Оглавление
«Жизнь для Вечности» в аудиоформате.
См. «Профессор Николай Евграфович Пестов» в Православной библиотеке.
Предисловие
Слава в вышних Богу.
Кротость души – вот то, что украшает человека, делает его приятным и милым для всех окружающих. Обычно кротость соединяется с простотой и скромностью. А если к этому еще добавляется горячее, любящее сердце, то все это делает человека “солью земли”, “свечой”, которую ставят на подсвечнике, чтобы светить всем в доме (Мф. 5:13,15).
От Господа нам выпало счастье иметь сына, который отвечал этим качествам. Он рано созрел духовно и рано был взят Господом с земли. Он оставил нам образ девятнадцатилетнего юноши с кротким, любящим сердцем. В последний год его жизни им было написано большое количество писем, которые рисуют его нежную, простую, отзывчивую душу, полную готовности служить людям. Эти письма исполнены вместе с тем чисто христианской философии жизни с безропотным послушанием воле Господней и мудрой рассудительностью, редкой для девятнадцатилетнего возраста.
Наш сын захоронен на поле боя, на братском кладбище. Есть обычай ставить памятники на дорогих сердцу могилах. Пусть же будут памятником ему эти строки, в которых я хочу описать его образ, его жизнь и поступки, последние героические часы его жизни и передать основы его цельного, глубоко христианского миросозерцания.
Может быть, у некоторых иногда встают вопросы, как можно воплотить в жизнь заветы Христа в современной обстановке и как можно быть мудрым, как змий, и простым, как голубь (Мф. 10:16). Мне кажется, Колина жизнь дает ясный ответ на оба эти вопроса. В основном содержание относится к повседневному быту с его “мелочами” жизни. Но не сумма ли “мелочей” составляет жизнь и не на “мелочах” ли мы более всего спотыкаемся? И не есть ли самое важное и великое – быть всегда верным в малом? (Мф. 25:21).
Моя доля в этом труде – скромная доля. Все основное принадлежит самому Коле – его письмам, сочинениям, дневникам и его поступкам, словам и мыслям. Мне нужно было лишь собрать все это и, выбрав все ценное и значимое, изложить в нужной последовательности.
По отношению ко всему собранному материалу я не остался в роли равнодушного летописца. Коля живет в моем сердце, и я не мог сдержаться от выражения тех чувств, которые переполняют его при мыслях о Коле.
Основной декорацией действия является полузамерзшая казарма; средой ‑современная молодежь в форме курсантов. Заключительные сцены – на фронте и поле боя. И на этом суровом фоне расцвели те нежные, благоухающие цветы движений сердца и мыслей Коли, которые наполняют душу той радостью, которую пробуждает в душе всякая красота.
Ранее детство
В первоначальной редакции наших воспоминаний о Коле не было главы “Раннее детство”. Она была добавлена по просьбе наших друзей, исходя из того, что на формирование характера и миросозерцания человека более всего влияют годы раннего детства.
На земле мир, в человеках благоволение.
При крещении нашего первенца мы назвали Николаем в честь Великого Святителя Николая Мирликийского. Но с раннего детства за ним сохранилось ласковое название Колюши, и оно так гармонировало с его нежной душой, что сохранилось за ним до зрелого возраста (до последних дней его жизни). Как замечено в жизни христианских семейств, черты характера святого, в честь которого называют ребенка, передаются последнему. Как будет видно из дальнейшего, это в полной мере имело место и для нашего Колюши. Уже с первых месяцев жизни Колюшу отличала живость характера. Как заведенная автоматическая куколка, он беспрестанно подпрыгивал в руках у своей няни, молоденькой девушки. Иногда, за недосугом для матери и няни, Колюшу поручали нянчить мне. Я это делал лишь при одном условии: чтобы его предварительно запеленали с ручками, “как конфетку”. Но обычно бойкий младенец умел быстро освобождаться от пеленок. Тогда я скоро приходил в отчаяние от его быстрых и неожиданных движений и спешил сдать его обратно няне или требовал вновь наглухо запеленать его.
С младенческих лет Колюша рос очень здоровым ребенком и за всю свою жизнь не перенес ни одной тяжелой болезни (если не считать легко протекшей кори).
Впрочем, здесь надо упомянуть об одном исключении, которое вместе с тем раскрывает секрет здоровья ребенка. Начиная со дня крещения мы причащали Колюшу Святых Тайн очень часто, а в младенческие годы почти каждое воскресение. Но когда Колюше было около 1–1/2 лет, мама уехала с ним на лето к дедушке на “Электропередачу” – в заводской поселок, расположенный среди торфяных болот. Там не было церкви, и причащение прекратилось. Через несколько недель по приезде Колюша захворал там желудком, и болезнь все более обострялась. Мы поспешили вернуться в Москву из неблагословенного места.
Когда по приезде Колюшу первый раз стали причащать, он испугался, стал биться в руках (отказываясь от причастия). Было так больно видеть, как ранее с такой готовностью причащавшийся младенец, по нашей неосмотрительности перестал быть благодатным ребенком. Второй раз он уже с охотой принял причастие, а его болезнь прекратилась.
Когда у нас родилась Наташа, Колюше было около двух лет. К своей сестричке он проявлял большую нежность. Я вспоминаю следующую картину из семейной идиллии зимнего вечера того времени. Мы жили тогда в подвале, в квартире моей двоюродной сестры. Посреди комнаты стояла железная печурка. Колюша садился на низенький стульчик перед колыбелью Наташи и в такт хлопал своими ручонками, когда мы с мамой пели следующую незатейливую песенку:
Печку затопим в своей комнатушке,
Сядет на стульчик сыночек Колюша,
Ручками хлопнет, и все мы втроем
Нашей Наташеньке песню споем.
Колюшина забота о ближних проявилась, когда ему еще не было трех лет. Мы жили на даче, где у хозяйки жила ее мать в возрасте 103 лет. Колюша, очевидно, очень жалел немощную старушку. Мама наблюдала, как он бегал к ней, давал сахарку, а иногда, вынув что-то изо рта, говорил старушке: “На, пососи конфетку”.
С раннего же детства Колюшу отличала и необычайная ласковость. Я помню, как трехлетним мальчиком, в избытке энергии, он бегал взад и вперед по комнате и, несколько утомившись, подбегал ко мне, сидящему на кровати, и, уткнув свою головку в мои колени, говорил: “Бегал, бегал и к папе прибегал”, как мальчиком он подходил иногда ко мне и молча обнимал так крепко, как только мог.
Что особенно отличало Колюшу и делало его таким милым для всех, кто его знал, это его кротость характера. Когда дети в чем-либо были виноваты, то их воспитательница (она жила у нас до шестилетнего возраста Колюши) имела обыкновение наказывать их тем, что сажала на сундук. Помню, как-то я увидел Колюшу молча сидевшим на сундуке. “Колюша, что ты сидишь здесь?” – “Я обидел Наташу, и меня наказала тетя Варя”, – кротко отвечал грустный Колюша и продолжал спокойно сидеть на сундуке, ожидая конца срока наказания.
Эта воспитательница научила детей говорить на немецком языке. Он настолько был ими освоен, что иногда во сне Колюша говорил уже не по-русски, а по-немецки. К сожалению, ей не пришлось пробыть у нас долго и легкость разговора на немецком языке была впоследствии детьми утрачена.
В Колюшу было заложено нежное сердце, отзывчивое к горю и страданиям окружающих. Я помню, как ребенком лет пяти он любил рассказывать жизнь преп. Серафима по большой картине, на которой были изображены различные случаи из жизни Преподобного. Когда он доходил до эпизода с избиением Преподобного разбойниками, то останавливался, закрывая глаза ручкой, и говорил: “Не могу смотреть”. Жалостливость, которую мы старались привить детям была вообще характерной чертой Колюши. Когда ему было около четырех лет, он очень любил стихотворение следующего содержания.
Мальчик Ваня пришел из школы без книг. Мама спрашивает его:
– Ваня, где же твои книги?
– Я из школы их не взял.
Снова Ваня возвратился
И опять пришел без книг,
Сел тихонько в уголочек
И головкою поник.
– Ваня, где же твои книги?
– Я вчера их потерял!
– Как же, мальчик! Как же, Ваня!
Что же, будет так и дале? —
Сердце маме лгать не может…
Ваня со слезами сознается, что он отдал свои книги бедному мальчику, который не мог их купить. Ваня просит его простить и говорит, что сам будет учить уроки по памяти.
Это стихотворение Колюша любил декламировать с мамой в лицах. Он садился в уголок с грустным личиком и затем бросался на шею к маме со словом “прости”. “А потом что было?” – просил он у мамы ему подсказать дальнейшее. Очевидно, поступок Вани глубоко запал в сердце Колюши.
Уже с самого раннего возраста Колюша также очень любил подавать нищим. Отправляясь гулять со своей воспитательницей, он брал всегда с собой спичечную коробочку с медными деньгами. Зоркими глазками он искал по улице нищих. Если нищий встречался на другой стороне улицы, то он старался добиться разрешения перебежать через улицу, чтобы подать нищему. Когда дети гуляли по улицам, тетя Варя обычно брала за руки младших детей ‑Наташу и Сережу, Колюша, как старший (шести лет), шел впереди и обследовал безопасность дороги. Подходя к раскрытым воротам, он останавливался, заглядывал в них – не выезжает ли из них автомобиль, и потом говорил сзади идущим: “Можно идти”.
Нежно любил Колюша и животных. Мне приходилось пробирать его за то, что он целовал своего котика в самую мордочку (как он называл, “моську”) и брал его с собой в постель под одеяло.
Следует упомянуть, что в нашей семье дети были приучены к ласке. Некоторые из наших знакомых считали неправильным наше отношение к детям, характеризовавшееся избытком нежности. Про нас говорили: “У П‑ых все время целуются”, – и считали, что подобное воспитание детей вредно и прививает им излишнюю чувствительность.
Колюша никогда не позволял себе драться с товарищами. Когда ему было около шести лет, мы были с ним на Рождественской елке у одних знакомых. У них был единственный сын, мальчик четырех лет, который воспитывался в одиночестве и не привык, чтобы кто-нибудь, кроме него, мог играть его игрушками. Мальчики были оставлены одни в детской. Несколько времени спустя Колюша пришел к нам в столовую с грустным видом и молча прижался к маме. “Что ты, Колюша?” – спросила она. “Совсем забил, мама!” – отвечал он со слезами на глазах. Как выяснилось потом, четырехлетний хозяин не позволил ему брать ни одной игрушки. Кроткому Колюше оставалось лишь с грустью покинуть детскую…
Колюша был живым и подвижным мальчиком. Семи лет он начал учиться играть на рояле. Не легко ему было сидеть спокойно и выигрывать скучные гаммы. “Надо играть, голубок мой”, – побуждала его мама возобновлять прерываемую игру. “Подожди, мамочка, ‑отвечал Колюша, – я только крылышками помахаю”. Он соскакивал со стула и начинал бегать по комнате, размахивая руками, согнутыми в локтях наподобие крыльев. Так отдохнув, он возобновлял занятия. Я не помню случаев, когда Колюша капризничал. Плакал он лишь тогда, когда его обижали. Впрочем, в этом отношении было одно исключение. Колюша от природы имел очень нежную кожу и был чувствителен к горячей воде, поэтому, когда его мама мыла в ванне, дело нередко сопровождалось слезами. По мнению Колюши, его не мыли, а всегда “шпарили”.
Также чувствителен он был и к прикосновению к его коже хотя бы несколько грубой шерстяной материи: от нее его тело покрывалось прыщами. “Как же это ты, Колюша, будешь служить в армии, ведь там тебе придется носить суконную шинель?” – заранее сокрушалась мама. Маленький Колюша успокаивал ее преждевременное беспокойство и говорил: “Не бойся, мамочка, я попрошу мне под ворот баечки подшить, скажу, что меня “синейка закоёя” (шинелька заколола).
От первого весеннего солнышка лицо Колюши покрывалось веснушками. От жары и возбуждения оно сильно краснело. Беспокоясь о своем виде (когда, например, надо было идти в гости), он говорил: “Подождем, мамочка, пока сойдет с меня “индюшатина”.
Школьные годы
Все, что делаете, делайте от души, как для Господа, а не для человеков.
Восьми лет Колюша поступил сразу во 2‑й класс школы, за 1‑й класс он был подготовлен дома. Впрочем, это не точно сказано, его не готовили специально ко 2‑му классу: как-то само собой вышло, что он к семи годам уже бегло читал, писал и хорошо считал и в 1‑м классе ему нечего было делать. Колюша был одаренным мальчиком по своим умственным способностям, от Господа он получил полные десять талантов. Наука давалась ему легко, он учился как бы шутя; он был всегда отличником и в конце года приносил награды и похвальные грамоты. Будучи в 8‑м классе, он, как бы случайно, нашел два неизвестных ему способа доказательства теоремы Пифагора; один из них пошел на школьную выставку как еще никем не открытый. Его сочинения читались всем в классе как образцовые. Учителя очень ценили Колю: его классная наставница в старших классах школы так и сказала о нем одной его однокласснице: “Мы еще услышим в будущем про Колю…” Когда мама справлялась у учителей об успехах и поведении Колюши в школе, то слышала такие ответы: “Что вы беспокоитесь? Он лучший из лучших. Откройте нам секрет вашей системы воспитания”. Что могла мама ответить на последний вопрос, когда в основу всей системы нашего воспитания детей мы клали живую веру и учение Христа?
Но не умственные способности были тем главным талантом, который он получил от Господа. В нем глубоко в сердце была заложена искра христианской любви, горячее желание служить людям с готовностью на самопожертвование. Тридцатые годы были очень трудные. Все продукты получались по карточкам в мизерном количестве. В столовой на окне стояли две коробочки, куда дети откладывали из своего пайка то кусочек сахара, то пряник, то конфетку. Эти запасы посылались по большим церковным праздникам в провинцию к дедушке и к одной монахине. “Это трудно, но это прекрасно”, – говорил Колюша вычитанное им где-то выражение. Да, это было трудно для детей его возраста, выраставших на ограниченном пайке.
