Воспоминания: первые сорок лет моей жизни

Протоиерей Михаил Васильевич Труханов родился 14 сентября (1 сентября ст. ст.) 1916 года в селе Большая Тарасовка Клинцевского района ныне Саратовской области в семье священника Василия Труханова. В 1923 г. семья переехала в Ташкентскую епархию. С 1926 по 1930 г. – учеба в школе, после чего, освоив навыки фотограмметриста (в Ташкенте батюшка заканчивает годичные курсы чертежников-картографистов), «работал в тресте Геодезии, астрономии и картографии. В летние сезоны побывал в четырех комплексных экспедициях (1934–1937)». В 1937 г. о. Михаил едет в Москву и поступает в Институт геодезии и картографии. Здесь 25 февраля 1941 г. его арестовывают и осуждают на восемь лет. Он отбывает срок в Унжлаге (в разных лагпунктах), а в 1946 г. его перебрасывают на Дальний Восток. В феврале 1949 г. батюшка получает формальное освобождение из лагеря, но фактически оставлен в Ванино до особого распоряжения.

Начинается время вынужденного поселенчества рядом с местом отбывания наказания. До марта 1951 г. батюшка находится на Дальнем Востоке, потом его этапируют в Красноярский край (Канский р-н, с. Абан), где он живет до 1953 г. В селе Абан по молитвам батюшки Господь исцеляет болящую Анну от рака. И опять – новый арест, осуждение на 10 лет и пребывание в Омском лагере до освобождения 11 мая 1956 г. В этом лагере происходит чудесное событие: отец Михаил работает врачом-кардиологом, рентгенологом, заведующим эпидемиологической лабораторией.

После досрочного освобождения и полной реабилитации он едет в Москву. В том же 1956 году происходит регистрация брака с Верой Александровной Леонидовой, верной помощницей все долгие годы его заключения. После возвращения из лагеря о. Михаил восстанавливается в Институте геодезии и картографии.

В 1958 г. архиепископ Черниговский Андрей рукополагает его в сан священника. Начинается путь многоскорбного приходского служения.

С октября 1963 г. о. Михаил, сдав экстерном экзамены за семинарию, в течение четырех лет (первый –год заочно) обучался в Московской Духовной Академии. Закончив ее блестяще 15 июня 1967 г., он получил степень кандидата богословия. За это время имел две награды: наперсный крест и протоиерейство.

До 1979 г., пока не последовал уход за штат на пенсию, батюшка служил в Московской епархии, в Подмосковье. Он опять оказался в центре гонений на Церковь в 1960-е годы. За ревностное служение ему не давали подолгу служить на одном месте.

В 1990-е годы начинается открытое старческое окормление о. Михаилом верующих, многие из которых стали его духовными чадами. Это были не только москвичи, но и жители других мест России. Всем он был близок и доступен. У него собирались простые люди из народа и монашествующие, ученые и врачи, военные и творческая интеллигенция.

В 1993–2000 гг. о. Михаил опубликовал ряд богословских работ (см. Приложение).

С начала 2000 г. батюшка начинает тяжело болеть. Но продолжает принимать людей, молиться и помогать в самых затруднительных обстоятельствах. С 2004 г. батюшка, несмотря на тяжелое физическое состояние, предпринимает дальние поездки к своим духовным чадам, непонятные многим его московским почитателям. Так, он едет в Нижегородскую область, а затем, после короткого перерыва, – в Белоруссию, где и скончался 16 марта 2006 г. Батюшку привезли в Москву и 20 марта похоронили на Ваганьковском кладбище.

Время гонений на Церковь в советский период принято сейчас сравнивать с раннехристианскими событиями церковной истории. Но масштабы богоборческого наступления на Христову веру при большевиках были иные, неизмеримо большие. Как глубоко церковный человек протоиерей Михаил не мог не попасть под молох уничтожения. Господь дал ему стезю быть бескровным мучеником за веру, свидетелем страшных мучений людей в сталинских лагерях и участником не менее страшной жизни на свободе, когда он был приходским священником. Что закаляло его дух, что делало его веру столь совершенной, что он выходил победителем из «пещи вавилонской»? Сам отец Михаил, не задумываясь, ответил бы: «Господь». Как-то в интервью его спросили, почему он в лагере призывал на помощь Бога, Христа, а не Божию Матерь, нашу скорую помощницу, покров и спасение? Отец Михаил ответил: «В тяжелейших лагерных условиях я обращался непосредственно к Христу Спасителю, потому что Он мне ближе всех. Когда нет опоры человеческой, когда никто, казалось, мне не поможет, я говорил в своем сердце: «Боже, будь со мной!». И Господь сейчас же откликался на мою молитвенную просьбу...».

Отец Михаил не родился с совершенной верой, она укреплялась в семье его отца, разделившего в 1938 г. участь тех тысяч православных священнослужителей, которые погибли за Христа в тюрьмах и ссылках. Священномученик Василий Труханов окончил свои земные дни на Колыме. Именно с него начинается путь сознательного крестного служения Богу в их роду. Как известно со слов о.Михаила, его отец, окончив Киевскую семинарию, пришел за благословением на будущее рукоположение в священство к великому киевскому старцу Ионе. Тогда же старец благословил и будущую мать о. Михаила –Акилину Ивановну на брак с Василием, хотя они не были даже знакомы. Акилина была воспитанницей киевского Введенского монастыря 8 лет. По окончании срока мать игуменья Клеопатра направляла всех взрослых воспитанниц к старцу решать, кому из них остаться в монастыре, а кому выйти в мир. Жизнь родителей о. Михаила в святости послушания Матери Церкви, во всяком благочестии и чистоте и стала основой для формирования личности о. Михаила.

Следует сказать еще об одном славном духовными делами представителе фамилии Трухановых – прадеде батюшки– Трофиме Труханове – деде Василия, крестьянине Самарской губернии. Он отличался и верой, и цельностью жизненных устремлений. Он был старшим в артели, промышлявшей сельским строительством домов и храмов «по чертежам». Им был выстроен каменный храм в том селе, где он остался на постоянное жительство.

Пора детства и юности у о. Михаила пришлась на тяжелейшее для Русской Православной Церкви время – 1920-е – 1930-е годы, период жесточайших массовых репрессий, когда в обществе повсеместно гнездились страх и отчаяние. Но не так было у верных Христова стада. Страх Божий, трезвость и сосредоточенность, молитва и упование на Бога сберегали православных от уныния и растерянности. Нам сегодня трудно понять, откуда могла появиться у батюшки его несокрушимая вера и преданность воле Божией, вера в Его всегдашнее милосердие. А она появилась именно из отцовской веры в любовь Христа. Отец Михаил впитывал в себя не страх и отчаяние окружающего мира, а любовь к Богу, которой горел его отец-исповедник. Прощальное благословение своего отца, протоиерея Василия, батюшка хранил в сердце всю жизнь. Провожая сына на учебу в Ташкент, отец сказал: «Мы – бедны, потому и тебе в дорогу ничего не даем, кроме хлеба и трешки денег». Тогда же он вручил сыну Святое Евангелие со словами: «Читай, размышляй и исполняй! Тогда Господь будет с тобою и тогда у тебя будет всё, что Ему угодно». За несколько дней до своего ареста отец прислал сыну Михаилу письмо. Оно стало прощальным: «Я не знаю, чем тебе заниматься в жизни, но только знай – я тебя благословляю семикратно на каждый день». Путь к горячей и твердой вере у о. Михаила был продолжением исповедничества и мученичества за веру протоиерея Василия Труханова. Сам батюшка не раз подчеркивал значение отца в своем духовном становлении, и даже в том, как складывались обстоятельства его жизни, он видел молитвенное водительство своего родителя.

Уже в юные годы о. Михаил сложился как твердо и глубоко верующий человек, знавший цену молитве, посту и священническому благословению. Он испил горькую чашу отвержения сверстниками только за то, что принадлежал к сословию «врагов народа».

Тем не менее, он учился старательно и настойчиво, молитвой смирял свое сердце от негодования на сверстников и несправедливости тех, кто имел власть давать учебу и работу или не давать. Горечь обид порой была столь велика, что, казалось, не хватит веры, чтоб ее побороть. Так, уже после своего ареста он испытывал чувства непонимания происходящего. Он писал об этом так: «Первые три дня в одиночной камере Бутырской тюрьмы я вопрошал Бога: «Как же так, Господи, я старался быть настоящим христианином, исполнял заповеди, постился, причащался – и я не понимаю, Господи, почему Ты так со мной поступил?». Но на третий день вдруг все прояснилось. И я уже стал благодарить Бога: «Господи, благослови новую страницу в моей жизни!». Это тайна Божия... Было благодатное осенение... Я понял: ТАКИЕ вещи не бывают по прихоти человеческой. Это воля Божья. А раз так, то я стал просить: «Благослови, Господи, грядущие в неволе годы...». Я уже почувствовал, что тремя днями дело не ограничится, что я проведу в неволе целые годы. Так оно и случилось. И уже там, в 212-й камере Бутырок, я просил у Бога, чтобы Он укрепил меня, чтобы я с РАДОСТЬЮ шествовал по тому пути, который определяет мне Его святая воля. И я всегда с радостью принимал все то, что мне пришлось пережить. Многих это изумляло, ибо с нами в камерах были и большевики, посаженные в застенки своими же «товарищами по партии».

Внутреннее чувство радости пострадать за Бога согревало батюшку все многотрудные годы его заточения. В первом издании воспоминаний ясно прослеживается эта сторона его жизненного пути. Образ святителя Филиппа, как твердого исповедника, всегда был для о. Михаила образцом дерзновенного Церковного служения. Но со временем для батюшки стало выясняться и другое. Единовременное мученичество и исповедничество – это одно, а растянувшиеся на долгие десятилетия, на всю длинную жизнь, они требуют от человека других усилий, другой оценки, другой стратегии и тактики поведения. Наверное, не случайно, что среди апостолов Христа батюшка с особым вниманием относился к «апостолу любви» Иоанну Богослову, который дожил до глубокой старости и умер, хотя и не мучеником, но свидетелем Христовой истины. Трепетное, благоговейное отношение о. Михаила к Иоанну Богослову во многом объясняет истоки сокровенного в самом отце Михаиле. Он считал, что сама по себе жизнь ребенка в православной семье не спасает его от ошибок. «Ибо хотя с самых детских лет я познал и страх Божий, и получил христианское воспитание в родительском доме, и позже был наставляем евангельским словом, но все эти, несомненно, весьма положительные данные в человеке еще не дают ему гарантии устоять и противостоять личными волевыми усилиями перед заманчивым услаждением соблазняющего акта греха». Его самого спасала предваряющая жизненные события молитва. Он рано узнал эту силу молитвы, которая помогает человеку в трудные моменты, когда и молиться нет сил. Любовь Божию батюшка ощущал и тогда, когда в трудный для него час искушения (физического изнеможения в лагере, телесных соблазнов и т.д.) Господь не оставлял и буквально спасал его за прежние молитвы.

Объяснить все то, что имел о. Михаил от Бога, можно лишь в какой-то степени. Понятно, что у него были особо верующие родители, что было особое суровое время, когда христианину было «легко» быть исповедником, пожелай только, но это не объясняет главного – за что Господь так возлюбил его, что оставил после всех лагерных перипетий, что сохранил после всех искушений после освобождения и дал мудрости помнить и донести до тысяч людей любовь Христову, которой он горел. За этим всем стоит избранничество батюшки «от утробы матери». В три годика он уже усердно крестил свою пищу и питие со всей серьезностью верующего человека, в девять лет по его молитве исцелился смертельно больной отец, а в двадцать лет в пустыне Туркестана он узнал присутствие рядом Бога. Всю свою жизнь отец Михаил нес глубоко в сердце такую любовь к Богу, которая может быть дарована только одним Богом и дана Своим избранным за их решимость свято верить и жить по евангельскому Слову.

Валентина Андреевна Звонкова

По диавольскому наваждению чрез безбожных правителей множество гордынею охваченных россиян, ранее поверивших во всемогущество Разума и отступивших от Церкви, от смиренного следования Евангельскому учению за Христом, вступило в преступный безбожный коммунистический замысел и приняло участие в сооружении в нашей стране современного варианта древней Вавилонской башни: «Сделаем себе имя почетных строителей и начнем строить (конечно же, без Бога) коммунистический рай на Земле»...

Соблазн велик! Ведь при коммунизме обещают полноту материальных благ и всяческих плотских наслаждений, поскольку самого понятия Бога как Вечносущего и Высшего над человеком тогда не будет; следовательно, не будет ничего, что уязвляло и смущало бы совесть в человеке; равно не будет даже понятия греха как нарушения, заповеданного Богом. Словом, живи и радуйся!

Задача ясна – строить коммунизм. И безбожники приступили к его построению в одной стране –нашей бывшей России.

Конечно же, для строителей в их безбожной стройке оказались врагами все верующие. Отсюда решение: ликвидировать все «очаги мракобесия» – храмы и монастыри, а всех верующих заставить подневольно выполнять самые трудоемкие и черные работы. Наиболее же активных среди верующих и ревностных в жизни духовно-нравственной – объявлять «врагами народа», т.е. лишать всех прав и даже самой жизни.

Таково у безбожников идейное обоснование расправы над верными чадами Православной Церкви.

За все время существования христианства – почти за две тысячи лет – не было такого множества пострадавших за Веру во Христа, за Церковь, за правду жизни христианской!

Взгляните на карту России. Вы не найдете на ней мест, где не подвергались бы притеснениям, гонениям, репрессиям за свои убеждения все, кто не разделял идеи атеизма и коммунизма. Это подтверждает сказанное в Писании: «Все желающие жить благочестиво во Христе Иисусе будут гонимы; злые же люди и обманщики будут преуспевать во зле, вводя в заблуждение и заблуждаясь» (2Тим. 3:12–13).

Известны многие факты сжигания в паровозных топках священников и засыпания их заживо землей в траншеях. Одного священника, увещевавшего веровать в Бога и жить по-Божьи, застрелили прямо в уста, а другого так «крестили» на морозе в проруби, что он стал оледеневшей статуей. Многих монашествующих и верующих мирян топили в реках и на море, многих расстреливали только за исповедание веры во Христа Бога.

В концлагерях, введенных после 1917 г., и ссылках верующие погибали от голода и холода, от непосильно тяжких работ. Истощенные, обессилившие и больные заключенные отдавались на истребительный произвол, унижение, оскорбление, побои; без всякого повода их направляли в карцер, ускоряя тем самым «освобождение» от лагерной жизни.

Первое место по пролитию невинной крови принадлежало в недавние годы столице: «О, город, проливающий кровь среди себя» (Иез. 22:3). Теперь стали доступны некоторые из прежде секретных подмосковных полигонов, в которых не тысячи, а многие десятки тысяч нашли захоронение. Часть из них расстреляны над траншеями, другие – в Москве, а сюда вывезены скрытно. Захоронения на таких полигонах засыпали землей, не оставляя и холмиков могильных, чтобы не было видно вовсе. Как сделалась блудницей верная столица, исполненная правосудия! «Правда обитала в ней, а теперь – убийцы» (Ис. 1:21). Правительство нашей многострадательной страны поистине состояло из героев кровожадности. Оно – правительство кровожадное – «спускало» планы и графики, определявшие и сроки, и категории населения, и число лиц, подлежащих аресту, расстрелу, направлению на принудительные работы и в ссылку. И все это – не только до, но и после принятия в 1936 г. «самой демократической Конституции в мире»!

Думается, некогда у нас все же будет построен величественный Храм, посвященный миллионам жертв – новомученикам и исповедникам Российским. Хотелось бы, чтобы в этом Храме, на северной стороне его, была изображена огромная карта России. И на этой карте выделены острова Архипелага ГУЛАГ, а на означенных островах – иконы наиболее известных пострадавших от безбожников. Разумеется, иконы всех, пострадавших за Веру, за Православную Церковь, за жизнь христианскую, создать невозможно. Да и имена многих из них ведомы одному лишь Богу.

Христианин, молящийся под сводом сего Храма, при одном взгляде на карту вспомнит пострадавших христиан; станет благоговейно в молитве обращаться к ним за помощью и благодарно прославлять Бога, засвидетельствовавшего любящее благоволение Свое над Россией тем, что дал нам такой великий сонм Святых, кровью своею освятивших землю нашу, оскверненную нечестием, блудодеянием, беззаконием.

Господи! Ныне, оглядываясь на свое прошлое, я усматриваю Твое любящее водительство, которое промыслительно всегда мне во благо помогало и избегать тяжких грехопадений, и укрепляло полученную мною в семье веру в то, что око Господне ясно видит все мое поведение в жизни, видит и знает дела мои, слова и мысли. Страх грешить запал в сердце мое, думается, с самого детства. И этот страх быть Богомнаказанным за грех, почти бессознательно ставил меня на путь христианской жизни. Довольно рано я приметил, что спокойствие, уверенность и смелость в поступках, в действиях были у меня именно тогда, когда я строго вел христианский образ жизни. Взрослея, я сторонился общаться с теми сверстниками, которые, шутя, легкомысленно срамословили и в герои возводили балагуров, гуляк и завсегдатаев вечеринок и танцплощадок, явно чуждых благопристойному христианскому поведению.

В 1930 г. мною была окончена школа-восьмилетка. Больше мне не пришлось учиться в школе (ни в «трудовую» школу, ни в школу для детей железнодорожников меня, как сына попа, не принимали). С таким-то восьмилетним образованием я осенью 1937 г. и поступил в институт. Впрочем, при поступлении в институт мною к заявлению было приложено удостоверение о сдаче экстерном экзаменов за десятилетку. (Незнание того, что мною в школе «не проходилось», смиряло Меня многие годы. Однако при всяком недоумении смирение давало мне некое светлое благодатное вразумление, и я уже не оставался в темноте моего невежества. При моем отъезде из Ташкента в Москву на вступительные экзамены в институт, инженер треста, давая мне производственную характеристику, шутливо заметил: «Все успешно будет у вас. Скорее поверю тому, что сам институт закроется, нежели тому, что вы в него не поступите»).

К занятиям в институте я относился добросовестно, и успешность освоения мною преподаваемого материала, судя по отметкам, признавалась даже отличной.

В конце 1937 г. мама мне написала, что папа, служивший в соборе города Алма-Ата, вместе с владыкою, настоятелем и протодиаконом был арестован 11 ноября 1937 г. и что более о нем она ничего не знает.

Итак, отец арестован, а я... Это известие потрясло меня и духовно заставило пробудиться: стал я прилежнее молиться, чаще бывать в храмах и яснее сознавать, что все наши тяжкие обстоятельства и скорби, как попускаемые нам любящим нас Господом, будут в конце концов нам же во благо и обращаться. Это же продиктовало мне и практическое поведение в жизни: я стал более внимательным к соблюдению заповедей Божиих, замкнулся от общения с однокашниками, стал чаще причащаться, и во мне пробудился больший интерес к знанию Священного Писания.

Так любящий Господь подготавливал и подводил меня к самому благому и лучшему, промыслительно уготованному для меня началу новой жизни: 25–26 февраля 1941 г. меня арестовывают, я оказываюсь в Бутырской тюрьме и начинаю свое 5555-дневное пребывание в школе смирения и молитвы, терпения и страдания и опытного научения тому, чтобы всецело уповать на всегда благую ко мне волю Божию. И как же я должен быть всегда благодарен Спасителю Богу за такое Его любящее ко мне, грешнику, благоволение!

В тюрьмах, пересылках, на поселении, в лагерях и на каторге, поистине, Господи, только уставы Твои «были песнями моими на месте странствований моих» (Пс. 118:54). «Благо мне, что я пострадал, дабы научиться уставам Твоим» (Пс. 118:71). «Прежде страдания моего я заблуждался; а ныне слово Твое храню» (Пс. 118:67). «Удел мой, Господи, сказал я, соблюдать слова Твои» (Пс. 118:57).

Ныне мы молимся:

«О Святии новомученицы и исповедницы Российстии! Вся концы Отечества нашего страданъми своими освятивши, яко общии за вся молитвенницы, умолите БОГА... да изведет Господь на жатву делатели Своя, си есть да не оскудевает Церковь пастыръми добрыми, иже имутъ просвещати светом истинныя веры столь великое множество людей, вере ненаученных или от веры отвратившихся.

Недостойни есмы милости Божия, обаче страданий ради ваших Христос Бог наш да ущедрит и помилует всех нас, в помощь вас призывающих. Да утверждается же Церковь русская кровьми и страдании вашими во спасение душ наших» (см. Службу Святым новомученикам и исповедникам Российским, 1983 г.).

* * *

Господи! «В руке Твоей власть над Землею». Ты владычествуешь над царством человеческим, и кому хочешь, даешь его. И, зная это, мы смиренно умоляем Тебя, Господи: «Воздвигни в правители страны нашей человека потребного, мужа по сердцу Своему» (1Цар. 13:14), дабы он, исполняя благую волю Твою, направлял россиян к вере, покаянию и спасительной жизни в Церкви Православной. Во славу Твою. Аминь.

Март 95– февраль 96.

Мой прадед Трофим с женою Вассою состояли в дворне одного помещика Тамбовской губернии. Работая вместе с теми, кто строил храм и дом в господской усадьбе, Трофим и сам научился «по чертежу» ставить здания. Впоследствии строители двух семей составили артель и стали брать самостоятельно подряды на сооружение в селах приходских храмов. Трофим в артели был за старшего.

Приехав в Самарскую губернию со своей артелью, Трофим построил в селе Клевенка кирпичный храм во имя Казанской иконы Божией Матери и навсегда остался жить в этом селе.

Сын Трофима и Вассы–Трифон, по жребию от общества, был отдан в солдаты, и, отслужив многие годы (последнее время состоял в отряде, охранявшем царский дворец в Санкт-Петербурге), возвратился в возрасте более сорока лет в родное село – в Клевенку.

Бывая в церкви, Трифон как-то пожаловался местному священнику на то, что остался без семьи: «Какая девка за меня такого, служилого, пойдет?!».

А священник возьми да и предложи ему: «Есть в селе хорошая девка Дуня, хороших родителей, но она с бельмом на одном глазу... Взять бы тебе ее».

Трифон ответил: «А что же, если она пойдет за меня, – возьму».

Так вскоре и состоялась свадьба восемнадцатилетней невесты Евдокии и Трифона, свыше сорокалетнего жениха. Детей у них было немного: старший сын, названный по отцу Трифоном (1858 г. р.), дочь Гликерия и младший сын Василий (1878 г. р.), мой отец.

Василий еще отроком в школьные годы приобрел навык в чтении и пении за богослужениями в своем сельском храме. Потому, призванный в солдаты, выполнял около двух месяцев обязанности псаломщика в походной полковой церкви, а затем поступил в Киевскую духовную семинарию, которую и окончил в 1899 г. со званием студента¹.

<Киевская духовная семинария помещалась под Андреевским собором, так будучи студентом, мой отец регентовал в этом соборе². >

В Киеве Василий Трифонович Труханов получил благословение на брак с Акилиной Ивановной Бондарчук (1878 г. р.), пробывшей восемь лет на послушании во Введенском женском монастыре. (Тогда экономически недостаточно обеспеченные родители могли своих детей – отроков и отроковиц с двенадцатилетнего возраста и, конечно, с их личного согласия

– передавать на воспитание в монастыри. Акилина с 14 до 22 лет находилась в монастыре, где прошла все виды послушаний: стегание одеял, выпечку просфор, пошив верхнего и нижнего белья, облачений, в том числе священнических, клиросные послушания.)

<+ В то время в Киеве подвизался старец Иона, к которому все шли за благословением, не только миряне, но и монашествующие. Особенно игуменьи монастырей направляли к нему своих послушниц по окончании срока их пребывания в монастыре: кому идти в мир, а кому оставаться в монастыре. Также и семинаристы, окончившие учебу, шли за благословением к старцу на выход в мир, на служение.

Матушка Клеопатра послала трех послушниц к старцу Ионе, в их числе была и Акилина. Отец Иона одну послушницу благословил остаться в монастыре, а двоих (в том числе и Акилину) благословил идти в мир. Ушли две послушницы, а Акилине старец говорит: «А ты останься здесь, сейчас придет твой жених».

Прошло немного времени, приходят на благословение семинаристы, и Василий в том числе. Отец Иона их благословил, и они ушли, а Василию говорит: «А ты подожди, тебя ждет невеста». Так мои родители получили благословение у старца Ионы на совместную жизнь.

Преподобный Иона Киевский (1794–1902), ученик прп. Серафима Саровского, был удостоен в младенческом возрасте посещения Рая в течение 12 дней. Два раза ему являлась Божия Матерь со святыми, основал в Киеве Свято-Троицкий монастырь³. +>

У моих родителей было двенадцать детей. Десять из них умерли в младенческом возрасте (до 3-х лет)⁴, так что в семье остались и воспитывались родителями двое детей: десятый–Иоанн (1914 – 29.VII. 1991) и одиннадцатый – я, Михаил (1916 г. р.). После меня родилась еще сестра Анна, но она прожила на свете лишь годик.

Отец назначен был на служение в село Большая Тарасовка (в 18 км от села Клевенка), откуда в 1923 г. перевелся в Ташкентскую епархию, где стал служить в рыбачьем поселке Бугунь, что в устье реки Сырдарьи, на берегу Аральского моря.

Голодный 1921 г. на Самарщине застал нас в селе Большая Тарасовка (ныне Клинцевского р-на Саратовской обл.). Помню, как мой старший (на два года) брат Ваня вечерами залезал на колокольню, чтобы в темноте из гнездовий взять руками галку и принести домой для восполнения скудного рациона. Затем пришла помощь продовольственная на детей через АРА⁵– булочки, сладкое кофе или какао. Если бы не АРА – погибло бы от голода людей много больше.

В начале 1922 г. морозной ночью конвой привел к нам – в кирпичный дом на углу улицы под одной крышей с помещением сельсовета – пойманных с поличным двух людоедов: то были муж и жена, съедавшие свою семилетнюю дочку. Мама на кухонном столе зажгла копчушку. Двое из конвоя остались с людоедами в кухне у входа, а третий, взяв у папы ключи, пошел открывать помещение сельсовета. Жаркое с человечьим мясом на противне конвойный поставил на стол у окна – близ устья русской печки, у которой стояла мама. Когда конвойные, стоя у самой входной двери, стали закуривать цигарки, женщина быстро подскочила к столу с противнем, горстью захватила человечину и стала запихивать себе в рот. Конвойные бросились к ней, одну руку схватили и за спину завели, а другой рукой она еще схватила горсть мяса, но в рот донести не успела: ей скрутили руку так, что она выпустила мясо, и оно упало на пол. Наш кот с рычанием бросился собирать эти куски.

Все это я, пятилетний, лежа на печке, наблюдал с высоты. Пришел третий конвойный для оформления какого-то протокола. Мужчина поставил подпись в указанном ему месте, а женщина не захотела подписываться. Людоедов от нас повели в пустые общественные продовольственные амбары⁶, стоявшие подле церкви на горе. Там их запирали, и там они замерзали: таково было наказание людоедам. Их крики, плач и жалобы слышались иногда более суток, затем стихали.

В Бугуни поначалу не было школы. Отец занимался с нами арифметикой и чистописанием, добиваясь от нас правильной каллиграфии, которой владел сам. Темы изложений были на прочитанные евангельские тексты. Учительские старания отца привели к тому, что мы получали от него уже пятерки; причем мы старались, чтобы оценочная пятерка сопровождалась дополнительным плюсом и даже двумя.

Отец говорил: «Нужно со смирением принять от наших предков то написание букв, какое нам оставлено. Не придумывайте к буквам каких-то завитушек; всякое отступление от правильного написания букв всегда есть непохвальное свидетельство гордого своенравия пишущего. Научитесь писать по-русски скромно, как всем и следует писать».

<Когда брату исполнилось 9 лет, а мне 7, отец усердно вопрошал перед престолом Господа, чтобы – по брошенному жребию – Господь указал, которого из нас назначил быть Он доктором, которого –священником. Мне очень хотелось тогда быть священником, и я горько заплакал, доставши жребий «доктора». В свои последние 7 лет жизни отец твердил, что мне профессором назначено быть от Господа. «Профессором» меня дразнили еще в школе (8 кл.) за то, наверное, что просто я лучше многих учился.

Мне вспоминается последнее – пред смертью преждевременной – письмо отца. Он писал, что «видел сон о будущем..., что будто я на гору высоченную карабкаюсь, а он, подталкивая снизу, мне помогает в этом». – Далек я был от медицины; но Господня воля перемен не знает, и.… я невольно ближе к медицине становлюсь. Идут годы: коллег своих я удивляю знанием вопросов трудных в медицине, но в то же время часто поражаю их же своим невежеством в вопросах легких, сказывается отсутствие систематических знаний. И теперь, оглядываясь на прошлое, во всем я нахожу определение промысла Творца, в согласии с коим, по молитвам отца, я должен был стать доктором

.

В поймах, вблизи устья Сырдарьи, сазаны в воде просто кишели. Ловить их на самодельные крючки с кусочками теста не представляло труда; леской служила катушечная нитка десятого номера, вдвое скрученная. На мелководных перемычках между озерками, когда мы, задравши штанишки, переходили вброд, килограммовые сазанчики тыкались в голые ноги и щекотали так, что я пищал, топал в воде ногами и просил брата Ваню рыбок отпугнуть.

Рыбаки тамошние сомятину не ели. Больших сомов сдавали в пункт «Заготрыба», а когда попадались сомята до 10 кг, то их просто из лодок выбрасывали на берег собакам и свиньям. Помню, мы с братом вскоре по прибытии в Бугунь из Самарщины (после голодовки, там пережитой), пришли на берег моря тогда, когда возвращались лодки с уловом. И вот на наших глазах рыбаки на песчаный берег неподалеку от лодки выкинули сома килограмм на семь, к которому сейчас же подбежали собаки. Собак мы отогнали, и стали сома подтаскивать ближе к лодке.

Рыбаки нам говорят: «Оттащите сома подальше, пусть собаки его съедят».

– А нам можно взять его себе?

– Берите, если есть у вас собака.

Вдвоем мы поволокли по песку сома домой. Мама обрадовалась и стала его потрошить.

Примерно через час пришли к храму (а мы жили при храме) две женщины – жены рыбаков, выбросивших пойманного сома собакам. Когда отец и мама вышли к ним, они сказали: «Не позорьте нас, батюшка: у нас здесь, кроме собак и свиней, никто сомятину не ест. А ваши дети сегодня потащили с берега соменка, нам сказали об этом мужья. Они позволили взять соменка для собаки, но мы-то знаем, что собаки нет при храме. Так вот, пожалуйста, примите осетринки и икорки свеженькой, ешьте на здоровье, только нас не позорьте больше».

В Тамерлановке, ныне районное село Чимкентской области <+ сильно заболел мой отец Василий. Повезли его на лошади в больницу, живот у него уже посинел. Врачи сказали: «Уже поздно, помощи оказать не можем». Вернулись назад, умирать.

Сознательно, по просьбе смертельно болящего отца моего иерея Василия, в августе 1925 г., на девятом году, я стал на колени перед образом Спасителя и трижды произнес по подсказке отца молитву: «Господи! Исцели болящего отца моего, во славу Твою». Затем отец сказал мне: «Теперь трижды прочти, молясь, Отче наш». Я исполнил.

После чего отец подозвал меня к себе, благословил, я поцеловал его, и он сказал мне: «Иди теперь в сад, погуляй там, а я усну».

Через день отец стал здоровым, сидел с нами за столом и обедал +>⁷.

Брат Ваня утрами часто уходил на речку и всегда возвращался с рыбой (пескари, плотва, красноперка, бывало, и маринку на быстринке подсечет; приносил и сомят, и сазанчиков).

Мы оба прислуживали в храме: выходили с подсвечниками, подавали кадило, просфоры. В сочельник рождественский ходили с другими ребятишками (5 или 6 человек) по домам «Христа славить» и получали за это от хозяев орехи и пятаки.

Помню, под Рождество, думается, в 1927 г., в Арыси (Город и узловая железнодорожная станция в 150 км от Ташкента), в довольно холодной мазанке, где мы квартировали, когда учились в семилетней школе, Ваня, закрывшись одеялом с головою, умилительно до слез пел мне прямо в ухо: «С нами Бог, разумейте язы́цы и покоряйтеся: яко с нами Бог». И многократно потом: «яко с нами Бог». Там же увлекались рисованием под влиянием талантливого в рисунке одноклассника Кости Баркалова.

Как-то летом 1927 г. мама, брат и я шли пешком из Арыси, где учились, в Тамерлановку, где жили. По дороге Ваня носился с самодельным, из медной трубки, ружьишком, охотясь за тушканчиками и, кажется, перепелками (разумеется, безрезультатно). Пройдя в тапочках более полсотни километров, я так набил себе подошвы ног, что потом дня четыре было больно наступать.

В Туркестане, в пристанционном рабочем поселке Борисовка, где стоял молитвенный дом и дом священника в ограде, целый год Ваня снабжал нас жидким топливом – мазутом: собирал его ковшичком, прикрепленным к палке, с земли подле паровозов, стоявших на путях вблизи депо. Мы по-прежнему прислуживали в храме папе во время богослужений. В Великий Четверток на середине храма ставились два аналоя рядом: на одном папа читал страстные Евангелия, на другом я (по папиной указке) читал антифоны и тропари канона Великой Пятницы.

Отец имел обыкновение в Великий Четверток, возвратившись домой со службы после чтения Евангелий, выпивать стакан сладкого чая с куском хлеба (или сухарями) и потом уже ничего ни в пятницу, ни в субботу не пить и не есть, кроме причащения и потребления Св. Даров в ночь под Великую Субботу,–до пасхальной трапезы после литургии на Пасху.

Никому ничего не говоря, я решился и сам на такой же пост. Пятница прошла бодро. Длинная ночная служба под субботу расслабила меня так, что в самую субботу я весь день провалялся на кровати–спал или просто в полусонном состоянии отлеживался. На предложение мамы съесть кусок хлеба с солью и выпить стакан чая,–отказывался.

Наступает вечер, еле-еле я поднялся, пошел к колодцу с ведром за водою, меня стало тошнить. Пришел, опять лег на кровать. Стемнело. Отец пришел из храма на минутку–умыться. Уходя, мне сказал: «Собирайся, приходи,–сейчас начнешь читать «Деяния"». Поднялся, кое-как собрался, пошел к храму. По дороге (каких-то 20–30 м)–новый приступ тошноты и рвота. Вернулся домой, сполоснул рот, умылся: вновь направился в храм со слабостью и головокружением.

Далее все прошло благополучно на службе в пасхальную ночь. Стоять только недвижимо было трудно, а когда что-то делаешь и двигаешься – все хорошо. Это было весной 1929 г., мне шел тринадцатый год. Дня через три, уже на пасхальной седмице, я рассказал, как мне было тяжело выдерживать пост. Папа заметил мне: «Если бы ты молился постоянно, то особой тяжести болезненной в посте не почувствовал бы; и притом, тебе надо бы попивать святую воду, если не в пятницу, то уже два-три раза в субботу непременно».

Такой же опыт поста я проводил еще дважды, находясь в экспедиционных условиях (в Кенимехе–1936 г., в Тамдыбулаке–1937 г., – это в Кызылкумах). Воду все-таки я не пил в эти предпасхальные дни: святой воды у меня не было, а простую, думалось мне, и пить было нельзя.

Тогда же, в 1929 г., в Туркестане мне был преподан Памятный для меня урок о молитве с поклонами.

Жил в городе один старец, звали его Сергий. Был он нищий, побирался. В храме становился у порога и принимал милостыню. Как-то зимою на день свт. Василия Великого отец (именинник!) пригласил его после обедни «на чашку чая».

Помню, я прибежал из храма иззябшим и стал у печки греться. Мама суетилась у плиты с варевом и чаем... Входит старец, перекрестился, поздравил нас с праздником. Мама усадила его на табурет около печки.

Старец стал меня расспрашивать: сколько лет? Учусь ли? Читаю ли Евангелие? Делаю ли поклоны на молитве? Услышав от меня отрицательный ответ на последний вопрос, стал ласково журить: «Дурашка ты, дурашка! Знаешь, что стоит в очах Божиих один твой земной поклон? Мне, старику, надо сотню сделать их, ох, как трудно делать! По сравнению с твоим одним поклоном они будут менее угодны пред Богом. А ты, дурачок, вот такого-то, ценного на молитве поклона и не делаешь... Негоже, негоже! Надо, чтоб не только язык проговаривал молитву, но чтоб в ней и все тело твое участвовало

– поклонялось Богу. Тебе ведь не трудно сделать поклон, не то, что мне, старику. Так что ты, Миша, впредь не будь дурачком и молись с поклонами... Будешь?».

Мне было стыдно такое выслушивать от старца. И молча, ему в ответ, только утвердительно кивнул головой.

Когда из храма пришел отец, и все мы расселись за столом, опять возобновился разговор о поклонах на молитве. Отец меня защищал перед старцем, что-де я во время Литургии становлюсь на колени; но старец не унимался и все твердил мне: «Впредь не будь дурачком, но всегда сочетай свою языковую молитву с поклонами».

Летом с мамой ходили раза два или три в город (в шести км от станции) к старцу Сергию. Он радостно принимал нас. С сияющим лицом, много всегда говорил с нами; шутил и подсмеивался над обыкновением нашим есть горячую пищу и пить горячий чай... У него в халупке глинобитной (бывший курятник!), размером чуть больше половины купе пассажирского вагона, не было ничего ни для отопления, ни для приготовления пищи. В углу у самой двери, на земляном полу, стояло ведро с водою, покрытое фанерой; на нем – кружка для питья. На единственном табурете около крошечного окна (0,2 х 0,3 м) лежал кусок хлеба, яблоко и нож. Топчан застлан был стеганым (рваным и засаленным) одеялом. В изголовье – свернутая шубейка вместо подушки; на ней 2–3 книжки: Евангелие, Псалтирь – он называл, а что еще – не помню.

Однажды старец снял с угольника образ Божией Матери Казанской (то был, по-видимому, запрестольный образ, носимый на палке при крестных ходах); показав нам, дал приложиться, а затем повернул к нам тыльную сторону. На ней был наклеен литографический красочный портрет последнего императора России († 17.VII.1918). И запел: «Спаси, Господи, люди Твоя, и благослови достояние Твое, победы христианам на сопротивныя даруя и Крестом Твоим сохраняя нас от безбожных и злых».

Изумленные, мы молчали. Старец, смеясь, говорил, что в ноябре пройдет по городской площади с этими образами и пропоет «Спаси, Господи...» столько раз, сколько успеет, пока не заберут...

В ноябре меня уже не было в Туркестане, но мама рассказывала, что старец осуществил задуманное и прямо с площади был взят в ГПУ, где и исчез навсегда...

<Тогда же рассказали и следующий случай⁸.Глава обновленчества Александр Введенский в первые послереволюционные годы получил разрешение от властей бесплатно передвигаться по железной дороге в любом направлении. И он ездил по всей стране с диспутами о религии. И это не удивительно, ведь в то время его книги печатались даже издательством «Безбожник». И вот однажды он приехал в Чимкент. Было объявлено, что состоится диспут на тему «Есть ли Бог?». Введенский должен был в очередной раз состязаться с местными светилами безбожия. Естественно, что он – человек весьма образованный, наделенный даром красноречия, разбил их в пух и прах. Диспут закончился в его пользу. Зал принял сторону Введенского. Тогда председательствующий на митинге обкомовский работник говорит: «Вот Вы говорите, что Бог наказывает грешников. А я открыто заявляю о своем неверии в Бога. Заявляю, что не боюсь Бога. Так почему же Он меня не наказывает?».

Встает Введенский. «Братья и сестры! – говорит он,– Господь не наказывает. Он милостив. Но если человек хочет, давайте помолимся, чтобы Господь как-то коснулся его». Перекрестился и сказал: «Твори, Господи!.. Вот, видишь, – человек хочет, чтобы Ты его наказал…» И этот здоровенный мужчина – партиец, сел на стул и больше не встал! Скончался в ту же минуту. Всех охватил ужас. Весть об этом разнеслась по всей России. В то время мы жили неподалеку, на ст. Арысь, и первыми узнали об этом событии. А когда о случае в Чимкенте донесли в центр, оттуда поступила резолюция, запрещающая раз и навсегда все подобные диспуты. Случилось это в 1925 г.>

Во все время проживания в Туркестане я звонил на колокольне в небольшой колокол к церковным службам. Колокольня представляла собой двухэтажную вышку над входом в храм. Чтобы позвонить, я поднимался по лестнице на второй этаж; впоследствии (когда я уехал из Туркестана) папа звонил сам – просто с земли, удлинив веревку от колокольного языка.

Храм при папе закрывали дважды. Первый раз на профсоюзном собрании железнодорожных эксплуатационников большинством голосов вынесено было решение: «Закрыть церковь как очаг мракобесия»; второй раз, спустя полгода, такое же решение было вынесено на общем собрании рабочих и служащих депо. Оба раза поселковый совет выносил свое постановление о закрытии храма с обычной в таких случаях мотивировкой – «идя навстречу пожеланиям трудящихся».

Слава Богу, оба раза указаниями свыше (от М.И. Калинина)⁹ храм вновь открывали, как закрытый незаконно административным порядком. Третий раз закрыли церковь без всяких решений «на собраниях трудящихся» – просто по постановлению поселкового совета: «Церковь в поселке за ненадобностью закрывается, а помещение передается железнодорожному училищу под гимнастический зал». Этому закрытию предшествовал вызов отца в ГПУ, где (видимо, по-дружески) сказали, чтобы он исчез из поселка в течение 24 часов, а то будет плохо. Папа так и сделал: выехал 22. VII. 1937 г. к владыке в Алма-Ату. Он служил в соборе до 10.XI.1937 г., когда весь штат соборного духовенства, начиная от Владыки и кончая диаконом, был арестован, а впоследствии отправлен на Колыму. Оттуда возвратился живым один протодиакон, рассказавший, что владыка и мой отец были дневальными в двух секциях одного и того же жилого барака; они умерли от дизентерии на одной неделе осенью 1938 г....

Возвратимся, однако, к 1929 г. В начале сентября мы были вынуждены срочно выехать из Тамерлановки, оставив там все, прямо ночью, будучи предупреждены одним работником сельсовета о решении арестовать отца.

Спасались какое-то время у о. Сергия Соколова в Арыси, потом прибыли в Туркестан. Бедствовали и нуждались очень, во всем нуждались. Хлеб, крупа, сахар, растительное масло, даже мыло – все выдавалось только по карточкам рабочим и служащим, членам их семей. Отцу, как лишенцу, карточки, конечно, не выдавались, не выдавались и нам – членам семьи лишенца.¹⁰

Помню, из-под полы на привокзальном базарчике иногда продавали (по ценам, для нас явно недоступным) стаканами крупу, муку и куски пайкового хлеба. Если мы выжили в этот период (около года), то только благодаря Господу, вложившему сострадание местным христианам к нам – только что прибывшим, никого не знающим и ничего не имеющим. Были дни, когда полстакана серой, грубого помола муки составляли все суточное питание нашей семьи (отец, мать и двое нас, подростков). Из полстакана муки мама ухитрялась дважды в день сварить «затируху»: в чугунок с кипящей водой засыпалась «затируха» из муки, предварительно слегка смоченной водою и растертой ладонями рук в слипшиеся кусочки, которым давалось какое-то время чуть-чуть подсохнуть...

Ботинок не было ни у кого. Ходили в вязаных мамою шерстяных носках и в калошах. Мама пряла то на прялке, то на веретене из клочков кем-либо данной шерсти; или же распускала что-то старое, чтобы связать новое.

Верхняя одежда отца состояла из двух подрясников: летнего (он же повседневный и служебный) и зимнего (стеганого и с заплатками). Мама ходила зимой в видавшей виды стеганке, типа полупальто. У брата Вани был зимний пиджак стеганый, из которого он вырос давным-давно, но с ним не расставался (рукава короткие, помню, не доходили до ладони). Мне мама смастерила из поношенного суконного папиного подрясника род теплой, длинной, под ремень, рубахи (все-таки ведь сукно!)¹¹, которую я надевал поверх обычной нательной рубашки. Так утеплившись, я выбегал на двор, к колодцу за водою.

Матрацев не было. Стояла в комнате деревянная кровать (по-теперешнему, односпальная), на которую складывалось на день все, что служило всей семье постелью и покровом ночью. Спали на полу: постилался большой войлок (кошма), в изголовье клали невесть чем набитые подушки – только не перьями и не сеном, а укрывались все одним стеганым одеялом. Мы с Ваней – в середине, по краям – родители. Когда было уж очень холодно, дополнительно укрывались поверх одеяла теплым подрясником папы.

Для зимы у отца была суконная скуфья, летом же он носил соломенную шляпу с дырявыми изломанными полями. У брата был заменявший шапку суконный клетчатый картуз, который он натягивал глубоко на голову, чтобы не мерзли уши. Для меня шапки не нашлось, да мне она и не была надобна, так как в школу я тогда не ходил. (Двукратная попытка поступить учиться не удалась. «Наша школа – трудовая, для детей лишенцев мест нет», – гласила резолюция отказа на моем заявлении в среднюю школу г. Чимкента. Подобная же резолюция была и на другом моем заявлении: «В ж.д. школе обучаются дети только (подчеркнуто!) железнодорожников».)

Да и вообще никуда из дому далеко не выходил – перебегал двор в летней панамке, натянутой на уши, если надо было в храм к службе поспеть. Кстати, в храме никакого отопления вообще не было. Все мы там «закалялись»; больше всех приходилось мерзнуть, конечно, отцу.

Как-то одна из местных прихожанок, певшая на клиросе, спросила маму обо мне: «Почему ваш сын не учится в школе?». Мама (а она за старшую на клиросе была по чтению, пению и уставу) ответила, что не приняли. Певчая обещала узнать о возможности поступления в пристанционную школу. И при следующем посещении храма сказала маме: «Посылайте своего Мишу в школу – его примут».

Так в-десятых или двадцатых числах ноября 1929 г. я пошел в школу: был принят сразу в восьмой класс. Тогда в школах насаждали звеньевой метод учебы. Класс разбивали на звенья по 5–6 учеников; звено получало задание от учителя, самостоятельно прорабатывало тему урока, а затем от имени звена один ученик отвечал учителю. Оценка знаний при этом ставилась общая –всему звену, хотя отвечал один из учеников. Предполагалось, что все ученики – заинтересованные в умножении своих личных познаний –отрабатывали сообща задание учителя, чтобы легче усвоить учебный материал. Опыт, однако, убедил, что звеньевой метод обучения не дал ожидаемых результатов. От него вскоре, слава Богу, отказались.

Перед отправлением первый раз в школу папа, мама и я стали на колени перед образами, отец прочел вслух «Отче наш», «Спаси, Господи, люди твоя», «Царю Небесный», «Правило веры». Вставши с колен, обратился ко мне со словами: «Сынок! У нас нет ни богатства, ни почетного положения в обществе. Ты не можешь надеяться ни на что мирское. Знай же – наша надежда в Боге: «Яко с нами Бог!». Бог с теми, кто Его призывает в помощь и спасение. На тебя обрушатся насмешки и презрение товарищей по школе за мое священство. Теперь такое время... Потерпи. Молись и учись. Учись и молись. Сам Господь да благословит твое учение. С Богом иди!». Папа благословил меня, я расцеловался с родителями и зашагал в школу.

В восьмом классе утром, перед первым уроком, когда все ученики уже сидели на своих местах в ожидании учителя, староста группы Муза Григорова, представляя меня, стоявшего около нее, спрашивает: «Кто возьмет в свое звено нового ученика Мишу Т.?». Молчание. Потом кто-то крикнул: «Да это же поп, ребята!». Сразу наступило оживление в классе. Муза спрашивает: «Первое звено, возьмете?». «Нет, попа нам не надо! Ха- ха-ха, поп!». «Второе?» – спрашивает староста. И второе звено ответило с хохотом: «И нам попа не надо!». Так же третье, четвертое, пятое. Шестое звено возглавляла сама староста... Еще раз Муза обратилась к классу: «Значит, никто не хочет в свое звено новенького?». В ответ все загалдели хором: «Попов нам не надо!». И многое, многое подобное...

«Тогда садись, – говорит Муза, – за эту парту с Костей, а ты, Нюра, пересядь к нам, будем сидеть втроем». Так я получил место за второй партой от учительского стола, а на первой сидела с двумя девочками староста Муза. Вошел учитель. Я начал учиться в школе.

Выпал снег, ударили морозы, а шапкой для меня мы еще не обогатились. Мама отрезала от кошмы треугольный кусок, в углах которого приделала длинные шпагатинки. Когда я накладывал себе на голову этот кусок кошмы и стягивал шпагатом у подбородка, уши у меня совсем не мерзли. Вот только вид у меня в этой треуголке получался довольно неказистый. Особенно, когда задний угол сего головного убора высовывался хвостом у затылка. И потому мой вид вызывал постоянные насмешки со стороны школьников – «детей трудящихся», одетых побогаче, в обычные, свойственные подросткам, головные уборы и одежду.

«Треух, треух! Смотрите, ребята, какой треух у попа! Ах ты, поп, деревянный лоб! Давай, ребята, проверим –деревянный ли лоб у попа?» ... И ну снежками бить меня по треухе моей, по башке. Толкнут в сугроб и закидают, бывало, меня снегом: и больно, и холодно... Раздавался звонок на урок, ребята разбегались, а я тем самым от них спасался. И, отряхиваясь, бежал на занятия в свой класс.

Стал я избегать школьников, досаждавших мне оскорблениями и побоями. Шалуны те были из младших классов – пятого, шестого, главным образом. Приучился приходить в школу спозаранку – раньше всех, а по окончании занятий, чтобы избежать неприятностей, старался бегом преодолевать пространство школьного двора. Да и затем, всю дорогу домой, по возможности, избегал встреч со школьниками. Одиночки никогда на меня не набрасывались, а когда шалуны в кучке –почти всегда устраивалась на меня облава: погоня, шлепки, тумаки, сопровождаемые эпитетами, нелестными для моего священнического происхождения. (Сверстники обычно не дружили со мной. И как-то всегда получалось так, что моими товарищами и друзьями оказывались более взрослые ребята – года на три и даже более старше меня, вроде Михаила Николаева и Василия Анастасиади. Подобно мне, они были христианами. Когда мне перевалило за восемнадцать лет, то только в среде пожилых христиан мне было интересно находиться; в обществе же товарищей по работе и сверстников всегда держался замкнуто. Хотя в экспедициях часами играл в шахматы и волейбол, увлекался– к стыду моему – слушанием и говорением пустопорожней болтовни... Во всех четырех экспедициях при мне всегда бывал Новый Завет, которым отец в 1932 г. благословил меня, впервые отправлявшегося в чужие края – из Туркестана в неведомый тогда еще для меня Ташкент.)

Сам по себе неказистый мой вид – в треуголке, в галошах, в заплатанных штанах и нищенской одежонке – возможно, не был бы очень заметным, если бы не вся моя жалкая фигура; низкорослый, этакий плюгавенький, сутулый мальчишка с лицом, сплошь усеянным коричневыми веснушками. Сильно стыдился я своей конопатости и прямо-таки страдал от нее и в отрочестве, и в юности, но было в конопатках и положительное, особенно, когда я стал взрослеть. Мой внешний вид, с одной стороны, весьма надежно отталкивал от меня девушек, с другой – всегда и перед всеми смирял меня чувством стыда за свою непривлекательность. И все это в целом делало меня более отрешенным от влияния молодежи, живущей вне церкви, и способствовало привычке к уединению, сосредоточенности в занятиях, размышлению над содержанием читаемых книг и слов молитвы.

В наружной неказистости моей я усматриваю особую Господню милость ко мне, грешнику. Своим Божественным Промыслом Господь с юности как бы отстранял меня от возможных падений в нечистоту плотской жизни и преподавал мне практический урок жизненного освоения добродетели смирения. И если я и поныне не преодолел еще гордыни в себе, то это значит только, что я плохо усвоил преподанный мне в прошлом урок... У отца Александра Ельчанинова (†24. VIII.1934) имеется такая запись, почерпнутая из его опытного наблюдения: «Блаженны некрасивые, неталантливые, неудачники: они не имеют в себе главного врага – гордости, так как им нечем гордиться».

Вернемся, однако, к моей учебе в школе. Дома о своих неприятностях от столкновения со школьниками я, разумеется, ни гу-гу... «Все проходит», – думалось мне. И действительно, вскоре после поступления в школу насмешливых или оскорбительных реплик по поводу моей веры в Бога, того, что я прислуживаю папе в алтаре и звоню в церкви, мне выслушивать уже не приходилось.

Комсомольцев в школе было двое: Костя – секретарь ячейки, с которым я сидел на одной парте, и Муза – староста класса, высокорослая шестнадцатилетняя красавица, дочь директора железнодорожного техникума. Однажды во время перемены я сидел, согнувшись, за партой и что-то писал в тетради. Подошедшая Муза заметила у меня на шее гайтанчик и спросила: «Ты носишь крестик?». Я ответил: «Да». «И ты вправду веришь, что Бог есть?». Я также ответил: «Да». После чего о вере, о Боге она меня никогда уже не спрашивала. Костя же говорил несколько раз громогласно в классе: «Я – комсомолец и безбожник, как и мой отец, революционер».

