Оглавление
I. «Открылась бездна звезд полна»
Судьба, которая в основном испытывает людей на прочность, иногда тешит нас подарками. Не знаю, как у других, а у меня их было явно больше, чем я заслуживал. Один из них я получил в первой половине восьмидесятых: в течение нескольких лет мне посчастливилось быть близким другом и собеседником замечательного иерея, отца Михаила Труханова. Этот опытнейший священнослужитель, чей высокий уровень духовности проявлялся в многочисленных случаях прозорливости, был тогда лишён возможности исполнять функции пастыря, так как его вывели за штат, и ограничивался нелегальным окормлением на дому очень узкого круга верных ему чад, в числе коих оказался и я. История его запрещения заслуживает того, чтобы о ней рассказать, ибо ярко иллюстрирует унизительное положение, в котором находилась Русская православная церковь в Советском государстве.
Некий высокопоставленный разведчик был направлен в Грецию для шпионажа. Не знаю, под видом кого и в каком качестве он засылался, но, чтобы быть принятым в этом качестве греческими властями, ему нужна была справка о том, что он крещён в православную веру. Он явился к отцу Михаилу, служившему в храме города Подольска, и сказал ему с прямотой власть имущего: «Я атеист и не собираюсь креститься, считая этот обряд комедией, мне нужна просто липовая справка». Батюшка ужаснулся такому цинизму и ответил: «Дать вам фальшивую справку было бы с моей стороны большим грехом, и я этого не сделаю». Разъярённый агент КГБ пожаловался кому следует, и один из лучших священников России был отправлен на покой. Через некоторое время отец Михаил встретился где-то с тогдашним патриархом Пименом, и святейший, узнав, что он за штатом, удивился: «Если такие, как вы, не служат, то кто же служит?» — «Ваше святейшество, это же от вас зависит — я готов служить», — сказал бывший пастырь. Патриарх удивился ещё раз, теперь уже наивности священника. Он вздохнул и ничего не добавил; от него на самом деле ничего не зависело.
Понятно, что для такого недисциплинированного иерея не сидеть в соответствующие времена в лагере было бы противоестественным. Он там и сидел. И однажды в особо доверительной беседе поведал мне об одном эпизоде своей лагерной жизни. Вот его рассказ, излагаемый мною по памяти.
«Однажды среди ночи я вышел из барака и увидел над собой чёрное небо, усыпанное мириадами ярких звёзд. Эта картина, всегда вызывавшая моё восхищение, на этот раз вдруг повергла меня в бездну отчаяния. Я почувствовал себя таким несчастным, каким не был никогда ни до, ни после этого. «Эти звёзды так же светили прежде моего появления на свет и будут светить после моего исчезновения, ничего обо мне не зная, а я так и сгнию здесь на каторге, — подумал я, — но если небу нет до меня никакого дела, то тем более нет до меня дела никому и на земле». И ужас одиночества и безысходности с такой силой охватил мою душу, что это нельзя выразить никакими словами. Это был самый страшный час моей жизни».
Рассказ отца Михаила неожиданно сильно задел моё воображение, но не потому, что я разделил его чувства — они вначале были для меня не совсем понятными, — а из-за возникшей смутной ассоциации: я где-то уже встречал подобный сюжет — неволя, звёздное небо над узником и его бурная реакция на это небо, только, кажется, совсем другая… И лишь на следующий день вспомнил: «Война и мир»! Долго искал это место и наконец нашёл. Вот оно:
«Ха, ха, ха, — смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: — Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня? Меня — мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!..» — смеялся он с выступившими на глаза слезами.
…Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красивые огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидимые прежде вне расположения лагеря, открылись теперь вдали. И ещё дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих играющих звёзд. «И всё это моё, и всё это во мне, и всё это я, — думал Пьер.— И всё это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!». Он улыбнулся и пошёл укладываться спать к своим товарищам».