С детства прочно укоренилось у Колюши и чувство долга. Когда ему было 11 лет, он пришел к маме за советом, как добиться красного почерка. Мама обещала ему за старание и красивые тетрадки купить шоколадину. “Что ты, мама, – отвечал смущенный Колюша, – я и так обязан иметь отличные тетради”.
Как-то раз я спросил его, когда ему было лет 10–11: “Колюша, не трудно ли тебе стоять так долго в церкви?” – “Да, папа, – отвечал он, – но ведь так нужно”.
Еще мальчиком лет двенадцати он удивил меня своим глубоким пониманием заветов Христа. На мой вопрос о причинах какого-то его поступка он ответил: “Господь велит быть всем слугою”.
Как будет видно из дальнейшего, этот завет Христа стал жизненным девизом Колюши и наполнил его жизнь впоследствии ценным содержанием. А будучи мальчиком, он всегда, без напоминаний, уступал в вагонах место старикам и детям.
Колюша имел очень живое, выразительное лицо, на котором всегда можно было читать его чувства. Взор его голубых глаз был всегда ясен. Он просто и скромно держался и был несколько застенчив и робок. Как-то раз, уже будучи юношей, он получил упрек от сестры своего товарища по классу, что он “не умеет ухаживать” и что у него “не хватает нахальства”. “Она не понимает, что скромность – это красота души”, – с грустью сказал Колюша сестре, рассказывая этот случай.
Колюша имел мягкий характер и его легко было уговорить. Я даже побаивался в этом отношении за его будущность. Однако, когда дело шло о совести и верности принципам, Колюша всегда находил в себе силы быть им верным. Так, его вера не позволяла ему быть пионером или комсомольцем. А на него, как на лучшего в классе, всегда давили в этом направлении. Однажды классная руководительница вызвала его, двенадцатилетнего мальчика, настойчиво уговаривала его вступить в пионеры и расспрашивала о причинах отказа. В этих случаях он обычно молчал. “Как тебе было при этих уговорах?” – спросила потом его мама. “Так страшно, мамочка, было, что коленки у меня дрожали”, – отвечал Колюша. И всегда, несмотря на свою робость, он выходил победителем в подобных искушениях, хотя и знал, что его упорство в этом вредит ему в школе. Так, в одном из его писем дедушке (из старших классов) имеется такое упоминание: “Меня втягивали в комсомол, я выдержал диспут с комсоргом, и положение не изменилось. Окончить вторую четверть отличником мне не дадут, да мне и не надо, незачем. Прошлый учебный год я кончил отличником, а похвальную грамоту мне не дали”.
Колюша в школе изучал немецкий язык. Будучи в 6‑м или 7‑м классе, он стал брать у одной частной учительницы уроки английского языка. А когда он был в старших классах, он занимался с мамой и французским языком. Первый урок его по английскому языку начался не совсем обычным вступлением. Его учительница, старый человек, была несколько эксцентрична и предубежденно настроена по отношению к современной молодежи. Она неохотно дала согласие на занятия с Колюшей, считая его “дитёй своего времени”. Когда он в первый раз пришел к ней и поздоровался, то произошел следующий диалог.
– Зачем пришел?
– Заниматься английским языком.
– А разве ты хочешь?
– Мне велит мама.
– Ты пионер?
– Нет.
– Врешь! “Отче наш” знаешь?
– Знаю.
– Читай.
Колюша спокойно и верно прочел “Отче наш”.
– А “Верую” знаешь?
– Знаю.
– Читай.
Колюша так же спокойно прочел без ошибок и “Верую”.
– Ну, садись заниматься.
Рассказывая эту сцену маме, старушка добавила, что она была сильно удивлена той кротостью и послушанием, которые увидела в Колюше.
Та же старушка учительница передала нам, уже после смерти Колюши, и еще один эпизод из времени их занятий. Однажды он пришел к ней, не выучив урока. Старушка была удивлена этим, так как обычно он был аккуратен и прилежен, и спросила о причине его небрежности. Колюша отвечал: “Вчера я читал житие преподобного Серафима, и мне трудно было заняться уроками. Я думаю, что я также буду монахом. Часто мне кажутся ненужными мои занятия, и мне трудно тогда учиться. Ведь вы тоже монахиня?”. Старушка подтвердила последнее, но указала ему на несвоевременность всех этих мыслей, на то что он еще слишком молод и что пока надо прилежно учиться. Колюша просил ее не передавать о его мыслях и настроениях нам, его родителям, что и было обещано ему.
Так рано зародились в его сознании мысли о “суете сует” всего мирского, а сердце затосковало о приобщении к вечным ценностям и потусторонней красоте…
В дальнейшем мы увидим, что Колюша снова прилежно учился, но эти мысли и стремления впоследствии проявлялись в нем все сильнее и сильнее, по мере того как он все более знакомился с жизнью. Одно время Колюшины уроки английского языка для нас ничего не стоили, вместо оплаты он давал уроки по математике племяннице учительницы. Это был первый Колюшин заработок. В это время ему было 15 лет.
С детства в Колюше развивался опыт в борьбе со своим слабостями. Когда он был мальчиком лет десяти, у него появилась страсть: он стал собирать старые железнодорожные билеты. Живя на даче, он ходил по просекам, ведущим к станции, внимательно осматривал дорожку и собирал брошенные билетики. Затем он рассортировывал их по станциям и зонам и так накопил их целый мешок. Мама боялась заразы от грязных билетов и уговаривала Колюшу оставить это пустое занятие. И Колюша нашел в себе силу раз навсегда победить свое пристрастие. Он сразу сжег все билеты в печке и более не обращал на них внимания. Описание этого случая сохранилось в нашей семейной детской стенной газете “Наше детство”, издаваемой под девизом: “Работай над собой” (№3 за 1934 год). Эту газету составляли дети и мама, а оформляли и разрисовывали сами дети. Там описывались поведение и успехи в учебе детей, семейные события, пожелания и советы детям, шутки, загадки и т.п. Заметка о Колюшиных билетиках заканчивается словами: “Колюша понял, что нельзя ничему быть рабом. Он победил себя. Ура Колюше!”
У Колюши была способность чисто и красиво изготовлять из картона оригинальные детские игрушки. Он любил клеить миниатюрные и изящные автомобильчики и аэропланчики собственной конструкции, которыми снабжал рождественскую ёлку семьи и одаривал знакомых. Он оклеивал и собственного изобретения картонные автоматы, из которых выскакивали конфеты при опускании в них монеты. Автоматы были изящно отделаны, разрисованы красками и снабжены надписями. Он строил их разных размеров, начиная от миниатюрного, который можно было положить в карман, до большого, с четырьмя отделениями, из которых каждое выдавало особый сорт конфет.
С последним из этих автоматов произошла курьезная история. Его выпросил себе, для показа своим родителям, один из живших в нашем дворе мальчиков. На следующий день он принес обратно автомат и вручил Колюше, кроме того, 1 руб. 20 коп. “Это мы с тобой заработали, – объяснил удивленному Коле честный мальчик, – я вчера показывал автомат нашим гостям и заработал на нем 3 руб. 60 коп. Одну треть я взял себе, на другую треть мы купим конфет и заработаем еще, а это – твоя доля”. После этого случая Колюше было запрещено вновь отдавать автомат и организованное предприимчивым мальчиком акционерное общество по эксплуатации Колюшиных автоматов прекратило свое существование.
Что особенно отличало Колюшу в его ручной работе, так это ее тщательность и добросовестность. Как-то мама попросила его сделать ей чехол для швейной машины. Колюша стал собирать его из отдельных небольших кусочков тонкого картона, который склеивал в несколько слоев. Он работал над ним старательно изо дня в день, стараясь сделать его основательным и прочным, но так долго, что мне стало жаль его времени. “Колюша, – спросил я его, – почему ты не сделаешь его попроще и побыстрее?” – “Я не могу иначе, папа”, – отвечал он.
Колюша тщательно обрабатывал и свои домашние сочинения. Одно из таких сочинений – “Слово о полку Игореве” он подал учительнице переписанным печатными буквами в тетради, оформленной наподобие книжки. Это сочинение было снабжено иллюстрациями в красках, которые были выполнены по его просьбе его сестрой. И эта черта старательности и добросовестности была характерной для всех его работ, он не мог делать все кое-как и наспех, он “все делал хорошо” (Мк. 7:37) как в “большом”, так и в “малом”, и в этом был так же послушен заветам Христа.
Особенное старание, любовь и инициативу проявлял Колюша к тем рукоделиям, которые имели отношение к религии. Мне вспоминаются зимние вечера, которые проводили дети в моей комнате перед ужином. Я в это время читал им рассказы из Священного Писания, жития святых или другую, подходящую для их возраста духовную литературу. Чтобы не было принужденной обстановки дети могли в это время заниматься любыми рукоделиями: вышивать, вырезать и клеить ёлочные игрушки, рисовать и т.п. Колюша в это время любил рисовать закладки для духовных книг с текстами из Священного Писания, делал изящные поплавочки к лампадкам и подставочки около икон, склеил и разрисовал красками чехольчик к миниатюрному Евангелию и т.п. Все это он делал по своей инициативе, без всякой просьбы. На одной из таких закладок он нарисовал красками зеленые веточки и певчую птичку на них. Ниже он написал текст из Священного Писания, который он выбрал сам и который стал девизом его жизни: “От Тебя победа и от Тебя мудрость, и Твоя слава, а я Твой раб” (2Езд. 4:59). Мальчиком лет десяти-одиннадцати он захотел сделать подарок на мамины именины. Он знал ее любовь к преподобному Серафиму и решил списать для нее житие Преподобного. Колюша сам склеил книжечку, разрисовал обложку цветной тушью и стал списывать житие печатными буквами, просиживая над ним часами. Видя, как много времени тратит мальчик на приготовление книжки, мы едва уговорили его подарить ее маме в не совсем оконченном виде. В начале книги он поставил “Том 1‑й” и закончил словами “продолжение следует”. Как-то раз Колюша узнал, что мне нужна копия с одной брошюры. Он тотчас же предложил списать ее для меня.
У Колюши в детстве не было большой близости к товарищам по школе, и они к нам почти не ходили, так как были далеки от духа нашей семьи; мы всегда заботились о том, чтобы на детей не было дурного влияния со стороны сверстников. Только в последних классах школы у Колюши появилось более тесное общение с одноклассниками и они стали заходить к нему домой. Но с самого раннего детства Колюша, как и другие наши дети, имели тесное общение с детьми наших друзей и знакомых из круга верующих. Насколько только было возможно, мы охраняли детей и от влияния неподходящей для них литературы. Мы достигали этого тем, что сами старательно искали нужную нам хорошую детскую литературу, составляя из нее свою семейную библиотеку, и брали на время хорошие книги у знакомых. Колюша с раннего детства много читал, к десяти-одиннадцати годам он прочел, например, чуть ли не всего Жюль Верна. В юношеском возрасте, естественно, дети сами стали выбирать себе книги для чтения. Но следует отметить, что к этому времени у Колюши уже сложился вкус к хорошей литературе. И хотя он читал и такие книги, как “Три мушкетера” Дюма, но сам не советовал их читать сестре, когда та спрашивала его мнения.
Как и к книгам, мы с большим разбором относились к постановкам, на которые дети ходили в театр. Бывали они там не часто, 2–3 раза в год. Вряд ли многим больше они бывали в кино. Дети редко ходили “в гости”. Мы предпочитали детей наших друзей приглашать к себе.
Каждое лето дети проводили на даче или в деревне под Москвой. Здесь Колюша много времени посвящал деревенским малышам, он любил играть с ними, катал их на своем велосипеде, забавлял и т.д.
Колюша всегда был активным участником всех традиционных обычаев нашей семьи. Зимой, обычно 7‑го или 8‑го января, у нас торжественно справлялась Рождественская ёлка. (Она была у нас неизменно и в те годы, когда это считалось предосудительным.) На этот вечер нами приглашалась многочисленная детвора из круга наших друзей и знакомых. На ёлке Колюша (как и другие из наших детей) выступал с декламацией стихов, обычно на рождественские темы.
Насколько было возможно, в семье отмечались большие церковные праздники, в согласии с традициями русского народа. На Пасху дети сами красили яйца, на Благовещенье выпускали на волю из клеток птичек, на Троицу украшали комнаты березками и цветами и т. п.
Дети жили дружно и ссорились редко. Когда же это случалось, то дело нами внимательно разбиралось и виновный должен был непременно просить прощения у обиженного. Мы вообще прилагали усилия к тому, чтобы такие слова, как “прости”, “спасибо” и “пожалуйста”, сходили как можно легче и чаще с детского языка. Примирение детей заканчивалось всегда обязательным для них взаимным поцелуем. Категорически запрещены были детям какие бы то ни было бранные слова. Я не помню случая, чтобы кто-либо из детей когда-либо произнес слово “дурак”. В их детском лексиконе разрешалось не более чем слово “чудак”.
Особая нежность в отношениях была между Колющей и Наташей. Когда Колюша пришел в первый раз из школы, мама спросила его: “Ну, что ты делал в школе?” – “Бегал по коридорам и смотрел на девочек”. – “Ну, что же, понравились ли они тебе?” – “Нет, мамочка, я не нашел там лучше нашей Наташи”. В школе тогда поили детей чаем с конфетами. Последние Колюша приносил домой и оделял ими Наташу и Сережу. На вопрос мамы: “Почему ты не ешь их сам?” – Восьмилетний Колюша отвечал: “Надо же и малышей побаловать”.
Часто игры детей принимали общий характер: так, когда в Москве проводилась “паспортизация”, всем Наташиным куклам и Сережиным зверям Колюша написал паспорта. При этом внимательно разбиралось, какие у кукол и зверей были “дедушки” и “бабушки”, подозрительные куклы и звери паспортов не получали, а отправлялись под кровати, безногие и калеки получали бессрочные паспорта и т.п.
В доме мы никогда не имели игральных карт. Детям внушалось к ним брезгливое и боязливое отношение, как к предмету, от которого в мире было много зла. Дети хорошо помнили мои рассказы о том, как знакомые мне люди кончали самоубийством из-за карточных долгов.