Думается, что только по молитвам моих родителей вокруг меня в школе стала создаваться атмосфера какой-то тишины. Незаметно нарастал мой личный авторитет, если можно вообще говорить об авторитете простого школьника-восьмиклассника. Началось с того, что самое авторитетное лицо в школе – завуч, всеми уважаемый пожилой преподаватель литературы Николай Яковлевич Ельцов (по прозвищу школьников – «Окунь», из-за круглых окуляров очков), как-то сказал в классе обо мне, что он рад видеть в числе своих учеников такого восьмиклассника, какого ему не приходилось встречать за все время учительства. Сочинение мое о «Дон-Кихоте» Сервантеса читалось в классе, потом на собрании учителей, а затем демонстрировалось на общереспубликанской выставке школьных работ в Алма-Ате.

Учителя-предметники (физик, математик, химик) давали мне персональные задания, которые я добросовестно выполнял; к ответу меня вызывали лишь тогда, когда заданный вопрос не получал разрешения в ответах других учеников. Словом, обо мне в школе, что называется, заговорили. Учителя во всех классах указывали своим ученикам на меня, как на пример того, как надо учиться¹².

Присмирели и шалуны из 5-х и 6-х классов, больше всего поносившие и оскорблявшие меня ранее. Теперь при встречах со мною они уже, пожалуй, больше из любопытства бросали в мой адрес реплики, вроде: «Скажи, поп, отчего у тебя, говорят, башка хорошая? Неужто оттого, что ты поп?». Или, смеясь: «Вот, у меня голова дурная, плохо соображает, а станет она хорошей, если я в попы пойду?».

Пришел как-то домой со школы, а дома – ничего из еды! Бедствует наша семья – ни денег, ни хлеба. Мама надвязывает пятку шерстяного носка и чуть слышно поет: «Богородице Дево, радуйся...». Отец пошел к старосте– матери одного железнодорожного кондуктора, попросить пяток картофелин; получил в тот раз штук 12.

«Мама! Может, мне куда на работу пойти? В ремонтники на железную дорогу берут с 16 лет... Может, мне прибавить себе лет и пойти? Вот только я больно маленький».

«Сиди уж, сынок, – возражает мне мама, – какой из тебя работник, когда ты еле достаешь ведро воды из колодца!».

И, отложив свое вязанье, задумчиво произносит: «Вот, говорят, кто 40 акафистов прочтет свт. Николаю, тот все, о чем попросит, по его ходатайству получит от Господа Бога».

«Так я сейчас же начну читать ему акафисты», –решительно заявил я маме; и, подойдя к иконостасу в переднем углу комнаты, стал читать на коленях первый раз акафист свт. Николаю...

В помещении вокзала – в зале первого класса –находился книжный магазин и киоск с газетами, журналами, школьными принадлежностями. Шесть книжных шкафов, огромные настенные витрины на ночь запирались и к ним вплотную придвигались широкие прилавки, отгораживающие пространство магазина от зала. Заведовал всем этим хозяйством некий сорокалетний Исаак Вольфович Скляр. Его сынишка Сёмушка учился во втором классе той же школы, в которую поступил и я. Случилось так, что учительница второго класса рассказала на уроке, какое хорошее сочинение написал один ученик в восьмом классе, все должны так же хорошо учиться, как он. Сёмушка, придя домой, тут же рассказал отцу, на что отец (сам, будучи, кстати, не шибко грамотным) внушительно изрек: «Послушай, Сёмушка, Миша так учится в восьмом, что его хвалят и во втором; вот и ты, так учись во втором, чтобы тебя похвалили в восьмом. Слышишь, Сёмушка?!».

Усадьба молитвенного дома была неподалеку от станционных путей, на стороне, противоположной зданию вокзала, а корпуса школы находились примерно в полукилометре от самого вокзала. Поэтому мне приходилось всегда шагать по путям и проходить через помещение вокзала. Мальчишеское любопытство к книгам и журналам (которых из-за отсутствия денег я, конечно, покупать не мог) приводило меня в помещение первого класса. Там я стоял с четверть часа и издали посматривал на стеллажи, витрины и прилавки с выставленными изданиями. Так было почти повседневно.

И вот меня, стоявшего у прилавка книжного магазина и посматривающего на недоступные книги и журналы, спрашивает хозяин магазина: «Миша, хочешь заработать деньги?». И не дожидаясь моего ответа, Исаак Вольфович вышел из-за прилавка ко мне и стал шёпотом объяснять, что из Управления Союзпечати г. Ташкента поступило указание произвести на первое число полную инвентаризацию и выслать в двух экземплярах списки всех наличных изданий вместе с отчетом о деятельности магазина и киоска за прошедший год.

«Если ты сделаешь мне за пять дней, чтобы мне нагоняя не было, я тебе тридцать рублей заплачу. Согласен? Работать будешь после школы до двенадцати ночи. Согласен, скажи? Тридцать рублей – хочешь? Завтра же приступай работать со мной. Слышишь?».

Пообещав поговорить с мамой, я побежал домой. Прямо с порога на радостях говорю, что Исаак Вольфович предлагает поработать пять дней за тридцать рублей.

Мама перекрестилась и заплакала. Отец, перекрестившись, спросил меня: «Сколько ты акафистов прочитал свт. Николаю?». Я ответил: «Тридцать восемь; сегодня читать должен 39-й». Отец мне и говорит: «Вот, видишь сам теперь, как помогает свт. Николай. Всегда ему молись, сынок!». Перекусив, я стал читать акафист, а папа и мама рядом со мною молились, стоя на коленях.

Провожая меня в школу следующим утром, мама говорила: «Я тебя буду ждать в вокзале, если задержишься, и до часу, и до двух ночи...».

Через пять дней я получил впервые в жизни заработанные тридцать рублей. Это было весьма кстати для нашей бедствующей семьи. Так мы получили тогда помощь ходатайством свт. Николая. И чаще прежнего стали благодарно воспевать ему: «Радуйся, Николае, великий Чудотворче!».

На большой перемене все учащиеся получали бесплатный завтрак за счет профсоюза железнодорожников. Приносили в класс эмалированное ведро иликастрюлю с горячим и сладким кофе; по кружке раздавали каждому школьнику с куском хлеба (около 200 граммов) с сыром или с колбасою. Мои родители не были железнодорожниками, поэтому, конечно, мне завтрак не выдавали, и я по большим переменам обычно выходил из класса в полутемный коридор, где съедал тот кусочек хлеба, который приносил из дома. Следует помнить, что в эти годы, как уже говорилось выше, «лишенцы» не имели хлебных и продуктовых карточек, а потому мы очень бедствовали во всем; так что не всегда мама могла мне дать в школу даже корки хлеба, а дома, перед уходом в школу, я вообще никогда не ел.

Как-то в конце уроков староста Муза мне потихоньку сказала: «Ты завтра не уходи из класса во время большой перемены – будешь с нами завтракать. Я тебя вписала в списки получающих завтраки». На что я недоверчиво спросил ее: «А тебе за это не попадет?». Она мне ответила: «Мне – попадет? Что ты!».

Таким образом, со следующего дня я, как и все другие школьники, получал бесплатный завтрак. И как же эти завтраки поддерживали меня в то время! Отец и мать радовались за меня и благодарили Бога.

По окончании восьми классов, в четырнадцать лет, мне пришлось устраиваться на работу¹³.

Расставшись тогда со школьными товарищами, я больше ни с кем из них не встречался. И ничего о них никогда не слышал. Потому и не знаю, как учились дальше, как сложилась последующая жизнь у ближайших моих товарищей по школе – Кости и Музы. Мне теперь уже почти восемьдесят лет. И всегда с благодарностью вспоминаю Костю – рослого, красивого парня, несколько раз буквально отбивавшего меня от нападавших на меня мальчишек; и Музу, которая в голодное время оказала мне милосердие – обеспечила школьными завтраками (с тех пор, как я священствую, за каждой литургией всегда кладу на дискосе и частицу о душе благотворительницы Музы: «Приими, Господи, молитву мою о Музе и прости грехи ее за то добро, что некогда она сделала мне!»).

<В 1930 г. мною была окончена школа восьмилетка. Больше мне не пришлось учиться в школе. С таким-то восьмилетним образованием я осенью 1937 г. и поступил в институт. Впрочем, при поступлении в институт мною к заявлению было приложено удостоверение о сдаче экстерном экзаменов за десятилетку.

Прервав работу в Туркестане, чтобы продолжать учиться, я должен был распрощаться с родителями и уехать в Ташкент. Благословляя меня на отъезд, отец говорил: «Мы – бедны, потому и тебе в дорогу ничего не даем, кроме хлеба и трешки денег». Затем отец вручил мне Святое Евангелие со словами: «Читай, размышляй и исполняй! Тогда Господь будет с тобою и тогда у тебя будет все, что Ему угодно».

В Ташкенте меня (по рекомендации моего отца) приютила на первых порах у себя пожилая алтарница– Анна Давыдовна Прасолова (66 лет). Я жил у нее в левой комнатушке в самом притворе храма около года. Когда Анна Давыдовна ушла из собора в дом своего племянника– профессора мединститута, я перешел на квартиру около Алаевского базара к Александре ВладимировнеБенкевич, работавшей уборщицей в соборе.

В дни служения митрополита в храме я одевался в стихарь и под руководством старшего иподиакона Михаила Андриановича Анапольского выполнял поручаемое мне дело: подавал кадило, стоял с посохом или со свечою, и это сблизило меня со старшими меня по возрасту ребятами. Михаил был на 10 лет старше меня, Николай Денисович Скрябин – на 6 лет, монах Герман, в миру Андрей Михайлович Красильников, – на 7 лет.

Отец Герман пел в архиерейском хоре. Ему-то я и передал на сохранение свою тетрадь со стихами, молитвами и другими выписками из разных книг, уезжая 21.07.1937 г. в Москву для поступления в институт¹⁴.Ребята, будучи глубоко верующими христианами, являли собою примеры строгой христианской жизни в Православной Церкви, в чем я, по молодости, так нуждался. В последующие годы моей жизни в Ташкенте я часто встречался с ними, и доныне с благодарностью к Богу и с любовью к ним вспоминаю их благотворное влияние на формирование меня как христианина.

Поначалу я стал учиться на курсах чертежников- картографов, далее мне пришлось устроиться на производство учеником (по малолетству), чтобы иметь потребные для жизни средства. Жить стал, снимая углы в квартирах у разных хозяек. Мальчишка я был любознательный: учился сначала на одних производственных курсах, потом на других. Питался по столовкам (тогда по специальным прикреплениям, по карточкам, либо как «общий», либо как «ИТР» – инженерно-технический работник). Дома, т.е. в местах квартирования, никогда даже чая не пил. Снимая «угол», принимал условия хозяйки– не пользоваться керосинкой. Мыться и стирать свое белье ходил в баню (зимой) и в душевую (летом), которая находилась на базаре.

Посты, как правило, мною соблюдались все, кроме летнего, апостольского¹⁵. Во всех продолжительных поездках, связанных с работой, всегда имел при себе Новый Завет, который мною читался регулярно. В год смотрел 2–3 кинофильма и то после уговоров своих старших товарищей (верующих), что они сами видели фильм и можно его смотреть. Ни в каких вечеринках, пирушках с вино- питием и в компаниях с женщинами никогда не участвовал, и никаких отдельных встреч с особами женского пола не имел. Бывали и плотские искушения, и соблазны со стороны сотрудниц в экспедиционных условиях, но, слава Богу, они все побеждались мною памятованием страха Господня и слов Писания.

К этому следует добавить всегдашнюю занятость на производстве и суету дел по жизнеобеспечению своего бытия, оставлявших мало времени для праздности и отдыха.

Благодарю Бога за Его любящее промыслительное водительство меня в отроческие и юношеские годы, вложившего в мое сердце страх Божий и стремление устроять жизнь по Евангелию Христову в Церкви Православной.

Да услышат все Богодухновенное изречение Писания: «Как юноше содержать в чистоте путь свой? –Хранением себя по слову Твоему», Господи (Пс. 118,9).

В Ташкенте я работал в тресте Геодезии, астрономии и картографии. Освоив навыки фотограмметриста, я в летние сезоны побывал в четырех комплексных экспедициях (1934–1937). Читал много, но бессистемно: то, что попадалось. >

<До четырнадцатилетнего возраста я воспитывался в семье священника Православной Церкви и, конечно, бывая за богослужениями во все воскресные и праздничные дни в Никольском храме Туркестана, не раз слышал слова Писания, говоренные отцом в проповедях, что блудники «Царствия Божия не наследуют».

Получив отпуск на работе в Ташкенте, я в сентябре 1932 г. приехал к родителям в Туркестан. Отец служил в Никольском храме, и я, конечно, за каждой его службой бывал в храме, прислуживая в алтаре.

Как-то, захватив Евангелие, я отправился на кладбище, бывшее на окраине пристанционного поселка Борисовка. Песчаная местность, редкие холмики могилок с крестами... Никого в обозримом пространстве. День был солнечный, небо – безоблачное, тишина... и в этой тишине пустынной я вдруг почувствовал присутствие совсем рядом с собою Невидимого, но прямо-таки ощущаемого Господа. Боясь Его удаления, я торопливо стал молиться:

«Господи! Помилуй, прости и спаси меня.

Господи! Я хочу быть рабом Твоим. Прости все мои грехи и сделай так, чтобы я Твоим был. Господи! Будь со мною всегда!».

После такой вот молитовки мне стало радостно как-то. Так хорошо мне стало, я опустился коленями на песок. Охватившая меня радость была так велика, что я даже заплакал. Так хорошо! Так прекрасно!

Подлетевшая стайка воробышков села неподалеку от меня, закричали воробышки, потом поднялись и улетели куда-то прочь.

Около часа я просидел здесь, наслаждаясь удивительной, покойной радостью.

Придя домой, я сразу же записал на последней странице Евангелия: «7 сентября 1932 г. В пустынной местности я был близ Бога».>¹⁶

Лётно-съемочная экспедиция 1934 г. (Ташауз, на юге от Аральского моря, в Узбекистане) разместилась в пустующей четырехэтажной мельнице, оборудованной, но никогда ни фунта муки не смоловшей из-за отсутствия посевных площадей в песчаных пустынях.

В июле месяце мельница сгорела: сгорела и наша экспедиция. Сгорели люди, не успевшие выскочить из пожарища (четверо: зав. лабораторией Иван Иванович, летнаб Сергей, моторист Володя и лаборант Ваня). Почти все сотрудники экспедиции получили ожоги. В числе восьми человек с ожогами 2 и 3 степени попал в больницу и я (с ожогами 2 степени правого предплечья и спины, пониже шеи). Наши сотрудницы с легкими ожогами стали сиделками в больнице, ухаживая за нами, коечными больными.

Приходя в сознание после бредовых состояний, я почему-то особенно беспокоился о том, где мне придется жить по возвращении в Ташкент, и неоднократно вслух говорил: «Куда теперь деваться? Где же теперь придется мне жить?».

Тут сиделка, бывшая рядом, ответила мне: «У нас будешь жить; вот нашел о чем беспокоиться... жить с нами будешь: я папе скажу».

Умиленный таким участием, я заплакал. А сиделка мне говорит: «Вот ты плачешь, а я и плакать не умею; я никогда не плачу». Дала мне воды попить и отошла к другой койке – к застонавшему погорельцу.

С этой поры София – так звали сиделку, умилившую меня своим участием, – стала объектом самого благоговейного моего почтения. (В семье работника нашего предприятия – Ивана Андреевича С., столяра и переплетчика – было две дочери: София 27 лет и Мария 16 лет. Они жили в глинобитном домике где-то неподалеку от кладбища; я у них никогда не бывал. По возвращении из экспедиции я квартировал у Александры Владимировны Бенкевич– соборной уборщицы, жившей близ Алаевского базара.) В последующие три года моей работы на предприятии г. Ташкента (до июля 1937 г.) я напряженно присматривался к Софии и со временем все больше убеждался в ее добропорядочности. При встречах – в цехе или в столовой – мы односложно здоровались или даже ограничивались кивком головы; да и наши производственные разговоры никогда не выходили за рамки официальных. София вообще крайне неохотно вступала в разговор с другими, а в разговоре произносила слова столь неторопливо, что порою выводила собеседника из равновесия. Мне, однако, после Ташауза нравилось в Софии все: скромность, молчаливость, степенность в поведении и даже манерность неторопливого разговора с удлиненным звучанием отдельных гласных в словах (например, «приееехала», «хорошооопоееела»).

Думается, что София уважала меня, несомненно, больше других, но, будучи на девять лет старше, она считала непозволительным щекотать свои чувства любовью к конопатому мальчишке. Я же, в свою очередь, считал, стыдясь своей конопатости, что меня никто не может любить, а потому и сам не имел смелости признаться Софии в своей любви к ней. Тогда я еще не знал, каким благом для человека оказывается его внешняя непривлекательность в юности. Не сознавал я и того, что только через смирение человек поистине и может жить по-человечески, то есть исполнять свое предназначение и ходить в благодати пред Богом.

Что же было далее?

В 1937 г. я прибыл в Москву. Многие из товарищей по Ташкенту писали мне на институт, в котором я учился. Кажется, за четыре года мною было получено два письма и от Софии: в одном она сообщала о смерти своего отца – Ивана Андреевича, в другом – о возвращении с сестрой из какой-то экспедиции.

К этому времени моя юношеская сокровенная любовь к Софии явно затухала, и потому мои ответы на ее письма носили характер учтивой вежливости. Однако во все годы после отъезда из Ташкента София служила для меня как бы эталоном, по которому я сверял всех особ женского пола. И, заметим, столь велико было мое очарование Софией, что я не находил такой особы, которая могла бы столкнуть ее с занимаемого ею в моей душе пьедестала.

В 1957 г. мне вновь довелось побывать на предприятии в Ташкенте. Начальство водило меня по кабинетам, лабораториям и цехам, и я имел возможность встречаться и разговаривать со всеми, знавшими меня по совместной работе в прошлом. Однако с Софией я не встретился, не пожелал встретиться, и вот по какой причине.

Накануне я разыскал (через адресный стол) место-жительство одной участницы погоревшей экспедиции– инженера Александры Лукиничны. И, разумеется, тотчас же посетил ее.

Встретились, обрадовались, а Александра расплакалась. Оказалось, что муж ее Федор Филиппович уехал в экспедицию и ни писем, ни денег от него давно не поступало, а она с больным дементнымсемилетним сыном Феликсом буквально голодает. Сервизы, ковры, мебель проданы уже на харчи, что подтверждают пустая квартира и голые стены.

«У нас и угостить-то тебя, Миша, нечем. Утром с Феликсом доели корки хлебные, а больше у нас и нет ничего».

Мы тотчас же отправились на госпитальный рынок, накупили продуктов и вот, наконец, сидим за маленьким кухонным столом: пьем чай, закусываем и вспоминаем прошедшее за последние двадцать лет... Александра многое мне рассказывала, закончив с плачем сетованием на бедственное положение семьи: больные и голодные!

Прощаясь с ними, я спросил Александру: «А знает ли о вашем бедственном положении София И.С.?».

«Как же, знает! – ответила она. – Я обращалась прямо к ней за помощью, но София сказала мне: «Следует обратиться в кассу взаимопомощи» ... Повернулась и пошла, что-то по обыкновению мурлыча себе под нос».

Услышанное от Александры о равнодушии Софии к ее бедственному состоянию сразу подействовало на меня отрезвляюще и открыло мне глаза на то, что кумир, слепленный моей затаенной любовью и поставленный на пьедестал для благоговейного почитания, оказался, при проверке на любовь, пустым. Мне стало обидно за ожесточенность сердца Софии и стыдно за ее безлюбовность. А я-то, будучи в очаровании от Софии, сладостно и неизменно чтил ее своею любовью, и – столько лет! И вот теперь – горечь разочарования!

Так сами обстоятельства открыли мне в Софии отвратительное жестокосердие, а это далее привело меня к тому, что я сам сбросил с пьедестала своей души кумир моей юношеской влюбленности.

«Да не сотвориши себе кумира», – гласит заповедь Божия (Вт. 5, 8). А я сотворил его для себя из Софии... «Да не поклонишися им, ниже послужиши им» (Вт. 5,9). А я и преклонялся перед Софией в душе, и служил ей втайне, даже вовсе и не зная, какова она в действительности: христианка ли? Молится ли? Причащается ли?

Некогда Промысл Божий попустил мне влюбиться в Софию и воображением превратить ее в высокий кумир. Впоследствии, в продолжение многих лет предносившийся в сознании образ высокого совершенства Софии помогал мне в искушающих обстоятельствах всегда отходить от особ женского пола как от менее совершенных по сравнению с Софией. Наконец, Промысл Божий показал мне отрицательную суть моего кумира, чтобы тем самым я освободился и от влюбленности к нему... Ныне я благодарю Господа Бога, попускавшего в прошлом мне впадать в искушения, но всегда Своею благодатною силою меня подкреплявшего и помогавшего непреткновенно преодолевать все искушения¹⁸.

Теперь, на старости лет, могу свидетельствовать, что успешное хранение себя в чистоте мною соблюдалось христианской жизнью в Церкви, проводимой со страхом Божиим, при постоянном чтении и исполнении евангельского учения Христа Спасителя.

Благодарю Бога за Его любящее промыслительное водительство меня в отроческие и юношеские годы, вложившего в мое сердце страх Божий и стремление устроять жизнь по Евангелию Христову в Церкви Православной.

Да услышат все Богодухновенное изречение Писания: «Как юноше содержать в чистоте путь свой? – Хранением себя по слову Твоему», Господи! (Пс. 118:9).

Наша лётно-съемочная экспедиция в 1936 г. размещалась в одном из корпусов бывшего военного городка близ Чарджоу в Туркмении. А вокруг здания нами дополнительно были поставлены несколько палаток: большая и высокая (7x5x5 м), где стояли монтажные щиты, и малые – индивидуальные, с походными койками.

Моя палатка, в частности, стояла вдали от корпуса, за большой палаткой. Жарища в конце июля была страшная (на солнце до +70°) ... Как-то вечером большая часть сотрудников экспедиции (лётный состав, работники лаборатории) отправились в город; побывали в кино, посетили закусочную и довольно поздно возвратились домой навеселе.

Задержавшись на работе в своем кабинете, я в тишине ночной слышал шум и говор возвратившихся из города наших сотрудников. Вскоре все стихло, и я, окончив занятия, отправился на покой. Войдя в палатку, я в полной темноте наклоняюсь к постели, чтобы ложиться... И тут чьи-то руки притягивают меня в объятья. Стоя у койки и заключенный в плотные объятия Надежды, я ощущаю винный запах из ее рта... И, наконец, слава Богу, очнувшись от неожиданного для моего сознания потрясения, говорю ей строго: «Сейчас же убирайтесь отсюда, иначе всю экспедицию подниму на ноги, бесстыдство ваше явно станет для всех». Она: «Ну, что ты, что ты» ...– «Да, да: сейчас же убирайтесь! Ишь, чего задумала спьяну».

Тут Надежда выпустила меня из объятий и с ворчанием– уже на «вы» (как всегда, на работе): «Какие же вы странные, право», – выбежала из моей палатки.

Утром она подошла ко мне наедине и заговорила: «М.В., извините меня, я вас очень прошу о бывшем никому не говорить. Мне и так стыдно на вас смотреть».

«Конечно, конечно», – проговорил я, не поднимая глаз. Надежда заплакала, и еще раз сказав «извините меня», вышла из кабинета²⁰.

Весною 1937 г. в аэрофотосъемочной экспедиции в Кызылкумах, базировавшейся в городке Тамдыбулаке, мне довелось работать вместе с молодым инженером Леонидом (фамилию забыл – он только что окончил Московский институт геодезии и картографии). Узнав, что я исполняю работу инженера без должного образования, он советовал бросить работу и обязательно поступить учиться в тот же институт. Мои доводы о том, что у меня нет аттестата за среднюю школу, его не остановили; он вскоре связался с дирекцией местной средней школы и добился того, чтобы я сдал экзамены за десятилетку в порядке экстерна. Экзамены были сданы, и я направил заявление о принятии на первый курс института с приложением трудовой характеристики, выданной главным инженером треста Александром Никаноровичем Нечипоренко.

Получив вызов явиться на вступительные экзамены, я поездом из Ташкента выехал в Москву. (Накануне отъезда из Ташкента я просил через алтарницу Анну Давыдовну Прасолову отслужить молебен свт. Николаю в кладбищенском храме. На молебен вышел протоиерей Сергий Соколов, который, узнав меня, стал служить молебен св. Архангелу Михаилу и свт. Николаю.)

В Туркестане была сделана остановка для двухдневной встречи с родителями. 21 июля 1937 г. я распрощался (навсегда!) с отцом, который в тот же день отбыл в Алма-Ату для продолжения своего служения в соборе, так как в Туркестане храм к тому времени был уже закрыт.

С тревогой ехал я в Москву, сознавая явную недостаточность элементарных знаний, определяемых школьной программой. И только напутственное благословение отца и его всегдашняя похвала моей «разумности»²¹ придавали мне некоторую бодрую уверенность, конечно, ничем объективно не подтверждаемую.

В Москве мне было удобно посещать богослужения в храмах. Богоявленский собор находится совсем близко от института; Воскресенский храм (в Сокольниках) удобен тем, что весь день открыт для молящихся. Особенно часто я бывал именно в этих храмах – даже в будничные дни. Бывал я у Пимена Великого, у свт. Николая в Кузнецах и в Вишняках.

В Воскресенском храме слева, перед Распятием, 4 августа 1937 г. я молился о даровании мне мудрости, чтобы преуспевать в науках:

«Господи, Иисусе Христе!

Ниспосли мне в сердце крупицу мудрости Твоей, во славу Твою. Я же все, досель мне дорогое в мире – удобства жизни, мирские привязанности, ласки родных – оставлю здесь, у подножия Креста Твоего. Да буду впредь я одиноким в мире – Тебя лишь одного Отцом, Наставником имея в нем. Пусть средь невзгод, лишений постоянных – мне будет радостью жизнь в любви Твоей большой, познанье истины Твоей единой и воли Твоей всеблагой.

Боже! Ты знаешь искренность мою и веру во всемогущество Твое. Благослови мою новую жизнь, благослови мои желания».

На первом вступительном экзамене по математике я провалился: получил двойку (принимал экзамен доцент Николай Николаевич Чулицкий).

Уже вечером, когда я проходил мимо стола, за которым сидел секретарь приемной комиссии, мне было предложено «забрать документы». Это повторилось на следующий день с добавлением: «После двойки, полученной на экзамене по математике, вас все равно не примут в институт». На что я робко, но твердо сказал секретарю: «Я не затем проехал три с половиной тысячи километров, чтобы после полученной двойки возвращаться назад». «Дело ваше, но вас к учебе не допустят. Советую сейчас же забрать документы, чтобы вы еще могли успеть в каком-то другом институте держать экзамены».

Я отправился в храм и еще настойчивей (с обетом: «пусть за слово Твое я изгнанником стану в Сибири») молился – просил Господа дозволить мне «хоть три-четыре года здесь побыть, чтоб заложить основы знаний истины Твоей единой».

«Боже! Вчера Ты мне ответил «нет». А я сегодня о том же вновь молить Тебя дерзаю: благослови мои желания и дозволь мне хоть три-четыре года здесь побыть, чтоб заложить основы знаний истины Твоей единой.

Пусть за слово Твое изгнанником стану в Сибири; пусть жизнь мирская будет безрадостна мне – только не лиши меня радости пребывания в любви и познания Тебя, Бога моего и Владыки.

Боже, Отче! Во имя Господа нашего Иисуса Христа благослови мои желания и все устрой во благо мне, во славу Отчую Твою».

Стоит заметить, как точно Господь исполнил мою тогдашнюю молитву: ведь именно «три-четыре года» (25.VII.1937 – 25.II.1941, то есть три года и семь месяцев) пробыл я «здесь», пока меня не взяли в звании заключенного, прописав в ГУЛАГе.

Вернувшись в институт из храма, сразу же обратился к секретарю с просьбой, – не может ли ректор принять меня по личному вопросу? Через несколько минут я оказался в кабинете ректора. Профессор Абрам Иванович Мазмишвили, выслушав сообщение о двойке по математике, стал рассуждать вслух: «Что же делать-то теперь? Пересдавать запрещается: только что опубликовано распоряжение по высшей школе, чтобы не допускать никаких переэкзаменовок...». И раскрыв папку с документами получивших двойки, нашел мое дело.

– У вас пять лет стажа работы в тресте астрономии, геодезии и аэрофотосъемки... Да... А скажи... что еще завалишь?

– Язык, немецкий...

– Тогда вот что, слушай: я иду на преступление – разрешу тебе пересдать математику. Если завалишь вторично – не приходи ко мне; если за математику получишь хотя бы тройку, тогда сдавай все другие предметы; зачислим тебя на первый курс. Но при таком вот условии: обещай мне сейчас же, по-солдатски, что за все время обучения будешь сереньким студентом института, чтобы от тебя не слышал я никогда никаких просьб – ни о пересдаче зачетов и экзаменов, ни о стипендии. Итак, дашь такое обещание? Говори!

Держа руки по швам, я пролепетал: «Обещаю быть во все время обучения в Вашем институте сереньким студентом, ни с какими просьбами к Вам не буду обращаться».

Далее ректор говорит: «Помни, что сейчас обещал мне. Теперь я вызываю профессора (зав. кафедрой высшей математики), пойдешь сдавать экзамен».

Через полчаса я сидел за одним столом с Михаилом Николаевичем. Он более часа меня экзаменовал; в результате, на листе с моими ответами написал по диагонали «посредственно».

Успешно сданы экзамены: физика (3), химия (4), литература и русский язык (5). Прихожу сдавать последний вступительный экзамен по немецкому языку. Экзаменуют двое: пожилая особа с молодой ассистенткой.

Старшая дает мне раскрытую книжку на немецком языке. Показывает какой-то абзац и что-то говорит по-немецки.

Я отвечаю:

– Что я должен сделать?

Она опять что-то говорит по-немецки.

Я вновь спрашиваю:

– Что от меня требуется?

Тогда она уже по-русски:

– Я же дважды сказала – прочтите, переведите и грамматически разберите этот отрывок.

Но, – отвечаю, – кроме алфавита, я ничего не знаю по-немецки; никогда его не учил.

– Как же вы пришли сдавать экзамен по языку, если вы никогда его не учили? Я вам ставлю двойку, – берет мой экзаменационный листок и записывает «два».

– Хорошо, – говорю я.

Она ворчливо, обращаясь к ассистентке: «Странные пошли нынче абитуриенты. Я ему говорю – «ставлю Двойку», а он спокойно отвечает –«хорошо». Разумеется, я не открыл экзаменатору свою договоренность с ректором о предстоящем провале по языку.

Взяв из рук экзаменатора свой листок, я поспешно вышел из аудитории. 25 августа 1937 г. приказом ректора я был зачислен студентом первого курса аэрофотосъемочного факультета.

В августе 1956 г., возвратившись более пятнадцати лет спустя из «мест не столь отдаленных», зашел в свой институт. Встретил декана и показал справку о полной реабилитации.

От него услышал, что после моего ареста на партийном собрании их «призывали к большевистской бдительности и упрекали за неразоблачение вовремя врага народа – студента Труханова, имевшего прямую связь с Ватиканом». Декан с радостью повел меня в директорскую. Там после восторженных «узнаваний» бывшего студента было принято решение –продолжить мое обучение в институте на последних двух курсах. Так в свои сорок лет я вновь сел за студенческую парту...

Встретившись с ректором, я осмелился спросить Абрама Ивановича о теперешних студентах –сравнительно с нами, обучавшимися шестнадцать–двадцать лет назад.

В ответ я услышал следующее: «Нынешние студенты, несомненно, хуже прежних по поведению. Раньше среди студенчества просто не знали воровства. Помню, лет одиннадцать назад первый случай воровства. Мы тогда еще «прорабатывали» этот случай как общеинститутское чрезвычайное происшествие, а теперь редко какой день проходит без кражи... Раньше между студентами в год заключалось 2–3 брака; а нынче – перевалило за полсотни; приходится, пожалуй, столько же выслушивать истерических жалоб от обманутых, от разводящихся... Наглость, бесстыжесть в поведении стали прямо присущи большинству теперешних студентов. И с такими вот безнравственными характеристиками они выйдут от нас в звании инженеров...».

Став студентом в 1937 г., я регулярно по воскресным и праздничным дням посещал богослужения, исповедовался и причащался в разных московских храмах. В будничные дни обычно бывал в Воскресенском храме (что в Сокольниках) – в дневное время тогда он всегда бывал открыт. С1939 г. чаще всего стал причащаться в храме свт. Николая (в Кузнецах), где настоятелем был отец Александр²².

Как-то во время моей исповеди о. Александр проявил ко мне особое внимание. Узнав, что я студент, пригласил после службы к себе в комнату при храме – на стакан чая. Поднявшись по лестнице, о. Александр представил меня своей домработнице и распорядился накормить меня «как следует», а сам ушел в храм.

В комнате вдоль стен стояли шкафы с множеством книг. Меня пригласили к столу, и я принялся за обед. Когда примерно через полчаса о. Александр вновь появился в комнате, я после сытного обеда расправлялся с кубической формой мороженого с клубникой.

И потом всякий раз, когда я приходил в храм – для исповеди и причащения (обыкновенно раз в месяц), о. Александр приглашал к себе и угощал обедом с мороженым. После обеда обычно 2–3 часа просиживал над какой-нибудь книгой из библиотеки о. Александра²³.

Однажды, высказав о. Александру слова благодарности за постоянные щедрые угощения, я добавил,что вряд ли смогу когда-либо достойно отблагодарить его за благодеяние, мне оказанное.

На это он мне поведал: «А я на твою сегодняшнюю благодарность и не рассчитываю. Ты же студент. И у тебя, кроме получаемых знаний и стипендии, никакого иного капитала нет. Так вот, когда я был молод (даже моложе тебя), меня один купец щедро окормлял и одевал, да еще и денежки давал на обучение. Когда я своему благодетелю говорил, что, может быть, никогда с ним в жизни и не рассчитаюсь за его благодеяния, он мне ответил: «А ты сделай кому-то из молодых людей такое же, какое нынче я делаю тебе». Вот теперь и я исполняю сказанное мне. На тебе я остановил свой выбор: ты – студент, а я хорошо знаю, что значит жить на стипендию. Ты – христианин, значит, будешь помнить сделанное тебе и будешь Богу за меня молиться, а большего мне ничего и не надо».

Вскоре после моего ареста (в феврале 1941 г.) Вера Александровна Леонидова²⁴ зашла к о. Александру сообщить о происшедшем. Он обещал молиться за меня. В последующие годы Вера Александровна, бывая в храме свт. Николая, сообщала о. Александру о моих лагерных перемещениях.

В феврале 1945 г. Вера Александровна приезжала в командировку от своего завода на ст. Сухобезводное для выяснения судьбы трех платформ с пиломатериалами, выписанных из Унжлага, но все еще не поступивших на завод в Москву²⁵.

По внутрилагерной железной дороге она прибыла на 13-й лагпункт Унжлага, где встретилась со мною, работавшим там преподавателем на курсовой базе. Во время получасовой встречи на вахте она вручила мне и святой подарок от о. Александра. Из центра просфоры о. Александр вынимал копием треугольную частицу, затем в получившееся углубление закладывал частицу Святых Тайн и вновь прикрывал Тайны обыкновенной, ранее вынутой из просфоры частицей. Этакая просфора заворачивалась в бумагу, вкладывалась в пластмассовую коробку, которая завинчивалась крышкой.

И еще трижды через Веру Александровну о. Александр пересылал мне Святые Тайны. В этих случаях она исполняла служение диаконис, доставлявших в древности христианам святыни на дом.

Получение в лагере присылаемой в посылке святыни всегда было чудесным, а для меня – благодатным насыщением истинной Пищей и истинным Питием.

Трижды, по милости Божией, по молитвам и доверию ко мне о. Александра, я чудесно получал Святыню и имел возможность причащаться сей величайшей Святыни в условиях лагеря и каторги.

Вот как это бывало. Меня вызывали в посылочную, где обычно находились два надзирателя из МВД: один вскрывал посылку, другой («старшой») совершал досмотр содержимого; досконально проверив, передавал получателю. Если в посылке бывали спички или коробка с зубным порошком, то содержимое высыпалось на стол, а затем все это сдвигалось по столу к нам. И мы сами вновь собирали рассыпанные спички или зубной порошок. Таков порядок.

Вера Александровна в письме ко мне в лагерь заранее сообщала о том, что собирает посылку, и в ней будет «подарок» от о. Александра в пластмассовой круглой коробочке... Поэтому, когда меня вызывали получать посылку, я напряженно следил за вскрытием посылочного ящика, чтобы видеть святой «подарок». Всякий раз, увидев пластмассовую коробочку, сам протягивал руку и, захватив ее (это, разумеется, в присутствии ничего не замечавших двух надзирателей, словно их тут и не было), скорее прятал в свой карман. Далее же продолжал получать все остальное, тщательно проверяемое надзирателями.

Так было трижды. И трижды я своею рукою завладевал коробочкой со Святыней, так что ни один из надзирателей ни разу не вскрывал заветной коробочки. Получив, таким образом, Святые Тайны, мы (о. Василий Мисечко и я) через несколько дней с радостью Ими причащались.

Господи! Воспринимая в свое естество Святыню Тела и Крови Твоей, я, грешный, исполняюсь благодатным единением с Тобою, и тем самым освящаюсь и духовно умудряюсь так, что пытаюсь в событиях жизни моей познавать следы Твоей воли святой и ее направление. А так как безТебя я не могу достичь сего познания, то ныне смиренно и обращаюсь в молитве к Тебе.

Боже, Великий!

Душа моя томится и тоскует по Тебе; ищет Тебя постоянно: напряженно всматривается, чтобы видеть, и вслушивается, чтобы слышать Тебя.

В ожиданьи того, что скажешь Сам во мне Ты,–напряжены мои все чувства; и мысль моя исследует и испытует беспокойно явленья настоящих дней, ища в них след Твоей воли святой и ее направленье.

О, дай мне познать Твою волю святую и следовать ей неуклонно до смерти, во славу Твою!

На четырнадцатом году моего пребывания в лагерях Вера Александровна сообщила, что, по слухам, уже многих, таких как я, освобождают. И, может быть, следует нанять адвоката, чтобы поднять дело и представить его к пересмотру...

Предложение Веры Александровны мною было отвергнуто; я просил не предпринимать ничего в части пересмотра дела. К тому времени я уже твердо знал, что именно воля Божия некогда определила мне быть в лагерях; когда угодно будет Богу, Он высвободит меня из лагерей²⁶.

<+ Выписка из письма 10 марта 1955 г.:

«...И как я благодарен Богу за то, что довелось мне пережить и что узнать пришлось!

Большей радости, чем взаимосвязь с Истиною²⁷, – не знаю я. И как бы странным тебе не показалось, но больше всего я узнал именно в течение последних 9-ти месяцев, здесь...Никакая свобода столько дать не может».

Выписка из письма от 24 июля 1955 г.:

«...И Вася и Ваня и ты писать рекомендуете хотя бы ради мамы или тебя (если допустить, что ради себя писать я не желаю), но это совсем не то, что хотите Вы сказать мне. Ужель действительно приходит мысль Вам, что ради себя самого я бы не стал писать? Ужель мне лучше здесь, чем где-нибудь у Вас, средь вас? – Конечно, нет. Но, стремясь к лучшему, нужно всегда помнить, что и худшее нам не без пользы дается: оно нас шлифует, чтоб мы становились лучшими впредь и красивыми более, чем прежде. И понимая так свое мрачное настоящее, я силюсь определить время, в которое оно завершит свою надо мною филигранную работу с тем, чтобы независимо ни от каких других причин тогда сменить одни условия на другие...».

Выписка из письма 16 октября 1955 г.:

«Нас – всё еще не проверяли: «на-днях», «на днях», – а проходят недели и месяцы (и годы!).

Есть человеческая воля к свободе, но ее осуществление зависит от воли нечеловеческой, субстанциальной. Хочется свободы, и, в то же время, не хочется пользоваться ею во вред своей душе... И разве длительность моего заключения не означает того, что свобода мне вредна? Разве не ясно, что для совершенствования души моей потребна пока еще неволя? – И стало быть, вовсе лишено смысла просить у Него избавления из неволи. Но, по- человечески, – хочется к маме, хочется к Вам...

«Наипаче ищите Царствия Божия, и это все приложится вам!»... Не зная воли Его – о суетном часто просишь; и – неразумно! Ибо просишь и не получаешь; потому что Он не слушает... Он слушает нас тогда, когда мы просим нечто, не противоречащее воле Его.

Сказано: «где Дух Господень, там свобода». В общении с Ним нам и неволя не горька, не тяжка, и свобода – желанна лишь та, при коей мы в Боге жить будем всегда... Иной свободы мне не надо, и да сохранит Он меня от забвения сего.

А как многое нужно сделать совершенного и упразднить многое в себе несовершенного, чтобы приблизить хоть как-то свою жизнь к жизни тех факелов человечества, которые светились – и светятся – ярко, путь к Истине собой освещая... Разве можно не завидовать тому, например, кто пишет о себе: «Всегда видел я пред собою Господа»?

Втайне вчитываясь в тексты и размышляя над ними всегда, заключаешь: «Прости мне прошлое мое! Прости; и да творится на мне Твоя воля Святая».

Вот так-то, родная. Желая искренно свободы, я, еще более искренно, хочу достичь возможных человеку совершенств и во имя этого не могу заставить себя просить у Него свободы, противоречащей Его воле о моем совершенствовании... Если же Он предоставит мне свободу, то я уже теперь Его прошу: направить путь мой так, чтобы скорей Его достичь я мог бы в жизни этой и чтоб достойно славить мог бы в жизни Той...» +>

Близ железнодорожной платформы Перерва (Курское направление, тогда километров 15 от Москвы) находились шесть корпусов общежития студентов. В комнате одного из них вместе с аспирантом проживал и я.

25 февраля 1941 г., примерно в половине первого ночи нас разбудил стук в дверь. Поднявшись и открыв дверь, я увидел коменданта нашего общежития (степенного, весьма порядочного человека), который сразу же обратился ко мне: «Вот, к вам пришли». Вместе с ним в комнату вошли два молодых человека, оказавшихся (когда сбросили пальто) военными. Старший достал из походной сумки и зачитал мне «ордер на обыск и арест».

Обыск длился до одиннадцати часов дня. Моя постель, мой портфель, тумбочка с книгами, конспектами, бумагами, письмами – все тщательно проверялось, прочитывались письма и конспекты. Найдено давнишнее мое прошение о благословении на монашеский постриг.

Когда формальности с обыском были закончены, собрали изъятое у меня и положили в большую сумку.

Из корпуса меня вывели к легковой машине и привезли в Москву, на Лубянку, в тюрьму.

Шмон²⁸, купанье под душем. Около часу сидел в боксе. Затем вывели во двор, посадили в воронок²⁹ и... привезли в Бутырскую тюрьму.

Опять шмон, мытье под душем. Сиденье в боксе более часа. Затем выход во двор, посадка в воронок и поездка на Лубянку...

Здесь вновь шмон, купанье под душем. Поднимают на лифте, заводят в пустую камеру. Часа через три вновь выводят во двор и везут в Бутырку. Челночные мои поездки на воронках (из Лубянки в Бутырку, из Бутырки на Лубянку, из Лубянки в Бутырку) говорято том, что кегебисты не сразу определили, где держать меня подследственным, где именно проводить следствие.

Еще раз шмон, опять мытье под душем, сиденье около двух часов в боксе. Наконец, третий этаж западной башни, камера 212, которая становится местом моего обитания на последующие четыре месяца.

Меня арестовали «за организацию кружка по изучению Библии».

После напряженных занятий и суеты зимней сессии– вдруг полный штиль: тишина одиночки, нарушаемая лишь регулярными поверками, оправками, кормлениями, прогулками (20 мин), шмонами, ежедекадно душем и преимущественно ночными вызовами к следователю...

Оторванному от повседневной сутолоки института и общежития, мне поневоле предоставилась возможность наедине подумать о происшедшем... За Библию, по закону, не должны брать в тюрьму; однако я, вопреки закону, все-таки сижу в ней; и неизвестно, сколько еще предстоит просидеть здесь. Но раз меня посадили за слово Божие, значит, тут действует, бесовщина, а метод борьбы с нею нам указан Христом: молитва и пост... В этой камере теперь начинается для меня иная, новая жизнь. Так и начну ее вооруженным молитвою и постом. Сейчас все христиане постятся; я же хоть в последние три дня перед Пасхою к ним присоединюсь: ни хлеба, ни воды!

«Господи Иисусе Христе!

Ты Сам в пустыне строжайше постился в начале Своего спасительного служения в мире. И Твои, уже облагодатствованные пришествием Святого Духа апостолы, перед выходом в мир на проповедь Евангелия подготовляли себя молитвою и постом.

Ныне и мне, грешнику, следует подготовить себя молитвою и постом к исполнению того, что определяет мне святая воля Твоя.

Господи! Благослови готовность мою жить по воле Твоей и дай силы ее исполнять, во славу Твою. Аминь».

В Великий Четверток (17.IV.1941 г.) я отказался от пайки хлеба, сахара (кажется, два кусочка) и баланды. Последовал вопрос надзирателя сквозь открывшуюся в двери кормушку³⁰: «Почему отказываетесь принимать пищу?».

Мой ответ: «Сейчас идет Великий пост в Церкви, а я – христианин, и потому до воскресенья – до праздника Пасхи – ничего есть не буду».

С тем же вопросом обращались ко мне еще человек пять. Выслушивали мой ответ и уходили. Один вопрошавший (видно, из начальствующих), услышав ответ, сказал: «Не будешь принимать пищу, станем кормить через кишку».

Около полудня двое конвойных повели меня к заместителю начальника тюрьмы по режиму; ввели в его кабинет и удалились.

За столом в кресле сидел военный лет сорока пяти, кажется, с тремя шпалами на гимнастерке и орденом на груди. Посматривая на бумажку, что лежала на столе, начальник задал мне обычные анкетные вопросы; потом встал из-за стола и принялся внимательно рассматривать меня, стоявшего с руками за спиною метрах в трех от него.

– Ты что – решил объявить политическую голодовку?

– Нет, как православный христианин я просто должен строго соблюдать пост в последние три дня перед Пасхой.

– Ты начинаешь политическую голодовку и голову мне не морочь со своим постом.

– Я вам уже ответил, что держу пост как верующий в Бога; никакой политической голодовки не объявлял и не собираюсь объявлять.

– Тебе сколько лет-то?

– Двадцать четыре.

– И ты, говоришь, верующий?

– Да, я – верующий; я – христианин.

– Ужели вправду ты веруешь в Бога?

– Да, конечно, верую в Бога (перекрестившись, я опять руки отвел за спину).

– И молишься Богу?

– Да, я молюсь Богу.

– Ха-ха-ха! Дико как-то! (Минутное молчание).

– Вот что: сегодня же принимай пищу, потому что твоя пасха прошла.

– Нет, не прошла!

– Откуда ты знаешь – «не прошла»? Вот, я тебе говорю– прошла уже пасха.

– Нет, не прошла! Мне известны остаточные формулы Гаусса³¹, по которым я могу, если нужно, вычислить даты Пасхи хоть на сто лет вперед.

Снова молчание. Потом начальник задумчиво говорит, смотря на меня в упор:

– Значит, используешь астрономию для расчета Пасхи...– здорово! В 24 года веровать в Бога и строго соблюдать посты... Дикость какая-то! И это – в наше-то время?! Ведь мы от социализма к коммунизму идем!

Молчание.

– Смотрю я на тебя – вроде живой ты; а на самом деле ты – ископаемая живность, этак XV века... Ты – просто фанатик! Фанатик!!! Ха-ха-ха! Ты – фанатик! Впервые вижу такую живность: фанатик!

Начальник отвернулся от меня, сел в кресло. Молчание длилось минуты три-четыре.

– Ну, а на пасху твою станешь ты есть?

– Конечно! Ведь Пасха – величайший христианский праздник!

Начальник помолчал, потом решительно: «Ну, смотри, сам проверю. Если ты обманываешь – несдобровать тебе. Иди! Фанатик!». Тут начальник, по-видимому, нажал на какие-то кнопки у края стола, так как сразу же появились в кабинете мои конвоиры, которым он приказал увести меня в камеру.

Прошли последние три дня поста. Наступило воскресенье– Пасха! Разумеется, я стал есть все, что мне давали. И на меня – ядущего, десятки разных лиц заглядывали в волчок³² и через кормушку. Слышно было, как заглядывавшие за дверью говорили шепотом между собою: «ест, как обыкновенно».

Заметим, что с этикеткой «фанатик» (по-видимому, записанной в моем деле начальством Бутырской тюрьмы) я, слава Богу, прошел по всем тюрьмам и лагерям До самого дня получения полной реабилитации –11 Мая 1956 г. (освобожден 14 мая 1956 г. из лагеря близ Омска; прибыл в Москву 18 мая 1956 г.)

Уже пятый месяц сижу в камере 212. Следствие закончено. Последний месяц меня никуда не вызывают. В камере со мною еще двое: писатель Слепнев Николай Николаевич (друг Кольцова, редактора «Огонька») и редактор газеты по нефтяной промышленности в Татарии (средних лет татарин). Мои сокамерники– коммунисты; они постоянно снисходительно подсмеиваются над моей верою в Бога, а особенно над предпасхальным постом. Мой арест и следствие за организацию общества по изучению Библии коммунисты считали, с моей стороны, ребяческой глупостью, а со стороны властей – простым недоразумением. И потому уверенно твердили о моем скором освобождении из тюрьмы.

В начале июня 1941 г. меня вызвали из камеры «с вещами». Услышав это, все решили: раз «с вещами», значит, на свободу. Слепнев Н.Н. шепчет мне свой московский адрес с тем, чтобы я зашел к его жене и рассказал о нем. Мы прощаемся; на душе у меня радостно. Раза три я прочитываю «Хвали, душе моя, Господа» (Пс. 145 на слав, языке). Спускаюсь по винтовой лестнице в башне, предшествуемый и сопровождаемый надзирателями; затем ведут меня по тюремному двору. Мне просто весело: солнце, тихо, во дворе деревья, все в зелени...

Привели меня в комнату, в глубине которой за столом сидел какой-то военный. Мне сказано сесть у маленького столика, что стоял у самой двери. Военный спросил мою фамилию, имя, отчество, год рождения и из пачки бумажек, лежавших у него на столе (формата почтовой открытки), извлек одну, с которой и подошел ко мне.

Положил бумажку на столик и сказал: «Читайте, и внизу распишитесь».

Читаю. «Определение Особого совещания НКВД. За антисоветскую агитацию... восемь лет исправительно-трудовых лагерей».

Внизу штампованная подпись: «Лавр. Берия». Мне указано расписаться где-то ниже подписи Берии.

Военный спросил меня: «Ясно?». «Да, ясно», –ответил я.

Тут же надзиратели меня увели и подвели к двери в новую камеру.

С радостью, широко улыбаясь, я переступил порог камеры, в которой находилось около сотни человек.

Все бывшие в ней с любопытством сгрудились вокруг меня. Видя меня, улыбающегося, несколько голосов одновременно спросили: «Что? На свободу?». На что я, продолжая улыбаться, ответил: «Нет. Дали 8 лет».

В наступившем молчании кто-то внятно сказал: «Оставьте его, он рехнулся».

Все, доселе обступавшие меня, как-то отстранились, и я под молчаливые взгляды прошел камеру до конца, остановился у зарешеченного окна, сквозь которое виделось совсем близко стоявшее дерево с ярко-зеленой кроной.

На душе у меня весело: почти беспрерывно читаю «Хвали, душе моя, Господа».

Между тем, в камеру каждые десяток минут входили новые и новые люди, получившие свои сроки по Особому совещанию³³. Некоторые плакали, другие их утешали, сопровождая прибауткой: «Москва слезам не верит». Многие проклинали вслух своих предателей.

Не шелохнувшись, я долго стоял у окна. Вот, стайка воробышек уселась на зеленых веточках дерева, растущего у самого окна. До меня доносилось их щебетанье... «Хвали, душе моя, Господа»,–непрерывно читаю я, зная, что ведь и пташки славят Господа, Творца своего и Владыку, за радость жизни, от Бога им данной...

Всюду жизнь: по ту сторону окна и по эту.

Жизнь от Бога, ибо Бог есть жизнь; и Бог есть Дух, Дух животворящий. Человек создан из земли Богом и оживотворен дыханием Самого Творца Вседержителя; посему и жизнь человека – именно как человека, а не как скотины или иной какой твари – должна быть духовной, должна быть поистине Божьей. Если же сего нет, если человек живет лишь плотскою жизнью, то он не исполняет своего великого предназначения, определенного Богом в его земном бытии. И оказывается в положении духовного мертвеца.

Такой человек – только бездуховный манекен, только футляр, из которого изъята самая ценность, самая сущность человека.

Так, материалист, отвергающий Бога и не удостоивший Его даже права на бытие, всегда живет как скотина в атмосфере, лишенной благодатной духовности. И всецело порабощается вещностью, материальностью окружающего мира. Оттого у материалиста и радости, и удовольствия всегда животного порядка, они зависят от его «стойла и пойла».

Достойно ли человеку, имеющему образ Божий, довольствоваться лишь скотскими радостями? И смысл своей жизни видеть лишь в плотских наслаждениях, да в пресыщении чрева пищей и питием?

Материалист-безбожник не знает настоящей радости, как отвернувшийся от Источника радости, от Бога, и он не живет настоящей, достойной человека жизнью, как удалившийся от самого Источника жизни, от Бога.

