни, которые могут знать только члены семьи или самые близкие друзья, а мне неудобно было прервать рассказ немолодой уже женщины. Ей было очень нужно кому-нибудь выговориться, и священник для неё оказался самым подходящим собеседником.

— Это альбом моей доченьки. Здесь фотографии, сделанные во время отдыха в Египте и у нас на Чёрном море. Посмотрите, какая она у меня была красавица.

Со всех снимков на меня смотрела высокая стройная девушка с голубыми глазами и длинными волосами льняного цвета. На самом деле, она была очень красивой. Наверняка молодые люди оборачивались ей в след. И глаза, какие они глубокие. Глаза — зеркало души, я прикоснулся к этой душе и почувствовал, что мне она не чужая.

Почему я тогда так подумал? Не знаю, скорее это произошло на каком-то подсознательном уровне. Попробуйте объяснить, почему этот незнакомый человек вам так симпатичен? В отличие вон от того, тоже, кстати, встреченного вами впервые.

Тогда уже я догадывался, что вся эта цепь событий неслучайна. Не прошло и полугода с того дня, как став свидетелем автомобильной катастрофы, в которой погибли совершенно незнакомые мне люди, я мало того, что узнал их имена. Но и побывал у них дома, ел пил из их посуды, посвящён в подробности их личной жизни. Зачем мне это, почему я должен узнавать всё это про людей, которых уже нет на земле?

В тот вечер неожиданно для себя я снова заехал к тем моим друзьям. Мне нравится бывать у них, людей отзывчивых и очень простых. К ним можно заехать в любое время, и тебе в их доме всегда будут рады. Не оставляли они своим вниманием и Ольгу Николаевну, для которой и я после того разговора стал своим человеком. А та, узнав, что батюшка в квартире напротив, попросила меня заглянуть на секундочки к ней, чтобы познакомить с родственниками мужа, приехавшими из Беларуси. Разумеется, я не мог пройти мимо возможности пообщаться с земляками.

— Из Беларуси? Интересно, из какой же вы области?

— Мы живём в ста километрах от Минска, в Крупках. Есть такой городок между Минском и Оршей. Вы наверно о нас и не слышали?

— Нет, почему же? Очень даже слышал. Моя мама родом из этого района. Она родилась в Якимовке.

Наступило время удивляться уже моим собеседникам:

— Якимовке?! Наши корни тоже из этой деревни. Интересно, а как девичья фамилия вашей мамы?

Я назвал её полное имя. Белорусы переглянулись:

— Подождите, получается вашего дедушку звали Сильвестром. Так и есть, именно он в своё время, ещё до революции, уехал в Москву. А мы потомки Анны, его родной сестры. Значит, Владимир Иванович приходился вам…, а мы…

После этого открытия, ошеломлённые и растроганные, мы долго чертили на бумажке наше генеалогическое древо, а Ольга Николаевна просто сидела рядом и плакала. Столько лет мы прожили бок о бок, ни о чём не догадываясь, и только в момент их гибели мы, наконец, встретились.

После всех этих событий что-то во мне изменилось. Мысль о том, что любой человек рядом со мной вполне может оказаться моим братом или сестрой, заставляет всматриваться в лица и глаза прохожих, случайных собеседников или просто попутчиков в том же автобусе или электричке. Эта мысль живёт во мне сама по себе, каким-то независимым фоном. Эй, человек, остановись, давай посмотрим друг другу в глаза, кто знает, может мы и не чужие. Что, если ты мой брат или моя сестра, тогда и наше одиночество в этом мире только кажущееся.

И ещё, потеряв Володю и Марину, я начинаю беспокоиться о тебе, мой незнакомый близкий человек. Может, ты сейчас ведёшь машину или пролетаешь надо мной высоко в небе? Доброй тебе дороги, брат, и храни тебя Бог.

С машинами это сложнее, но когда я вижу высоко летящий в небе самолёт, то неизменно благословляю его, делая это незаметно для окружающих. Это совсем нетрудно, ведь самолёт с земли кажется очень маленьким и крест, что ты посылаешь ему вслед тоже — совсем крошечный.

Уже в этом году одна наша верующая рассказывала, как во время возвращения с зимних каникул у них внезапно выключилась машина.

«Вроде и автомобиль неплохой, иномарка, а заглохла во время движения и всё тут. Вся электрика отключилась в момент. Муж пробует — не заводится. Один раз, другой — глухо. Хорошо ещё на обочину по инерции откатились. И вдруг видим, буквально перед нами в машину, что нас обогнала, со встречной полосы вылетает джип и бьёт со всего размаха. Не успевают они остановиться как в них тут же бьётся одна машина, потом другая. Короче, куча мала. Как только это побоище прекратилось, наша машинка завелась также внезапно, и мы, боясь снова заглохнуть, поехали дальше».

Я её спросил, а не подумала ли она тогда, что в той куче мог оказаться кровно близкий ей человек, брат, там, может, или сестра. Пускай многоюродные, но, тем не менее…

«Нет, батюшка, это исключено, я своих братьев и сестёр знаю, там никого из них не было».

Я не стал продолжать эту тему, и вообще стараюсь ни с кем её не обсуждать, ведь это так трудно вместить, что любой из тех, кто идёт по жизни рядом, способен быть с тобой одной крови.

Прошлым летом, когда мы были в Черногории, я иногда показывал моей Лизавете на летящий в небе самолёт и говорил:

— Малышка, давай помолимся о тех, кто сейчас летит над нами. Кто знает, может в нём летит твой братик или сестричка.

Я крещусь, а Лизавета, сидя у меня на руках, потешно кланяется, потом берёт мой нательный крестик, целует сама и подносит его к моим губам. Это бабушка её так научила. Креститься она сама ещё не умеет, а кланяется очень славно.

Не знаю, понимает она меня или нет, может, ещё слишком маленькая, но время бежит быстро. И я расскажу ей, что любой человек, может, даже тот, на кого никогда и не подумаешь, на самом деле тебе брат или сестра.

Кто они, где? Разве узнаешь. Потому, чтобы потом не жалеть, делай всем добро и всех благословляй.

Совсем недавно у меня появилась ещё одна внучка, такая же забавная, и совсем ещё крошка, но это сейчас, а пройдёт ещё год, другой, третий, и я ей об этом тоже расскажу.

Краеугольный камень

В конце 60‑х мой папа получил назначение в Гродно, и я оказался в замечательном городе, городе двух религий: православия и католицизма. Тогда, помню, службы шли в двух православных храмах, и в двух бывших католических монастырях. Всё остальное было, или закрыто и перепрофилировано на что-нибудь более полезное, психдиспансер там, тюрьма, или, более радикально, — взорвано.

Нас мальчишек манили к себе храмы, но не с целью молитвы, а как часть какого-то неведомого нам мира. Мечталось, что в их подвалах хранятся интереснейшие таинственные вещи, и так хотелось пробраться туда и посмотреть.

Не так давно уже к нам в церковь пришла целая ватага местных пацанов, нашли меня и просят, вот точно так же, показать им наши подвалы. Говорят, мол, у вас тут старинные гробы хранятся, и ещё, почему-то, целый арсенал оружия. Так что, вспомнив своё детство, пришлось устроить им экскурсию по храму и по подвалам.

Нам экскурсий никто не устраивал. В православных храмах постоянно кто-нибудь дежурил, так что нас неизменно отлавливали и выталкивали на улицу, то же самое было и в фарном иезуитском костёле, а вот у бенедиктинцев мы почему-то могли погулять вволю. Там служил старенький ксёндз, и казалось, что он в нём вообще один. Весь комплекс монастыря, его кельи, были приспособлены под общежитие, а, видимо, в его трапезной части размещался городской морг.

Уже учась в институте, мы там отмечали свадьбу одной нашей девочки, прямо в бывших монашеских кельях. Келий было много, а туалет один, и наши подвыпившие девчонки тогда пришли и смеялись, рассказывая, как ходили курить в туалет, и долгое время не пускали туда этого самого старичка ксёндза, который тоже жил здесь же в общежитии. Он стоял и терпеливо ждал их, а они подглядывая на него через щель в двери, пускали через неё в его сторону дым от сигарет.

Детьми мы облазили все закоулки храма, правда в подвал, так и не попали, но зато в одной из ниш я видел огромные книги на неизвестном языке, сейчас понимаю, что это была латынь. Книги были непередаваемо огромных размеров, они лежали друг на друге, точно элементы гигантского конструктора. И с ужасом представлялось, что если эта стопа на тебя завалится, то точно раздавит. А может просто мы были очень маленькие, и всё, что видели вокруг себя в древнем готическом храме, казалось нам невероятных размеров.

Гуляя рядом с костёлом, я впервые узнал и о такой красивой католической традиции, которая называется «конфирмация». Сейчас я могу со знанием дела рассказать о таинстве миропомазания, и его особенностях в католицизме, а тогда мне всё это было непонятно, завораживало.

Представляете, в один из тёплых дней конца весны, начала лета весь город внезапно расцветал, словно белыми цветами, маленькими невестами, в красивых белых платьях до пят. И маленькими кавалерами в чёрных костюмчиках, белых рубашках и галстуках бабочках. В сопровождении взрослых дети 10–12 лет собирались в кафедральном соборе. Там, в определённый час начиналась богослужение, при котором сам епископ совершал помазание отроков миром, после которого они имели право принять первое причастие.

К этому дню все: и дети, и их родители, и священники напряжённо готовились. Дети в обязательном порядке изучали Священное Писание, катехизис, основы своей веры. Сдавали экзамены преподавателям священникам, а потом проходили свою первую исповедь. Сейчас это официально совершается при всех католических костёлах, а тогда, видимо, учёбу с детьми должны были проводить родители, а потом уже дети проходили испытание в храмах на право принять таинство миропомазания и впервые причаститься.

Во дворе костёла стоял большой деревянный крест. У католиков есть такая традиция, устанавливать поклонные кресты. Они их ставят на въездах в сёла, на перепутьях дорог, и вот возле церквей. Такие кресты обычно очень просты в устроении, их сбивают из двух прямых, как мачты, стволов, и указывают дату установки. Крест освящается и верующие, проходя на службу и после неё, прикладываются к нему. Со временем, когда крест приходит в ветхое состояние, его заменяют и ставят новый.

Вот, как-то, играя возле костёла, наш старший товарищ, Эдичка, по-моему, ему было на тот момент 13 лет, вдруг предложил: «Пацаны, а давайте крест этот завалим, он уже в земле подгнил, я проверял. Так что если мы на него хорошенько попрыгаем, то он завалится. Вот будет хохма, придут завтра эти «женихи» с «невестами» на службу, а их крест валяется». Эдичка знал, что на следующий день у поляков состоится конфирмация, и детей поведут в храмы.

Нас было трое, я не помню, как звали второго мальчика, но он тоже горячо поддержал предложение Эдика. Мы тут же побежали к кресту. Первым разбежался Эдик и ударил по кресту ногами изо всех сил, потом побежал второй мальчик и тоже ударил, а потом наступила моя очередь, и я уже было готовился побежать, но посмотрел на крест, и не смог. Я ничего не знал о Христе, совершенно. В школе мне говорили, что Его нет, и никогда не было, что всё эти разговоры о Нём — только обман и пережитки прошлого, но ударить по кресту почему-то не смог.

И даже больше, мне стало как-то неловко, я потерял всякий интерес к происходящему и, словно дистанцируясь от всего, зашёл в храм. В нём шли последние приготовления к завтрашнему празднику. Маленькие католики проходили проверку знаний по Закону Божию, а потом расходились по кабинкам на исповедь. Я видел, как мои ровесники становились на коленки, и что-то горячо говорили священнику, но не на ухо, как это делается у нас, а через деревянную решётку. Мне всё было интересно и непонятно. Это сейчас я знаю, что они делали в тот вечер, а тогда для меня это был «тёмный лес».

Папа говорил мне, своему некрещёному сыну, что мы православные, а католичество не наша вера. И я твёрдо знал, что это не наша вера, а мы — православные, хотя, что это такое, тоже не знал.

А мои друзья в это время всё прыгали и прыгали на крест, били и били его, но крест устоял.

Прошло что-то около месяца с того памятного дня, и мы с Эдиком собрались «пострелять болтами». Это сегодняшним мальчишкам нет нужды делать самодельные бомбы. Заходи в любой магазин и набирай себе полные карманы взрывалок, и взрывай, пока не оглохнешь, или взрослые по шее не надают. А тогда всё приходилось делать самим.

Технология забавы была простой. Брались два одинаковых больших болта и такая же гайка. На один болт накручивалась гайка, и в неё нужно было счищать серу со спичек, а потом, сера прессовалась вторым болтом Порой, чуть ли не весь коробок мог уйти, зато уж если жахнет, так жахнет, звук такой, будто граната взорвалась.

Мы с Эдиком стали счищать серу. Смотрю, он всё чистит и чистит. «Ты чего, — говорю, — так много кладёшь? Разорвать может. Дели на два раза». Эдик в ответ смеётся: «не дрейфь, мы с тобой сейчас весь дом переполошим».

Но случилось то, чего я и боялся. Болты нужно было, размахнувшись, запустить или в кирпичную стену, или ударить об асфальт. До стены было далеко, поэтому он бросил его на дорогу, но то ли рука у него сорвалась, то ли болт заскользил, только рвануло рядом с моим товарищем. Грохот действительно удался на славу, аж, уши заложило, но зато и болты разорвало. Один из кусков, по одному ему известной траектории, полетел и ударил Эдика в лицо, прямо под глаз. Мальчик упал и потерял сознание.

Я оттащил его в сторону с проезжей части дороги и побежал к нему домой, звать маму.

Недели три Эдик пролежал в больнице с завязанными глазами, а когда повязку сняли, то поняли, что видеть он теперь сможет только одним глазом. Правда, по окончании школы он умудрился поступить в какое-то военное училище.

Второй мальчик, время стёрло из памяти и его имя, и внешность, в этом же году, катаясь на велосипеде, попал под машину. Слава Богу, всё обошлось, но мальчик долгое время ходил с костылём. Как сложилась его дальнейшая судьба, я не знаю.

Уже много лет спустя, придя в Церковь, я понял, что страдание моих товарищей стало следствием того бесчинства, что творили мы тогда, накануне дня конфирмации. В те годы, понятное дело, все эти события не увязывались у меня в одну логическую цепочку.

После того, как я навсегда уехал из города моего детства, только один раз мне повезло снова попасть на праздник конфирмации. И снова нарядные дети. Девочки, словно маленькие невесты, и мальчики, вышагивающие в своих костюмчиках, подобно юным кавалерам, в сопровождении суетящихся взрослых, спешили в храмы. Город преобразился и расцвёл. Как хорошо, что у нас рождаются дети, как хорошо, когда их наставляют в отеческой вере, как радостно видеть их спешащими в храмы.

Я специально никуда не торопился, а стоял напротив высокого холма, на котором возвышается готическая громада бенедиктинского собора, и любовался детьми. Все они дружно направлялись к воротам храма, и, проходя мимо поклонного креста, прикладывались к нему и крестились по-своему.

Того самого креста, что стал в те далёкие годы для нас с друзьями подобием разделяющего Рубикона. Смотрел и думал о себе, уже священнике, и том мальчике 12-ти лет, ничего не знавшем о Кресте Христовом, которому вменилось в праведность только то, что однажды, собираясь разогнаться и ударить по Кресту ногой, он почему-то не смог, остановился, да так и «не поднял на него пяту».

Мой приятель Витька

В мою бытность на железной дороге вместе с нами в одной бригаде составителей работал Витька по прозвищу «хохол», хотя корнями он происходил из-под Новгорода Великого. Ростиком небольшой, худенький со светлыми редкими и вечно нестрижеными волосами. На работе носил здоровенную кепку и кирзовые сапоги, почему-то 44 размера. Портрет можно дополнить большой оттопыренной нижней губой, с неизменно чадящей на ней «беломориной».

Я когда поступил к ним в бригаду, то поинтересовался у моего учителя, почему, мол, «хохлом» человека прозвали, ведь по виду совершеннейший «москаль». И получил в ответ:

— Не знаю, это ещё до меня было.

Оказалось, Витька был незауряднейший врун. Он врал налево и направо, врал там, где и не нужно было бы врать, но такая уж в нём была изюминка.

Особенно он любил знакомиться с вновь поступающими к нам на работу. Часто ему самому давали учеников, специалист он был знающий и исполнительный, больше него на горке, почитай, никто и не проработал.

Так вот и слушаешь, как он с Мишей Боярским познакомился в ресторанчике под Новгородом, и не только познакомился, но и рюмочку с великим артистом на брудершафт опрокинул, как ходил по Балтике на сухогрузе, осваивал вертолёт.

Но особенной, любимой, что ли, темой его повествований были самолёты. Здесь уж он фантазировал во всю, что только ни летало по воздуху, управляемое штурвалом в пьяных руках нашего товарища. Пока я с ним работал, почти все типы самолётов изучил. Поскольку самолётов в мире много, да и текучка у нас на предприятии тоже была немалая, то самолётная тема поднималась в нашем обиходе чуть ли не каждую смену.

В разговорах с ним трудно было отличить, когда он врал, а когда говорил правду, поэтому мы, даже узнавая от него, что в управлении дают зарплату, на всякий случай информацию старались перепроверить, а уже потом и за деньгами бежали.

Рассказывали про него, как они с другом напились и прогуляли рабочую смену, а табельщица их увидела. Им нужно на работе вагоны проверять, а они возле железнодорожного вокзала пьяные пляшут. Поднялся шум и на следующий день Хохла заставили писать объяснительную записку. То, что он в ней написал, навсегда осталось в истории нашей станции, вместе со списками ветеранов труда и кавалеров соответствующих орденов.