Я не могу сказать, чтобы мальчиком Колюша проявлял какое-то особое усердие к религии, но он всегда охотно слушал духовное чтение по вечерам и не скучал от длинных молитвенных правил. Эти правила (вечерние и утренние) в семье читались вместе и выполнялись по очереди кем-либо из детей.
Как и другие из наших детей, Колюша перед праздниками ходил ко всенощной и утром к литургии, причащаясь обычно не реже одного раза в месяц. Но если в детстве он делал все это из послушания (хотя и охотно), то юношей он глубоко стал понимать секрет успеха во всех жизненных делах и стал усиленно молиться и искать помощи у Бога, когда в этом чувствовал нужду. Больше всего он любил читать акафист своему Ангелу – Святителю Николаю и знал его наизусть. Как правило, он прочитывал его перед каждым из своих экзаменов. К молитве он относился очень серьезно: между прочим он не допускал небрежности в одежде, когда стоял на молитве. Будучи юношей, когда его звали молиться, он надевал на себя обувь, пояс и приводил в порядок свой костюм. Из повседневных молитв Колюшиному сердцу особо близки были “Царю Небесный” и кондак Богородице “Взбранной Воеводе победительная…”. Он никогда не уходил с праздничного всенощного бдения, не выслушав этого песнопения, которое он называл “гимном Богоматери”. Он не любил вычурного хорового пения и очень ценил общее пение, всею церковью.
Когда мне было 47 лет, я захворал скарлатиной и был отвезен в больницу. По своей инициативе дети с этого дня стали читать акафисты. Они читали по очереди каждый день один из акафистов – Святителю Николаю, Целителю Пантелеимону, Преп. Сергию и Преп. Серафиму, в дополнение к вечернему правилу. Последнее занимало 12–15 минут, затем требовалось около 20 минут для акафиста. Таким образом, вечерняя молитва стала занимать ежедневно не менее получаса. Когда я стал поправляться, а с молитвой запаздывали или все были очень усталыми, то возбуждался вопрос о сокращении правила. В этих случаях Колюша всегда протестовал и требовал точного выполнения взятого на себя обязательства. И чтение акафистов прекратилось лишь с того вечера, когда я был снова дома. Так было прочтено около 40 акафистов.
Колюша всегда исполнял все просьбы и старался услужить каждому, в чем только мог. Мама его вспоминает такой случай из времени, когда он был в старших классах школы. “Нас убедительно просили одни знакомые (не очень к нам близкие) посетить их. Я не сочла возможным отказаться. Но когда стала собираться идти к ним, меня не захотели сопровождать туда ни муж, ни дочь. Видя мое огорчение, Колюша сразу согласился идти со мной. Он сам выгладил брюки, надел чистую рубашку и вычистил ботинки. Его поведение в гостях удивило меня. Он так мило и любезно держал себя в гостях, что хозяйка сказала мне наедине при прощании: “Как хорошо он воспитан, какая прекрасная у него душа – он просто весь светится…” Дома, когда я похвалила его поведение в гостях, он сказал мне: “Вот видишь, мамочка, ведь я умею себя вести. Не думай, что я не воспитан, я все понимаю и не осрамлюсь””. Были ли недостатки у Колюши? Конечно, были. Мальчиком он работал с усердием и любовью, когда дело его интересовало. Когда этого не было, нужно было несколько побуждать его оставить игры и приступить к занятиям. Бывало также, что он забывал исполнять поручения и иногда был излишне болтлив.
При живости характера он иногда бывал нетерпелив. Так, он всегда выражал недовольство горячими блюдами. Как-то раз, сидя за обедом, он стукнул кулаком по столу и воскликнул, делая ударение на первом слове: “Опять каша горячая!” За это ему, конечно, досталось. С тех пор над ним часто подшучивали, когда кушанье нельзя было есть сразу: “Что, Колюша, опять каша горячая?” В другой раз ему сильно досталось за стеклянный шприц, который он сломал, побежав с ним за забежавшей в квартиру чужой кошкой, чтобы полить ее водой из шприца. Но я не помню за ним ни одного случая злобы, сухости или черствости сердца, невнимания к нужде ближних или знакомых. Я замечал в нем иногда и чувство гнева, но это было лишь в тех случаях, когда он видел несправедливость или обиду кого-либо из близких.
Когда случалось делать ему замечание за излишнюю резвость или забывчивость, то обычно Колюша сразу же просил прощения и молчал, когда слушал выговор. Я помню случай, когда в запальчивости я назвал его обидным именем за неисполнение какого-то поручения. Почувствовав затем свою несправедливость, я сказал ему: “Колюша, я сожалею, что назвал тебя так обидно”. – “Не беспокойся, папочка”, – ответил он и посмотрел на меня таким ясным взором, в котором я мог прочесть полное примирение души: его любовь покрывала всегда все обиды и не позволяла гнездиться в сердце злопамятности.
Была еще одна черта, типичная для характера Колюши в юности. Это презрительное отношение к деньгам. Тщательный и аккуратный в работе, по отношению к деньгам Колюша проявлял какую-то подчеркнутую небрежность. Когда он брал на расходы деньги, он рассовывал их по карманам и там они превращались в грязные комочки, которые вылетали с носовым платком или вытряхивались при ревизии карманов перед стиркою брюк. “Вот барахло-то”, – говорил Колюша, когда смотрел на это, неожиданно для него появившееся неприглядное содержание его карманов. Я укорял его за эту небрежность, но не мог привить ему уважение к деньгам. Следует заметить, что подобная небрежность являлась следствием основной черты его характера – пренебрежения материальными ценностями. Они никогда не занимали его сердца и его внимания, и с чем ему не приходилось бороться в себе, так это со “сребролюбием” в широком понимании этого слова.
Та же черта характера проявлялась у него и в отношении сладостей, которые он, будучи мальчиком, получал в день своего Ангела, на большие праздники и т.п. Он всегда щедро угощал ими близких и не умел беречь их. Зная свою слабость невоздержания при избытке сладостей, он часто отдавал их сестре с просьбой: “Спрячь, Тяпик, а то я все съем”.
Никогда в Колюше нельзя было заметить хотя бы оттенка лукавства, лжи или лицемерия. Прямота, искренность и абсолютная правдивость были его отличительными чертами.
Колюша живо воспринимал жизнь и сильно реагировал на ее явления. Наташа помнит такой случай из их детской жизни. Когда дети стали подрастать, решили для порядка разделить между ними их детскую библиотеку. Некоторые книги делили по жребию. Из числа разыгранных книг “Последние дни Помпеи” достались Сереже, а “На заре христианства” – Наташе. Эти книги очень ценил Колюша, и Наташа заметила его огорчение. Она решила уступить Колюше свою книгу и уговорила то же сделать со своею и Сережу. Когда Колюше было это сказано, он так был рад, что бросился целовать и брата, и сестру.
В другом случае, по окончании 7‑го класса школы, ему подарили фотоаппарат. На другой день после получения подарка он так рассказал о своем пробуждении в это утро. “Просыпаюсь я и задаю себе вопрос – кто я? Соображаю и вспоминаю… я владелец фотографического аппарата!..” Так ярко переживало горячее сердце Колюши события в своей детской и юношеской жизни. Когда Колюша стал юношей, мы прозвали его “нашим соловушкой” за его веселость и жизнерадостность. Он как бы летал над землей, не замечал ее тягостей, не зная ни горя, ни больших забот, ни тяжелых болезней. Господь хранил его от всего этого до последнего года его жизни.
Колюша обычно был душой детских игр. Никто так быстро не бегал и не выручал так искусно, как он. Здесь, как и во всей его жизни, сказывалась горячность его натуры, его свойство вкладывать все свое сердце и отдавать всю свою энергию в то дело (или в детстве – в игру), которым он занимался. После него остался, между прочим, “учебник для игры в слова”, составленный им, когда ему было 12 лет. “Учебник” написан очень обстоятельно: в отдельной книжечке, печатными буквами, с детальными объяснениями правил игры, примерами, пояснениями и т.п.
Когда он кончал среднюю школу, в нем сохранялись еще в значительной степени детские интересы. Так, например, он с увлечением играл с товарищами и братом Сережей (который был на четыре года моложе его) в различные детские игры. Они устанавливали на одном конце комнаты множество самодельных танков (из картона и бумаги), аэропланов, пушек, шахматных фигур и т.п. В другом они помещались сами, и из резиновых рогаток бумажными пулями расстреливали “неприятельскую технику”, приходя в восторг от удачных выстрелов. “Ах, ты, студент, студент!” – шутила мама, глядя на играющего с увлечением сына. Колюша хорошо играл в шахматы, но никогда не увлекался ими. Он был очень подвижен, любил сыграть на пианино веселый “вальсишко”. Он очень любил Ростана, а пьесу “Сирано де Бержерак” знал чуть ли не наизусть.
Мне вспоминаются его две любимые поговорки, которые хорошо отвечали его характеру этого времени. Когда случалось что-либо не совсем для него приятное и ему рассказывали о том, то он отвечал шутливо: “Ну и пусть”. Это так гармонировало с его всегдашней покорностью Провидению и легкостью отношения к неприятностям жизни. Когда же ему сообщали что-либо приятное, он восклицал: “А я и рад!”.
Своих брата и сестру он любил называть шутливыми именами: “Мосинька”, “Тяпшипькие”, “Тяпик” и др. Вот как расшифровывается происхождение этих шутливых названий. Как упоминалось выше, Колюша очень любил кошек, но у него была своеобразная манера их ласки, вернее, шутливая привычка. Увидав кошку, он подбегал к ней и, растопырив пальцы, быстро брал в ладонь всю голову кошки со словами: “Тяп за моську!” Кошка от неожиданности пятилась назад. После “тяпа” он тут же гладил и целовал кошку, чтобы загладить свою шутку.
Товарищи любили Колюшу за его неизменную готовность помочь им в учебных делах. Обладая прекрасными способностями и знанием предмета, он вместе с тем умел ясно и просто объяснить уроки. Многие из товарищей Колюши просили его проверить их сочинения, дать списать решенную задачу и т.п. Колюша, при своей чуткости совести, не так просто относился к возможности оказывать такую помощь. Но в конце концов он нашел выход из внутреннего противоречия. На страницах его ученического дневника за 10‑й класс (к сожалению, очень немногих) имеется следующая запись: “Я чувствовал, что поступаю нечестно, проверяя сочинение Петру Р., но все же проверял добросовестно. Раньше, когда меня просили дать списать домашнее задание, я отказывал, оправдывая это про себя нечестностью поступка. Но однажды мне пришла в голову мысль, что я обманываю самого себя и что я делаю это вовсе не ради чистоты совести, а ради тщеславия. И когда Андрей Алексеевич (учитель) спросит: “Кто решил задачу?” – то оказывается один П‑в. И чтобы не развивать в себе тщеславия и гордости, я решил давать списывать задачи, по возможности сопровождая их объяснениями.
Но объяснять Петру его ошибки было просто немыслимо. Они были настолько оригинальны, что не подходили ни под одно правило грамматики. Ну как объяснить, почему “перед ним” надо писать отдельно, а не вместе? Кроме того, его ошибки были настолько неожиданны, что их очень легко можно было пропустить, несмотря на их грубость. Слово “дерево” пишется так просто, что тут и умышленно трудно сделать ошибку. Но Петр на протяжении трех лет писал “дерьво”.
Только натренированная в подобных делах Елизавета Матвеевна (учительница) могла бороться с такой виртуозностью. И вот, когда она вернула Петру его сочинение, под ним жирными красными буквами было написано: “5 ошибок, плохо”. Петр знал, что я исправил ошибок раз в десять больше, чем оставил, и все-таки в его тоне звучала обида, когда он сказал мне: “Что ж ты, Николай?” Следует упомянуть, что однажды Колюша выполнил для своей одноклассницы графическое задание, просидев над ним до трех часов ночи. Зная, что мы будем недовольны такой поздней работой, он лег в постель одетым и притворился спящим. Когда все заснули, после 12 часов ночи, он встал и лег лишь тогда, когда работа была выполнена.
Участие на ученических вечерах, естественно, вызывало у Колюши желание принять участие в танцах. Но для него этот вопрос не решался так просто, как для его товарищей, и он не считал нужным серьезно учиться танцам. Вот какая запись имеется в его дневнике: “На всех вечерах моя карьера на паркете оканчивалась самым печальным образом. Я танцевал очень плохо и, кроме того, не умел (да и не хотел) во время танцев поддерживать разговор с барышней. Я даже обрывал ее, когда она начинала говорить. Очевидно, это обусловливалось необходимостью следить за своими движениями. И вот после пары кругов я получал пару отказов и, уходя домой, обещал себе больше не танцевать. Я ничуть не обижался, даже гордился перед самим собой, что порывал с таким “ярким выражением пошлости современного общества”. Так я “бросал” танцевать пять раз. Последний раз я бросил танцевать в апреле и упорно “продержался” до самого выпускного вечера”.
Будучи в предпоследнем классе школы, Колюша, без всякого давления с нашей стороны, поступил на заочные курсы немецкого языка. Он усердно занимался на них и в 2 года выполнил трехгодичную программу обучения и дополнительный курс для получения звания переводчика.
Школьное сочинение
Будьте мудры, как змии, и просты, как голуби.
Оканчивая 10‑й класс, Колюша по заданию школы написал сочинение “Памятный день в моей жизни”, касающееся нашей семейной хроники. Это сочинение написано живым языком и характеризует остроумие и наблюдательность Колюши. Оно не лишено вместе с тем и здоровой философии. Все это делает интересной эту работу Колюши, которому тогда только что исполнилось 17 лет. Памятный день в моей жизни.
Трудно написать сочинение, а найти тему еще труднее. Я в двадцатый раз обмакнул перо в чернила и, поглядев на совершенно чистую первую страницу тетради, понял, что надо спать.