Тогда как для человека, верующего в Бога, для христианина повсюду и всегда бывает радостно и спасительно жить по-Божьи, жить с Богом, жить в Боге. А где именно ему жить – определяет воля Божия, всегда с любовью о человеке промышляющая: заключенным ли в тюрьме или хлебопашцем в деревне; в таежном чуме или в кремлевском дворце...

Наблюдая за окном воробышек, радостно щебечущих во славу Божию, и находясь в камере среди заключенных– ожесточенных, озлобленных, изрыгающих проклятия на ближних своих, на свою жизнь, я принялся рассуждать и пришел к выводу, что тварь более правильно живет, нежели собранные здесь люди.

Так, живущая по предназначению Божию тварь славит и благодарит Бога за свое бытие, а человек, призванный осуществлять свое бытие на земле по-Божьи, стал гордо жить по-своему, жить во грехе. И тем самым стал уже не славить Бога, а бесчестить Его своею греховною жизнью. Ведь грешник, делая противное Богу, не может Его славить; он несчастен уже оттого, что по своей воле не живет так, чтобы быть счастливым, не живет праведно, не живет по-Божьи.

Счастье – в любви, а так как Бог есть любовь, то только пребывающий в любви, как пребывающий в Боге, и будет поистине счастливым человеком.

Чтобы человеку быть в жизни счастливым, ему надлежит веровать в Бога и с любовью исполнять Его заповеди– что и будет свидетельствовать о любви к Богу; иначе говоря, человеку надлежит вести христианский образ жизни, жить по-Божьи.

Ограничение деятельности человека, лишение его свободы – всегда бедствие для человека. Свобода лучше неволи. Тягостно переживать неволю. «Если и можешь сделаться свободным, то лучшим воспользуйся» (1Кор 7:21). Однако дух человеческий, хотя и в теле, но он не вяжется в кандалы, не сажается за решетку. И потому духом мы бываем свободны даже тогда, когда телом нас заключают, запирают в тюрьму.

Человек и в тюрьме бывает свободен духом своим, свободен внутренне – именно как личность – когда он исполняет заповеди Божии, когда живет праведно. Тогда как делающий грех, во грехах живущий, оказывается внутренне личностью, порабощенной греху, хотя он внешне (телом) живет на свободе.

Характер, склонности сердца человека, воля самой личности могут направляться как к добру, так и ко злу, как к жизни праведной, так и к жизни порочной (греховной); и соответственно делать человека свободным от жизни греховной или невольником грехов – рабом греха.

Размышляя так, я вспомнил слова одного богослова, года два назад (1939 г.) мною прочитанные: «Если бы я с помощью Божией мог обратить хотя бы одного человека к простой, чистосердечной вере во Христа Бога, Спасителя нашего, то я знал бы, что не напрасно жил на земле».

Стоя в камере у зарешеченного окна, я стал молиться Богу, стал просить, чтобы Господь удостоил меня и в заключении проповедовать Евангелие Христово тем, кто его не слышал, и приводить к христианской жизни тех, кто доселе ею не живет.

«Сподоби, Господи, моим личным поведением здесь свидетельствовать радость жизни человека, уверовавшего во Христа и живущего по этой вере.

Благослови, Господи, мои грядущие в неволе годы и даруй мне Твою святую благодать, дабы мне жить в послушании святой воле Твоей, во славу Твою. Аминь».

Ко мне подошло несколько человек (50–60-летнего возраста), решивших, по-видимому, из любопытства поговорить со мною. Один из них меня спросил: «От-чего у тебя, хлопец, такое хорошее настроение? Или, в самом деле, ты от отчаяния, получив 8 лет, с ума спятил?».

«Безнадежности, уныния во мне нет и быть не может, – отвечаю.– Конечно, на свободе лучше, чем в тюрьме. И, получив 8 лет, я должен быть готов к худшей жизни в заключении, нежели на свободе. Но что понимать под свободою? Вот, например, вы курите, а я нет; значит, я свободен от дурной привычки, от табака, а вы – его рабы. Свобода всегда в воле человека: можно и за решеткой быть свободным, и на курорте не иметь свободы от дурных склонностей, худых привычек– словом, от страстей, от грехов. Ведь еще Христос сказал: «Всякий, делающий грех, есть раб греха». Настоящая свобода личности достигается пребыванием человека в любви, жизнью по-Божьи, жизнью праведной, которая только и делает человека личностью богоподобной и свободной, хотя бы телесно такой человек и находился в тюрьме».

Слыша начавшийся разговор, многие потянулись к нам послушать... И тот же пожилой человек заговорил со мною снова: «Ты, кажется, хочешь заверить нас, что свобода и в тюрьме есть. Мы и сами знаем эту свободу: свободу с подъемом вставать и с отбоем ложиться. В тюрьме никакой свободы быть не может, на то она и тюрьма. Я вижу, ты, молодой человек, еще совсем глупыш; у тебя чисто холуйская психология раба, покорного своим господам; ты даже в тюрьме находишь свободу и доволен ею. Прямо по Некрасову: «Чем тяжелей наказанья, тем им милей господа». А я, вот, хоть и в тюрьму попал, сражаясь за свободу, но не сдаюсь и не сдамся. Я же коммунист! И добьюсь освобожденья своего собственной рукой».

Тут некто ехидно вставил: «Вот ты, коммунист, уже добился от своих же товарищей по партии освобождения из одной камеры в другую. Уж помолчал бы, борец за свободу!».

Далее в камере началось невообразимое: от нас все отступили, люди задвигались, стали сбиваться в кучки, и, кажется, сразу все заспорили, загалдели.

Около меня остались лишь двое, как выяснилось, верующих христиан православных.

Наступило время обеда. Надзиратели открыли дверь в камеру, и появилась деревянная бадья с балладной³⁴. Загромыхали алюминиевые миски и ложки; рассаживались на скамейках обедающие, а кому не досталось места за столом, тот отходил в сторону с миской и, стоя, съедал свою порцию.

Для лучшего понимания тогдашнего моего христианского сознания придется кое-что вспомнить из предыстории, его сформировавшей.

Обучаясь в Москве на первом курсе геодезического факультета, я из письма матери узнал, что владыка и настоятель собора, а также мой отец 11 ноября 1937 г. арестованы в Алма-Ате. Примерно неделей раньше я получил от отца последнее письмо, в котором он писал мне: «Знай, Мишенька, где бы ты ни находился и что бы ты ни делал, я повседневно о тебе молюсь Богу и семь раз на день тебя благословляю, чтобы благо тебе было всегда и чтобы Господь был с тобою».

Все последующие годы я регулярно по субботам (вечерами) и во все воскресные и праздничные дни бывал, исповедовался и причащался в разных московских храмах. (Благодаря умилительному пению слепых певцов в Воскресенском храме в Сокольниках я заучил по слуху на память псалом 145 «Хвали, душе моя, Господа». Желание знать Библию побудило меня поступить еще и в Библиотечно-архивный институт, где изучение Библии предусмотрено было программой. Библию на славянском языке мне подарил о. Сергий в Сокольниках.)

По окончании второго курса института (июль 1939 г.) решил принять монашество. И потому начал постоянно творить молитву: «Боже, будь со мною!». На полевых студенческих работах для напоминания о молитве в левом кармане пиджака всегда держал четки собственного изготовления.

Господь так хорошо расположил ко мне сердца лиц, с которыми я соприкасался в институте, что и сейчас, более пятидесяти лет спустя, сознаю себя недостойным этого отношения.

Декан всегда был ко мне внимателен и благожелателен. Ректор, помимо стипендии, ежегодно выписывал мне дополнительное «пособие». Профком в зимние каникулы выдавал недельную путевку в подмосковный дом отдыха. Моя «физиономия» регулярно появлялась (к «маю» и «октябрю») на Доске почета. (При аресте с доски «Лучшие люди института» бритвой вырезали мой портрет; вырезали прямо с красной тканью, на которую он был наклеен, и приобщили к следственному делу, потому-то и знаю: видел при допросах во время следствия.).

14 декабря 1940 г. вечером в Богоявленском соборе знакомый по храмам Василий Петрович Угловский³⁵– познакомил меня со своей сослуживицей – по заводу Верой Александровной Леонидовой– и доныне моей спутницей жизни.

По окончании всенощной мы втроем шли по улице пешком к платформе Каланчевская. В разговоре о том, что нас ждет впереди, я неожиданно для самого себя сказал: «Мое будущее – в лагерях».

Последующие два месяца – до самого ареста 25 февраля 1941 г., – меня уже не оставляла мысль о том, что мое будущее действительно в лагерях. От февраля 1941 г. сохранилась в памяти молитва.

Боже!

В последний час моей свободы,

К Тебе взываю я наедине:

Благослови грядущие в неволе годы

И благодать Свою оставь на мне.

Лишения, труды, позорные пути –

Дай силы мне перенести;

И покаянный вопль: прости!

Сподоби до Тебя мне вознести.

Прости грех гордой юности моей;

Прости паденья мне, соблазны, ложь...

Прости! И познанием воли Твоей

Смири меня, и самость мою уничтожь.

С такою молитвою, с таким христианским самосознанием я начинал свой пятнадцатилетний путь по тюрьмам и лагерям в Архипелаге ГУЛАГ....

Из Бутырской тюрьмы в ночь на 26 июня 1941 г. нас вывезли этапом в 1310 человек и привезли в красных товарных вагонах на станцию Сухобезводное (примерно в ста километрах к северу от тогдашнего города Горького). На пересыльном лагерном пункте № 4 нас распределили по всем лагпунктам Унжлага. На 123-м лагпункте поначалу меня зачислили в лесоповальную бригаду строгого режима – интернациональную по составу. В «режимку» собрали «особо опасных» «контриков»: два испанца, один немец, два англичанина, три латыша, один еврей, несколько эстонцев и трое нас, русских.

Ходим в лес, пилим сосны, ели, березы. Раскоряживаем на строевой, шпальник, понтонник, ружболванку; непригодный лес идет на дрова, а из тонкомерных деревьев пилим рудстойку. Тяжело, голодно, холодно... Дневная норма – четыре с половиною фест-метра. (В лесной промышленности различают кубометры складочной древесины, например, дрова и кубометры древесины плотной, которыми учитывается деловая древесина без промежутков – фест-метры).

А так как в бригадирах и учетчиках всегда блатняки³⁶, то «контра» ущемляется в оценке исполненной работы; «контра» по большей части получает пайку хлеба 450–500 граммов, а блатняки – 700 и даже более.

«Контру» обычно презирают и ненавидят чекисты, охрана и даже те из заключенных (бытовики), которые хотят выглядеть перед властями вполне благонадежными гражданами и потому на людях клеймят «контру» «врагами народа».

Работая на лесоповале, никогда я не мог выполнить дневную норму выработки и с каждым днем все более и более изнемогал от непосильной работы, сдавал физически.

Старался постоянно молиться – «Боже, будь со мною!»

Когда завистники клевещут на меня,

Когда товарищи смеются надо мною,

Когда враги преследуют меня, –

Я пред Тобой –одна молитва:

Боже, будь со мною!

Когда от общества родных я отлучен,

Когда презрен я властью и страною,

Когда в тюрьму иль лагерь заключен,

Я пред Тобой –одна молитва:

Боже, будь со мною!

Когда изнемогаю на работах я в лесу.

Когда от холода я коченею под пургою,

Когда в постели я больной лежу, –

Я пред Тобой – одна молитва:

Боже, будь со мною!

Расскажу о трагической судьбе молодого (лет двадцати) немца, работавшего со мною в режимной бригаде... Худой, высоченного роста, он наивно верил в коммунистические идеалы и, не желая выносить далее фашистский режим в Германии, год назад перешел границу в коммунистическое отечество. Здесь его сразу же приняли... в Бутырку. Получив по Особому совещанию пять лет, он прибыл в лагерь, на лесоповал.

Всякий раз на разводе – при выводе бригад заключенных к месту работ, когда происходит передача их конвою, – начальник охраны лагеря с присущим ему словоблудием твердил старшему конвоиру, чтобы он «этого фашиста» в зону обратно не приводил. Такой наказ слышался изо дня в день. Надо сказать, что немец никогда не давал повода для придирок ни бригадиру, ни конвойным. В строю становился всегда в середине колонны, на работе был прилежным, дисциплинированным и вежливым в обращении буквально со всеми.

Как-то нас вывели на шпалорезку– в помощь постоянно работающей там бригаде. К полудню сюда пожаловал на гарцующей лошади начальник охраны лагеря. Подошел к нашим конвоирам, потом подошел к нам, работающим; по обыкновению ругал нас, но, к нашему удивлению, совсем незлобно.

Затем подошел к немцу и, знаком (из-за шума работающей пилы) отозвав его в сторону, подвел к самому колышку, метрах в десяти от нас. Колышком, вбитым в землю, замаркирована была граница, за которую заключенным выходить нельзя. Начальник стал буквально толкать немца за пределы, отмеченные колышком. Немец с акцентом, но по-русски кричал: «Туда незя! Туда незя!»... Тогда начальник так сильно толкнул немца, что тот растянулся на земле, почти зацепив ногами колышек. Зная, что оказался вне безопасной для зеков зоны, он сразу же стал подыматься на колени...

В это время слышится крик начальника: «Что, фашист, бежать собрался?». И тут же раздается выстрел из нагана. Немец свалился на правый бок со стоном: «О, о, о»...

Машинист остановил работу пилы. Вся бригада напряженно смотрела на происходившее рядом.

Начальник охраны продолжал сквернословить по адресу пристреленного «при попытке побега». К нему подошел наш конвойный. Из полевой сумки начальник достал рулетку и стал измерять расстояние «побега» от линии оцепления до головы «беглеца». Здесь же, прямо на корточках стали что-то записывать под стоны «беглеца»: «О, о, о...»

Тишина. Пила не работала, заключенные безмолвствовали. Начальник спохватился: тишина в бригаде, и все смотрят в его сторону. Разразившись потоком словоблудия теперь уже по нашему адресу, он пригрозил, что не потерпит экономического саботажа в военное время... Пилу включили и работягиразошлись по местам работы.

Призвав бригадиров (шпалорезки и режимной), начальник охраны приказал им перенести окровавленного и стонавшего «беглеца» на стоявшую метрах в тридцати телегу для отправки его в хирургическую больницу лагеря (в 14 км от 123-го лагпункта). По дороге туда, как стало потом нам известно, немец скончался.

Работающие в нашей бригаде англичане были военными летчиками, некогда расквартированными в Прибалтике. Когда наши войска вошли в Прибалтику, летчиков препроводили в Бутырку, а теперь доставили в 123-й лагпункт.

С одним из них – Франком Бекстером (примерно тридцатилетнего возраста) я сблизился во время начавшейся у нас обоих болезни – декомпенсации сердца, сопровождавшейся отечностью конечностей и водянкой живота. Помещались мы в одной палатке. В санчасти нас уже освобождали от выхода на работу за зону, и потому мы почти все время лежали в палатке. Лингвистические данные были у нас примерно одинаковые: Франк научился в Бутырке кое-как понимать и говорить по-русски, а я что-то помнил из курса английского языка, усвоенного в институте. Каждый из нас при разговоре восполнял свой личный недостаток нужных слов обильной жестикуляцией, доводя собеседника если уж не до понимания такой «речи», то, по крайней мере, до догадки о смысле ее.

Наша «беседа» тематически касалась сиюминутной тяжести лагерной жизни: преодоления чувства голода, восстановления утраченного здоровья и прекращения нашего заточения.

Нам всегда хотелось есть. Истощенному человеку мало было съесть 400 грамм хлеба. Трудно стало вставать с постели, еще труднее – ходить.

Франк и я принялись усердно молиться Богу известной молитвой Господней «Отче наш», в которой есть такие слова: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь». Он меня учил произносить молитву по-английски, а я старался, чтобы Франк знал, как она читается по-русски.

Здесь следует упомянуть, что с первых же дней пребывания на 123-м лагпункте я познакомился с приходящей в столовую дневальной женского барака, пятидесятилетней монахиней Александрой Петровной Садчиковой. В последующее время при встречах мы здоровались как старые знакомые. Последние две-три недели я почти совсем не выходил из палатки и, разумеется, с матушкой не встречался.

Однажды мы переживали состояние недоедания и голода особенно тяжело. Франк говорит мне: «Надо так с верою читать «OurFather», чтобы Господь услышал нас, голодных, и сразу же дал нам хлеб».

Три раза произносил Франк «OurFather», и я трижды вторил ему. Затем я по-русски трижды читал «Отче наш», и он мне вторил. Читали с верою, сознательно, просительно, ибо убеждены были в том, что любящий всех Господь и слышит и видит нас, к Нему молящихся.

Слышим, со скрипом открывается дверь палатки. Чей-то женский голос робко спрашивает дневального (старика с протезом вместо левой ноги): «У вас здесь живет (называется моя фамилия)?». Дневальный отвечает: «Да. Вот там, в углу лежит». Женщина ушла из палатки раньше, чем я повернулся посмотреть на нее.

Заслышав свою фамилию, я тревожно недоумевал: кому и зачем я мог понадобиться? Может, от лагерного начальства прислали справиться обо мне, готовя на отправку в этап...

Еще раза по два Франк и я прочли молитву Господню.

Минут через десять опять раздается скрип открывающейся двери, и женщина, оказавшаяся известной мне монахиней, проходит мимо рядов вагонок³⁷ прямо в угол, где мы лежим.

«Мир вам, Михаил Васильевич! Давно вас не видела; узнала, что вы болеете. Вот и пришла навестить вас; возьмите это (она развернула платок и передала мне две пайки хлеба по двести грамм), ешьте на здоровье. Небось, ведь есть-то хочется. Будьте здоровы, оставайтесь с Богом».

И, скомкав платок, она повернулась и зашагала к выходу. Уже вдогонку ей я нашелся проговорить: «Спаси вас, Господи, Александра Петровна! Благодарю вас».

Не договариваясь, Франк и я прочли с благодарностью к Богу «OurFather» и со слезами на глазах принялись есть «хлеб наш насущный».

Вскоре Франка Бекстера из лагеря освободили³⁸; уходя, он мне оставил свой прекрасный спальный мешок (теплый и легкий), служивший мне до осени 1944 г.

В декабре 1941 г. мне на амбулаторном приеме впервые в карточке поставили диагноз: «дистрофия, авитаминоз (пеллагра)»; но освобождение от выхода на работу я получал по недостаточности сердечной деятельности (писали в карточке: «сильная отечность ног»).

В середине января 1942 г. на амбулаторном приеме в санчасти присутствовал сам начальник лагеря, приказавший врачу, чтобы таких, как я (а таковых оказалось человек восемьдесят), больше не освобождали от работы: «Залежались на нарах, доходяги. Пусть прогуляются на лесосеку, на лесобиржу: будут хоть снег разгребать или бревна шкурить».

Утром, однако, бригадир на разводе, по согласованию с конвоем, все-таки отказался брать меня на работу: «Тащить на себе доходягу не будем». И тогда же, прямо с вахты, меня отвели в карцер (в ШИЗО)³⁹ «отдыхать» на двухстах граммах хлеба в сутки.

18 января 1942 г., карцер лагпункта 123 Унжлага. Около часу дня слышу: «Дневальный! Кто у тебя есть?».

– Есть трое, гражданин начальник.

– Давай постановления!

– Вот – два, а на третьего нет постановления. Оперативник вслух читает: «За попытку людоедства (отрезал кусок мертвечины) – десять суток. За невыход на работу по погрузке дров – трое суток». «Ясно,– говорит он,– веди к тому, кто без постановления. Он давно посажен?».

– Пять дней.

– Открывай!

Звякают дверные замки, отбрасываются дверные засовы, со скрипом раскрывается дверь. В новеньком овчинном полушубке, в белых валенках и серой каракулевой шапке порог переступает «кум» (оперуполномоченный).

– Ты чего не встаешь? «Уполномоченный пришел», –громко говорит дневальный.

– Как фамилия?– спрашивает оперативник. Я называю.

– За что посажен?

– Не знаю...

– Давно сидишь?

– Не помню...

– 14 января после развода привели,– говорит дневальный; оба выходят. Дневальный закрывает камеру.

На закате солнца прибегает надзиратель. «Дневальный! – кричит он, – Выводи, какой без постановления сидит».

– Да он не пойдет сам.

– Как так не пойдет?

– Ослаб больно. Не дойдет.

– А-а...

Минут через пятнадцать тот же голос орет: «Дневальный! Открывай – того, который без постановления, на носилках унесут. Уполномоченный требует». И несут меня на носилках в зону, в здание, где размещаются контора (нарядная)⁴⁰ и кабинет начальника лагеря.

В прихожей помощники нарядчика ставят носилки на пол. Подходит нарядчик: «Вставай, чего это залежался». Из кабинета начальника доносится голос: «Нарядчик! Давай его сюда». Нарядчик меня вводит под руку.

В руках уполномоченного вижу свой формуляр. Следуют вопросы: «Фамилия, статья, срок...». «Врач Куликовский, – говорит уполномоченный, –освидетельствуйте: может ли этот использоваться на погрузочных работах или нет?». Меня раздевают: снимают телогрейку, гимнастерку, рубаху. «Разуйте его», –командует врач. С одной ноги у меня стаскивают бахилу вместе с лаптем.

Доктор склоняется, упирается пальцем в ногу повыше щиколотки, после чего на том месте остается глубокая впадина... Затем чуть приспускает спереди мои брюки и грубо щупает вздувшийся живот. Повернувшись к уполномоченному, говорит: «Видите сами. Ни о какой работе и речи быть не может. Госпитализация и немедленная. У него уже асцит –водянка, возможно, на почве пеллагры, видите, какая кожа, словно рыбья чешуя...».

«Уведите его!» – приказывает уполномоченный. Нарядчик подхватывает мою одежду и помогает выйти из кабинета, толкая ногой за порог лапоть с бахилой. Слышу, как уполномоченный говорит начальнику лагеря: «И зачем вам таких держать в карцере, да еще без постановления?!». Помощники нарядчика помогают мне одеться. Я прошу где-нибудь прилечь... «Иди вон туда, за перегородку». Там я и ложусь на скамью. Через полчаса приятного забытья в полутемном помещении ко мне подходит нарядчик с торопливыми вопросами: «У тебя есть вещи в каптерке? Какое у тебя барахло осталось? Ты в какой палатке живешь?» ...

Помощники, исполняя распоряжение нарядчика, побежали за моим барахлом, они же принесли мне горячей баланды и 100 грамм хлеба. Съел я принесенное и осовел совсем; тут же на скамье опять завалился спать. Спустя примерно полчаса появляются помощники нарядчика. «Этот чемоданчик твой? «Это твое барахло?» –спрашивают они. – Счастливый, сегодня поедешь на центральный лагпункт... в стационаре будешь».

Поздно вечером бреду, поддерживаемый помощником нарядчика к входной вахте лагеря. По дороге подбегает ко мне монахиня Александра Петровна Садчикова и сует в руку кусок хлеба грамм в 100, да еще кулек из газетки с сахарным песком, наверное, грамм пятнадцать. «Услыхала я, что вас отправляют,– шепчет она, – храни вас Господь и Матерь Божия. Завтра ведь Крещение...». Пожала руку и бегом под ворчание помощника нарядчика удалилась в сторону женской зоны лагеря. «Ишь ты, монашка, –продолжает ворчать провожающий, – к доходяге привязалась – подкармливает. Потому ты, наверное, мужик, еще и не подох... Все вы...».

В проходной встречают меня и опрашивают надзиратели и конвойные. Производится обыск.

Нарядчик: «Нет у него ничего, кроме вшей. Мы все пересмотрели».

Конвойный: «Ты, нарядчик, помолчи. Не твое дело!». И обращаясь ко мне: «Забирай чемодан!». Потом к другому конвойному: «Пошли! Эх, захватика ты его чемодан, а то тут с ним проканителишься, пока он сам донесет... Пошли!».

Сели в сани. Один конвойный сел около возницы, другой – в конце саней, а я улегся на рваном тулупе, которым меня и прикрыли так, что видны только звезды в небе. Ехали часа два. Залаяли где-то совсем близко от нас собаки, и вскоре мы остановились. Мне подали команду: «Вставай!». Идем на вахту, опять вопросы формулярные, опять шмон. Вахтер открывает дверь в лагерь и бьет топором в подвешенный рельс. На звук вскоре появляется, по-видимому, помощник нарядчика.

Вахтер: «Забирай еще одного доходягу. И куда их шлют? Своих девать некуда!». Пришедший ведет меня под руку и ворчит: «Ты что-то плох, мужик. Пока я тебя в бухгалтерию, там еще свет горит...». Входим вместе с клубами морозного воздуха в хорошо натопленное помещение бухгалтерии. Там за столиком сидит человек лет 36⁴¹.

–Принимай, бух! Доходяга, что не надо, сам ходить не умеет.

Бухгалтер ничего не отвечает.

– Возьми на него бумажку.

Бухгалтер поднялся, подошел к невысокой дощатой переборке и взял в руки присланную из другого лагпункта бумажку о том, что я «одет и обут по сезону» и «удовлетворен довольствием по 18 января 1942 г.».

– Так, так... фам сегодня ест не полагается, –говорит с заметным немецким акцентом бухгалтер,–завтрави пойдешь в столовой – этапник. Понял?

– Понял.

– Ви кто?

– Астроном.

– Карашо, агроном, – видимо, не расслышав, говорит он, – как ви дошел жизнь такоф? Ест хочет?

Я кивнул.

– Посиди пока тут печки, полчаса, мне надо кончит работу, ходишь столовая.

Через некоторое время он говорит: «Идем! Это тфой?» – спрашивает, указывая на чемоданчик. Получив утвердительный ответ, берет чемоданчик, помогает мне сойти по ступенькам в тамбуре и поддерживает за руку, когда проходим мимо длинных бараков к столовой. Снег хрустит под ногами. Мой спутник сообщает: «Фчера был 32 мороз, сегодня болше... Ты што молшишь?». – «Устал я, спать хочу», – отвечаю.

Входим в огромную пустую и полутемную столовую. Окна в кухне освещены. «Садись», – говорит он мне, подводит к одному из столов и ставит на него чемоданчик. Затем подходит к раздаточному кухонному окну и стучит в него. Ему открывают. Слышу, как он говорит кому-то: «Тут отин доходяга ис 123-го, надо поест ему дат». Вскоре около меня на столе оказалась миска с баландой, а в ней – огурец с отрубями. Быстро, с жадностью, съел все это горячее.

Подходит бухгалтер: «Кончил? Куда спать пойдет?». Я пожимаю плечами: «Не знаю...».

Покинув столовую, приближаемся к первому, ближайшему к ней бараку и входим во второй тамбур. «Зайдем сдес», – останавливает меня мой спутник и помогает войти. В секции на столе горит «летучая мышь». Заключенные спят. «Дневальный!» –негромко произносит бухгалтер. На зов с ближайших нар кто-то поднялся. Бухгалтер подошел к нему ближе и стал вполголоса говорить: «У тебя ест пустое место? Ночеват вот челофек нада – карош челофек».

– Без нарядчика не могу. Меня ругать будут.

– Гриш, толко от наноч.

– Не могу, ругать будут.

– Сам я скажу нарядчик. После проверк он свой бригад, свой барак идет. Гриш, мне надо человек спать дат...

– Ну, ладно. Мужик, иди вот сюда. Только до утра...

Я улегся на свободное место на нижних нарах у окна. Бухгалтер поставил мой чемоданчик у изголовья под нарами и ушел, пожелав спокойной ночи.

Утром пошел в санчасть. Раздетый по пояс, босой, с раздутыми ногами переступил порог приемной. За столом сидел толстенький фельдшер лет 50. Узнав, что я вновь прибывший, стал заполнять на меня карточку. Дверь из приемной в процедурную была раскрыта. Из нее вышел худощавый человек лет около 35, оказавшийся начальником медсанчасти. «Новый?»

– спросил он сидевшего за столом.

– Да, завожу на него карточку.

– Ну, что, милый, чего болит, на что жалуешься?

Я переминаюсь с ноги на ногу и указываю на них Рукой. Начальник наклоняется, щупает ноги...

– Да, отечность есть. Ну, начнешь работать, погуляешь по свежему воздуху, поправишься. Откуда прибыл?

– 123-й.

– А там на каких работах был последнее время?

– В карцере сидел.

– Так я и знал: засиделся! На работу его – в бригаду могильщиков. Я скажу нарядчику и в формуляр запишу: «средний труд».

И начальник медсанчасти вышел из приемной через ту же дверь, что вела в процедурную. Я молча стою, переминаясь с ноги на ногу. «Чего стоишь? «Иди!» –говоритфельдшер. – Слышал, что сказал начальник? Работать надо. А сюда ходить незачем» ...

И вот я в бригаде могильщиков. Нас двенадцать человек, тринадцатый – бригадир – блатняк с «детским» сроком в три года, из которых год он уже отбыл. Все мы – больные пеллагрой, отечные, истощенные... По состоянию здоровья лучше меня в бригаде только четверо: они-то нас и выручают на работе.

При выходе на работу мы получаем около зоны четыре кирки, четыре лома, четыре лопаты, два топора, две поперечные пилы. Двое конвойных нас сопровождают. Огибаем лагерь, проходим просекой метров 500, и перед нами поляна примерно полтора квадратных километра: тут кладбище, хотя никаких его внешних признаков – крестов, памятников, насыпей – не заметно. Все покрыто метровым слоем снега. Зима поначалу стояла морозная (до –48°) и бесснежная, теперь же, со второй половины января, стала мягче: выпадают обильные снега и температура довольно устойчиво держится от –25° до –35° мороза.

Раздается команда «Стой!». Останавливаемся. Один из конвойных проделывает на лыжах вокруг нас большой круг; затем нам объявляют по форме, что при выходе за пределы зоны, обозначенной лыжней, «конвой применяет оружие без предупреждения». К этому времени подошел на лыжах и «собачник» – конвойный с овчаркой.

<+ Когда нас этапировали колонной, то обязательно по сторонам шли охранники с собаками. И если кто-то отстанет, замешкается, то охранник приспускает поводок и собака бросается на заключенного. И тогда человек бодрее начинает шагать. Штык и собачий лай бодрость нам придавали... А ведь по естеству собака не будет рвать человека. Весь ужас в том, что человек заставляет собаку действовать противоестественно. В условиях лагерных вся дрессировка собак заключалась в следующем: берется телогрейка заключенного и вот собаку тренируют, чтобы она, как только почувствует этот запах потной телогрейки, сразу бросалась и рвала...

Однажды у нас в лагере произошел жуткий случай. Дело было в Унжлаге, в 120 километрах от Горького. Туда в 1946 г. с проверкой приехал майор госбезопасности. Приехал проверить местных собачников. Он был опытный собачник, знал все тонкости этого дела. Для него собрали всех собак, выставили их на привязи. Он сбросил с себя шинель, накинул зековскую телогрейку и решил проверить, насколько выдрессированы собаки. Собачники с волнением смотрели на него, ожидая взысканий. Вот он подходит к одной собаке, приказывает охраннику: «Отвяжите ее». Собаку отвязывают. Он подходит к ней. И тут собака резко бросается на него и в присутствии всех собачников перегрызает ему горло! Местные собачники ненавидели майора и потому не скрывали своего торжества +>⁴².

Наш бригадир сразу же намечает площадку, которую нужно очистить от снега. И когда в четыре лопаты здесь начинается перекидывание сыпучего снега, четверо других идут с двумя конвоирами в лес, чтобы обеспечить дрова для костра около конвоиров и костра для оттаивания мерзлого грунта там, где копают могилы. Собственно, могила роется одна и всего на глубину полметра – захоронение заключенных происходит ведь без гробов (и без белья), поэтому-то ни большой глубины, ни большого места не требуется.

Проходит часа два-три. Нас, к этому времени страшно уже иззябших (у конвойных наши разводят костер через 10–15 минут после установки зоны), ведут в лес, где заготовлены раскряженные кругляки соснового и елового сухостоя для костров.

Сегодня считается не холодно ––25°, хотя это очень холодно для голодных заключенных, многие из которых уже отморозили щеки, носы, а некоторые руки и ноги... Одеты мы «по форме»: стеганые телогрейки, бушлаты, шапки-ушанки, штаны, стеганые чулки (бахилы), обуты в лапти – все это с прожженными дырами, с торчащей там и сям ватой. Главная беда – руки мерзнут. Грубые брезентовые рукавицы, даже из двойного слоя брезента, не греют. Возьмешь в руки тяжелый железный лом, и нет возможности работать им – леденеют руки.

В конце концов, на расчищенной от снега площадке разводится костер, который через некоторое время перемещается, а на прежнем месте ломами и кирками долбят землю, отваливая ее здесь же, рядом. Затем вновь зажигают костер. Так несколько раз, пока не будет достигнута заданная полуметровая глубина могильной ямы.

И все время маешься, – мерзнешь! У костра чуть отогреются пятнистые иссиня-фиолетовые и покрасневшие руки. А оденешь их в рукавицы (тоже как-будто нагревшиеся), да возьмешь в руки тяжеленный лом, чтобы землю долбить, – сил нет и получается только: тук-тук! Там, где земля немного оттаяла, откалываются маленькие кусочки. Когда же достанешь ломом до Мерзлоты, он звенит при ударе. И только сушит руку. Ничего не откалывается! Мерзнут руки, и сам коченеешь. И опять приходится подходить к костру.

Хорошо, если конвой не запрещает греться у костра при подготовке могилы. А ведь в других случаях, увы, не единичных, конвой подбежит к костру, наорет с матерщиной и наскочит с пинками, чтобы занимались работой, а то и костер разбросают, вдобавок ногами снег насыпят на головешки, чтобы все потухло.

Однажды, расчищая от снега площадку, один из наших могильщиков на лопате вместе со снегом подхватил маленького мышонка: оказавшись на 30– градусном морозе, он утратил юркость и еле шевелился. Заключенный сразу же захватил в кулак мышь вместе со снегом и – в костер: лишь только шерстка опалилась – торопливо отправил в рот.

Двое других, бывших тут же у костра и поначалу не обративших внимания на «находку» своего товарища, прямо-таки встрепенулись, когда ощутили запах жаренного мяса. «Где поймал? Где нашел?». И бросились к тому месту, где лежала лопата, уверяя, что мыши живут семьями, что непременно должна отыскаться другая мышь. Однако другой им найти не удалось.

На закате солнца привозят на санях трупы. Возчиков двое; они обыкновенно из разряда малосрочных заключенных, которым охрана лагеря предоставляет привилегию ходить в пределах лагпункта без конвоя.

Как правило, расконвоированные заключенные заняты на работах, связанных с постоянным пребыванием вне лагерной зоны. Это – инструментальщики, механики, машинисты, кочегары, работники электростанции и электрики, работники конного парка (его здесь называют «конбазой»), продуктовых и фуражных складов; в зону возят дрова и продукты, из зоны– покойников. Работники конбазы за счет фуражного довольствия и сами пользуются овсом, предварительно поджаривая его, чтобы очистить от шелухи. В летнее время они же вскапывают участки под картофель. Словом, всегда к своему голодному казенному пайку добавляют еще что-нибудь, и потому среди них, как и вообще среди бесконвойных, не бывает истощенных доходяг.

Сегодня двое возчиков, спрыгнув с саней, на которых навалены прикрытые куском брезента мертвецы, подошли к нашим конвоирам. Через несколько минут вместе с начальником конвоя подходят к нам. Начинается спор о глубине выдолбленной ямы. Один из возчиков: «Гражданин начальник! Какие же здесь 50 сантиметров, когда тут и тридцати-то нет. У нас сегодня двенадцать трупов, а здесь и троих не положишь».

Наш бригадир протестует: «Вот загнул. Тут двадцать человек закопать можно: плацкарта им не нужна. Да и не убегут они». Начальник конвоя: «От вас требуется полуметровая глубина. Вот и долбите землю, пока не будет полметра!».

Бригадир опять: «Гражданин начальник! Посмотрите, сколько земли выдолбили, а глубины не получается, как раз бугор пришелся. Что делать? Закопаем как-нибудь». Вновь вмешивается возчик: «А вот тут и Двадцати сантиметров не будет...».

Торг продолжается. Немного еще выковыриваем землю. С приближением времени окончания работы все заинтересованы поскорее закопать трупы, да возвратиться в зону: поесть, согреться, отдохнуть, уснуть... Возчики подносят трупы и плотно укладывают – «валетом».

Так, человек, и завершается твой путь на земле! На тебе определение Божие: «Возвратишься в землю, из которой ты взят; ибо прах ты и в прах возвратишься» (Быт. 3:19). И еще: «Потому что участь сынов человеческих и участь животных – участь одна; как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества пред скотом» (Еккл. 3:19). Доподлинно сказано: «Как вышел он нагим из утробы матери своей, таким и отходит; и ничего не возьмет от труда своего, что мог бы он понесть в руке своей, каким пришел он, таким и отходит» (Еккл. 5,14,15). «Человекам положено однажды умереть, а потом суд» (Евр. 9:27) Божий дает окончательную оценку: как именно прожил жизнь свою каждый из нас.

Согласно русской православной церковной традиции, при отпевании в руку раба Божия священник вкладывает разрешительную молитву, в которой испрашивается у Бога прощение содеянных вольных и невольных грехов. Лагерная же администрация считала обязательным привязывать шпагатом, обычно к ноге заключенного, бирку с записью формулярных установочных данных: номера лагерного формуляра («дела»), фамилии, инициалов, года рождения, статьи и срока.

Уложенных в яму зеков присыпают землей. Именно присыпают, так как выбитой земли просто не хватает. Еще притаптывают ногами для ровности... По весне во избежание зловония и заразы администрация лагеря посылает бригады доходяг, чтобы дополнительно засыпать землей захороненных в зимнее время.

Двенадцатичасовой рабочий день окончен. Собираем инструменты и плетемся в лагерь. И так изо дня в день. Лицо покрывается загаром. Почти у всех заключенных оно в пятнах: отморожены носы, щеки, лица распухают, волдырятся, оставляя коричневую пигментацию; потом это все опять отмораживается...

Как-то поставили возле лагерных ворот бочку тавота, открытую для всех: подходи и смазывайся, не обмораживайся! Мы и ходим вымазанные тавотом: не только лица и руки, но и рукавицы наши, и шапки, и бушлаты.

25 февраля 1942 г., примерно за час до «съема», к нам прискакал на коне сам начальник охраны лагеря. Что-то сказал нашим конвоирам и, не слезая с лошади, снова ускакал по направлению к лагерю. В это время привезли покойников. На этот раз возчики не спорили о глубине выкопанной под могилу ямы. Хоронили молча и все почему-то торопили. Конвойные понукали: «Скорей, скорей!». Закопали. Тащимся в лагерь. У самых лагерных ворот сдаем в инструменталку кирки, ломы и лопаты.

Конвой командует: «Колонна, спиной к лагерю стройсь!». Затем произносится постоянная формула перед началом всякого этапирования: «Предупреждаю! Шаг вправо, шаг влево – считается побегом. Конвой применяет оружие без предупреждения!». После очередной команды колонна трогается с места. Позади остается освещаемая прожекторами территория лагеря, а мы направляемся в темноту.

Кто-то вслух спрашивает: «Куда идем-то?». «Ведите нас в лагерь!». После этого неожиданно раздается команда: «Колонна, стой». Мы останавливаемся и слышим грозный окрик главного конвоира: «Прекратить разговоры! Куда надо – туда и ведем. Пошли! А то я вас всех одной очередью (автомата) тут уложу...»

«Гражданин начальник, – говорю я, – мы замерзли, нам есть хочется». «Мало ли, что хочется, – недовольно отвечает он, – мне тоже хочется, а я тут с вами... Пошли вперед!».

На открытых местах нас продувает жгучий порывистый ветер. Мороз крепчает. Небо усеяно мерцающими звездами... Идем уже около часа по запорошенной, но, чувствуется, твердой лесной дороге. Самое удивительное то, что, несмотря на усталость, мы все-таки бредем: ноги как-то механически переступают (вот что делает штык сзади!). Конвой время от времени понукает: «Что вы тащитесь, как дохлые?! Нам что, с вами замерзать здесь?».

Бригадир потихоньку говорит: «На погрузку идем. Да и инструмента нам никакого не дали: на лесобиржу ведут».

Двое по дороге спотыкались, падали. Колонна приходила в замешательство: подымали. Они со стоном и вздохами ворчали: «Все равно умирать!». И вслух обращались к конвою с просьбой пристрелить, чтобы только больше не двигаться – нет сил! Конвой на этот раз оказался гуманным и, видя серьезность состояния падавших на дороге, обязал других заключенных взять под руки этих двоих и идти дальше.

Думается, около двух часов топали, пока показались костры вблизи железнодорожных путей на лесопогрузочных площадках биржи, что в семи километрах от лагеря. Там уже шла погрузка в вагоны шпальника. Работали заключенные вспомогательных бригад, которые весь день трудились где-то неподалеку от биржи.

Погрузка древесины в тот день складывалась так. Утром 25 февраля по обыкновению на лесосклад вышли две специальные погрузочные бригады в составе 60 человек. Все остальные заключенные также вышли на работу по своим местам. Рабочий день подходил к концу, когда на расписных санках подъехал к оцеплению начальник лагеря и, отдав приказание руководителю работ, укатил. После этого одни бригады снимали с работы и отводили в зону (лесоповальные, трелевочные, вывозка, шпалорезка), а другие (вспомогательные) перебрасывали на предстоящие ночные погрузочные работы.

Подвели сюда теперь и нас. Конвой ввел нас в оцепление работ и отправился на отдых в казармы близ лагеря.

Подходит завпогрузкой: «Бригадир! Сколько вас?».

– Двенадцать, я – тринадцатый.

– Состав подан под шпальник. Три вагона – по четыре человека на вагон: один наваливает, двое подносят, четвертый укладывает.

Бригадир защищается: «Люди у меня слабые – все доходяги. Их в лазарете держать надо, а их на ночную погрузку прислали. Они ходить не могут».

– А чего ты мне жалуешься: я что – царь, Бог? Разве я вас звал сюда? Прислали, вот и работайте: вот ваши вагоны, а вот оттуда будете брать шпалы.

Со склада кто-то принес нам пилу и топор, чтобы развести костер около вагонов для освещения. Мы еще сетовали на усталость, на мороз (минус 31 градус), на голод, на судьбу, как из зоны доставили на санях баланду и хлеб. Работы приостановились. Все сгрудились около костра, возле которого стояли санки с едой.

Хлеб и баланду раздают по бригадам: сначала дорожникам, потом шкурильщикам... а могильщики – последние. Да и как могло быть иначе! Нам

– по 150 грамм хлеба (утром мы уже получили по 250 грамм) и миску чуть теплой баланды с отрубями, а иногда в миске кое-кому попадался кусок зеленого соленого помидора или огурца.

Каждый «порядочный» заключенный всегда имеет при себе ложку (за голенищем), чаще всего самодельную– долбленую из дерева или выплавленную из алюминиевой чашки. По этому признаку в нашей бригаде половина была «непорядочных», в том числе и у меня не оказалось ложки. Поэтому ели, а точнее, пили из мисок через край. Когда баланду выпивали, на краю миски оставалась гуща – осевшие отруби, с чайную или столовую ложку, а иногда и кусок соленой помидорины. Указательным пальцем правой руки оставшееся подталкивалось в рот.

Мисок привезли пятнадцать, а едоков около 80 человек набралось. Выстроилась живая очередь за освобождающейся миской.

Вот бы чистоплюям от медицины взглянуть на такую кормежку! За нарушение ветеринарных правил – за выгон животного, заболевшего заразной болезнью, в общее стадо – человека потянут к ответственности. А вот за то, что массы людей на протяжении десятилетий вполне официально содержат и кормят из одной немытой миски в общем «стаде» с туберкулезными, венерическими, кишечными заболеваниями, –никому ничего не бывает.

Не бывает потому, что это проделывает охрана, которая меня стережет, а раз стережет, значит, какой же я человек?! Я – просто заключенный в общем стаде, и потому, конечно, перестаю быть личностью, опекаемой гражданскими законами и всевозможными международными решениями. О, наверное, в этом случае лучше было бы оставаться на положении скотины: ведь ее защищают законы! В то время как человек оказывается под беззаконием произвола блатных бригадиров, охранников и чекистов.

Впрочем, и среди них – как редчайшее исключение– встречаются лица гуманные, обычно только окончившие ту или иную школу и работающие в лагере всего лишь несколько месяцев: эти люди еще не утратили присущую человеку совесть. Памятный для меня пример гуманного отношения – тот оперативник, который вызволил меня из карцера на 123-м лагпункте. Таких единицы. Остальные звереют от пьянящего, во всем и всегда противозаконного и непогрешимого служебного положения! Это суждение о чекистах основано на моей личной практике пребывания под их властью в течение пятнадцати с лишним лет.

Получив много позже полную реабилитацию, я, полагаю, имею основание свидетельствовать о преступном попрании элементарных прав человека представителями органов госбезопасности. После всего пережитого было бы преступным молчать о том, как бандитски они посягают на свободу человека, как они глумятся над законами, конституцией, международными соглашениями, естественными гуманными положениями и Божескими установлениями. Где, например, пресловутая неприкосновенность личности, когда, с одной стороны, без постановления прокурора нельзя человека ни обыскать, ни посадить в тюрьму, а, с другой стороны, арестовывающий и производящий обыск лейтенант госбезопасности достает из висящей на его плече полевой сумки пачку заранее подписанных прокурором ордеров на обыск и арест без указания на них фамилий?! Лейтенант тут же вписывает в ордер мою фамилию и, допустив ошибку, комкает ордер и берет для заполнения новый.

У древних римлян, гордившихся своими законами, существовало изречение: «duralex, sedlex» – «закон суров, но закон». Плохо, когда писаный закон и гуманен, и демократичен, а фактически нет ни гуманности, ни демократичности, ибо жизнь течет под бандитским произволом распоясавшихся в своей безнаказанности чекистов.

«Всякий, преступивший учение Христово и не пребывающий в нем, не имеет Бога;... Кто приходит к вам и не приносит сего учения, того не принимайте в дом и не приветствуйте его; ибо приветствующий его участвует в злых делах его» (2Ин. 9:10–11).

Будем придерживаться фактов: вернемся к прерванному. Не станем подробно описывать мрачную картину того, как морозной ночью заключенные занимались погрузкой шпал в красные вагоны. Блатняки- бригадиры не переставали кричать: «Давай! Давай!». И сопровождали свои понукания матерщиной и побоями тех, у кого шпала сваливалась с плеч, кто медленно шагал к вагону, кто сам падал под тяжестью несомой шпалы... Если шпалы пятого и четвертого типа еще терпимо нести от складской биржи к вагону, внутрь которого предстояло их забросить, то нулевой или первый тип – такая тяжесть, что, если и устоишь на ногах, когда шпалу на плечо тебе навалят, то очень трудно бывает с такой шпалой идти по снегу выше колена, а подбрасывать ее в вагон под силу лишь физически довольно крепким людям, каковых среди нас было немного... Потому нас и ругали более сильные из своих же заключенных, считая, что они не обязаны работать за нас – доходяг. Бригадиры нас ругали и били кулаками и «дрынами» (палками), а конвоиры удостаивали нас пинками.

Когда, наконец, погрузка была закончена, все столпились у костров обогреться и отдохнуть. Груженый состав угнали, а минут через двадцать пригнали порожняк– под погрузку дров для Москвы. И опять замаячили жалкие фигурки зеков с двухметровками на плечах – от биржи к вагонам. Многие уже не смогли участвовать в этой погрузке. Все попытки бригадиров и конвойных поднять на ноги доходяг – ни побоями, ни пинками – ни к чему не приводили... По окончании второй ночной погрузки тринадцать человек заключенных пришлось положить на двое саней и вместе с инструментом везти до лагеря. Ночью же нас перенесли в санчасть в палату № 2 – «мертвецкую», в которой к утру в живых осталось только девять... Мне места в мертвецкой на нарах не нашлось, а потому – как внесли в дверь, так и положили тут же, возле нее.

Утром до поверки в мертвецкую вошел санитар Ваня и начальник санчасти Горбунов. Четырех покойников санитар вынес в сарай, стоявший близ стационара; шестерых, еще живых, отправили по баракам; двоих приказано было поместить в палаты стационара. Относительно меня, не способного самостоятельно идти в барак, санитару дали команду оттащить в барак; «Пусть отлежится и – на работу, лодырь и доходяга». И уже ко мне были обращены слова: «Нечего шляться в санчасть. Надо работать!».

Взвалив меня на спину, Ваня выходит из тамбура санчасти. В это время издалека кричат: «Куда идешь? Поверка!». «Не везет мне с тобой»,– говорит санитар и с полуживой ношей поворачивает к стационару, благо что отошел всего какой-то десяток метров. В прихожей слева, перед дверью в коридор стационара, открывается кухонная дверь и выходит начальник санчасти:

– Ты чего его назад тащишь?

– Вернули. Поверка.

– Вот, какая с ним канитель. Сразу же после поверки оттащи его в барак. Симулянт и лодырь! И чтоб больше сюда ни ногой! Работать надо! – кричит он мне, когда Ваня проносит меня мимо него на своих плечах.

Отворив дверь в коридор стационара, затем в знакомую мне дверь слева – в мертвецкую палату, Ваня сваливает меня на прежнее место. Я оказался в луже моих собственных ночных испражнений, от которых и отвернуться-то у меня теперь не доставало сил. Чуть поудобнее устроившись, тихо произношу со вздохом: «Боже, будь со мною!». И вновь погружаюсь в тупое, бездумное и безразличное ко всему полузабытье. Из-за физической слабости мне ничего не хочется – даже есть, а только лежать бы спокойно, без всякого движения...

Вскоре раздается крик Вани: «Внимание! Гражданин начальник лагеря!». И почти в ту же минуту в мертвецкую открывается дверь и быстро вошедший в палату человек закрывает ее бесшумно за собой. Начальник лагеря проходит на кухню стационара, откуда через тонкую стенку перегородки к нам в палату доносятся его раздраженные окрики на повариху Наталью Михайловну. От встречи с начальником лагеря, не обещавшей ничего хорошего – особенно, если начальник не в духе, чего заранее никто, понятно, знать не может, – поспешил укрыться в соседствующей с кухней мертвецкой человек, который стоял теперь около моих ног.

Он обвел глазами палату, потом наклонился ко мне и, по-видимому, узнав, шепотом спросил: «Агроном»? Я внимательно следил за ним и в ответ на его вопрос утвердительно кивнул головой. Молчим. Кажется, вошедший напряженно вслушивается в то, что доносится из кухни, откуда он несколько минут тому назад ретировался.

Спустя какое-то время опять захлопали дверями, послышался голос уходящего из кухни начальника лагеря, сопровождаемого начальником санчасти и санитаром Ваней, который раскрывал перед ними двери.

Через минуту, распахнув дверь мертвецкой, появляется начальник медсанчасти и, увидев стоящего здесь бухгалтера, объявляет с радостью: «Ушел, ушел! Выходите, Василий Михайлович!».

– Игорь Петровиш! Снаете, какой снаменитшеловек лежит вот в гофне...

– Кто это? – Человек в белом халате наклоняется ко мне и смотрит прямо в лицо с выражением брезгливости и недоумения.

Не отвечая начальнику санчасти на вопрос, бухгалтер продолжает: «Ошень прошу обратить внимание на такофшеловек. Я знаю его и всегда помогайт ему буду...».

«Ваня! Ваня!» – нетерпеливо стал звать санитара хозяин санчасти. Санитар, по-видимому, бывший где-то рядом, сразу же оказался на месте. «Сколько раз нужно тебе говорить, чтобы ты поместил вот этого,– видя недоумение санитара, – да, да, вот этого – в четвертую палату...». Обратившись к бухгалтеру: «Конечно, Василий Михайлович, я уже обратил внимание на него – у него страшная пеллагра, а сейчас еще и с профузным поносом...». Повернувшись к Ване, он строгим голосом сказал: «Сейчас же скорее отправляйся с ним на санобработку в баню, а потом поместить его в палату и надо хорошенько накормить горячим...».

«Такофшеловек надо помогайт, Игорь Петровиш, нужный шеловек», – повторял бухгалтер, уходя из мертвецкой вместе с начальником санчасти. Почувствовав крутой поворот в отношении ко мне, я шепотом произнес: «Боже, будь со мною!» – и беззвучно заплакал...

Так вот зависимость начальника санчасти от человека, который управляет в лагере продовольствием, изменила и его отношение ко мне.

В состоянии крайней истощенности заключенных, которые уже не могли сами ходить не только на работу, но и в столовую, помещали умирать в стационары. Многие из заключенных этого не удостаивались и умирали на нарах в бараках... Тогда дневальные выносили их прямо в сарай близ стационара, где мертвецов укладывали в штабеля. В конце 1941 г. на 123-м лагпункте – и весь 1942 г. до марта 1943 г. на 18-м лагпункте– умирало не меньше 60 человек в сутки, а в отдельные дни умирало до 90 человек. Кстати, сарай со штабелями мертвецов не запирали, пока не замечены были случаи людоедства. Тогда уж охрана повесила замок на сарай, а ключ вручила начальнику санчасти.