Прочитав этот текст, я понял, что чувства, возникшие при виде звёздного неба у отца Ми хаила и у Пьера Безухова (за которым прячется, разумеется, сам Лев Толстой), не просто разные, а диаметрально противоположные. Как это объяснить? Ведь по своей натуре, по внутреннему устроению эти двое очень похожи: оба благожелательны и добры, оба идеалисты, обоих гораздо больше волнуют мировоззренческие проблемы, чем практическая жизнь, и, главное, оба верующие, хотя у отца Михаила вера осознанная и богословски правильная, а у Пьера более интуитивная. Не так уж они отличаются сами по себе друг от друга, чтобы воспринять один и тот же объект столь разительно неодинаково. Значит, на их восприятие влияло что-то внешнее — на Пьера одним образом, а на отца Михаила другим. Что же оказывало на них такое различное влияние?
Конечно, это было само время, в котором они жили, дух эпохи. Пьер и отец Михаил были близки по своей душевной организации, но первый жил в девятнадцатом веке, а второй, в двадцатом, и это заставляло их видеть вещи по-разному.
В конце восемнадцатого−начале девятнадцатого веков формообразующим началом для сознания и подсознания образованной европейской публики служила философия Канта. А этот мыслитель очень много внимания уделял как раз астрономической вселенной. Именно Кант выдвинул «небулярную гипотезу» происхождения Солнечной системы, подхваченную затем Лапласом. Но важно другое.
Кант был философом в самом точном смысле этого слова, профессионалом такой высокой пробы, какой отмечены за всю историю всего несколько человек (среди них наш Владимир Соловьёв). Его профессионализм проявлялся в том, что главный вопрос, который он поставил в своих исследованиях и поискам ответа на который подчинил весь ход этих исследований, действительно является центральным вопросом философии как истинной мудрости. Это проблема онтологии, того, что мы называем «объективной реальностью», или «внешним миром». В самих этих терминах кроется парадокс, не дававший покоя пытливым умам. «Внешний» — значит лежащий за пределами нашего внутреннего мира, которому принадлежат мысли, чувства и интуитивные догадки, а поскольку познание складывается именно из мыслей, чувств и догадок, то как же мы можем познавать то, что находится совсем в другой области, отделённой от этих элементов, как объекту положено быть отделённому от субъекта по самому определению этих терминов? А если познание внешнего мира принципиально невозможно из-за его «внешности» по отношению к познавательному механизму, то мы не вправе говорить о нём ничего определённого, даже того, что он существует.
Кант очень остро чувствовал эту антиномию и на тот момент дальше всех философов продвинулся в её разрешении. Для него было несомненным, что мы познаём не «внешний мир», а образ внешнего мира или представление о внешнем мире, которые вводятся в наш внутренний мир благодаря органам чувств и там уже подвергаются анализу со стороны соседствующих с ними мыслей, чувств и догадок. Это принимается Кантом как исходный постулат, и на эту тему он не рассуждает. Рассуждения начинаются дальше, и посвящены они одному-единственному вопросу: каким образом из цветных пятен, ложащихся на сетчатку глаза, или звуков, улавливаемых ухом, или обонятельных ощущений носа и т.д. в нашем сознании возникает образ окружающего мира и с какой степенью уверенности мы можем считать, что этот образ точен.
Образ внешней реальности, предъявленный после соответствующей обработки чувственных сигналов нашему разуму, говорит Кант, должен быть понятным для разума, т.е. умопостигаемым. И он объясняет, как именно протекает процесс такой обработки. В этом объяснении и заключается вся суть кантианства.