А написал он приблизительно следующее:

«Такого то числа мы с товарищем Н.спешили на работу. Утром, проходя через лесок, в районе вагонного депо, я неожиданно наступил на гадюку, и та ужалила меня в ногу. Поскольку укус гадюки может быть даже смертелен, я попытался немедленно отсосать яд из раны, но дотянуться ртом до места укуса не смог. Тогда товарищ Н. сделал это за меня. После чего мы решили нейтрализовать змеиный яд, попавший в наши организмы. По этой причине и вернулись в город купить водки для обеззараживания раны и нейтрализации яда. За этим занятием нас и застала табельщица. Прошу руководство станции отметить самоотверженные действия товарища Н. при спасении моей жизни и представить его к награде».

Рассказывали, что, читая эту объяснительную записку, хохотало всё руководство нашей станции. Конечно, можно было вытряхнуть Хохла из его кирзух 44 размера и заставить показать следы от укуса гадюки, но любоваться на его грязные портянки охотников не нашлось. Дело замяли, но, правда, и Н. к награде не представили.

У Витьки не было никакой личной жизни. Жена допускала его к себе только в дни аванса и получки, а так наш товарищ частенько ночевал на работе, подложив под себя телогрейку и устроившись сверху на ящиках с рабочей одеждой. Сперва у нас была старая грязная будка, но потом она сгорела, и нам построили шикарный двухэтажный коттедж с консьержкой при входе, но мы по привычке продолжали называть его «будкой». Так вот на втором этаже в комнате, выделенной для нужд нашей смены, среди блеска импортного кафеля и коротал ночи наш опальный товарищ.

Никогда не забуду, как однажды он обнюхивал банку с борщом перед обедом. Спрашиваю его:

— Ты чего там вынюхиваешь?

— Сегодня меня тёща на работу собирала, не подлила бы чего.

Я понял, что здесь он действительно не шутил. С тёщей они искренне ненавидели друг друга.

Помню, как-то, наверно, по осени с Хохлом случился удар. Мы сидели в будке, и он нам бахвалился, как его брали с собой на дело профессиональные карточные шулера, хотя может он и не врал, в карты его действительно никто из наших переиграть не мог. Вдруг Витька захрапел, запрокинул голову назад и сполз спиной на сиденья. Мы испугались, я побежал за нашатырём, а ребята вызвали скорую. Сперва его положили в городскую больницу, а потом он ещё с месяц лечился в Москве в нашей железнодорожной клинике.

Я уже не помню, что там с ним было, по-моему, что-то с давлением, но после этого случая наш товарищ заскучал и перестал уже так лихо заскакивать на поручни, руководя движением состава вагонами вперёд.

Однажды случился у нас с ним конфликт, и мы тогда здорово поругались. Нас поставили работать на участке вдвоём. А у нас на рабочем месте, ещё от предыдущей смены, оставалось с полведра красного вина. Я вообще не пил, а Хохол после больницы сильно «ослабил обороты». Так что, стояло оно скорее для мимо проходящих коллег.

Вдруг на пороге будки для обогрева появляется один наш прежний работник. Он уже давно спился, и со станции его выгнали. Бедолага тогда искал опохмелиться и находился в состоянии между жизнью и смертью. Когда он попросил выпить, то я, было, собрался ему налить, но Хохол вдруг взвился, отнял у меня кружку и вытолкал алкаша из будки.

— Ты чего?— спрашиваю, — с ума сошёл? Тебе этого пойла жалко? Ты же видишь, что он помирает.

— Пусть помирает, — отрезал Хохол.

Пьяница сидел, согнувшись на лавочке, и отрешённо смотрел себе под ноги.

— Давай нальём, — попросил я Витьку.

— Отстань, — вновь огрызнулся тот.

Но вскоре последовала команда: «на тепловоз», очередь ехать была Витькина, и мне уже никто не мешал. Разумеется, что я немедленно налил страдальцу, и он, захлёбываясь и проливая на себя из кружки, словно от великой жажды, выпил, не отрываясь, все 400 граммов вина.

Когда Хохол вернулся, то сразу всё понял, и бросил мне:

— Ну и гад же ты, Алик!

Я вспылил в ответ, мол, человек погибает, а ему плевать.

— Погибает, — передразнил меня Витька. — Нашёлся тут добренький, скорая помощь ходячая, всюду вы лезете. А как он живёт, ты думал?! Что у него за жизнь?! Знаешь? Всё время в поиске этой заразы, а без неё уже никак. Без неё ты уже не человек, ты — дрянь, никому ненужная дрянь. Да лучше умереть, чем так жить! И он должен был сегодня умереть, а ты своей жалостью только продлил его муки. Запомни, если такой человек умирает, то не мешай ему умереть!

В тот день впервые за несколько лет мы поговорили с ним как-то по-человечески, и я узнал Витьку с иной стороны. Спрашивал его, почему он всё время выдумывает, мол, даже неудобно за него бывает. Оказалось, что Витька всю жизнь мечтал о небе, но врачи его забраковали, с детства было слабенькое сердечко. От тоски он стал понемногу выпивать. А мечтать не бросил, часто рассказывал другим о самолётах, и постепенно сам поверил в то, что рассказывал, а почему бы и нет?

— Почему я не мог ходить на сухогрузе, и разве Миша Боярский не мог бы со мною выпить?

Оказалось, что в московской больнице ему сказали, что если он полностью не завяжет с вином, то следующий удар его или парализует, или же вовсе убьёт. Приступы, но в меньшей степени, случались с ним и раньше, а теперь он уже обречён.

— Если меня парализует, — говорил Витька, — то кто будет за мной ходить, тёща? Да я им и здоровый не нужен. Так что сейчас мечтаю только об одном: чтобы, когда он случится, этот последний удар, со мною никого бы не оказалось рядом. Что бы меня никто не пожалел и не вызвал бы скорую.

После нашего с ним разговора Витька сам попросил принести ему крестик. И я принёс ему маленький серебряный крест с широкими округлыми концами.

— Посмотри, как он похож на летящую птицу, — говорил мне Витька, — А у ангелов, интересно, какие крылья?

Я продел через ушко креста цепочку и надел ему на шею.

— От меня на память. Если тебе вдруг станет плохо, хватайся за крест и молись, как сможешь. Может, когда придёт твоё время, Вить, то там, на небесах, и тебя научат летать. Он смеялся над моими словами, но молитву «Отче наш» выучил, и уже не начинал работать, не помолясь про себя.

Когда он умирал, рядом с ним, как он и хотел, никого не оказалось. Его нашли в столовой, в нашей евробудке, уже потерявшим сознание. Вызвали скорую, но до больницы не довезли. Хоронили Хохла за счёт станции.

Когда скорая уехала, я вернулся на место, где умирал Витька, и увидел на полу его крестик. Видимо, он, помня мои слова — «хватайся за крест», слишком сильно рванул цепочку и оборвал её. Этот крестик сейчас лежит у меня в шкатулке среди моих институтских знаков. Иногда я беру крестик в руки и, смотря на него, по форме похожего на летящую бабочку, вспоминаю моего товарища, который не дожил до сорока.

Где ты, Витька? Может сейчас где-нибудь там, высоко в небе, разводишь самолёты от опасного сближения, ты же всегда мечтал летать? Если я когда-нибудь сподоблюсь полететь самолётом, дай мне знак, что ты рядом, и я обязательно помашу тебе рукой.

Р.S. украинцам: на «хохла» не обижайтесь, я и сам наполовину такой.

По грибы

Нет, как бы метеорологи нас ни успокаивали, а климат меняется, причём очень быстро и по всей планете. Факт этот установлен, и обсуждению не подлежит, это, как говаривал знакомый путеец в мою бытность работы на железной дороге, «здесь ни к одной бабушке не ходи». Привыкаешь к новой реальности: летом грибов нет, как отрезало, а сейчас, чуть ли не в середине октября, гуляя по лесу, я набрал две полные корзины боровиков.

Правда, денёк выдался дождливый. Кроме меня да бабушки Раи, что взялась проводить меня до заветного грибного местечка, в лесу никого. Конечно, в дождь логичнее оставаться дома, но ещё неделю назад, запланировав в этот день отправиться в лес, всё боялся, как бы не сорвалось моё мероприятие. Потому на нудный мелкий дождик, зарядивший ещё с вечера, я и внимания не обращал.

Ещё мне нужно было побыть одному и в тишине обдумать одно очень важное в моей жизни предстоящее событие. Вскорости я должен был во второй раз стать дедом, этот факт меня радовал и одновременно волновал. Ладно, если бы мы ждали внука, но нет, снова девочка. Только внучка у меня уже есть, и этот маленький человечек по имени Елизавета — для меня самоё дорогое существо на свете.

Всё в моей жизни имеет единичное измерение: у меня есть мама и отец, и никогда, слава Богу, не было ни мачехи, ни отчима. Жена — тоже одна, и кроме неё, по большому счёту, я больше никого не любил. Наша дочь у нас единственная, и внучка до недавнего времени была единственная, и вдруг в нарушение устоявшейся традиции должна появиться вторая малышка.

Если бы это был мальчик, я и встречал бы его как единственного, и моя любовь к нему была бы особой, ведь внуков у меня больше нет. А как будет сейчас? Как стану делить любовь? Что же, я должен перенаправить часть моих дедовских чувств с Лизаветы на маленькую Полинку? Или как это бывает?

Попробовал осторожненько обсудить эту тему с матушкой, а она смеётся: «Угомонись, дед, любовь не делится, она способна только умножаться».

— Дошли, батюшка, вот оно, это место. Побегай здесь по краешкам, а я назад. Дорогу-то запомнил, не заблудишься? Вот и славно, погуляй пока, а я печку натоплю, супчик тебе приготовлю.

В деревне дом бабушки Раи крайний, стоит перед самым лесом. Это удобно, обычно я бросаю у неё велосипед и пешком иду в лес. В то дождливое осеннее утро она заставила меня переодеться в подменку:

— В хату вернёшься, а одёжа твоя вот она, суханькая дожидается. Как найдёшь.

Часа через три я возвращался назад, гружёный под самую завязку белыми грибами, вымокший и бесконечно счастливый. Мои тревожные мысли отошли на второй план, может, матушка и права, действительно, время покажет.

Пока переодевался в сухое, Раиса достала из печи горшок с пахучим борщом и сковородку сосисок, поднявшихся на свином сале. В русский печи даже сосиски превращаются в царское блюдо, хотя, может, мне это так после прогулки по свежему воздуху показалось.

— Давай, давай, присаживайся. Это вот тебе, чтобы не заболел, а этим закусывай, — бабушка сидит и смотрит, как я ем. — С утра ты сегодня какой-то смурной ходил, случилось что?

— Нет, тёть Рай, всё в порядке. Просто тема меня сейчас одна занимает… — И поделился с ней своими мыслями.

— Вишь ты как, — удивляется моя собеседница. — Да, тут подумаешь. Нас с моим Ваней-покойничком одним сыночком Господь благословил, а вот у нашей мамки нас было пятеро. Война началась, а мы мал мала меньше. Мне в 1941 исполнилось три года, а Витька, наш самый младший, родился именно 22 июня, в день начала войны. Рожает она дитя, кладут его к ней на грудь — и в этот момент рядом с роддомом завыла сирена.

Перед войной мы жили под Москвой в Дмитровском районе. Папа работал директором школы, а мама оставалась дома с детьми. Отцу дали бронь, но когда немец стал подходить к Москве, он ушёл добровольцем. Мы успели получить от него всего одно письмо, долго оно у нас хранилось, и, в конце концов, затерялось. Но мы его так часто читали, что успели заучить наизусть.

Папа писал: «Аннушка, прошу тебя, бери детей и уходи. Немцы мирных жителей специально не убивают, но за войсками, как раз в сторону нашего района, идёт финский карательный отряд. Те не щадят никого, топят детей в колодцах. Аннушка, назад меня не ждите, это письмо наверняка последнее. В такой мясорубке выжить просто невозможно. Прощай и береги детей».

Мамка оставила нас со старшей сестрой, а сама с тремя мальчиками отправилась сюда, здесь в этом доме жила бабушка Нина, папина мама. Мне было три годика, а Татьяна старше меня на шесть лет. Немцев остановили за тридцать километров от нашей деревни, и мы продолжали ещё три месяца жить вдвоём, пока мама не вернулась и не увезла нас с собой. Все три месяца мы ходили побираться по соседям, те знали, что папка наш, бывший директор школы, пропал без вести, жалели нас и всё это время подкармливали.

Может, и зря мы уехали из Дмитровского района, всё-таки у нас был свой большой дом, отца уважали, и нам, его детям, было бы там полегче, чем здесь. Уже лет через двадцать после войны мамка говорила: «Там, в Дмитровском районе, я была Анна Ефимовна, а здесь — только Нюшка Ячина. Там бы я вас выучила, а здесь вам самим пришлось в люди выбиваться».

Эвакуируясь, всё нажитое пришлось побросать. Батюшка, какие же мы были бедные. У нас, детей, до конца войны под верхней одежкой даже трусиков не было. Это уже после войны бельишко кое-какое стало появляться. И помню, отвернёшь на трусах резинку, а там вши сидят. Как они туда забирались?

Мамка одежду постирает, а стирали щёлоком, и мылись мы тогда золою, мыло было на вес золота. Потом берёт утюг, такой, на углях. Верхнюю крышку утюга открывает и внутрь, словно в коробочку кладёт горячие угли и гладит. Вот только огнём от вшей и можно было как-то избавиться. Мамка гладит, а они лопаются и трещат. Зато не было крыс. После смерти Сталина вши исчезли, но появились крысы.

Бабушка с дедушкой отдали нам свой домик, а сами переселились в другую деревню, и жили от нас отдельно.

Папиных братьев на фронт призвали, а у каждого семья, да ребятишек пять-шесть — самое малое. И почитай, никто домой не вернулся. Только в нашей деревне погибло двадцать девять человек, и всё кормильцы. Вон, мне знакомая бабушка-армянка рассказывала. У них там с умом мужиков в армию брали. Обязательно одного из братьев дома оставляли. Напишут, что глухой или хромой, вот он потом детей своих погибших братьев и растил.

— А государство что-нибудь за отца давало?

— Назначили пенсию в пятьсот рублей. Правда, делили её пополам между бабушкой и нами. Буханка хлеба стоила ровно половину нашей пенсии. Вот и представь, как мы жили. Бабушка в колхоз не вступала, и советскую власть, если как и называла, так только одним словом, — Раиса перекрестилась, — прости меня, Господи, «черти». Потому усадьбу ей и обрезали под самые окошки. Так что по первости кормились мы только лесом.

Николай, наш старший брат, даст каждому из нас по кружке, сам возьмёт огромную бельевую корзину, и все мы идём в лес. Правда, и ягод тогда было куда больше. Вот и набираем, пока корзинку не наполним, сами ягод не едим. Только попробуй, Коля увидит, наподдаст. Корзину наберём, потом ещё каждый в свою кружку с верхом. Брат работу примет, достанет полбуханки хлеба и делит её на пять частей, заработали. Тогда уже радуешься хлебу и вволю заедаешь его ягодами.

В ночь Николай уезжал в Москву. Ягоды продаст, а домой возвращается с хлебом, мыла привезёт. Так и жили.

Однажды мы пошли в лес вдвоём с сестрой, собирали ягоды, и всё время, пока сидели на корточках среди черничных кустов, немного поодаль от нас рыскала огромная серая собака, но близко не подходила. Потом только, уже дома вечером, мамка нам сказала, что наша собака вовсе не собака, а волчица. Значит, где-то рядом находилось волчье логово, и хорошо, что мы не вышли на её волчат. До сих пор помню, как у меня от страха задрожали руки.

Мама постоянно что-то делала по дому, шила или чаще перешивала для нас из всего, что могла достать, какую-то одежонку. Ещё нужно было раздобыть еды, хоть немного, чувство голода — основное чувство моего детства.

Чтобы мы хотя бы ненадолго забывали о еде, она устраивала нам спектакли. Это было наше самое любимое развлечение. Зимними вечерами мы усаживались на печке и зажигали лампу. Свет падал на стенку, и мамка начинала рассказывать сказку. И не только рассказывать, но ещё и показывать нам забавные теневые картинки. Она умела так складывать руки, что на стенке тут же появлялись киски и собачки, орлы, совы, волки, лоси. Мы слушали сказку, затаив дыхание, сопереживая её героям, и радостно хлопали в ладошки, когда видели как сказочный герой, а вернее, его тень побеждала злого Змея Горыныча, жадного купчину или бабу Ягу.

Даже разутыми и голодными мы оставались детьми и очень любили играть. Помню, как будучи маленькими, делали «секреты». Выкапывалась ямка, в неё нужно было положить что-то такое очень красивое, может там, цветочек какой и накрыть его стеклышком. Найти в те годы кусочек стекла считалось большой удачей. А уж если это было цветное стекло, так тем более, ведь через него можно было смотреть на солнце.

Ещё мне очень хотелось иметь свою куклу. И первая кукла у меня появилась, когда мы вступили в колхоз, а Коля, он тогда учился в шестом классе, стал работать трактористом. Ему на зиму выдали ватный костюм, фуфайку и тёплые штаны. Мы с подружкой тихонько добрались до этих штанов, они хранились на чердаке, и превратили их в шорты. А из ваты и тряпочек пошили себе куклы. Только играть приходилось тайком, но всё одно — нам за них досталось.