Истощенных доходяг в стационаре клали по двое на одиночные топчаны. Меня положили на топчан ктому, кто тремя днями раньше был притащен из барака в стационар. Звали его Иван Васильевич. Ему было 44 года; в прошлом – колхозник, но в первых же сражениях с немцами был легко ранен в ногу и, находясь в госпитале, во время перевязки раненой ноги высказал возмущение против клича «За Родину! За Сталина!» ... Долечиваться ему пришлось в тюрьме, затем восемь лет лагерей. По утрам санитары обыкновенно разносят пайки хлеба грамм по 300, примерно через полчаса раздают баланду, ставя миски на доску, соединяющую смежные топчаны. Получив хлеб, Иван Васильевич обрадовался и принялся есть. Я, лежа спиной к его спине, стал ожидать баланды. Когда же принесли миски с баландой, чувствуя неподвижность своего соседа, стал толкать его со словами: «Иван Васильевич, давайте есть скорее, пока горячая баланда». Он молчал. Повторив свой призыв громче, приподнялся на топчане и увидел своего соседа уже мертвым – с ломтем хлеба во рту. Тихая, безмолвная смерть. (Десятки случаев смерти истощенных зеков, лично мною наблюдаемых, подтверждают тихость кончины голодающих. Один украинец-западник за десяток минут до смерти молился Богу о прощении своих грехов и о том, чтобы Господь не оставил Своею милостию его детей, жену и родителей. Затем тихо-тихо вздохнул, и душа его отлетела.)

После смерти Ивана Васильевича мне стало явно хуже: пеллагра овладела мною; с каждым днем чувствовал себя все слабее и слабее. Казалось, все было холодно – никак не мог согреться. Хотелось спать, спать бестревожно, чтобы никто не беспокоил меня. В каком-то забытьи все время находился, даже ни о чем не думалось: тупость какая-то в сознании и безразличие ко всему.

Обход врача – формальный, хотя и с санитарами (Ваня и Анфиса): в палате 14 топчанов, а лежащих на них до 20 и более человек. Врач спрашивал санитара: «Сколько сегодня утром трупов выносил в сарай?». Тот докладывал: два или четыре. И так повседневно.

Нас ничем не лечили (нечем было!), но во время обхода врач старался поговорить с каждым больным. Спрашивал: «Как чувствуешь? Что больше всего болит?». Получал ответ: «Слабость, а не болит ничего» или «Только вот отекать начал, тяжело вставать, еще понос начался... Дайте что-нибудь от поноса...».

Но дать врачи ничего не могли и переходили к другому больному с подобными же вопросами.

Поначалу голодный паек уничтожался мною быстро. А неделю спустя, помню, есть хочется, но откусишь хлеба и будто забываешь пережевывать его, засыпаешь с куском хлеба во рту. Очнешься от чувства голода, принимаешься опять жевать и вновь впадаешь в забытье.

Санитарка Анфиса – очень грубая старушка (бытовичка 63-х лет) – бывало, подойдет и станет тормошить со словами: «Начинай жрать баланду, а то унесу». Тогда, чуть приподнявшись, съедаешь баланду, а затем, устав от напряженной еды, сворачиваешься клубочком и засыпаешь.

Так было первые дней десять. Половина лежавших уже не ходила в уборную в конце коридора, метрах в десяти от дверей нашей палаты. Для таковых ставилось ведро у самого входа, и кто ползком, кто с помощью более сильного соседа добирался до него. Через десяток дней я совсем обессилел. Как ни тормошила меня Анфиса «жрать баланду», не поднимался с топчана. Открылся понос... На врачебном обходе уже не мог отвечать на вопросы. Врач сказал санитару: «Завтра, наверное, в сарай этого выносить придется». Слышал я это, но никак не реагировал.

В тот же день к вечеру в палате появился сам начальник санчасти вместе со знакомым мне бухгалтером– Василием Михайловичем. Остановившись около меня, начальник информировал бухгалтера:

«У больного тяжелейшее состояние: завершающая стадия пеллагры III с профузным поносом. Жизнь на волоске, и волосок вот-вот оборвется».

Далее я слышал просьбу бухгалтера: «ИгорПетровиш, делай штохочеш, должен жит этот шеловек. Ошен прошу: надо жит шеловек».

«Сделаем, что в наших силах, Василий Михайлович», – ответил начальник санчасти, и они вышли из палаты.

Через полчаса около меня появилась фельдшер – акушерка Полина Ивановна⁴³.

Слегка повернув меня на бок на топчане, принялась ложкой вливать мне в рот сладкую воду. С жадностью я глотал и глотал: всю кружку выпил.

В обед, по обыкновению, разносили баланду, но меня уже дня два обходили – ведь я не поднимался. После обеда ко мне вновь подошла Полина Ивановна с миской жиденькой овсянки; стала с ложки кормить меня. Потом давала еще с ложечки сладкую воду.

На следующий день она же раздобыла в семье офицера сушеной черники и на протяжении двух месяцев поила меня горячим и сладким черничным раствором. С конца июля Полина Ивановна ежедневно выходила за зону, собирала по состраданию ко мне ягоды– голубику и чернику, которые я ел так охотно.

С помощью Божией отступила от меня даже грозная пеллагра, но пережил утрату памяти: не помнил написания букв и цифр, забыл молитвы, псалмы, названия населенных пунктов, звезд первой величины, созвездий... словом, забыл почти все. Однако сохранялась потребность молитвы, а так как все молитвы были забыты, начал обращаться к Богу своими словами. Первой и самой постоянной молитвой стала самая краткая: «Боже, будь со мною!».

Перед тем, как идти мне в процедурную на перевязку, фельдшер говорил: «Подготовьте ногу к перевязке». Я выходил на веранду стационара и, размотав повязку, деревянной палочкой очищал рану от копошившихся червей. Черви болезненно заявляли о себе на нервных окончаниях в пальцах и культе; иногда же чувствовался лишь небольшой зуд⁴⁴.

На ночной погрузке я отморозил три пальца правой стопы, что привело к их ампутации. Операцию за отсутствием скальпеля сделали щипцами электриков– обламывая объеденные червями кости...

Помнится, в начале ноября выпал первый снег. Однажды в полдень в процедурной фельдшер делал мне перевязку, тут же находился и начальник санчасти Игорь Петрович.

Кто-то прибежал с вахты и сказал начальнику санчасти срочно прислать на вахту носилки за больным. Ваня и дядя Гриша отправились с носилками. Вскоре они принесли Петра с перемежающимся сознанием и положили на кушетку в приемной. С ними же пришел в приемную и новый уполномоченный, присланный по окончании школы капитан КГБ. Кум⁴⁵ сразу же строго обратился к начальнику санчасти: «Скорее делайте что нужно, чтобы этот человек стал способен отвечать мне на вопросы».

Игорь Петрович, поручив фельдшеру сделать больному Петру какую-то инъекцию, сам побежал за спиртом в аптеку при стационаре и тотчас влил ему в рот сколько-то граммов спирта, разбавив его горячей сладкой водою. Фельдшер полотенцем, смоченным в горячей воде, стал растирать грудную клетку больному.

«Холодно мне. Господи, прости!» – заговорил Петр.

Кум обрадовался и стал его расспрашивать, записывая сообщаемое в протокол; оставаясь в процедурной, я невольно был слушателем показаний Петра. Петр отвечал на вопросы кума. Впадая в забытье, он по полчаса молчал, потом опять говорил, начиная словами: «Холодно мне».

Вот как поведал о событии сам Петр. «При выходе на работу бригадир не хотел брать меня в оцепление: «Какой из него лесоруб, он еле ноги таскает». Но начальник охраны лагеря, бывший при разводе, словоблудным криком настоял, чтобы вывели меня в оцепление: «Наши на фронтах погибают, а зеки будут отсиживаться в зонах, не бывать этому!».

По дороге мне помогали работяги из нашей бригады. А как пришли, сел у костра и больше не вставал. Бригадир понукал, но, видя, что я больно ослаб, отошел от меня. Конвоиры подходили, пинками понуждали идти работать, но и они в конце концов отстали от меня.

Перед обедом в оцепление на лошади подъехал лейтенант К., с нашими конвоирами подошел ко мне. Сквернословя и угрожая, сказал: «Раз не хочешь работать в оцеплении, пойдешь со мною в зону, прямо в карцер». На это я ответил: «До зоны я не дойду». «Тогда я тебя потащу лошадиною силою»,– смеясь, сказал лейтенант.

Привел лошадь и, взяв веревку, обвязал мои ноги, а другой конец привязал к седлу. Еще подпоясал мой бушлат, чтоб не задирался, и говорит: «Теперь ложись на спину, потащимся». До временного железнодорожного полотна тащили меня, можно сказать, легко; а когда по шпалам волокли – больно было. Снега-то еще мало выпало. А шпалы-то на времянках не засыпают балластом... Кричать начал было, а потом все пошло кругом, в глазах темно стало, утратил уже чувствительность. Так до лагеря (всего-то три километра) и дотащила меня лошадиная сила. Только я этого не знал. Не знал и того, как развязывали мне ноги... Услышал только, что кто-то сказал: «Он уже мертвый». В душе я обрадовался: «Ведь я–живой»... А уж как сюда принесли – не знаю, ничего не помню. Вот только сейчас напоили чем-то горячим, так и обожгло всего внутри, а потом стало холодно».

Окончив протокол допроса, кум зачитал записанное вслух и заставил Петра расписаться, что было непросто в его полубессознательном состоянии. Расписались под протоколом и начальник санчасти, и фельдшер. Петра перенесли в палату, там он вскоре умер.

Своим жестоким обращением с заключенными лейтенант К. был известен во всем лагере – как у зеков, так и у охранников. Те из зеков, кто хоть однажды встречался с К. в зоне или в оцеплении, единодушны были в том, что он – не человек, а зверь. Сами конвоиры, когда захватывали зеков, греющихся около костра, и с матом ругали их, чтобы шли работать, непременно добавляли: «Жаль, нет здесь лейтенанта К., он бы вас отучил от костра, так что и замерзать будете, а не подойдете».

Однако жестокость, проявленная в отношении Петра, видимо, оказалась последней каплей, переполнившей чашу долготерпения Господня – Он не восхотел более попускать зверства. Только К. закурил и самодовольно начал рассказывать вахтерам, что три километра тащил по шпалам одного доходягу, как на вахту вошел человек в полушубке и представился: «Прибывший к вам в лагерь уполномоченный, капитан КГБ. Мой первый вопрос: что за человек, привязанный за ноги, лежит на снегу около вахты – при пятнадцати градусах мороза?».

Лейтенант К.: «Да это я привез из оцепления доходягу, который самостоятельно не мог уже идти в зону».

Капитан: «Он – мертвый»?

Лейтенант К.: «Сейчас не знаю – был живой».

Капитан: «Тогда немедленно надо выяснять».

И, обращаясь к старшему вахтеру: «Пошлите за носилками в санчасть».

Дальнейшее уже известно. Кончилось тем, что лейтенант был арестован, затем проведено следствие. Месяца через три его приговорили к трем годам лишения свободы «с отправкой на фронт». На фронт, однако, он не попал. Очутившись вместе с заключенными, которых после освобождения из лагеря отправляли прямо на фронт, был ими узнан, при посадке в вагон прирезан и сброшен мертвым на рельсы унжлаговской дороги.

На 12-м лагпункте меня – к тому времени хромавшего из-за отморожения пальцев на правой ноге – определили работать в регистратуру санчасти лагеря. Вольнонаемные были: врач – начальник санчасти и одна медсестра, а из заключенных – три врача, два фельдшера (один ходил с лесорубами в оцепление с санитарной сумкой) и две сестры. Перед новым 1946 г. к нам прибыла на неделю зубной врач Зинаида Тимофеевна, также из заключенных. Своего зубного врача на лагпункте не было, а потому раз в два месяца на наш лагпункт приезжал дантист, объезжавший свой «куст» из шести-семи лагпунктов.

Как-то после воскресного дневного приема все медики задержались в амбулатории, и разговор зашел о религии, о вере в Бога. Кто-то указал ей на меня как на верующего человека; тогда она заявила о себе, что она «убежденная атеистка» и считает в наше время веру в «боженьку» несовместимой с интеллигентностью человека, познавшего, хотя бы элементарно, данные науки.

«Еще на воле, – говорила она, – в мединституте, будучи комсомолкой, я проштудировала «Библию для верующих и неверующих» и узнала, что никакого Бога нет и что в Евангелии полно сказочек разного рода для одурманивания простофиль...». И, обратившись ко мне, с презрением к моему невежеству, заговорила: «Скажите, ужели Вы серьезно верите, что Христос мог воскресить протухшего мертвеца или мог в пустыне пятью хлебушками накормить пять тысяч человек?».

На это я ответил так: «Всему записанному в Евангелии нельзя не верить, потому что Евангелие повествует о жизни Спасителя Бога на нашей земле. А Ему, как Богу, все возможно. Он – Всемогущий; Он – Любовь».

В разговор включился терапевт и психиатр Василий Сергеевич: «Конечно, верить в Бога или не верить – личное дело и убеждение всецело в воле каждого человека. Я не могу верить в Бога потому, что в мои 42 года знаю такие ужасы, столько зла в жизни, что, если бы Бог был, то этого всего не должно быть на земле. У нацистов в газовых камерах уничтожают целые племена народов. В наших лагерях – карцеры, каторжные работы, голод... Мы все пережили аресты, следствия, пытки, издевательства, а тут еще – злоба, грабеж, побои от своих «урок»... Тысячи погибают от непосильной работы, от голода... Как бы такое могло быть, если бы был Бог, Который, как Вы считаете, и Всемогущий, и Любовь... Почему Бог не вмешивается? Почему Бог не пресекает зла и несправедливости? Нет, нет; Бога, конечно, нет, раз нет ни добра, ни справедливости на земле».

Ободренная такой поддержкой своему атеизму, Зинаида Тимофеевна с каким-то торжествующим злорадством вновь продолжала.

«Ваш Христос в Евангелии обещал людям вечную жизнь. Почему люди (и даже верующие в Бога) все-таки в нынешней жизни умирают, не доживая до старости? Почему Сам Бог не исполняет Своего обещания о даровании людям вечной жизни? Вы же, наверное, и такую байку слышали, якобы Бог в пустыне питал евреев, бежавших из Египта, манною небесною... Почему бы Ему теперь хотя бы корочек хлебных не дать умирающим от голода зекам? Ведь не тысячи, а миллионы, наверное, подыхают от голода ныне, а Бог, почему Бог не накормит голодающих среди нас?».

Теперь вступает в разговор биолог и терапевт, профессор Владимир Романович: «Не берусь отвечать за Бога на ваши вопросы: почему Бог не вмешивается в нашу тяжкую судьбу? Почему Бог не пресекает зла? Почему нынче Он не накормит голодающих, как некогда накормил людей в пустыне? Но я никогда не стану легкомысленно заявлять, что Бога нет. В самом деле, каждый из нас по совести пусть признает, насколько он совершенен в познании природы, космоса, жизни и, наконец, самого себя. И когда каждый из нас осознает свое невежество, то, думаю, только абсолютная тупица или умалишенный станет похваляться «своим» убеждением, что Бога нет. Мы – пигмеи в науке; но мы знаем в ней и таких гигантов, как И. Ньютон, Б. Паскаль, JI. Пастер, Р. Вирхов; наконец, наших, вам известных, Н. Пирогова, И. Павлова... И, если мы признаем гениальность этих людей за их поистине гениальные вклады в науку, то будем последовательны и добросовестны в констатации факта, который касается их убеждений: все они были людьми религиозными, верующими в Бога; все они скромно (смиренно) сами говорили, что познанное ими является лишь каплей в океане непознанного.

Зная их веру в Бога и жизнь по вере этих гигантов в науке, нам ли с вами – пигмеям и микробам – вести сейчас дискуссию на тему: есть ли Бог?»

Тогда я – пигмей и микроб – вновь включаюсь в разговор о Боге. Меня подкрепляют слова Б. Паскаля: «Бог не есть Бог ученых, но пастухов и рыбаков. Его познают не исследованием природы, а любовью. «Кто не любит, тот не познал Бога; потому что Бог есть любовь» (1Ин.4:8).

Познавая вселенную, ученые не находят в ней самой причин ее возникновения. И нам логично допускать, что Бог есть первопричина всего существующего. Бог есть Личность Всесвятая, Всемогущая, Вселюбящая. Бог по любви Своей создал из ничего вселенную и все, что в ней.

По Писанию и учению Православной Церкви, Бог есть абсолютный Дух, есть Любовь с большой буквы... Спросите теперь каждый самого себя: видите ли вы свою, по крайней мере, любовь? И если вашу маленькую человеческую любовь не видите, то как можете дерзать увидеть большую Божественную Любовь, которая есть Бог, есть абсолютный Дух?!

Люди сердцем переживают любовь, в сердце чувствуют любовь. Любовь невидима – она в сердце человека; но она свидетельствует, выявляет себя в делах любви, во всем поведении любящего человека. Думаю, доказывать это нет необходимости. Ведь каждый из нас любил и любит кого-то и знает сам свою любовь к тому, кого (или что) он любит.

Положим, один человек (назовем его «А») любит другого (назовем его «Я»), При этом «А» будет охотно, с радостью исполнять слова, повеления, желания того, кого любит душа его – т.е. «Я». И тогда вся забота любящего «А», все его стремления, все желания исполнены всяческого блага для «Я». И все время «А» стремится приблизиться к «Я», пребывать вместе с «Я», будет радоваться своему общения с «Я». Вот этакое жизненное поведение «А» и будет зримым свидетельством его любви к «Я», хотя сама по себе любовь «А» к «Я», как любящее расположение сердца, наблюдению извне недоступна.

Повторяю, Бог есть Дух, есть Любовь. Наша же любовь человеческая есть лишь слабое отражение в нас Любви Божественной. Наша любовь изменчива и преходяща. Тогда как любовь Божественная – вечна; она–сущностна, ибо Сам Вечносущий Бог есть Любовь.И вот, Вечносущий Бог Свою вечную любовь изливает на все, Им сотворенное.

Обыкновенно мы верим тому человеку, в любви которого к нам не сомневаемся. Слова же, обращенные к нам человеком, нас не любящим, мы выслушиваем с недоверием – даже тогда, когда они правдивы. А по-скольку любовь человеческая, как говорилось, изменчива и непостоянна, то и вера наша в людей столь же оказывается не всегдашней: сегодня я верю «А», а завтра, возможно, уже и не стану ему верить, почувствовав, что в «А» улетучилась любовь ко мне.

Не то с любовью Божественной. Бог любит нас вечно и неизменно. И на Его большую, именно Божественную любовь мы всегда можем и должны полагаться.Мы должны верить Богу, верить в Его всегдашнюю к нам любовь.

Любовь к любимому человеку (особенно, если любимый окажется в тяжких обстоятельствах) выявится и понудит любящего прийти на помощь любимому: утешить, облегчить тяжесть обстоятельств; например, оказать услугу в болезни, молитвою к Богу просить об исцелении...

Господь по Своему всеведению знает, что, когда и кому из нас потребно и душеспасительно; потому по любви Своей к нам и попускает на благо нам и скорби, и болезни, и неблагоприятные (а порою и тяжкие) обстоятельства. Случайностей нет в мире. Господь промышляет с любовью обо всех и обо всем.

Луч света, удар молнии, укус комара; катастрофы стихийные – землетрясения, ураганы, наводнения, а также войны и массовое истребление людей за веру, за правду жизни, – все это Господь попускает с любовью, всегда на благо сотворенному Им миру и всем его обитателям.

И благо нам, когда мы сиюминутную скорбь (лишение имущества, смерть родных, тюрьму, лагерь, голод...) воспринимаем как любящее действование на нас всеблагой воли Отца Небесного, Который тем самым ведет нас к блаженной непреходящей вечной радости.

И нам на вечную и неизменную любовь Бога к нам следует отвечать своею маленькою любовью к Нему. И тогда никто из нас не станет ни роптать на Бога – за попускаемые Им на нас скорбные обстоятельства, ни унывать, ни приходить в отчаяние, твердо зная, что Господь, попустивший переживать нам скорби, Сам же и утешит нас великой радостью, которую уже, по слову Спасителя, никто не отнимет от нас.

Любовь человеческая, как уже говорилось, невидима по существу; любовь есть благостное расположение сердца человеческого. Однако, хотя сама любовь и невидима, но ее любящее проявление вовне видимо в самом поведении любящего человека, в его делах. Так и сущностная Любовь Божественная невидима и непостижима. Но все сотворенное Богом по любви буквально купается в лучах Его любви. Любовь эта и по сотворении мира промышляет во благо обо всем сотворенном. И этакое любящее промышление Божие о мире, обо всем, что в нем, выявляется повсюду и всегда, указывает и свидетельствует вечную силу Его. Нам, христианам, верующим последователям Христа, доставляет радость восхвалять дивно великого Бога, творящего чудеса. Единого, творящего чудеса!

Мы, христиане, не сомневаемся в истинности Евангельского повествования о том, что Христос действительно накормил тысячи людей в пустыне. Какие же это были люди, которых хлебом и рыбою насытил Христос? Те, кто в своей жажде слышания Христа, слышания Его глаголов вечной жизни оставили свои дома, все мирские заботы и пошли за Христом. И вот этих, алчущих слышания слова Божия и самозабвенно последовавших за Христом, и насытил Христос пищей телесной. Веруем, что если бы и среди нас нашлись люди, сердца которых жаждали внимать словам Христовым, то и их не оставил бы здесь Господь без чудесного насыщения хлебом и рыбою. Если же такого чуда среди нас нет, значит, нет и искренне жаждущих насыщения словом Божиим.

«Хранит Господь всех любящих Его» (Пс. 144:20). «Господь любит праведных» (Пс. 145:8). Господь благ и милостив ко всем, соблюдающим заповеди Его, то есть ко всем Его любящим, по сказанному Христом: «Если любите Меня, соблюдите Мои заповеди» (Ин. 14:15).

Посему, если мы желаем, если мы ощущаем нужду в том, чтобы Господь простер к нам Свое благоволение, как к друзьям Своим, как к избранникам Своим, нам следует жить праведно, жить свято по Его заповедям. И тогда, если угодно будет Господу, то Он, Всемогущий, и напитает нас, алчущих и жаждущих, хлебом обычным, а может, и святым творческим словом Своим (Собою насытит нас), чтобы нам не терпеть «нужды ни в каком благе» (Пс. 33:11). Ведь сказано: «Не одним хлебом живет человек, но всяким словом, исходящим из уст Господа, живет человек» (Втор. 8:3).

Подвижниками благочестия замечено, что при обильном насыщении души пищей духовной –молитвами, чтением и поучением в слове Божием, участием в богослужениях церковных и частым причащением Святых Христовых Тайн – сама потребность в пище телесной у них снижается. Со временем у человека, вступившего на подвиг, потребляемое питание устанавливается на оптимальном уровне воздержания, при котором подвизающийся обладает достаточно здоровой крепостью организма, чтобы отправлять свои отнюдь нелегкие молитвенные правила, исполняя и трудовые послушания, необходимые для его земного благобытия.

Надобно знать и верить, что помимо естественно произрастающего зерна, дающего хлеб, есть истинный хлеб жизни: «Хлеб Божий – Тот, Который сходит с небес и дает жизнь миру» (Ин. 6:33). Сын Божий, Спаситель мира, сказал: «Я есмь хлеб жизни; приходящий ко Мне не будет алкать, и верующий в Меня не будет жаждать никогда» (Ин. 6:35).

Можно объяснить и тяжкие обстоятельства, голод и даже смерть от голода, приключающиеся с праведниками и святыми людьми, соблюдающими заповеди Божии и любящими Господа. Нам не дана возможность совершенного постижения Промысла Божия. С любовью осуществляется на нас всеблагая воля Отца Небесного, определяющая одному праведнику скорбную страдальческую жизнь и даже голодную смерть мученика за веру и любовь ко Христу, тогда как другого святого Господь, по всеблагой же воле Своей, и во время голода чудесным образом насыщает и сохраняет ему жизнь.

Мученик своим примером веры и любви к Богу в жизни земной сияет с высоты небес всем земнородным, молится за них и воодушевляет их к препровождению той христианской жизни в любви, которая приводит к нескончаемой радости вечной жизни в единении с Богом.

Другой праведник чудесной помощью Божией преодолевает приключающиеся в жизни скорбные обстоятельства; он всегда славит Бога, проповедует ближним Его неизреченную вечную любовь ко всему сотворенному и призывает всех, с кем соприкасается по воле Божией, шествовать спасительным путем христианской жизни в Церкви Православной.

«Господи, Боже небес, Боже великий и страшный, хранящий завет и милость к любящим Тебя и соблюдающим заповеди Твои!» (Неем. 1:5).

И сказано: «Верные в любви пребудут у Него; ибо благодать и милость со святыми Его и промышление об избранных Его» (Прем. 3:9).

Жизнеспасительная программа нашего земного бытия определена словами Христовыми: «Покайтесь и веруйте в Евангелие» (Мк. 1:15).

Человеку надо смиренно прийти ко Христу Богу и, уверовав в Него, поучаться от Него кротости и смирению, надо стать последователем Христа –христианином и жить по вере, действующей любовью (ср. Гал. 5:6).

Христианину надо жить в Церкви Православной (по ее правилам и уставам), соблюдать заповеди Божии, стремиться к тому, чтобы пребывать в любви, все делать с любовью и в молитвах призывать имя Господне в помощь и спасение, памятуя, что «всякий, кто призовет имя Господне, спасется» (Иоил. 2:32).

Вновь говорит профессор: «Меня всегда смущало безапелляционное заявление «Нет Бога», кем бы оно ни произносилось. Ведь большинство мыслителей почти единодушны в том, что полузнание часто создает напыщенно высокое самомнение и отводит Человека от Бога, тогда как более глубокое знание, приобретаемое человеком, смиряет его. Он начинает сознавать, сколь многого еще не знает. И это приводит его к Богу.

Скажу о себе: я – плохой христианин, в том смысле, что мало чего исполняю из установлений церковных. Но я всегда веровал и верую в бытие Божие. Предпочитаю верить в личного, бесконечно разумного, любящего Бога – Творца мира, устроившего все в нем так мудро, что нам, познающим мир, остается только восхищаться его бытийною премудростью. Веровать же в безмозгло-мертвую материю, которая-де сама из себя устроила все в мире, в том числе и разумных людей, –уж никак не стану. Думаю, кто считает себя психически нормальным человеком, не станет заменять веру в личного Бога верою в эту пресловутую материю.

Однажды на лекции я высмеял студентов, готовящихся стать психиатрами. Как они могут лечить душевные болезни своих пациентов, если ими на основании «передовой науки» отрицается само наличие души в человеке? Разумеется, это не прошло мне даром. Меня «прорабатывали» на Ученом совете, обвиняли в фидеизме, в восхвалении такого «реакционера» в науке, как Рудольф Вирхов. Далее уже говорить нечего, поскольку я в одном лагере с вами. С большим удовлетворением я выслушал выступление на нашей стихийно возникшей дискуссии на тему о Боге. Хотелось бы теперь услышать от нашей «убежденной атеистки» какое-то фундаментальное положение, которое бы подтвердило ее жесткую безбожную позицию.

Нам отвечает Зинаида Тимофеевна: «Я внимательно выслушала всех говоривших. Так как нелепость чудес для меня очевидна, то мною и неприемлема. Наступит время и все то, что ныне вы называете чудом, будет объяснено наукой как происходящее естественным порядком, по законам природы. Я не верю в чудесное и не поверю, пока не столкнусь сама с каким-нибудь явным для меня чудом. Но знаю – чуда быть не может. Не поверю и в Бога – как бы ни пытались теоретически обосновать мне Его существование – пока сама не увижу, не восчувствую, как вы говорите, вашего Бога в сердце своем. Вот верующие говорят: «Бог в небе живет». А наши летчики летают, а Бога так-таки не видят, не встречают... Примите самый факт: в небе нет Бога, а потому и говорить об этом – дело пустое. Ведь мир материален, все мы это одинаково с вами признаем. В нем иной сущности не знаем, а потому и не должны признавать существования Бога. Нет Бога!».

Снова вступает профессор: «Мы так и не услышали убеждающего аргумента в обоснование вашего безбожия. От человека, наевшегося чесноком, обыкновенно разит чесночными фитонцидами. Такое же впечатление создается и от безбожного вашего заявления. Как от напичканной ранее атеистическим мусором, от вас и ныне доносится зловоние безбожия.

Вы твердите о своем обожествлении материи, о своей вере, по Достоевскому, вере в нуль. Конечно, это ваше личное дело. Но нельзя же в ваши тридцать лет оставаться в положении слабоумной. Подумайте. Ведь никто из материалистов еще не привел в доказательство первичности материи ни единого факта, наблюдаемого в природе. Да и вы сами не располагаете ни одним фактом, хотя бы указывающим на то, что ваша первичная материя привела в бытие – произвела живую блошку, не говорю уже о разумном человеке... Не обожествляйте материю, не безумствуйте своим заявлением «нет Бога!».

Мне лично, простите за откровенность, со времен принудительного изучения IV главы «Краткого курса» опротивел весь этот наукообразный бред о первичности материи и вторичности сознания. Равно как и о том, что «бытие определяет сознание». Ведь это от школьника до академика твердили. И никто не смел сказать известной всем правды, что скотина не перестает быть скотиной от перемены худого пастбища на пастбище хорошее. У всех нас, заключенных, равное бытие: пайка, баланда, нары в бараке, лесоповал в оцеплении, «не вертухайсь» от конвоя. Что же касается сознания, то среди нас, заключенных, равенства сознания нет и быть не может. Истоки сознания коренятся в сердце человеческом, и потому сознание человека зависит от склонности, от расположения его сердца. Оно может повсечасно меняться в одном и том же человеке. И, заметим, что в человеке разумном, в человеке, живущем по заповеданному Богом, материалистическое положение о бытии, определяющем сознание, просто не имеет места. В христианстве, наоборот, сознание определяет бытие».

Тут вновь включаюсь я. «Хочу добавить кое-что к сказанному. Подследственные в тюрьмах по личному опыту знают, как часто «битие» определяет их сознание. Первоначальное их сознательное убеждение в правоте какого-либо положения под воздействием «бития» изменялось до прямо противоположного. Само это изменение сознания доказывает, что убеждение у таких подследственных не имело в основании любви к идее, к научному положению, ставшему пунктом обвинения и следственного разбирательства... Любящий не изменяет любимому; если же он изменяет любимому под воздействием «бития», значит, в нем не было любви, значит, он вообще не был любящим.

Стоит вспомнить стойкое поведение христианских мучеников за веру во Христа Спасителя. Как они перед мучителями смело, неустрашимо – в темницах, при пытках и казнях – свидетельствовали и свою любовь ко Христу, и свою веру во Христа, и свою радость в единении любви с Ним.

Касательно заявления о том, что-де летчики в небе летают, а Бога не видят, не встречают... Такое заявление следует считать несостоятельным. В самом деле, рассматривая в галерее какую-либо картину и не видя самого художника, мы ведь не станем утверждать, что художника, написавшего эту картину, вообще никогда не было, раз мы не видим его. Во время земной жизни Спасителя нашего многие жители Иудеи, Галилеи, разумеется, видели Его и встречались с Ним. Но многие (даже ученые книжники и фарисеи) видели в Иисусе лишь одного из своих соплеменников, но не видели в Нем Спасителя-Бога во плоти человеческой. Жители Иерусалима удивлялись Его премудрости и силе и говорили: «Не Иисус ли это, сын Иосифов, Которого отца и мать мы знаем?» (Ин. 6:42). «Откуда же у Него все это?» (Мф. 13:56). «Столько чудес сотворил Он пред ними; и они не веровали в Него» (Ин. 12:37). Тогда как ученики Иисусовы, уверовавшие в Него как в Слово, ставшее плотию, как в единородного Сына Божия – Христа, Спасителя мира, восторженно свидетельствовали: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Ин. 1:1). «И Слово стало плотию и обитало с нами, полное благодати и истины; и мы видели славу Его, славу как единородного от Отца» (Ин. 1:14). «О том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали, и что осязали руки наши, о Слове жизни... О том, что мы видели и слышали, возвещаем вам, чтобы и вы имели общение с нами; а наше общение – с Отцем и Сыном Его, Иисусом Христом» (1Ин. 1:13).

В Евангелии говорится ясно: «Бога не видел никто никогда» (Ин. 1:18). Но Сын Божий, Иисус Христос– Бог во плоти, в Себе Самом явил зримо, ощутимо невидимого по существу Бога. Так, «единородный Сын, сущий в недре Отчем, Он явил» (Ин. 1:18) миру Бога. Именно Он, Спаситель мира, Сын Божий, и явил нам в Своем человеческом облике Отца Своего Бога, свидетельствуя: «Я в Отце и Отец во Мне» (Ин. 14:11); «Я и Отец – одно» (Ин. 10:30); «Видевший Меня видел Отца» (Ин. 14:9).

Христос говорит: «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят» (Мф. 5:8). Потому-то и летчики, возможно, как не имеющие в наше безбожное время чистого сердца, не могли видеть Бога в небе, как не видели Его и на земле.

Невозможно телесными очами видеть Бога. Ибо Он – совершеннейший, чистейший, абсолютный Дух. И только духовными очами своими – умом, просвещенным верою и любовью, человек бывает способен ощущать невидимое присутствие Бога и созерцать Его, «как бы сквозь тусклое стекло, гадательно» (1Кор. 13:12).

Пророк Давид умолял Господа: «Сердце чистое сотвори во мне, Боже, и дух правый обнови внутри меня» (Пс. 50:12). И удостоен был того, что, по его же свидетельству, «всегда видел я пред собою Господа» (Пс. 15:8).

Тем более нам, грешным, надобно умолять Господа о помощи благодатной в очищении сердца нашего, о том, чтобы нам облечься «в любовь, которая есть совокупность совершенства» (Кол. 3:14), и смотреть на все глазами любви, глазами Божьими, видящими все.

Вот тогда, т.е. именно тогда, когда мы в жизни своей достигнем всегдашнего пребывания в любви, Господь может удостоить нас Своего Богоявления, в той мере явности, которую мы способны вместить и которая будет нам душеполезна и спасительна».

Тут в амбулаторию вошел всем нам хорошо известный заключенный из режимной бригады – Юрий Александрович Фридман⁴⁶. Здороваясь кивком головы, он разразился репликой: «Ба! Я, кажется, попал на собрание медицинских светил лагеря, разрешающих медицинскую проблему, как из доходяги-зека сделать лесоруба, достойного нашей социалистической Родины».

На что профессор ответил: «А вот и ошиблись, Юрий Александрович! Медики сегодня ведут дискуссию на тему: «Есть ли Бог?». Если есть, то почему так много зла на земле, и почему Его не видно нам? И многие другие «почему?»...

Наши коллеги утверждают на основании «передовой науки», что Бога нет и быть не может. Конечно, нас, признающих бытие Божие и верующих в Бога, они относят к неучам, к отсталым. Могли бы вы, Юрий Александрович, высказаться о своем мировоззрении?».

«Охотно, если пожелаете меня выслушать, – сказал Юрий Александрович.– Мнение о своей вере во Всевышнего не раз приходилось высказывать в кругах официальных – даже во время следствия в Москве.

Мы все и весь мир – творение Всевышнего. Иного утверждения и быть не может. Ибо мы, живя в мире, повсюду наблюдаем мудрое и целесообразное его устройство – как в громадности космоса, так и во всех самомалейших частях его, тем более во всех живых организмах. Любовь Всевышнего во всем напечатлела поразительную мудрость и промыслительную заботу о благе всего сотворенного.

Нам, людям, даны от Всевышнего заповеди, которые нам следует исполнять, чтобы жить праведно, пребывая в благословении Всевышнего, и радоваться во всех делах наших. Кто же, по своеволию, не хочет и не станет исполнять законы Всевышнего, тот сам на себя будет навлекать проклятие Его.

И вся жизнь такого человека окажется исполненной злобы, безумия и несчастья. Моисей прямо говорил народу израильскому: «Проклят всякий человек, кто не исполнит всех слов закона сего и не будет поступать по ним» (Втор. 27:26.). Значит, чтобы не навлекать на себя проклятия Всевышнего, нам надобно жить по Его заповедям, ибо только тогда жизнь наша будет протекать под благословением Всевышнего».

Кто-то заметил: «Вы говорите как правоверный иудей. Мы же здесь – христиане. Что Вы скажете о нашем христианском вероисповедании?».

Юрий Александрович: «Скажу, прежде всего, что лучше быть хорошим в иудаизме, чем плохим в христианстве! Общеизвестно, что иудеи отвергли Иисуса как Мессию, как Сына Всевышнего, и потому они и сегодня ожидают пришествия на землю Мессии. Враждебное отношение к христианам сложилось исторически– с момента почитания христианами Иисуса в качестве Всевышнего, в качестве Мессии – Христа. Наши ученые раввины записали в Талмуде обязанность каждого иудея искоренять все христианские храмы, а самих христиан даже и не считать за людей: «собака лучше христианина». Посему и бить их иудею не грех. Того же еврея, который окрестится и перейдет к христианам, правоверные иудеи обязываются убивать. А это – вопреки заповеди Всевышнего: «Не восставай на жизнь ближнего твоего», «но люби ближнего твоего, как самого себя» (Лев. 19,16,18).

Подобные жестокие и бесчеловечные указания Талмуда вынудили меня, иудея, когда я служил в нашем посольстве в Буэнос-Айресе, разобраться в истоках христианства, самому прочитать Евангелие и иные древнейшие христианские документы, которые только мог достать. Должен признаться, что в результате полученной мною осведомленности о христианстве я определенно стал склоняться к тому, чтобы признать казненного на кресте Иисуса истинным Мессией, посланным в мир Всевышним для спасения рода человеческого.

Радость, охватившая меня от такого признания, была несдерживаема; я поделился ею с другими сотрудниками посольства... Вскоре меня исключили из партии, возвратили в Союз. Теперь нахожусь с вами и, хотя бы среди вас были стукачи, свидетельствую свою убежденную веру в Иисуса Христа как Мессию и Спасителя мира. Однако я еще не принял крещения и пока не смею называть себя христианином».

«Как я понимаю, Юрий Александрович, – заметил я,– по вере Вы – христианин. Надеюсь, Вы и живете теперь по-христиански, то есть с любовью ко всем, как настоящий последователь Христа?».

Юрий Александрович: «Конечно, стараюсь жить так, как учил Иисус Христос. Я даже молюсь Ему: «Господи, Иисусе Христе, помилуй и спаси меня!».

Вновь я: «Меня радует Ваша нынешняя жизненная позиция христианина, и я от души приветствую усилия по выяснению истоков христианства».

Тут раздался звонок, напоминающий об обеде. Все поднялись и отправились в столовую. В амбулатории, закрывая ящики своего стола, остался я один. И вот, уже вышедшая со всеми Зинаида Тимофеевна вновь возвратилась в приемную и тихо обратилась ко мне: «Могу я вам задать еще вопрос?».

На мой утвердительный кивок головы, она села на стул и тихо заговорила. «Вы, наверное, меня презираете за атеизм; но я сегодня, как атеистка, по своему адресу много выслушала здесь даже оскорбительного: и тупица я, и слабоумная, и безумствующая... Однако не в этом дело. Меня интересует другое. Вот вы и другие являетесь, по вашим словам, убежденно верующими в Бога, а почему же все-таки большинство людей остаются неверующими? Ужели все они слабоумны и безумны?». «Вера в Бога, – отвечал я, – требует от человека и жизни по вере. Христос говорил об узком пути, о пути скорбном, но духовно радостном для тех, кто будет исполнять Его слово и следовать по Его стопам. Многие же люди хотят в жизни идти по пути плотских, мирских радостей, идти по широкому пути вседозволенности. Ведь еще Достоевский писал: «Если нет Бога, то все позволено».

Согласитесь, человеку легче проводить жизнь в плотских наслаждениях (т.е. жить безнравственно), чем жить целомудренно. И приятнее всегда пресыщаться всякими яствами и питием, нежели строго соблюдать посты по церковному установлению. И ходить в театр, на хоккей, футбол, резаться в карты и домино; наконец, пиршествовать с друзьями и подружками многим кажется приятнее, чем сидеть за чтением Библии, посещать больных, смиренно служить им, дома молиться, ходить в храм для молитвы, да еще при этом поклоны творить.

Гордость не любит кланяться. Лукавый каждому человеку стремится внушить отойти от смиренного послушания Богу и послушать его, диавола, обещающего ему величественное, гордое положение в бытии– самомустать, «как боги», самому стать вне всякой зависимости от Бога. И множество людей охотно принимает предлагаемое лукавым – стать величественным; в гордыне чуждым для них становится смиренный нрав Христов; они доходят даже до диавольского нрава в жизни. А ведь Христос сказал: «Приидите ко Мне и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим».

Поразительно многообразие и совершенство тварных обособленностей! И всякая из них имеет свое, только ей присущее содержание, состав, вид, развитие, время бытия, назначение во всеобщем бытии мира и свой нрав бытия.

Нравственность есть выявление в поведении живого существа единственного, ему присущего по сотворению нрава. Если существо ведет себя по отприродноданному ему нраву, мы вправе квалифицировать поведение этого существа как нравственное. «И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма» (Быт. 1:31).

Если же существо, извращая свое естество, станет гордо и злобно действовать вопреки своему природному нраву – его поведение будет безнравственным.

Христос учил, что и взгляд человека с вожделением на лицо другого пола уже греховен, потому как в сердце уже совершается прелюбодейство. По одному нескромному взгляду человек может оказаться безнравственной личностью!

Человек – носитель образа Божия, носитель святого эталона, данного ему, чтобы по нему устроял и жизнь свою. Так как Божественные элементы святости, духовности, любви, добра, истины уже содержатся в человеке – будучи напечатленными в образе Божием – то, по предназначению Творца, он и должен в своей личной жизни стремиться к достижению богоподобности посредством выявления, развития и осуществления этих святых элементов.

Нравственность человека должна свидетельствоваться внутренней согласованностью чувствований его сердца с любовью, напечатленной в образе Всесвятого Бога, в человеке имеющемся. Иначе говоря, человек является нравственной личностью тогда, когда он пребывает в любви, когда в нем имеются святые, любящие, добрые, светлые чувствования, «какие и во Христе Иисусе». Словом, человеку надлежит иметь нрав Божий, а для этого он должен в жизни поступать так, как поступал Сам Христос, – жить по примеру Его жизни, подражать Богу.

Бог любит «все существующее». И насколько человек проникается, воспламеняется любовью к Богу, к ближним и ко всему сотворенному Божиим Промыслом, настолько же в нем станут выявляться Богоподобные черты, будет формироваться и Божий нрав. Ибо нрав человека имеет своим образцом нрав Божий, и потому, чем полнее человек станет воплощать в себе Богоподобные черты, тем более нравственной будет его жизнь. Уровень нравственности человека определяется степенью усвоения им нрава Божия. Всецело нравственным можно назвать такого человека, который живет по нраву Божию, то есть человека, пребывающего в любви, пребывающего в Боге, Который есть любовь. Следовательно, самые нравственные люди–святые, самое нравственное общество – общество святых. Бог есть любовь. Бог создал человека по образцу Своему, и потому в душе человека всегда имеется напечатленной любовь Божественная, определяющая его нрав. Святое, любящее «дыхание Вседержителя» дало человеку жизнь; это «дыхание жизни» наполнило душу его любовью, которая и стала отприродным нравом человека.

Отсюда и назначение человека – нравственно жить в атмосфере любви, чтобы усовершенствовать себя в любви, «которая есть совокупность совершенства», и достигать богоуподобления: поступать так, как поступал наш Господь Иисус Христос. «Святы будьте, ибо свят Я, Господь Бог ваш».

Нравственность человека, тем паче нравственность христианина, не отвергает, а включает в себя нормы поведения. Но это есть для нее нечто второстепенное, поверхностное и производное. Ее истинный объект есть не поведение, а внутренний строй человеческой Души; ее цель есть чистота и совершенство самого существа человека, его сердца; она направлена не на действие, а на само бытие.

Верховная заповедь христианства предписывает человеку быть совершенным, «как совершен Отец» Небесный; дело идет здесь о духовном состоянии, а не об образе действий. Поведение должно быть только естественным выражением и плодом внутреннего состояния; вне этого доброе поведение не имеет существенной цены, ибо не отличается от того, как поступают «язычники». Конечно, внутреннее состояние «узнается по его плодам»; доброе дерево не может приносить дурных плодов, но и обратно: добрые плоды может приносить только доброе дерево. Христианская мораль есть мораль совершенствования, мораль блюдения и развития добра и святыни в составе человеческой личности: она есть как бы гигиена человеческого духа... Любовь к Богу и людям есть тот необходимый свежий воздух, которым одним только может дышать человеческая душа; любовь есть та живая вода, без которой она засыхает духовно и гибнет.

Более конкретно назначение человека в жизни состоит в том, чтобы раскрывать, являть, осуществлять и распространять любовь во всех своих жизненных отправлениях. То есть жить нравственно, в соответствии с нравом, отприродно человеку приданным Божественной любовью. «Все у вас да будет с любовью»,–пишет ап. Павел.

Безнравственное препровождение жизни становится более приемлемым для тех, кому кажется тяжким жить смиренно, по заповеданному Богом. Тогда как для последователей Христа, для верующих в Бога и любящих Его, заповеди Божьи не тяжки, а их смиренная жизнь приближает к Смирившему Себя до смерти крестной – ко Спасителю Христу. И они радуются своему общению с Богом.

Христианин просто не может обманывать своего ближнего, не может лгать ему, клеветать на него, воровать у него, делать ему какие-то пакости, какое-либо зло. Ибо Христос сказал, что вы делаете ближнему, делаете Мне. Посему от нас, христиан, требуется, чтобы мы в жизни поступали по любви, пребывали в любви – жили по-Божьи, и тогда Сам Бог будет с нами пребывать. Вот тогда-то мы будем в жизни иметь всегдашнюю неотъемлемую радость».

Все происходящее с нами совершается по воле любящего нас Господа, потому кратковременные скорби, приключающиеся с нами, должно принимать безропотно, зная, «что любящим Бога, призванным по Его изволению, все содействует ко благу» (Рим. 8:28). Наша кратковременная скорбь, несомненно, обратится в нескончаемую радость, если мы останемся верны Господу и с любовью к Нему будем переносить все, Им с любовью нам посылаемое.

«Нас огорчают, а мы всегда радуемся» (2Кор. 6:10). «Царствие Божие не пища и питие, но праведность и мир и радость во Святом Духе» (Рим. 14:17).

«Радуйтесь!» – первое слово Воскресшего Господа, обращенное к встретившим его женам– мироносицам (Мф. 28:9). И христиане, живущие по вере, сопровождаемой любовью, не могут не радоваться, потому что идут за Христом – Спасителем мира. Идут за Победителем зла и смерти – идут за Господом, Который их делает победителями.

Христос предупреждал Своих последователей: «В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: «Я победил мир» (Ин. 16:33). Вот «Я с вами во все дни до скончания века. Аминь!» (Мф. 28:20). Веруя во Христа Бога и любя Его, мы, таким образом, духовно рождаемся от любви Бога, ибо Он есть любовь. Апостол Иоанн в своем послании писал: «Всякий, рожденный от Бога, побеждает мир; и сия есть победа, победившая мир, вера наша. Кто побеждает мир, как не тот, кто верует, что Иисус есть Сын Божий?» (1Ин. 5:4–5).

Христиане свидетельствуют свою веру во Христа и свою любовь ко Христу тем, что соблюдают заповеди Его, Его слова. А пребывание христиан в любви удостаивает их сопребывания в любви со Христом, Победителем мира, лежащего во зле. Потому и христиане, живя в мире, побеждают его; и, несмотря на все скорбные обстоятельства и соблазны, исходящие от плоти, мира и диавола, радуются той радостью, которая проистекает от их пребывания в любви, в единении со Христом Богом.

Любить всегда радостно. Влюбленные не наглядятся друг на друга, не наговорятся друг с другом, не нарадуются взаимною любовью.

Все хотят быть вместе, быть ближе друг к другу, служить друг другу... Но наша человеческая любовь есть лишь слабое отражение всесвятящейся любви Божественной в нас. Если в человеке воспламеняется любовь ко Христу Богу, то радость его кто передаст?! Любить Того, Кто есть Любовь! Любить Самую ЛЮБОВЬ! Тут в человеке и мысль замирает, и язык немеет – не в силах выразить радость блаженства переживаемой любви в сопребывании с Богом, Который есть Любовь. Сказано: «Любящий другого исполнил закон» (Рим. 13:8); любовь «есть совокупность совершенства» (Кол. 3:14); «Любящий рожден от Бога и знает Бога» (1Ин. 4:7); «Пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем» (1Ин. 4:16). Сам Бог в любящем Его человеке! Что радостнее и что блаженнее для человека?! «Облекитесь в любовь», – читаем у ап. Павла (Кол. 3:14). Любовь – одежда света, благодати и святости. Пребывающий в любви, одетый в любовь, живет и дышит в атмосфере любви, исполненной благоуханием благодати Духа Святого. Так, в сиянии света любви исчезает тьма мира, лежащего во зле; поистине, свет любви и «во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ин. 1:5).

Созданный по образу Божию человек получил от Бога талант – любовь Божественную. И долг человека приумножать этот талант, распространяя любовь повсюду и на все. Потому-то любящий, пребывающий в любви человек и стремится, и с радостью распространяет (не может не распространять!) сияние любви на все, с чем по воле Божией он соприкасается в мире. Христос говорит: «Если вы будете любить любящего вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари?» (Мф. 5:46). «А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гоняющих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного» (Мф. 5:44–45).

Итак, мы призваны любить тех, кто враждебно восстает на нас, кто презирает нас, кто глумится над нами и озлобляется на нас. Нам надобно любить всякого человека за напечатленный в нем образ Божий. Хотя бы этот образ и был в нем искажен, испорчен и измазан грязью страстей и пороков. Надобно сострадательною любовью любить заблудших, порочных, погрязших в обладании бесовском. Наша любовь должна проявляться в искреннем желании как-то отвратить их от греховной жизни и в том, чтобы молиться за них, дабы с помощью Божией вывести из порабощения плоти, мира и диавола, поставить на путь жизни праведной.

Все мы слышали о богоугодных людях – о святых, которые своею молитвою к Богу, призыванием имени Господа Иисуса Христа, крестным знамением, словом исцеляли недужных и творили чудеса. Святые живут по-Божьи, пребывают в любви, живут Богом. И потому делают то, что для нас кажется невероятным; делают возможным то, что для нас, грешных, невозможно. Мы-то ведь не живем по любви, не живем по-Божьи. Сами живем во грехах и окружают нас люди грешные, часто преступники, вовсе не знающие Бога. Зайдите, хотя бы из любопытства, в правую секцию 7-го барака, в которой размещены зеки, прибывшие с Западной Украины. Они все христиане, все молятся Богу. И среди них (в секции 210 человек) нет ни воров, ни стукачей, ни злодеев. Разве это – не чудо среди нас, опустившихся на самое дно? Вы там и мата не услышите. Они словно люди из другого мира. И все-то у них: «Слава Иисусу Христу!». Вот наглядный для нас пример того, как христианское сознание определяет их бытие среди нас, заключенных.

Возьмем закоренелого преступника – вора в законе и убийцу. Бандит ведет привычный для него преступный образ жизни: сегодня, как и завтра, словом, всегда. Но вот, уверовав в Бога и раскаявшись в своих преступных делах, бандит вразумляется милующим Богом и начинает вести жизнь порядочного человека, христианина. Разве это – не чудо? Ведь произошло явное нарушение причинно-следственного порядка, согласно которому бытие прошлое подготавливает и является причиной состояния бытия будущего. Но произошло вмешательством любящего Бога изменение такого порядка: вчерашний преступник сегодня обращается с верою к Богу и, покаявшись, буквально превращается в иного, безусловно, порядочного человека, христианина.

Да и что такое чудо? Чудо есть вмешательство Бога в действование Им же установленных в природе законов, которые по молитвенным прошениям верующих и, тем более, по власти Самого Законодателя Бога могут быть, во благо и спасение сотворенных, и приостанавливаемы в своих действиях, и изменяемы, и даже вовсе отменяемы.

В Библии записано, как в древнем Вавилоне, по повелению царя Навуходоносора, за непоклонение идолу верующие в Бога еврейские юноши были брошены в раскаленную печь. И что же? Они, как по цветнику, разгуливали в печи и славили Бога, а когда вышли оттуда, то даже запаха гари от них не было слышно.

Для отроков (Седраха, Мисаха и Авденаго) «в середине печи был как бы шумящий влажный ветер, и огонь нисколько не прикоснулся к ним, и не повредил им, и не смутил их» (Дан. 3:50). «Самое чудное было то, что огонь сильнее оказывал действие в воде, все погашающей, ибо самый мир есть поборник за праведных» (Прем. 16:17).

В недалекой от нас Болгарии есть так называемые «нестинары» (верующие христиане), которые в праздник учителей славянских святых Кирилла и Мефодия ходят босиком по площадке с огнедышащими углями.

Нужно помнить и то, что духи нечистые, силою диавольскою, чрез порабощенных и предавшихся им людей (объятых гордынею и служащих каким-либо страстям) могут творить на соблазн ложные чудеса, преодолевая естество человеческой природы и действие природных стихий (в пределах, промыслительно попускаемых им Богом). Вот дело чародеев, описанное в Библии: «И призвал фараон мудрецов египетских и чародеев; и эти волхвы египетские сделали то же самое своими чарами. Каждый из них бросил свой жезл, и они сделались змеями; но жезл Ааронов поглотил их жезлы» (Исх. 7:11–12). И в наше время волшебники, колдуны, связанные с бесовщиной, да и йоги, воспитанные на гордости собственных усилий, в натренированности определенных асан (поз), привлекают бесовщину, и с ее духовной силой достигают победы над естеством своей природы. Так, йоги доводят себя порою до выносливости, превосходящей жизненную норму человеческого естества: воздержание от пищи и пития до 63 дней; длительное пребывание полураздетым на снегу; лежание на земле, когда по положенному на него деревянному щиту проезжает бульдозер, не нанося йогину никакого вреда, и пр.