Случайно или нет, предложенная Кантом схема обработки доставляемой органами чувств информации получилась очень похожей на ту схему, по которой обрабатывается трава или солома, поедаемая коровой. Её желудок, как известно, состоит из четырёх отделений, и корм последовательно передаётся от одного к другому. Рубец подвергает его воздействию живущих в нём бактерий, сетка представляет собой фильтр, пропускающий дальше только достаточно мелкие частицы пищи, книжка со своей складчатой внутренней поверхностью осуществляет отсасывание воды из поступившей к ней массы, сычуг выделяет желудочный сок (кислоту плюс ферменты). Пройдя весь этот конвейер, несъедобная для нас растительная масса превращается в легко усваиваемую нами говядину. В формировании умопостигаемого образа внешнего мира тоже принимают участие четыре инстанции, каждая из которых вносит в него что-то своё. На первой из них чувственные ощущения структурируются наложением на них категорий пространства и времени, благодаря чему возникают упорядочивающие критерии «раньше», «позже», «левее», «правее», «выше» и «ниже». Вторая инстанция подчиняет составляющие сырого ещё образа закону достаточного основания, после чего они выстраиваются в причинно-следственную цепочку, а также «закону сохранения субстанции». Третья инстанция для нас самая интересная: она заставляет человека за деревьями увидеть лес — совокупность событий или предметов воспринять как целостное сверхсобытие или целостный сверхпредмет. Подчиняясь этой инстанции, совокупность всего материального мы именуем «вселенной», совокупность всех частей нашего внутреннего мира — «душой», а сумму вселенной и души — «Богом». Четвёртой же инстанцией, по Канту, является нравственный закон, требующий, чтобы мир (точнее, образ мира) был исполнен справедливости. И так же, как рубец, сетка, книжка и сычуг внутри коровы, четыре инстанции нашего «я» действуют в нас независимо от нашего желания, для нас совершенно неощутимо и всегда одинаково, посему их действие Кант называет априорным. Ясно, что, поскольку образ внешнего мира формируется механизмом, «встроенным» в человека и имеющим своей целью сделать этот образ удобным для восприятия и осмысления, ожидать какой-либо схожести с самим миром нет никаких оснований — он может быть настолько же далёким от «мира в себе», насколько бифштекс и молоко далеки от травы и сена. О вещах, какие они есть на самом деле, Кант предпочитает вообще не говорить, ибо никакое предположение на этот счёт невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть.
Со времени кончины Канта прошло больше двухсот лет. Что надо признать верным в его учении, а что ошибочным?
Основная мысль Канта состоит в следующем. То, что мы называем «окружающим миром», есть в действительности наше представление о нём, ибо ничего другого нам не дано. А поскольку в создании этого представления очень большую роль играют особенности нашего собственного сознания, то можно сказать, что человек сам является творцом окружающего мира. Это очень глубокая мысль, намечающая направление, по которому должна идти всякая настоящая философия. Кант и пошёл по этому направлению, объясняя, как именно наше сознание творит то, что потом объявляет внешней действительностью. Это объяснение он даёт с чисто немецкой систематичностью, и это стремление уложить всё в систему кое-где его подводит, заставляя делать натяжки. Одной из них является утверждение, что априорным элементом нашего сознания является «закон сохранения субстанции». Опыты швейцарского психолога Пиаже показали, что дети совершенно спокойно допускают возможность изменения объёма жидкости при её переливании из одного сосуда в другой.
Гораздо характернее ошибка Канта по отношению к третьей формирующей образ мира инстанции, которую он называет «чистым разумом». Она будто бы заставляет нас воспринимать множественность как единичный объект, и как раз поэтому в нашем сознании возникают понятия «вселенной», «души», а затем и «Бога». Вот оно — самое слабое место кантианства, я бы сказал резче: самое гнилое место! Здесь невольно вспоминается стишок, ходивший в Московском университете:
Философ Кант имел талант, —
Но был, к несчастью, протестант,
А потому талант его
И не раскрыл себя всего.
Очень точно, но не смешно, а грустно. Интеллект, равного которому не отыскать во всём восемнадцатом столетии, в главном вопросе бытия был выведен из строя идеологией протестантской цивилизации, в которой он рос и развивался, впитывая эту идеологию незаметно для себя с молоком матери. А она перевернула предыдущую католическую идеологию с ног на голову и поставила телегу опереди лошади. Раньше считали, что человек рождается в Боге, теперь стали думать, что Бог рождается в человеке. В этом Мартин Лютер убедил предков Канта ещё за двести лет до его появления на свет, и предолеть эту обволакивающую ложь не смог даже его могучий аналитический ум. Поэтому, строго говоря, его нельзя называть «великим философом» без уточняющего третьего слова. Канта вернее всего следует определить так: «великий философ протестантизма» (как всегда определял его Павел Флоренский).