Помню, мамка меня сперва отлупила, а потом обняла и заплакала. Целует и плачет, целует и плачет. Она всех нас очень любила, но в чувствах своих никого не выделяла, наверно, чтобы не обижать остальных, правда нас, меньших, всякий раз старалась приласкать или прижать к себе.

Огромным трудом каждому купили свои валеночки, всем чёрные, а Коле — беленькие. Как он их берёг. В хату придёт, валеночки снимет, почистит и на печку сушиться. А бывало сушил и в самой печи, клал сверху на дрова и оставлял. Однажды мамка не проверила и зажгла печку с Колиными валеночками, те и сгорели. Уж как крепился Коля, он же из нас самый старший, мы его за отца почитали. И потом таки не сдержался и заплакал в голос, так ему валеночки было жалко, и его мамка тоже обнимала и целовала, словно маленького. А мы никто не смеялся, все понимали — остаться зимой без валенок, особенно Коле, для всех нас беда.

В детстве я была очень любознательная. Меня интересовало всё, что происходит вокруг, как растёт травка и куда бежит муравей, почему соловей поёт только в мае, а потом умолкает? Когда мама уходила на работу, главным по дому оставался брат Николай. Однажды я в чем-то провинилась и, спасаясь от наказания, пряталась в картофельных грядах, наблюдая за маленькими букашками. Я лежала среди ботвы, совершенно забыв обо всём на свете. До сих пор помню, как мне тогда было хорошо.

Долгое время мы с младшими братьями оставались некрещёными. И однажды летом, это уже после войны, наши соседи привезли батюшку. Скорее всего, он служил в городе, там в сорок четвёртом вновь храм открыли. Мамка с соседкой тётей Валей, тоже солдатской вдовой, быстро наполнили корыто водой, и священник принялся нас крестить, а мой средний брат Витя почему-то отказался раздеваться и убежал.

Он у нас вообще был такой стеснительный. Мамка устроила его на лето подпаском, пасти деревенский скот. По договору пастух должен был кормить мальчика обедом, а Витька стеснялся и отказывался, уверяя, что мамка его сама дома кормит. Когда пастух садился перекусить и звал к себе подпаска, тот отворачивался, чтобы не смотреть на еду, и ел только вечером, после того, как пригоняли стадо.

В церковь мы не ходили, но церковные праздники знали и очень любили. Помню Рождество Христово. Морозец, дымы над избами, что столбики стоят, и над всем селом запах печёного хлеба. Праздновать тогда разрешали Новый год, Рождество не позволяли, а как народ отучишь? Мамка раскатывает тесто, потом получившийся блинок сует в печку и через несколько секунд он уже большая горячая лепёшка, с молоком, ох как вкусно!

На Рождество собираемся у деда с бабушкой. У них детей — десять человек, вот все внуки, кто ещё мал и не перебрался в город, идут к ним в гости. А внуков-то, человек, почитай, под шестьдесят. И мы собираемся идти, а мамка даёт нам подарочек — коробок спичек. Идём, предвкушая как поедим сейчас творожку и маслица с тёплыми лепёшками. Хорошо, на душе сладостно.

Перед войной, пока храм не закрыли, все ходили на службу, а потом в нём устроили колхозную лесопилку.

Так и собирались, в Перново к тёте Кате — на Петра и Павла, в Старово — к дяде Ване на Смоленскую, а к нам — на ноябрьскую Казанскую приходили только бабушка с дедом, очень уж мы были бедные, всех нам всё одно было не угостить. А старших мы ждали, знали, что они сейчас гостинчик принесут, и всё гадали, может даже вкусненького сальца достанется.

И вот видим, идут! Дедушка с бабушкой, идут, родненькие! Полушубочки на них такие чёрненькие, по коленочку, а на плечах по палке, а на палках узелки. Подарки несут, подарки! Слава тебе, Господи, идут!

Тётя Рая убирает посуду, и я высыпаю прямо на стол содержимое обеих корзин. Бабушка перебирает грибы и всё не нахвалится:

— Ах, грибочки какие, загляденье. Вот просто брал бы сырьём и ел, такие они хорошие.

Я смеюсь, а она:

— Ой, батюшка, припрёт, не только грибочки, а кору жевать станешь.

Сразу же после войны очень уж нам досталось. В округе от голода деревнями вымирали. По весне у многих еда заканчивалась, и мы ходили на колхозные поля копать картошку. Осенью после уборки копать не разрешали, а весной — пожалуйста. Наберёшь мороженой картохи, домой принесёшь, мамка её всю растолчёт и промывает через сито. Потом высушит, и вот тебе крахмал, правда, чёрного цвета. Ничего, ели, куда деваться.

В тот год зима выдалась тёплой, а это для мороженой картохи очень плохо. В тёплой земле под снегом она выпревает, в ней заводятся черви и съедают крахмал начисто. Но мы их всё равно собирали, а мамка нашу добычу сушила на крыше. Это чтобы мы не видели расползающихся червей, а что после них оставалось, доставалось нам.

Приблизительно тогда же стали доходить слухи о случаях людоедства. Сейчас о таком страшно и говорить, а тогда даже и шутили. Как-то сидим вокруг мамки, а она смехом так предлагает: «А что, давайте и мы нашего Васятку съедим»? Все поняли, что это шутка и рассмеялись, но Васенька, наш самый маленький, принял её слова всерьёз. Он встаёт перед нами и начинает убеждать: «Куда меня такого есть? Я ведь ещё маленький, давайте я хоть немного подрасту, тогда и мяса с меня больше будет. Лучше Витьку съедим, он вон какой толстый». До сих пор помню, как после его слов у меня похолодело внутри, и как горько заплакала мамка.

Однажды маму где-то на работе ударило по голове, и она попала в больницу. И я тогда подумала, вот и хорошо бы нам сиротами стать — отправили бы в детдом, там еду дают. Только в больнице лежать мамка не стала, и в тот же день с перевязанной головой вернулась домой, как же ей детей-то одних оставить?

Как сейчас перед глазами стоит Пасха 1947 года. В доме нет ничего съестного, ну вообще ничего. Сорок шестой сам по себе голодный, неурожай, а ещё и картошка не уродилась. В доме ни крошки, мы с меньшим братом уже пухнуть начали. Всё у мамки хлеба просим, а она так руки развела и говорит, не кричит на нас, а говорит:

— Нету у меня ничего, нате, ешьте меня саму.

Спряталась от нас в подклеть, а нам страшно, мамки нет. Где ты, мамка?! Ищем и плачем уже в голос. Тут средний брат её в подклети увидел и кричит нам:

— Вон, вон, она! Не бойтесь, нашлась ваша мамка.

Сколько радости было, мамочка нашлась. Так хоть и голодные, но радостные спать легли. А утром на Пасху выходит мамка из дому, а на крыльце целый узел еды. Она — нас будить. Так-то обычно старалась, чтобы мы подольше поспали, чтобы так есть не просили, а тут счастливая такая:

— Вставайте, детки!

Узел развязали, а там куски хлеба, такие, что недоеденные со стола остаются, и даже пирога кусок. Главное, много так. Потом мы догадались, что это соседка наша, тётя Валя, с нами поделилась. Они побираться ходили, а мы нет. Мамка гордая была, не могла просить. Да и у кого побирать, говорила, у всех детей, самое малое, человек по пять, а мужиков никого. А тётя Валя, вишь, пожалела нас, поделилась.

Мы сейчас вона как Пасху встречаем, праздник праздников, и на столе чего только нет. За стол садишься, кусок кулича берёшь, так он прямо во рту тает. Только как бы он ни таял, а ведь вкуснее как с теми объедками, никогда я больше Пасху не встречала.

Потом повела руками по белым грибочкам:

— Какая красота, батюшка, пахнут-то как, а? Вот она, милость Божия. Знаешь что, поставлю сейчас твои грибочки в печку, а сама в лес побегу. Ну и что, что дождь, это всё пустяки. Ты мне своими грибами нутро зажёг, страсть до чего самой пособирать захотелось.

С того дня прошло чуть больше двух месяцев, и на свет появилась наша маленькая смешная курносая кукла Полинка. Большую часть времени она спала, периодически просыпаясь с целью немного перекусить и оглядеться, что происходит вокруг. Кукла щурила глазки, смешно причмокивала ротиком и кряхтела.

Приезжаю знакомиться, а тут моя любимица «лиса Алиса» хватает деда за руку и тащит в детскую комнату, вываливает на середину кучу новых игрушек, давай, мол, играть. Весь вечер мы провели с Лизаветой, танцевали под чудо-пианино, дитя скакало на огромном резиновом шаре и, точно на батуте, с хохотом улетало под потолок. Вдобавок ко всему мы пошли гулять и досыта повалялись в снегу, а вернувшись домой, уплетали любимые макароны по-флотски.

Периодически между всеми этими делами я находил минутку и подходил к маленькой, брал её на руки, целовал в лобик и говорил себе:

— Эй, чувства, где вы? Давайте немедленно просыпайтесь, как в ту первую нашу встречу в роддоме со старшей Лизаветой.

В ответ чувства на мгновение подпросыпались, таращились в мою сторону сонным глазом и тут же немедленно засыпали вновь. Даже спустя месяц, когда я крестил малышку, она всё так же оставалась для меня забавной живой игрушкой, которую я обязательно когда-то буду любить — когда-то, но не сейчас.

После крещения, две недели спустя, мы с матушкой вновь ехали по направлению к Москве. Педиатр, курирующий моих девчонок, велела нашей маленькой подрезать уздечку под язычком, мол, она у неё от рождения коротковата. Операция плёвая, делается амбулаторно в детской стоматологии, но записываться на приём пришлось аж за две недели. Мы и ехали, чтобы бабушка последила за Лизаветой, а мама с младшей попали на приём к врачу.

Матушка подбила меня ехать на машине, хотя, сказать честно, не люблю я ездить в сторону Москвы на автомобиле, а уж в саму столицу соваться — это ни-ни, боязно. Хотя один знакомый дачник-москвич, всю жизнь проработавший водителем, как-то мне сказал:

— Нет, ты знаешь, в Москве машину водить легче, чем у вас в посёлке, там народ хоть какие-то правила соблюдает.

И тем не менее…

В час, когда все занимали исходные позиции: бабушка — в квартире с Лизаветой, я — в машине, собираясь возвращаться домой, вдруг вижу, дочь отчаянно машет руками:

— Папа, беда, у меня сел аккумулятор, не могу завестись. А через час мы уже должны быть в клинике.

— Если хочешь, бери мою машину.

— Нет, я уже отвыкла от механической коробки. Папочка, выручай, на тебя одна надежда.

Что было делать? Конечно, я мужественно кивнул головой в знак согласия, хотя в душе стал готовиться к худшему. И мы рванули. Мамочка, вооружившись «Яндекс-пробками», прокладывала маршрут, я нервно сжимал руль, а малышка мужественно спала.

В стоматологическую клинику мы приехали точно за две минуты до назначенного срока. В разных местах небольшой комнаты ожидания ныли трусливые дети, а моя Полинка продолжала безмятежно дремать. Наконец, нас вызывают в кабинет, и я вспоминаю, зачем мы приехали, и что сейчас моему крошечному человечку станут делать больно, а она проснётся и будет горько плакать. Чем я мог ей помочь? Только молиться.

К реальности меня вернул голос дочери:

— Папа, мы готовы, можно ехать.

Открываю глаза и вижу… спящую Полинку, и это на фоне продолжающегося хныкания мальчика лет девяти и уговаривающих его мамы и доктора. Ай да Пелагия, ай да молодец, нет, какой бесстрашный и терпеливый ребёнок. Ему лезут в рот и делают операцию, а он продолжает спать!

В обратный путь по столице я пустился уже как заправский москвич. А вечером, по дороге домой, всё возвращался и возвращался к пережитому:

— Нет, ну как здорово всё получилось, рискнул сунуться за рулём в страшную Москву и выручил ребят, иначе бы очередь сгорела и записывайся по новой. Но главное, я вдруг почувствовал, как дорог мне стал этот маленький человечек, ведь теперь у нас с ним одна общая история, в которой есть место и преодолённому страху и сопереживанию на грани слёз. Может, именно поэтому матери одинаково дороги все её дети, которых в страданиях она вынашивает и рожает. Кстати, в русском языке раньше не было слова «любить», вместо него говорили: «жалеть». Мой недоуменный вопрос разрешился сам собой, мне больше нет нужды ломать голову как делить свои чувства между двумя внучками. На самом деле, любовь способна умножаться.

Время поста, церковный корабль берёт курс на Пасху, мы живём ожиданием великого события. Для меня этот день — праздник вдвойне, дети планируют приехать причаститься на ночную службу и обещают привезти обеих внучек, Лизавету, и, конечно же, Пелагию. Для Лизаветы ночные службы — дело привычное, это уже её вторая Пасха, а для Поленьки — только первая.

Я уже начал было ломать голову и думать, как там у них сложится, но матушка сказала: «Не волнуйся, всё будет просто замечательно». И я ей верю, вы только приезжайте, бесценная моя Лизавета, и ты, Пелагия, самый мой любимый человек.

Про Адама

Первая суббота Великого поста, вечер. Исповедников тьма тьмущая. Так у нас принято. Большинство держит пост только первую и последнюю недели, ну, и понятное дело, хочется вознаградить себя за длительное недельное воздержание воскресным причастием.

Исповедь заканчивается, уже совсем поздно, и это деревенский храм, а что творится в городских? Думаю: — Ну, вот, и, слава Богу. Сейчас в трапезную, попью кофейку, и домой. Ещё столько дел, и правило читать, и к проповеди готовиться.

Вдруг замечаю, как из-за колонны мне навстречу несмело выступает женщина. Видно, что человек она нецерковный, наши так не одеваются. Возрастом где-то моих лет, ещё нестарая, но заметно, что дело уже идёт к закату. Для священника такой возраст — возраст расцвета, седина — свидетельство, если уж не о духовном, то о житейском опыте. А вот для женщины такой возраст — повод говорить о стремительно приближающейся старости.

Она подходит, суетливо теребя в руках носовой платок. Руки выдают её внутреннее состояние, и это состояние отчаяния. — Батюшка, я хотела подойти к вам вчера вечером, но не решилась. Простите меня, но я не знаю, зачем пришла. Вернее, конечно, знаю, но зачем пришла к вам, этого не понимаю. Она, было, задумалась и замолчала, но потом спросила с поспешностью: — Вам нужно называть мои грехи? Да? Вы ждёте от меня грехов? — Нет, мне не нужны ваши грехи. Я жду вашего покаяния, но, вижу, что вы ещё не готовы, — и как может быть готов к покаянию человек, первый раз, пришедший в церковь? Что с вами, почему вы так волнуетесь?

— Батюшка, меня предали, предал самый близкий человек, мой муж. Мы всегда были вместе, и в годы радости, и в годы отчаяния, когда наш гарнизон прекратил существовать, и мы оказались в лесу, отрезанными от всего остального мира. А ведь надо было как-то выживать, кормить и учить детей. Мы тогда жили вчетвером в маленькой однокомнатной квартирке, двое детей. Это было невыносимо, отключено электричество, нет тепла, ничего нет. Даже чайник неначем было разогреть. И в эти же дни, может от отчаяния, не знаю, но обнаружила в себе дар прясть пряжу и вязать исключительные по красоте вещи. Появились первые заказы и первые заработки. Муж, видя мои успехи, воспрял духом, и тоже стал участвовать в семейном деле.

Поднялись, вырастили детей, построили дом. Дети разъехались, у каждого своя судьба, дочь уехала в Израиль, сын — в Петербурге. Думала, что будем доживать век вдвоём, а здесь он мне объявляет, что у него уже готов вызов в Израиль, и что меня он с собою брать не собирается. Всё имущество на нём, он его распродаёт, а меня оставляет на улице.

Батюшка, я только понять хочу, как можно вот так поступать? Даже, если ты предаёшь, уходишь к другой, но зачем же, человека, с которым прожил жизнь, превращать в бомжа и обрекать на медленное умирание, ведь даже бродячих собак, и тех, из жалости усыпляют?

Когда человек тебе исповедуется, то о грехах его быстро забываешь, и не помнятся они тебе, и на душе ничего не остаётся. А вот, когда приходит человек не с исповедью, а с такой бедой, то ложится она на твои плечи и самого пригибает к земле. Вроде чужое горе, чужая беда, чужая проблема, а плачешь о человеке. И становится, ещё пять минут назад, он, сторонний тебе, близким, а его страдания — твоими страданиями.

Но для священника сопереживания не главное, главное — помочь. Научить молиться, постараться вложить в сердце человека надежду, утешить и убедить не отчаиваться. Для этой женщины, как и для её мужа, наступил момент истины. Адам её предал, но как она поступит в таких обстоятельствах, сможет ли остаться человеком и подняться на высоту? А что в её случае есть высота? Не поддаваться отчаянию, не проклинать и простить?

Две судьбы, так и не слившиеся воедино. Ева пришла в храм, а раз пришла и стала молиться, то опыт мне подсказывает — не пропадёт человек. Бог поможет устоять и не упасть, а постаревший Адам, вроде и на коне, и с деньгами, свободный жених, мчит в другую страну в надежде на счастливую старость. Бедный Адам, где скроешься ты от Господа? В палестинских песках? В русских лесах было бы поваднее.

У каждого свой путь на небеса, сколько людей, столько и путей. А суд наступает, кстати говоря, ещё здесь на земле.