Приведу еще один пример чуда, сотворенного Богом по молитвам верующих христиан.

Два села, разделяемые рекою. Наступило знойное лето, а дождя нет и нет. Жители сокрушаются, предвидя неурожай и ожидаемый голод. В одном селе жители собрались в храм, попросили священника отслужить молебен; после молебна прошлись вместе со священником по засеянным полям с пением молитв и окроплением посевов святою водою. Многие передвигались на коленях до самой реки... А жители другого села, видя этакое шествие, только посмеивались...

Разошлись по домам. Вскоре на небе появилось облачко, затем началась гроза, и прошел обильный Дождь, напитавший посевы там, где христиане ходили с молитвами. Дождь полил посевы до реки, а по другую ее сторону не упало ни одной капли дождя. И посевы там погибли.

Подобные факты свидетельствуют о том, что поистине все возможно Богу (Мк. 10:27), и все возможно верующему в Бога (Мк. 9:23), поскольку он пребывает в любви, в единении с Богом.

Всякое проявление в мире любви Божией всегда чудесно для нас, ибо Господь Свое промыслительное попечение направляет с любовью ко благобытию всякого человека и всего существующего в мире. И при этом, если Ему угодно, действование любви Божественной может осуществляться как по законам природы, Богом данным, так и вопреки этим законам, что во власти Самого Законодателя Бога.

Пророк Давид молился: «Открой очи мои, и увижу чудеса закона Твоего», Господи (Пс. 118:18); «Научи меня исполнять волю Твою» (Пс. 142:10). И нам о том же следует молить Бога, ибо «Бог есть свет» (1Ин. 1:5); «Кто любит брата своего, тот пребывает во свете» (1Ин. 2:10); «Во свете Твоем мы видим свет» (Пс. 35:10).

Нам сказано: «Любовь от Бога, и всякий любящий рожден от Бога и знает Бога; кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь» (1Ин. 4:7–8). «Если мы любим друг друга, то Бог в нас пребывает, и любовь Его совершенна есть в нас» (1Ин. 4:12); «Любящий другого исполнил закон» (Рим. 13:8); «Любовь есть исполнение закона» (Рим. 13:10).

Сказано: «Любовь никогда не перестанет» (1Кор. 13:8), потому что «Бог есть любовь» (1Ин. 4:8); Он есть СУЩИЙ (ср. Исх. 3:14); Вечносущий Господь Своею вечною любовью любит все существующее (ср. Прем. 11:25).

Все заповеди, постановления, законы, все слова, с любовью изреченные Господом, излучают человечеству свет Его Божественной любви – любви непреходящей, неизменной, вечной.

Посему от нас в нашем земном бытии и требуется с благоговением внимать всему, нам с любовью сказанному Богом; со смирением и любовью исполнять услышанное, дабы жить в радости и пребывать в единении любви с Богом.

Само явление на земле Бога во плоти в лице Иисуса Христа разве не есть чудо проявления милости Божией к согрешившему человечеству, к падшему миру?!

Да, вочеловечение Бога, Его жизнь на нашей земле, среди нас, грешных, есть величайшее чудо явленной нам зримо, ощутимо любви Бога к нам. Чудо состоит в том, что Сын Божий, Иисус Христос приходит в мир смиренно, как человек (без греха!). Приходит не для того, чтобы судить согрешивший мир, но чтобы спасти этот мир, чтобы Собою искупить земнородных от грехов их, чтобы добровольною жертвенною любовью Своею претерпеть на земле унижения, страдания и позорную смерть на Кресте, и тем самым избавить нас от греха, проклятия, диавола и смерти. Христос, живя на земле, чудесно исцелял неизлечимых больных, исцелял людей от слепоты (даже слепорожденному даровал зрение), изгонял бесов из одержимых ими и воскрешал мертвых. И все это неисчислимое множество чудесного Христос творил по милосердию Своему к несчастным страждущим и по сострадательной любви к уверовавшим в Него как в Спасителя Бога (ср. Мк. 5:36–42; Лк. 7:13–15).

Господь на четвертый день после смерти Лазаря воскресил его, уже смердящего, из гроба. Дабы еще прежде Своей смерти заверить людей, что Он – Бог во плоти, что Он истинно есть Воскресение и Жизнь (ср.Ин. 11:25); и чтобы знали все – после их смерти настанет время всеобщего воскресения для суда Христова. «Отвергающий Меня и не принимающий слов Моих имеет судию себе: слово, которое Я говорил, оно будет судить его в последний день» (Ин. 12:48).

Сказано: «Бог создал человека для нетления и соделал его образом вечного бытия Своего; но завистью диавола вошла в мир смерть и испытывают ее принадлежащие к уделу его» – диавола (Прем. 2:23–24), отступившие по грехам от Бога, не уверовавшие во Христа, не раскаявшиеся во грехах своих.

«Жизнь наша – прохождение тени, и нет нам возврата от смерти; ибо положена печать, и никто не возвращается» (Прем. 2:25); от века определение: «Смертию умрешь» (Сир. 14:18). Еще Адаму сказано было: «Прах ты, и в прах возвратишься» (Быт. 36:19). Посему всем «человекам положено однажды умереть, а потом суд» (Евр. 9:27). «Отныне блаженны мертвые, умирающие в Господе» (Откр. 14:13). «Для меня жизнь –Христос, и смерть – приобретение», – говорил ап. Павел (Флп. 1:21).

Гурьбою медики возвращались из столовой в амбулаторию. Первым вошел грузный Петр Иванович (врач-терапевт), за ним – уже известные нам Василий Сергеевич и Владимир Романович, потом врач Нина Ивановна, сестра Галина Петровна и фельдшер Петр Казимирович.

Прямо с порога Владимир Романович стал нас допрашивать: «Вы почему отказались от обеда? Уж не объявляете ли вы политическую голодовку? Объяснить еще можно воздержание христианина Михаила Васильевича, верующего, что не единым хлебом живет человек, но как оценить отказ от обеда нашей «убежденной атеистки»?

Мое предложение: либо вы сейчас же отправляетесь в столовую, либо, если вы твердо сами решились пока обходиться без пищи, нас должны духовно накормить сообщением об отношениях бытия и сознания с позиции христианской философии».

«Прежде всего, – начал я, – никакого намерения воздерживаться от обеда у нас не было. Просто мы здесь задержались, продолжая обсуждать прежнюю тему о Боге и о жизни по-Божьи.

Что касается Вашего, Владимир Романович, желания узнать о взаимных отношениях между бытием и сознанием, то должно мне заявить Вам, что знатоком христианской философии себя не считаю, а потому могу лишь высказать свое мнение по интересующему всех вопросу.

Несомненна взаимообусловленность сознания и бытия. Эта взаимообусловленность упраздняет и самый вопрос о первичности каждого из них: святое бытие по взаимосвязности обладает и святым сознанием. И святое сознание всегда обуславливает святое бытие⁴⁷.

Вечносущий Господь по любви Своей создал из ничего мир и все сущее в нем. Господь в Себе Самом– в Абсолютном Духе – являет в единой слитности и Свою Божественную Вечносущность и Свое Божественное Всеведение.

И человека создал Господь по образу Своему, дабы он, живя в мире, сознавал свое великое назначение. И являл в смиренном послушании заповеди своего Творца, свое праведное, богоподобное бытие на земле. И любил все сотворенное Богом так, как любит его Сам Творец.

Человек наделен начатками (элементами) Божественных свойств, таких, как любовь, доброта, истинность, которые, по предназначению Творца Бога, ему надлежало бы в жизни так взращивать, приумножать и распространять, чтобы достигать совершенной праведности в богоуподоблении, в приобщении себя к жизни вечной. Однако будучи по сотворению свободен в своем волеизъявлении, человек может и не принять предназначенного ему Богом жизненного пути и гордо, по-своему устроять жизнь во вседозволенности страстей и пороков.

Вместо смиренного послушания слову Создателя своего наши прародители послушали и приняли горделивое для них предложение диавола – стать самим, как боги; и тогда чрез их гордость изменившееся сознание повлекло за собою изменение и их бытия. Блаженное бытие в Богообщении сменилось для них удалением от Бога, изгнанием из рая сладости с последующим препровождением жизни в горести тяжких трудов и болезней – до самой смерти.

За свое нарушение заповеданного Господом Адам вынужден был выслушать от Бога приговор: «Проклята земля за тебя; со скорбью будешь питаться от нее во все дни жизни твоей. Терние и волчцы произрастит она тебе; и будешь питаться полевою травою. В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят; ибо прах ты, и в прах возвратишься» (Быт. 3:17–19).

Всем потомкам Адама «закон дан чрез Моисея» (Ин. 1:17). И сказано: «Проклят всяк, кто не исполняет постоянно всего, что написано в книге закона» (Втор. 27:26).

«Любовь от Бога; и всякий любящий рожден от Бога и знает Бога. Любовь Божия к нам открылась в том, что Бог послал в мир Сына Своего, чтобы мы получили жизнь чрез Него» (1Ин. 4, 7, 9). «И мы познали любовь, которую имеет к нам Бог, и уверовали в нее. Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем» (1Ин. 4:16).

«Так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную. Ибо не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был чрез Него» (Ин. 3:16–17).

«Христос искупил нас от клятвы закона, сделавшись за нас клятвою, – ибо написано: «проклят всяк, висящий на древе» (Гал. 3:13)». Христос говорит: «Верующий в Меня имеет жизнь вечную» (Ин. 6:47). «Кто будет веровать и креститься, спасен будет» (Мк. 16:16).

Вера человека во Христа не должна заключаться (ограничиваться) лишь в самом принятии исторического факта Его жизни на земле палестинской. Вера непременно должна в жизни человека выявляться, осуществляться, действоватьсялюбовью⁴⁸ (ср. Гал. 5:6), «которая есть совокупность совершенства» (Кол. 3:14).

Итак, когда верующий чрез соблюдение слова Христова (ср. Ин. 14, 23,15) выявляет в своей жизни любовь, тогда он достигает и пребывания в Боге, и становится общником жизни вечной, Ему присущей.

В христианине «должны быть те же чувствования, какие и во Христе Иисусе» (Флп. 2:5). Следовательно, и сознание у верующего во Христа человека должно быть святым, божественным, Христовым сознанием, которое и должно (в идеале!) определять его бытие: поступать в жизни так, как Сам Христос поступал (ср. 1Ин. 2:6). Совершенное, святое, божественное, Христово бытие, усвояемое верующим посредством смиренного исполнения заповедей Божиих и любовью достигающее в христианине такого подражания Богу (ср. Еф. 5:1–2; 1Кор. 11:1), которое приводит человека к пребыванию с Богом (ср. 1Ин. 4:16), наитием благодати Божественной может определять и само святое сознание в человеке, и осуществление им своего совершенного (как Отец Небесный!) христоподражательного земного бытия.

Апостол Иоанн пишет: «Бог даровал нам жизнь вечную, и сия жизнь в Сыне Его» (1Ин. 5:11), и «вы, веруя в Сына Божия, имеете жизнь вечную» (1Ин. 5:13).

Для верующих во Христа, для христиан,– читаем у апостола Павла, –«дар Божий – жизнь вечная во Христе Иисусе, Господе нашем» (Рим. 6:23). Потому христиане, чтобы принять сей спасительный дар – жизнь вечную, должны обращаться к Дароподателю Богу, Спасителю нашему, и смиренно, с верою и любовью, в молитвах своих Его призывать в помощь и спасение, зная, что «всякий, кто призовет имя Господне, спасется» (Деян. 2:21).

Христос – наше Евангелие – радостная весть, полученная нами от Бога Отца.

Некогда в Вифлееме Ангел сказал пастухам: «Я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям: ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, Который есть Христос Господь» (Лк. 2:10–11).

Проповедовать Евангелие – значит, проповедовать Христа, Спасителя мира: проповедовать Его жизнь, Его заповеди, Его слова, чтобы люди уверовали в Сына Божия, Господа Иисуса Христа, жили по Его евангельскому учению и спасались благодатью, Им данной.

И нет среди здравомыслящих людей такого, который бы не склонился перед обаянием любви и святости, явленных во Христе, Спасителе нашем.

Божественная любовь к падшему миру низвела Сына Божия с небес на землю, заставила принять плоть человеческую, жить среди нас и проповедовать самой святой жизнью Своею приближение Царства Небесного к тем земнородным, которые, уверовав во Христа, покаялись бы и смиренно, с любовью, стали бы шествовать по стопам Его.

Своею вечною любовью Господь наш Иисус Христос объемлет нас и всегда во благо промышляет о нас, направляя всячески (обстоятельствами, скорбями, болезнями) на спасительный путь к пребыванию в любви, к достижению и получению дарования от Него жизни вечной.

Христа Бога нельзя не любить. «В Нем обитает вся полнота Божества телесно» (Кол. 2:9). Все во Христе есть благо, все – истина, все – жизнь, все – любовь, изливающаяся на всех и на все сотворенное. И все во Христе – святость, освящающая и просвещающая всякого, приближающегося к Нему.

Любить Христа Бога – значит с благоговением внимать Его словам и исполнять их. Любить Христа Бога–значит жизненно усвоять Его Евангельское учение и стремиться поступать в жизни по Его высокому примеру, так, как Он поступал, живя среди нас на земле.

Если Сам Господь говорит всем: «Покайтесь и веруйте в Евангелие» (Мк. 1:15); «Веруйте в Бога и в Меня веруйте» (Ин. 14:1); «Кто будет веровать и креститься, спасен будет; а кто не будет веровать, осужден будет» (Мк. 16:16), то каким же нужно быть безумцем, чтобы не веровать в Спасителя Бога, чтобы не раскаиваться в грехах своих, не креститься и не спасаться?!

В Евангелии читаем об установлении Христом на Тайной вечери Таинства Святой Евхаристии –причащения Его Тела и Крови: «Иисус взял хлеб и, благословив, преломил и, раздавая ученикам, сказал: приимите, ядите: сие есть Тело Мое» (Мф. 26:26), «которое за вас предается; сие творите в Мое воспоминание» (Лк. 22:19); «И взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из нее все; ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов» (Мф. 26:27–28).

Христос говорит: «Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем» (Ин. 6:56); «Если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни» (Ин 6:53); «Я есмь путь и истина и жизнь» (Ин. 14:6).

Такие слова, несомненно, могли быть произносимы только Богом Всемогущим⁵⁰.

«Внимай, небо; и слушай земля» (Втор. 32:1); «Слушайте и внимайте; не будьте горды, ибо Господь говорит» (Иер. 13:15). «Ибо Он сказал, – и сделалось; Он повелел, – и явилось» (Пс. 32:9). Господь говорит: «Слово Мое, которое исходит из уст Моих, – оно не возвращается ко Мне тщетным, но исполняет то, что Мне угодно, и совершает то, для чего Я послал его» (Ис. 55:11); «Слушайте слова Мои» (Числ. 12:6).

И, читая слова Христа Бога, записанные в Евангелии, как же нам, христианам, не исполнять повеленного Христом, не совершать Евхаристию в Его воспоминание?! Как же нам, христианам, не причащаться Пречистого Тела Христова и Его Честные Крови во оставление грехов, в жизнь вечную, в радостное единение с Ним?!

И потому только духовно погибающие, закосневшие в диавольской гордыне безумцы не приступают к причащению за Евхаристией, совершаемой в храме. Нам же, христианам, по установлениям Православной Церкви, рекомендуется как можно чаще (но не реже одного раза в три недели) участвовать в Таинстве Евхаристии и причащаться.

Еще несколько слов о том, что именно происходит при совершении Евхаристии. За литургиями в православных храмах в Таинстве Евхаристии происходит действительное пресуществление (т.е. превращение) хлеба и вина в Святое Тело и Кровь Христову. При этом хлеб и вино внешне остаются веществами со свойственными им качествами, но по существу они изменяются, превращаются в святыню – в Тело и Кровь Христову. Истинность сего пресуществления свидетельствуется явленной святыней, присущей (с самого мгновенья пресуществления) некогда бывшим обыкновенным веществам – хлебу и вину⁵¹.

Святыня Тела и Крови Христовой является истинной пищей и истинным питием для причастников, которые ими духовно окормляются, освящаются и укрепляются радостным соединением со Христом Богом.

«Мы причащаемся Христу как через Его слово, так и через Евхаристический Хлеб»⁵². Ибо, по выражению св. Игнатия Богоносца, «Евангелие есть плоть Спасителя нашего Иисуса Христа».

– Такой трудный вопрос оказался совсем простым по вашему разъяснению. «Благодарю вас», –сказал Петр Иванович.

Владимир Романович: остаётся поблагодарить Михаила Васильевича за христианское участие в прошедшем диспуте.

При этом все поднялись со своих мест и стали уходить из амбулатории.

Сподоби, Господи, мне впредь с любовью самому исполнять сказанное нам Спасителем Богом и с радостью проповедовать спасительное Евангелие Христово тем, кто не слышал его.

Господи, Иисусе Христе! Ты – Истина Единая, Живая и Вечносущая! Сподоби мне с любовью говорить об этой святой Истине – о Тебе, Господе и Спасителе нашем, тем, кто доселе не слышал о Тебе и не знает Тебя, дабы услышавшие уверовали в Тебя, покаялись и, живя по Евангельскому учению Твоему, радовались и спасались.

Господи! Умудри меня благодатью Твоею и будь при устах моих, дабы я знал, кому, когда и как проповедовать слово Твое, во славу Твою. Аминь.

Наш спор с зубным врачом Зинаидой Тимофеевной на этом не закончился. Провели амбулаторный прием. К З.Т. подошла сестра-хозяйка и повела ее указать место для ночлега⁵⁴. З.Т. тотчас же вернулась ко мне для продолжения беседы. Поздним вечером зашел за нами Саид: «Идем чай пить, холодно, скоро отбой». Пришли втроем в аптеку, попили чай с хлебом.

Заметим еще: стояли крепкие морозы и даже в помещениях было холодно.

Все мы были одеты в стеганые штаны и телогрейки, обычно снимавшиеся только тогда, когда ложились спать.

Саид, раздевшись, лег спать, а я и З.Т. здесь же уселись на моем топчане и еще долго-долго разговаривали (правда, уже шепотом), пока, наконец, не уснули, полулежа и не раздеваясь. Засыпая, я молился, чтобы З.Т. узнала, что Бог может словом Своим и без хлеба нас насыщать...

Утренняя поверка вернула нас к бодрствованию и к продолжению спора о вере. Поправляя после пробуждения мою подушку, З.Т. увидела лежавшую под ней Библию, тексты которой я потом уже открыто цитировал.

Весь день, кроме времени амбулаторных приемов, прошел в разговорах. Обедать мы не ходили. Вечером разговор продолжали в аптеке. Когда кто-то из нас, увлекаясь, говорил в повышенном тоне, Саид, подсмеиваясь над нами, советовал: «А вы подеритесь: кто победит, тот и прав будет».

В этот вечер З.Т. в разговоре со мной уже утратила вчерашнюю наступательную ярость безбожницы.

Собеседования продолжались и в третий и в четвертый день, – никак не выговоримся! Все время проводили вместе. Четыре дня, не раздеваясь, спим вместе на моем топчане. Экономим время и в самом сне –думается, спали не больше четырех часов.

На пятый день, прямо во время амбулаторного приема, З.Т. стала всхлипывать. А прощаясь с нами, сказала: «Хотела бы навсегда остаться с вами», и –разрыдалась... Потихоньку от всех я ей вручил маленькое Евангелие.

З.Т. уехала, и я в душе благодарил Бога за Его благодатное посещение в эти дни. Подлинно, не будет голодать тот, кого питает манна слова Божия!

Вскоре, с оказией, З.Т. прислала мне письмо, содержание которого было примерно такое.

«Теперь я уже убежденно верю в то, что Христос действительно накормил в пустыне тысячи людей пятью хлебами, Богу – все возможно. Вот даже в вашем присутствии, за разговорами с вами, я забывала обедать... Мы с вами четыре дня не обедали и только попивали вечерами чай с хлебом (да и хлеба-то съедали не более ста грамм в сутки).

Я радуюсь, что уверовала во Христа. Но меня угнетает та грязь жизни, в которой я копошилась – не замечая даже – до сих пор. После встречи с вами я не могу смотреть без омерзения на окружающих мужиков.

Благодарю вас и сожалею о том, что я не вместе с вами. Одно утешение мое здесь – чтение вашей книжечки».

Резко отрицательное суждение З.Т. о «мужиках» легко объяснимо переменой образа ее личной жизни после отъезда от нас. Ведь проведя вместе со мною четверо суток, она не услышала от меня ни единого нецеломудренного слова, ни двусмысленного какого-то намека на муже-женские интимные отношения. С моей стороны не было проявлено ни касаний, ни объятий таких, которые могли бы хоть как-то щекотать ее женское естество. Между нами все было так чисто, как только могла мне дать в то время благодать Божия, казалось, вовсе умертвившая во мне все естество 28-летнего мужчины.

Мы ни разу не поцеловались, и это особенно поразительно, памятуя, что мы четыре ночи покоились на одном и том же топчане.

Примерно год спустя, я встретился вновь с З.Т. и примерно с полчаса разговаривал с нею. Она упомянула, что читает Евангелие и молится... У меня же осталось впечатление о ней тяжелое и жалкое. Думалось мне, что З.Т., и уверовав во Христа, не могла выйти из той глубокой и грязной колеи жизни, по которой она катилась ранее, еще будучи атеисткой. Боюсь, что с нею случилось «по верной пословице: пес возвращается на свою блевотину, и вымытая свинья идет валяться в грязи» (2Пет. 2:22). Однако я всегда молился (и ныне молюсь) о спасении ее души.

В Унжлаге, на одном из его лагерных пунктов, заключенные строили местные железнодорожные пути: копали кюветы, подготавливали ложе пути, укладывали шпалы и рельсы. Простудившись, я был освобожден от выхода на работу за зону, и главный инженер строительства, узнав по формуляру, что я обучался в геодезическом институте, приказал зайти в техничку – помочь вычертить профили строящихся железнодорожных путей. (Полезный навык в чертежных работах я получил еще в 1933 г. на курсах чертежников-картографов в Ташкенте и в последующие годы в тресте Геодезии и Картографии. В институте за первый зачетный чертеж получил «отлично» и одновременно освобождение от учебных занятий по этому предмету.)

Недели через три меня перевели в другой лагпункт – преподавать на курсовой базе элементы топографии тем заключенным, кому предстояло быть руководителями работ, мастерами и дорожниками на лесоповальных работах в лагерях. Около года пробыл я на этой курсовой базе.

Затем попал на штрафной лагпункт. Поводом к этому послужило троекратное (в течение трех месяцев) предложение лагерного уполномоченного КГБ к сотрудничеству. Мой категорический отказ и резкий разговор о безнравственности такой деятельности вызвали бурю словоблудия по моему адресу и буквально плевки, с обещанием «сгноить» меня в штрафном лагере.

Летом 1946 г. я очутился на лесоповальном штрафном лагпункте. Сразу по прибытии вызвали меня в кабинет к начальнику лагеря. В кабинете были: начальник– майор средних лет с каким-то орденом на гимнастерке; его заместитель по производству вольнонаемный по фамилии Лисогор и руководитель работ из заключенных; им оказался один из тех, кто учился год назад на курсовой базе. Рукраб радушно представил меня начальнику как бывшего своего преподавателя на курсах.

Тут раздался телефонный звонок из Управления Унжлага. Начальник, взяв трубку, вслух повторял почти все им слышанное. Кто-то из Производственного Отдела лагеря, скорее всего, уполномоченный-кегебист, говорил о том, чтобы «профессора», что прибыл в лагерь с курсовой базы, использовать только на общих лесоповальных работах. «Знайте, этот профессор весьма хитер, он будет стараться что-нибудь придумать такое, чтобы только ему кантоваться в зоне. Вот я и решил вас предупредить: использовать только на лесоповале».

Разговор телефонный окончен. Начальник переглянулся со своим заместителем и спрашивает заключенного рукраба: «Как ты думаешь, куда нам направить (начальник засмеялся) вот этого «профессора»?

– На курсовой базе его уважали за большие знания,– отвечал руководитель работ.

– А ты как думаешь? – обратился майор к своему заму.

Тот ответил: «Надо бы попытаться извлечь пользу из его знаний».

– Тогда вот что, – решает начальник лагпункта, – все говорят, что у тебя голова работает хорошо. Мы тоже чекисты. И нам нужно как можно больше извлекать пользы из труда заключенных. Вот мой приказ: придумай такое, чтобы наш лагпункт по выполнению плана работ прогремел на весь Союз. Неделю не выходи на работу. Ясно? Через неделю явись сюда и доложи, что придумал. А вам, – обратился он к заму, – держать его, как этапника, в бригады не включать».

Отвели мне у входа в большой барак кабинку, примерно в 5 квадратных метров, где стояли топчан, да стол. Тут я и поселился. Достал Евангелие из-под левой подмышки; какое-то время читал и молился. Ходил по зоне. Осмотрелся. Зашел в культурно-воспитательную часть (КВЧ): там бегло просмотрел газетки. На книжном шкафу помещался бюст Сталина, а на полках сквозь стекла увидел книги его сочинений; тут же были и «Как закалялась сталь», и что-то Мао-Цзэдуна.

Прошло два дня. Накануне третьего дня вечером зашел в нарядную контору и попросил включить меня в какую-либо бригаду – побывать в оцеплении лесоповальных работ. Провел весь день в оцеплении, ходил по делянкам, прошел по узкоколейке, по которой свозили древесину на общелагерный склад. Постоял на бугорке у движка, который приводил пилу к раскряжевке долготья на дровяные швырки: метровки и полуметровки для паровозных топок. Зашел на уже срубленную делянку, углубился в нее подальше от взоров людских, поднялся на пенек и помолился.

Боже Великий!

Ты был с Иаковом, когда он пас скот у Лавана, и не оставил его.

Ты был с Иосифом, когда братья продали его в рабство, и не оставил его.

Ты был с Даниилом, когда бросили его в ров со львами, и спас его.

Ты был с бесчисленным сонмом благоугодивших Тебе и ввел их в Царство Свое.

И ныне я молю Тебя, Боже: будь со мною!

«Не оставь меня, Господи, Боже мой, не отступи от меня; вонми в помощь мою, Господи спасения моего».

Боже, будь со мною и вразуми меня, что мне здесь делать.

После возвращения в лагерную зону – поход в столовую и к себе в кабинку. Вечером, когда молился, пришла мысль рационализировать работу движка. Утром четвертого дня снова просил Бога умудрить меня. Сделал какие-то наброски на трех листках бумаги, выпрошенных у нарядчика в конторе лагеря. На пятый день обдумывал детали уже готового предложения. Вечером шестого дня заявил о готовности доложить по начальству. И вот я в присутствии тех же лиц (начальника, зама и рукраба) говорю о том, что нужно перестроить вагонетку узкоколейной дороги. Она должна иметь полукруглое ложе по радиусу движения циркульной пилы. Полукруглое ложе вагонетки должно загружать дровяным долготьем (5–6 бревен сразу, в зависимости от толщины) и подводить под пилу. Чтобы не вымерять всякий раз размер реза пилою, на борту вагонетки сделать гнезда – ровно через метр, а в станине у оператора пружинный штырь, который по проходе вагонетки будет попадать в гнездо на ней и закреплять неподвижность вагонетки на время работы пилы. По завершении всех метровых резов долготья вагонетка скатывается по эллиптическому пути к бирже и полуавтоматически разгружается оператором одним поворотом ручки. После чего вновь подводится к месту, где вагонетку загружают долготьем и подводят под пилу.

Потребуются затраты: на узкоколейку – максимум 50–60 метров; переоборудование вагонетки; устройство пружинных штырей в станине у оператора.

Эффективность: думается, минимум, увеличение производительности труда от 200 до 300 процентов по сравнению с ныне действующей пилой.

Доклад никто не прерывал, слушали молча.

Начальник бросил взгляд на зама и рукраба и спросил сразу их обоих: «Ну, как, по вашему мнению?».

– Очень дельное предложение, – сказал рукраб.

– Отличное! «Надо немедленно сделать это!» –сказал зам.

Заговорил и начальник: «Смотрю я на тебя, все у тебя залатанное, рванина на рванине. – И, обращаясь к заму: чтобы сегодня же Труханов был одет в первого срока гимнастерку, штаны, «чтз»⁵⁵.

– А ты (обращаясь ко мне) скажи сейчас: сколько времени понадобится, чтобы сделать все, как надо? Чтоб и чертежи были ладные, документация вся, описание; чтобы эти 200–300 процентов лагерь имел не на твоих словах, а на сводке производственных итогов лагерной работы.

Робко я высказался: «Мне бы бумаги плотной, лучше бы листа три ватмана или александрийки, да готовальню школьную. Ну, а сроки зависят от того, насколько опытные найдутся столяры, металлисты и дорожники- узкоколейщики».

Начальник вновь ко мне: «Может быть, прикрепить к тебе двух-трех инженеров для вычерчивания и расчетов?».

– Нет, – отвечаю, – у меня есть логарифмическая линейка, – если снабдите ватманом и готовальней, думаю, дня за два завершу работу.

– На этом пока и закончим разговор, – сказал начальник лагпункта.

Заму поручается завтра же достать бумагу и готовальню; мне – готовить все для исполнения задуманного в оцеплении. Распоряжением Лисогора в тот же день я уже был одет в одежду первого срока.

Вскоре в оцеплении закипела работа. Примерно через месяц был проведен хронометраж. Затем из Управления Унжлага прибыли представители Производственного Отдела и вместе с нашими начальниками фотографировались у вновь действующей «циркульной пилы Лисогора». Такое официальное название было дано моему предложению. В каком-то номере журнала «Лесная промышленность» за 1946 г. помещена статья с описанием этой пилы и технологии ее производственного использования. Впоследствии приказом по Унжлагу была объявлена благодарность за внедрение на производстве рационализаторского предложения. Была выдана и денежная премия: Лисогору– 2000, мне – 50 рублей.

Недели три спустя из Производственного Отдела Унжлага поступил на лагпункт новый технологический метод лесоповальных работ с приказом скорейшего его внедрения в производство. Начальство, по-видимому, толком не разобралось в нем. Лисогор мне как-то сказал: «Совсем не понимаю этот новый метод», и мне было поручено разъяснить на лагерном производственном совещании, как ввести в практику новый технологический метод лесоразработок.

Отношение начальства ко мне стало еще лучше.

Так, всеблагой воле Божией было угодно, чтобы мне, облаянному и оплеванному одним чекистом, быть облагодетельствованным и даже прославленным другим чекистом. Стал получать пайку в 600 гр. вместо последней 550. На работу выходил ежедневно с бригадой дорожников, но не пилить кубометры древесины, а только ходить по оцеплению. Когда производственники меня спрашивали – давал разъяснения. Так прошло еще недели две.

На лагпункт приехал фтизиатр из центральной туберкулезной больницы лагеря. Местные врачи представили на консультацию подозреваемых в заболевании туберкулезом. Врач отобрал человек двенадцать на обследование (пройти рентген, сдать анализы в клиническую лабораторию). В их числе был и я.

Начальство, провожая меня, желало скорейшего выздоровления и возвращения. Обещали в новом доме производственного Управления лагпункта выделить отдельную комнату, чтобы мог жить и думать о нуждах лагерного производства. Обещали присылать продукты для моего подкрепления.

Случилось так, что меня «проверяли» на туберкулез месяца два. Однажды вызывали из больницы на общелагерное (всего Унжлага) производственное совещание. Здесь опять говорили положительно о штрафнике-рационализаторе, который далеко обставил специальную бригаду из 20 инженеров при Управлении Унжлага.

В больнице меня навестил однажды Лисогор. Еще через какое-то время приезжал из Управления Фролов; вторично он приезжал уже с угрозой: «Если не возвратишься на производство, отправят туда, куда Макар телят не гонял».

Но я был настроен оптимистично: срока моего заключения оставалось менее двух лет, да и жизнь в больнице оказалось для меня вполне сносной. Однако в какой-то день июля или августа 1947 г. пришел надзиратель и скомандовал: «Выходи с вещами на вахту».

Так из больницы меня «выдернули» на этап... По воле Божией, мне предстояло побывать на Дальнем Востоке.

Привожу свою в дороге составленную молитву.

Боже!

В Сибири холодной Ты сохрани меня

И теплотою Духа Твоего согрей.

В колибри вольную Ты преврати меня

И напитай нектаром Истины Твоей.

Расположи лютующих ко мне,

Как некогда к Иосифу в стране чужой;

Да чрез меня познают и оне

Глаголы Истины – закон единый Твой.

Ты мне на сердце напиши Любви святые письмена,

И мудростью Твоей внуши Деянья, в эти злые времена⁵⁶.

В июле 1947 г. меня привезли в пересыльный лагерь для отправки куда-то (как оказалось впоследствии – в Хабаровск).

В здешней амбулатории встретил знакомую мне сестру– Люцию Николаевну (польку, жену доктора Игоря Петровича Г.), которая тут же меня представила своей начальнице – Раисе Тимофеевне Г., – дородной даме (она была женою знакомого мне фельдшера). С Лоцией Н. я не видался года три, и теперь в разговоре с нею вспоминали о судьбе общих знакомых по лагерю.

На следующий день начальница Р.Т. делала санитарный обход всего лагеря: заходила в бараки и подсобные помещения, заглядывала в уборные... Натолкнувшись на меня, она пригласила зайти поговорить к ним с Л.Н. после вечернего приема... С этого и начались мои ежевечерние хождения в амбулаторию, где я просиживал с ними за чаепитием и разговорами часа по два.

Как-то я заговорил с ними о первой главе Евангелия от Иоанна. Они слушали внимательно и, чувствуется, были очень довольны моим истолкованием. Уходя, я сообщил, что до отправки на этап меня включают в погрузочную бригаду; тогда Р.Т. сказала, чтобы я официально явился к ним на прием.

– Зачислим вас в стационар: отдохнете до этапа, по крайней мере.

Я поблагодарил и, разумеется, согласился.

После бани, одетый в чистое белье, лежу я в отдельной палате (угловой в корпусе, рядом со столовой) на мягкой чистой постели и в полной тишине.

В лагере бьют в рельс – отбой! В палату входит Р.Т. и садится ко мне на кровать:

– Ну, как устроились?

Я поблагодарил за внимание.

Она заговорила, как бы продолжая выяснять тему вчерашней нашей беседы по Евангелию от Иоанна: «Жизнь – от духа, а кругом одна мертвечина: нет духовности в людях, значит, и нет настоящей жизни. Кто среди нас теперь думает о духовном совершенстве, о спасении души? – Нет таких! У всех – все заботы и помыслы только о благах материальных и в первую очередь о жратве. Так надоела вся эта мертвечина! И хочется хотя бы чуть-чуть духовности в жизни, – этакого духовного тепла» ...

И, помолчав минутку:

– Что-то зябко мне стало, видно, сквознячок. Тут Р.Т. поднялась, подошла к палатной двери, плотно прикрыла ее и заперла на задвижку.

Возвращаясь ко мне, она тихонько сказала:

– Мы – взрослые люди. Пока поговорим, я к вам подбочек прилягу... а чтоб халат не помялся, я, пожалуй, сниму его. Положив халат на прикроватную тумбочку, Р.Т. уже через минуту мощным телом своим потеснила меня слева к стене и заключила в объятия со словами: «так я скорее согреюсь».

В наступившем молчании я подумал: «Странный, однако, у неё переход от желания духовного тепла к домогательству явно телесной теплоты».

Тут начал я молиться в уме своей краткой молитвой: «Боже, будь со мною!».

С момента вызова меня на этап я усиленно стал молиться. Все свободные часы, лежа на нарах в бараке под прикрытием одеяла (чтобы никто не заметил), я читал малоформатную Библию. Слава Богу, три дня назад окончил ее чтение. Записал одну свою молитву. И вот теперь – искушение; и не маленькое – на блуд! – на непростительный грех! Блудники Царствия Божия не наследуют; они – вне горнего Иерусалима... Ужас! Господи! Спаси и сохрани меня. Сделай меня одеревенелым для греха.

Так в страхе я лихорадочно молился молча.

– Простите меня, Р.Т. Ведь я – христианин.

– Ну, и что?! Я – тоже верующая; и разве любовь запретна для верующих?

– Нет, конечно, любовь не запретна. Вся жизнь христианина должна проходить в атмосфере любви... Вам хочется духовного тепла... А тепло – от смиренной любви, от духовной любви, излучающей радость. Так не подменяйте же, не губите это свое святое пребывание в любви Христовой страстью плотского пожарища, испепеляющего тело и душу.

Последовало долгое молчание. Она шумно и глубоко дышала.

– Мне стыдно за себя перед вами. В ваших глазах я, наверное, просто гадкая, бессовестная баба, да?

Я промолчал. Она всхлипывала...

– Скажите, вы меня презираете?

– Совсем нет, – отвечал я. Мне жалко вас. Ведь вы не знаете ни любви, ни радости в жизни. Бог есть Любовь и есть Дух. Потому-то любовь настоящая – всегда духовна, всегда Божественна. И только такая, духовная, Божественная любовь дает человеку неотъемлемую радость. Вдумайтесь: неотъемлемая радость от любви Божественной! Это значит, что независимо от внешних обстоятельств и условий жизни человек все-таки радуется. Радуется от переполняющей его душу любви Христа к нему и его любви ко Христу Богу. Христос говорит: «Если любите Меня, соблюдите Мои заповеди... Кто имеет заповеди Мои и соблюдает их, тот любит Меня» (Ин. 14,15,21).

Вот и начните жить по заповедям Божиим; исполняя их, поймете, как благ Господь; поймете, что любить Христа Спасителя, возлюбившего нас до смерти крестной,–и сладость, и радость для человека разумного. Но любить Бога, значит, не любить того, что противно Богу: не любить греха, не нарушать заповедей Его. Последователи Христа – христиане – призываются жить по Христовым евангельским заповедям, жить по-Божьи.

– У меня нет Евангелия, и я ничего не знаю. Живу, как все, – сказала она.

– Но, по вашим словам, кругом мертвечина. И чести нет для вас, клеймящих мертвечиною окружение и в то же время живущей, «как все». А Евангелие завтра же получите от меня. На память о нынешней ночи получите.

Р.Т. кулаками вытирала слезы, и потом:

– Спасибо вам; я никогда не думала, что вы такой... деревянненький! Вам не обидно слышать от меня такое «обозначение» вас?

– Разве я могу обижаться за это «обозначение»?! Я благодарю Бога, давшего мне крепость дерева в такой близости с вами, и устоявшему перед соблазном впасть в блуд⁵⁸. Ведь, наверное, более часа прошло, как вы легли ко мне в кровать...

– Для меня – урок большой. «Спасибо вам», –медленно произнесла она. – Если бы мы были вольными, я навсегда стала бы вашей рабой.

– О, нет! Вам следует быть не моей рабой, а рабой Божьей! – возразил я. – Тот раб Божий, кто соблюдает заповеди Божии, кто исполняет Его святую волю, живет по Его слову. Раб Божий всецело вверяет себя Господу и с Его благодатной помощью становится победителем в искушениях, исходящих от плоти, мира и диавола. Раб Божий ведет себя скромно, смиренно, ни перед кем не превозносится, никого не унижает, ничем не величается и живет в атмосфере любви, то есть ко всем относится с любовью, с готовностью услужить и послужить всем, с кем сталкивается в жизни. Сказано: «Любящий исполнил закон». Кстати, ваше нынешнее поведение, соблазнявшее меня на блуд, есть грех.

– Непонятно, – заговорила Р.Т., – ведь я же по чувству любви искала близости с вами. Так какой же тут был бы грех, какой был бы в нашей близости блуд? Блудят те, кто безразлично с кем вступает в связь, чтобы только удовлетворить свою плотскую страсть.

– Нет, вы не правы. Давайте разберемся. Только ответьте мне раньше: что вы имели ввиду, когда говорили о чувстве любви ко мне?

– Ну, вы с первой встречи приглянулись мне, и во мне возникла любовь к вам. Мне хорошо с вами, и потому я почувствовала любовь, – сказала Р.Т. и замолчала.

– Представьте, – заговорил я, – завтра меня здесь не будет, а окажется тот, кто опять приглянется вам и возбудит в вас любовь, – значит, и ваше сближение с ним не будет блудом, а единением по чувству любви,

– так?...

Она промолчала.

– Но известно, что чувство любви в человеке изменчиво и преходяще. Вам 33 года и, надо полагать, что у вас с юности уже не раз появлялось это чувство, скажем, к А., а потом оно испарилось – может быть, вам не понравилось, как А. сморкается, как он сближается или просто вследствие его удаления с вашего горизонта, – и тогда у вас возникло чувство любви к В., потом к С., и т.д. Значит, и разделяя ложе поочередно с А., В., С.... (в период вашего скоропреходящего чувства к каждому из них), вы не блудили?!

Она опять промолчала.

– Блудники тяготеют друг к другу только телом. Мужчина и женщина при сближении интересуются только телом друг друга, способным удовлетворить во взаимности возбужденную похоть. Блудники и сближаются только ради получения друг от друга похотливого услаждения. Неуместно говорить вообще о любви между вступающими в блуд партнерами. Их «любовь» от похотливого чувства: возбужденное похотью тело одного домогается удовлетворения от похотью возбужденного тела человека другого пола. Их «любовь» – лишь скотское тяготение тел друг к другу... Но человек ведь не скотина, а носитель величественного образа Божия, и высшая суть, определяющая его личность, заключена в личном духе, полученном от дыхания Вседержителя при сотворении. Потому-то только между лицами, верующими в Бога, живущими по духу Божьему, по любви Божественной и возможна настоящая, сущностная, духовная любовь.

Когда в лицах разного пола (в каждой личности порознь) возникает ответная человеческая любовь к нас возлюбившему Спасителю Богу и острая жажда к препровождению духовной жизни – жизни по-Божьи, – тогда в них начнет воспламеняться и взаимная друг к другу любовь. Ибо каждый, чувствуя в другом любовь к Богу и стремление жить по-Божьи, станет тяготеть к нему с тем, чтобы в единстве духа (в первую очередь!), а затем и в единстве телесном вместе шествовать по пути совершенствования жизненного подвига, препровождаемого в созидании (таинством церковного брака) домашней церкви и совместном служении в ней во славу Божию.

Пока же в лицах разного пола нет устремленности к Богу и к духовной жизни, между ними нет – и не может быть! – любви настоящей, хотя бы они провозглашали любовь друг к другу и «свидетельствовали» ее своими плотскими сближениями. Тут – не любовь между сближающимися партнерами, а блуд и скотство, тяготение к коему возбуждается в их телах похотливым волнением крови... – Ясно вам это?

– Ясно, но... тогда выходит, что в наше время все живут в блуде.

– К сожалению, – да! В наше время созидание домашних церквей через вступление в брак лиц, ищущих духовного совершенства, стало редкостью. Неверующие люди отрицают духовность и, будучи материалистами, не ведут духовной жизни и, разумеется, не тянутся к ней. К сожалению, духовная жизнь бывает подавленной и у тех верующих, которые нравственно так глубоко опустились в грязь плотских страстей, что напряжением личной воли они уже и выбраться самостоятельно не могут из нее, а за помощью к Богу не прибегают.

Памятуя слова ап. Павла, «помышления плотские – суть смерть» (Рим. 8:6), с ужасом подумаем об участи тех, кто не только мыслит о плотском, но и по плотиво всяком непотребстве живет... Многие живут телом, будучи уже давно мертвыми⁵⁹ духовно. Они шествуют по безбожному погибельному пути, ими самими избранному; не зная в жизни ни любви настоящей, ни радости, они растрачивают все свои телесные силы в служении похоти и в суете тех забот материальных, которые должны обеспечивать им обилие плотских наслаждений. Шествуют, спешат, торопятся такие живые мертвецы в жизни во всегдашнем озлоблении на всех и на вся, и еще волокут в самих себе мертвящий груз своей души...

Короткая летняя ночь подходила к концу, когда Р.Т. вновь одела на себя халат и, потихоньку открыв дверь палаты, пожелав мне хорошо отоспаться, ушла.

Так прошла первая моя ночь в стационаре. Перед завтраком санитар меня перевел в общую палату.

Сестра Люция Н., знавшая, что начальница минувшую ночь провела со мною, держалась весь день подчеркнуто официально и даже с заметной брезгливостью. И только после ужина она забежала ко мне повеселевшая и прошептала: «Спасибо вам, вы ее проучили; мнила себя неотразимой и распустилась совсем».

Сделавши надпись на Новом Завете: «Для всех народов и во все времена», вручил его Р.Т.; и, кажется, она искренно порадовалась. На вечерние чаепития, однако, меня больше не приглашали и разговоров на христианские темы со мной они больше не затевали. Отношение ко мне со стороны Р.Т. было только официальным. Через четыре дня я был выписан из стационара на этап, так больше и не повстречавшись с Р.Т. Выпроваживая меня из стационара, сестра JI.H. доверительно передала мне пренебрежительный отзыв обо мне ее начальницы: «Философ, а не мужчина... Все рассуждает, рассуждает, а сам – деревянный. Христианин-де, он: все мы христиане... Так, размазня какая-то, говорун ловкий – а больше ничего» ...

«Может ли кто взять себе огонь в пазуху, чтобы не прогорело платье его? Может ли кто ходить по горящим угольям, чтобы не обжечь ног своих?» (Прит. 6,27–28).

На эти вопросы с дерзновением (после происшедшего в ту ночь) отвечаю: «Может! Может тот, кто с Богом выступает: «Все возможно верующему,., ибо все возможно Богу» (Мк. 9:23; 10:27). Если воля целомудренна, то никакого не будет вреда от естественных движений⁶⁰.

Мы, верующие, знаем, что все, бываемое с нами, бывает не без воли Божией. А так как воля любящего Господа всегда блага, то даже когда Господь попускает нам впадать в искушения – имеет в виду нашу пользу, а именно: познание личной немощи, приобретение навыка в терпении, испытание нашей веры, побуждение к искреннему молитвенному Его призыванию и становлению на спасительный путь христианской жизни. Мы надеемся, что как Сам Спаситель «претерпел, быв искушен, то может» и нам, искушаемым, помочь, когда Его призываем (Ср. Евр. 2:18): «Близок Господь ко всем призывающим Его, ко всем призывающим Его в истине. Желание боящихся Его Он исполняет, вопль их слышит, и спасает их»(Пс. 144:18–19).

Ибо «верен Бог, Который не попустит... быть искушаемым сверх сил, но при искушении даст и облегчение, так чтобы вы могли его перенести» (ср. 1Кор. 10:13). «Притом знаем, что любящим Бога, призванным по Его изволению, всё содействует ко благу» (Рим. 8:28). Господь «даст блага просящим у Него» (Мф. 7:11). «Посему да приступаем с дерзновением к престолу благодати, чтобы получить милость и обрести благодать для временной помощи» (Евр. 4:16).

«Всякий, кто призовет Имя Господне, спасется» (Иоил. 2:32). Потому-то мы, христиане, укрепляемые Иисусом Христом, поистине всё можем, всё «преодолеваем силою Возлюбившего нас» (ср. Флп. 4:13; Рим. 8:37) Господа, Которого мы призываем в помощь и спасение».

И всё же в ту ночь я поступил не так, как учит слово Божие. Сказано: «Беги от греха, как от лица змея; ибо, если подойдешь к нему, он ужалит тебя» (Сир. 21:2); – я не убежал... Да, милость Божия тогда сохранила меня от грехопадения, но в душе остались памятными соблазнительные ощущения и картины происходившего той ночью, которые и много лет спустя всплывали в моей памяти и своею срамотою отравляли и оскверняли мое внутреннее «я». На мне, таким образом, оправдались и такие места Писания: «Впоследствии, как змей... укусит, и ужалит, как аспид» (Прит. 23:32); «Кто прикасается к смоле, тот очернится» (Сир. 13:1); «Кто прикоснется к ней, не останется без вины» (Прит. 6:29).

«Кто был искушаем золотом, и остался непорочным? Да будет это в похвалу ему. Кто мог погрешить, и не погрешил» (Сир. 31:10–11).

Записываю о происшедшем сегодня – сорок с лишним лет спустя. Доныне я никому об этом не говорил: стыдился, во-первых, и, во-вторых, думается, мне просто не поверили бы. Ныне, однако, призывая Бога в свидетели, я заверяю читателя, которому доверено будет прочтение сего: в первую ночь, проведенную мною в стационаре, все было именно так, как оно мною здесь записано. Возможные неточности в передаче подробностей и словесных выражений вполне объяснимы недостаточностью моей памяти. Но главное– мое поведение и одеревенелость моя в занимаемой позе, столь соблазнительной на грех, – описаны верно.

Теперь, в свои восьмидесятые годы жизни, постигает меня «сугубая скорбь и стенание от воспоминания о прошедшем» (Прем. 11:13). Трепещу, окаянный, «страшного дне суднаго; но надеяся на милость благоутробия Твоего, яко Давид, вопию Ти: помилуй мя, Боже, по велицей Твоей милости»!⁶¹

В августе 1947 г. мне пришлось в вагонзаке из Сухобезводного ехать в одном купе с 24-летним Юриком, вором в законе. После нескольких фраз знакомства он стал похваляться своим воровскими делами. Под стук колес Юрик с удовольствием и явным презрением ко мне – фраеру (по воровскому жаргону) рассказывал шепотком, прямо в ухо, о том, какое хорошее самочувствие бывает у человека, когда он идет «на дело». «Сейчас вот я, – говорил Юрик, – вялый, ленивый, безразличный ко всему, и мысли у меня самые бессвязные, как комары в башке толкутся; когда иду на дело, я весь подтянутый, собранный, весь в напряжении. Каждый взгляд взвешивает обстоятельства, встречных людей и выискивает то, ради чего придется действовать. Мысль работает четко. Все взвешиваю, решаю действовать, слежу за намеченной целью (за человеком), отвлекаю его от настороженности, пристаю к нему с разговором, подлаживаюсь к нему, чтобы затем облапошить его и удрать, заметая следы.

Украсть – это так хорошо! Украсть – значит победить лопоухого ротозея, хоть бы по уму он и профессором был. Победа вора – это победа практика, любящего поживиться добром того, кто не умеет ни сохранять добро, ни пользоваться им».

«Тебе, как и мне, – продолжал Юрик, – остается полтора года кантоваться по лагерям. Освободимся – возвратимся в Москву; пойдем с тобою в Сокольники погулять. Ты мне только скажи, какие часы хотел бы иметь, и я пойду на дело. Заметив на чьей-то руке, добуду, и в тот же день подарю с радостью. Украсть, повторяю, это так хорошо! Я часто ворую не потому, что мне что-то нужно; я ворую ради самого удовольствия, получаемого мною в воровском деле.

Ты – студент, и я готовился им стать: собирался поступать в педагогический институт. А тут война! Я-то не дурак – погибать в 18 лет. Стал на вокзале тереться и... за драку, за то, что чемодан уволок, получил трояк. Освободился досрочно, но домой не явился. В поезде присмотрел одного солдата с моей ряшкой. Ну, начал с ним гуторить, забрал его отпускные, а самого из тамбура сбросил на ходу.

За четыре года многому научился. Ходил на дела, брал, что нужно и не нужно. Пил, гулял с девками, они мне помогали спасаться от легавых. Приходилось даже в сарафане по улицам ходить. Зато все освоил. И теперь мне – человека убить, что клопа задавить. Никакой жалости к людям у меня не осталось. Все себе только выгоду ищут, шкурники и пресмыкатели.

Но ты не думай обо мне плохо. Я никого не трону из тех, кто мне не нужен, кто мне не мешает. Правда, когда жизнь на волоске, я держусь воровского закона: «Умри ты сегодня, а я еще поживу до завтра...».

– За что ты попался-то? – спросил я его.

– Да так, за пустяк. Ехал из Александрова в Москву на электричке. Народу – не проберешься. Я в тамбуре торчал: сумку одну уже держал в руках; а тут втиснулась дамочка с золотыми сережками в ушах. Потянуло меня на золотце. На следующей остановке дверь ногою придержал; когда поезд трогаться начал, рванул сережку из уха дамочки и выскочил на платформу. Не успел оторваться от платформы – остановился поезд; дамочка выскочила с каким-то мужичком и истошно заорала: «Вот тот, кто сережку вырвал у меня».

Тут, к несчастью, легавый оказался – шел по платформе; ну, туда-сюда, и вот четыре года дали, учитывая, что «первый раз». Старые дела я скрыл – ходил под другими фамилиями.

Мокрыми делами не занимаюсь больше. Завязал после 46-го случая в Мытищах. Хочешь, расскажу тебе?».

Считаю своим нравственным долгом поведать об убийстве несомненно святого архиерея. Прошу прощения у читателя за неспособность дословно передать слышанное более 49 лет назад, убийца, похваляясь «мокрым делом», пересыпал свою речь воровским жаргоном и словами, которые не подобает нормальному человеку ни произносить, ни тем более писать.