Согласно Канту, стремление человека видеть во многом единое — изначально, априорно и вкладывается в каждую особь гомо сапиенс прямо при рождении. Это стремление — фундаментальное свойство нашей натуры, и из этого свойства вытекает наше понятие о Боге как категории, объединяющей всё материальное и духовное. Человек с его натурой первичен, Бог вторичен, Его порождает наша натура. Но любому человеку, не одурманенному лютеранством, ясно как день, что если бы было так, то все народы во все века исповедовали бы единобожие, в котором только и может быть осуществлено целостное восприятие всего. Но идея Единого Бога появилась в человечестве сравнительно недавно, пробивала себе дорогу к умам людей с огромным трудом и до сих пор не овладела ими на сто процентов. Чем же объяснить тот удивительный факт, что миллионы людей так упорно сопротивляются врождённому требованию собственной натуры?
Поставим лошадь и телегу в нормальную позицию. Откровение о Едином Боге, возвещённое сначала ветхозаветными пророками, затем Христом, а ещё позже Мохаммедом, знаменовало собой значительный шаг вперёд в религиозном развитии человечества, который можно уподобить переходу учащегося из средней школы в высшую. Это была великая, грандиозная идея, весьма непривычная для доминировавшего тогда на земле язычества с его множеством не зависимых друг от друга и воевавших между собой божеств, и внедрялась она медленно и постепенно. Когда же внедрилась в достаточно большие сообщества, эти сообщества образовали христианскую и исламскую цивилизации. Поколения людей, выраставших в этих цивилизациях и даже в ответвившейся от них протестантской, генетически наследовали подсознательное представление о Едином Боге, которое у верующих переходило в ясно осознанное, а у неверующих оставалось инстинктивным, но тем не менее управляющим ходом мыслей и чувств. И Пьер Безухов ощущал своё единение со вселенной не потому, что имел в себе прирождённое стремление к такому ощущению, а потому, что принадлежал к православной цивилизации, питавшей его таким ощущением. В своей «Критике чистого разума» Кант принял цивилизационный, благоприобретённый признак за общечеловеческий, прирождённый. Такая ошибка непростительна для настоящего философа.
Но если с Пьером, почувствовавшим при взгляде на звёздное небо своё с ним неразрывное единство (и всё это во мне, и всё это я!), то реакция на то же самое небо отца Михаила Труханова может вызвать недоумение. Ведь он не только по принадлежности к православной цивилизации, но и по своей богословской подготовке искренне верил в Единого Бога. Почему же он воспринял эту вселенную как нечто чуждое и даже враждебное?
Ответ очень прост. Да, отец Михаил был достойным пастырем, целителем душ своих пасомых, мудрым наставником, горячим проповедником слова Божия. Но он был и человеком двадцатого века, в котором культ материалистической науки достиг апогея, и признание всего, что она возвещает человечеству, истиной в последней инстанции стало необходимым и достаточным признаком образованности. И образованные люди, не желая выглядеть отсталыми невеждами, стали воспринимать звёздное небо совсем не так, как предки воспринимали его раньше.
Ломоносов, один из первых русских людей, подхвативших научный взгляд на астрономическую вселенную, так писал о Солнце:
Там огненны валы стремятся
И не находят берегов;
Там вихри пламенны крутятся,
Борющись множество веков;
Там камни, как вода, кипят,
Горящи там дожди шумят.
Разумеется, то же самое он мог высказать и обо всех звёздах: они суть не что иное, как кипящие камни. А много ли дела огромному космосу до такой пылинки, как человек? Так думал отец Михаил. Но Ломоносов думал иначе:
Сия ужасная громада
Как искра пред тобой одна.
О коль пресветлая лампада
Тобою, Боже, возжжена
Для наших повседневных дел,
Что Ты творить нам повелел!
Поэт считает, что Творец создал звёздную вселенную для нас! Не подтверждается ли это мнение и Священным Писанием:
«И сказал Бог: да будут светила на тверди небесной, для отделения дня от ночи, и для знамений, и времён, и дней, и годов; и да будут они светильниками на тверди небесной, чтобы светить на землю. И стало так.» (Быт. 1:14).