Давно это было. Однажды служил в будний день литургию, после которой должен был идти на требы. Не помню, что уж и кому обещал, но то, что ждали меня к двенадцати тридцати, это я на всю жизнь запомнил. И, вот, закончил службу, потребил дары, разоблачаюсь. В голове только одна мысль, как успеть к людям к точно назначенному сроку. Дело в том, что по натуре я человек обязательный и не терплю опаздывать. — Так, каким временем я располагаю? Где мои часы? И алтарник ушёл, спросить не у кого. Да хорошо бы, ещё в трапезную забежать, чего-нибудь перекусить.

Обращаешь внимание, как по-разному относятся люди к приглашённому в их дом священнику. Для кого-то это целое событие, хозяева готовится загодя, наводят в доме порядок, накрывают на стол, и даже за бутылочкой сбегают. А кто-то смотрит на тебя, словно на сантехника. Пришёл дядя Вася, подвели его к унитазу, поколдуй, дядя Вася, чего-то там не проходит. Так и тебе, посмотри, батюшка, загадили мы здесь всё вокруг, совсем жизни не стало. Ты поколдуй, а мы пока своими делами займёмся. Ни о каком столе никто и не заикается, какой может быть стол для ассенизатора?

Понятно, что не в столе дело, порой такие хозяева гостеприимные попадутся, что и не знаешь как уйти. — Батюшка, покушайте, специально для вас готовили. А если это твой третий за день обед? И отказаться невозможно, людей обидишь. Не каждый же день к ним домой священник наведывается. — Батюшка, а добавочки? Что, неужели не понравилось? — на лице хозяйки катастрофа. — Понравилось, понравилось, но по поводу добавочки, уж пожалейте, родненькие, Христа ради.

Как-то в самом начале петрова поста освящал квартиру. Хозяйка женщина от церкви далёкая, потому и приготовилась угощать батюшку курочкой. Ничего так себе курочка, на вид аппетитная. — Батюшка, уж не побрезгуйте, специально для вас старалась. Сперва думала импортную взять, но потом решила, что наша повкуснее будет. Всё утро бегала, выбирала, уж покушайте.

И что бы вы стали делать на моём месте? С одной стороны, конечно, пост, а с другой — хозяйка, что целый день ломает голову, чем бы тебя угостить. А ты начнёшь: — Нет, нет, курочку вашу, матушка, ешьте сами, мы постимся, — и убьёшь человека отказом. Ладно, ведь по душевной простоте предлагает. Ем, действительно вкусная, хотя на душе и кошки скребут. Хозяйка смотрит на меня с облегчением: — А мне говорили, что напрасно ты курицу готовишь, ведь пост, батюшка всё одно её есть не станет. Правильно — правильно, батюшка, постных дней ещё много будет, а пока никто не видит, можно и нарушить.

Но в массе своей, приглашая тебя домой, никто особенно не готовится, просто и в голову такое не приходит, хотя, как ни крути, а приход в дом священника — дело экстраординарное.

Так вот, разоблачаюсь, гадаю, кушать в трапезной или там придётся за стол садиться? — Батюшка, — слышу голос кого-то из певчих. Оборачиваюсь, в алтарь просунулась девичья головка: — Вас здесь мужчина какой-то спрашивает. Вы не могли бы выйти? Продолжая раскручивать длинные тесёмки на рукавах подризника, выхожу на левый клирос. В голове мысль: — Всё-таки, кто мне скажет, который сейчас час?

На клиросе уже никого из певчих, только один незнакомый мне мужчина. Одет по-летнему, в рубашку с короткими рукавами. Смотрю на него, он — на меня. Потом, всё так же, молча, он достаёт из-за спины здоровенный нож, с лезвием сантиметров в сорок. Я всё потом голову ломал, где можно было прятать такой меч. Мысль: — Как хорошо, что я причастился.

Но вместо того, чтобы с размаху всадить нож в меня, он приставил острие к своему животу. — Всё, не могу я так больше. Или ты найдёшь для меня слово, или я зарежусь. Вижу, что мужчина слегка подшафе, но именно в таком состоянии и делаются все самые большие глупости.

Восстанавливаю тогдашний порядок течения мыслей. Сперва думал, что он меня зарежет, потом — что зарежет себя, и этим, всё равно, нарушит мои ближайшие планы. Телефонов тогда ещё не было, предупредить людей я не смогу. А когда бедолага выдвинул ультиматум, понял, что без разговора нам не обойтись. И как долго он будет продолжаться, никто не знает. — Так, сколько у меня времени, скажет мне, в конце концов, хоть кто-нибудь, который час?

И в этот момент я замечаю часы на его правой руке, той самой, в которой он держит нож. — Нет уж, ты погоди резаться, сперва скажи мне, сколько сейчас времени? — ответил я ультиматумом на ультиматум. Потенциальный самоубийца готов был услышать всё что угодно, но только не это. Человек растерялся, стал было смотреть на часы, и отвёл от себя нож. Потом, словно очнулся, бросил его на пол, сел на скамейку и заплакал. Я откинул ногой нож подальше и сел рядом. — Я был женат, имел двоих детей. С женой иногда ругались, но не так, чтобы часто, да и то, всё больше по пустякам. Отношения-то были хорошие. Дети подрастали, одному уже исполнилось десять лет, второму восемь, и что со мной случилось? Зачем мне понадобилась другая, почему повёлся? Наверно потому, что была она напориста и умела добиваться своего. Жена узнала, начались скандалы. Стали они обе меня, словно канат, друг у дружки каждая в свою сторону перетягивать. Но потом жена, видать, устала и потребовала: или — или. А я гордый, как же, вон как, из-за меня бабы бьются: — Ну-ну, посмотрим, как вы тут одни справитесь. Дверью хлопнул, и ушёл к той другой, а у неё тоже двое, и тоже мальчишки, почитай тех же лет.

Растил чужих детей, хотя душа к ним и не лежала, а к своим не ходил. Алименты платил, пускай не полностью, но кое что им всё равно перепадало. А как мои родные сыновья выросли, так вторая жена мне вообще, запретила с ними встречаться. Я не стал спорить, не люблю скандалов. А ещё через несколько лет вторая моя умерла, и её сыновья, которых я, собственно говоря, и вырастил, от меня отказались: — Нам ты никто. Матери ты был мужем, но матери нет, а мы тебя в нашем доме видеть не хотим. Короче, выгнали они меня, я старый человек, куда мне против них. Что было делать? Попробовал, было, назад, в первую семью, а мои родные сыновья даже на порог не пустили. — Иди, папка, откуда пришёл, знать мы тебя не желаем.

Вот, так и получилось, что вырастил четверых детей, а старость встречаю на улице и без всякой надежды.

Грустная история, видать человек-то он неплохой. Мы его трудником в мужской монастырь пристроили, там, в монастыре, у него будет достаточно времени, чтобы понять, почему все четверо мальчиков, так и не признали его за отца.

Жизнь, штука, вообще, непредсказуемая. Помню, подходит ко мне молодая красивая женщина, и просит: — У меня завтра суд, пожалуйста, помолитесь обо мне. От неё отказался самый близкий ей человек, и именно в тот момент, когда она, выручая его, сама по собственной же инициативе, взяла на себя его вину.

Мы поговорили, и, вот, она уже уходит, а меня почему-то волнует вопрос: — Ответь мне, повторись бы сейчас ситуация, в которой ты взяла вину на себя, уже с твоим сегодняшним опытом, как бы ты поступила? — Батюшка, наверно так же, по-другому я, всё равно бы, не смогла.

О, безумный Адам, променять такую женщину и такое сердце на какие-то там деньги. Мир сошёл с ума, Адаме, и ты вместе с ним.

И ещё много можно было бы припомнить таких историй, о слабости Адама и благородстве Евы. Но есть одна, за которую мне, как потомку первого Адама, не стыдно.

В своё время с нами на железке работал Володя машинист. Сперва он возил тяжёлые составы и уезжал на далёкие расстояния, а потом вдруг перевёлся на маневровую работу. Пересев на тепловоз, он здорово потерял в зарплате, но не роптал и работал в смену. Потом его перевели на наш участок. А у нас так, ночную смену отработаем, и перед тем как разойтись на заслуженные выходные, ребята, как правило, «соображали на посошок». Володя же никогда с коллективом не оставался и всегда убегал домой. И всякий раз, когда сменой собирались ехать в Москву на футбольный матч, или куда-нибудь на концерт, он благодарил, но отказывался.

Ребята его даже поначалу немного опасались, подозрительно, слишком уж он правильный. Мало ли чего. Но потом узнали, что не так давно Володя потерял единственную дочь, девочку двенадцати лет. У них с женой всё никак с детьми получалось, а когда уже никто и не надеялся, родилась девочка. И счастью их не было конца.

Но однажды ребёнок, вместе с другими детьми, пошёл купаться на карьеры и утонул. После похорон жена как села на диван, так больше с него и не встала, ноги отнялись. Тогда Володя и перешёл на менее оплачиваемую работу, и попал к нам на участок. Когда уходил на работу, к жене приходила сиделка, а в остальное время сам был рядом. Они жили в своём доме, так он и огород сажал, и банки закручивал.

Не ушёл от больной жены и не запил. Он был настолько прост, что даже не завёл себе любовницу. Как жил человек, что думал? Не знаю. Так и ухаживал за ней лет пятнадцать до самой её кончины. А как жена умерла, пришёл в церковь. На службе станет у стеночки, чтобы никому не мешать, и стоит. Вряд ли он что понимал в богослужении, но ходил исправно. Через несколько месяцев покаялся, а потом и причастился, первый раз в жизни. Удивительное дело, вот, была у человека семья, дорогие сердцу жена и дочь. И никого не осталось, всех Бог прибрал, зачем жил, куда шёл? По идее, ему бы на Бога возроптать, а он к Нему же сам и пришёл.

Володя больше так и не женился, жил один, продолжая работать машинистом, но пережил покойную супругу не намного. Ничем особенно не болел, просто, однажды вечером лёг спать, а утром не проснулся. Тихая жизнь и незаметная смерть, таких примеров наверно тысячи. Но не выходит он у меня из головы.

В своё время, помню, читали мы в школе историю про Ромео и Джульетту. Печальная повесть и пример беспримерной любви. Я тогда всё никак понять не мог, почему автор не оставил своих молодых, да ещё так страстно влюблённых героев, пожить на этом свете? Пускай бы они сошлись, нарожали кучу детей и дожили бы до старости. А сейчас понимаю, что такая любовь, как у них, бесплодна и изначально обречена. Страстное чувство проходит быстро, и наступает ревность, часто переходящая во взаимную ненависть.

И ещё, нам, жаждущим вечной любви, будет неинтересен образ Джульетты, почтенной матери большого семейства, закручивающей банки с огурцами или шинкующей на засолку итальянскую капусту. Нам подавай неистовую любовь, как страсть, до гроба, вот Шекспир, и, не превращая жизнь своих героев в бесконечную бытовую тягомотину, сразу же их и умертвил. Быт убивает любовь, видимо это аксиома, и преодолеть её не хватило фантазии даже у гения.

А вот Володину жизнь никто так и не воспел, Шекспира под рукой не нашлось, да и чего в ней воспевать, никакой страсти, одни слёзы. А ведь, если вдуматься, его жизнь это и есть подвиг любви. Вот она, подлинная любовь, не как страсть, томящая тело, а как готовность пожертвовать собой ради любимой. Скорее всего, сам он так о себе не думал, и даже мысль, что можно жить как-то иначе, ему и в голову не приходила. И то, что в церковь пришёл, так это тоже логичный финал его жизни и любви. Созрела душа до Неба, стала в Нём нуждаться, вот и пришёл.

Видимо, Адам только тогда и вырастает в подлинного Адама, когда Ева становится слабой и начинает нуждаться, чтобы рядом с ней был именно настоящий мужчина, кормилец и защитник. На плечо которого, она смогла бы доверчиво положить свою маленькую головку, и заснуть тихим и безмятежным сном того самого его рёбрышка, частью которого она, на самом деле, и является.

И при этом Еве не нужно перетягивать на себя одеяло, даже если у неё на это хватает сил. Не отбирайте у Адама его молоток, пускай он сам забивает в стенку свои гвозди, а Ева ему во всём помогает, радуется о муже своём и славит Господа.

Радость, которая всегда с тобой

Вадим и отец Виктор познакомились много лет назад, но по-настоящему друзьями стали только в последние несколько месяцев. Когда-то Вадим, ещё начинающий предприниматель, предложил будущему батюшке, а тогда сотруднику охранной фирмы, поработать у него в качестве личного телохранителя. И тот целый год, пока не решился принять священный сан, повсюду сопровождал своего патрона.

Потом их пути разошлись на целых десять лет.

Вадиму повезло удачно разместить капиталы в одной из европейских стран. Дела его пошли резко в гору, вскоре он женился на француженке, и у них родился мальчик. Семья переезжала из одной страны в другую и в конце концов перебралась в Москву. Вернувшись домой, Вадим открыл филиал своего же инвестиционного фонда и теперь курсировал по разным странам от одной из своих контор к другой.

А отец Виктор, приняв сан, все эти годы служил в глухой рязанской деревеньке и только с год назад вернулся в столицу. С тех пор он служил рядовым священником в одном из многоштатных приходов.

— Мне нравилось служить в деревне, — делился со мной отец Виктор, — но пришло время учить детей, и матушка стала проситься в Москву.

Тем более что в городе их ждала пустующая квартира, которую они сдавали внаём, да и родственники настаивали. Вернувшись домой, батюшка включился в программу автоутилизации и вместо старых «Жигулей» приобрёл в кредит «Форд» отечественной сборки.

— Вскоре в той же Рязанской области мы продали деревенский дом, и я уже было планировал погасить большую часть кредита, а тут звонок. Звонит племянница из Беларуси: «Дядячка, миленький, помоги»! С месяц назад она родила мальчика, Ванечку. Вот у её Ванечки и обнаружилось врождённое заболевание головного мозга. «Врачи только сочувственно вздыхают, — плачет несчастная мать, — у нас эта болезнь не лечится. Но немцы, говорят, делают у себя такие операции».

Сел я в свой «Форд» и рванул домой в Беларусь. Встречался с лечащим врачом. Тот подтвердил, состояние безнадёжно, ребёнок обречён. «Даже если немцы и согласятся на операцию, тебе это станет… », — и он назвал мне сумму, куда как большую, чем я выручил за свой домик в Рязанской губернии, так ещё и жить там на что-то надо. Короче, такая круглая сумма набралась, а надежды практически никакой.

— Почему же ты согласился?

— Поставь себя на место его матери, и представь её состояние. У неё на руках умирает сын. Пускай он ещё очень маленький, но по сути это ничего не меняет. Она хваталась за меня как за соломинку, и я не мог её оставить. Это всё одно, что раненого бросить.

— И ты?

— Поехал деньги искать.

Время поджимало, и отец Виктор был вынужден развить бурную деятельность. Просить за кого-то другого много легче, чем за себя самого. Вот в процессе поисков средств на операцию они и встретились. Как уж Вадим узнал о беде отца Виктора, я не знаю, только он сам первым и вышел на связь со своим бывшим телохранителем.

Вадим назначил встречу в одной из кафешек, в которую когда-то, много лет назад, они нередко заезжали погреться и выпить кофе.

— Гарантий, что мальчик выживет никаких, но я должен помочь.

— Хорошо, расходы на операцию мы оплатим через свой филиал в Германии.

— Вадим, девяноста девять процентов, что он умрёт.

— Бать, я столько лет играю на бирже и привык рисковать. Будем надеяться на этот оставшийся сотый процент.

Вадим не просто выручил деньгами, но и помогал на всех этапах от сбора документов до размещения в Германии. К сожалению, белорусские врачи оказались правы, и маленький Ванечка умер всего через неделю после возвращения на родину. Зато после всего пережитого два таких разных человека, Вадим и отец Виктор, стали друзьями.

У людей богатых друзей почти не бывает. Партнёры есть, друзей нет. Может, потому что отец Виктор не зависел от Вадима, не искал его покровительства, их дружба и состоялась. Дружить можно только на равных. У обоих времени было в обрез, потому иногда, просто чтобы пообщаться, батюшка встречал Вадима в аэропорту, вёз приятеля в своём «Форде», а джип с охраной следовал сзади.

Как-то раз мой друг отвозил и в тот же день забирал из школы маленького Вадимова сыночка. Поскольку мама мальчика была француженкой и по-русски не говорила, то и с малышом дома общались всё больше на английском, немецком или всё том же французском. Папа, постоянно кочевавший по миру, смог научить мальчика понимать русскую речь, но не говорить. Потому в Москве его определили в спецшколу с преподаванием всех предметов на английском. Русский язык там изучали как иностранный. А чтобы выпускники элитной школы не говорили потом со стойким рязанским акцентом, в качестве учителей пригласили природных носителей языка.

В это логово людей, не понимающих ни слова из нормального человеческого лексикона, Вадим и попросил отца Виктора отвезти своё малолетнее чадо. Обычно он делал это сам или посылал одного из телохранителей, а в тот день оказалось некому, вот батюшку и подписали.

— А я по-английски только и знаю, что «иес» да «хенде хох», и мальчонка по-нашему ни бум-бум, молчит точно партизан. У него с собой такая грифельная доска, ты ему говоришь, а он тебе в ответ на ней пишет. Со временем, понятно, заговорит, а пока только так.

Приезжаем в школу, провожаю его по коридору. Всё у них так стильно, красиво, кругом зеркала, точно дети здесь из другого теста и не носятся на переменках. Иду и замечаю, что многие из персонала обращают на меня внимание, с интересом разглядывают, а проходя, оборачиваются и смотрят вслед. Не понимаю, чего они на меня так пялятся?