«Жил в Мытищах в маленьком домике поп. Да не просто поп, а, видно, старшой какой-то, сам архиерей. А я тогда совсем обнищал: иждивенцем у марухи жил... По мелочам не хотел рисковать. Ну, думаю, Сам Бог мне такого попа указал обделать... Ты не думай, что я в насмешку про Бога вспоминаю. Я в Бога-то начал верить, когда впервые попал сюда. И всякий раз, когда иду на дело, говорю: «Бог, помоги мне благополучно довести задуманное до конца». И всегда мне помогает.

Присмотрел я за домиком архиерея того. Никто к нему не ходил, кроме одной пожилой женщины, которая ежедневно около полудня входила с хозяйственной сумкой в калитку двора; пройдя десяток шагов, стучала в дверь домика; ей открывали, и на полчаса или час она исчезала за дверью, а затем уходила. В какие-то дни она часа через два вновь приходила к попу и, не входя в дом, что-то передавала ему и уходила. Сквозь открывшуюся дверь дома мне удалось увидеть и самого жильца: седобородый, худенький, среднего роста старик.

Однажды, спустя часа два после ухода женщины от старика, я решил пойти на дело. По её примеру, постучал в дверь домика. Когда старик открыл дверь, смело шагнул прямо на него; взял его с силою за плечи и, развернув лицом к открытой двери в комнату, стал толкать его туда.

– Вы кто будете? Что вы со мной делаете? Чего хотите от меня? – Старик беспокойно спрашивал меня. Потом забормотал какую-то молитву.

Быстро я повернулся, закрыл входную дверь и дверь в комнату. Седой худущий старик в длиннополом халате спрашивал меня: «Вы кто будете? Что вам угодно от меня?».

Я схватил его за плечи, стал трясти и говорю: «Нужны деньги. Золотишко нужно. Доставай и давай мне...»

– Какие деньги у меня? Какое золото? Вот под скатертью на столе лежат все мои капиталы. А золота не было и нет.

– Врешь, старик, – говорю, – сам все сейчас разыщу. Тут я сорвал с него тряпочный поясок, тотчас же отвел его руки за спину и связал их пояском у запястья.

Старик вздыхал только и твердил: «Господи, помилуй! Что вы со мной делаете?». Я спиною вперед оттолкал старика к табуретке, стоявшей около стола, и усадил его: «Вот тут сиди и молчи, – приказал я. – Только пикнешь – прирежу, как барана».

Для острастки вынул из пиджака финку и положил на ближайший ко мне край стола.

Подошел я к угольнику с большим крестом деревянным и иконами. На тумбочке лежала толстая раскрытая книга, рядом лежал крест золотой и иконка с цепочками. Я их переложил на стол, повыше лежавшей там финки. Заглянул в тумбочку – оттуда вытащил круглую картонную коробку, а в ней – шапка, вся в блестящих разноцветных драгоценных камнях. Из тумбочки же вытащил лежавшие там серебряные кресты большие, ковшики, ложки. Все это грудою сложил на столе.

В углу, рядом с иконой, на высоте человеческого роста висел на гвоздике мешочек. Разумеется, я снял его и стал вытаскивать серебряный ящичек.

Тут старик вдруг как крикнул: «Не тронь это. Это святыня, причастие...»

– Молчи, старик, – говорю я, а сам раскрываю ящичек; при этом из ящика на пол упали два или три маленьких сухарика.

Сразу же вскрикнув «Господи, помилуй!», старик бухнулся со слезами на колени и, прижавшись головою к полу, стал ртом брать валявшиеся на полу сухарики.

Падение на колени старика почти к моим ногам было столь неожиданным и быстрым, что я невольно отступил от стола шага на два, подумав, что старик развязал руки и бросается ловить меня за ноги. Но, видя, что руки у него по-прежнему связаны за спиной, я тут же носком ботинка сильно ударил старика в правый бок: «убью сейчас же!»

Он охнул от боли и говорит: «Для меня жизнь –Христос, и смерть – приобретение. А ты не бери греха на душу: не кощунствуй над святынею. Не тронь. Тут – моя жизнь».

Я его отматюгал и приказал молчать.

Но старик уже не молчал. Он продолжал в слезах жевать захваченные с полу сухарики; стоя на коленях, глазами все искал еще сухарики на полу. И все время молился: «Господи, помилуй меня и посетителя моего. Прости меня, грешного, и его прости...». И еще какие-то слова говорил...

Я же в хозяйственную сумку затолкал все найденное, положил в карман тридцать рублей, взятые из-под скатерти.

Посмотрел по стенам, на кровать, заглянул под подушку– ничего стоящего. И собрался уже было уходить, да задумался: может, у старика где сигнальная кнопка есть, я – за двери, а он нажмет, и легавые настигнут меня...

Постоял в раздумье пяток минут над стариком, стоявшим на коленях и молящимся: «Господи, помилуй!». Потом говорю: «Все-таки я тебя убью».

Старик будто и не слышит меня. Только читает «Отче наш... Да будет воля Твоя... Господи, помилуй меня, грешного, и посетителя моего...»

Тут я дважды финкой саданул старика в спину.

Он вскрикнул: «Господи, помилуй!». И свалился. Я еще раз пырнул его в грудь... Прислушался – не дышит. Вытер финку о скатерть. Забрал сумку и – ходу.

Вышел на улицу. Солнце еще не зашло. Как ни в чем не бывало, пришел на платформу, сел в поезд, приехал в Москву, добрался на квартиру к марухе своей. Ее не было дома. К ее приходу я уже поприпрятал принесенное от старика. Так закончил я последнее мокрое дело свое».

Прибыли в Киров. Камера пересыльной тюрьмы, в которую нас поместили, примерно шесть на восемь метров. Справа и слева от входа – двухэтажные нары, а в противоположной двери стене – маленькое зарешеченное оконце под самым потолком. В камере, конечно, никакой мебели – ни стола, ни скамеек – только параша у двери. Вот в такой камере находилось сто десять заключенных, большинству из которых предстояло этапирование на Воркуту.

Блатняки, а их было четверо, занимали самые лучшие места: вольготно лежали на полу под оконцем. И, поразительно, никто из заключенных («из мужиков») даже не пытался просить их потесниться. Их особое, привилегированное положение среди зеков негласно признавалось всеми. «Мужики» зачастую подымали ссору между собой (словесную перебранку), когда один пытался потеснить другого, чтобы выкроить побольше кусок пола.

Нас троих, прибывших в вагонзаке из Унжлага, встретил сам пахан⁶².

Он распорядился: высокого роста Василия (геолога по профессии, кандидата наук) – под нары около Параши, меня – на левые верхние нары в самый угол, а «своего» Юрика пристроил лежать в компании под оконцем.

Днем из-за тяжело переносимой жары располагавшиеся на верхних нарах спускались вниз и занимали без того уже заполненное полуголыми сидельцами Пространство цементного пола. Мало кто из находившихся в камере был в рубашке, большинство – лишь в армейских штанах или кальсонах. Все обливались потом. Голые торсы зеков были в кровавых пятнах от раздавленных клопов. Тысячи этих насекомых обитали в деревянных нарах, постоянно кочуя по потолку и сваливаясь оттуда на потные обнаженные тела стоявших и сидевших на полу.

Когда кто-то из-за скученности задыхался и терял сознание, окружавшие подходили к двери камеры и стучали в нее. На стук надзиратель открывал кормушку и, узнав в чем дело, отпирал дверь. Находившегося в бессознательном состоянии выволакивали в коридор и оставляли лежать прямо на полу, где его продувало ветерком 20–30 минут; после возвращения сознания надзиратели вталкивали человека в камеру. В жаркую погоду за день, бывало, человек пять вынесут «на продувку». Выносившим, сокамерники советовали действовать помедленней, чтобы через отворенную дверь побольше поступало свежего воздуха.

После вечерней поверки и отбоя в камере все начинало затихать. Изнуренные дневной жарой зеки искали возможность приткнуться куда-нибудь и заснуть: одни карабкались на верхние нары, другие глубже под нары залезали, а те, кто был на полу, усаживались так, чтобы только уснуть...

В наступающей тишине раздавался голос старшого из урок: «Мужики, давай роман!». И кто-то начинал «давать». Обычно пересказывали что-нибудь из прежде читанного, реже импровизировали. При этом одни охотно слушали, другие скорее засыпали. Так бывало каждый вечер.

На второй вечер моего пребывания в камере кировской пересыльной тюрьмы один из тех, с которыми меня этапировали, предложил уркам, чтобы я что-то рассказал. И тотчас кто-то из урок крикнул мне: «Ну, мужик, давай роман!».

Минуту спустя, лежа на верхних нарах и обливаясь потом, я начал пересказывать исторический роман польского писателя Г. Сенкевича «Камо грядеши?».

Повествование Сенкевича относится к истории Римской империи периода правления императора Нерона (более точно – к 64–68 годам по Рождестве Христовом). Именно в это правление началось гонение на христиан, сопровождавшееся жестокими преследованиями и страшными мучениями: верующих во Христа подвергали грабежам, заключали в тюрьмы, пытали и предавали на растерзание зверям, распинали на крестах и заживо сжигали.

Император Нерон, по свидетельству современников, выглядел довольно уродливо. Редкие волосы покрывали его крупную голову с одутловатым квадратным лицом и слегка приплюснутым носом над двойным рыжим подбородком. Голова на толстой короткой шее прижималась к ожиревшему туловищу с выпученным брюхом на тонких и непомерно длинных ногах. Если добавить, что из-под сдвинутых бровей император своими мертвящими, зеленоватыми, близоруко прищуренными глазами смотрел почти всегда со злобою, желая отыскать объект для унижения, надругательства и мучения, то портрет его будет довольно верным.

Облик Нерона не был бы полным, если умолчать о его самолюбии, развращенности и злобе. Он злорадно услаждался зрелищами тягостных переживаний людей, терпевших его надругательства, унижения и пытки. Со злобной радостью казнил близких ему лиц, не говоря уже о тех, коих подвергали по его приказу пыткам и казнили как врагов Рима, как врагов языческих божеств. Нерон предал смерти даже свою мать, своего брата, жену. И многие тысячи ни в чем неповинных людей погибли за время его четырнадцатилетнего правления.

Нерон мнил себя великим поэтом, музыкантом, певцом, артистом. «Я хочу быть больше, чем человеком, – говаривал император, – ибо лишь таким образом я смогу превзойти всех как артист». Он считал себя «божественным» и, понятно, ждал от окружающих благоговения и пресмыкательства перед собою. Он услаждался восторгами толпы зрителей и слушателей. И немудрено, что его окружали подхалимы, готовые восхвалять «божественного» императора за его поэтические и певческие потуги и кривляние на специально устроенных сценах. Нерон приблизил к себе тех, кто потворствовал его самолюбию, его злобности (тут следует назвать стихотворца Лукиана, ценителя искусства Петрония, философа Сенеку).

В числе ближайших к Нерону лиц был Тигеллин– глава преторианцев – гвардии, стоявшей на страже Рима. Зная, какую радость получает император на зрелищах пыток и мучений, Тигеллин подсказывал ему, кого следовало мучить.

Никто в Риме – ни свободные граждане, ни рабы – не были уверены в своем завтрашнем дне, в благополучии своей будущей жизни. Поводом для преследования человека и его казни могло быть все: семья, ум, богатство. Знатные и богатые люди трепетали, если у них было что-то выдающееся: красивая дочь, жена, сын; или произведение искусства – будь то картина, статуэтка или драгоценность. Достаточно было, чтобы кто-то обратил внимание и доложил императорскому окружению. Беднота и рабы тоже не чувствовали себя спокойно, боясь доносов о том, что не явились в цирк, где выступал император, не рукоплескали при его выступлениях.

И вот среди огромного множества жителей Рима, трепещущих за свою жизнь, появились люди, которые многим казались просто ненормальными, так как они не трепетали за свое будущее и не боялись смерти. Они не гонялись за благами мира сего, хотя и не отвергали их; они гнушались лжи, пороков и плотских страстей; были благочестивыми, правдолюбивыми, любящими и не служили идолам. Уверовав в истинного Господа Иисуса Христа, они поклонялись Ему одному: то были христиане.

Всякое живое существо отстраняется от того, что причиняет ему боль и страдание, что подвергает опасности самую жизнь его. Равно и человек старается избегать того, что лишает его благоденствия, что ввергает его в обстоятельства тяжкие, в болезненные состояния, что заставляет его страдать и угрожает его жизни.

Но, знаменательно, как только человек становится христианином, его словно подменяют: он уже не трепещет за свое будущее и даже не страшится смерти.

В правление Нерона христианство уже было широко распространено среди жителей столицы. Христиане десятками тысяч насчитывались в Риме – среди рабов и римских граждан, в среде преторианцев и даже среди обитателей дворца императора.

Римское общество в своем большинстве еще было языческим. Помимо чтимых божеств (Юпитера, Аполлона, Венеры, Сатурна, Марса, Эскулапа и др.), обожествлялся верховный жрец – император. Все люди в знак верноподданности должны были воскурять фимиам перед статуей императора. Человек, не приносивший жертву в честь императора, объявлялся враждующим по отношению к нему и изменником по отношению к государству.

Христиане не приносили жертв языческим богам и не возжигали благовонных курений перед изваянием императора. Поэтому они подлежали преследованию и казням.

По мнению императора, римляне недостаточно высоко оценивали его выступления, не постигали даже величия его как поэта, музыканта, артиста. К тому же жарким июлем в Риме очень душно. «Опротивел мне Рим», – говорил император и отправлялся в Анций (современный Анциум, в 70 км к югу от Рима). За ним тянулись из Рима в Анций тысячи знатных особ с домочадцами и рабами. Одни восседали на роскошных колесницах, других несли рабы на носилках, третьи – в скромных повозках, нагруженных хозяйственной кладью. Рабы несли наиболее ценное добро своих господ: драгоценные сосуды, музыкальные инструменты, статуи чтимых богов; перегоняли стада овец, крупного рогатого скота. Рабы же гнали стадо из 500 ослиц, в молоке которых ежедневно купалась Поппея, жена Нерона.

В Анцие Нерон прочел самым близким своим приближенным законченную «Тройку», посвященную гибели Трои. Все ждали, что скажет «арбитр изящества» –Петроний, а он сказал Нерону: «Стихи плохие; пожар, который описываешь, недостаточно пылает, и твой огонь недостаточно горяч».

На что Нерон ответил: «Да, да, ты прав. У меня не было образца. Я никогда не видел горящего города, и потому в моем описании нет правды».

Тут же услужливый Тигеллин предложил императору: «Вели, и я сожгу Анций, чтобы ты мог наблюдать пожар». Нерон возмутился: «Мне – смотреть на горящие деревянные сараи? Ты совершенно отупел, Тигеллин».

Когда же все разошлись, император с Тигеллином решили поджечь скопище плебейских домиков в Субуре, близ Рима. Следующим вечером, когда Нерон принялся музицировать, во дворец вбежал посыльный из Рима с известием, что город в огне. Под охраной нескольких тысяч преторианцев Нерон вступил через Остийские ворота в Рим. Стоя на Аппиевом акведуке, император с лютней в руках смотрел на пылающий город. Поджигатели под командой Тигелпина предполагали, что пожаром будет охвачен лишь район Субура, но из-за сильного ветра огонь за три дня охватил почти весь город. Теперь сами преторианцы разрушали дома, чтобы преградить дальнейшее распространение пожара; бездомный, потерявший все имущество народ, осыпал бранью и императора, и преторианцев, и кричал: «Хлеба и крова!».

По приказу Тигеллина в город завезли печеного хлеба и муки для раздачи бушующим горожанам; пустили слух, что поджигатели – христиане. Тогда языческое население с радостью стало кричать: «Христиан ко львам! Хлеба и зрелищ!». По доносу язычников многие тысячи христиан были засажены в тюрьмы, подвергнуты пыткам и казням. Нерон торжествовал. Он обещал римлянам зрелище, которого они еще не видывали...

Казни происходили обычно на арене цирка в присутствии императора и знати, сопровождались выступлениями певцов и музыкантов. Во время перерыва всем присутствующим раздавали снедь от имени императора. Христиан иногда выводили зашитыми в звериные шкуры и выпускали на них голодных волков, леопардов, львов, которые с рычанием и воем набрасывались на них и терзали под радостное улюлюканье зрителей. Иногда стражники с бичами выгоняли на арену цирка обнаженных христиан, несущих свои кресты к подготовленным для их установки ямам. Затем кресты водружали в ямы, так что вся арена представляла как бы лес с висящими на деревьях людьми. Некоторые христиане пели: «Христос да будет с нами! Аллилуиа!». Все молились. Был случай, когда кто-то из распятых, обратившись к ложе императора, крикнул: «Матереубийца! Горе тебе! Горе тебе, убийца жены и брата, горе тебе, антихрист!».

Апостол Павел, содержавшийся в узах в Кесарии Палестинской, был оттуда отправлен для суда кесарева в Рим. Здесь же, после двухлетнего тюремного заключения, был освобожден за отсутствием состава преступления и, как римский гражданин, проживал в городе, насаждая христианство среди горожан. Незадолго до отбытия Нерона из Рима в Анций (и, следовательно, незадолго до пожара в городе) прибыл в Рим и ап. Петр. Несомненно, что апостолы Павел и Петр в это время встречались друг с другом в Риме.

Заметим, что в первые годы Неронова правления империей христиане преследовались лишь в единичных случаях (когда, например, кто-то демонстративно высмеивал идолов, идолослужение и самый культ императора). Так как по законам империи горожанам дозволялось служение любым национальным божествам в местах захоронения родных, то христиане имели возможность невозбранно собираться на кладбищах и в катакомбах для совершения богослужения на мощах захороненных там мучеников. Но после того, как Нерон обвинил христиан в поджоге города, уже всякий верующий во Христа считался государственным преступником и подвергался карам.

Сохранилось предание о том, что ап. Павел бывал в цирке, благословляя мученическую кончину христиан. Бывал ап. Павел и в садах императора, где горожане разгуливали ночью по аллеям, освещенным горевшими на осмоленных столбах христианами.

Однажды на такое зрелище Нерон приехал на роскошной колеснице. Затем слез с нее и, смешавшись с толпою горожан, прогуливался по аллеям сада в сопровождении главы преторианцев Тигеллина и Хилона, бродячего философа-грека, ненавидевшего христиан и предававшего их.

И вот, когда они шли по садовой аллее, Хилон обратил внимание на один столб с горевшим на нем христианином. Узнав в последнем того, кого недавно он предал – лекаря Главка, он в ужасе от зрелища переносимых мучений вскричал: «Главк! Во имя Христа, прости меня!».

На что Главк ответил: «Прощаю!»

Услышав это, Хилон ничком бросился на землю, разрыдался и, захватив горстью пыль, стал ею посыпать свою голову; потом, поднявшись, закричал во всю мочь: «Народ римский! Здесь погибают невинные люди, а поджигатель города – вот он!» И указал на стоявшего рядом императора.

Толпа гуляющих, помолчав две-три минуты, в ярости засвистела, загалдела. Слышались крики: «Поджигатель! Матереубийца!»

Нерон с Тигеллином возвратились к колеснице и покинули сад.

Нерон и окружающие его сенаторы, преторианцы с недоумением говорили: «Мы христиан казним, а они идут на смерть с какой-то нелепой радостью; до последнего мгновения молятся и славят своего Христа. Христиане умирают как победители»!..

«В чем же суть христианства? Почему своих приверженцев оно делает неустрашимыми в трудных обстоятельствах жизни: в болезненной обреченности, лишениях, гонениях и в самой смерти?

Христианство – это Иисус Христос; Его Богочеловечность, Его жизнь, смерть и воскресение; Его пребывание с верующими в Него до скончания века.

Создатель мира Господь предназначил человека к праведной жизни; человек должен бы жить по любви, по совести, по-Божьи. Но человек возгордился и не захотел так жить, как ему было повелено Господом. Тогда начертанный в душе человека образ Божий, т.е. заложенные в душе его божественные черты любви, святости, правды, стал вопить из глубины души, укоряя за отступление от данного ему Божьего повеления,– именно от повеления жить по-Божьи. Этот вопль, протест против отступления человека от праведности есть голос Божий в нем, есть совесть, возмущающаяся и протестующая против поведения человека в жизни вопреки заповеданному ему Богом.

Всякий раз, когда человек делает что-то противное Богу, когда человек согрешает, в нем возмущается образ Божий и начинает угрызать человека за отступление от праведности. Вот это-то осуждение человека его внутренним нелицемерным судьею называем мы голосом Божиим, называем совестью, которая протестует против действий греховных, против лжи в словах человека и нечистоты в его мыслях.

Допустим, я что-то украл у своего соседа. Разве может совесть моя не обличать за содеянное мною зло, за содеянный грех?!».

Тут двое из урок громко засмеялись и, перебивая друг друга, заговорили: «А мы вот воруем, и ничего. Грабим вас, мужиков, и никакого угрызения совести в себе не чуем...».

«Да, – продолжал я, – многократное греховное действование делает как бы бесчувственной нашу совесть, голос ее умолкает в нас, и тогда в человеке притупляется оценочная сторона его поступков с нравственной точки зрения. Знать, уж глубоко погряз такой человек в греховной страсти (будь то винопитие, блуд, воровство, сребролюбие, властолюбие и т.п.), если совесть его молчит, когда он рабски служит своей страсти, своей похоти. Тогда человек пьет беззаконие как воду, не страшась его отравы и не боясь возмездия за него от Бога.

Молчание совести человека при совершении зла своему ближнему, равно как и при совершении всякого преступления, – явное свидетельство страшного состояния его души. Бессовестный человек поистине страшен для самого себя и для окружающих, ибо все дела его становятся бесчеловечными и зверскими. Таким человеком уже завладевает бесовщина, подвластная начальнику зла и отцу лжи – диаволу».

Тут снизу кто-то из урок сердито заговорил: «Романист, ты говори, да не заговаривайся. Запомни, мы–воры в законе, но мы – не звери. И в Бога веруем, может быть, больше твоего... Завтра мы еще с тобою погуторим об этом, покалякаем...».

«Калякать я готов с вами хоть сейчас, только вот доскажу начатое». И я продолжал.

«Человек-преступник охотно отбросил бы от себя обличающую его совесть, но этого ему не дано, ибо совесть не подвластна воле человека. Повторяю, Господь напечатлел в человеке Свой образ, и исходящий из этого образа голос Божий – именно голос совести, всегда обличать будет нечестие. Почему нечестивцы и стараются заглушать его протестующее звучание⁶³.

Человек может скрыть от следователя, от суда человеческого соделанное им преступление, но он не может укрыться от суда Божьего, от суда образа Божия, в нем имеющегося, который изрекает человеку голосом совести своей приговор. Ведь всякое преступление, всякий грех, всякое богопротивное дело вгрызается в душу человека и терзает ее. Душа же, страдая, начинает стенать, вопить голосом совести, обличая и обвиняя самую личность в содеянном ею грехе. Преступники, нечестивцы и тяжко согрешающие люди, как правило, тяготятся одиночеством и даже боятся его, ибо человек, оставаясь наедине с собою, начинает яснее слышать угрызения своей совести. Обличения совести мучительны для нечестивца, а потому последний обычно ищет общества других людей, чтобы рассеяться, развлечься с ними в болтовне, сыграть в картишки, словом, как-то уйти от себя, от сосредоточенности на себе, от той личной тишины, при которой начинает более явственно раздаваться в нем голос совести, возмущенной его нечестием.

Человек же, праведно, по-Божьи, живущий, тяготится своим вынужденным пребыванием на людях. И, как правило, избегает пустопорожней болтовни, удаляется от развлечений, ищет тишины, дабы нерассеянно и сосредоточенно, с любовью вступить в молитвенное общение с Богом. Таковые праведники пребывают во всегдашней радости, даруемой им за их любовь к Богу и ближним.

Любовь – признак принадлежности человека ко Христу Богу, Который есть любовь. Любящий Бога верует в Него и живет по любви. Верующий последователь Христа просто не может творить зло; оно и понятно, ибо как может человек делать ближнему зло, если он в этом ближнем видит Самого Христа. Человек не станет тогда досаждать своему ближнему, не будет его ругать, не станет обижать, тем более не будет у него воровать или его избивать; ведь в лице каждого ближнего человек сталкивается, общается с Самим Христом. Такое поистине божеское обращение верующего с другими людьми и есть основа нравственного поведения человека в человеческом обществе. «Итак, во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними» (Мф. 7:12), – говорит Христос. «Что ненавистно тебе самому, того не делай никому» (Тов. 4:15). «Не оставайтесь должными никому ничем, кроме взаимной любви; ибо любящий другого исполнил закон» (Рим. 13:8).

Христос повелел Своим последователям идти по всему миру и проповедовать Евангелие всей твари.

Евангелие – по-русски означает «радостное известие» – радостное сообщение о том, что на нашу Землю пришел Сам Господь, пришел Спаситель мира, чтобы по любви Своей принять наказание, определенное нам за грехи наши, и примирить нас, грешных, со Своим Отцом Небесным, с Богом.

Слушая проповедь Евангелия, люди, погрязшие в нечистоте греховной и истосковавшиеся по светлой, праведной жизни, охотно внимают словам о Христе, о любви Его, Его жизни, Его учении. И внимают Его призывам жить по любви, жить по примеру жизни Самого Христа Бога. Уверовав во Христа, каются в своих прошлых грехах и, крестившись во имя Его, становятся членами Церкви Христовой, живут по уставам ее, окормляются таинствами церковными и спасаются.

Христианское учение несет в мир радость примирения с Богом ради жертвенной любви к миру Сына Его, Господа Иисуса Христа. Христиане несут миру, который лежит во зле и в котором царствует зло, любовь и радость, несут веру во Христа, Искупителя, Победителя греха, смерти и диавола. Вера христианская всегда сопровождается любовью, и христиане призываются к тому, чтобы все, что они делают в жизни, делалось по любви, во славу Божию.

Христос сказал: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин. 15:13). Человек, пребывающий в любви, не страшится смерти, ибо для него «жизнь – Христос, и смерть –приобретение» (Флп. 1:21). Он при жизни исполнен любви ко Христу, а по смерти приобретает еще большую любовь и еще большую радость в единении со Христом. Потому человек, жертвующий собою ради блага и спасения ближнего, достигает самой большой любви, а вместе с нею переживает и наибольшую радость. Сам акт жертвенной, любящей отдачи человеком своей жизни во имя блага ближнего есть и зримое свидетельство его любви к ближнему, и приятие человеком (жертвующим собою) той радости, которую уже «никто не отнимет» от него (ср. Ин. 16:22). Жертвенная любовь к ближнему удостаивает его единения с Богом и блаженного пребывания в Нем.

Из этого краткого рассказа о христианстве сделаем для себя вывод.

Веруя во Христа, покаемся в своих прошлых грехах. И, зная любящего нас Спасителя Бога, будем молиться Ему и просить Его о том, чтобы Он укрепил нас в праведности, чтобы более нам не грешить, но жить по Его евангельским заповедям и достичь конечной блаженной цели христианской жизни – пребывания в любви, пребывания в единении с Богом».

Теперь вернусь к прерванному повествованию.

Многотысячные, почти ежедневные казни христиан заметно сократили их численность в городе. Многие, бросая все, уходили из Рима в провинции, чтобы спастись от преследований. Христиане между собою скрывали апостолов от доносчиков. Опасаясь за жизнь ап. Петра, христиане предлагали ему скорее покинуть этот залитый христианской кровью и безумствующий в беззаконии Вавилон. Со слезами Лин и Тимофей убеждали Петра уйти из города: «Тебе поручено пасти овец Христовых,– говорили они,– но вот их уже мало здесь осталось, а завтра-послезавтра и совсем их не будет... Твоя смерть здесь только умножит торжество зверя...».

Вняв их уговорам, ап. Петр на рассвете в сопровождении юноши Назария горною тропою покидал Рим. За пределами города на горной тропе к ним навстречу кто-то приближался в солнечном сиянии.

Апостол сказал Назарию: «Кто-то идет к нам»... Потом, уронив посох, Петр бросился на колени, приник головою к земле и со слезами произнес: «Христе! Христе! Камо грядеши, Господи?»⁶⁴.

И услышал в ответ: «Ты оставляешь народ Мой. Я иду в Рим на новое распятие...».

Долго и неподвижно лежал лицом в пыли апостол. Потом поднялся, взял посох, молча повернулся и зашагал назад к городу.

– Старче! Куда идешь? – спросил апостола юноша Назарий.

– В Рим, – твердо ответил ему Петр.

Вскоре ап. Петра схватили, наложили узы и заключили в тюрьму, а затем апостол принял мученическую кончину – был распят на кресте вниз головой.

На этом заканчиваю пересказ книги Сенкевича. Знаю, что по забывчивости многое из ее содержания опустил. Будут ли ко мне вопросы?

«Ты, мужик, так хитро кончил свой роман, чтобы нам всем вроде начать праведно жить: все твердил «по любви» жить. А что же нам, ворам, тогда делать? Нет уж, вы, мужики, живите праведно, а нам, нечестивым, это неподходяще. Мы,– со смехом продолжал говоривший,– по-прежнему будем обирать вас, иначе какие же мы будем воры в законе?!». Урки долго еще переговаривались между собою.

Кто-то мне сказал: «Спасибо за нравоучение». Большинство же обитателей камеры, убаюканное рассказом, посапывало и храпело.

Таково было мое первое общественное выступление в среде таких же, как я, зеков на христианскую тему. Все последующие мои выступления и молитвы в лагерях сопровождались обращением к слушателям с призывом веровать во Христа, всех любящего Бога, и к жизни христианской в благочестии и чистоте.

Следующим утром после поверки старшой из урок тихо мне говорит: «Мужик! Переходи сюда, здесь лежать будешь». И указал мне место рядом с уже знакомым мне Юрой. «Ты вчера говорил о совести, о жизни праведной; если б я не стал вором, стал бы уже сегодня жить по-Божьи, а пока... подожду, отложу до старости...».

В тот же день во время прогулки ко мне подошел украинец лет сорока и отрекомендовался: «Я –Василий Васильевич», и добавил: «священник».

Благодарил меня за полезное для всех зеков вчерашнее слово о христианстве... По возвращении в камеру мы все время уже проводили вместе.

После обеда надзиратели вызвали Василия Васильевича к двери: на его имя поступила посылка от родных. За дверями камеры надзиратели потрошили посылку и сквозь кормушку передавали ему содержимое.

Кусковой сахар в газетном кульке принимал я, подставив подол своей рубашки; сюда же ссыпали сушеные яблоки и груши. Потом появился кусок свиного сала. Много было возни с сухарями: надзиратели рассыпали какую-то часть на кормушке, потом отдавали нам, потом насыпали новую порцию. Так весь мешочек сухарей был просмотрен. Потом на кормушку положили буханку хлеба, которую надзиратель резанул на две части, развернул по срезу и, ничего не обнаружив, отдал половинки хлеба.

Получив содержимое посылки, мы пробрались к месту Василия Васильевича на нижних нарах. Тут его окрикнул старшой: «Мужик! Получил «витамин це» – хорошо». И протянул лезвие от ножа, которым В.В. сразу разрезал кусок сала на две части; меньшую часть еще порезал на маленькие дольки, а часть большую вместе с лезвием отдал старшому, приложив еще толстый ломоть хлеба, четыре куска сахара и горсть сушеных яблок и груш.

Затем Василий Васильевич пошел по камере, раздавая сало и хлеб. Потом уселся на свое место, уделил мне порцию хлеба и сала и, взяв себе столько же, принялся есть.

Сидя рядом со мною, он тихонько сказал: «Завтра обедню служить буду».

Еле слышно я спросил его: «Как?». «А вот», – и Василий Васильевич, молча, надломив горбушку буханки хлеба, показал мне запеченный в ней пузырек из-под пенициллина с вином; а затем, отломив горбушку с другой стороны буханки, извлек игрушечную чашечку и бумажку, в ней лежащую, добавив шепотом: «Тут благословение на совершение одной литургии».

Задолго до рассвета следующего дня, когда в камере стояла тишина, нарушаемая лишь храпом и редким бормотанием во сне, о. Василий, стоя на коленях, начал совершать литургию, за которой единственным молящимся и причастником был я.

Половину нижней корки от присланной буханки хлеба (вся мякоть хлебная, разумеется, была съедена) положили на полотенце и она служила как бы престолом. На корку хлебную был положен листок бумаги с крестом, размером примерно 12x12 см. Сосудом служила детская чашечка.

Тихим шепотом о. Василий произносил молитвенные слова литургического чинопоследования. Из-за подступавших слез он порою умолкал, а переждав, продолжал служить далее.

Так совершаемую и совершенную литургию свидетельствую и я, недостойный ее очевидец и участник.

Когда все уже было кончено, о. Василий показал мне тонкий листок бумаги, на котором простым карандашом был нарисован крест, а внизу его подписано (опять же простым карандашом): «Благословляется одноразовое совершение литургии. После священнодействия съесть. Епископ...».

Дня через два о. Василия выдернули на этап – в Воркуту, на угольные шахты. Я молюсь за приснопамятного о. Василия, сподобившего меня причаститься святых Христовых Тайн перед отправкой моей на Дальний Восток. Этап этот, продолжавшийся четыре с лишним месяца, был для меня очень и очень тяжелым.

Юра, с которым теперь я помещался бок о бок, как-то потихонечку заговорил со мною, снова вспоминая об убитом им в Мытищах архиерее.

– Ты вот говорил, что для христианина «жизнь – Христос, и смерть – приобретение». Эти же слова перед смертью сказал и тот поп, которого я убил. Ужели, в самом деле, так легко принимают смерть все христиане? Ведь боль, страдание– всегда для всех людей тягостны, а тем более – предсмертные страдания. И вот на это христиане охотно идут... Ведь это для человека даже противоестественно.

– Все так. Тяжело страдать всем, и всем больно. Но верующий в Бога знает уверенно, что страдания кратковременны и что ему – именно чрез смерть тела – дана будет вечная радость жизни в любви, в единении со Христом. Зная это, христиане пренебрегают смертью, чтобы, лишившись жизни временной и тяжкой, получить чрез смерть жизнь в любви и радости, жизнь блаженную и вечную с Богом.

– А что мне надо бы сделать, чтобы у меня выработалось именно такое бесстрашное отношение к страданиям и смерти? – спросил меня Юра.

– Стать настоящим христианином, последователем Христа,– ответил я ему.

– С сегодняшнего дня я готов быть именно таким христианином. Помоги мне в этом.

– Начни, Юра, с покаяния. Надо осознать мерзость и греховность всей твоей прошлой жизни. Затем начни жить так, чтобы святу быть – не делать ничего того, что противно Богу. Добейся, чтобы в тебе была всегдашняя радость, а это не просто достигается. Смиренно молись: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешного!». Непременно сам прочти Евангелие и, размышляя над словами Христа, исполняй их. Сказано: «Верующий во Христа спасен будет. Всякий, кто призовет имя Господне, спасется». Вот и задача для тебя: молись Богу, живи по-Божьи и спасайся; и да поможет тебе в этом Господь!

В августе 1947 г. меня из Унжлага этапом выпроводили неведомо куда: заключенным ведь не дают знать, куда их этапируют. А в половине декабря привезли в Хабаровскую пересыльную тюрьму.

Дня через три из камеры привели меня на вахту; после шмона сдали под расписку капитану, пришедшему, чтобы доставить меня к месту назначения – в лагерь Приморзолото.

Когда я в сопровождении капитана оказался на улице, он беспокойно заговорил со мною: «Смотрю я на тебя, больно уж плох ты; дойдешь ли до лагеря?».

– Дойду,– как можно бодрее ответил я из опасения, что он вернет меня в тюрьму,– вот только с чемоданчиком тяжело мне идти.

– Поможем,– сказал капитан и взял мой практически пустой чемоданчик, в котором были грязное полотенце, очки и ложка.

Так и зашагал я в лаптях по улицам Хабаровска вместе с капитаном. Он, по-видимому, был новичком в органах и явно стеснялся своей миссии, потому шел позади меня, шагах в десяти. Раза четыре я останавливался, поджидал своего конвоира и говорил ему: «Отдохнуть надо». Забирал чемоданчик, ставил его на краю тротуара и садился.

Дотащились до лагеря. Опять шмон. Надзиратель отводит меня в барак, где помещается бригада, с которой буду выходить на работу. Надзиратель сказал дневальному первой секции барака: «Вот новый член вашей бригады, укажи ему место на нарах».

Надзиратель ушел, дневальный показал в углу мне место, но я прямо подошел к большому столу, стоявшему посередине секции, и сел на скамью, поставив у ног чемоданчик.

Часа три посидел за столом неподвижно. В мыслях: «Господи, благослови новое мое пребывание здесь...». Опустил голову на стол и даже задремал.

Работяги вернулись с работы. Гомон, разговоры, топот... Бригадир, обращаясь к дневальному: «Кого ты еще сюда привел?».

Тот отвечает: «Надзиратель привел и сказал, что зачислен в нашу бригаду».

– Откуда, мужик, будешь? – спрашивает меня бригадир, подошедши к столу слева от меня.

– С пересылки,– ответил я.

– Здесь в лагерях не был?

– Нет, – говорю.

В это время раздается громкий голос одного работяги: «Бригадир, деньги пропали».

– Как пропали, Костя?

– Да вот утром под подушку положил деньги, а теперь их здесь нет.

Новость. Бригадир вплотную подходит ко мне и строго говорит: «Слушай, мужик, ты что думаешь, это пройдет тебе так?».

Далее: «Дневальный, ты видел, как новичок этот шмонал по постелям?».

– Не видел. Я выходил из барака за дровами, приносил воды.

Раздаются голоса: «Проучить его сразу же надо... Посадить его на ... чтоб и ходить не ходил, а на карачках ползал... На чердак его и подвесить...».

Бригадир командует: «Сейчас в столовую. Придем, решим. Так оставлять нельзя. Пошли. Дневальный, с новичка глаз не спускай. Ишь, гад несчастный, только пришел и сразу за свое... У нас это не пройдет тебе...».

Все ушли. Я, по-прежнему, не двигаясь, сижу за столом. Молюсь, конечно. Но в душе – после только что пережитых этапов по пересылкам и вагонзакам– тупое какое-то безразличие. В памяти всплывают отдельные выражения: «Лучше милость Твоя, Господи, нежели жизнь... Твори, Господи, волю Твою... Да будет так, как хочешь Ты...». И вся моя молитва: «Боже! Будь со мною!...».

Примерно через час бригада возвратилась из столовой. Бригадир уселся за столом прямо против меня. Работяги молча сгрудились вокруг стола, кто как: сидят, стоят.

«Дневальный, – говорит бригадир, – этот мужик куда-нибудь уходил?» «Нет, даже не вставал из-за стола».

– Ну, мужик, знаешь, чем это пахнет для тебя? Ты что думаешь про себя, что ты умнее нас и более фартовый вор, чем мы? Мы тебя так проучим, что и в гробу не забудешь... Ты знай, мы уже решили... Говори, гад, последнее слово твое.

– Деньги я не брал,– внятно сказал я. Наступило молчание, длившееся минуты две.

– Деньги нашлись! – громко раздался тот же голос, который раньше кричал, что они у него пропали. – Вот они все: 141 рубль.

Еще, наверное, минута прошла в молчании. Потом бригадир поднимается со скамьи и через стол протягивает мне руку: «Ну, мужик, у тебя и нервы: не железные, видно, а медные. А тебя, Костя, я все-таки накажу: целый месяц с дневальным в хлеборезку чуть свет за пайками ходить будешь и в столовой миски нам таскать будешь. Расплата!...».

И сразу же все загалдели, и всем как-то стало вдруг весело.

– Костя, дурень, зенки надо шире раскрывать, а то через тебя чуть мужика не загубили. Вот было бы...

– А здорово получилось...

– Как тебя зовут, мужик?

– Ты сам откуда будешь?

– По какой статье?

– Какой срок?

– Сколько осталось сидеть?

– Из какого лагеря прибыл?

Сидя по-прежнему за столом, я поворачивался туда и сюда, давая односложные ответы вопрошавшим.

Раздался голос: «Есть хочешь?».

И тотчас же другой: «Чего спрашивать-то, –конечно, хочет есть, ведь он – этапник, и сегодня ему у нас ни хлеба, ни баланды...». Тут же кем-то передо мною на стол положен кусок хлеба грамм двести и кусочек пиленого сахара. Кто-то приносит кружку воды. Принимаюсь за хлеб. Работяги отходят от стола.

Бригадир подходит ко мне и тихо-тихо говорит: «Ты наш. Все наши тебя признали за человека... Сегодня ложись вот сюда (он указал). Здесь наш Юра, да он уже неделю в больничке лежит. Завтра со мной пройдешь в каптерку и получишь все наше барахло».

Так началось мое годичное пребывание в исправительно-трудовом лагере на окраине Хабаровска.

«Никому не заповедал Он поступать нечестиво и никому не дал позволения грешить» (Сир. 15:20)

В середине декабря 1947 г. я прибыл в Хабаровск. К пункту своего назначения шагал в лаптях через весь город.

Меня зачислили на работу в лагерную санчасть.

Как-то бывший на врачебной пятиминутке начальник санитарного отдела лагеря – Михаил Васильевич– обратился ко мне с просьбой кратко рассказать, почему атомная бомба обладает такой разрушительной силою.

Имея общее представление о структуре атома, я постарался в десяток минут сообщить, как при распаде трансурановых элементов образуется цепная реакция, при которой высвобождается скованная с мироздания атомная энергия, а это и сопровождается взрывом необычайной силы.

С этого времени ко мне стали относиться с уважением все, а особенно чутко Александр Васильевич (бухгалтер) и Анна Васильевна (фельдшерица, далее– Анна). Последняя помогла мне наладить почтовую связь с В.А. Так, она из Москвы получала письма и, минуя цензуру, передавала их мне примерно в течение полугода. В прошлом Анна – воспитательница детдома; ее молодость – легкомысленная и разгульная. Теперь она выглядела вполне степенной; окончив фельдшерскую школу, вышла замуж за пожилого человека высокого чина, и потому никого не боится и над всеми только подсмеивается.

Однажды я попросил Анну сходить в церковь, поставить свечку свт. Николаю и подать записочку. Она согласилась; побывала в храме, принесла просфорочку и, заинтересовавшись христианством, стала меня расспрашивать о Христе, Его учении, о церкви и жизни христианской.

У меня было маленькое Евангелие от Иоанна (американского издания), которое я читал обычно на дежурствах по лазарету. Сдав свое дежурство, я забыл как-то его в выдвижном ящике стола в ординаторской и ушел спать. Часа через два спохватился – нет Евангелия– пришел в ординаторскую (благо, там никого не было), взял его и удалился к себе... Но кто-то из врачей, по-видимому, все же видел Евангелие и стукнул...

Прошло два дня, и в помещение, где мы отдыхали с Александром Васильевичем, нагрянули надзиратели. Славу Богу, ничего не нашли.... А вслед за ними в наш корпус пришел главный оперативник лагеря со всеми другими чинами в сопровождении. Подошел ко мне, и грубо: «Ишь, «уважаемый всеми», как окопался тут!»... И подает команду какому-то подчиненному чину: «Отправить его в Ванино! Да, и немедленно!». Ушли.

На другой день за мной пришли лагерные надзиратели. По команде «собираться с вещами» я стал собирать свой чемоданчик и портфель. Бывшая здесь же, в корпусе, Анна прибежала, засуетилась, сахар кусочками сует мне в портфель и незаметно в руку сторублевку дала. Перед самым выходом из корпуса, когда надзиратели закуривали в коридоре, подскочила, поцеловала меня, и меня увели в пересылочную тюрьму.

Вскоре меня этапировали в бухту Ванино, где я оставался в лагере до конца своего первого восьмилетнего срока. Меня освободили из лагеря, но оставили здесь же, в Ванино, до особого распоряжения.

Тогда-то я и проявил такую низость, какая до сих пор не оставляет в покое мою совесть.

В письме к Анне Васильевне (в Хабаровск) я сообщал о своем освобождении. И резкими словами осуждал ее плотскую нечистоплотность. Пренебрегая, таким образом, словами Христовыми, обращенными к приведшим к Нему жену-прелюбодейку: «Кто из вас без греха, первый брось на нее камень» (Ин. 8:7). Написал я, и был очень доволен собою. Лично не запачканный плотской грязью, которой испачкана вся жизнь Анны, я, так думалось мне тогда, вправе был преподать ей нравственный урок, обличая ее в безнравственности.

«Неизвинителен ты, всякий человек, судящий другого; ибо тем же судом, каким судишь другого, осуждаешь себя, потому что, судя другого, делаешь то же» (Рим. 2:1); «Ибо, каким судом судите, таким будете судимы» (Мф. 7:2).

С этого самого времени – за грех осуждения по плоти живущей Анны – Господь попустил мне самому испытать умозрительное падение в мерзкую срамоту похоти. Известно, что особенно сильное проявление имеет плотская жизнь в чреве человека; тут седалище плотского человека... При покое, просторе, услаждении плоти она оживает со всеми своими страстями и наклонностями, а при тесноте, озлоблении, томлении– умерщвляется со всеми страстями... Несомненно, худо душевное состояние того человека, который не подвергается душевным скорбям или телесным болезням, особенно при обилии благ земных; сердце его неприметным образом плодит из себя все виды грехов и страстей и подвергает его духовной смерти. «Я сам чувствую, – читаем у прп. Иоанна Кронштадтского,– что когда я здоров, совершенно не утруждаю и не изнуряю себя трудами, я умираю тогда духом, тогда нет во мне Царствия Божия, тогда обладает мною плоть моя и с плотью диавол... Я делаюсь величайшим врагом самому себе, когда я удовлетворяю своей плоти излишне»⁶⁶. Потому же и всякий, вполне здоровый человек, живущий в спокойной обстановке, хорошо питающийся, вдоволь спящий и не обременяющий свое тело тяжким трудом, практически не в состоянии вести строгую духовную жизнь, да и чистоты не может иметь в мыслях своих. «Ты думаешь, – говорил отец Алексей диакону о. Владимиру, – у меня нет помыслов и искушений? И у меня они есть, но они не владеют мною, потому что я все время занят: или молюсь, или принимаю народ, или служу. Так и ты будь все время в кипении, в работе, и будешь свободен от дурных мыслей»⁶⁷.

Обстоятельства того времени мне благоприятствовали. Я имел хороший заработок, вел спокойную, сытую жизнь. И хотя идеалом моим всегда было благочестие духовной жизни (молился я повседневно и повседневно же читал имеющееся Евангелие от Иоанна), но... неприметно для себя, притупил стремление к духовному, став к нему как-то равнодушным. Так, опытом личной жизни я убеждался в справедливости сказанного свт. Василием Великим: «Природа изнемогает и не может переносить бремени здоровья,... а множество телесной силы служит препятствием к спасению духа»⁶⁸...

В Ванино мне пришлось переживать страшную плотскую брань.

Господи! «Не дай уклониться сердцу моему к словам лукавым для извинения дел греховных вместе с людьми, делающими беззаконие» (Пс. 140:4). И потому, какие бы живые картины гнусностей я не видывал в прошлом, не следует, ссылаясь на них, извинять себя и искать снисхождения в настоящем моем падении.

Ни всегдашние блудники, ни супруги, регулярно живущие плотской жизнью, не знают, как правило, сильных приступов похотливых искушений, поскольку их половая страсть всегда удовлетворяется.

Плотские искушения допекают жизнь тех людей, которые отстраняются от половых связей с лицами другого пола – либо добровольно (вследствие обета или убеждения), либо вынужденно (пребывание в тюрьме или в пространственной удаленности). Таковым приходится вести борьбу с приступами похотливых искушений и переживать неудовлетворенность плотских запросов, присущих человеческому организму.

Вот какую мерзость внутренне представлял я, под покровом моей внешней благопристойности! Горе мне! Ибо меня обличают грозные слова Христовы, некогда обращенные к лицемерам: «Горе,... что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а в внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты» (Мф. 23:27).

В таком вот бедственном для моей души состоянии и посетил меня всегда благодеющий Господь, Промысл Божий поставил меня в изменившиеся к худшему внешние обстоятельства жизни.

Меня отправили в Абан. Так что я стал нуждаться в самом необходимом и избавился от плотоугодия. Словно очнувшись от одуряющей мании плотских страстей, я по-настоящему обратился к Богу о прощении моего грехопадения, о помощи и спасении. Господь не оставил меня, и я опять стал пребывать в Его благоволении.

Весь абанский период моей жизни отмечается усиленной молитвой, воздержанием и вообще духовным созреванием для... последующей каторги в Омске.

К тому времени я уже осознал и свой грех по отношению к Анне (обвинение ее в блуде) и грех моего умозрительного падения в срамоту плотской похоти, и потому раскаивался в этих грехах.

Господи! Помилуй рабу Твою Анну и прости грехи ее. Услыши ны, Боже; услыши ны, Владыко; услыши ны, Святый.

Свой восьмилетний срок я завершил в пересылочном лагере бухты Ванино, откуда меня трижды назначали на этап в Магадан, и трижды это отменяли.

В феврале 1949 г. юридически я получил освобождение из лагеря, но фактически оставлен в Ванино до особого распоряжения. «Распоряжение» последовало в марте 1951 г.: этапом меня выслали на бессрочное поселение в Красноярский край.

По пути на вечное поселение я молился:

Господи! Управь путь мой. Не молю, чтобы Ты послал мне ангела, сего я недостоин; пошли мне человека, который бы вразумил меня, как мне быть там, куда по воле Твоей меня направляют.

Боже, будь со мною!

Под конвоем прибыли в с. Абан Канского района, в 60 километрах от Канска. Здесь завели в какой-то дом и официально передали местным органам МВД. Комендант нам объявил, чтобы мы чувствовали себя свободными. «Вас будут вызывать в комендатуру для собеседования, и тогда каждый из вас будет знать, где ему пребывать и чем заниматься».

Многие сразу же высыпали на улицу.

Почему-то обратил внимание на человека, идущего по противоположной стороне улицы. И тот человек, вижу, повернул лицо в мою сторону. Остановился. Потом быстро переходит дорогу, и прямо ко мне, с улыбкой: «Михаил Васильевич!» – «Да, Александр Осипович!». Обнимаемся, целуемся – два преподавателя курсовой базы Унжлага, одновременно работавшие там шесть лет назад.

Посыпались взаимные вопросы, ответы. Александр Осипович объяснил мне: «Вновь прибывающих вызывают в комендатуру и распределяют по заявкам леспромхозов в различные удаленные отсюда места Красноярского края. Вы не соглашайтесь ни на какие предложения, – я, мол, преподаватель, найду работу и жилье сам. В таком духе».

Вскоре к нам подошел один из прибывших со мною и сказал, что меня вызывают в комендатуру. Александр Осипович решил дождаться моего возвращения.

В комендатуре я держался так, как он научил меня. Оставили на поселении в Абане и обязали через три дня зайти за получением удостоверения.

Александр Осипович пригласил меня к себе на обед. Взяв мои пожитки, направились к нему. Он работал плотником в строительной артели и материально жил сносно – снимал отдельную комнату в доме, принадлежавшем хозяйке, жившей с пятилетней дочкой и братом. У него же я тогда и заночевал. На следующий день Александр Осипович определил меня на квартиру к одинокому пожилому хозяину. Квартирой был чулан с крошечным оконцем. Хозяин убрал из чулана находившийся там скарб. За отсутствием кровати были поставлены разной высоты три табуретки, на которые я уложил свое зимнее пальто, и... ложе было готово.

Трудный период жизни оказался для меня здесь. Работы никакой не было, а значит, не было и средств. Жил я экономно на деньги, оставленные мною приятелю в Ванино и пересланные сюда по почте.

Каждые десять дней должно было являться с удостоверением в комендатуру для отметки.

Повседневно читал Библию. Уже заучил наизусть псалмы 87 и 89 (помню их и читаю до сих пор).

По воскресным дням приходил к Александру Осиповичу и обедал у него, можно сказать, за целую неделю: сытно, вдоволь, а на буднях – впроголодь.

Вот тогда и стал я вопить к Богу:

Боже!

Ты видишь, сил во мне уже не остается. Голодаю. Я на неделю растянул последний фунт хлеба, последний килограмм картошки. Сегодня все закончил. Что рубль оставшийся, когда я многим должен, а больше в долг мне не дают.

Не зная воли Твоей о себе, я все еще за жизнь цепляюсь; и изнемогаю, ибо силы меня оставляют. Может быть, есть Твоя воля идти мне «в путь всей земли»? – Так возьми меня, Боже, как взял отца, который был достойнее меня. «Довольно уже, Господи: возьми душу мою, ибо я не лучше отцов моих» (3Цар. 19:4). Помилуй меня – возьми меня; мне жизнь становится уже несносной.

Боже, Всещедрый!

Твоим повелением вороны приносили в пустыню для Илии печеные лепешки и куски мяса. Твоим повелением Аввакум доставил обед Даниилу в ров львиный...

Я сознаю свое недостоинство перед Тобою. И знаю, что недостоин такой заботливой благостыни Твоей. Но я молю Тебя остатком сил моих:

Господи, помилуй!

Открой мне волю Твою обо мне.

Открой: и что, и как я должен делать, чтобы достичь покоя в Тебе поскорей, во славу вящую Твою. Аминь.

«Я ЕСМЬ СУЩИЙ»

Так Моисею Ты Себя называя из пламени куста, горящего в пустыне. Тебе не существует Имени, достойного средь смертных...

Об Имени Твоем поведал некогда Иакову⁶⁹, Маною⁷⁰, Небожитель, сказав: «оно – чудно» для сынов человеческих. И предки наши не знали на языке своем величественней звука для Тебя, чем в слове «ГОСПОДЬ» – «СУЩИЙ».