Из трех тем, данных для сочинения, я не мог выбрать ни одной. “Мой любимый писатель”? – Это Эдмон Ростан[1], которого сейчас забыли. Начнешь им восхищаться, а он вдруг и окажется, по одним сведениям романтиком, а по другим ‑реакционером. “Памятное событие в моей жизни”? – Таких со мной как будто бы не было. Я никого не спасал, и меня не приходилось спасать ни из воды, ни из огня, разве только из неловкого положения у доски. О Москве тоже писать нечего, потому что…
Я уже засыпал, и мысли начинали путаться. Перед глазами мелькали события последних дней. Чей-то голос говорит: – А тему вы выбрали очень удачную! – Я сразу пришел в себя: “Какую тему? Кто это говорит? Ах, да. Это академик-орденоносец К‑ков. Вспомнил. Событие как будто бы памятное. Спасибо К‑кову, ведь это же тема для сочинения”.
Я сейчас же вскочил, оделся и принялся писать. И к утру сочинение было готово.
То событие, которое я опишу, было долгожданным, а потому и памятным. Папе предстояло выступать в Академии наук с защитой докторской диссертации. Это слово повторялось у нас уже два года, и вот наконец наступило желанное утро.
Мама приготовила мне отглаженные брюки и впервые накрахмаленный воротничок. “Плоховат костюмчик, – сокрушалась она, – вот на первую прибавку справим”. Я знаю, что она мечтает о той прибавке к жалованию, которая ожидалась после защиты диссертации. Я не возражал против этого резонного замечания, хотя знал, что того, что мама собирается сделать на первую прибавку, хватило бы на целую пятилетку. Наконец мы едем. Я нагружен чемоданами с папиными “трудами” за двадцать лет и канцелярской бухгалтерией по этому делу за два года, мама – свертком чертежей и диаграмм. Мама говорит, что в этих трудах и чертежах половина ее жизни и если их сейчас украдут, то… Она не договаривает, но я соображаю, что мне придется остаться без костюма.
Мы доехали благополучно, прибыв в Академию наук без потерь, и это был мой первый шанс на костюм.
И вот я уже в зале заседаний развешиваю чертежи один под другим, чтобы в течение доклада постепенно снимать их. Мама разложила на столе папины “труды” и выводит на доске формулы крупными, жирными буквами. Неужели кто-нибудь может сделать это для папы лучше, чем мама?
После двух звонков зал стал заполняться научными работниками. За столом рассаживались члены ученого совета Академии наук. Здесь были и старики, и пожилые, но молодых не было. У нескольких человек в петлицах поблескивали ордена. Наконец раздался звон колокольчика и Председатель Совета с опозданием на четверть часа объявил, что заседание ученого совета Академии наук считается открытым. На повестке дня защита диссертации профессора П‑ва на тему “Физико-химические свойства солей и их определения” для присуждения степени доктора химических наук, и диссертации тов.Ч‑ой на тему “Физико-химические свойства боратов” для присуждения степени кандидата химических наук.
К моему сожалению, вместо папиного доклада началась заседательская канитель. Из тридцати трех членов совета присутствовал двадцать один человек, а надо не менее двух третей состава. Из-за одного человека срывалось заседание. Одни предлагали его отложить, другие – продолжить. Минут пять спорили, утвердит ли президиум Академии наук постановление совета, в котором не хватает одного человека. Вдруг является один опоздавший. Общее недовольство, но у него оказываются уважительные причины.
После этого приступили к делу. Зачитали папину биографию, характеристику с места работы. Наконец докладчик получает слово. Из всего доклада я уловил только начало ‑практическое значение работы, а исследования и результаты оказались для меня слишком крепким “гранитом науки”.
Я занялся тем, что стал следить за поведением Совета и аудитории. В первом ряду сидел какой-то полковник, все время записывая что-то в блокноте, списывая с доски формулы, срисовывая диаграммы и чертежи. Тем временем наступает момент, когда мне надо снять с доски чертежи. Я не решаюсь на это, может быть, они еще нужны папе, хотя он о них уже говорил. Но вот папа сам начинает снимать чертежи, меня охватывает раскаяние в своей робости. “Идти или не идти помочь папе?” Один чертеж падает с доски. В тот же момент я срываюсь со своего места в первом ряду и вскакиваю на сцену. Я быстро и нервно снимаю чертежи, так как чувствую на себе взгляды сотен людей, удивляющихся моему внезапному появлению. Второй раз мой выход на сцену уже не был сенсацией.
Папин доклад длился час, потом начались прения. Секретарь зачитал отзыв академика К‑ва, не присутствовавшего на заседании. К‑в дал блестящий отзыв. Он очень много говорил о работах папы, широко известных как советским, так и иностранным специалистам, о значении исследовательского таланта, о своеобразных и оригинальных, совершенно новых методах анализа и исследований, открытых папой. Папа предстал в моем воображении гением, человеком, открывающим новые пути развития науки и техники.
Я задумался и опомнился лишь тогда, когда секретарь прочел, что работа профессора П‑ва имеет косвенное значение и для производства взрывчатых веществ. Я оглянулся на полковника, который все еще что-то писал. “Вон как, – подумал я, – даже военное значение, это, пожалуй, самое важное и значительное в наше время”. Отзыв К‑ва кончился. Другой оппонент читал свой отзыв, потом третий. Оба они были папиными сослуживцами, были его ближайшими друзьями, но, поскольку в их обязанности входит критика, то они наряду с достоинствами отмечали и недостатки работы. Тут неясность, там недоработка, здесь противоречие закону Генри, вывод не совпадает с “общепринятой установкой” и т.д. Но все три отзыва кончались одной фразой: “Считаю профессора П‑ва вполне заслуживающим звания доктора химических наук”.
Начались высказывания членов совета. Казалось, каждый из них считает своим долгом высказаться, иначе могут подумать, что он ничего не понимает. Опять начались формальные придирки. Один профессор заметил что-то о сложности выведенной формулы. По окончании прений папе предоставили заключительное слово. Папа отвечал на вопросы и замечания. Что касается закона Генри, то это не противоречие, а уточнение, вывод не только не согласован с “общепринятой установкой”, а совсем опровергает ее. Относительно сложности формулы папа сказал, что закон создан природою, он его нашел, вывел формулу и доказал ее, и не его вина, что природа такова, какова она есть. Где-то одобрительно зашептали, сконфуженный профессор стал доказывать своему соседу возможность алгебраического упрощения формулы.
Приступили к голосованию. Принесли урну, запечатали, члены совета опустили туда заполненные бланки. Я не сомневался, что результаты голосования будут положительны. Но после оживленных прений эта томительная процедура, окончившаяся тем, что урну унесли, оставила впечатление, будто с урной унесли и мой костюм.
Перешли к слушанию доклада тов.Ч‑ой. Ее доклад сопровождался громадным количеством диаграмм, чертежей и схем. Нет надобности подробнее останавливаться на ее докладе. Скажу только, что бесконечное повторение слов: “бораты”, “дибораты”, “гидробораты” и пр., бесконечная смена чертежей и диаграмм, скупой научный язык привели к тому, что у меня создалось впечатление, что все ее работы – первоклассно развитая терминология и ничего больше. И потому я стал опасаться, что совет “провалит” ее.
Доклад кончился, и начались прения. И первый же отзыв перевернул мое мнение по этому вопросу. Оппонент обращал особое внимание на точность работы, кропотливость медленных исследований, выдержку и терпение диссертанта, которая иногда в течение семи месяцев ждала результата своего опыта. Для составления одной из сорока диаграмм требовалось проделать десятки опытов, значит, всего их было проделано больше тысячи. И тут я понял, какое трудолюбие, какую огромную усидчивость надо иметь для исследовательской работы, и я жалел, что не обладаю правом голоса, чтобы голосовать “за”. Унесли и вторую урну, все ждали результатов голосования. Наконец секретарь попросил тишины и стал читать резолюцию ученого совета Академии наук. Итоги голосования по защите диссертации профессора П‑ва были следующие: шестнадцать голосов “за”, четыре “воздержалось” и два “против”.
– Поэтому совет Академии наук считает нужным присвоить профессору П‑ву ученое звание “доктора химических наук”, – читал секретарь.
Общие аплодисменты, и я уже чувствую на своих плечах шуршание нового костюма. Итоги голосования по защите диссертации тов.Ч‑ой: двадцать два голоса “за”, “воздержавшихся” – нет, “против” – тоже нет…
Последние слова были заглушены вторым взрывом аплодисментов. Толпа сотрудниц подносила героине дня цветы.
Председатель ученого совета Академии наук академик-орденоносец К‑ков жал папе руку и говорил ему ту самую фразу, которая разбудила меня во сне:
– А тему вы выбрали очень удачную.
О последующем я помню уже очень смутно, у меня в голове были мысли совсем другого порядка.
Результаты голосования еще раз поставили передо мной вопрос, что важнее: талант или усердие, гениальность или трудолюбие? Раньше я думал, что гениальным людям присущи особые, выдающиеся способности и природные дарования. Теперь я понял, что это не совсем так. Я вспомнил мнение Оствальда о том, что успехи гения обуславливаются прежде всего напряженным, целеустремленным трудом в течение длительного времени. Я вспомнил Дарвина, одиннадцать лет работавшего над “Происхождением видов”, Маркса, сорок лет создававшего “Капитал”, Эдисона, толкнувшего XX век на путь века электричества, Ломоносова, на полстолетия опередившего научную мысль, и я согласился с мнением Оствальда, что гением может быть всякий при наличии даже средних способностей и дарований.
И тот день, когда передо мной со всей своей ясностью и серьезностью встал реальный вопрос о необходимости перестроить свою психологию, повернуть принцип работы от “схватывания на лету” к усидчивости, – этот день я считаю самым памятным днем в моей жизни.
Студенчество
Чтобы вам познавать, что есть воля Божия, благая, угодная и совершенная.
Когда Колюша кончил среднюю школу, то неясен был для него вопрос о выборе дальнейшего пути. У него тогда не замечалось еще каких-либо определенных склонностей. Ни одна из отраслей науки и техники не была особенно близка его сердцу. В свое время, в старших классах средней школы, он интересовался астрономией и прочел по ней порядочное число книг. Но затем интерес к ней остыл. Затем, будучи юношей, он охотно читал духовную и философскую литературу. В частности, большой интерес он проявлял к “четвертому измерению”, читал о нем все, что удавалось достать. Поэтому он заговаривал с нами о философском факультете университета, но соглашался с тем, что, при современной постановке там преподавания, он не найдет там того, что ищет. По склонности пофилософствовать он иногда писал афоризмы в записные книжки своих товарищей. Вот один из них: “Мысль и мышление – это явление, при котором природа изучает и познает сама себя”. Он выбрал наконец специальность “автоматики и телемеханики” в Энергетическом институте. Это было близко к его склонностям в детстве. Но ни он, ни мы, его родители, не чувствовали, чтобы это было его призванием. В институт он был принят без экзамена как круглый отличник. Пробыв лето на даче с семьей, с начала осени он стал усердно заниматься в МЭИ.
Сохранилось одно из его (неотправленных) писем первого периода его занятий в МЭИ. Колюша пишет своей однокласснице Лиде Ч.: “Я учусь с 1 сентября в Энергетическом институте. И очень доволен. Работы – по горло, и все одна математика. Кроме нее, марксизма-ленинизма и английского языка – ничего. Один раз в восемь дней дежурю в пожарной команде.
Очень плохо вот что: всякое отсутствие коллектива в институте; все живут в разных районах города, никого нет рядом. То ли дело было в школе, когда все жили в небольшом радиусе около школы. И потому жизнь сейчас кажется особенно скучной, когда нет так называемой личной жизни. Я ни с кем не встречался и не желаю…”
Следует заметить, однако, что в МЭИ Колюша занимался с увлечением только первое время. Было заметно, что не того искал он в жизни и что он не мог отдать своего сердца техническим наукам, как могли это делать другие. Война помешала занятиям. В начале войны, когда мы не знали, где нам придется зимовать, Коле приходилось перетаскивать тюки с шубами, валенками и другими вещами в деревню, из деревни – на дачу под Москвой и затем опять в Москву. “Я теперь знаю, что такое война, – шутил Коля. – Это значит все время таскать вещи с одного места на другое”. Но он никогда не горевал.
Немцы быстро продвигались в глубь страны и приближались к Москве. Жизнь выходила из колеи. Началась сплошная эвакуация учреждений, заводов и вузов. МЭИ был вывезен в Среднюю Азию, а Колюша остался с семьей в Москве. Так как все учреждения эвакуировались, то в семье все остались без службы. Чтобы что-нибудь заработать, всей семьей стали плести веревочные сумки – “авоськи”. Но это давало мизерный заработок и право лишь на одну рабочую карточку для всей семьи.
“Колюша, комендант нашего дома предлагает тебе быть в нашем доме истопником. Мы получили бы вторую рабочую карточку, и ты помог бы семье”. И Колюша сразу и кротко послушался и, будучи уже студентом, стал выполнять грязную и утомительную работу. Следует заметить при этом, что работа истопником в то время была более изнурительна, чем обычно, топлива было мало и топили всем, что только можно было жечь. Долгое время Колюше приходилось жечь горы старой бумаги, которую сваливали в кочегарку эвакуированные из Москвы учреждения. Топка от бумаги очень быстро засорялась, а при шуровке из нее вылетали тучи пыли из бумажной золы и обуглившихся листочков. Поэтому Колюша возвращался всегда с работы крайне изнуренным, с черным от угольной пыли лицом и утомленными глазами от бессонных ночей. Но он никогда не роптал.
В это тяжелое для семьи время Колюша помогал нам и тем, что ходил разгружать автомобили с картофелем у продовольственных магазинов, за это ему отпускали картофель вне очереди и в увеличенной норме.
При окончании средней школы Колюше суждено было пережить первое юношеское увлечение в отношении к одной из своих одноклассниц – к Лиде Ч. Впрочем, оно было и последним; глубокая душа Колюши не легко меняла свои привязанности. Это чувство нельзя назвать очень сильным, оно коснулось его души, но не захватило всей его натуры, как захватывает у некоторых. Вместе с тем оно было скорее односторонним и проявлялось более длительно и сильно со стороны Колюши. Зарождение чувства произошло на выпускном вечере средней школы. Затем тотчас же Колюша уехал к семье на дачу, за 100 км от Москвы. Наступила война, и Лида Ч. эвакуировалась с семьей из Москвы. После этого он виделся с нею лишь несколько раз непосредственно перед отправкой на фронт, а ранее изредка обменивался письмами.