Наконец, подходит ко мне один англичанин, показывает на мой подрясник и так почтительно:

— Мистер кун-фу?

Тогда я въехал, почему они меня разглядывают. Креста на мне не было, а на подрясник они подумали, что я мастер кун-фу. Мультиков нагляделись. Думаю, как бы ему ответить, чтобы и он меня понял? Посмотрел на своё отражение в зеркале и нашёлся:

— Иес, Панда кун-фу.

Здесь уже мальчик, сообразив в чём дело, стал объяснять иностранцу:

— Нет-нет, это пастор! Тот так смутился, и, представляешь, тут же извинился и поцеловал мне руку. Потом, продолжая извиняться, пригласили меня в трапезную, мы пили чай и общались через переводчика.

На новогодние каникулы Вадим с семьёй летел куда-то туда, где сейчас тепло. Отец Виктор проводил друга в аэропорт, и, прощаясь, вздохнул:

— Зачем тебе эти тёплые страны? Лучше бы в Оптину съездили, вот где душа отдыхает. Короче, Вадик, как вернёшься, мы с тобой обязательно пойдём в церковь. Как хочешь, но теперь вплотную займёмся твоим духовным образованием.

В ответ Вадим только улыбался и ничего не отвечал. А когда вернулся, то обняв друга за плечи, извинился:

— Бать, не сердись, в храм давай как-нибудь после, а сперва махнём в баню.

Спустя несколько дней звонит мне Вадим, голос такой тревожный:

— Бать, что-то у меня сегодня весь день позвоночник ноет. Ты вечером как, не служишь? Может, заедешь за мной, в больницу подскочим? Мне одному как-то не по себе.

Я на свой «Форд» и к нему.

— Куда поедем?

— Я тут в интернете покопался, давай вот в эту частную клинику, смотри какая навороченная.

Приезжаем, выходит к нам врач, женщина. На халате бейджик: «Профессор, доктор наук, завотделением». Сперва посмотрела, ну, там, язык, давление, как обычно. Потом взяли анализы и отправили Вадика на УЗИ. Смотрели они его, смотрели, а потом профессор по плечу ему похлопала и говорит: «Нет, мил человек, бюллетень ты у меня не получишь. Здоров как бык, и нечего тут симулировать». За осмотр содрали с нас кучу денег и вытолкали за дверь.

Уже садясь в машину, Вадим в недоумении произнёс:

— Может, я действительно себе всего напридумывал, а сам совершенно здоров? Тогда почему у меня так болит позвоночник?

Неожиданно колесо наехало на небольшое препятствие, нас тряхнуло. В этот момент Вадим ойкнул, а потом почувствовал себя лучше. Боль отступила, мой друг улыбается:

— Нет, ну точно симулянт.

Кто бы мог подумать, что в тот момент у Вадима лопнул червеобразный отросток слепой кишки, а если по-простому, то аппендикс. Что ты думаешь, на следующий день он ещё ходил на работу, хотя вечером ему стало совсем плохо. И только под утро следующего дня карета скорой помощи доставила его в одну из элитных московских больниц, где один только койкодень обходится пациенту в полторы тысячи евро.

Вадима немедленно проперировали, но дело зашло уже слишком далеко. Врачи виновато разводили руками и всё повторяли: «Зачем ему было терпеть такую боль? Почему так поздно вызвали скорую помощь»? Я рассказал о нашем недавнем посещении частной клиники, о приёме у женщины профессора, и меня зачем-то отправили в эту клинику за результатами тех анализов.

В клинике, когда я попытался получить эти самые результаты, меня никто и слушать не стал, а когда узнали, что по их вине сейчас умирает человек, вызвали охранников, а сами разбежались по кабинетам. Увидев со мной телохранителей моего друга, больничные охранники тоже куда-то испарились. Всё это смахивало на дурной сон, мы стояли одни в совершенно пустом коридоре, и не знали что делать. Потом я всё-таки нашёл ту женщину профессора, сначала она уверяла, что ничего не знает, никого не осматривала и видит меня в первый раз. Намучился я с ними, но анализы, тем не менее, привёз, правда, они никому так и не понадобились.

В это время в Москву уже летел и вёз лекарства срочно вызванный из Лондона английский профессор, хирург, наблюдавший Вадика и его семью, когда они жили в Европе. Англичанину потребовалось всего несколько часов, чтобы добраться от своего дома до больничной палаты в Москве. И над больным колдовал уже целый международный консилиум.

Только Вадику от этого было не легче. Мой друг лежал на специализированной койке в плотном окружении современнейшей аппаратуры. Всё его тело было нашпиговано множеством разнокалиберных трубок, они торчали из разных мест и от этого он смахивал на какого-то инопланетянина. На эту тему можно было бы и посмеяться, если бы не тот факт, что жизнь Вадика неумолимо испарялась, словно сухой лёд на раскалённом асфальте в жаркий июльский полдень.

У него отказывались работать практически все органы, кроме тех, что поддерживались искусственным путём. На наших глазах из-за банального аппендицита умирал богатейший человек, удачливый бизнесмен, владелец нескольких фирм, а врачи профессионалы, получающие за работу колоссальные гонорары, ничего не могли с этим поделать.

В этот момент я вдруг вспомнил, а ведь Вадик за свою жизнь так ни разу и не причастился. Утром я уже был в храме, и, отслужив раннюю литургию, помчался в больницу с одной мыслью, только бы успеть. Я вёз с собой Кровь Христову, Ею одной сейчас и можно было причастить умирающего.

Придя в палату, не обращая ни на кого внимания, я расположился на крышке одного из умных аппаратов. Зажёг свечу, поставил маленький складень и крошечный потирчик с притёртой крышкой. Потом говорю медсестре:

— Мне нужен кипяток.

Та, удивлённо на меня посмотрела, но спорить не стала, куда-то сбегала и принесла полкружки кипятку.

Прочитав положенные молитвы, я осторожно маленькой ложечкой зачерпнул капельку Крови и положил её Вадику на язык. Потом, смешав в кружке вино с кипятком, уже чайной ложкой влил ему в рот запивку. В этот момент в палату зашёл врач англичанин. Увидев мои манипуляции с запивкой, он поначалу собрался было протестовать, но потом махнул рукой и промолчал. Я, отхлебнув из кружки с запивкой, машинально предложил доктору выпить, но тот отказался. Тогда я допил остальное.

Вдруг вижу как у англичанина изумлённо вытягивается лицо, и он, не отрываясь, смотрит в сторону больного. Я тоже смотрю, и вижу как по трубкам, что торчат из тела Вадика, начинает пульсировать жидкость, а ведь ещё минуту назад трубки были абсолютно пусты. Немедленно в палате появились врачи и забегали вокруг моего друга, по их радостным лицам было понятно, что появилась надежда.

После всех я снова расположился на крышке того же аппарата. Только уже вместо потирчика перед иконкой стояла такая же крошечная рюмочка с маслом. Соборование шло очень трудно, я волновался, и часто сбиваясь, снова и снова повторял одни и те же молитвы. Мне понадобилось почти три часа на то, что обычно занимает всего около часа. Потом я подошёл к его постели и внятно произнёс:

— Вадик, если ты меня слышишь, сожми мой палец, — и почувствовал в ответ едва различимое пожатие, но для меня это было главным.

После того как англичанин профессор стал свидетелем моих непонятных манипуляций с вином, послуживших толчком к началу исцеления больного, моё слово приобрело вес. Ко мне начали прислушиваться. Тогда я попросил вызвать его мать, а когда она приехала, вручил ей Псалтирь, наказав сидеть рядом с сыном и читать ему вслух.

— Читай, материнская молитва со дна моря достанет.

Ещё через два дня Вадим открыл глаза и первым человеком, которого он увидел, была его мама.

— Я потом его спрашивал, — продолжал отец Виктор, — Вадим, находясь в коме, ты что-нибудь слышал из того, что происходило вокруг?

— Нет, бать, я только слышал, как ты меня отпевал. Твой голос звучал будто ты стоишь где-то далеко-далеко, я лежу в яме, а ты меня отпеваешь. Хочу сказать, не отпевайте меня, я ещё живой, но не могу. Потом услышал мамин голос, и пошёл на него.

Честно сказать, меня потрясла интуиция моего собрата. Причастие, соборование — путь естественный и понятный каждому священнику, чтение Священного Писания рядом с человеком больным, и тем более, находящимся в коме, тоже, но почему именно мать, а не кто-то другой?

В конце концов, жена француженка могла бы читать Псалтирь и по-своему, по-французски, это не принципиально. Спрашиваю его:

— Отче, откуда у тебя такой опыт исцеления? Ты же служил в глухой деревне, кто тебя научил?

— Опыт исцеления? Нет, бать, у меня есть только опыт умирания.

Я на своём веку столько смертей повидал. Сам умирал трижды, и все от потери крови. Как-то БТР рядом со мной наехал на мину-лягушку, та подпрыгнула и взорвалась. Осколками посекло левые руку и ногу. Пацаны, как могли, меня перевязали, потом в вертолёт и вместе с другими ранеными отправили в Ивановский госпиталь.

Пока перевязывали, несли, пока летели, много крови потерял. Нас сопровождал один уже пожилой военврач. Его задачей было не давать нам заснуть. После ранения основная проблема — потеря крови. Я лежу, а у меня перед глазами моя деревня под Барановичами, солнышко, мамка ко мне идёт, улыбается, брат рядом на конике. У нас в детстве была своя лошадка. Так хорошо, покойно.

И вдруг кто-то мне хрясь по щеке:

— Сынок, очнись, не спи! Нельзя тебе спать, помрёшь.

Глаза открываешь, и снова боль, раневой шок уже прошёл. Но веки тяжелеют, закрываются сами собой — и опять мамка и братик с коником. Вновь удар:

— Не спать!

И кажется, этому не будет конца.

Начинаю ругаться:

— Что ж ты так бьёшь, мне же больно?

Потом уже в госпитале зеркало попросил, так у меня все щёки и уши были одним сплошным синяком.

Я когда в реанимационной палате в себя пришёл, первое, что увидел, это глаза того врача, полные счастливых слёз. Он от нас сутками не отходил, а ведь сам-то ивановский, дом рядом, семья. Казалось бы, операцию сделал — и иди отдыхай, никто не упрекнёт.

Ни один из тех раненых, с которыми он летел, не умер, а ведь это 1989 год. Страна разваливается, лекарств путных нет, не говоря уже о какой-то аппаратуре, а мы выжили. Он над нами молился, бать, я сам слышал.

Теперь, как бываю в Иваново, дома у этого врача останавливаюсь. Отец у меня давно уже умер, так я его за второго отца почитаю.

Это он мне сказал: «Каким бы человек не был сильным и бесстрашным, а умирая, мамку зовёт. Ты понимаешь — ни жену, ни детей, а мать».

Меня потом, когда я в спецотряде служил, ещё дважды бандиты ножами били. Бать, умирать не больно и не страшно, видимо, в это время в организме что-то такое включается, механизм умирания что ли… И всякий раз ко мне в предсмертных видениях мамка приходила.

Кстати, она мне тогда звонит в госпиталь в Иваново:

— Что с тобой случилось?

Мне подносят телефон, здоровенный такой «кирпич»:

— Ничего не случилось, мам, всё в порядке.

— Ты мне не ври, я два дня уже себе места не нахожу.

— Не волнуйся, мама, ранило меня слегка, но уже всё нормально.

Она плакать:

— Сыночек, ты живой? Скажи правду, не обманывай маму. Мать и дитя — что за связь такая? Объясни мне, бать.

Помню, общались мы с одним человеком, уважаемым, отмеченным многими наградами. Он рассказывал: «Мне было, наверно, года четыре. Утром просыпаюсь, а вокруг меня солнце. Я лежу весь в солнечных лучах. Ещё рано, но слышу мама возится у печки, печёт пироги. От этого по всей хате стоит такой вкусный дух.

И мне, маленькому ребёнку, вдруг стало так ликующе радостно: мама, солнце, пироги!

Вскакиваю с кровати и бегу: — Мама! Мамочка моя! Она подхватывает меня на руки, обнимает и целует много-много раз. А я смеюсь, так мне хорошо.

Меня потом часто отличали, но никогда, даже при вручении госпремий и орденов, я не испытывал той удивительной детской радости».

Человеку хочется быть счастливым. Только никто толком не знает, что такое счастье. Кто ищет его в работе, кто в деньгах, кто в удовольствиях. В любом случае, ему самому решать, достиг он его или нет. Есть что-то такое в каждом из нас, что не ошибётся и скажет, вот оно — твоё счастье.

Для того заслуженного человека это радостное детское воспоминание, в котором они были все вместе — солнце, он и мама. Потом всю жизнь он стремился пережить то состояние вновь, но не получилось. Потому что ребёнок и человек взрослый — существа совершенно разные.

Чистое детское сердце способно прикоснуться к высшей радости и возликовать, оно в состоянии возвращаться к ней и вновь ее пережить. Но чем старше мы становимся, тем дальше и дальше удаляемся от той детской непосредственности и чистоты, а радость посещает нас лишь на краткие мгновения. Путь к Богу — путь обретения утраченной детской радости.

Мама и дитя, их притяжение друг к другу непреодолимо. Может, это ликующее чувство взаимной любви и есть то настоящее, к чему пытаемся мы потом вернуться всю жизнь? Не потому ли в храмах так много икон Пресвятой Богородицы с младенцем на руках? И ещё так много женщин.

Последний раз в разговоре с отцом Виктором я посетовал:

— Видишь, бать, как все вышло, и малыша не спасли, и деньги за дом пропали. Как там, кстати, твой автокредит поживает?

— Да бог с ним, с этим кредитом, выплачу потихоньку. Говоришь, деньги прахом пошли? Думал я об этом. Малышу действительно не помогли, а вот мать, возможно, и спасли. Представь себе, твоё дитя медленно умирает на твоих глазах, а ты не в силах ему помочь. Не каждая мать это вынесет.

А Вадик? Не стань бы я деньги искать, быть может, мы с ним и не встретились. Он пожалел — и его пожалели. Ты говоришь, я его причастил, так причастие ж не молоток, чтобы всех и без разбору, Господь Сам решает, кому и что. Правильно говорят, наша жизнь, что тот бумеранг: он помог и его не забыли. Последний раз был у него, говорю:

— Вадик, теперь всё будет хорошо. Давай скорей поправляйся и рванём мы с тобой в баню, как ты и хотел.

Гляжу, он мне в ответ головой качает.

— Что, не хочешь в баню?

А он тихонько так мне в ответ шепотом:

— В храм, бать, сразу, как выпишут.

Там, за дурманами…

Старые знакомые, если и звонят, то почему-то очень поздно, чуть ли не к полуночи. Сам я после девяти вечера стараюсь никого не тревожить, а мне всё равно звонят. Батюшке можно, у него работа такая. Беру трубку, оттуда восторженно пьяный голос:

— Батя, узнаешь? Это я!

Как не узнать? Сколько я уже с тобой мучаюсь.

— Костя, ты куда пропал, почему не вижу тебя в храме? Мы с тобой и за рулём по дороге несколько раз пересекались. Рукой тебе машу, а ты отворачиваешься. Не замечаешь, что ли?

— Да всё я замечаю, батюшка. Стыдно мне, вот и отворачиваюсь. Сейчас напился и решился, наконец, позвонить.

Константин, целая эпоха в моей жизни. В первый раз, двенадцать лет назад, я увидел его в больничной палате. Врачи только — только вывели парня из передоза, и он, чёрный с трясущимися руками и опухшими веками, упорно повторял мне, что «завязать с герычем» ему ничего не стоит. Вот, с этой самой минуты он торжественно даёт мне обещание, что всё, больше никогда. Ростом метр девяноста, службу прошёл в морской пехоте. Он даже собственную систему единоборств разработал, натаскивая сотрудников для охранных контор. Вон, ручищи какие, пальцами гвозди двадцатку гнёт. Казалось бы… а героин сильнее.

Самый конец девяностых, предчувствие нового тысячелетия. Человечество собирается праздновать миллениум, а у нас повальная героиновая эпидемия. Да что мне вам рассказывать, кто не видел эти кучи шприцов под балконами? Стоит только солнышку пригреть, снег сходит, и вот они, точно окурки под окном у заядлого курильщика.

Незнакомая женщина подходит и просит:

— Батюшка, мне бы квартирку освятить. Потом встречает и показывает просторную четырёхкомнатную квартиру:

— Здесь мы с мужем и живём, был ещё у нас сыночек, Юрочка, да умер недавно. О, он у меня такой замечательный, — словно хвалясь заморским товаром, продолжала женщина, — не курил, не пил, хорошо учился. Вот, пожалуйста, смотрите, это его портрет. Мы с отцом его очень любим, очень. А это пианино, Юрочка с отличием окончил музыкальную школу. И, между прочим, — она подняла пальчик вверх, — ему пророчили большое будущее.

На этом диванчике наш мальчик и умер. Вы, батюшка, станете водичкой брызгать, сюда, пожалуйста, полейте как следует.

— От чего он умер?

— Как от чего?! Вы что, с луны свалились? Наркотики, батюшка, героин. Это так страшно. Вы себе представить не можете, как это страшно. За каких-то пару лет наш Юрочка из доброго послушного мальчика превратился в дикое животное. Под конец жизни он делал себе уже три укола. Три грамма в день, Юрий тащил из дому что только можно было продать. Мы от него прятали всё, что представляло хоть какую-то ценность. А он всё равно находил и уносил. К нам невозможно было зайти в гости и вещи без присмотра оставить. Мальчик вроде как лежит и дремлет, но стоило только кому — нибудь из моих подруг неосторожно повесить сумочку в прихожей, и всё, нет кошелька. Как я его только не ругала, так прямо ему и кричала: «Ты крыса! Подлая, гнусная крыса! Чтобы тебе эти деньги поперёк вен стали»! Куда мы только не обращались, всё бесполезно. Врачи разводили руками: «Ждите конца», и мы ждали. Последние дни я совсем не выпускала его из дому, он бился в ломке и умолял дать ему дозу.