Свою ничтожность пред Тобою сознавая, молю Тебя:

О, ГОСПОДИ!

Осияй меня светом Твоей благодати Святой, простив мне мое недостоинство. «Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей».

Дай мне глаза, чтобы насытиться я мог бы зрением Тебя, Твоих миров, бесчисленных в пространстве космоса большого, Твоих путей неисследимых, Твоих чертогов недоступных, светлых.

Дай уши мне, чтоб я способен был бы слышать звуки неземные Твоих глаголов дивных и ту гармонию хвалы, что сонмы слуг Твоих Тебе возносят непрестанно.

Дай мне язык и силу голоса такую и такое уменье, чтобы мог бы я «ТЕ ДЕУМ»⁷¹ петь в хорале мировом; и «Аксиос»⁷² крикнуть бы мог я в пространство так громко, чтобы вселенная эхом мне вторила вся: и чтоб звуки хвалы той сливалися все пред Тобою, Единым, Достойным всяческой хвалы.

Дай мне любовь Твою большую – любовь, которой больше нет, и удостой меня уже теперь познанья бытия блаженного в Тебе.

Дай мне мудрость такую, чтоб Сущность Твоя познавалася мною, чтобы я постигать непреложный Закон Твоей воли: чтоб благо то, в котором нуждается род человеческий ныне, – во славу вящую Твою – открылось мне: чтоб познавая Тебя больше, глубже, всесторонней, я мог бы славить Тебя во всех проявлениях жизни моей до самой смерти, во славу Твою. Аминь.

Боже, Великий!

Душа моя томится и тоскует по Тебе; ищет Тебя постоянно: напряженно всматривается, чтобы видеть, и вслушивается, чтобы слышать Тебя.

В ожиданьи того, что скажешь Сам во мне Ты, напряжены мои все чувства; и мысль моя исследует и испытует беспокойно явленья настоящих дней, ища в них след Твоей воли святой и ее направленье.

О, дай мне познать Твою волю святую; и следовать ей неуклонно до смерти, во славу Твою.

* * *

«В Абане ко мне относились настороженно. Даже прошел слух про меня, что «он, мол, что-то знает». Кто-то дивился такому чудаку, кто-то побаивался, некоторые при виде меня перешептывались. А поводом для таких слухов стал случай с вымерзанием 3 июля картофеля на поле, принадлежащем хозяину дома (№ 64 по улице X.), у которого я и стоял на квартире.

Находился я тогда, надо сказать, в весьма бедственном положении: не работал и не располагал никакими средствами к существованию. Экономя деньги, я уже не позволял себе покупать хлеба вдоволь и решилна остающиеся деньги купить картошки, благо она у соседей была хорошей. Через свою хозяйку я приобрел у них целый мешок картошки. Хозяйка сварила вечером мне в мундирах, ах, картошка объеденье! А сваренная на другой день оказалась мыльная и противная на вкус... Отведав картошки, я говорю хозяйке:

– Как это могло быть: вчера варили картошку хорошую, а сваренная сегодня – мыльная, как ваша? (Раньше я покупал у хозяйки, а затем отказался из-за мыльности, присущей ее картошке.)

Хозяйка смущенно отвечает:

– Не знаю: варила из того же мешка, что и вчера.

Тогда я:

– Ну, так и быть... – сам перекрестился да и говорю:

– Господи! Прости и вразуми лукавых. А для вразумления– пусть вымерзнет картофельное поле у лукавых...

И ушел в свой угол за занавеску. Весь день просидел за столом, даже во двор не выходил.

Рано утром следующего дня меня разбудил голос хозяина:

– Квартирант! Уходи от нас сегодня же.

Я ответил: «Хорошо», – и стал вставать с постели. Вышел во двор умываться. В лучах июльского солнца на всем поле вдали – за плетнем приусадебного участка– чернела, точно обгоревшая за ночь, картофельная ботва. Полоса черноты среди зелени: ни у соседей справа, ни у соседей слева картофельные поля не были черными.

Выше уже говорилось, что Александр Осипович состоял в приятельских отношениях со мной. Думается, что Александр Осипович больше других догадывался (а возможно, и знал) о той богатой внутренней жизни, что протекала в условиях острой нужды и неустроенности почти всех бессрочно ссыльных. И потому он, несмотря на практическую бестолковость и беспомощность мою, глубоко меня уважал, чувствуя силу духовного порядка; да иначе просто и невозможно было бы объяснить всегдашнюю жизнерадостность и веселость, которые распространялись от меня на других. По своему состраданию к жалкому (в бытовом отношении) положению моему Александр Осипович великодушно старался помогать мне материально и практическими советами, а по воскресеньям приглашал к себе на обед, сопровождавшийся обыкновенно чтением стихотворений и повестей (или отдельных глав из них), написанных им за прошедшую неделю. Шутки, остроты пересыпали серьезные критические обсуждения на этих воскресных обеденных торжествах.

Александр Осипович всегда почтительно отзывался обо мне, отмечая при этом мою неразгаданность:

– Давненько я знаю его, а как он заговорит, будто и не узнаю его; всякий раз что-то необычное услышишь от него, и потому, наверное, нам всегда так хочется его слушать. В его присутствии бывает всегда как-то интереснее и веселее всем.

Однажды произошел такой случай:

«...Летом 18 июня (в том же 1951 г.) А.И. пришел домой после тяжелого рабочего дня особенно уставшим и, наскоро поужинав, около девяти часов вечера завалился спать.

Спал, не спал, вдруг слышит ясный мужской голос: «Отнеси 25 рублей Михаилу!». Подумал он: «Что бы это значило?». И тотчас же снова уснул... Но ему опять во сне повелительно говорят: «Отнеси 25 рублей Михаилу!». На это он (во сне же) возражал: «Завтра отнесу; сейчас ведь ночь, а к Михаилу надо через все село идти». – «Нет, ты сейчас же ему отнеси 25 рублей». На этом он проснулся. Надо идти. Встал, собрался и пошел, сопровождаемый лаем всех собак, на другой конец села.

Стучит в двери дома № 64. Оттуда спрашивают:

– Кто там?

– Скажите, – говорит, – дома Михаил Васильевич?

– Дома; небось, спит давно. А вам-то что нужно в столь поздний час?

– Извините, пожалуйста. Мне непременно нужно к нему по срочному делу. Я – его приятель.

Дверь открывают с ворчанием:

– Ну, проходите. Скоро полночь, а у вас все срочные дела.

– Да, так вот уж, приспичило. Надо, – говорит, – что поделаешь...

Проходит он в комнату. В свете от окна видит, что я лежу на кровати и при его приближении приподымаюсь и говорю:

– Только начал я сейчас засыпать, слышу: хозяйка с кем-то разговаривает. Прислушался – будто знакомый голос... Что случилось, Александр Осипович?

– Это я должен у тебя спросить, что у тебя-то случилось, что ты мне не даешь спать спокойно? – и пересказывает мне все...

Вынул из кармана двадцатипятирублевку и положил на табуретку, что стояла возле кровати. Я от радости даже заплакал. Мне крайне нужны были тогда деньги. На следующий день рано утром, перед отъездом хозяйки в город, я должен был, по договоренности, уплатить ей за квартиру двадцать рублей. Да и хлеба-то у меня уже и накануне не было (купить не на что было!).

Я предлагал переночевать у меня, но он пошел к себе домой и спал уже спокойно. Так-то вот было...»⁷³.

Боже!

Отврати меня от гордости и суеты. Избавь меня от искушений и соблазнов. Умири во мне волнения плотские и не попусти стать рабом страстей.

Рассей и разреши мои сомненья. И волю грешную мою смири пред волею Твоей святою. Утверди и умножь во мне веру детскую, простую. Твою любовь вмести в меня и даруй мне Твою святую благодать.

Боже! Услышь мою молитву ныне, и путь открой мне тот, которым следует к Тебе идти; и волю мою укрепи, и силу дай, чтобы к Тебе прийти. Аминь.

Прибывающие сюда поселенцы сразу же вынуждены решать вопросы жилья, работы и питания. Чтобы жить под крышей, надо любому домохозяину за это платить, и платить немало тех рублей, которых у поселенца, прибывшего чаще всего из лагеря, конечно, нет.

Работ для поселенцев здесь нет других, кроме работ лесоповальных в леспромхозах. А так как прибывающие сюда поселенцы ранее отбывали свои сроки (кто пять, а кто и десять лет), то требование от них выполнения норм производительного труда лесорубов выглядело бесчеловечно. Значит, бесчеловечно и их направление в леспромхозы.

Что же остается делать тем, кто растратили свои силы и здоровье в лагерях до такой степени, что доставленные сюда по этапу оказываются уже неспособными к труду в леспромхозах? А иных работ, повторяем, для большинства здесь просто нет. Исключение составляют поселенцы, владеющие мастерством плотника, печника, портного, сапожника; они находят какую-то временную работу и довольно сносно бытуют здесь.

Остальным заботливые чекисты предоставляют свободу⁷⁴ проявлять собственную инициативу на выживание– в условиях запрограммированного для «врагов народа» вымирания.

А вот интеллигенции здесь достается хуже всего. Никому здесь не требуются ни твои идеи (к тому же, возможно, крамольные), ни твои дерзновением острой мысли разработанные вклады в науку, ни твоя эрудиция. За все это здесь не дают ни угла, ни хлеба⁷⁵.

Как-то две женщины пришли к коменданту и стали ему жаловаться. «Вот, мы обессилили и работать в леспромхозе уже не можем, а по нашим силам работы здесь нет. В лагере мы имели крышу надо головой, пайку хлеба и баланду ежедневно.

А здесь за угол хозяйский надо платить, а денег нет. Мы здесь буквально голодаем. Заберите нас, просим вас, отправьте опять в лагерь; там мы можем хотя бы дневальными в бараках работать. Нам по 53 года. Мы ходим с отеками на ногах». Комендант тихо их уговаривал: «Сходите в школу, обратитесь к директору, может быть, там устроитесь работать...». Один из интеллигентов– безработный и безденежный писатель Виктор (фамилию забыл) – обратил пристальное внимание на холмик около десяти метров высоты, что стоял на самой окраине села Абан. Со стороны речушки холм был пологий, а со стороны села – довольно обрывистый и крутой. Раздобыв кирку и лопату, Виктор принялся с обрывистой стороны холма вкапываться внутрь его. За три недели он врубился метра на полтора в холм и повернул влево, извлекая грунт из пространства, параллельного крутизне холма.

Упорный труд Виктора завершился пещерным жилищем в рост человека. Вдоль стен тянулись скамейка земляная и такое же земляное ложе. Виктор в толще холма «прорубил» даже оконце в комнату и вставил стекло прямо в земляную «раму». В середине комнаты стоял стол: на деревянный столб, врытый в землю, прибита толстослойная фанера. И табуретка была – довольно толстый обрубок бревна. Комнату от прихожки отделяла тряпка – «чтобы мухи не залетали»,–пояснил мне Виктор. Дверью служила фанера на петлях. Пещерное жилище запиралось висячим на двери замком. Поистине, «голь на выдумки хитра».

Посещая Виктора в его собственном жилище, я прямо восторгался разумностью и продуманностью всего пещерного сооружения. На полу, на скамье, на «кровати» – охапки зеленой травы, а над ложем висит «Мадонна» Рафаэля. Виктор – христианин; не курит, не гуляет; читает, да пишет. На мой вопрос: «О чем пишете?» Виктор ответил: «Я – реалист, сами видите. Наша действительность заставила меня возвратиться к пещерному образу жизни, чтобы хоть как-то от этой гнусной действительности отстраниться. Правда, сам я пока не промышляю с дубинкой, но на действительность нашу смотреть бывает противно. Потому и стремлюсь правдиво ее описывать теми мрачными красками, в каких она сама перед нами предстает. Чтобы читающий, по крайней мере, перестал бы восхищаться ею и не распевал бездумно: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек».

Тут я на него и ополчился. «Видимость действительности может отображать и зеркало. И человек, правдиво описывающий картины происходящих событий в нашей жизни, пользуется свойствами неодушевленного зеркала. Считается достоинством писателя-реалиста, когда он правдиво описывает лживое, развратное, преступное, безбожное. Его похваляют за талантливое, правдивое изображение действительности... Такая похвала реалисту скорее означает саван, выдаваемый ему как уже признанному мертвецу.

Надо не описывать правдиво реальную нечисть мира, лежащего во зле, а говорить об ужасе суетливой греховной жизни в нечисти, писать о радости осмысленной жизни в праведности, чтобы читающий отвращался от нечисти и устремлялся к праведности.

Правда требуется от всякого человека и, конечно, в первую очередь от писателя, который сам прежде всего должен быть исполнен правды, но не правды мира сего, а правды Божьей, то есть праведности жизни по-Божьи.

Господь, призвавший человека к жизни, определил вечною Правдою Своего Божества и жизнь человека по этой Божьей правде – жить праведно, жить свято.

Когда же человек послушал заманчивое предложение диавольское – самим стать, как боги, – и в гордыне своей восхотел сего, то и отпал от правды жизни в общении с Богом; по суду Божию, был изгнан из рая, начал жить уже по-своему – ложной, греховной жизнью.

Правда жизни людей, обитающих в мире природном, свидетельствуется их праведностью. Люди, живущие греховной жизнью, ввергли мир –вследствие характера своего обитания – во зло, а потому и правда в жизни самих грешников обращается в ложь. Ведь самый характер их образа жизни – по причине отступления грешников от правды Божьей –является ложным. «Они прелюбодействуют и ходят во лжи, поддерживают руки злодеев» (Иер. 23:14); «Ложь говорит каждый своему ближнему; уста льстивы говорят от сердца притворного» (Пс. 11:3); «Зло называют добром, и добро – злом, тьму почитают светом, и свет–тьмою, горькое почитают сладким, и сладкое –горьким!» (Ис. 5:20). Словом, какая уж тут правда жизни!

Только с пришествием в мир Христа – Бога Правды (ср. Ис. 30:18) стала возможна для человека жизнь по правде Божьей, чрез веру во Христа Спасителя и приносимое ему покаяние в содеянных грехах. Господь, прощая человеку грехи, помогает ему Своею благодатью и жить по заповедям, и совершенствоваться так, как совершен Отец Небесный,

Бог праведен. И человек, творящий в жизни заповеданную Богом правду – исполняющий заповеди Христовы– возрождается от Него и живет праведно, уподобляясь явившемуся на землю Самому Богу во плоти– Праведнику Иисусу Христу.

Потому-то нам и заповедано: «Правды, правды ищи, дабы ты был жив» (Втор. 16:20); «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его» (Мф. 6:33). Все остальное, потребное для жизни земной, тогда нам приложится.

– То, что я услышал от вас, – сказал Виктор, – идеал для человека, а я в духовном развитии пока пребываю на уровне пещерного обитателя. Как, по вашему мнению, подняться мне на уровень более высокий, нежели пещерный?

– Читать Евангелие, – посоветовал я, – и жить по нему, жить христианской жизнью. Ведь христиане– не фантазеры, а подлинные реалисты мира непреходящего, действительного мира – горнего, небесного, мира в вечном бытии Божьем. И потому, живя на земле, христиане должны ко всему относиться с позиции вечности, на все смотреть глазами любви, глазами Божьими. И во свете Божьем смотреть на бытие здешнее, временное и преходящее. Ибо все мы в этой жизни «странники и пришельцы на земле» (Евр. 11:13), не имеющие здесь постоянного града, ищем будущего горнего, святого Иерусалима, в который не войдет «ничто нечистое и никто, преданный мерзости и лжи» (Отк. 21:27). Об этом мы и молимся: «Сподоби, Господи, войти во святой твой град!"».

Виктор был доволен своим жильем. «Никто мне теперь не мешает, – говорил он, – ни читать, ни писать. И за квартиру никому платить не надо. В баню я не хожу, купаюсь в речушке. И воду для питья и варева из нее ношу. На таганке в прихожке варю крупяные супы с картошкой и кашицу. Топливом служат сучья из леса, щепки, куски дерева, словом, – все горючее, даже лепешки навозные беру».

Холода заставили Виктора перебраться под крышу к своему приятелю. А весною, как стало пригревать солнце, он опять возвратился в свою пещерку.

Примеру Виктора нашлись подражатели. И с весны 1952 г. шесть интеллигентов вкопались в тот же холм. «Пещерниками» называли их местные сельчане. Один москвич, приехавший навестить свою маму, здесь живущую, сфотографировал ландшафт холма с пещерными жилищами бессрочных здешних поселенцев.

Нам неведомо, что послужило причиной, но... прибывший откуда-то бульдозер уничтожил за день все то, что раньше было здесь жильем».

Село Абан. Красноярский край. 1951 г.

Летним июльским днем к Акилине (у которой на квартире стоял ссыльный белорусский писатель и педагог Александр Осипович, мой старый товарищ по педагогический работе) привезли из краевой онкологической больницы г. Красноярска умирающую отрака брюшины дочь Анну⁷⁶.

Утром следующего дня Александр Осипович повстречал меня на улице и пожаловался, что почти всю минувшую ночь не спал из-за причитаний хозяйки, оплакивавшей свою больную, еле живую дочь, которую вчера привезли из города «умирать в семье» (так хозяйке будто бы сказал сопровождавший больную фельдшер). В заключение он сказал мне:

– Ты бы зашел, надо помочь. Четверо детишек: старшей лет девять, а малышу еще и трех нет. Жалко.

Я обещал зайти вечерком, после того как просмотрю поступившие с больной документы.

Дома я прочел обстоятельно выписку из истории болезни Анны. В ней приведены данные проведенных обследований и лечения: данные двукратной биопсии, нескольких рентгеноскопий и рентгенограмм и данные различных лабораторных исследований. Диагноз при выписке: рак брюшины с выраженными метастазами в желудке и правом легком. Выписывается для пребывания в семье. Лечение рекомендуется симптоматическое (при болях – наркотики).

На закате солнца я уже расспрашивал больную Анну 32 лет. Анна – бледная и худая, словно живая мумия– прикрытая байковым одеялом, лежит на топчане, в прихожке у окна. В области живота видится величиною с детскую головку бугор, будто арбуз положен под одеяло. Анна молча поглаживает головку младшего сыночка, стоящего около нее... Время от времени вздыхает и всхлипывает... и смахивает ладонью очередную слезинку, а слезы так и текут у нее по пергаментному, с кулачок, личику...

После смерти мужа, почти три года назад, Анна продолжала еще около двух лет работать в колхозе. Потом стало «ныть в нутре». Поначалу думала, что надорвалась на тяжелой работе; ходила в амбулаторию, даже лежала здесь, в районной больнице. Легче не стало. Прямо из больницы была направлена в краевую онкологическую больницу Красноярска. Там находилась около четырех месяцев. «Чем только не лечили! А мне все становилось хуже и хуже... И вот теперь возвращена домой».

Мать Анны пришла со двора, когда с расспросом больной уже было покончено. Вошла в прихожкуАкилина и сразу запричитала:

– Вот она, недужная моя доченька! Смотри на деток-то, пожалей...

И с громким плачем бух в ноги:

– Помоги, ради Христа!.. Помоги, ради Христа!.. На плач вышли из внутренней комнаты дети (удаленные туда на время моего расспроса их больной мамы), и, еще не понимая в чем дело, все вдруг заплакали, заорали... Только сама больная по-прежнему плакала беззвучно...

В этой атмосфере разноголосого плача не удержался от слез и я. Склонился к Акилине, чтобы поднять ее с колен, и сказал:

– Встань! Что я могу?! Тут может помочь только Господь! Один Бог! Вот ты и проси Бога-то...

– Помоги, ради Христа... – она опять заголосила. Мне сказали: ты можешь... попроси Бога за нас, грешных-то.

В последующие три недели по утрам приходил навещать больную Анну. Из маленького флакона (из-под пенициллина) накапывал в рюмочку всего несколько капель какой-то бесцветной жидкости, затем доливал в рюмку простой колодезной воды и давал больной выпить. Это проделал 7 или 10 раз. Первые три дня – ежедневно, а затем через несколько дней.

Уже через неделю Анна стала вставать с постели. А к концу третьей недели она самостоятельно, при общей радости в семье, приготовила жареную картошку и угощала ею нас с Александром Осиповичем.

Февраль 1952 г. Зима тогда стояла снежная (до окон) и холодная – до –56°. Сугробы от домов местами начинались на уровне крыш и сглаживались только к самой середине сельских улиц – на их проезжей части.

Иду как-то, закутавши голову во все то теплое, что только было у меня тогда (шапка-ушанка, кашне, полотенце). И вижу сквозь замерзшие очки, как навстречу мне крупной рысью приближается черная лощадь, запряженная в сани. А в санях стоит во весь рост какая-то в овчинном полушубке женщина и понукает, с гиканьем, лошадь. Я отошел в сторону от проезжей части и остановился, ожидая, когда проедет санный поезд.

Тпр-р-ру... – раздалось, и санки остановились неподалеку от меня. Краснощекая женщина в валенках, в желтом полушубке и теплых шароварах легко спрыгнула с саней и, подбежав ко мне, уткнулась передо мной головою прямо в сугроб:

– Узнаете? Я – Анна, которую вы вылечили когда-то. По вашему совету я теперь всегда стараюсь молиться: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную!». Спасибо вам, – и до свидания!

В ответ я молча кивнул головой. Анна поднялась, быстро вскочила в сани и, стоя в них, вновь рысью пустила лошадь. Я с минуту смотрел вслед мчавшимся от меня санкам, потом повернулся и, иззябший, побрел дальше стараясь поскорее добраться до тепла под крышей...

В течение проводимого курса лечения я приходил к Анне, садился на табурет рядом с ее кроватью и, давая ей святой водички, объяснял, что это лекарство, хотя оно и безвкусное и на вид белое. Осматривать я ее не стал, ничего не прощупывал, а больше рассказывал ей о Господе нашем Иисусе Христе, о любви Господа ко всякой твари, о том, как надо жить человеку на свете, как молиться. Много говорил о короткой молитве «Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешную!». Советовал ее читать всем домашним. «Молитесь Богу, Бог все может», – повторял я им всякий раз. Они, надо сказать, внимательно слушали.

Нам известно, что без воли Божией ничего не бывает. И если воля Божия определяет грешника даже к смерти в такой-то час (дабы пресечь дальнейшее умножение им греха), то и при этом воля Божия не прекращает по отношению к нему своего спасительного действования. Любовь Бога использует все возможности, чтобы отвести человека от погибели, чтобы спасти его. Бог хочет (по слову, сказанному чрез пророка Иезекииля) не смерти грешника, но его спасения для жизни вечной. Бог хочет – и подолгу и терпеливо ждет, – чтобы каждый грешник оставил греховный путь жизни и стал на путь жизни праведной. Ведь Бог любит все существующее и наипаче любит человека, в котором напечатлел Свой образ. Бог хочет, чтобы грешник не только обратился от греха, но и жив был, то есть был деятелен в жизни добродетельной. «Живу Я, говорит Господь Бог: не хочу смерти грешника, но чтобы грешник обратился от пути своего и жив был» (Иез. 33:11).

Наша молитва о болящем, движимая состраданием к нему, по сути дела, есть молитва к Богу об изменении действующей на больном Его святой воли. Господь попускает человеку утраты, болезни, скорби, так как ими утесняется широта своевольной жизни человека и тогда он вынужденно смиряется в бессилии преодолеть их собственным «я». Имея всегда благую волю обо всем сотворенном, Господь промыслительно направляет человека к той смиренной позиции, на которой он будет способен принять спасительный дар Христов – радость жизни вечной в единении с Ним. Вот почему порою Промысл Божий – провидящий продолжающееся пребывание больного в ожесточении и гордыне – делает в отношении больного бездейственными самые искусные врачебные методы и средства лечения; да и молитвы о таком больном Господь как бы не слышит⁷⁷.

Господь ждет от человека оставление греха – ждет от него покаяния; Господь ожидает, когда он займет смиренную позицию в жизни и станет просить у Него помилования и спасения.

Изменение воли Божией, явно засвидетельствованное в исцелении болящих, происходит либо вследствие покаянной веры самого больного во Христа Спасителя,либо вследствие веры ближних, движимых любовью к болящему и ходатайствующих пред Богом об исцелении больного (ср. Мф. 8:8; 15:28; Мк. 2:3–5).

Надлежит, однако, вспомнить, что много было прокаженных в Израиле при пророке Елисее, и ни один из них не очистился, кроме НееманаСириянина (Лк. 4:27). Сам Спаситель, посетив город Назарет, дивился неверию его жителей и не мог совершить там никакого чуда (Мк. 6:5–6). Нам неведомо, кого именно и когда воля Божия определяет на перенесение неисцелимой болезни и последующую смерть. Христиане веруют во всемогущество Бога, Спасителя нашего. Невозможное человекам возможно Богу (Лк. 18:27). И тогда, то есть при наличии веры в Бога, мое сострадательное участие в положении больного (а значит, и моя любовь к больному) делает действенной мою молитву о нем пред Богом. Но молитва без поста тяжела бывает и приземиста. Пост ослабляет узы, коими плоть покоряет и прикрепляет к себе дух; посему во время поста духу удобнее возвышаться горе в молитве. Молитва без поста – удел совершенных⁷⁸, всецело покоривших своему духу плоть свою, то есть распявших плоть со страстями и похотями (Гал. 5:24). Нам же, грешным, чтобы возносить дух горе, чтобы молиться духом, надлежит усилием воли обуздывать притязания плоти, смирять свою плоть постом и подвигами телесными (коленопреклонениями на молитве, бодрствованиями, посещениями больных, трудами для ближних, паломничеством и т. п.), дабы она не чинила препятствий нашей молитве и благочестивым занятиям. Нет такой крепости, которая не сокрушилась бы от молитвы и поста верующего христианина: все возможно верующему (Мк. 9:23).

В Евангелии мы имеем ряд указаний, в которых прямо раскрывается связь недугов телесных и духовных с действием сатаны (например: «сию же дочь Авраамову, которую связал сатана» – Лк. 13:16; «Вошел же сатана в Иуду» – Лк. 22:3; ср. Ин. 13:27; «Для чего ты допустил сатане вложить в сердце твое мысль солгать Духу Святому?» – Деян. 5:3)⁷⁹. Можно допустить, что бесы очеловечиваются человеческими страстями и похотями, которые они сами же разжигают, и таким образом получается известное взаимное развращение.

Начальником каждой страсти является бес. Когда человек страстно вожделеет своим сердцем чего-то греховного, он, тем самым, привлекает беса в свое сердце. Завладевшая человеком страсть (будь то самость, пьянство, плотская похоть и подобное) делает его одержимым бесом. Человек сосуществует с демоном, в буквальном смысле. Обыкновенно одержимый говорит и ведет себя внешне вполне нормально. Его одержимость выявляется – в различной степени явности – при контактировании со священными предметами и с лицами смиренными, благочестивыми, любящими. Наибольшую нетерпимость одержимые проявляют при посещениях храма, во время молитвы, при чтении Священного Писания и при причащении Тела и Крови Христовой...

Уклоняясь здесь от дальнейшего рассмотрения одержимости как тягчайшего состояния человеческой личности, утратившей владычество над собою и оказавшейся через страсть в порабощении демону, заметим только значительность поста и молитвы в деле освобождения человека от бесовщины. «Сей род,–говорит Спаситель, – изгоняется только молитвою и постом» (Мф. 17:21; ср. Мк. 9:29)⁸⁰.

В странническом шествовании по стопам Христовым, по узкому пути исполнения заповедей Божиих просто недопустимы домогательства обильных яств, удобств житейских и плотского покоя. Надо мириться с дорожными неудобствами и невзгодами на пути в обители Отца Небесного. Кто не хочет добровольно нести подвиги, сопряженные с шествованием по узкому пути христианской жизни (скорби, труды, лишения, посты, бдения, болезни...), того Промысл Божий подвергает невольным скорбям⁸¹.

Теперь перейдем к случаю с Анной.

Будучи здоровой женщиной, Анна легко и умело справлялась со всеми крестьянскими работами в колхозе и дома. Работа, что называется, горела в ее руках, и Анна самодовольно жила по-скотски: не молясь, не постясь, ни о чем, кроме личной выгоды и наслаждений в жизни, не помышляя. Она отворачивалась от нуждающихся, от бедствующих. Она с презрением относилась к слабым и к неудачникам в жизни. Ей всюду и всегда везло; ей все удавалось и все доставалось легко.

Господь, однако, пресек такую жизнь Анны: умирает муж, и она сама заболевает. Обнаружилась неизлечимая болезнь – рак.

И вот она лежит дома, уже при смерти... Такой мы ее и увидели впервые.

Какое утешение можно было дать болящей и ее семье? Чтобы утешать – надо любить тех, кого мы призваны утешать. Страждущая душа почувствует утешение от того, кто своею пламенною любовью согреет ее оледеневшее в жестокости и самости сердце и заставит это сердце стучать в груди уже не ударами самодовольного, никого не признающего в своей особности яканья, а смиренными ударами в двери милосердия Божия. Ведь и больной и бедный, когда они душой вдали от Бога пребывают, не свободны бывают от самости: один может гордиться струпьями и язвами своими, другой – даже лохмотьями своими. Но гордыня человеческая не может развиваться беспредельно: смерть и видение смерти полагают предел⁸².

«Я, Я Сам – Утешитель ваш, – говорит Господь чрез пророка Исаию (Ис. 51:12). – Скажите робким душею: будьте тверды, не бойтесь; вот Бог ваш... Он придет и спасет вас» (Ис. 35:4).

Спаситель Утешителем называет Дух истины, Дух Святой (ср. Ин. 14:16–17:26; 15:26; 16:7:13); и Спаситель же говорит: «Когда же приидет Он, Дух истины, то наставит вас на всякую истину» (Ин. 16:13).

«Утешайте, утешайте народ Мой» (Ис. 40:1).

Моя конкретная задача в отношении больной заключалась в том, чтобы принести ей утешение чрез наставление на истину христианской жизни, чрез приведение ее к Источнику всяческого утешения – к Спасителю Христу; а первый шаг в этом направлении– покаяние и вера, которые надлежало возбудить в больной (что мною и делалось впоследствии).

По чувству сострадания к недужным, страждущим (в том числе и пьяницам) и болящим, я имею обыкновение молиться за тех из них, с кем доведется мне повстречаться. Вероятно, по этому же чувству я все равно стал бы молиться и за болящую Анну. Однако когда мне в уши прозвучала слезная просьба матери больной: «Помоги, ради Христа!..» – я воспринял эту просьбу в качестве обязательной для исполнения. И, по вере просящих, стал сам умолять Господа об исцелении Анны.

Далее – практическое осуществление того, что предлагала сама жизнь. У больной – формирование покаянного настроения и личной покаянной молитвы; я же приступил к усиленной молитве при полном воздержании от пищи и пития до захода солнца и, таким образом, ходатайствовал пред Богом об исцелении от болезни во славу Его.

Вот в чем заключалось мое молитвенное правило. После полного зачала, я обычно своими словами обращаюсь к Богу с молитвою (например: «Господи! Помилуй рабу Твою Анну и исцели ее от болезни смертной во славу Твою. – Все возможно Тебе, Господи!»), а затем сразу же приступаю к чтению Евангелия.

Читая Евангелие, я стремлюсь своим сознанием войти в жизнь Спасителя на земле и мысленно следовать за Ним. Внимаю и вразумляюсь словами Его; молюсь с теми, кто некогда умолял Его о помиловании, об исцелении, о спасении. Ходя во свете Любви Христовой, что излучается от всех слов и дел Его, я просвещаюсь, и освящаюсь, и склоняюсь благоговейно ниц пред величеством Его спасительной Любви, что зримо Он запечатлел Своею смертью на Кресте.

После прочтения каждой евангельской главы мною прочитывается молитва Иисусова: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного!». Читая эту краткую молитву, я исповедую мою веру в Господа нашего Иисуса Христа, Сына Божия, и смиренно прошу у Него помилования. Затем здесь же (после прочтения каждой главы Евангелия) мною прочитывается молитва Господня «Отче наш». Читая «Отче наш», я всецело вверяю себя и свою просьбу воле Божией: «да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли».

Окончив таким образом чтение Евангелия, одного евангелиста, я опять умоляю Бога своими словами об исцелении болящей.

«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, многогрешного раба Твоего, и рабу Твою Анну и, укрепив веру ее, исцели от болезни ее, во славу Твою.

Боже, Отче! Воля Твоя – благая, желанная и совершенная – определила ей впасть в тяжкую болезнь... Но, Господи мой, Господи! Как для меня помыслить нетрудно, как легко мне произнести слова молитвы пред Тобою об исцелении ее – так Тебе, Всемогущему и Милостивому Богу нашему, все и всегда суть возможно...

Да будет же Твоя святая воля, Господи, помиловать рабу Твою Анну: прости грехи ее прошлые и исцели тело и душу ее, во славу Твою! Аминь».

Затем прочитываю заключительное «Отче наш» и завершаю возгласом: «Молитвами всех святых и Богородицы, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, многогрешного раба Твоего, и рабу Твою Анну, во славу Твою! Аминь».

«И пришли к Нему с расслабленным, которого несли четверо; и, не имея возможности приблизиться к Нему за многолюдством, раскрыли кровлю дома, где Он находился, и, прокопав ее, спустили постель, на которой лежал расслабленный. Иисус, видя веру их, говорит расслабленному: чадо! прощаются тебе грехи твои... Тебе говорю: встань, возьми постель твою и иди в дом твой» (Мк. 2:3–5:11).

Итак, сострадание к страждущему побуждает их ради страждущего идти на подвиги веры пред Христом Спасителем; и эта вера в Бога, сопровождаемая любовью к страждущему, творит невозможное человекам, а возможное одному Богу – исцеление расслабленного.

Пост Моисея – за невоздержание израильтян.

Страдания святых – за нашу изнеженность; их посты и лишения – за наше невоздержание и роскошь; их молитвы горячие – за нас, ленивых в молитве.

Пост Господа нашего Иисуса Христа – за наше невоздержание. Простертие Его рук на Кресте – за наше простертое рук к запрещенному древу и ко всему запрещенному заповедями Божиими.

Вменяемость наших молитв за других – в оправдание тех, за кого молимся; вменяемость наших подвигов и добродетелей за других (например, молитвы и милостыни) – за умерших и живых⁸³.

Смерть Сталина застала меня здесь, в Абане. Помню траурный митинг в райздравотделе. Выступала главный врач. Она так разрыдалась, что на выручку пришла ее сестра (врач-рентгенолог), но и та к концу выступления расплакалась...

Стоял я у входной двери у притолки и думал: какой же балдеж заполонил сердца россиян, плачущих о герое кровожадности, который, несомненно, превзошел всех бывших за всю прошлую историю убийц, разрушителей и осквернителей святынь христианских.

Россияне, отвергшие Бога, отошедшие от Церкви, не защитившие Царя – Помазанника Божия, оказались достойны таких правителей! И вот ныне россияне искренно плачут! Значит, еще не будет покончено с «советским» образом жизни, которым (его ложью, развратом, безбожием) подготавливается вступление в свои свирепые права самого антихриста.

Разумеется, даже мысли такие страшны тем, кто плачет об одном, покинувшем их предтече антихристове.

Через двенадцать дней после траурного митинга меня арестовали и вывезли в Красноярск.

Когда я просидел 12 лет, поначалу мне «шили» террор (как знающему принципы действия атомной энергии), потом, после расстрела Берии, «остановились» на «антисоветской агитации» ...

<+ «Руководитель какой-то атомной банды, которая решила сбросить атомную бомбу на Кремль». Это сейчас звучит как анекдот, но знайте, что тогда это было самым серьезным обвинением. Начальник следственного отдела меня допрашивает: «Признавайся,гад, кто у тебя сообщники? Нам известно, что ты еще в 1947 г. (а это – 1953 г.) этим занимался». Я говорю: «Да нет. Во-первых, я над Кремлем никогда никакую бомбу не могу бросить, потому что я – христианин, а там древнейшие святыни наши, как же я буду бросать. Как христианин я даже муху не могу убить, а стараюсь только ее отогнать, а там же – люди».

И вот в Унженском лагере со мной был такой случай. Там была вольнонаемная врач, муж у нее – какой-то крупный чекист в лагере, заместитель по по-литотделу, крупный партийный работник, какой-то там полковник, КГБ, конечно. Ему досталась секретно выпущенная книга для специалистов по атомной энергии. А он не мог в ней разобраться. Его жена, зная меня, сказала ему, что есть в лагере заключенный, у которого голова какая-то особенная. И они мне дали книгу, чтобы я прочитал и пересказал ее доходчиво. Врач мне передала, что муж ее хочет встретиться со мной – сам придет ко мне, чтобы я пересказал содержание книги понятным языком. Они пришли вдвоем, закрыли мы комнату, и я им рассказал суть этой атомной энергии.

В Свердловске – это бывший Екатеринбург – в пересыльной тюрьме скопилось человек двести – 194, если быть точным. Братия самая разнокалиберная. Были там какие-то блатняки, но их немного, как всегда, главари, главным образом. Кандидаты наук, инженеры, врачи, в общем, интеллигенция. Пока ехали дорогой, я сказал, что читал интересную книжку недавно. Ребята: «Михаил Васильевич, расскажите нам». Я встал в камере у самой «кафедры». Кафедра какая? Вот дверь, в ней кормушка, которая открывается, когда нам что-то выдают. Там глазок над нею, в него надзиратели смотрят, что мы делаем. Каждые два часа они меняются. Тут же параша, вот эта «кафедра». Я встал здесь, передо мной трехэтажные нары и стал говорить о содержании книги по атомной энергии. Говорил час или немножко с хвостиком об этой атомной энергии, почему она имеет такую разрушительную силу. Со школьных и институтских лет у меня остались в голове эти структурные формулы. Я хорошо представляю себе атомное ядро, как оно устроено, что такое атомный вес, таблицу Менделеева я достаточно хорошо знал, по крайней мере, в то время.

Я говорил. Форточка за спиной открывалась и закрывалась, я на нее не обращал внимания. Но, видимо, где-то было записано в моем кондуите, что это специалист по атомной энергии +>⁸⁴.

Тогда начались уже «открытые» судебные разбирательства– в присутствии работников МВД, КГБ и других «избранных» людей. Когда председательствующий на суде зачитывал вынесенный мне приговор, какой-то пожилой человек громко и торопливо выпалил: «Судьи! Что вы делаете? Даете 10 лет человеку. За что? Вы сами-то ведь знаете, что ваш подсудимый очень порядочный человек! Ах, судьи!».

Председательствующий: «Не нарушайте процесса судопроизводства, гражданин! Выведите его!».

И охранники, взявши под руки нарушителя, стали выводить его из зала суда. Он же все кричал: «Судьи! Опомнитесь! Что вы делаете? Опомнитесь!».

Следователь пытался «шить» дело – организацию террористического акта с покушением на правительство (сбросить атомную бомбу на Кремль). После очередного допроса, чтобы сломить меня, следователь отправил в карцер на 5 суток. Когда вызвали на допрос, одет я был легко, в гимнастерке, так как не предполагал такого результата.

Помещение, куда меня втолкнули, было небольшое. В полу дыры с куриное яйцо и снизу дует вентилятор, внизу холодильная установка. Облили стены камеры из шланга водой, которая быстро превратилась в лед. Стены были покрыты ледяной корой. Топчан – из досок-горбылей со щелями, снизу дует холодный ветер. Чтобы не замерзнуть, я стал ходить, но не по кругу (чтобы не закружилась голова), а «восьмеркой»–8. Через определенное время делал остановки, руки сзади, пальцами прикладывал к стене, все время в том же месте, так что в местах прикосновения пальцев лед растаял, и пальцы всегда соприкасались с деревом стенки (дырочки от пальцев).

И все время, непрестанно читал Иисусову молитву.

В карцере полагалось в сутки 1 пайка хлеба (200 гр.) и кружка кипятка, вечером – кружка кипятка без хлеба.

На второй день ночью охранник-солдат открыл «волчок» и спросил: «За что тебя, мужик?». Я ему рассказал, а он ответил: «А нам сказали, что ты стулом на следователя замахнулся».

Окно закрылось. Через некоторое время солдат передаёт мне миску супа, я говорю: «Мне не положено».

А он: «Ешь мужик, тебе все положено». И так продолжалось все оставшиеся дни.

Такие карцеры никто не выдерживал, самые крепкие заключенные выдерживали 1–2 суток.

Через 5 дней следователь и другие сотрудники стояли перед камерой, ожидая моего выхода.

Я вышел и вынес все 5 паек хлеба (от первой я отщипнул кусочек в 1–й день) на тарелке.

Никто этого не ожидал. На следующем допросе следователь вынужден был пересмотреть статью: и вместо террора (расстрел или 25 лет) дали 10 лет. И далее он добавил: «Первый случай в моей практике, я выхожу к начальству, чтобы изменили статью».

А у меня даже насморка после этого не было, но зато в течение 2-х недель я не мог согреться, так во мне все перемерзло, даже ночью просыпался, вздрагивая от холода⁸⁵.

«Когда мне было десять лет, отец звал меня «профессором». Но вот, видите, я до сих пор не профессор. И что? Я знаю, тут – другое. Я за это всегда благодарю Бога, и всегда буду благодарить. Если что-то мне нужно, жизнеспасительно, – а я болван по натуре, ничего не умею, ничего не знаю, не просвещенный, не ученый – но я знаю Того, в Ком источник всякой мудрости, благодатной мудрости, исходящей свыше, я только говорю Ему: «Господи, вразуми меня, руководи мной, если Тебе угодно – вот, пожалуйста». И тогда я начинаю говорить то, что еще пять минут я не знал, с какого края начать. Это не сказки.

Меня прислали на тринадцатом или на четырнадцатом году лагерных похождений в каторжный лагерь–последнее мое местопребывание в лагерях. Сижу я в карцере. Ну, трехнедельный карантин, чтоб проверить, с чем я пришел на новое место. Может быть, заразу какую-нибудь принес. Прошло дней семь, обход делается. Спрашивают нас – врач или фельдшер – кто на что жалуется. И, между прочим, говорят: «У нас несчастье какое в лагере – брюшной тиф». Шесть человек врачей, майор медицинской службы – начальник санчасти, бывшие в лагере, – никто не был знаком с эпидемиологией, с эпидемиями, не знал специфики брюшняка. Посадили меня за Библию, я молюсь всегда, слава Богу, и я стал молиться, как быть в этой ситуации? И ответ был такой: «Ты – иди и говори». И я говорю врачам: «Я могу сказать». Прошло после этого два часа, приходит начальник санчасти, тот самый военный еще с одним врачом посмотреть на этого типа, который вызвался говорить о болезни. Посмотрели и спрашивают: «А вы можете?» (Вздохнули). Я уже теперь тверд; у меня нет никакого сомнения, когда я знаю, что есть благословение Божие. «Могу». Тогда мне начальник санчасти и говорит: «Сегодня на закате солнца (а это было летнее время) будет демонстрироваться фильм. Перед началом фильма тогда вы уж, пожалуйста, хоть десять минут, скажите об этом брюшняке, как остерегаться, что предпринимать, как быть». Говорю: «Пусть за мной кто-то придет, потому что я же не знаю, когда это будет». «Хорошо». Перед демонстрацией фильма за мной пришли. Я поднимаюсь на подмостки, где уже натянуто полотно экрана, и начинаю говорить. Присутствуют тут же шесть человек врачей и с ними начальник санчасти. Я говорю минут тридцать пять. Потом даже отвечал на какие-то вопросы. Когда все закончилось, начальник санчасти говорит: «Знаете что, зайдемте в стационар. Сейчас вы возьмете какого-нибудь санитара и пойдете из карцера сюда. Тут я отведу вам место, где вы будете находиться». И по пути он мне говорит: «Вот видите, какое несчастье, а у нас нет эпидемиологической лаборатории. Слушайте, вы могли бы организовать?».

– Конечно, – говорю.

– Что вам нужно для этого? Я завтра поеду в управление каторжных лагерей и оттуда привезу все, что вам нужно.

– Что нужно? И я, как будто десять или двадцать лет находился на этом посту, отвечаю ему: «Агар-агар, термостат...». Он все записал. И тут же говорит: «Мы уже третий год существуем, а у нас даже клинической лаборатории нет. Потому что никто из врачей не может ее вести. Вы могли бы?».

– Конечно.

– Так у меня в лагере есть все эти микроскопы, пробирки и все, что нужно, есть.

– Слава Богу, – говорю.

– Вы знаете что, вы здесь размещайтесь, идите к санитарам, заберите вещи, вот тут в этой палате и живите. А где вы будете размещать лабораторию?

– Говорю: «Где у вас есть свободное помещение, изолированное совершенно, там и организуем свою эпидемстанцию».

С этого дня я официально стал числиться «врачом-эпидемиологом» и «заведующим клинической лабораторией». И в скобках могу заметить, что после окончания срока – я освобождался из этого лагеря – мне дали прекрасную рекомендацию. Написали, что я выполнял и то-то, и то-то, и, кроме того, было записано: «врач-бактериолог» и «заведующий клинической лабораторией». Слышите! Вот перед Богом говорю, что я ни одного шага не делал ни в один медицинский институт, ни в одну медицинскую школу. Слышите! Но я знаю Того, кто знает все. Если Он мне даст по благодати для того, чтобы это было жизнеспасительно, – для меня ли или для кого-то – вот тогда Господь дает знание. Такое знание, что никогда никто из тех, кто учился в институтах, академиях, с этими знаниями спорить не будет.

Я приведу еще одно доказательство в таком же духе. Речь пойдет о раке. Специалистов по этой болезни в лагере, где я находился, не было. К тому времени ко мне здесь относились уже с уважением: врачи обращаются с вопросами, я им отвечаю. Шесть человек врачей – толковых, один был фтизиатр, специалист по чахотке. Начальник санчасти сетовал, что люди болеют раком, а ни одного специалиста по этой болезни нет. Был один профессор, знаток онкологии, но он брезгливо относился к делу просвещения здесь, в лагере: «Что я вам, вроде, как дуракам, буду говорить, все равно ничего не поймете». И начальник напрямую мне предложил: «Не могли бы вы сказать на эту тему?». Он уже знал наши способности и источник нашего знания. Я говорю: «Если что –давайте, только нужно как-то это организовать». Он: «Я все сделаю. Со всего лагеря – а там 20 отделений–съедутся врачи, и вы сделаете перед ними доклад». «Хорошо», – отвечаю.

Доклад сделан. Отвечаю на вопросы. Задает и наш профессор свой вопрос: «У меня, может быть, не совсем корректный вопрос к вам. Каким образом вы пользовались той литературой, которая вышла за последнее время по онкологии, в то время когда вы были не на свободе?». Выходит, я цитировал какие-то книги или ссылался на каких-то авторов в своей лекции. Я в душе-то только возблагодарил Бога, но мог ли я им сказать, каким источником я пользовался? «Ну, знаете, – говорю, – это не касается существа доклада, а если есть вопросы по докладу, я еще буду отвечать». Я ушел от ответа, а что мне оставалось делать? (Улыбается)⁸⁷.

И сегодня, особенно вам, молодым, я говорю твёрдо и ясно из собственного опыта: «Читайте Евангелие, вчитывайтесь в Евангельский лик Христа Спасителя, еще более прочно учите наизусть, болваны, тексты евангельские, потому что они на всю жизнь пригодятся». Источник мудрости – слово Вышняго. Евангелие–вершина Библии. Сам Христос говорит. Как у митрополита Вениамина Федченкова читаем: «Христос сказал, – какие вопросы?». Чего вы еще мудрите: «А может ли это быть?». Да гадость такая, несмышленыш, кто ты такой? Пигмей. Тебе ли сомневаться, тебе ли задавать вопросы нелепые: «Было или не было, а как могло такое быть?». А как, скажите, можно пятью хлебушками накормить пять тысяч? Только безумие, только невежество человеческое может задавать такой глупый вопрос. Против фактов не попрешь. «Факты–вещь упрямая». Академик Иван Петрович Павлов– христианин до конца жизни – говорил: «Факты – вещь упрямая». Видите, сейчас экстрасенсы тоже исцеляют, и эти люди, не верящие в Евангельский текст, говорят: «Ваш Христос, Он, видимо, был таким, как эти экстрасенсы. Кого коснется рукой, тот исцеляется». Слышите, какая мерзость? Это опять вроде как «сила Веельзевулова» действует. Опять никак не могут принять этой Божественности, им страшно. Признать Божественность – значит, нужно самим как-то на колени встать перед этой Божественностью, а им не хочется, потому что дьявольщина, гордыня не любит кланяться.

Поэтому главное условие – смирение. Через смирение обретается благодать. А благодать учит нас, наставляет: когда, кому, что и о чем говорить. Это какая радость, и думать-то не надо! Как хорошо! Прямо хорошо, Михаил, а?! Ну, прямо отлично.

Но только подумаешь: «Господи, Господи! Ну, а если я что-то знаю сам по себе»?! И тогда Господь уже не дает мне. «Ах, ты надеешься на себя, ну пользуйся своим знанием». И тогда я оказываюсь по-настоящему невеждой. А когда я со смирением говорю: «Господи, да ничего я не знаю, я болван непросвещенный, если Ты соблаговолишь быть со мной – будь при устах моих». Тогда все Господь дает. Но опять... со смирением. Если я чуть-чуть вот так, то от меня это сразу отпадает, и я, действительно, являю перед вами образец болвана. Сами подумайте, могу ли я вот это в воспоминаниях подчеркнуть? Нет!⁸⁸ Потому что никто бы не поверил. Сказал бы: «Ну, шарлатан». Но, позвольте, если хотите, у меня же документы есть, в конце концов.⁸⁹ В условиях лагерных, когда «борьба за существование» была такая острая, что меня бы пинком выгнали, ни одного дня бы не дали просуществовать, если бы я в чем-то не соответствовал, был не тем, за кого они меня приняли. А тут как раз другое. Такое, что вот так!».

Все эти дипломированные врачи, кандидаты наук, они вынуждены были признавать это, потому что та мудрость, которую нам дает Господь, она всегда будет выше той мудрости, которую мы черпаем где-то в наших институтах и академиях.

Приведем здесь несколько выписок из писем к отцу Михаилу с упоминанием о его врачебной деятельности⁹⁰:

«Многоуважаемый Михаил Васильевич!

Шлю вам искренний, братский привет с пожеланием благополучия и добра. Надеюсь скоро быть у Вас на рентгене...

С глубоким почтением иерей Василий».

* * *

«Уважаемый Михаил Васильевич! Обращаюсь к Вам с большой просьбой. Выручайте меня! Мне сегодня предложили выступить с беседой по радио (на объекте) на тему: «Первая помощь пострадавшему при поражении электротоком». Прошу Вас, дорогой Михаил Васильевич, помочь мне в этом. К другим обращаться с подобной просьбой я не хочу, а лицом в грязь упасть тоже не хочется...

Извините еще раз за беспокойство.

19.Х.1954 г. Жму Вашу Руку. Уваж. Вас. (Подпись неразборчива)⁹¹».

* * *

«Здравствуйте, многоуважаемый Михаил Васильевич!

(Далее – текст личного характера)

Михаил Васильевич, от меня передайте привет доктору Асееву, Алшибаю, Зинкевичесу, Мите и Радецкому и всем работникам М.С.Ч. Желаю вам от всего сердца и от всей души быстрейшего возврата домой.

С уважением к вам Юсуф Халимович. 20.XII.1955 г. Жду от вас ответа».

* * *

И последнее. Меня везут из Унженских лагерей на Дальний Восток к Тихому океану, в бухту Ванино, там знаменитая станция наших военных подводных лодок. Я писал в книге, что когда меня хотели сгноить в штрафном лагере, как раз Господь прославил явно. Я вдруг делаюсь изобретателем. Я – болван из болванов!

В каторжном лагере 1953–1956 гг. в г. Омске⁹²:

Великий Боже, Зодчий мира!

Услышь моленье верных клира;

Услышь, и волею Своей

Избавь нас от лютых вождей.

Сокруши Сам безбожное зло,

Чтоб оно на земле не царило:

Очисть чело Ты поднебесной

От нечести кровавой и мерзкой.

И беззаконие, и греховный гной

Испепели огнем любви святой.

Готовы на жертвы и мы,

Дабы не длилось царство тьмы.

Нам верится: настанет час

И мы услышим Вышний глас,

И возродимся в свете новом

Для вечности великим Словом.

Останови ж деянья воли злой

И грешных потряси могучею рукой!

Мы молимся за них, – да одумаются,

Да обратятся к Тебе, да покаются;

И станут Тебе молиться сами,

И благодарить Тебя вместе с нами.

Ведь Ты – Господь, наш Создатель,

Вождь наш единственный и Спаситель.

Хвалу Тебе и благодарность

Воспевает вся тварностъ.

И мы Тебя устами славословим

К Тебе припадаем, Тебя благодарим:

Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!

1.1953 г., Абан

* * *

Боже! Ты – Всемогущий Владыка неба и земли. Я – раб ничтожный Твой.

«Ты удалил от меня знакомых моих, сделал меня отвратительным для них; я заключен, и не могу выйти» (Пс. 87:9). «Зачем Ты поставил меня противником Себе, так, что я стал самому себе в тягость? И зачем бы не простить мне греха и не снять с меня беззакония моего?» (Иов. 7:20–21).

Ты от стремлений заветных меня отстраняешь. Ты неверным теснить меня здесь попускаешь. Ты подвергаешь меня испытаниям тяжким, и я не выдерживаю: соблазняюсь, падаю, стенаю и плачу и дохожу до отчаяния, а Ты – не внемлешь...