Этот библейский текст оставил нам пророк, который, удостоившись Божественного Откровения, написал его по внушению Того, Кто лучше всех знает, как создавался мир, ибо Он сам его создал. И всякий человек, поверивший сказанному в этом тексте, глядя на звёзды, вправе вместе с Безуховым воскликнуть: «Это всё моё!». Но трагедия образованных людей XX века заключалась в том, что они никак не могли ему поверить. Ведь наука выяснила, что дело обстоит совсем не так, а против науки не попрёшь.
Моё мировоззрение формировалось в ту же эпоху, что и мировоззрение отца Михаила Труханова. В детстве я любил ходить в Московский планетарий, благо жил от него недалеко. Чаще всего там читалась лекция «Было ли начало и будет ли конец мира?». На оба вопроса давался отрицательный ответ, подкреплённый ссылками на результаты научных исследований, доказывающих, как уверял лектор, что вселенная существовала всегда и будет существовать вечно, а библейская история сотворения мира, как и новозаветные «лжепророчества» о его неизбежном конце, просто отражают тогдашний уровень человеческого знания.
Я и раньше слышал нечто подобное. В пятилетнем возрасте, в тот единственный в жизни период, когда входящую в мир личность больше всего на свете волнуют вопросы об общих принципах его устройства, я спросил моего дядю: «А откуда взялась материя, из которой всё состоит?» Он ответил с той категоричностью, с какой изрекают прописные истины: «Ниоткуда не взялась, она была всегда и всегда будет». Подвергать сомнению сказанное взрослыми я тогда не осмеливался, и несотворённость мира стала для меня аксиомой ещё до планетария. Конечно же, до какого-то момента она была аксиомой и для отца Михаила Труханова. А как же Шестоднев, который он, будучи священнослужителем, должен был почитать за истину?
Этот вопрос относится не только к отцу Михаилу, но и ко всем священникам двадцатого века. Более того, его можно адресовать и всем мирянам, которые, признавая авторитет науки, считали себя верующими христианами. Ведь в таком важном вопросе, как происхождение вселенной, наука и христианское учение придеживались прямо противоположных мнений. Принять их оба сразу было невозможным, так как же люди выходили из положения?
Чexoв как-то признался Куприну, что с удивлением смотрит на всякого верующего интеллигента. Если принять во внимание дух эпохи, выразителями которого являются интеллигенты, то и вправду было чему удивляться. Утром на литургии интеллигент присоединяется к пению Символа веры: «Верую во Единого Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым», а вечером рассказывает своим детям, как под действием гравитации из газовых облаков сгущаются звёзды, которые, сжимаясь всё сильнее, разогреваются до высокой температуры, взрываются, снова превращаясь в газовые облака, и так до бесконечности. Чехов не мог этого понять.
Евангелие передаёт нам слова Христа, произнесённые в Нагорной проповеди:
«Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть» (Мф. 6:24). У образованных русских людей прошлого века, которых и Церковь, и общество, и они сами относили к верующим христианам, были фактически два претендента на владение их мыслями — Священное Писание и наука. Кому из этих господ они усердствовали, а о ком нерадели?
Эпизод, рассказанный отцом Михаилом, показывает нам, что авторитет светской науки был для тайников его души выше авторитета Библии. Этого он не сознавал, и, если бы ему это сказали, он стал бы горячо возражать, но, когда настал страшный час испытания, правда вышла наружу. Пронзённый внезапным ощущением своего одиночества и своей никчёмности, он возвёл взор к небу как к последней надежде, ожидая ответа, но понял, что оно не может ему ответить. Внимая самому сокровенному и самому честному голосу своего «я», он в отличие от Ломоносова видел над собой всего лишь кипящие камни, совершающие извечный бессмысленный цикл разогревания и остывания по столь же бессмысленным, но неумолимым законам природы. А если пастырь, служивший для своего стада примером, как раз тогда, когда твёрдая вера в слово Божие была ему так необходима, не нашёл её в своём сердце, то что же говорить о стаде, точнее, о той его части, составляющей подавляющее большинство, которая хотела быть «современной»? Чехов зря удивлялся верующим интеллигентам — в его время и ещё долго потом по-настоящему верующих интеллигентов в России не было: то, что они называли верой, было двоеверием. Даже искренне желая верить, они натыкались на науку и капитулировали перед ней. Эту капитуляцию продемонстрировал Маяковский, который, как подлинный поэт, был ярким выразителем общественного сознания. В 1913 году он глядел на небо глазами Пьера:
Послушайте!