— Мамочка, родненькая, я обязательно брошу, только дай мне дозу, одну единственную, последнюю! Прошу тебя!

Я посмотрела в лицо моему сыну и не увидела его глаз, вернее глаза-то на месте, но за ними ничего нет, пусто. Одна только шкурка и осталась от моего сыночка. И тогда я пошла и купила ему последнюю дозу и даже помогла сделать укол. Сделала и ушла из дому, где была, куда ходила, ничего не помню, но когда вернулась, Юрочка уже был холодный. Местечко на кладбище я купила заранее, в хорошем месте, мальчику бы понравилось. Место, на самом деле, хорошее. Женщина вызвала такси, и мы проехали на кладбище, благо всё у нас рядом. Придя на могилку, и присев на корточки, она принялась вырывать сорняки и одновременно с сюсюканьем приговаривать:

— А вот мамочка к Юрочке пришла. Мальчик соскучился по маме, правда? А я не одна, посмотри кто со мной, узнаёшь? Батюшка к тебе пришёл, сейчас он помолится, и Юрочка снова будет баиньки.

Я всё тогда думал, но спросить стеснялся, где она нашла дозу? Хотя, в те дни раздобыть наркотик было очень легко, и героин продавался, буквально, на каждом углу. Помню в наш храм зашёл мужчина с девочкой подростком. Подошли ко мне познакомиться. Оказалось, семья переехала в наши края из далёкого северного Норильска. А всё из-за девочки, которая только с первого взгляда смотрелась такой малышкой, на самом деле ей уже было девятнадцать. Девушка пристрастилась к героину, и родители, чтобы избежать порочного влияния улицы, кардинально поменяли среду обитания и приехали к нам. Словно мы в своём Подмосковье избавлены от этой беды.

— Батюшка, я уже прошла реабилитацию в специальном центре и теперь сама хочу помогать людям. Давайте на базе вашего храма откроем группу психологической поддержки наркоманов, они действуют по принципу «двенадцати шагов». Мы поговорили, очень уж она показалась мне слабенькой, сама от малого ветерка колеблется, а вот, подишь ты, других спасать собирается. И пока мы с ней так общались, отец от нас не отходил ни на секунду. Потом только увидел, что дочечка у него на привязи. Он соорудил из верёвки что-то наподобие наручников и привязал её руку к своей. Когда понял, что я увидел верёвку, виновато развёл руками:

— Мы дочу с наркотиков на алкоголь перевели, теперь она у нас постоянно просит пива или коктейль. Пьёт и пьёт. Воли нет совсем, потому постоянно и вожу её при себе.

Вспоминается, лет пять тому назад к нам на вечернюю службу из соседнего города приехали муж и жена. Разговорились. Мужчина лет тридцати пяти, ещё в молодости попробовал что такое героин, потом не смог остановиться и стал колоться. А уже семью имел и работал шофёром на «газельке». И так, говорит, затянуло, ничего не помогало. Тогда и стали посещать его мысли о самоубийстве.

«Веду свой грузовичок, а сам думаю:

— Вон «Камаз» навстречу идёт. Свернуть что ли на него да в лобовую? Сил уже никаких нет. Ведь это же, батюшка, нормальный человек утром проснётся и вот оно солнышко, небо ясное. Радостно человеку просто от того, что он живёт и видит эту красоту. А мне, чтобы хоть что-то увидеть, доза нужна. Укололся и начинаю ощущать, нет не кайф, а просто нормальное человеческое состояние. Но только ненадолго, к вечеру снова дозу ищи, а это деньги, и не малые. И так изо дня в день.

Как-то узнал, что во время ломки можно с героина на водку перейти. Получилось, только пить стал так, будто у меня бочка внутри, а наполнить её никак не могу. Пил беспробудно, а ведь у меня семья, и снова стал посматривать на встречные фуры. А что, дело секундное, раз и нет тебя и проблемы нет.

Этим летом прохожу мимо зала с игровыми автоматами. Мне предлагают, сыграй, попробуй, мол, на удачу. Сыграл, и тут же выиграл. С тех пор я стал заядлым игроком, забыл про наркотики и про водку, в голове одна только игра. Спустил в эти автоматы всё что имел. Беда, затянуло, а выбраться нету сил. Замечаю, снова у меня в голове эта мысль про самоубийство крутится. Боюсь уже этих большегрузов. Всё, нету у меня больше сил, вот супруга к вам и привела».

Велел я им с женой готовиться к исповеди и причастию. Сам он не сможет ни молиться, ни пост понести, поддержка близких нужна. Он молится, все молятся, он в храм идёт, и жена и дети, все идут. Через неделю снова видел их в храме, и после первого же причастия человек избавился от зависимости. Правда, я их предупредил, что теперь всю оставшуюся жизнь они должны жить по-христиански. Стоит только прекратить ходить в храм, как зависимость вернётся вновь. Что стало с этим человеком, сказать не могу, во всяком случае, у нас я его больше не видел.

Возвращаясь к той девочке, что приходила к наш в храм вместе с отцом. Спустя неделю вижу этого папу у нас в районе автобусной остановки. Стоит руки опустил, сам чуть не плачет:

— Дочку оставил одну на минуту, буквально, и всё, куда-то уже сбежала! Спустя полчаса нашли мы её здесь же, у нас за спортзалом. Сидит в уголке, спиною прижавшись к стенке. Маленький такой беспомощный воробышек в дутой зелёной куртке со зрачками, закатившимися под лоб. Ей хватило всего несколько минут, чтобы сбежав от отца, найти дозу и уколоться. Тот привычно молча поднимает ребёнка на руки и несёт по направлению к такси, а я смотрю ему в след и думаю, какие там «двенадцать шагов», деточка. Шаг влево, шаг вправо от папки для тебя означают смерть. Больше я их не видел, может, ещё дальше куда поехали. А что, есть же наверно такие места, где никто не колется?

Кстати, про глаза наркоманов. Служу на буднях литургию. В храме привычно пусто, так, несколько бабушек, что неизменно приходят на каждую службу. Вдруг вижу, заходят в церковь с десяток молодых парней. Встали по самому центру и никуда не проходят. Ну, встали и стали, каждый сам выбирает себе место на службе, где бы ему было удобно. И вот в какой-то момент… да, перед чтением Евангелия, выхожу в открытые царские врата и благословляю молящихся. Старушки привычно кланяются, а молодёжь стоит без движения. Пригляделся, а у них у всех, зрачки ушли под лоб, одни только белки сверкают. Увидишь такое, и не нужно никаких фильмов ужаса, вот они, живые мертвецы.Мы их тогда только и отпевали. Как в гроб ни глянешь, всё тела молодых пацанов со следами работы патологоанатома. Разрез под самый подбородок и голова, наспех зашитая крупными стежками суровых ниток чёрного цвета. Как рассказывал мне один наркоман, в год из их числа умирало тогда у нас по району около сотни человек. И так каждый год, с середины девяностых, и где-то по 2003.

Эти бедолаги не считаются самоубийцами, и мы их отпевали. Есть ещё дореволюционное определение церковного синода считать алкоголиков, и приравненных к ним наркоманов, людьми больными и в отпевании не отказывать. Потому как первая рюмка для многих оказалась гибельнее, чем последняя.

Казалось, мы перенеслись в гангстерскую Америку 30‑х годов. Помню такую историю, решил один парень у нас в городе разобраться с теми, кто посадил на иглу его брата. Пошёл вечером по притонам, а уже утром их мёртвые тела валялись выброшенными на улицу. Мне тогда благословили их отпевать. Пришли родственники, и расселись возле гробов. Меня ещё поразило, что мать сидела совершенно спокойно и, как мне показалось, внимательно слушала мою проповедь. Кивала головой в знак согласия, да, действительно пора наказывать убийц наших детей. А уже вечером после похорон вдруг кого-то спросила: «В церкви-то мы их отпевали»? Несчастную накачали успокоительными, да так, что она полностью отключилась от реальности.

Был у нас прихожанин, парнишка, лет двадцати, недавно как из армии вернулся. Крепкий такой, подтянутый. Я исповедую, он подходит и говорит: — Батюшка, возможно, мне ваша помощь потребуется. Вчера я у цыган три килограмма героина стащил. Сейчас они ищут кто это сделал, могут и на меня выйти. Так что, если мне понадобится где-то временно отсидеться, буду к вам обращаться.

— А как ты поступил с наркотиком?

Пашка довольно улыбается:

— Пошёл на реку и по воде рассыпал. Пусть теперь собирают.

И потом ещё неоднократно юноша докладывал мне об удачно проведённых «рейдах» по изъятию наркотиков. Удивляло количество реквизированного им героина. В это же время прочитал в районке милицейский отчёт на ту же тему и посмеялся, чем хвалятся: за квартал удалось отобрать у наркоторговцев 350 граммов «дурного зелья», а мой Пашка чуть ли не через день сжигал его килограммами. Потом уже я стал понимать, что «народный мститель» явно преувеличивает размеры своих побед, но даже и тогда не догадывался, что передо мной просто напросто больной человек, и все его «рейды» существуют только в его воображении. Правда, вскоре и его нашли мёртвым на улице, говорили будто на трассе машиной сбило. Может и так, а может, действительно сунулся куда не нужно?

Никогда не забуду, подкатывает к церкви мужчина лет сорока, на дорогущей иномарке, на шее цепь в палец толщиной. Он идёт ко мне, еле передвигая ноги. Подходит и падает на колени. Снимает с цепи массивный золотой крест и просит:

— Бать, освяти мне крест.

В этой просьбе я никогда никому не отказываю. Возвращаюсь из алтаря, а человек всё ещё стоит на коленях. Отдаю ему крест, он резко со всхлипываниями начинает целовать мне руки. Плачет:

— У меня всего полно, бабла, наркоты кучи, а жить не хочу! Не хочу! И умирать страшно, у меня вся душа в крови, сколько на мне этих пацанов, ты бы только знал, батя! Ты бы знал.

Вот он, один из тех, кого за это время я лютой ненавистью успел возненавидеть за всех мальчишек, что сплошным потоком прошли сквозь меня в свой последний путь. Но это был несчастный страдающий человек, и мне его точно так же стало бесконечно жалко.

Спустя несколько месяцев его я, наверно и отпевал. Во всяком случае, мне так показалось. Проводить товарища в последний путь на очень хороших машинах съехались десятки хорошо одетых мужчин. Они стояли, заполонив собой всё пространство храма. Сперва я пел, а потом стал говорить проповедь, и меня будто прорвало:

— Мужики! Что же вы делаете, как вам не стыдно?! Ведь из-за вас, вашей ненасытности умирает столько детей. Неужели вам не жалко этих мальчишек? У нас в городе смертность такая, словно сейчас война идёт, и похоронки приходят, чуть ли не в каждый дом. Уже не говорю, перешёл на крик. Они всё так же молча стоят. И тут замечаю, как откуда-то сзади толпы отделяется человек и направляется в мою сторону. Подходит немного с боку, но я отчётливо вижу его огромную крепкую фигуру. Ростом он явно выше двух метров, этакой ходячий шкаф. Думаю, ну, всё, сейчас он меня ударит. А что, очень удобно. Ростом я не удался, так что товарищу и замахиваться смысла нет, опустит мне на голову свой кулак — кувалду, и поминай как звали. Главное, что разбираться с ними точно никто не станет, люди уж больно уважаемые. Но вместо ожидаемого удара вдруг слышу:

— Бать, сворачивай обедню, пацанов уже колбасит.

Колбасит? Что значит «колбасит»? И только тогда решаюсь посмотреть в их лица, обычно у нас не принято, что во время службы, что — проповеди, на людей смотреть, это чтобы никого не смущать. А тут глянул и вновь ужаснулся. Передо мной стояло множество людей без глаз, одни белые яблоки. Только несколько человек нормального вида. Да и тем, чувствовалось, было глубоко безразлично, что я там пытался сказать. Люди откровенно скучали, то и дело поглядывая на часы.

С того памятного отпевания прошло недели три и приносят мне еженедельник «Аргументы и факты» со вкладышем, распространяемым в пределах нашей области.

— Посмотри, батюшка, часом не про тебя?

Беру и читаю взволнованное письмо в газету, написанное от лица родственников того самого отпеваемого. «В такую трудную для всех нас минуту священник вместо того, чтобы поддержать нас молитвой, устроил отвратительное представление. Он кричал, обзывал родных усопшего непотребными словами, и вообще вёл себя недостойно столь высокого сана. Думаем, он был просто пьян. Куда только смотрит патриархия? Требуем наказать этого горе священника, а лучше и вовсе выгнать его из церкви».

Письмо большое, на половину листа, и всё в том же духе. Цитировалась прямая речь свидетелей происшествия, возмущенных недостойных поведением батюшки: «Ну, никак не ожидали», и всё повторяющееся требование: «Наказать» Конечно, я допускал, что эти люди, несмотря на своё молчание в храме попытаются как-то поставить меня на место. Потому и ожидал получить от них «чёрную метку».

Бывший морской пехотинец Костя, узнав о моей проповеди, почти неделю провожал меня вечерами из храма домой. Я ожидал чего угодно, но только не письма в газету. На моё счастье в нём были допущены три принципиальные неточности. Во-первых, полностью переврали моё имя. Затем, неправильно указали название храма, и вдобавок ко всему, ещё и умудрились ошибиться в наименовании города. Мой ангел хранитель сделал невозможное, ведь под письмом значилось имя человека, который никак не мог ошибиться. Может, наборщики батюшку пожалели, ну выпил, с кем не бывает? Не знаю, во всяком случае, моя проповедь осталась для меня без видимых последствий. Уже одиннадцать лет прошло с тех пор, я служу на другом приходе, и кроме редких Костиных звонков мне ничто не напоминает о том страшном времени. Если конечно не считать ребят из Средней Азии, Вьетнама и Китая, что в последние годы прочно осели в наших местах, но к ним я не в претензии, и понимаю, должен же кто-то работать вместо тех, кого мы тогда отпели.

Время пошло

Молодая женщина, лет тридцати, обращается ко мне, доверительно, и немного волнуясь:

— Батюшка, я выхожу замуж и мы с моим мужем хотим венчаться.

— А знаете ли, голубушка, — поучаю привычно, — что венчание — шаг ответственный, и, решаясь на него, вам нужно взвесить серьёзность ваших чувств и намерений?

— Да, батюшка, мы всё взвесили и решили сперва расписаться, и в тот же день повенчаться. И, потом, сколько ещё испытывать эти самые чувства? Я от него уже третьего ребёнка рожаю, а всё никак не решусь, сколько же можно!? — убеждает себя молодая женщина.

Говорят, сейчас стало модным венчаться, не знаю. Мы в своём храме много крестим, ещё больше отпеваем, а вот венчаем крайне редко. Да ещё и просим за венчание самое большое пожертвование. И делаем так специально, чтобы люди, прежде чем решиться на такой шаг подумали даже не семь, а семьдесят раз. Но всё равно не помогает, и разводов среди венчанных браков хватает. Я здесь как-то поинтересовался у священника, который принимает в епархии просителей о церковном разводе, и выходит, что в среднем за год по области мы имеем около трёхсот таких семейных катастроф. Человек надеется, что после церковной молитвы, словно по мановению волшебной палочки, в его семье наступит идиллия, а она не наступает. Нет понимания, что венчание — это благословение на начало трудного жертвенного пути двух любящих сердец по созданию семьи, как малой домашней церкви, а не уже готовый конечный счастливый результат.

Начинаешь объяснять невесте, что в браке она должна подчиняться мужу, и оставлять за ним принятие всех главных решений. Девушка смотрит на меня и улыбается. Спрашиваю:

— Ты чего улыбаешься?

— Батюшка, неужто мне придётся ему во всём подчиняться, а если он неправ? А если он вообще, человек неумный?

— Так зачем за него идти, если он неумный?

Никогда не забуду, находят меня двое, он и она. Она выше мужа чуть ли не на полголовы, да и остальными формами покрупнее будет. Он (жена его называет «Дусик», причём именно называет, к нему не обращаясь, и постоянно говоря о муже в третьем лице) постоянно молчит, зато она говорит не умолкая.

— Мы с Дусиком решили повенчаться, — смотрит в сторону супруга, тот обречённо вздыхает и соглашается: «Угу». — Батюшка, это так ответственно, так ответственно. Мне же снова придётся подвенечное платье покупать.

— А вы давно вместе?

— Да у нас ребёнку уже семь лет.

— Тогда вам нет смысла покупать такое дорогое платье, вы просто оденьтесь чистенько по-церковному.

Женщина, задыхаясь от возмущения:

— Что значит «чистенько»!? Я, что же, не могу для такого случая позволить себе новое платье?

Я немедленно соглашаюсь с её требованием о новом платье, она успокаивается, и мы договариваемся о сроках венчания. У «молодых» до назначенного мною дня оставалось ещё месяца полтора. Надеясь за это время хоть немного воцерковить ребят, я предложил им походить на воскресные службы, и разрешил звонить мне, соглашаясь ответить на все интересующие их вопросы. И она звонила чуть ли не каждый день. — Можно венчаться в фате? — А, может, вместо фаты мне ленточку повязать? — А если коленочку открыть, будет ли это «по-церковному»? Я стал бояться её звонков, я же не Юдашкин, откуда мне знать, что такое оборки и фонарики на рукавах?