Ты – справедливейший Судия. Ты караешь меня справедливо за прошлые деяния мерзкие мои. Но я не в силах нести наказание Твое, и потому молю Тебя: пощади меня и помилуй! «Помилуй раба Твоего».

IX.1953 г., Омск

* * *

Боже, Великий!

Удали от соблазнов меня, и не попускай демонам искушать меня свыше сил человеческих.

Умножь во мне веру в Тебя – Единого Бога в трех Ипостасях Сущего.

Утверди меня в жизни по воле Твоей: смиренной, чистой, непорочной.

Укажи путь кратчайший к Тебе, и Сам его благослови, и Сам его устрой.

Каждый мой шаг, каждое слово, каждую мысль – Ты Сам направь к моему совершенствованию в духе большой Христовой любви, во славу Твою. Аминь.

Х.1953 г., Омск

* * *

«Боже мой! Боже мой!

Внемли мне, для чего Ты оставил меня?» (Пс. 21:2).

Ты оставил меня, и меня здесь теснят пуще прежнего. Мне страшно, мне больно, и нет покоя мне нигде; душа томится жизнью здесь и испуганно трепещет за участь вечную свою в потустороннем мире...

Открой, за что Ты ныне удалился от меня? Открой, за что разгневан на меня Ты ныне? Открой, в чем я виновным оказался вдруг перед Тобою?

Ты караешь сурово, не объясняя, за что.

Но знаю я, что Твоя милость безмерна к нам, грешным, и Твоя любовь щадит всякую тварь.

Боже милосердный! Помилуй меня и прости! Прости по милости Твоей, и будь со мною вновь!

1954 г., Омск

* * *

Боже, Всесовершенный!

Душа горе стремится, а плоть к земному льнет под тяжестью греховной ноши...

О, избавь меня от беззаконий моих!

Раскаянье мое прими, и милосердное прощенье даруй!

Прости постыдные деянья прошлые мои, и воспоминанья о них, в соблазн ввергающие душу ныне.

Прости невольные желанья буйной плоти и внимание излишнее к ней.

Прости души покой беспечный, средь суеты мирской и грязной, и губительной.

Прости за то, что не радея в поклонении Тебе, Единому, я почесть воздаю тому, что вовсе недостойно поклоненья.

Прости за то, что в дерзости своей утратив страх перед Тобою, я тем не менее страшусь ничтожества – подобного себе в сем мире.

Прости за то, что, ненавидя зло, я смелости в себе не нахожу его изобличать и с ним бороться.

Еще прости за просьбы неразумные мои к Тебе; за то, что удрученный испытаньем долгим, о суетном – о благах житейских прошу я временами безрассудно.

Не внемли, Боже, просьбам таковым; но Сам – по усмотрению Своему, по воле Своей – мою судьбу верши во благо мне.

Боже! Хочу душой достичь я чистоты Твоей небесной, да телом утопаю весь в грязи земной.

Прости меня! Прости, и Сам, Своею благодатью – очисть и освяти меня, во славу вящую Твою, Великий.

1954 г., Омск

* * *

Боже!

Мне стыдно за себя перед Тобою, Я стал противным сам себе. Я – скопище живое беззаконий: гнев, беспричинная злоба, ложь, мечты тщеславные и помыслы плотские, и без числа подобное иное. Все возмущает душу и возбуждает плоть, соблазнами греха прельщая...

И вот Ты, Боже, отвернулся ныне от меня, я – не спокоен, я – в смятении. Не спорятся занятия мои, утрачены и смысл и радость начинаний всех: тоска, тревога, страх объемлют душу. И тягостно мне стало быть и в обществе и наедине; и нет покоя мне нигде. Отчаяньем стучится сердце.

Ужасно сознавать себя оставленным Тобою, Боже! Мне страшно, Боже, без Тебя!

О, Боже, смилуйся! О, смилуйся, СвятыйВсесовершенный Боже, Боже Многомилостивый!

Глаза закрывши от стыда, я повергаюсь ниц перед Тобою, и, сокрушаясь о своих грехах бесчисленных, молю Тебя: Боже, прости меня! Прости, и будь со мною вновь!

Скажи мне сам, Великий Боже: какую жертву должно принести, чтоб Ты простил Меня? Какой свершить мне нужно подвиг, чтобы мое нечестие прошедшее изгладил Ты?

Боже, научи, как мне душой к Тебе подняться, чтобы услышать голос Твой? И как, каким воззвать к Тебе глаголом, чтобы его услышал ныне Ты?...

«Услыши ны, Боже, Спасителю наш, Упование всех концев земли и сущих в мори далече; и милостив, милостив буди, Владыко, о гресех наших и помилуй ны». Аминь.

1954 г., Омск

* * *

Боже!

Я не знаю Твоих о мне предначертаний, но я молю Тебя:

Дозволь простым послушником, во вретище одетым, сопровождать свидетелей Твоих, со словом Истины идущих в мире беззаконном.

Дозволь от них мне научиться жизни совершенной в благочестии и чистоте. И быть дозволь растерзанным мне вавилонским зверем – подобно всем свидетелям Твоим, чтоб удостоиться и мне затем восстанья первого блаженных и святых...

Боже! Благослови мое стремление это, и путь открой мне тот, которым я скорей Тебя достигну и благодарно распластаюсь ниц перед святостью Твоею.

IV.1955 г., Омск

* * *

Боже, Всесовершенный!

Душа моя мрачна от множества содеянных грехов... Свет отражая Твой небесный, она – едва заметной, ничтожной искоркой блестит во тьме пребеззаконной окруженья. Но теплится в ней страстное желанье: и горячо и ярко (подобно факелу большому), пылать, светить, пред неземною славою Твоею на земле.

Тебе всего себя смиренно поручая, я трепетно молюсь:

Боже! Прости мне прошлое мое! Очисть, освяти меня Сам благодатью Твоею, Великий! Сделай меня глашатаем слов Твоих миру сегодня и сподоби в деснице Твоей всемогущей стать послушным орудием воли Твоей всеблагой.

О, Бог Любви, – услышь меня! Услышь! И сделай так, чтобы любовь Твоя большая всегда вела меня к Тебе звездою путеводной – всегда, доколь душа моя не упокоится Тобою.

Х.1955 г., Омск

* * *

Господи, помоги мне!

Помоги непривычными сделать дурные привычки и избавиться мне помоги от всего ненужного в дороге той, которая к Тебе ведет.

Помоги мне так плоть свою взнуздать (молитвою, трудами, поклонами, бденьем и воздержанием), чтоб она не препятствовала, а помогала мне следовать узким путем к жизни вечной.

Помоги не прельщаться соблазнами мира сего и мирской суеты избегать.

Помоги зло, добро безошибочно мне различать, а в поведении избирать и творить лишь добро.

Помоги мне познать Твою волю святую и смиренно, с любовью, ее исполнять.

Помоги жить по слову Твоему, по заповедям Твоим и пребывать в любви Твоей.

Помоги мне держаться пути Твоего, и в явлениях мира повсюду, всегда – помоги зреть деяния воли Твоей всеблагой.

Помоги мне так близко и так ясно Тебя представлять, чтоб на молитве не было рассеяния ума и чтоб всегда мне быть и жить в Твоем присутствии и не грешить.

Помоги мне, Господи, в стяжании благодати Святого Духа Твоего. Аминь.

Господи! Словом Твоим умудри меня ко спасению, и научи меня смиренно в жизни шествовать по воле Твоей к Тебе, дабы скорее достичь единения любви с Тобою. Аминь.

1955 г., Омск

* * *

Боже!

Ты – Свят; и Ты – так мудр, велик, могуч...

Я ж – грешен столь, и неразумен и ничтожен столь, что даже и понять вполне Тебя такого Всесвятого не могу...

Открой Себя мне Сам, и будь со мною, Боже. Открой–над чем и как мне заниматься должно, чтобы в наш век Тебя прославить наивяще на земле.

IX.1955 г., Омск

* * *

Господи! Сознавая свою тяжкую греховность, я пред Тобою ныне смиренно склоняюсь и прошу милостивого прощения грехов моих. Помилуй меня, грешного, Господи, и прости грехи мои. Укрепи меня Своею благодатью на жизнь строгую по заповедям Твоим и сподоби меня следовать узким путем, указанным нам Спасителем нашим Господом Иисусом Христом.

Меня трудно кому бы то ни было обидеть нынче стало; и стало именно потому, что обиду-то готов принять я добровольно сам. Мое прежнее – меня тяготит. И грязная моя душа, осознав преступления прошлые, теперь готова добровольно море должных наказаний переплыть, чтоб только чистою ступить на берега земли обетованной. Душа жаждет (и беспокойно) здесь испытаний, лишений, борьбы с тем, чтобы там оказаться достойной покоя и блаженства наслаждений.

Заметные со стороны «достоинства» мои – отнюдь не лучше достоинств других, приобретенных путем преодоления испытаний в суровых условиях жизни; скорей, наоборот, поскольку «жребий мой – моих собраний легче». А слава «достойного» идет... Боже, прости мне мое недостоинство! Я знаю: как и сколь я недостоин; и зная это, я только мучаюсь стыдом, когда вижу, что меня принимают за того, кем еще я не являюсь. О, Боже, подкрепи меня и научи. Научи, как мне избавиться от несоответствия моего видимого людям достоинства и моего им невидимого (внутреннего) недостоинства. Кто, Кроме Тебя, Господи, Единого, ведает наши мысли, желания, мечты? – Кто, кроме Тебя, Господи, знает действительную о нас правду? Никто.

«Господи сил, с нами буди»! И ныне я «все могу в укрепляющем меня Иисусе Христе» (Флп. 4:13), но ничего не хочу, кроме исполнения воли Божией. О, это замечательное состояние: все мочь и ничего не хотеть в то же время!

– «Да будет воля Твоя, Отче наш»! Это трудно для понимания тем, кто судит по внешним обстоятельствам и наружным качествам. Им не догадаться о той благодатной силе, которая управляет мыслью, словом, делом человека, предавшего себя в орудие воли Господней.

Чем выше ступень на лестнице совершенства, тем опасней на ней человеку стоять и тем труднее еще выше по лестнице той подыматься. «Начало премудрости – страх Господень». Боже, Мудрый! Научи меня – каким путем действительно я могу достигнуть скорее Тебя и быть достойным Твоей близости!... Помоги мне в совершенствовании личной жизни и в неуклонном послушании воле Твоей.

31.XII.1955 г., Омск

* * *

Боже!

Будь со мною, как был с отцами нашими когда-то...

Благослови мои мысли, слова и дела.

Благослови мои встречи и мои расставанья.

Благослови мои входы и выходы.

Благослови мои желанья и освяти мои мечты.

Благослови мои вдохи и мои выдохи.

Благослови мои искания Тебя и удостой милости

Твоей, во славу Твою.

Боже, прости меня и научи меня.

Боже, будь со мною всегда!

1955 г., Омск

* * *

Словно щепку в волнах разъяренного моря бросает туда и сюда мой утлый челн. Он до убожества и слаб, и некрасив. И примитивен, но – что с того? Коль в нем доселе меня носит над теми безднами, что служат кладбищем давно уже для многих и крепких и красивых кораблей... Валы воды устремляются на меня, они готовы поглотить меня на полпути к земле обетованной... я – устрашен, испуган ими и весь в тревоге за челн свой, неоснащенный: вдруг он не вынесет опасного пути! Но, если б я мог средь бушующего моря свой челн даже и в остров превратить, то и тогда не мог бы быть удовлетворенным: остров ведь будет только эфемерным, да и не приблизит он меня к тому берегу, к которому стремлюсь... Нет! Нельзя останавливаться мне. Упорно налегая на весла, надо продолжать переправу. Надо бороться с волнением моря во имя Жизни.

Во тьме волнений видится Человеческий Образ бесконечной Сущности – Христа Спасителя, величаво шествующего над водами... Видишь, и – узнаешь Его (можно ль Его не узнать?)... Вот Он входит в мой челн, и челн тотчас же причаливает к тому берегу, к которому спешил...

Боже! Простри любовь Свою ко мне, как руку некогда Христос простер Петру, – сохрани меня от зла, что в мире царствует повсюду ныне. Войди в мой челн и мудрым Кормчим его будь, доколе путь положенный он не свершит. Боже, будь со мною всегда!

Боже! Умудри верных последователей Твоих, и в стадо одно объедини всех христиан.

1.XI.1955 г., Омск

* * *

Боже! Чудно мне Твое предопределение: Моисей был косноязычным, мал ростом был Давид и Елисей был лыс уже тогда, когда пророком Ты послал его к народу...

Господи!

Ты всегдашняя радость моя! Радость от сознания того, что Ты есть, что Ты –Вечносущий Господь, обо всех во благо промышляющий и меня любящий любовью Твоею неизреченною.

Моя радость – Ты Сам, Господи. На всех путях моей жизни Ты неизменно и вечно любишь меня, Господи, ибо я – Твое создание, Твой образ. Ощущая на себе всегдашнее благое и любящее Твое попечительство, я радуюсь и радостно благодарю Тебя, Господи.

Ныне я умоляю Тебя, Господи, удостой меня и впредь твоего любящего водительства, дабы мне в радости шествовать по спасительному пути христианской жизни.

Сподоби, Господи, всей жизнью моею, до последнего вздоха, благодарить и радостно славить Тебя: Аллилуиа!

7.1.1956 г., Омск

* * *

Во имя Господа нашего Иисуса Христа услыши нас, смиренно молящихся Тебе, и ниспосли на ны благодать Пресвятого Духа Твоего, во славу Твою. Аминь.

И сподоби нас чистым сердцем Тебя славить здесь до смерти, и там, в бесконечные веки вместе со всеми святыми радостно воспевать Тебе: Аллилуиа! Аллилуиа! Аллилуиа!

1955 г., Омск

* * *

Господи Иисусе Христе, Сыне Божий!

Ты заповедал последователям Своим не бояться «убивающих тело, души же не могущих погубить» (Мф.10:8). «Мужайтесь: Я победил мир» (Ин.16:33).

Не по заслугам нашим, но по милосердному снисхождению Твоему к нам, грешным, Ты нас исполняешь благодатною Твоею силою, споспешествуешь побеждать все враждебные силы.

По милости Твоей, Господи, и я, грешник, наделен Твоей любовью и силою Твоею, и ощущаю в себе способность со злом бороться, а Ты в бездействии меня томишь. Пошли меня в сраженье с беззаконным миром, чтобы любовь в нем насаждать и зло его искоренять.

Господи! Благослови мои желанья! Услышь меня и сократи мне дни в неволе, во славу вящую Твою. Аминь.

11.1956 г., Омск

* * *

Господи, внимающий словам наших молений, исполни их во благо нам.

Господи, читающий в сердцах рабов Своих, благослови осуществление наших благих стремлений.

Господи, научи, как жизнь пройти здесь, на земле, чтобы достичь жизнь вечную в Тебе.

Господи, да горит в моем сердце любовью свет истины Твоей, дабы тьма злобы и лжи не объяла меня.

Господи, да будут в душе моей дух и жизнь слова Твоего, дабы мог я отражать бездуховную мертвечину безбожного словоблудия.

Господи, да будет Серафим Твой со мною всегда, дабы жизнь моя к Тебе направлялась прямою стезею.

Господи, ниспошли мне Твою святую благодать, с ней так хорошо и волю Твою исполнять, и любить, и страдать.

IV.1956 г., Омск

* * *

Боже, Всесвятый!

Слова молитвы прошлой вспоминая и вспоминая все, минувшее с тех пор, я мысленно к подножию Креста Христова склоняюсь ныне; и свой, годами испытаний сокрушенный дух, строптивый некогда, как жертву скромную мою Тебе сегодня приношу смиренно.

Боже, прими мое сознание смиренное. Прими, и мой услыши голос, как в прошлом его услышал Ты. Ибо по молитве моей у Креста – неисполненным почти ничего не осталось.

Тот путь, что у Тебя я испросил себе когда-то, – путь отвержения и презрения, путь правды и любви, – для человека в плоти тленной труден. И я, отважившись идти им поначалу на вершину совершенства, теперь, на полпути к вершине, – изнемогаю от усталости; и уж с опаскою, чтоб не скатиться вниз, я еле-еле подвигаюсь выше.

Боже, подкрепи меня, моя душа изнемогает.

Ускорь мое приближенье к покою в Тебе.

Будь со мною!

1956 г.

* * *

Боже!

Да будет всегда благословен тот час вечерний, когда впервые я Тебя услышал, – Тебя, которому «не существует имени, достойного средь смертных!» – Благодарю Тебя за годы испытаний, за изгнанье. Благодарю за то, что Ты дозволил поносить меня и преследовать. Благодарю за клевету, насмешки и презренье... Я верю: Ты благ к рабам Своим всегда, Ты подкрепишь меня и не оставишь. Испытывай меня страданиями, стесняй меня врагами. Но не лишай меня благоволения Своего и Твоей благодати святой, во славу вящую Твою.

Боже, будь всегда со мною!

IV.1956 г., Омск

На Страстной неделе 1956 г. в бывшем каторжном⁹³ лагере близ Омска, в угловой комнате барака, где я помещался, ночью происходил обыск: пришли человек четырнадцать надзорсостава во главе с уполномоченным, капитаном КГБ.

Всюду рылись: переворачивали табурет, дощатый топчан, заглядывали под дно таза, в чайники. И, конечно, в постельных принадлежностях, носильных вещах и в книгах, которые буквально листались. Одному из надзирателей попался карманного формата Новый Завет на латинском языке⁹⁴.

Все сгрудились, стали рассматривать. Уполномоченный торжествующе заявил: «Нашли! Занимается тут антисоветчиной...». Забрали и ушли. На следующий день явился я к уполномоченному и стал просить его возвратить изъятую книгу: «В воскресенье – праздник Пасхи, – говорю, – и мне, как христианину, Евангелие особенно нужно именно в эти праздничные дни».

Кум оборвал меня репликой: «Мало ли что тебе нужно. А я контрреволюцию в лагере не допущу. Сидишь за антисоветчину и не прекращаешь свою вражескую деятельность».

Так и ушел я от кума, не добившись возвращения книги.

Прошла Пасха.

С 11 мая 1956 г. начала работать Комиссия Верховного Совета по пересмотру дел политических заключенных. Вызвали и меня. В комнате за «п»-образно расставленными столами сидели 17 человек, причем в военной форме среди них никого не было.

После получасового перекрестного допроса меня удалили из комнаты: «Пока мы тут посовещаемся».

Выходя за дверь, я столкнулся с лагерным уполномоченным. Так как, торопясь, он не закрыл за собою дверь, стоявшие в коридоре стали свидетелями его обращения к Комиссии.

«Вот от вас вышел заключенный, а я у него десять дней назад изъял при обыске антисоветскую книгу на иностранном языке, которую он называет Евангелием. Примите это во внимание, когда будете выносить свое решение об этом заключенном».

На это обвиняющее меня заявление кто-то заметил строго: «И напрасно вы изъяли у зека Евангелие. Это–минус вашей культуре. Евангелие написано около двух тысяч лет назад, и, понятно, в нем не могло быть никакой антисоветчины. Вам следует возвратить Евангелие».

Уполномоченный молча покинул зал. Встретив меня в коридоре, он сказал: «Зайдите ко мне, я отдам вашу книгу».

Через какие-нибудь десять минут меня позвали в Комиссию и объявили о полной реабилитации.

Двенадцатого мая днем я пришел к куму за книгой. Он молча открыл большой сейф, затем дверцу малого сейфа, где я увидел десятки книг религиозного содержания: акафисты, часословы, Библии, Евангелия разных форматов на русском, церковнославянском и других языках.

– Вот, забирай, какую хочешь.

– Мне нужна моя книга. Я не могу брать то, что принадлежит другому.

С этим Евангелием я и освободился из лагеря 14 мая 1956 г. И по сей день храню у себя сию драгоценную реликвию – святое слово Господа нашего Иисуса Христа.

В Москву возвратился 18 мая 1956 г.

Мой многолетний тюремный и лагерный навык ходить, держа «руки назад», в сопровождении конвоя, сказался и после выхода на свободу: с полгода все еще ходил по улицам, держа руки за спиной. Об этом вспоминаю еще и потому, что некоторые люди, войдя в храм, словно по команде конвоя, держат «руки назад». Бедные души, заключенные бесовщиной и томящиеся в лагере безверия! Тяжело порывать с многолетней привычкой диавольского рабства. Тяжело поднять руку для осенения себя крестным знамением...

Господи, Боже наш!

Благослови данное нам обиталище и наше пребывание здесь.

Прости наши прошлые грехи и помилуй нас по велицей милости Твоей.

Приими нашу всегдашнюю благодарность Тебе, Господи, за промыслителъное о нашем спасении попечение, направляющее нас обстоятельствами, скорбями, болезнями по спасительному пути христианской жизни.

Приими нашу жертву хвалы, радостно возносимую Тебе, Господи: ибо Ты – Сущий, а мы – рабы, ничего не стоящие, кратковременные, слабые и грешные. Но мы – Твои, Господи, верующие в Тебя, с любовью признающие власть Твою и знающие любовь Твою к нам и ко всему сотворенному.

Господи, помилуй и спаси нас, во славу Твою. Аминь.

С позиции дня сегодняшнего ярче высвечивается промыслительно всегда во благо нас направляющая и действующая воля Божия.

25 февраля 1941 г. я был арестован и таким образом изъят из среды своих сверстников, участвовавших (и многие из них погибли!) в кровопролитных военных сражениях.

25 февраля 1942 г. после ночной погрузки был доставлен в стационар лагеря как безнадежно больной.

Было бы невозможно выжить долгие последующие годы в лагере на лесоповальных работах, если бы не болезненное отморожение пальцев на правой ноге, что не позволяло выводить меня на работы за пределы зоны. Трудности при ходьбе и недостаточная устойчивость, особенно в зимнее время, сделали меня совершенно непригодным к каким-либо физически тяжелым работам. И потому администрация лагеря вынуждена была использовать меня как дневального в бараке, работника регистратуры, преподавателя, изобретателя и пр.

Чудесное проявление милости Божией я многократно ощущал на себе четко и ясно во все годы пребывания моего на «островах» Гулаговского архипелага. Не улавливая сознанием самого воздействия на меня Промысла Божия – возбуждающего, вразумляющего и наставляющего исполнять неведомые мне до того работы, я обстоятельствами был вынужден выполнять их на таком профессиональном уровне, который выделял меня среди других практикующих специалистов.

Доходило прямо до курьеза. Чекисты, сначала издевательски назвавшие меня профессором и хитрецом, позднее сами же требовали от меня признания в том, что я действительно профессор. Когда же я говорил, что я – только студент, обвиняли в хитром сокрытии своего настоящего профессионального уровня.

Всемогущий Творец мира из ничего – Господь Вечносущий – дал миру и законы его бытия во времени и пространстве. Господь же, конечно, всегда может по промыслительному усмотрению воли Своей вмешиваться в историческое бытие – приостанавливать, отменять действующие в нем законы и устанавливать новые.

Когда Господь поведал Аврааму, что идет в Содом, чтобы истребить город за тяжкие грехи, Авраам стал сетовать: «Неужели Ты погубишь праведного с нечестивым?» (Быт. 18:23). «Не может быть, чтоб Ты поступил так, чтоб Ты погубил праведного с нечестивым, чтобы то же было с праведником, что с нечестивым;не может быть от Тебя! Судия всей земли поступит ли неправосудно?» (Быт. 18:25). Тогда Господь открыл Аврааму: «Не истреблю ради десяти» праведников, если они найдутся в нем» (Быт. 18:32).

Посему и мы, слыша о том, что гигантская волна слизнула в мгновение более миллиона людей на побережье Бангладеш (близ г. Дакки) и потопила их в океане; что такой-то город разрушается от землетрясения и погибают все, живущие в нем; что такой-то корабль тонет, и погибают находившиеся на корабле люди; что такой-то самолет терпит аварию и погибают все в нем бывшие, должны знать: Промысл Божий попустил такую гибель, и, значит, не было среди них того минимума праведников, ради которых Господь мог бы пощадить и нечестивых.

«Вы – соль земли» (Мф. «5:13)», –сказал Христос уверовавшим в Него ученикам. Свойство соли – сохранять от порчи, от загнивания продукты и придавать вкус пище.

«Имейте в себе соль» (Мк. 9:50). Иметь в себе соль – значит, обладать самой сутью христианской жизни, той сутью, которая сохраняет человека от загнивания, вызываемого грехами, и придает верующему осмысленную, одухотворенную жизнь в благодати Святого Духа, наполняя его неотъемлемой радостью пребывания в любви и единении с Богом, Который есть любовь.

Христос сказал: «По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою» (Ин. 13:35). Суть христианства – Христос; суть христианства– любовь. Без любви нет и не может быть христианина, последователя Христа.

О превосходстве любви над всеми дарами и добродетелями мы читаем у ап. Павла: «Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, – нет мне в том никакой пользы». «Достигайте любви». «Все у вас да будет с любовью» (1Кор. 13:2–3; 14:1; 16:14).

В Соборном послании ап. Иоанна сказано: «Любовь от Бога, и всякий любящий рожден от Бога и знает Бога» (1Ин. 4:7); «Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем» (1Ин. 4:16).

Зная, что программа спасительной жизни нам дана в словах Христовых: «Покайтесь и веруйте в Евангелие» (Мк. 1:15), нам и должно во исполнение сего каяться в своих грехах и веровать во Христа. Веровать, что только по Его заповедям, по Его словам мы становимся общниками Его жизни, жизни вечной. Ибо Он Сам сказал: «Воля Пославшего Меня есть та, чтобы всякий, видящий Сына и верующий в Него, имел жизнь вечную» (Ин. 6:40). «Сия же есть жизнь вечная, да знают Тебя, единого истинного Бога, и посланного Тобою Иисуса Христа» (Ин. 17:3).

Христиане! Просолите себя солью слез ваших покаянных рыданий пред Спасителем Богом, и, получив от Него прощение грехов своих, вы предохраните себя от порчи греховной. Веруя во Христа, Спасителя мира, и исполняя Его слова и заповеди, вы навыкнете жить в атмосфере любви, будете иметь поистине жизнь вечную и всегдашнюю радость от пребывания в любви, пребывания и единения с Богом – здесь, на земле, до смерти, и там, в бесконечные веки. Сподоби, Господи!

Миллионы заключенных в тюрьмах и лагерях, ссыльные на вечное поселение умирали, конечно, без христианского напутствия, без покаяния, без соборования, без причащения, без заупокойных молитв над ними.

Потому нас, оставшихся в живых, христианская совесть обязывает молиться о погибших в тюрьмах, ссылках и лагерях, дабы Господь помиловал их, простил грехи их и по милосердию Своему определил во благих их посмертную участь.

Мы не знаем многих мест захоронения скончавшихся на островах архипелага ГУЛАГ; не знаем времени, истинной причины их смерти⁹⁵; не знаем и никогда не узнаем многих имен.

Но наш долг просить Бога:

«Подаждь, Господи, всем там усопшим (имена их Ты Сам, Господи, веси) со святыми упокоение и вечную память. Услыши ны, Боже! Услыши ны, Владыко! Услыши ны, Святый!».

* * *

Господи! Издавна страна наша, ради православных верующих, в ней живших по заповедям Божьим, звалась Святою Русью.

И вот, попущением Твоим, Господи, безбожники завладели Россией, и многолетне в народах наших насильно стало насаждаться безбожие. Люди утратили страх Божий, отступили от Христа Бога, отошли от Церкви Православной и стали жить нечестиво в плотских страстях, во вседозволенности: бесстыдно, развратно, беззаконно и преступно. Вся земля наша осквернена блудодеянием и нечестием живущих на ней (ср. Лев. 19:29); «сильно блудодействует земля сия, отступив от Господа» (Ос. 1:2). «Отцы наши грешили; их уже нет, а мы несем наказание за беззакония их» (Плач. 5:7); «Нет уже пророка, и нет с нами, кто знал бы, доколе это будет» (Пс. 73:9).

Некогда народу жестоковыйному говорилось: «Накажет тебя нечестие твое, и отступничество твое обличит тебя; итак познай и размысли, как худо и горько то, что ты оставил Господа Бога твоего» (Иер. 26:19).

«Горе нам, что мы согрешили!» (Плач. 5:16).

Господи! «Услышь с неба, и прости грех рабов Твоих; и прости народу Твоему, в чем он согрешил пред Тобою, и все проступки его, которые он сделал пред Тобою» (3Цар. 8, 36,50).

«Хотя беззакония наши свидетельствуют против нас, но Ты, Господи, твори с нами ради имени Твоего» (Иер. 14:7).

«Вот, мы идем к Тебе, ибо Ты – Господь Бог наш». Мы «сознаем, Господи, нечестие наше» (Иер. 3:22; 14:20). Мы повинны пред Тобою, Господи, не только в грехах личных, но и в тяжких общественных грехах: когда оставались равнодушными свидетелями кощунственного от безбожников поругания и уничтожения святынь христианских и храмов; когда на проводившихся собраниях на предприятиях приветствовали и тем самым попустительствовали кровавым расправам безбожных властей с верующими и неповинными людьми.

Ныне мы, россияне, сознаем и личные тяжкие гре¬хи, и грехи общенародные. И посему, раскаиваясь в своих личных грехах, мы сознаем еще и горькую необходимость для каждого россиянина участвовать в покаянии всенародном – за те общие грехи, которые нами были совершены в прошлом.

Ныне, Господи, «мы повергаем моления наши пред Тобою, уповая не на праведность нашу, но на Твое великое милосердие»: «Господи! Услыши, Господи! Прости, Господи! Внемли и соверши; не умедли ради Тебя Самого, Боже» наш (Дан. 9,18:9).

Господи! Мы, православные христиане, в ужасе от нечестий и беззаконий, совершающихся в стране нашей. Господи! Избави нас от правителей безбожных и бесовщиною одержимых. Мы не видим, не знаем иного выхода из сего ужаса, как разве будет Твое, Господи, всегда любящее промыслительное вмешательство в нынешнюю историю страны нашей.

«Сказано: «В руке Господа власть над землею, и человека потребного Он вовремя воздвигнет на ней"» (Сир. 10:4).

Господи! «Ты владычествуешь над всеми царствами народов» и даешь их, кому хочешь (2Пар. 20:6; ср. Дан. 4:29). Услыши ныне молитву нашу и воздвигни Себе в народе нашем «мужа по сердцу Своему» (1Цар. 13:14), который, исполняя Твой всеблагой Промысл о россиянах, привел бы народы наши к жизни по заповедям Твоим, поставил бы всех нас на спасительный путь христианской жизни, во славу Твою. Аминь.

В 1866–1901 годах в Киевском Свято-Троицком монастыре был настоятелем старец высокой духовной жизни Иона, обладавший даром проницательности душ человеческих. У него в келье – в громадной клетке–цветнике, всегда открытой, жил попугай, научившийся петь со старцем «Царю Небесный» и «В молитвах неусыпающую Богородицу», а также самостоятельно скороговоркою шепеляво произносить: «С нами Бог, разумейте язы́цы и покаряйтеся, яко с нами Бог» и целый ряд слов и выражений из монашеского обихода. Попугай был научен брать благословение у лиц в священном сане. Так, стоило только появиться в прихожке (а в ней и устроена была клетка попугая) какому-нибудь иеромонаху, как попугай вылетал из клетки и усаживался на специальной полочке, прикрепленной к стене вблизи входной двери и, склонив головку к пришедшему, шепеляво произносил: «Благословите, отче!». Получив благословение от вошедшего, попугай кричал «Аминь!» и летел сквозь открытую дверь во внутреннюю комнату к старцу, извещая его: «Отче, плишол отец X», после чего опять возвращался в свою клетку. Кстати, Разумник (так звал своего любимца отец Иона) знал постоянных посетителей старца поименно и, докладывая о вошедшем, никогда не ошибался в его имени. Если пришедший стоял в недоумении и не давал благословения на попугайную просьбу, попугай настойчиво несколько раз кряду повторял: «Благословите, отче!».

Вот только у иеромонаха казначея Мелхиседека попугай никогда не брал благословения. Бывало, как войдёт в прихожку отец казначей, так попугай сразу же и полетит докладывать старцу: «Отче, плишол Мелхиседёк», а потом возвратится в клетку и ну кувыркаться и прыгать с ветки на ветку... Старец выйдет в прихожку (где имел обыкновение беседовать с посетителями) и начнет журить своего Разумника: «Ах, попка Разумник! Нас посетил отец Мелхиседек: надо бы благословение взять, а ты все только кувыркаешься, да прыгаешь... а еще Разумник мой!..». Но попугай благословения у отца Мелхиседека все же не брал.

Отца Мелхиседека возвели в игумены. С этого времени попугай стал добавлять к его имени слово «дурак». Всякий раз, когда тот приходил к старцу, попугай начинал с видимым раздражением кувыркаться и несколько раз произносил: «Мельхиседёк дулак» (особенно громко при этом произнося последний слог нелестного прозвища).

Старец Иона, услышав крик Разумника, торопливо выходил в прихожку:

– Что ты такое твердишь, попка? Что ты твердишь?

Ты бы взял благословение у отца игумена, ведь ты у меня Разумник...

Затем старец смущенно обращался к отцу Мелхиседеку: «Прости, отче, птицу по имени Разумник».

Тот менялся в лице, мялся и кряхтел, издавая отрывистый носовой звук: фы, фы...

Доколе старец беседовал с отцом игуменом, попугай безмолвно крутился и кувыркался в клетке. Но вот старец с посетителем прощаются, и Разумник опять за свое: «Мельхиседёк дулак! Мельхиседёк дулак! Мельхиседёкдулак!».

Старец Иона в раздражении:

– Да замолчи ты, наконец, попка: наладил свое...

Отец игумен выходит из кельи, а попугай шепелявит (уже к старцу): «Наладил свое: Мелхиседёк дулак! и –всёёё».

В Лавре отца Мелхиседека уже в наместники прочат. Однако слух о том, что попугай старца Ионы возвел Мелхиседека в звание дурака, дошел и до высокого начальства – до киевского митрополита.

По благословению митрополита келья отца Мелхиседека тщательно была осмотрена и в ней (в подушке) нашли 5000 рублей. На отца игумена наложена была епитимья, и его, для вразумления, сослали в другой монастырь на покаяние⁹⁶.

Как-то в начале декабря 1945 года вечером мы – я и мой сосед по бараку Александр – решили сходить в библиотеку, чтобы просмотреть там поступившие газеты. В морозном полумраке ранних сумерек люди толпами шагали торопливо на обед в столовую и оттуда кучками расходились по баракам.

Библиотека размещалась в комнате, отгороженной у самого входа в секцию жилого барака. Вместе с клубами морозного воздуха мы вошли в барак и остановились перед запертыми дверями библиотеки. Тут уже стояло несколько человек. Особняком от мужчин стояли три женщины, и одна из них с польским акцентом делилась с другими печальным содержанием только что полученного от матери письма. Невольно мы стали слушателями ее сообщений.

В письме говорилось, сколь бедственно живет мама с ее малолетними детишками в ссылке: ни жилья, ни средств, ни работы; каждые десять дней – являться в комендатуру на отметку... Мама так прямо и пишет: «Лучше бы уж, как ты – быть в лагере (хотя бы и в штрафном, твоем): работать, получать пайку хлеба и баланду, иметь жилье и одежонку... Оседлые жители здешнего села готовы со ссыльных за угол сдирать двадцатку в месяц... Спасибо одной верующей старушке, которая из сострадания к малолеткам твоим пустила нас так, с тем, чтобы мы сами добывали дров и отапливали дом. Вот мы (я и Бася) теперь на санках ходим в лес за сучками, за дровами. Побираться хожу с детишками в воскресные дни (базарные) на рынок.

– Слезы! Хуже быть не может! Не знаю, переживем ли эту зиму...»

Тут появился библиотекарь, и вслед за ним все ожидавшие вошли в комнату, посередине которой стоял длинный стол с длинными же скамьями по его сторонам.

Слева в углу комнаты стоял раскрытый настежь книжный шкаф, три верхние полки которого были заняты никем из заключенных не читаемыми книгами произведений наших вождей и идеологов. Тут же стоял трехтомник Мао-Цзэдуна. По корешкам книг, размещенных на четвертой сверху полке, можно было прочесть: «Как закалялась сталь», «Поднятая целина», «Библия для верующих и неверующих», далее: о папанинцах, о челюскинцах, о стахановцах, о..., словом, около тридцати книг.

На стене, по обыкновению, висела красочная литография вождя – генералиссимуса...

Шахматисты засели за партии, с ними – и болельщики.

Мы захватили по газете. Мне достался «Труд», Александру – «Известия».

На другом конце стола пристроилась полька, по-видимому, чтобы писать письмо.

Отрываясь от газеты, я несколько раз бросал взгляд на нее. Полька, не подымая глаз от бумаги, строчила свой ответ на мамино письмо, и порою смахивала кулачком со щеки слезинку. Небольшого роста, щупленькая, она походила на еще несформировашуюся девушку лет 20, тогда как на самом деле (как выясни¬лось) ей было 26 лет и она – мать двоих детей: 3 года мальчику (Тадеушу) и 6 девочке (Басе).

Обменявшись газетами и уже собираясь уходить, я потихоньку спросил своего приятеля о плакавшей польке. Он сам ничего о ней не знал, но, поднимаясь со скамьи, говорит мне: «Подойдем к ней и все узнаем от нее самой (благо, тутошние нравы это дозволяют)».

Усевшись рядом с полькой, Александр сразу же обратился к ней с вопросом: «Вот, мой приятель (кивком головы он указал на меня) заинтересовался, как вы сюда попали на штрафной, если (как мы уже слышали из вашего рассказа другим перед входом в библиотеку) ваша мама и дети теперь в ссылке».

«Все просто, – начала полька. – Мой муж – капитан армии Крайова. Англичане предали нас, не пришли на помощь нам, когда армия воевала с немцами, а потом сопротивлялась русским... Муж сбежал из части и пришел домой, а ночью пришли русские забирать его. Я мужа не отпускала и кричала: «Бандиты были немцы, бандиты и русские...». Тут и меня забрали. Мужа расстреляли, мне – восемь лет дали, а маму с моими малолетками в ссылку...». Она опять кулачком вытерла слезу со щеки. Сегодня я писала письмо маме: «Терпи, Бог с нами будет все-таки!». И повторив подробнее нам кое-что из того, что ранее мы уже слышали, она закончила нотой полного отчаяния: «Не знаю, что надо делать, чтобы достать денег и послать маме. Я решилась бы своровать, но тут и украсть не украдешь – нет денег ни у кого...»

«Как можно на такое решаться?!» – только и нашелся я сказать ей на это. Потом, минуту помолчав, добавил: «Надо Богу молиться. Бог милостив к просящим у Него».

«Пойдем», – сказал мне Александр. Мы встали из-за стола, с нами же встала и полька. Все направились к выходу: мы в свой барак, она – в женскую зону. На выходе я незаметно вложил польке в руку сторублевую бумажку, приготовленную для нее еще во время просмотра газет, когда я видел ее плакавшую.

Тут нужно объясниться. В лагерях у меня денег вообще никогда не бывало, так как за работу мне ничего там, естественно, не платили. Но в бытность мою на 14-м лагпункте приезжала ко мне на свидание в феврале 1945 года Вера Александровна, которая и передала мне две сторублевки. Одну вскоре там же пришлось отдать человеку, чтобы он мог выкупить свою Библию у надзирателя (им же у него отобранную). Вторая сторублевка всегда была при мне запрятанной в подкладке рукава телогрейки; ею-то я теперь и распорядился, узнав о тяжелых обстоятельствах польской семьи.

Следующим вечером, выйдя из санчасти и направляясь к столовой по расчищенной от снега дорожке, я был встречен знакомой уже мне полькой, которая, стоя на тропе у фонарного столба, ожидала, как оказалось, меня. Поравнявшись с нею, я услышал:

– День добрый, панэ!

– Добрый вечер, – сказал я в ответ (не зная, как надлежало бы мне по обыкновению поляков отвечать на приветствие женщины) и продолжал свой путь.

Полька же ухватилась за мою левую руку и торопливо заговорила: «Позвольте вам благодарность дать... позвольте идти с вами в барак... Позвольте спасибо дать... дать благодарность...» Она не находила нужных ей русских слов, и потому, наверное, заметно волновалась и даже заикалась; и при этом твердила одно и то же: «Спасибо дать... благодарность дать...».

– Хорошо! Все, все! Получили, и слава Богу. Бога благодарите! – не замедляя ходьбы, говорил я ей.

Тут полька развернулась ко мне и, загородив собою дорогу, стала передо мною. Остановился и я. Она же своими голыми ручонками (наверное, даже иззябшими, так как было холодно и весь вечер шел хлопьями снег) взяла мои одетые в варежки руки и, потрясая их, стала смотреть прямо мне в глаза и шептать: «Вы там много мне дали! Я должна дать спасибо вам... Я – в Полонии –шляхетска, не бойтесь меня...»

– Хорошо, – говорю я ей. – Бога благодарите, и деньги отправляйте маме.

Она продолжала трясти мои руки, и уже совсем шепотом заговорила: «Вы меня не поняли? Я себя хочу дать вам за спасибо... Я вам даю себя. Спасибо вам. Идем, бери меня. Я за спасибо, за благодарность...»

– Какой ужас! – невольно вырвалось у меня, когда до меня дошел смысл предлагаемой ею благодарности. – Как вам не стыдно предлагать себя в благодарность?! А еще шляхетская дочка!

Схватив польку за плечи, я стал трясти ее с ожесточением.

– Бежите от меня скорее, и чтоб никогда больше я не видал вас! А еще шляхетска! Гадость! – В ярости я оттолкнул ее от себя.

Она упала в сугроб и громко заплакала... Затем, став на колени, старалась руками ухватить меня за ноги. Я отступал, а она наступала на меня, чтобы поймать меня за ноги, и между всхлипываниями, причитала: «Ведь я сердечно благодарю вас. Ночью плакала от радости и думала о том, как бы мне отблагодарить вас. Зная нравы лагерные, я ужасалась, я не хотела им следовать... Ужасалась сама! И – вот, все же решилась на грех, на позор... Теперь я так рада, что вы отвергли позорную мою благодарность. Теперь я дважды вам благодарна! misereremei, ангел Божий! Вы – ангел Божий!..»

Подняв польку с колен, я принялся стряхивать с ее бушлата снег. Она стояла передо мною с опущенной головою, кулачками вытирала слезы и произносила, перемежая польские и русские слова: «Думала я, что вы – как все лагерники, а вы – ангел Божий!».

– Как вам не стыдно! Решилась на что: себя решилась предлагать в благодарность... Ужас!. По-прежнему, потупившись, она говорила: «misereremei, ангел Божий!».

– Ну, все, все! Молитесь Богу и благодарите Бога. А теперь – поскорее уходите от меня к себе в барак.

– Развернув ее лицом вперед, я осторожно уже оттолкнул ее от себя со словами: «С Богом!».

Отойдя от меня шагов на десять, полька обернулась и молча, сделав мне глубокий поклон, стала быстро от меня удаляться по тропке.

Видеть польку больше мне, действительно, не пришлось, так как уже следующим утром ее видели отправляемую на этап вне нашего лагеря.

1.XII.1987 г.

Землетрясение страшно на земле; пурга на севере страшна и ураган в пустынях юга; но их страшнее всех и всех ужасней – смерч на море ночью: ветер со страшною силой на воды ложится, и волны собою на море такие родит, что они, столбами вздымаясь в небо, кружатся, кружатся, – все живое в себе умерщвляют!

Человек однажды решил переплыть в ладье рыбачьей море большое. От берега родного отчалил смело Он, и курс наикратчайшего пути взял верный поначалу; но, выйдя в открытое море, – когда разбушевалось оно, когда ночь в тёмную мглу погрузила природу, – Он ясно осознал, что не по силам путь себе избрал, и столь же ясно понял, что уже сбился, продолжая, однако упорно грести в направлении том, которое казалось Ему наиболее вероятным. Устав грести, Он вёсла выбрал из воды и уж не видя стрелки компаса – по воле волн и ветра плыть далее пустился... Сквозь тучи чёрные, сквозь брызги волн и дождь – не разглядеть сиянья звёзд небесных, там где-то в вышине над ним сияющих бесстрашно. Черна как смоль вода на море ночью; черно пространство всё вокруг; и небо мглистое черно от туч, нависших низко над водою. И – ни клочка земли, ни тихой бухточки вблизи, где б можно было отдохнуть и обогреться Человеку...

Хоть Человек сей – смел, силён, отважен, но, Боже, как Он жалок и ничтожен пред силами стихий бессмысленных и диких! –Вот, лодочка его, волной захлестнутая, тонет... Вмиг одежды срывает с себя Человек, и плывёт нагишом... Волны гребнями бьют Человека, шутя, также, шутя, временами скрывают Его под собою. А Он – всё плывёт и плывёт... Но вот круговоротом вод Его над безднами морскими ввысь подняло, и – закружив до смерти там – на волны трупом сбросило уже. Под ним расступаются воды, – они Человека в пучины свои принимают! – а победители стихии многоголосо реквием о Нём поют.

Так, бесследно сгинул Человек, – да какой Человек! Теперь и реквием по Нем уже отпет. Ни памятника над останками Его, ни следа над местом казни не осталось. Лишь море бушует как прежде, да стихии, как прежде, свирепствуют ныне...

На случайном бревне меня носит по морю теперь, как носило когда-то отца – Человека! Я не мечтаю победить стихии – я слишком немощен пред ними, – но, побеждая самого себя, я бодрствую и напрягаю силы так, чтоб телом уничтоженный, душой я мог бы возродиться к жизни новой. В борьбе за жизнь ТАКУЮ растрачены уже почти все силы: едва держусь я на воде, едва дышу, едва живу... Стихии ж, смерть собою умножая, вокруг меня свирепствуют как прежде.

Уставший и иззябший, предсмертной дремотой объятый, я лишь молюсь Творцу всего, что было, есть и будет, прося иль скорой смерти у Него, иль избавления скорого от ожиданья смерти... Я жду, чтоб отдохнуть и отогреться; я жду, когда минует время злое бедственных стихий; я жду, когда стихии, восставши сами на себя, исчезнут вдруг, как будто никогда не бывшие на свете; я жду, когда на море тишина настанет, и к берегам земли родной опять пристать возможно станет мне. Я жду, я верю – будет так! И всем остатком сил своих молю Творца: пусть «будет так»! Скорее только!

1952 г.

Батюшка рассказал: «Знаю одного человека, с которым произошло следующее событие. Когда он находился в одном из советских концлагерей, однажды вызывает его начальник лагеря и говорит: «Завтра утром ты возьми с собой необходимые инструменты и тебя выпустят из лагеря. Ты найдешь дом, где я живу, и врежешь в одну из дверей замок. Вечером ты должен быть в лагере ко времени вечерней поверки. Смотри, не опоздай!».

– Утром я взял инструменты, – рассказывает человек, – и вышел из лагеря. Путь лежал через реку, которая была еще подо льдом. Я поднялся в гору в поселок, отыскал дом начальника лагеря и вставил замок. Когда я окончил дело, то время приближалось к вечерней поверке. Я поспешил в зону. Подходя к реке, я с ужасом увидел, что лед тронулся и по воде уже плывут отдельные льдины. Река была большая. Ни вброд, ни вплавь перебраться через нее нельзя было. Медлить тоже было нельзя. До поверки оставалось полчаса. Через полчаса обнаружат мое отсутствие, и начнется поиск. Весь лагерь будет стоять, пока будут искать. Если я приду на другой день, то свои же зверски изобьют меня.

В такой ситуации, кроме Бога, помочь никто уже не мог.

– Я, – говорит человек, – встал на берегу реки на колени и стал молиться.

Через десять минут поднялся. Перекрестил воду в реке, и смело ступил на нее. Перейдя реку, как по сухому месту, я вовремя успел войти в зону и встать в строй. Тут же выкрикнули меня. Я отозвался»⁹⁷.

Как спастись в современном мире. Апология христианского поста. М., 1993. 113 с. (2-е изд. – М., 1995; 3-е изд. – М., 1999).

Об истоках христианской веры. М., 1993.129 с.

Прикосновение любви. М., 1994.183 с.

Дивны дела Твои, Господи. Слово о Шестодневе. Евхаристия. О Промысле Божием. М., 1995. 232 с.

Воспоминания: первые сорок лет моей жизни. О поминовении усопших. М., 1996. 225 с.

Мысли христианина о браке. М., 1997.78 с. (доп. тираж – М., 1998).

Православный взгляд на творчество. М., 1997. 247 с.

О страстях и борьбе с ними. М., 1998. 205 с.

Путь к истине – смирение и любовь. М., 1999. 160 с.

Молитвы (1937–2000). Минск, 2000.162 с. (Указанные работы, кроме «Молитв», вошли втрехтомник трудов о. Михаила. Минск, 2000).

Первые сорок лет жизни

• 1916. 14 сентября. В селе Большая ТарасовкаКлинцевского уезда Саратовской губернии в семье священника Василия Трифоновича Труханова родился сын Михаил.

• 1921–1922. Голод в Поволжье.

• 1923. Перевод прот. Василия Труханова в Ташкентскую епархию.

• 1924. Август. Село Тамерлановка, молитва юного Михаила об исцелении смертельно больного отца.

• 1925. Поступление с братом Иваном в семилетнюю школу в г. Арысь, в 50 км от Тамерлановки.

• 1926. В сентябре переезд из Тамерлановв Арысь.

• 1927. Перевод отца в церковь пос. Борисово (ж/д станция Туркестан, в 6 км от г. Туркестана). Встреча со старцем Сергием.

• 1928. 20 ноября. Поступление в 8-й класс пристанционной школы. Тяжелое материальное положение.

• 1929. Окончание школы и устройство на работу.

• 1930–1931. Отъезд на учебу в Ташкент, сначала накурсы чертежников-картографистов, затем на работу учеником (по малолетству). Прислуживание в храме г. Ташкента.

• 1932. Отпуск на работе, поездка к родителям в Туркестан. Откровение Божие.

• 1934–1937. Работа в Тресте геодезии, астрономии и картографии.

• 1934. Лето. Экспедиция. Пребывание в больнице.

• 1935. Искушение в 20 лет.

• 1936. Сдача экстерном экзаменов за 10 классов средней школы.

• 1937. 21 июля поездка в Москву для поступления на учебу в Институт геодезии и картографии. Остановка в Туркестане на два дня для встречи с родителями.

• 1938. 22 июля прот. Василий Труханов выехал в Алма-Ату.

• 1939. 10 ноября. Арест прот. Василия Труханова.

• 1940. 4 августа в Москве молитва перед Распятием в Воскресенском храме в Сокольниках о даровании мудрости, чтобы преуспевать в науках. Провал на 1–м экзамене по математике. Обет Богу.

• 1941. Конец августа, зачислен в институт.

• 1942. Осенью в концлагере на Колыме смерть прот. Василия Труханова.

• 1943. Июль. Желание принять монашество после извещения о смерти отца.

• 1940.14 декабря. Знакомство с Верой Александровной в Богоявленском соборе Москвы.

• 1941. 25 февраля. Арест на 4–м курсе института.

• 1942. В ночь на 26 июня отправка на ст. Сухобезводное (120 км от Горького), на 123-й лагпункт. Осень-зима – работа на лесоповале.

• 1943. Декабрь. Медкомиссия. Диагноз: «дистрофия, авитаминоз (пеллагра); сильная отечность ног».

• 1944. Середина января – отправка на лесобиржу.

• 1945. 14 января. Карцер.

• 1946. 18 января. Отправка на 18-й лагпункт. В бригаде могильщиков. Ночь в мертвецкой. Отморожение пальцев. Помещение в стационар. Полина Ивановна.

• 1947. 25 февраля по IX. 1943 г. – в стационаре.

• 1948. 12-й лагпункт, работа в регистратуре санчасти.

• 1949. Декабрь. Дискуссия среди медиков о Боге.

• 1950. Работа в течение года на курсовой базе преподавателем топографии для заключенных руководителей работ, мастеров и дорожников на лесоповальных работах в лагерях.

• 1951. Склонение к сотрудничеству со стороны лагерного уполномоченного КГБ. Отправка в штрафной лагерь за отказ.

• 1952. Лето. Лесоповальный штрафной лагерь. Творческая работа по усовершенствованию разделки древесины. Пила «Лисогор». Отправка в больницу на консультацию подозреваемых в туберкулезе.

• 1953. Июль или август – отправка в лагерь на Дальний Восток.

• 1954. Пересыльная тюрьма. Искушение на 31-м году жизни.

• 1955. Пересылка в Кирове. Пересказ «Камо грядеши». Литургия в камере.

• 1956. Пересыльная тюрьма в Свердловске. Лекция об атомной энергии.

• 1957. 15 декабря. Прибытие в Хабаровскую тюрьму. Лагерь Приморзолото. Годичное пребывание.

• 1958. Осень. Бухта Ванино.

• 1959. Февраль. Освобождение после 8 лет заключения без разрешения уезжать.

• 1960. Март, по особому распоряжению выслан на бессрочное поселение в Красноярский край, в село Абан Канского р-на в 60 км от Канска. Встреча с Александром Осиповичем.

• 1961. Чудеса по молитвам батюшки.

• 1962. 21 марта. Новый арест и приговор 10 лет. Красноярск, а затем Омск, каторжный лагерь.

• 1963. Карцер за отказ подписания приговора.

• 1964. 20 апреля. Отмена каторжных номеров.

• 1965. 12 мая. Освобождение, полная реабилитация,отъезд в Москву.