Ведь, если звёзды зажигают —
Значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — кто-то хочет, чтобы они были?
Но за два года с ним произошло какое-то изменение, и он стал смотреть на звёздное небо глазами отца Михаила:
Эй, вы!
Небо!
Снимите шляпу!
Я иду!
Глухо.
Вселенная спит,
Положив на лапу
с клещами звёзд огромное ухо.
Звёзды, которые ещё недавно так согревали душу поэта, что, увидя их, он говорил кому-то (а скорее всего, себе самому): «Ведь теперь тебе ничего? Не страшно?», — теперь оставались глухими к его обращению к ним.
А может, это он вместе со своим поколением сделался глухим к сигналам, которые подавали ему звёзды? Библия утверждает, что такие сигналы от них идут, что светила поставлены Творцом на небесной тверди не только для того, чтобы помочь людям отсчитывать время, но и для знамений. А под знамениями Священное Писание понимает именно сигналы, несущие людям информацию, в которой они в данный момент нуждаются. Те из людей, которые не приняли науку в качестве второго бога, как показывают примеры Пьера Безухова и юного Маяковского, понимали язык этих сигналов, а которые приняли — перестали его понимать. Но тогда возникает вопрос: почему Бог, видя такое непонимание, не сделал этот язык доступным и для двоеверцев — ведь тогда они перестали бы разрываться между учением Христа и научным мировоззрением, т.е. материализмом.
Этот упрёк во все века адресовали Богу те, кто неправильно представлял себе, чего Он добивается от нас, в чём состоит Его изначальный Замысел о человеке. Первый из таких упрёков Христос услышал ещё 2000 лет назад от своих ближайших учеников. Послушаем Его разъяснение.
«…Для чего притчами говоришь им? Он сказал им в ответ: для того, что вам дано знать тайны Царствия Небесного, а им не дано; ибо, кто имеет — тому дано будет и приумножится; а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет» (Мф. 13:10-12).
Как это понимать? Слова Иисуса звучат странно, даже пугающе. Настолько пугающе, что, боясь в них вдуматься, мы пропускаем их мимо ушей и читаем текст дальше, как ни в чём не бывало. Даже в церкви священники в своих проповедях избегают подвергать это место тщательному разбору. Они делают это по той причине, что подсознательно чувствуют себя не готовыми к такому разбору. Жестокий приговор «кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет» кажется несовместимым с образом человеколюбивого Христа, как и слова «не мир пришёл Я принести, но меч» (Мф. 10:34).
Но пугающая фраза произнесена, и произнесена она Самим Христом, поэтому обсудить её нам всё-таки придётся.
Если общепринятый образ Христа никак не увязывается с Его «жёсткими» высказываниями, значит, либо Христос лишь притворялся суровым, из педагогических соображений желая казаться не таким милосердным, каким является на самом деле, либо общепринятое представление о Нём ошибочно. Первый вариант отметается, ибо Слово Божие всегда истинно, следовательно, мы должны пересмотреть своё представление о Христе и о Его миссии. Мы называем Христа Спасителем, и это совершенно правильно. Он сошёл с Небес «нас ради человек и нашего ради спасения», как свидетельствует о Нём Символ веры. Но относительно того, каким образом и кого Христос пришёл спасать, большинство людей, считающих себя православными христианами, имеют смутное понятие и, что ещё хуже, не стремятся сделать его более ясным, хотя Евангелие предоставляет для этого обильный материал. Притчи о Сеятеле, о пшенице и плевелах, об овцах и козлищах, множество других речений Иисуса и мест из апостольских посланий с несомненностью показывают, что спасутся, т.е. войдут в Царство Божие для вечной жизни, очень немногие. Об этом говорится не только прикровенно, но и прямо: «тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их» (Мф. 7:14), «много званных, а мало избранных» (Мф. 22:14). Ведь это тоже жестокие слова, не правда ли? Но они нас не пугают, ибо в какой-то молитве мы слышали, что Бог «всем хочет спастися и в разум истины прийти». Бог-то хочет, но хотим ли мы — вот в чём вопрос.