Недели через три, в сопровождении Дусика, она приехала продемонстрировать свой наряд на предмет соответствия его требованиям «церковности». Маленький мужичок покорно стоял передо мной в простеньком костюмчике, и почему-то зелёного цвета. Не удивлюсь, если он в нём ещё в школе аттестат зрелости получал. Зато супруга поражала оригинальностью и эксцентричностью одежд. Не стану их описывать, всё равно не смогу, но априори соглашаюсь на всё. Женщина задумчиво смотрит в сторону супруга. — Батюшка, последнее время меня волнует несоответствие идеи моего платья цвету его костюма, я боюсь, что нарушается гармония. «Невеста» мельтешит на фоне зелёного супруга, а я, понимая всю нелепость происходящего, но боясь обидеть людей, только молча развожу руками. Вечером она вновь позвонила и сообщила, что решила заказывать новое платье.

Зато венчание прошло великолепно. Зрителей понаехало множество, правда «невеста» слегка паникуя, часа за два до прибытия к храму эскорта автомобилей, спрашивала меня о какой-то очерёдности входа в храм, но все недоумения к счастью удалось разрешить.

Потом, уже выходя из храма, она бросала в толпящихся сзади незамужних девушек свой букет. А те, подобно волейболисткам, визжа и смеясь, выпрыгивали ему навстречу. Довольный действом народ, устремился вслед за королевой бала к машинам, а сзади, не поспевая за всеми, и видимо, боясь потеряться, смешно семеня ножками, спешил Дусик в нелепом костюмчике зелёного цвета.

Но, всё-таки, таинство, даже если люди и забывают о его сути, остаётся Таинством, и наблюдаешь порой, как человеческая слабая плоть не выдерживает присутствия благодати.

Во время венчания девушки нередко теряют сознание. Мамочки жалуются на спёртый воздух в храме и на жар от горящих свечей, хотя мы никогда не венчаем прилюдно, и такого рода объяснения мною не принимаются. Причина скорее в том, что всё чаще широкие юбки белоснежных подвенечных платьев невест скрывают уже значительные сроки беременности. Помню, венчал юную девочку шестнадцати лет и мужчину лет тридцати пяти. На его фоне она выглядела совершенным ребёнком, и в тоже время этот ребёнок сама уже готовилась стать мамой. Тонкая высокая шейка, такие же худенькие ручки. Во время венчания девочка вдруг медленно, словно свечечка, начала оплывать на пол. Потом, заметив вдоль стены стоящую лавку, улеглась на неё вместе с ногами.

Я неспешно продолжаю читать молитвы, сродники, в том числе и жених, в растерянности обступают молодую. Та лежит и в прострации улыбается своим видениям. Но через минуту жених уже стоит на положенном месте с юной супругой на руках. Он держит её, точно бездыханное тело, с запрокинутой головой и безжизненно свисающими вниз руками. Однако мужчина твёрд в своём намерении продолжить венчание, и всем видом старается мне это показать. Спрашиваю:

— И что будем делать?

— Венчаем дальше, батюшка.

— Так венец не фуражка, как мы его на её головку крепить станем?

Благо, мои помощницы подсуетились и прохладной святой водичкой привели девочку в чувство. Правда, до последней минуты её приходилось поддерживать под руки, а венчальную свечу передали свидетельнице.

Если теряют сознание молоденькие девчонки, то это в порядке вещей, но когда на пол храма опрокидывается большой сильный мужчина, то здесь на беременность уже не спишешь. Идёт венчание. Поворачиваюсь лицом к открытым царским вратам и, воздев вверх руки, готовлюсь произнести венчальный возглас: «Славою и честию венчай их», как слышу звук рухнувшего тела. Оборачиваюсь и вижу жениха распростёршимся на полу. Невеста отскочила в сторону, на её лице недоумение и испуг. Общими усилиями приводим незадачливого жениха в чувство. Он не совсем понимает, чего от него хотят, но потом всё-таки встаёт на место. Вновь воздеваю руки, произношу возглас, и молодой человек опрокидывается навзничь, да так резко, что чуть было не увлекает за собой свидетеля. Жених падает, а его ноги в ботинках сорок четвёртого размера с новыми кожаными подошвами по инерции взлетают вверх. Его вновь поднимают и усаживают на табурет. Он сидит, прислонившись головой к невесте, так и венчаем.

Правда, этот случай с сильной половиной человечества на моей памяти единственный. Но если, кто-то думает, что мужики народ менее чувственный и ранимый, чем женщины, то он глубоко ошибается. Года два назад я присутствовал на росписи в загсе. Помню, как после всего к жениху подошёл свидетель и пошутил:

— Не понимаю, как ты решился расстаться со свободой и стать семейным человеком?

Каково же было моё удивление, когда через год я, просматривая видеозапись уже с его свадьбы, увидел как этот большого роста могучий крепыш в момент, когда они оба с женой поставили подписи под одним документом, не совладал с чувствами и заплакал. Он стоял и плакал, как дитя, а жена успокаивала его и гладила по волосам.

Такие мы мужики, какие бы мы ни были большие и сильные, нам очень важно, чтобы нас любили. Мой друг отец Виктор этой зимой заболел и попал в больницу с двусторонним воспалением лёгких. Он сгорал от высоченной температуры, и врачи как могли, боролись за его жизнь. В самый критический момент к нему пустили матушку. Она наклонилась над ним и просит: — Витенька, ты только не умирай, держись. Ты же сам знаешь…». Батюшка, предвосхищая её слова, подумал: «Сейчас она скажет «как я тебя люблю», и так, — говорит, — на душе хорошо стало. А матушка продолжает: — … детей кроме тебя, кормить некому. А их у тебя вон сколько, и кому они, если помрёшь будут нужны»? — Действительно, — согласился батюшка, — никому», — поболел немного, и на службу.

Разные случаи случались с моими молодожёнами, один раз даже трагический. Семья находилась на грани развода. Муж сильно выпивал, и жена ухватилась за идею повенчаться как за последнюю соломинку. Он согласился, и по её просьбе даже закодировался, но мне об этом ничего не сказали. Во время венчания молодые пьют общую сладкую чашу вина, вот он её и выпил. Сорвался и запил, а месяца через три семья распалась окончательно.

А один раз жених со свидетелем перед самым венчанием чем-то, видать, обкурились. Родственников понаехало, а их развезло, стоят и хохочут. Невеста плачет, а они заливаются. Вот беда какая.

Много случалось всего, и забавного, и грустного, но было одно венчание, которое меня потрясло и осталось в памяти на всю жизнь.

С Галиной мы познакомились в храме. Она подошла ко мне после службы и попросила соборовать и причастить её мужа. У Андрея, так его звали, обнаружили опухоль. Ему тогда ещё не было и сорока. Будучи по природе человеком терпеливым, он научился скрывать от окружающих боль, потому и болезнь открылась уже на последней стадии. После операции Галина привезла мужа домой. Тогда она и просила его соборовать.

Мы разговорились с Андреем. Вера в нём была, но правда очень маленькая, а вот надежды не было совсем. А без надежды в таком деле нельзя. Всё время, пока я его соборовал, он смотрел на меня с таким выражением лица, словно говорил: «Я понимаю, ты делаешь своё дело и хочешь мне помочь. Но только зря ты, парень, стараешься. Всё равно из этого ничего не получится. Я обречён». И, тем не менее, он даже было пошёл на поправку, но его настроение от этого не улучшилось. Она поменяла квартиру, чтобы у Андрея была отдельная комната и дети ему не мешали. А он спешил сделать в ней ремонт, чтобы ей потом, после него, было меньше мороки со всеми этими мужскими делами.

А месяца за два до кончины Андрея она попросила их обвенчать. Я назначил день, и они приехали в храм нарядные и торжественные. И ещё, может мне это показалось, но они были счастливы. Несмотря на то, что время их оставшегося счастья уже можно было исчислять часами. Остался в памяти землистый цвет лица Андрея и проступающая порой в их глазах боль от близкой и неминуемой разлуки.

— Ты хочешь связать себя навсегда? — спросил я её перед венчанием.

— Да, я хочу и в вечности быть вместе с ним. Здесь мы были вместе до обидного мало.

— Ты ещё молодая женщина, подумай, у тебя двое детей, и их нужно поднимать, хватит ли тебе сил?

— Бог не оставит, батюшка, моей бабушке после войны было ещё труднее.

Прошло уже много лет, и я иногда встречаю Галину. Она освоила мужскую специальность, занималась извозом, торговала запчастями к автомобилям. Сейчас купила огромный «патриот», чтобы ездить на дачу. Сыновья выросли, родились внуки. Так что, забот у неё, что говорится, «полон рот». Я иногда её встречаю, но никогда не вижу рядом с мужчиной.

Недавно она меня подвозила, и я спросил:

— Не жалеешь о том венчании?

Она помолчав:

— Вспоминаю то время, оно шло, и я понимала, что теряю мужа, наступало отчаяние, и я не знала что со всем этим делать. Но после того, как мы повенчались, я вдруг отчётливо поняла, что теперь всё, мы навсегда остаёмся вместе. Никогда ещё, как в те дни, я так остро не ощущала времени. Оно стало для меня управляемым, он уходил, а я каждую секундочку нашей жизни словно перебирала между пальцами, как ты свои чётки. Те два месяца научили меня ценить, то малое, что у меня есть, и быть благодарной, за то, что у меня есть. Я не думаю об Андрее «был», для меня он продолжает «быть».

Он умер на моих руках, и я сама закрывала ему глаза. Может от того, что я знала о его скорой кончине, и делала всё, чтобы ему было покойно, у меня нет на душе чувства вины, или какой-то недоговорённости. Словно он переехал в другую страну, а я остаюсь ждать его вызова. Когда-то он обязательно придёт, и я пойду за ним вслед».

А вскоре вся страна узнала о взрывах в метро. И думаешь, ведь никто из тех, кто погиб, не собирался умирать в тот день. Люди уходили по своим обычным делам, строили планы, а потом, буквально в мгновение их жизнь прервалась. Мы жалеем погибших, но жалеть нужно тех, кто остался. Теперь день изо дня месяцами они будут вспоминать, всё одно и то же. Ту самую минуту, когда любимый человек уходил из дому в то злополучное утро. Возможно, это было так: « — Быстренько иди сюда, целую и я побежал, уже опаздываю! — Беги, беги, я умываюсь, вечером поцелуешь», или звонок по телефону: « — Я хочу тебе сказать что-то очень важное для нас обоих. — Прости, мне сейчас некогда, вечером скажешь, мы же договорились о встрече». Может, это было так, а может, как-то по-иному, точно не знаю, могу только предполагать.

Только не будет теперь этого вечера. Никто так и не скажет им оставшимся тех заветных слов, никто больше так не обнимет и не поцелует. Лишь остаётся подушка, которую можно обнять в надежде уловить запах того, кто уже не придёт. Мы неисправимы, и начинаем понимать, что были счастливы только тогда, когда его теряем.

Ночь, табло на часах говорит, что сейчас где-то около трёх. Проснулся и почему-то вспомнил про тот разговор с Галиной в её вездеходе, и то венчание. Рядом со мной, свернувшись калачиком, мирно спит моя матушка. В памяти всплывает и рассказ отца Виктора, который помирая в больнице, ждал от своей половины признания в любви. И я делаю неожиданное открытие: а ведь моя матушка за все двадцать пять лет совместной жизни так ни разу и не сказала, что она меня любит. Вот это здорово, а как же мы так поженились, без констатации самого факта? Спать сразу же расхотелось, и так стало себя жалко. Нет, так дело не пойдёт, матушку определённо следует обличить, утром, сразу же, как проснёмся.

Для сбора компромата мысленно возвращаюсь в те наши далёкие годы, и почему-то сразу вспоминаю, какими счастливыми глазами смотрела она на меня, когда я делал ей предложение. Потом, как старалась она подложить мне на тарелку самый большой и вкусный кусочек, как обшивала, стирала, гладила до появления всех этих чудо машин. Нужны обличающие факты, а в голову лезет всякая ерунда, как всеми силами она старалась дать мне поспать, когда появился на свет малыш. Потом, как вместе пришли в церковь, и она терпеливо выслушивала моё дилетантское «богословие». А когда, став священником, я получил самостоятельный приход, она ушла с прежней работы на зарплату в пять раз меньшую, ради того, чтобы быть рядом и организовывать клирос. Вспомнилось, как перед первой нашей Пасхой, когда не было денег на красные облачения, она пошла на рынок и продала свою единственную ценность — новую шапку из голубой норки.

Воспоминания, тесня, и наплывая друг на друга, выстраивались в одну большую непрерывную цепь обличений, но только уже меня самого. Вот так, Саша, получается, что рядом с тобой, вот уже целых 25 лет, живёт человек, который и живёт-то ради тебя, а ты этого до сих пор не понял. А для любви слова, оказывается, вовсе и не обязательны.

Вглядываюсь в её лицо, и хотя на дворе ещё темно, отчётливо вижу ту самую девчонку, которая согласилась идти по жизни рядом со мной, и идёт вот уже целую четверть века. Мы привыкаем, что кто-то живёт рядом, для нас становится нормой быть кем-то любимым, что о нас кто-то постоянно заботится, и на него можно свалить кучу всяких домашних рутинных дел. И, кажется, что так будет всегда, но в том-то и дело, что «всегда» в нашем конечном мире не бывает, когда-то это «всегда» рано или поздно заканчивается. И можно так и не успеть научиться быть благодарным, а потом ненавидеть себя, что вовремя не целовал эти глаза и эти руки.

Пытаюсь вспомнить, а когда сам ей говорил, что люблю, когда последний раз дарил цветы? И хотя в комнате темно, понимаю, что мои щёки начинают пылать. Нет, нужно в корне всё поменять, завтра же, нет уже сегодня, я скажу ей, что люблю её, и очень сильно. Нет, это неубедительно, что значит «очень сильно»? Скажу просто, что люблю её, но зато целых пять раз, или лучше десять, и так каждый день, или, в крайнем случае, через день. Правда, она может заподозрить, что я где-то в чём-то проштрафился. Ну и пусть, потом перестанет, пора ей привыкать к новой хорошей жизни, вот с этой самой минуты.

Засыпаю довольный собой, успевая краем глаза заметить цифры на электронном светящемся табло. Всё, время новой жизни пошло.

В круге света

Ещё в самом начале моего пути постижения церковной премудрости, а это те, уже безконечно далёкие, одновременно страшные и прекрасные 90‑е годы последнего столетия ушедшего тысячелетия, стою я, как сейчас помню, в очереди на исповедь. Исповедует отец Нифонт, второй священник нашего храма. Он до сих пор, несмотря на свои шестьдесят с хвостиком, всё такой же стремительный и быстрый на подъём. А тогда-то батюшка был ещё совсем молодой, но исповедовал точно так же, по-военному быстро и лаконично.

В ту минуту перед аналоем с Крестом и Евангелием стояла маленькая благообразная старушка, в не по росту большой синей кофте и белом платочке на голове. Слышу, как батюшка всё пытается чего-то добиться от бабушки, а та упорно молчит. Отец игумен злится, и от этого растерявшаяся исповедница молчит ещё больше. Наконец батюшка не выдерживает, кладёт ей на голову руку и поворачивает бабушку лицом к народу. Потом он слегка похлопал ладошкой по голове старушки и объявил:

— Пожалуйста полюбуйтесь, друзья мои, — перед вами живой труп. Да-да, именно труп, потому что не помнит ни одного своего греха. Ей не в чем каяться, видите ли, — она святой человек. А раз так, то это не я должен её причащать, а сам из её рук причащаться.

Бабушку он, правда, всё-таки причастил, но именно тогда во мне появилось понимание, — насколько это важно уметь видеть в себе грех, и как легко оказаться в положении «живого трупа».

А сегодня такое состояние души встречается сплошь и рядом, человек до последнего дня не решается на исповедь. В нашем храме, кстати, есть такие прихожане, которые годами посещают воскресные службы, слушают проповеди, но не исповедаются и не причащаются. И сколько им не напоминай — бесполезно, — наверно чего-то ждут. Но тот, кто первый раз сталкивается со священником уже на смертном одре, чаще всего не в состоянии вспоминать о грехах. И случаи, когда при таких обстоятельствах человек не только кается, но и действительно, по-настоящему обращается к Богу, — очень редки. Скорее их можно отнести к разряду чудес. Но они есть, и надежда на то, что такое чудо может вновь повториться — заставляет священника отзываться на просьбу причастить умирающего и, оставляя все дела, спешить к его постели.

Так, одна знакомая пригласила меня причастить своего отца:

— Он всю жизнь честно работал, заботился о семье. В церковь, правда, не ходил, но нам с мамой не мешал. И никогда не ругал Христа…

Отца парализовало, и теперь он не может говорить. Надела на папу крестик, но он никак не отреагировал. Батюшка, попытайся как-нибудь до него достучаться, — может, отец и причастится! Жалко его без напутствия отпускать, ведь родной человек.

Анатолий, так звали умирающего, лежал на кровати в маленькой комнате. Кровать стояла так, что лежащий на ней человек постоянно смотрел в окно. Был апрель, самое его начало, до Пасхи оставалось три недели. Шёл мелкий дождь, в окошко виднелись голые мокрые ветки тополей, и иногда на них садились птицы. Но эту серую безрадостную картинку видел я, а что видел со своего места парализованный человек, сказать не могу.