В бумагах Колюши сохранилось одно из его неотправленных писем к этой девушке, которое вносит несколько ярких штрихов в его самые глубокие чувства, и переживания. Это письмо было написано в те дни, когда судьба Москвы висела на волоске и никто не знал, что с ним будет в ближайшее время. Ниже приводится заключительная часть этого письма.
16 октября 1941 г.
За ночь положение резко ухудшилось. Радио принесло нерадостные известия. Может быть, мы больше и не увидимся. Может быть, это письмо до тебя не дойдет или же твой ответ не дойдет до меня, если только ты не в Москве. И вот теперь я снова с тобой прощаюсь – мало ли что может случиться? А если что-нибудь и случится, то это не будет иметь значения. Все равно в этом реальном мире, полном забот и скорбей, полном несчастий и страданий, – ты для меня уже не существуешь. Ты для меня существуешь только как мысленное представление твоего образа. Ты заняла в моей душе тот тихий и спокойный уголок, где дремлют все мои драгоценные мечты, святые заветы моих предков и надежда на счастливое будущее великого народа и всего человечества. А что я для тебя?
Этот вопрос во мне еще теплится, еще немного, и он совсем погаснет… Но тебя я не забуду. Я думаю, что это мое последнее письмо. Но ты все-таки напиши мне хоть два слова, так тяжело жить одному без друзей[2].
Иногда, когда я думаю о тебе, о справедливости судьбы по отношению ко мне и о надеждах, которые должны сбыться, мне кажется, что мы встретимся тогда, когда эта буря пройдет, этот кошмар кончится и великий народ заживет спокойной, трудолюбивой жизнью своих предков. Тогда мое счастье будет полным.
До свиданья, Лида. Прости. Коля.
А его разум был уже достаточно силен, чтобы понять, что он более любит не реальную девушку, а свою мечту – “мысленное представление образа”. Да и самое человеческое понятие – “любовь” было ему уже достаточно ясно в своей сущности. Это видно из следующего афоризма, который был записан им в блокнот его товарища Бориса С. при окончании средней школы: “Любовь (страсть) есть такое отношение человека к любимому им предмету, когда наблюдаемые им положительные свойства заглушают для него все отрицательные”.
Видя, как изнурительно влияет на Колюшу работа истопником, я нашел ему через месяц другое место – ученика электромонтера в научном институте. Здесь он проработал до весны 1942 года, когда возобновились занятия в Энергетическом институте. Весной и летом 1942 г. Колюше пришлось много поработать на нашем первом огороде, который стал питать нашу семью в годы войны. Колюша работал очень усердно, копая целину и таская на гряды из леса перегнойную землю. На этих Колюшиных грядах было Божие благословение, и, хотя они были выкопаны на целине, мы получили с них осенью очень богатый урожай овощей. Старушка, жившая на даче, где копал Колюша, рассказывала мне впоследствии: “Работает, работает Колюша, потом, смотрю, бросит лопату и во всю прыть в лес побежит. Вернется, поработает немного и опять бегом в лес. Заинтересовалась я, спрашиваю: “Что это ты все в лес бегаешь?” – “От комаров, бабушка! Нет терпенья, как кусают. А шагом от них не уйдешь, только убежать можно”.
Осенью этого же года Колюша вырыл нам (с помощью Сережи) подвал под полом нашей кухни, для хранения овощей. При этой работе им пришлось перетаскать из-под пола несколько тонн земли. Подвал вышел на славу (как, впрочем, и все, что выходило из Колюшиных рук). Он имел площадь около 4 кв. метров, глубиной более роста человека. Весь пол был выложен кирпичом, стенки обложены досками, устроены солидная лестница и закрома для овощей и проведено электричество. С тех пор мы могли делать на зиму запасы картофеля и овощей и производить засолку капусты и огурцов. Работая над подвалом, Колюша говорил: “Вот обеспечу семью, тогда могу пойти и на военную службу”.
Когда пришла первая экзаменационная сессия в МЭИ, то Колюша получил “отлично” по математическим предметам. Но на экзамен по химии не пошел. У него не хватало энергии и желания усвоить этот предмет. Пойти же на экзамен с посредственными знаниями было не в его характере. В первый год войны Энергетический институт еще не давал “брони” от призыва на военную службу для студентов первых трех курсов, а срок призыва Колюши приближался. “Колюша, может быть, ты поступишь в “Станкин”? Там, говорят, дают “броню” от призыва”, – как-то спросил я. “Но это значит на всю жизнь посвятить себя военной специальности”, – возразил он и отклонил мое предложение. Так не хотел он оградить себя от опасности ценой сделки с совестью, он хотел отдаться в руки Промысла Божия.
Колюша всегда и ранее не пропускал праздничных церковных служб, но последние месяцы до призыва он стал ходить еще усерднее. Он несколько раз просил у нас разрешения прислуживать в церкви епископу, его тянуло самому принять непосредственное участие в Богослужении.
В последнее время жизни в семье в Колюше особенно ярко определилась черта его характера – очень быстрая отзывчивость на все просьбы окружавших. Ценность и высота души человека постигается в мелочах жизни, в повседневном быту, в отношениях не с внешними людьми, где мы искусственно духовно прихорашиваем себя, а с теми, которые живут с нами и нас хорошо знают. Как часто мы бываем невнимательны к их просьбам, нетерпеливы, не умеем снисходить к их маленьким слабостям и желаниям. Колюша проявлял в этом отношении необычайную услужливость и быстроту в исполнении всяких просьб. Он помогал по хозяйству, чинил, устраивал, выполнял все просьбы бабушки и т.п. “Колюша, помоги мне”, – звал его кто-нибудь из семьи. И тотчас же, всегда веселый и жизнерадостный, Колюша вбегал в комнату с шутливыми словами: “Вот я”. Незадолго до призыва Колюшу вызвали в военкомат и сказали ему, что его направят в Артиллерийское училище. При этом его спросили – какой вид артиллерии он хочет выбрать – полевую или зенитную. Колюша ответил: “Полевую”. Я был очень недоволен его ответом и спрашивал его, почему он сделал выбор более опасного вида войск: зенитную артиллерию часто располагают в тылу, тогда как полевую только на линии фронта. Для Колюши, я помню, были тяжелы и неприятны мои упреки. Он молчал в ответ на них и не объяснял мне мотивов своего выбора.
Только теперь они стали мне вполне ясны: его совесть не позволяла ему уклониться от опасностей: ему казалось стыдным трусливо выбирать более безопасную службу. Он ждал избавления не от своей изворотливости, а от воли своего Творца. Впрочем, этот его выбор не оказал никакого влияния на его судьбу. Когда его призвали, он был направлен курсантом в Пулеметно-минометное училище.
Настал час разлуки. Колюша призван на военную службу и должен ехать в военное училище. Перед отъездом Колюша подумал о том, как должен быть распределен оставшийся после него на месяц хлебный паек, и дал нам указания – кому из нуждающихся отдавать его часть.
При прощании наша бабушка сказала ему: “Колюша, попомни обо мне, когда ты будешь архиереем”. Эта просьба не удивила его. Он серьезно ответил ей: “Хорошо, бабушка”.
Всей семьей мы пошли его провожать. Он простился с нами совершенно спокойно и легкими шагами ушел от нас за дверь комендантского помещения, охраняемую часовым… Так кончилась юность Колюши, кончилась беззаботная жизнь в отеческом доме. Начался период тяжелых испытаний.
В колхозе в начале военной службы
Кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою.
Коля в Ярославле. Он пишет нам большие письма, пишет почти каждый день. Эти письма были для меня откровением. От нас Коля ушел восемнадцатилетним юношей, еще никогда не покидавшим семью, не жившим самостоятельной жизнью. Это был закрытый бутон еще не распустившегося для жизни цветка. Грубое прикосновение жизни сразу смяло этот бутон, и он раскрылся. Через письма мы увидели в Коле то, чего не знали ранее: выдержку и бодрость в испытаниях и невзгодах, собранность воли, цельность личности, верность своим принципам и внутреннему голосу, чуткость и отзывчивость к окружающим и исполнение на деле заповеди “быть всем слугою”.
В письмах нашла отражение и его христианская философия жизни. Она удивляет своей глубиной, необычной для восемнадцатилетнего юноши. Ее ценность возрастала от того, что она не была отвлеченной, а родилась в практике жизни и не отделялась от нее в поступках Коли.
Благодаря обилию и подробности писем, этот восьмимесячный период жизни Коли мы знаем, пожалуй, не хуже, чем время его совместной жизни с нами. Более того, Колюшины письма так полно вскрыли для нас его внутренний облик: его мысли, склонности и миросозерцание, – как это не могло бы иметь места, если бы он был с нами и не было длительной восьмимесячной разлуки. Коля в вагоне и едет в Ярославль с товарищами. Грубость и распущенность царят среди последних. Коля мужественно встает на борьбу с этим. Вот что он пишет в первом письме.
“В Загорске заснули, в Александрове встали, начали ужинать. Почему-то на всех напало желание ругаться. Вижу, дело идет к анекдотам. Тогда я сказал:
– У меня есть предложение.
Общий интерес:
– Какое?
– За едой не ругаться.
Один сказал: “Во”; другой: “Дело”; третий: “Идет”; четвертый выругался.
– Я говорю серьезно, – сказал я, – и ставлю на голосование. Почему вы считаете, что перед едой шапки снимать надо, цыгарки гасить, а ругань – продолжать? Надо быть последовательным.
Предложение приняли единогласно, под давлением аргументов. Лишь один согласился от чистого сердца. Потом опять ругань. Мне довольно удачно пришлось разыграть рассерженного: “Или выполняйте договор, или расторгнем”. Больше ругани не было. У кого срывалась, заставлял извиняться перед всеми”.
Этот мелкий эпизод является такой характерной иллюстрацией к тому, почему Христос назвал верующих в Него “солью земли”, которая предохраняет окружающую обстановку от духовного разложения.
По приезде в Ярославль курсантов не сразу зачислили в военную школу. До этого их два раза посылали работать в колхозе, рыть картошку. Началась для Коли тяжелая жизнь. Вот как он пишет про это время.
“Здравствуйте, мои дорогие.
Вот уже десять дней, как я веду походный образ жизни. Сплю на полу, рюкзак под головой, лямка обмотана вокруг руки. Встаю в 5 или 6 часов, умываюсь холодной водой из пруда, потом мерзну, пока не потеплеет. Последние два дня грелись у костра, варили картошку. Кормят нас неважно, но кто с головой, а кто, еще лучше, с компанией, не растеряется и поест за двоих. Мы попали в пулеметчики. Все говорят, что это лучше, чем в минометчики. С дисциплиной очень строго. Жив и здоров, чего и вам всем желаю.
Коля”.
В другом письме он так описывает обстановку жизни этого периода, когда было тяжело не только его телу, но и его чистой душе, не знавшей ранее душевной грязи.
“Ночью мерзли на сеновале. Ложились в 9, но еще часа полтора ругались из-за мест… Стали рассказывать анекдоты… Я лежал заткнув уши. Я тогда еще не умел засыпать среди шума и разговоров, а теперь засыпаю скорее не от появившейся привычки, а от вечного недосыпания. Лежали на боку, тесно прижавшись друг к другу, как штампованные детали на конвейере”.
Но Коля не унывает и не бежит от трудностей. Он старается повлиять на товарищей: облагородить их быт и помочь, в чем можно. Он пишет:
“Мамочка, ты боялась, что я окажусь неинициативным, быстро попаду под влияние других. Вышло не так. Я вроде как бы “комиссар” отделения. Фактический командир отделения – Покровский – командует строем. А бытом командую я. Я подаю за обедом пример – снимаю шапку, – остальные делают то же. Когда ребята разболтаются до анекдотов, я напоминаю, что они за столом. Часов ни у кого нет, я определяю время по солнцу и звездам. Когда предоставлялась возможность, ребята меня проверяли три раза. Я ошибался на 5–10 минут. К моему образованию все относятся с уважением. С одним я, ради практики, разговариваю по-немецки, а с другим – по-английски. Я даю ребятам научные советы: не пить на дорогу, разуваться на ночь, мыть лицо после похода – и меня слушаются. Когда один из нас заболел желудком, я велел отдать ему все белые сухари и сахар. В ход пошли и мои галеты…” Живя тесно вместе с товарищами, Коля имел всегда силу не поддаваться общему настроению и не разделять, в частности, их склонностей к невоздержанию в еде. Так, он упоминает в письме про их общий стол следующую характерную для него подробность: “Когда едим вместе, то они (курсанты) едят быстрее и успевают съесть больше. Но они едят лишнее, а я сколько надо”.
В другом письме этого же периода Коля пишет: “Я уже писал, что назначен завхозом в нашей компании. Все, что мы имеем привезенного из дома, полученного здесь и купленного на рынке, я делю поровну точно между нами шестерыми. Ребята уверяют меня, что они голодны и требуют разрешения покупать на рынке больше хлеба. Я говорю, что, судя по себе, мы не голодаем и можем подождать до первого (октября). Когда нас определят в училище, на первых порах будем получать по 45 рублей. Думаю, мне этого хватит. Обо мне не беспокойтесь. Я себя чувствую очень уверенно, по дому не скучаю и сам себе в этом удивляюсь. Стараюсь писать вам каждый день. Когда будете писать мне, напишите, каков доход от огорода и пр. Привет всем, всем, всем от Коли”.
Как бы далеки ни были по духу и мировоззрению окружавшие Колю люди, он не отворачивался от них, а служил им, чем только мог. Он был реалистом и подражал в этом отношении Христу. Он не мечтал о каком-то высшем служении, а тщательно и с любовью выполнял то дело, которое послал ему Господь, каким бы мелким, незначительным оно ни казалось.