Бог готов принять в своё Царство каждого, но каждый ли из нас готов находиться в нём, подчиняясь его порядкам? Пьяница не захочет там жить, потому что там нет спиртного; буян — потому что там нельзя шуметь; сквернослов — потому что там нельзя сквернословить; игрок — потому что там нет ни рулетки, ни карт; развратник — потому что там царит целомудрие. Все эти люди будут страдать в раю, поэтому Господь из человеколюбия не приглашает их в рай, предоставляя им после смерти идти туда, где они смогут продолжать вести себя так, как к тому привыкли — настолько, что привычка эта стала их второй натурой. В аду они получат возможность резаться с чертями в карты, сколько угодно материться, врать, хвастаться и упиваться ненавистью ко всему миру, не оценившему и незаслуженно обижающему их. Бог не ссылает их в преисподнюю по своей жестокости, а просто определяет в такое место, где они получат хотя бы те примитивные иллюзорные радости, которые по своей подлинной сути являются плачем и скрежетом зубов. Он был бы рад одарить нас великим, несказанным блаженством жизни в Царствии Небесном, но, чтобы прорваться к этому блаженству от низменных обманчивых утех, человеку нужно переделать свою натуру, изгнав из неё всё низменное, а это очень трудно, поэтому Христос говорит: «…Царство Небесное силою берётся, и употребляющие усилие восхищают его» (Мф. 11:12). Но чтобы совершить усилие, нужно очень захотеть войти в Царство Божие, а для этого необходимо осознавать Того, Кто уготовил для нас это Царство, как живую реальность, так что первейшим условием спасения является вера. Эта мысль лейтмотивом проходит через всё Евангелие. Многие же из нас не хотят признавать Бога, поскольку унаследовали от соблазнённых Змеем прародителей желание «самим быть как боги», и никакими доводами их не убедишь. Поэтому метод уговаривания оказывается для Спасителя малоэффективным, и Ему остаётся действовать методом отбора.
«Ещё подобно Царство Небесное неводу, закинутому в море и захватившему рыб всякого рода, который, когда наполнился, вытащили на берег и сев хорошее собрали в сосуды, а худое выбросили вон. Так будет при кончине века: изыдут Ангелы и отделят злых из среды праведных и ввергнут их в печь огненную: там будет плач и скрежет зубов» (Мф. 13:47-50).
Вот почему Христос говорил притчами: этим Он отделяет злых от праведных ещё на земле, чтобы на Страшном суде Ему было меньше работы. Говорил так, чтобы слышали только «имеющие уши». Это и
есть «кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет». «Неправедный пусть ещё делает неправду; нечистый пусть ещё сквернится; праведный да творит правду ещё, и святый да освящается ещё» (Отк. 22:11). И это не злоба и не месть, а предоставление каждому свободы выбора.
Стратегия отсеивания непонятливых и нелюбопытных маловеров определяет cпецифику не только устных проповедей, произнесённых Христом в период Его земной жизни, но и все обращения Бога к людям, которые, как и притчи, всегда надо расшифровывать, что невозможно сделать без наличия подогреваемой верой заинтересованности. А количество форм подачи нам божественной информации очень велико — Творец пытается достучаться до нас всеми способами. Дальнейшие наши беседы мы посвятим последовательному рассмотрению различного рода посылаемых нам свыше сигналов и попыткам разгадать их смысл, а из того, что нам удастся понять, сделаем какие-то общие заключения.
Комментировать