Трудно разговаривать с больным после инсульта, даже если у него и не отнялась речь. Всё равно он часто заходится рыданиями, я много раз это видел. Плачут даже самые, вчера ещё, крепкие мужики.

О женщинах сказать ничего не могу. Занятно, но меня никогда не приглашали к парализованным женщинам. Наверно мужчины, в отличие от женщин, теряются больше, и о батюшке, как правило, не вспоминают.

Но Анатолий не плакал, а просто лежал и смотрел на меня. Видимо, способность смотреть, — это единственное, что у него осталось…

Думаю, как же мне тебя, мил человек, исповедовать? И вдруг вспоминаю, как в романе у Дюма граф Монте-Кристо разговаривал с расслабленным. Он задавал тому вопросы, и если граф попадал в точку, человек в подтверждение закрывал глаза, а если нет, то его глаза оставались открытыми.

— Анатолий, сейчас я попробую поговорить с вами, — и рассказал больному о том, как мы могли бы с ним пообщаться. Вы меня понимаете?

Анатолий закрыл глаза.

— Я пришёл к вам в дом, чтобы вы покаялись, а потом и причастились. Вы согласны исповедоваться?

Тот в подтверждение снова закрыл глаза.

— Анатолий, вы верите в Христа как в Бога, вы верите, что Он умер и воскрес ради нашего с вами спасения?

Его глаза вновь закрылись.

— Вы хотите принять Святые Дары?

— Да, — подтвердил человек.

А потом у нас с ним состоялся долгий и обстоятельный разговор. Только говорить постоянно приходилось мне, а ему — отвечать глазами. Наконец, я прочитал над ним разрешительную молитву.

— Анатолий, сейчас будем причащаться, вам необходимо проглотить Дары. Вы в состоянии это сделать?

Мужчина часто заморгал глазами. Я подозвал его дочь и с её помощью сделал всё как нужно.

После причащения, разоблачаюсь и укладываю вещи в требный чемоданчик. Вдруг смотрю, правая парализованная рука больного отрывается от постели и начинает потихонечку подниматься. Пальцы руки собираются в щепоть, видно, как трудно даются ему эти движения. Но рука, ещё минуту назад непослушная хозяину, двигалась. Сперва я никак не мог понять, что он задумал, а потом догадался: Анатолий хочет перекреститься. И делает это очень медленно, но правильно. Человек перекрестился парализованной рукой! Потом так же медленно взял в руку свой крестик и поднёс его к губам. Он целовал крест! Я стоял как зачарованный, у меня даже слёзы навернулись. Только что на моих глазах произошло чудо.

Он лежал и смотрел в окно, но только сейчас его взгляд был совсем другим, нежели тот, что в самом начале. Он явно что-то видел, и это что-то его полностью захватило, и всё окружающее для него вовсе перестало существовать. Я тихонько, чтобы не потревожить больного, собрался и вышел из комнаты.

Анатолий умер через три недели, это случилось на Пасху, и мы отпевали его в храме Пасхальным чином. Никто так никогда и не узнает, что он видел тогда в своём окне, но скорее всего, что-то очень хорошее, потому что до сих пор я не могу забыть выражения его тогдашних восторженных глаз.

Как-то рассказал об Анатолии одному знакомому батюшке, тот служит у нас в областном городе.

— Как же, как же. Помню похожий случай с моим соседом по дому. Был у меня сосед, много лет он проработал шофёром в Норильске, а потом перебрался к нам в город. Прожил какое-то время, и вдруг обнаружили у него онкологию. Болезнь развивалась так быстротечно, что помочь ему уже было невозможно, и человек умирал. Когда я пришёл к нему в дом, то это был совсем другой человек. Мой знакомый высох и уменьшился наполовину, пищи он уже не принимал, а изо рта у него на подушку стекала густая слюна.

Бывший шофёр раньше никогда не исповедовался, и я решил, что если у меня не получится его причастить, то хотя бы исповедую, но он едва уже мог говорить. Было понятно, что человек умрёт со дня на день. Тогда я его спросил:

— Брат, скажи, — ты раскаиваешься перед Богом в своих прегрешениях? Скажи, но только искренне. В ответ он только и смог произнести одно слово:

— Каюсь.

До сих пор удивляюсь, как мне удалось тогда его причастить, но он проглотил маленькую крошечку причастия. И что ты думаешь, я приходил к нему на первой неделе Великого поста и был уверен, что через день другой он умрёт.

Но он прожил все семь недель Великого поста и скончался на Пасху.

Все эти дни мой сосед не принимал пищи, — откуда у него появились жизненные силы, — неужели от этой маленькой частички Святых Даров? А может, причина в этом в его единственном слове: «каюсь»? Но что же тогда вместило в себя это слово?

Такое впечатление, что Господь специально оставил моего соседа на весь срок Великого поста отпоститься за всю жизнь, и выжечь из его души всю нечистоту. Не могу объяснить, что произошло с этим человеком, но то, что случилось чудо, — в этом я не сомневаюсь.

Истинно, покаяние творит чудеса! Только подлинного покаяния достигают единицы. Оно подразумевает полный отказ от того греховного, что ещё вчера для тебя могло быть самым ценным и жизнеопределяющим, а с той минуты, когда обратился ко Христу — вдруг перестаёт вообще что-либо значить.

Но мы, человеки, существа гордые, и не хотим меняться. Нас бы вполне устроило, если бы весь окружающий мир прогнулся бы под нас, а никак не наоборот.

Как трудно человеку признаться священнику, что ему досаждают блудные помыслы, о желании подсидеть коллегу, о том, что утащил с работы какую-нибудь ерунду, на которую в других обстоятельствах бы и не глянул, а вот стащил, и сердце греет. И не пойдёт к исповеди, стыдно, ведь о нём могут подумать, что он мелочный, крохобор, блудник. Словно мы чем-то отличаемся друг от друга и ты слеплен из особого теста.

Несколько лет назад у нас в одной из семинарий учился индонезиец. Потом его рукоположили, и он вернулся к себе на родину. Хороший батюшка, много трудится, открыл уже пять православных приходов. Когда он только стал священником, владыка благословил ему исповедовать причастников. Молодой батюшка заволновался:

— Я не так хорошо знаю русский, чтобы понять, в чём люди будут исповедоваться.

Но наши отцы его научили:

— Ты вот как делай. Если понимаешь, что тебе говорят, — кивай головой и повторяй: — Помоги, Господи.

А когда не будешь понимать — качай головой и делай так: — О‑ё-ё-ёй.

Когда батюшка-индонезиец стал исповедовать, народ сразу смекнул в чём тут дело, и если к другим священникам на исповедь шли единицы, то там, где чаще всего звучало: «о‑ё-ёй», всегда был аншлаг.

Но даже, если преодолел стыд ты и признался в грехе, то этого мало. От него ещё нужно и отказаться, а вот это уже сложнее. Но без изменения образа жизни — бесцельно перечисление грехов, даже если при этом и слезами умоешься, очищения-то нет…

Зато как легко каяться в том, чего не совершал. Наверно потому и собираются такие толпы на подобные потешные покаянные стояния. Это же как благодатно вместе со всеми опуститься на колени, бить себя в грудь и «каяться» за «восстание декабристов, за участие в гражданской войне, за отречение от Бога на 18 съезде ВКПБ», и ещё за множество таких же странных грехов по списку. Вроде как и покаялся, может даже и поплакал вместе со всеми, да только ни к чему такое «покаяние» тебя не обязывает, и на жизнь твою ровным счётом никак не повлияет.

Я заметил: нас постоянно тянет подменить подлинное покаянное чувство каким-нибудь внешним ритуальным действием. Так что, если кто-нибудь догадается ввести у нас продажу православных индульгенций, то это будет самый ходовой товар…

А недавно узнал: оказывается, у индийцев в древнем ведическом периоде почитался бог, которого они называли Варуна. Бог этот был у них верховным и полагал начало всем остальным богам. Варуна — единственный, к кому они обращались с покаянными псалмами. Во искупление дурных поступков этот бог требовал от человека только одного — искреннего сердечного покаяния. Грешник каялся и у них с верховным божеством вновь устанавливались добрые доверительные отношения.

Одновременно с Варуной индийцы почитали и второстепенного бога Индру — беспощадного, чувственного бога-пьяницу, размахивающего дубиной налево и направо. Этой дубиной Индра даже убил собственного отца за то, что тот не дал ему вовремя опохмелиться «сомой». Для того, чтобы задобрить Индру — достаточно было на его жертвенник полить этой самой древней водочки, «сомы», и отношения возвращались в норму.

Прошло несколько веков и почитание Варуны у индусов практически снизошло на нет, а вот Индра превратился чуть ли не в верховное божество…

Оно и понятно, наша греховная суть не меняется, зачем каяться, трудиться над душой, куда как проще: распил с богом поллитру и плыви себе по течению!

Батюшка из Вятской епархии рассказывал мне весьма поучительную историю о почитании в их местах так называемых «огненных младенцев»…

Ещё в конце XIX века в деревушке недалеко от городка Белый Холунец (или по-другому называют: Белая Холуница, Белые Холуницы) жила семья. У них было шесть человек детей. Легенда мало что говорит о матери, но известно, что отец у детей был. Семья жила крайне бедно, старшие дети постоянно побирались. И вот то ли год тогда был голодный, то ли соседи, устав от побирушек, перестали подавать, но однажды отец, видимо отчаявшись свести концы с концами, помутился рассудком и зарубил трёх самых маленьких ребятишек. Зарубил и их останки пытался сжечь в печи своего дома. Соседи потом свидетельствовали, что видели как из печи вылетели три белых голубя.

После того, как случилось такая беда, тамошний батюшка собрал потрясённых жителей и обличил народ в равнодушии к судьбе голодающих детей, или, попросту говоря, в нашем человеческом немилосердии. И чтобы память об этом грехе у людей не затихала, он и стал проводить в тех местах ежегодный покаянный крестный ход. Со всех мест собирался народ и шёл в ту деревню, к месту трагедии. Служили панихиды в память о невинноубиенных младенцах и каялись, что попустили свершиться такому. Тогда же была написана икона святых, в честь которых крестили тех детей, она сохранилась и до сего дня.

В советские годы хождения в память о младенцах не прекращались, и люди, несмотря на противодействие властей, собирались и шли к месту гибели «огненных младенцев». Тогда начальство распорядилось снести сам домик, где жили дети, и даже печь, в которой обезумевший отец сжигал своих чад. Но люди поставили на месте дома крест и продолжали ходить.

В наше время крестные ходы возобновились, к назначенному дню в Великий Холунец из многих мест собираются тысячи людей и во главе с батюшкой три дня идут к тому заветному месту.

— Только, вот что замечательно, — рассказывает мой собеседник, священник с академическим образованием, — в сознании людей меняется легенда того страшного события. В сегодняшнем изложении можно даже услышать, что семья та была вовсе и небедная. А отец убил детей, чтобы таким кардинальным способом обеспечить себе более комфортную жизнь. В современных пересказах он уже рисуется извергом, который и в психлечебнице не покаялся. В глазах людей это, чуть ли не первый во всей России родитель, занявшийся планированием семьи. Ну и плюс ко всему, своим преступлением ещё и оправдавший аборты. Мол, чем потом убивать детей, лучше это сделать до их рождения. Отец из потерпевшего от нелюбви и равнодушия окружающих, превратился в главного злодея, которому эти же окружающие выражают своё гневное осуждение.

Теперь этот крестный ход совершается как протест против абортов, духовники отправляют участвовать в нём женщин, совершивших такой грех. Составлена молитва убиенным отрокам, в сознании людей они уже стали святыми, им молятся, чтобы Господь простил непутёвых родителей, а так же и те, у кого не получается зачать детей.

Я разговаривал с участниками крестного хода. Помню, как одна женщина (за свою жизнь она сделала пять абортов) мне сказала:

— В трёх крестных ходах я уже участвовала, осталось ещё два. Пройду, и грех с меня спишется.

Какое искушение — внешними делами подменить внутренний покаянный плач души. Очень тонкая грань:

Одно дело, когда человек дополняет этот плачь участием в крестном ходе, а другое — когда подменяет. И тогда крестный ход превращается в некую индульгенцию, или ещё хуже — просто в языческую мистерию.

И ещё, смотри отче, как происходит подмена.

Да, аборт — грех тяжёлый, но это грех всё-таки личный, вот этого человека, или мужа и жены, решивших избавиться от дитяти. Главное — напрочь исчезает покаяние во всеобщем грехе равнодушия и нелюбви.

«Вот сатана просил, чтобы сеять вас, как пшеницу», — не просто так Христос говорит апостолу Петру эти слова. Обвиняя во всех грехах несчастного отца, мы оправдываемся, и вновь всем нам есть дело только до самих себя.

Путь подмены, занявший у индийцев несколько веков, мы прошли за несколько десятилетий.

Мы удивительные существа, и как часто наш ум направляется на преодоление непреодолимого. Казалось бы, ясно сказано: «Какой выкуп даст человек за душу свою»? Оно и понятно, там, на Небесах, совсем другие ценности, чем у нас, живущих здесь на земле. И то, что драгоценно здесь, там может не иметь никакого значения. И пока тебя не призвали в вечность, спеши «запастись маслом для твоего светильника», перековывай страсти в добродетели.

Так нет же, узнаю о новом способе обойти все эти проблемы, не заморачиваясь никакой духовной жизнью. Читаю инструкцию «по спасению и преодолению родового греха», мне её мои семинаристы подарили, говорят, ходят теперь у нас в городе агитаторы, возле храмов распространяют. Оказывается, ещё здесь, пока жив, нужно открыть «личный расчетный счёт на небесах». Поскольку никакие деньги в том мире не котируются, их нужно конвертировать в молитву, и лучше всего, если это будут молебны. В год нужно заказывать как можно больше молебнов, хорошо бы не меньше ста, но лучше двести. И так каждый год. Ни один разумный человек такого количества молебнов не заказывает, а ты заказывай впрок, на будущее. Потом они тебя очень даже выручат.

Господи, помилуй, снова индульгенция!

Займись исправлением родового греха, у буддистов это что-то наподобие родовой кармы. Весьма предусмотрительно: лучше этим заняться здесь и сейчас, чем родовой грех потащит тебя там в место мучений. С этой целью подавай нищим, но (и здесь в инструкции стоит восклицательный знак) не больше десяти рублей одному человеку в день. И ещё, очень желательно заказывать заупокойные сорокоусты за прямых предков, но (и снова тот же восклицательный знак) не чаще одного раза в квартал. К инструкции прилагаются образцы записочек для молебнов, список образов Пресвятой Богородицы, которым следует заказывать такие молебны, и такой же список святых. Я, было, подумал, что эта инструкция — плод творчества каких-нибудь сектантов, — так нет же: в образце заказа первым значится имя патриарха, а, следовательно — эти люди причисляют себя к Русской Православной Церкви.

Трудно сказать, кто они, зато вновь налицо подмена.

— Эй, не тормози! Проявляй изобретательность, облегчи своё бытие здесь, и зарезервируй себе местечко там..

Перед исповедью у себя в храме произношу как-то краткую проповедь:

— Прежде чем христианин придёт на исповедь, он уже должен найти, увидеть в себе грех, и возненавидеть его всей душой. Видишь, что грех перерос в страсть, — плачь перед Богом, проси Его помощи избавиться тебе от этой зависимости. А потом уже спеши сюда в храм, подходи к Евангелию с Крестом и кайся.

Хорошо так сказал, прочувствованно. Ещё находясь под впечатлением собственных слов, подхожу к месту исповеди и приглашаю людей:

— Пожалуйста, подходите. Смотрю, из толпы исповедников навстречу мне выдвигается незнакомая бабушка в цветастом деревенском платке и душегрейке из чёрного искусственного меха. Несмотря на внушительные габариты она юрко, опережая других, оказывается рядом со мной.

Подойдя ко мне, она со знанием дела положила передо мной на аналой свечу, так поступают почему-то те, кто приезжает к нам из одной нашей бывшей братской республики. Я их по этому признаку сразу и отличаю. Слышал, будто тамошние отцы таким образом учат свою паству жертвовать, прежде чем идти на исповедь. Положила и молчит, спрашиваю:

— Матушка, вы хотите покаяться?

В ответ она кивнула, и снова молчит.

— Много грехов-то, а, мать? — пытаюсь настроить бабушку на нужный лад.

— А до фига! — кричит старушка, и словно заядлый картёжник, азартно, широким замахом, швыряет мне на Евангелие десятку. Швырнула, и, наклонив голову, расчувствовавшись, со слезою в голосе произнесла:

— Давай, уже, накрывай.

Тогда я и вспомнил моего отца Нифонта, как он предъявил нам ту маленькую благообразную старушку и, похлопав ладошкой ей по голове, произнёс: «Вот, пожалуйста, полюбуйтесь, друзья мои. Перед вами живой труп».

Пытаюсь сообразить, мне-то что делать, может, последовав примеру отца игумена, развернуть её к народу, и так же, похлопав ей по голове, задумчиво произнести: «Вот вам, пожалуйста»!

Но не стал, его-то бабушка была маленькой и кроткой, а у меня вон какая боевая, такая и в ответ нахлопать может. Да и какие к ней претензии: свеча на месте, десятка уплачена, всё чин по чину. От греха подальше, прочитаю-ка лучше разрешительную молитву.

Накинул ей на голову епитрахиль, и вдруг, всё это вышло как-то само собою, вместо того, чтобы читать молитву, закачал головой: и, словно тот батюшка индонезиец выдохнул горестно и протяжно:

— О‑ё-ё-ё-ёй!