По своей натуре Коля был скромным юношей, но, как оказалось в практике жизни, когда было нужно, он черпает в себе силу быть смелым, настойчивым. Это видно из следующего Колиного письма своему брату:
“Поздравляю тебя с Ангелом и днем рождения (эти дни у Сережи совпадают – Н.П.) и желаю тебе всего хорошего. Дарю тебе свой микроскоп и подзорную трубу. Возись с ними, сколько хочешь, и изучай оптику на практике. Когда я вернусь, они будут мне не нужны.
Ты просишь рассказать несколько смешных случаев. Их масса, ведь вся эта волынка – сплошное недоразумение. Но я их не запоминаю, смех нашей компании пустой и грубый… Бывают и прискорбные случаи.
Вчера в столовой я разливал суп по мискам. Ребята спорили из-за табака (своего), один – воронежский – здорово ругался. Я крикнул: “Прекратить ругань”. Меня не послушали. Тогда я дал воронежскому половником по лбу – все расхохотались, забыли про табак и принялись за еду. Бывают и остроумные случаи. В колхозе мы таскали в мешках картошку. Ребятам пришлось очень много потрудиться, они спорили с лейтенантом, который требовал “темпов и скорости”. Тот наконец рассердился и сказал: “Прекратить разговоры. Вам, будущим командирам, надо быть выносливыми”. Я сказал из толпы: “При плохом питании выносливость ведет к истощению”. Он разозлился, но меня он не видел и крикнул: “Кто сказал?” Я ответил: “Павлов”. Он опять не видел: “Кто это Павлов?” – “Русский академик”. Это было так неожиданно, что все рассмеялись и лейтенант тоже. Теперь ему уже нельзя было возвращаться к серьезному разговору. А такие пререкания с командиром редко проходят даром. Один москвич получил 5 суток ареста за “разговор” с майором, другой – два наряда. Вообще у нас строго”.
Так Господь покрыл и избавил от неприятности Своего раба. Далее Коля пишет: “Сережа, ты не удивляйся моей смелости. У нас без некоторого нахальства нельзя, и я его уже немного набрался: силой отнимал у других казенные котелки, которые те не хотели отдавать; отнимал в столовой у своего стола миски и хлеб, чтобы произвести правильную дележку; срывал с голов фуражки и кидал вниз (в вагоне, когда новоприбывшие пытались разместиться на полках, а мы отбивали атаку). Будь здоров, расти большой, не попади на мое место…
Коля”.
Где бы христианин ни находился, он везде может найти случай проявить свое человеколюбие, находил такие случаи и Коля. Он пишет:
“Мама, помнишь, на вокзале одна мать провожала своего Васеньку, парня громадного роста. Этот Васенька порядочный лопух и чудак, ленив и неуклюж. Ребята над ним смеются, зовут его не иначе, как “большой”. А я зову его “Васей” и вообще пытаюсь завести порядок звать друг друга по имени, так что он всегда ищет у меня поддержки. Когда над ним смеются, я перевожу разговор. Мы едим из котелков попарно, и он ест со мной. В вагоне тоже мы спали вместе: никто не хотел спать с таким “длинноногим”.
В том же письме Колюша пишет: “У нас во взводе есть сержант – окончил 2 курса в Омском педагогическом институте по части истории. Я вчера перед сном с ним познакомился. Разговор начался с Угличского вечевого колокола, сосланного в Тобольск. Никто ему не верил, я один поддержал его…
Лежа вечером, мы болтали с сержантом о древней цивилизации Египта и Вавилона, о возникновении христианства, о Петре I, о Бисмарке, о том, что есть ли прогресс, и о двух “библейских легендах”: о всемирном потопе и о вавилонской башне… Сегодня читал ребятам и переводил “Страдания молодого Вертера”. Потом говорил вообще об иностранных языках… Здесь в здании на сцене стоит рояль. Я никак не могу до него добраться. Совершенно нет свободного времени. А поиграть на рояле ужасно хочется… Кажется, всегда вел такую жизнь: спал на полу, ел из котелка, умывался водой из пруда”.
В этом письме характерно для Коли его стремление духовно вырваться из окружавшей его среды и стремление приобщить окружающих к более высоким культурным интересам.
В одном из писем из колхоза Коля пишет: “Наша компания все больше и чаще ссорится. Пятеро травят шестого, все время порываются оставить его без ужина, так как на ужин мы из своих средств варим какао и картошку на костре, а он ничего не хочет давать. (Мы разгружали баржу, и нам дали картошки.) Я, как завхоз, продолжаю делить все поровну, тем самым настраивая ребят и против себя. Зато я разрешил им оставить его без табачного пайка, который в мое ведение не входит”.
Так старался Колюша водворить мир среди окружающих и проявить снисхождение к недостаткам товарища. Заслуживал ли этого последний, видно из следующего его письма:
“Теперь нас четверо, пятого выгнали из коммуны. Ребята подозревают, что он украл у меня несколько (10–15) оставшихся конфет и пачку махорки у П… Кроме того, он хвастун, эгоист и лентяй. Немного похож на… Мне его ужасно жаль, до чего же он не приспособлен к жизни. Он один пропадет”.
Первые месяцы в военной школе
Страданиями навык послушанию.
Вернувшись из колхоза в школу, Коля писал нам: “Мы уже три дня обедаем в столовой училища, уплетаем “пшенку” за обе щеки. Я всегда делю все, кроме меня никто не умеет точно разделить на всех сидящих за столом несколько окромсанных буханок с довесками и ведро супа или каши, или тарелку сахарного песку. Обычно от моей дележки все бывают в восторге от точности, особенно когда дело касается белого хлеба…
Еще ребята довольны тем, что я не велю им есть, пока дележка не кончится, и потом, когда тарелки расхватывают, беру себе, что останется, хотя все части равны. Однажды одному пареньку вылили чашку кипятка в кашу за то, что он делил сам и себе положил больше всех. Теперь всегда делю я”.
Вскоре по возвращении из колхоза началась казарменная суровая жизнь. Она мало оставляла свободного времени. Коля старается его использовать для писания писем. “Пишу письма во время перерывов, по 10 строчек в перерыв. У ребят получается впечатление, что я пишу по 10 писем в день; грозят, что не будут давать ручку…”
Другим утешением для Коли являлось чтение (по-немецки) Гёте “Страдания молодого Вертера”. “В перерывы, – пишет Коля, – я вытаскиваю Гёте и читаю; ребята смеются – “как еврей с Библией”. От дождей и походов он размок, истрепался и развалился по листкам, но я его все-таки прочту еще несколько раз. А остальное время пропащее”.
Однако не всегда оно пропадало у Коли даром, хотя он этого и не сознавал сам. Он продолжал работу над курсантами, вызывал их на “серьезные разговоры” – научные и другие, рассказывал ребятам “Сирано де Бержерак”, декламируя на память все отрывки, какие знал. В одном из своих писем Коля дает несколько подробностей из обстановки своего первого периода пребывания в Ярославской школе.
“Теперь меня заметил и лейтенант. На уроках по оружию я его заменяю. Он использует это время (2 часа) в своих интересах и теперь ко мне расположен; спрашивал о моем образовании.
В общем состав у нас неважный: 80 % деревенских с 7–8 годами обучения. Это очень сильно сказывается в преподавании и в проведении свободного времени… Дочитал оставшиеся 30 страниц Гёте (буду читать его сначала).
В перерывах из классов всех выгоняют, так как почти все курят (махорку, от которой меня тошнит; покупают в бане за 150 руб. стакан); без курева ребята очень страдают; видя, как они выпрашивают друг у друга окурки, сознаю свое счастье”.
Про свое отношение к курсантам Коля пишет: “Вообще я держу ребят в своих руках. Двое определенно поддаются моему влиянию. Кажется, у меня сильная воля, только не для себя”.
В одном из писем Коля пишет: “Нас расформировали, московскую компанию разбили, чему я очень рад… поговаривали, чтобы создать из москвичей комсомольско-молодежный взвод. Вы понимаете, кто бы туда попал (кто этого не заслуживает, и вообще я против уравниловки)… В бане был такой инцидент. Командир приказал мне взять забытые другими вещи и найти их владельцев. Последних я не нашел, и вещи остались у меня. Я добросовестно искал владельцев, но моя совесть немного нечиста: я съел кусок сахара, который там был, остальные вещи целы”.
Говорят, что на Страшном Суде нам простятся все прегрешения, за которые мы сами посрамили себя перед людьми. Так спешил Коля очистить свою совесть из-за съеденного куска сахара, рассказывая нам о своих проступках.
Отдавая себя другим, Коле не у кого было черпать силы для себя, не с кем было поговорить по душам. В душе затаилась тоска по дому и родным, хотя он и писал, ради нашего утешения, что “не скучает по прошлому”. Но тут же он пишет, что начинает считать дни – сколько времени прошло из семимесячного пребывания в училище, и уже мечтает об отпуске, который дают курсантам по его окончании, и что он уже “2 раза видел себя во сне вернувшимся домой”.
В первых числах октября Коля пишет о грозящих ему неприятностях: “Лейтенант сказал, что желательно, чтобы мы все подали заявления в комсомол. Так что вы это примите к сведению”. Последними словами Коля просил нас помочь ему молитвой. Эта опасность так беспокоит Колюшу, что он решается на все, лишь бы сохранить чистой свою совесть. В конце письма он пишет: “Многие ребята недовольны нашей жизнью и хотят ехать добровольно на фронт. Я тоже поступлю так, если дело дойдет до комсомола. Прощайте и поминайте” (т.е. молитесь обо мне).
Природная кротость характера значительно облегчала Коле его положение. Он пишет: “Вообще у нас очень строго: утром плохо заправишь матрац – наряд, встанешь в строй в грязных ботинках – второй наряд, начнешь пререкаться с командиром – 3 наряда. Как правило, это мытье полов ночью. Некоторые моют полы чуть ли не каждый день. Я внеочередного наряда еще не имел. Я объясняю это тем, что я довольно дисциплинирован, по сравнению с другими. Когда я совершу проступок (это бывает редко) и командир мне выговаривает, я молчу, и все проходит хорошо. А другие за совсем пустяковый промах получают наряды после препирательства с командиром. У нас все возмущаются мелочностью и “придирчивостью” командиров, я один нахожу все в порядке вещей”.
Если тяжело было душе Коли в военной среде, то не менее тяжело было и его телу. Питание было недостаточное, при крайнем напряжении сил и постоянном недосыпании. Овощей в пище почти не было, обед состоял из неизменного супа “пшенки” и жидкой пшенной каши. “Мы готовы съеть еще столько же – очень устаем, – пишет Коля. – Спать готовы везде и всюду, с 10 до 6 не высыпаешься, кроме того, чистка оружия часто идет вместо сна, т.к. в расписание она не входит.
Закаляемся круглые сутки. Занимаемся мы больше на воздухе, чем в классах, часто под дождем. Каждый день проделываем по 5–16 км похода (не считая того, что мы ходим строем в классы, в столовую, в казармы и т.д.). Это походы на полигон, на стадион и пр. Таскаем на себе пулеметы – станок или тело, оба по 32 кг. Я уже раз нес их 2 км”.
В другом письме Коля пишет: “Очень трудно тащить в поле оружие. Бываешь рад грязи и луже, так как можно переложить винтовку из левой руки в правую, хоть на 10 секунд, дать отдохнуть затекшей руке”.
Строевые занятия длились по 8 часов (с 9 до 5) и сопровождались лежанием часами в окопах и снегу или переползанием по мокрой земле. Казармы не топили, и обычно в них было +5°; между тем курсанты в гимнастерках: шинелей надевать не разрешалось. Спали под тонкими одеялами. В баню почти никогда не водили. Зимой два месяца водопровод был замерзшим и в казармах не было воды. Негде было умываться, лишь изредка удавалось вымыть руки на кухне. От малейших царапин, вследствие грязи, на руках вскакивали нарывы. Все курсанты, в том числе и Коля, захворали фурункулезом, и развились кожные заболевания. Фурункулы у Колюши были и на руках, и на ногах. Он болел ими потом почти год – они прошли у него лишь к осени 1943 г.
Следует упомянуть, что многие из подробностей жизни в Ярославле мы узнали лишь впоследствии из рассказов Коли, когда он приехал в Москву. Он не писал о них в письмах, чтобы не расстраивать нас, и старался один мужественно сносить тяжести и невзгоды жизни, не перекладывая их (духовно) на плечи близких, как мы часто это делаем в жизни.
В письме от 10 октября Коля описывает один эпизод из жизни на курсах первого периода:
“Вчера у нас был поход в колхоз за 18 км за соломой для тюфяков и подушек. Туда шли днем, назад вышли в 7 часов, а пришли в первом часу ночи. Шли с тюфяками в абсолютной темноте по непролазной грязи. Таких грязных людей, какими мы вернулись, я никогда не видал. У всех ботинки промокли, обмотки в комьях грязи, руки по локоть в глине, на коленах и бедрах грязь, тюфяки тоже вывалили в лужах. Мы и сегодня ходим все еще мокрые. Мне теперь кажется странно, как это я раньше ходил в темноте осторожно, обходил осторожно маленькие лужицы, а если шел домой мокрый, то знал, что мне есть что сменить. А тут я шел с чувством: все равно куда ступить, в лужу – так в лужу, падать – так падать, лишь бы в темноте не отстать от своих – все спешили на ужин. Опоздание на два часа – и мы остались бы не евшими до утра. И мы в темноте бежали по лужам, падали в канавы, вязли в грязи, но поспели на ужин. Дома я мог обсушиться, а здесь так: если утром промок на занятиях под дождем (а нам еще не дали шинелей), то будешь ходить мокрый весь день, и лишь за ночь рубашка и гимнастерка высохнут. А мои ботинки не высыхали с тех пор, как их выдали, а портянки высыхают только ночью, и мои ноги совсем разучились отличать мокрое от сухого. Занятия по строевой и физической подготовке – сплошное мучение. Бегаем по 2 км с оружием, лазим через заборы и т.п. У нас все стараются подавать заявления в комсомол – все 25 человек; учтите это… Прощайте и выручайте”. (Колюша всегда имел большую веру в молитву о нем семьи. – Н.П.) В одном из писем этого периода Коля пишет:
“Позавчера я был в команде комендантского патруля. Стоя на посту по 4 часа, промерзал до мозга костей. Немного недоволен расписанием еды: в 9, в 5 и в 9 часов. В город нас не пускают, а мне ужасно хочется овощей…
Папино письмо очень интересное, прочел уже четыре раза, ответ на него напишу отдельно и не скоро: маскировка требует прежде всего тщательной подготовки. Не беспокойтесь, с комсомолом дело замялось”.
С каким достоинством (как христианин) держался Коля среди курсантов и как действовало это его поведение на последних, характеризует следующий отрывок из его письма (от 13 октября).
“У меня со всеми очень хорошие отношения. Иногда ребят куда-нибудь посылают: в город или за город, и они возвращаются с морковью, капустою, огурцами, купленными или даровыми. Все выпрашивают “кусочки” овощей у тех, кто принес их, иногда получают желаемое, но чаще всего нет.
Я никогда ничего не прошу, даже не намекаю, ребята сами подходят ко мне и предлагают изрядные порции. Иногда, когда несколько ребят принесут моркови и каждый даст мне по несколько штук, у меня оказывается больше моркови, чем у тех, кто ее доставал.
Иногда ребята обступят того, кто принес кочан, и он угощает товарищей маленькими ломтиками или листиками, и все галдят: “Мне отрежь”, “Меня не забудь”, – тогда я слышу слова: “Хватит с вас, надо еще Николаю оставить”, – и мне остается чуть ли ни полкочана. Когда он попадает в мои руки и я тоже начинаю делить его, слышатся такие голоса: “Ну чего вы обнаглели? Ему самому ничего не оставите”. И некоторые настаивают на прекращении дележки: “Николай, не давай им больше, ты же себе не оставишь”.
Чем я вызвал такое хорошее к себе расположение, сам не понимаю. Может быть, крайне добросовестной дележкой хлеба и пищи в столовой: я делю очень точно и все бывают довольны. Меньшую порцию (если дележка бывает не совсем точная) я всегда беру себе. Раньше ребята видели в этом справедливость, а теперь протестуют, сами выбирают для меня большую порцию хлеба или мяса. Когда не удается положить в каждую тарелку по картошке (крупяной суп), я наливаю туда больше жижи. Потом жеребьевка. Один отворачивается, я беру тарелку и спрашиваю: “Чья?” Он называет фамилии – раздаю.
А что только делается за другими столами: каждый держится за “свою” тарелку и кричит: “Мне мало, мне подлей”. Довольно часто делильщик берет себе большую порцию, поднимается крик и шум…”
Читая описание этой сцены, можно добавить к ней 7‑ю заповедь блаженства: “Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими”.
В одной открытке, посланной в это время нашей бабушке, Коля писал крупными печатными буквами:
“Здравствуй, бабушка!
Прочел в мамином письме о твоей просьбе, думаю, что слова твои сбудутся и желание твое будет исполнено. Ты, бабушка, тоже меня поминай. Будь здорова.
Коля”.
Можно думать, что прощальные слова бабушки запали ему глубоко в сердце. В конце октября Коля написал мне большое письмо философского характера, которое удивило и обрадовало меня. Оно указало на то, что Бог не является для Коли отвлеченным понятием, каким является для многих из христиан, и что Коля чувствует проявление Божией воли во всех мелочах его жизни, чувствует Его наказания, обличения и вразумления. Коля научился понимать их и видеть в них постоянное милостивое внимание к себе Бога.
В этих письмах подчеркивается и характерная особенность Коли – боязнь по своей инициативе нарушить Божию волю, и полная, спокойная покорность этой воле. И здесь не имели места безволие, инертность или безразличие: при живом темпераменте Коли он никогда не страдал этим. Нет, здесь была сознательная, продуманная система поведения, свойственная в жизни духовно зрелым людям и основанная на принципе: “Господи, Сам твори надо мною Свою волю, я не хочу мешать Тебе своим своеволием”.
Письмо № 29 от 29 октября 1943 г.
“Дорогой Папочка.
Давно собирался ответить на твое письмо, часто обдумывая, о чем буду писать. Ты, очевидно, неправильно понял мое отношение к комсомолу и фронту. Я только собирался сопротивляться до конца, но и не думал сам заикаться о фронте. Я именно так и сделаю, как ты советуешь, во всем отдаваясь воле Бога, никогда не проявляя инициативы, где это касается моей судьбы. Когда спрашивают кто кончил 10 классов, я молчу, а вопрос о высшем образовании ставится редко.
Поэтому я до сего времени и был середняком. Только недавно командир взвода, лейтенант, “заметил” меня, когда я его замещал на занятиях по пулемету. Потом мне предложили стать командиром отделения, заменить одного семиклассника, который совсем плохо владеет языком. Я отказывался, хотя меня и убеждали, просили и напоминали, что командир отделения не имеет закрепленного оружия, которое надо чистить и таскать на себе во время походов, не ходит в очередной наряд и имеет много других льгот. Я так и остался рядовым курсантом…
Сегодня на политзанятиях преподаватель сказал, что ему нужен помощник, который будет опрашивать всех и выставлять отметки, он просил выставить кандидатуры. Все в один голос закричали: “П‑ва”. Я думаю что они рассчитывали на мою образованность, честность, проверенную в столовой, и доброжелательность ко всем… Все недовольны своими отделенными командирами, поэтому ребята так и схватились за возможность самим выбрать себе начальника. Впрочем, ребята говорят, что из меня выйдет хороший командир, с сильной волей, приводят как пример мои действия за столом и пр. Теперь совсем о другом.
Как-то ты мне сказал, что надо уметь в каждом жизненном случае, в каждой мелочи, в каждой так называемой “случайности” видеть указание Бога и что ты теперь этим руководствуешься в жизни и во всех вопросах. Сперва я очень удивился и подумал, что я додумался до этого раньше тебя – 4–5 лет назад, но потом понял, что “додумался” только частично, только до второго случая. Первый случай – он предшествует всякому делу ‑указывает нам, как поступать, даже если совесть спокойна относительно любого выбора. Я еще не научился узнавать в этом случае волю Бога, очевидно, надо “подумать о Боге” и отказаться от всякой инициативы. Я это делаю не всегда, иногда стараюсь сам догадаться, как будет лучше; но частое применение этого правила ведет всегда к тому, что мне часто “явно везет”.
Второй случай – после всякого дела – показывает нам, правильно ли мы поступили. Свои неправильные поступки, т.е. грехи, я распознаю по двум положениям: 1) наказание следует немедленно и 2) в этой же области, в этом же вопросе. Впервые такая мысль пришла мне в голову, когда я получил “пос” на экзамене по литературе в 8‑м классе. Тогда я был в совершенном недоумении, не понимал воли Божией, так как все данные были за то, чтобы получить “отлично”. А потом я вспомнил, что учебник по литературе был у меня не свой, а найденный, и, узнав перед самым испытанием, чей он, я его не отдал владельцу. С тех пор я стараюсь в каждой неудаче видеть указание на неправильно совершенный поступок.
Так и теперь. Будучи в колхозе, я обнаружил, что потерял ложку. Я вспомнил, что вынимал ее в последний раз в поле, когда незаконно съел одну ложку из ведра, которое нес с кухни своим ребятам. На том месте она и осталась. Я вернулся туда, но ложки не нашел. Я удивился, что не мог найти ложки – я ведь понял свой проступок и раскаялся. Вернувшись в деревню, я решил себе купить деревянную ложку или выменять ее. В первом же доме я получил ее за 10 конвертов. И я все понял и увидел в этом величайшую мудрость: 1) она досталась мне совсем даром и 2) теперь всякий раз, когда я сажусь за стол и делю суп, она напоминает мне о моем проступке: если бы я нашел свою старую ложку, я бы забыл об этом.
Но все же я недавно немного нечестно поделил хлеб, и в тот же день у меня стащили перочинный нож, которым я резал хлеб. Иногда мне приходят в голову мысли о суровости и даже жестокости наказания (ножик из-за 50 граммов), но я все же думаю: ни шагу назад от тех принципов (т.е. заповедей Божиих), на которых я воспитан, и я во всем вижу справедливость.
А когда я задаюсь вопросом – как же живут другие (почему они не растеряли своих ложек и ножей), то отвечаю: во-первых, “с них меньше взыщется” (Лк. 12:48), а во-вторых, и им постоянно даются такие же указания. Пример с моим соседом за столом. У него была своя ложка, железная; он решил, что неплохо бы иметь в запас и для продажи потерявшим свои ложки несколько ложек еще, и стащил в колхозе у хозяйки три деревянные ложки. И я в течение недели наблюдал, как у него не осталось ни одной. Свою стальную он выронил в уборной и не смог ее достать, одну деревянную он забыл в столовой, вторую украли, третью он сломал, вытирая ее краем клеенки. Ночью он стащил ложку в соседней роте – на другой день он и ее потерял. Один паренек из нашей роты дал ему свою запасную, и из нее он ест и до сих пор. Случай поразительный.
Я ему говорил: “Знаешь пословицу: ворованное добро в кармане не держится”. Он махнул рукой. Разве ему понять. Меня эта жизнь очень многому учит, я только жалею, что у меня не хватает времени, чтобы читать. Папочка, ты был прав, когда говорил, что я не смогу выполнять утреннего и вечернего (молитвенного) правила. Так оно и оказалось. Мы встаем по команде, еле успевая одеться, вечером моментально засыпаем от усталости. Но я очень часто вспоминаю, и тогда делаю это, стоя на посту, шагая в строю, сидя в столовой в ожидании обеда. Я стал чаще вспоминать об этих правилах, поскольку надо мной часто нависают всякие опасности, мне часто грозят неприятности. И все всегда кончается очень хорошо, даже угодно для меня.
Мне во всем “везет”. Я еще ни разу не мыл полов, так как командир отделений “свой”, вместе были на Всеобуче, мне достаются легкие обязанности, легкие посты, во время трудных занятий по физкультуре я всегда бываю или занят в ленкомнате, или на дежурстве и пр., и пр.
Папочка, помни, что сын твой останется верен своим убеждениям и своим родителям. Еще я очень часто вспоминаю, что мне во всем “везет” благодаря тому, что вы обо мне молитесь…
Пишу ночью на дежурстве, завтра будут тактические занятия за городом: пришлось бы таскать на себе оружие и пулемет (по очереди), рыть окопы и лежать на морозе в 6 часов утра, но мне “повезло”: я буду спать.
До свиданья, папочка.
Твой сынок Колюша”.
В письме одному из друзей нашей семьи Колюша пишет примерно в то же время: “Постоянное желание улучить свободную минутку научило меня ценить время. Я часто думаю о том, сколько времени я раньше тратил даром, как хорошо можно было бы его использовать: прочесть хорошую книгу, сделать полезное дело, помочь бабушке в работе и др. Еще больше научился я ценить положительные знания. Мы здесь изучаем оружие, химическое дело, инженерное, баллистику. Когда кончится война, эти знания окажутся ненужными.
А разве я раньше мало уделял времени другим ненужным человеку наукам? Я изучал механику, а куда я ее сейчас применяю? Если бы я полтора года назад увидел себя объясняющим курсантам убойную силу пули, я не пошел бы в Энергетический институт, – я пошел бы в медицинский. И я это сделаю, когда вернусь из армии, если только к тому времени не найду более гуманного поприща для служения человечеству.
Когда Вы читали нам свои записки, я очень много над ними думал. Для меня было не совсем ясно, как это так “жизнь воспитывает людей”. Теперь я это понял, когда попал в совсем другие условия, стал вести самостоятельную жизнь. Я стал очень внимательно присматриваться к каждой случайности в жизни, стал рассматривать их как указание Бога. Если мне в чем-либо “повезло”, я вижу в этом награду Бога; если случается несчастье, я начинаю искать проступок, за который должен быть наказан; я ищу его в той же области, и если нахожу его и каюсь, все кончается хорошо.
Для меня нет случайностей, все что-нибудь да значит. Всякую “случайность” по людским понятиям надо рассматривать, как непонятый жест Судьбы[3]. Если я теряю карандаш, то вспоминаю, что только что без всякой причины отказался дать его на время товарищу. И карандаш находится. Если же я найду чужой карандаш и не постараюсь найти его владельца, я должен быть готов к тому, что потеряю и чужой карандаш, и свой. Если сказать об этом кому-нибудь – не назовут ли меня сумасшедшим? А ведь я всю свою жизнь стал рассматривать по мелочам. И как я благодарен Судьбе, что попал в такие условия, которые учат меня жить; и я готов пробыть здесь столько, сколько надо, чтобы после войны, научившись жизненной мудрости, жить правильно. Вашу тетрадь, дорогой Н.А., храню чистой. В ней я со временем заведу дневник или буду делать выписки из хороших, нужных книг. Большое Вам за нее спасибо”.
У Коли был мелкий почерк. Но это письмо было написано очень крупным и разборчивым почерком, так как писалось старому человеку со слабыми глазами. Нашей бабушке, плохо разбиравшей письма, он писал их крупными печатными буквами. Так Колюша учитывал всегда особенности своего адресата и старался никому не причинить затруднений.
В другом письме этого же периода Коля так пишет Лиде Ч.:
“Я очень одобряю твой уход из Института химического машиностроения. Химия больше всех (наук) заботится о том, чтобы сделать жизнь человека неестественной: в природе не существует ни 0В (отравляющих веществ), ни ВВ (взрывчатых веществ) – их создает химия (за редкими исключениями). Твоя новая специальность очень близка к медицине, а сейчас это единственная наука которая, лечит людей, в то время как остальные калечат, работая на войну”.
Эти письма Коли следует дополнить другим его большим письмом также философского характера, написанным несколько позднее.
Письмо от 20 декабря 1942 г.
“Здравствуй, дорогой Папочка. С Новым годом.
Большое спасибо тебе за твои частые письма, они меня очень сильно укрепляют. Твои постоянные напоминания о моем письме от 29 октября заставляют меня сейчас, накануне нового года, снова поделиться с тобой своим опытом, накопленным за два с половиной месяца пребывания в училище, и своими новыми взглядами. Только мне не хочется, чтобы это письмо читали все (кроме Николая Семеновича – ему надо знать все о своем крестнике).
Сначала я хочу рассказать о своем отношении к наукам, к обществу, к своему будущему, изменившемуся от постоянного занятия делом, к которому не лежит душа. Когда-то я спорил с тобой о том, что “мы” должны активнее вести себя, “бороться”, не замыкаться в своем кругу и т.д. А теперь я строгий индивидуалист; может быть, потому, что не имею здесь себе равных и мне не с кем поделиться своими мыслями. Те науки, которые мы здесь изучаем, изменили мое отношение ко всем наукам, я теперь признаю одну медицину. Я жалею о том, что учился в МЭИ, а не в медицинском, – туда я пойду после войны.
Раньше я часто мечтал о своей карьере, то инженера, то философа, а чаще всего дипломата (это свойственно всем в моем возрасте). А теперь, когда возможности для карьеры самые широкие, я мечтаю иногда о роли сельского учителя или просто доктора, иногда о спокойной жизни огородника или еще о чем-нибудь подобном.
Когда я думаю, куда же поведут меня дальнейшие события, накапливающийся жизненный опыт, – не к желанию ли пойти по Дивеевскому пути?[4] – я говорю (Богу), что я готов пробыть в этих стенах, а потом и в запасном полку столько времени и даже, если надо, попасть на фронт, на передовые позиции, словом, носить военную форму до тех пор, пока мои взгляды не сформируются окончательно и я не решусь пойти по единственно правильному последнему пути…
Хочу написать о моем отношении к еде. Вы, наверное, удивлены тем, что я пишу, что нас то хорошо кормят, то плохо. Сейчас я думаю, что хорошо. Сначала, когда мы только что приехали, нас кормили хорошо. Потом дело пошло, как мне казалось, хуже. Однажды я вспомнил, что раньше писал вам, что “у ребят от хорошего питания развивается жадность”, – я сообразил, что и со мной случилось то же, что еще немного, и я буду также постоянно думать и говорить о еде, как Н… в прошлом году. Я стал убеждать себя, что нас кормят хорошо, в этом мне помогли несколько уроков, данных мне Богом.
Я уже писал вам, что потерял ножик после нечестной дележки хлеба, а затем нашел его, когда понял этот случай. Аналогично, когда я хоть немного недобросовестно разделю хлеб, мне достанется нецелая селедка или тарелка с жидким супом.
А недавно я снова потерял первый ножик, затем сломалось короткое лезвие у другого ‑я все это принял к сведению. Раз в 2 недели, а то и в 10 дней рота идет в наряд: кто на кухню, кто за дровами, кто в караул или в патруль, кто посыльными из штабов. Тогда рота кушает не вся сразу, а кто когда придет, и все едят по-разному. А кое-кто, благодаря тому что на кухне работают свои же ребята, поедят за троих. И вот я однажды, придя с поста, старался поесть получше и все равно попал на тот стол, куда принесли совсем водянистые щи. Я злился на себя, не хотел понять воли Бога, ушел в караул голодным. Через час ребята с кухни принесли в караульное помещение кастрюли с кашей для “своих”. А я стоял на посту у дверей, видел, как все объедались, а сам не мог сойти с поста.
Разозлился еще больше, разгоралась жадность. За ужином я опять пытался поесть получше, долго торчал в столовой, но остался ни с чем, а в карауле мне попало от лейтенанта за отсутствие.
Тут я смирился и старался перестать думать о еде, хотя был голоден после плохой еды и стояния на морозе на посту. И вот, когда я совсем примирился со своей судьбой, пришли ребята и пригласили меня в столовую пообедать второй раз. Я, конечно, согласился и благодарил Бога за такой урок.
В другой раз я опять пытался поесть добавочно, а потом вспомнил о предыдущем уроке, махнул рукой и пошел на почту отправлять (вам) золотую бумагу (для елочных игрушек). Одна тетка, после того как я написал ей адрес на посылке, дала мне сухарей. Я увидел в этом Промысел Божий, так же, как и тогда, когда стоял на посту в пропускной будке, вызывая курсантов к приехавшим родителям, а те угощали меня кое-чем.
Много подобных уроков давал мне Бог, и я все больше и больше приходил к такому выводу: “Не надо слишком заботиться о еде и следует довольствоваться своим законным пайком, а тем более гореть желанием поесть, когда не заслужил этого работой”. Когда я был патрулем, я мог беспрепятственно ходить по городу. Товарищи приглашали меня после смены пойти на Московский вокзал и там, притворившись проезжающим красноармейцем, пообедать бесплатно в столовой. Они уже несколько раз делали так беспрепятственно и удачно. Тем не менее я не согласился. Они пошли на вокзал, я – в казармы. В этот день мне подали в столовой полную тарелку супа, а когда я был в “Гастрономе” (зайдя туда с улицы, чтобы погреться), продавщица угостила меня ломтем хлеба граммов в 300. Вот такие и аналогичные факты воспитывают меня. Я теперь твердо решил довольствоваться своим пайком и не желать большего, а тем более честно делить все за столом. Об этом мне напоминают ножик со сломанным лезвием и ложка: я когда-то потерял точно такую же.
Я был очень рад съестному в первой посылке, но уже был огорчен баранками в последней: я теперь думаю, что питаюсь много лучше вас.
Другой случай: будучи дежурным по конюшне, я довольно легкомысленно относился к своим обязанностям, редко заходил в конюшню, осматривал город целый день. Внешне все было в порядке, и я сдал дежурство. А через пять дней меня вызвали и сказали мне, что во время моего дежурства пропали седло, сбруя и сумки. Мне пригрозили трибуналом, дали сутки на розыски. Я был совсем подавлен событием. Я сознавал, за что так случилось, и принял меры в смысле раскаяния. Само собой выяснилось, что после моей смены на конюшне произошла кража, а чтобы свалить вину на меня, в книге сдачи и приема дежурства после слов: “дежурство сдал П‑в”, “дежурство принял такой-то” – приписали: “Не хватает того-то”. Когда меня повторно вызвали в штаб батальона, я там держался стойко и бодро, отрицал кражу во время моей смены. Теперь, кажется, все дело кончилось для меня благополучно.
Вот так, диалектически рассматривая все: все случаи, даже малейшие, мельчайшие детали, – я формирую свое мировоззрение. Куда это ведет меня – не знаю.
Я записался в библиотеку – и не знаю, что читать. К светской литературе не лежит душа, научную умышленно отталкиваю, военную изучаю лишь по мере надобности.
Я все больше и больше замыкаюсь в самом себе, становлюсь неразговорчивым и нелюдимым, но отнюдь не падаю духом. Я бодро ожидаю того дня, когда надену гражданское платье и смогу пойти по выбранному мною пути. Пока что я его не выбрал, и потому я не должен ждать скорейшего окончания мною военной службы, должен чаще говорить: “Да будет воля Твоя”. И по отношению к своим начальникам веду себя так же ‑пусть они сами за меня решают мою судьбу. Если надо, я готов и быть отчисленным, и быть выпущенным лейтенантом: все должно быть к лучшему. А если, как нам кажется, дело идет к худшему, то мы просто не понимаем смысла события. Простую, примитивную, часто легкомысленно истолковываемую пословицу “Нет худа без добра” я рассматриваю как выражение величайшей мудрости.
Когда-то Гегель сказал: “Все существующее разумно”. Не знаю, что он хотел сказать этим, но я бы сказал: “Все случающееся есть указание Бога на наши ошибки и достижения, и потому все разумно”. И все существующее существует с целью дать людям возможность изучить Бога, изучить Его волю и научиться правильно жить. На этом я сегодня и кончу. Еще раз с Новым годом.
Коля”.
В условиях необычайного напряжения и изнурения для тела, в обстановке полного одиночества для духа и аморальности среды – грубости и эгоизма, Коля находит в себе силу, чтобы говорить: “Все это нужно для меня”; “все в мире целесообразно”; “я готов ждать, готов идти, если это нужно, и на фронт – пока не созреет мой дух – для новой жизни”.
Немного надо было времени, и Коля осознал, что наука не может быть самоцелью, понял ее суетность, и в его глазах рассеялись красивые миражи, в которые верит громадное большинство человечества. Поняв сердцем, что Бог есть действительно наш Отец и не стоит в нашей жизни где-то вдали от нас, он сразу находит закономерности Его отношения к нам. Он пишет “наказание следует немедленно – и в той области, в которой мы согрешили”, и приводит ряд примеров из своего опыта и наблюдений жизни окружающих. Понять сердцем этот закон удавалось лишь немногим христианам. И лишь духовно зрелым бывает под силу отказываться в своих делах от человеческой предприимчивости, от суетливости в заботах о себе, от своей инициативы и всецело вверять свою судьбу и свои дела – большие и малые ‑Промыслу Самого Бога.
Поняв эту истину, Коля начинает смело проводить ее в жизнь. Он пишет: “Когда спрашивают, кто кончил 10 классов, я молчу… если решение обо мне придет от Бога, то спросят: “Кто учился в высшей школе?”
Коля до глубины сердца понял преимущество и мудрость христианского смирения и заповеди – самому занимать лишь последнее место. И Господь на деле показал ему, какое это дает преимущество (случаи, когда Коля не просил у курсантов овощей, но получал их более всех). Пусть христианин держится как можно скромнее, Господь Сам ставит свою “свечу на подсвечнике”, чтобы “светила всем в доме” (Мф. 5:15).
25 октября Коля принял военную присягу на верность Родине. Этот день он отметил в своем календарике-дневнике как один из самых знаменательных дней своей жизни. Впоследствии, в Москве, Колюша рассказал нам, что принятие присяги произвело на него очень сильное впечатление. Слова присяги были для него не только словами – это были обеты его души перед лицом Бога, Родины, совести и Всего, что было для него святого.
Какой авторитет и уважение приобрел Коля среди товарищей, видно и из следующего письма: “Сегодня у нас произошел очень печальный случай. В целях осушки во дворе казармы мы рыли канаву (меня сняли с этой работы и послали в помощь редакции стенгазеты, я описываю все со слов очевидцев). Один паренек (спит против меня на нарах) выкопал металлический футлярчик, очевидно, минный запал, и решил сделать из него зажигалку – “Катюшу”, стал ножом выковыривать толуол. Ему говорили: “Брось”, – предупреждали его. Он не слушался и, к своему счастью, успел выковырять почти весь толуол, когда запал взорвался у него в руке, он дошел до капсюля. Ему оторвало по два пальца на руках, сорвало кожу с других пальцев, местах в десяти поранило лицо, глаза чудом остались невредимы. Пусть Сережа сделает отсюда вывод. В окрестностях Москвы много такой дряни, ребята завозят ее и в Москву.
В связи с этим происшествием появилась необходимость выбрать товарищеский суд. Выбрали пятерку, в том числе и меня. Из 69 человек против меня голосовали только 4 человека, против других 10–15. Я теперь убедился в том, какое доверие ко мне со стороны курсантов. Меня знает вся рота, все ко мне обращаются с просьбами объяснить непонятное, дать листочек бумаги, карандаш на время, ручку и чернила”. В юности часто не умеют понимать значение семьи, не ценят заботливость родителей, их нежность и ласку. Не понимается значение любви как самого могучего фактора жизни, как света души, того, на чем единственно держится жизнь и чем скрашивается вся ее горечь и тяжесть. Если достаточно глубокого понимания этого ранее не было у Колюши, то теперь оно появилось в полной силе. Вот письмо, которое Коля пишет сестре, – идущее у него от самого сердца.
Письмо № 35 от 9 ноября 1942 года.
“Моя милая, дорогая сестра.
Я вчера прочел твое искреннее, простое письмо, оно так пришлось мне по сердцу, что я прочел его несколько раз без малейшего желания раскритиковать его или придраться к чему-либо. Твои переучивания мне были так близки и понятны, так сходны с моими собственными, что и у меня на глаза навернулись слезы.
Бывают такие минуты, когда хочется почувствовать себя в другом мире, вспомнить свою семью, убедиться в том, что где-то с нетерпением ждут твоих писем, беспокоятся о тебе, переживают вместе с тобой все твои невзгоды. Тогда я достаю пачку писем и перечитываю их все, от первого, от 25 сентября, до сегодняшнего. И в простых словах, которые обычно представляют для меня семейную хронику, я чувствую вашу любовь, вашу заботливость, ваши молитвы, я чувствую, что я для кого-то дорог, меня с нетерпением ждут.
Тогда мне ужасно хочется попасть в Москву, но это невозможно. Я сажусь и пишу письмо, иногда два, а то и три. Я вижу мою семейку, сидящую вокруг стола (почему-то при свете керосиновой лампы): маму, распечатывающую фиолетовый конвертик или белый треугольник; папу с задумчивым и печальным лицом, облокотившегося на стол; тебя, моя сестричка, мой Тяпик, стоящую коленками на стуле; Сережу, бросившего рисовать миниатюрные танки и слушающего письмо; бабушку, прислонившуюся к двери и стоящую в темноте; я сам нахожусь где-то рядом и слышу ваши голоса. Это похоже на сон, да и во сне я часто вижу то же.
Когда я вспоминаю свою семью, нашу квартиру и прежнюю жизнь, я жалею о потерянном времени и лишних знаниях, которые придется забыть.
Когда я вернусь домой, я буду совсем другим: дельным, серьезным, очень, очень ценящим любовь и заботливость своей матери и своей сестры.
До свиданья. Коля”.
В первых числах ноября Коля писал нам:
“Здравствуйте, мои дорогие. Поздравляю вас с наступлением зимы. Вчера мы, как и всегда, через 3 минуты после “подъема” в одних рубашках были на дворе. За ночь сильно похолодало, был мороз градусов 15. Мы 15 минут занимались физической зарядкой, потом, как сумасшедшие, помчались в помещение. Через полчаса мы уже были одеты и с винтовками пошли на строевые занятия. Мы все время были в движении, бегали, терли руки, и кроме рук ничего не мерзло, но руки мерзли ужасно, главным образом, от холодного прикосновения ложа винтовки и стального затыльника приклада. И как я ни старался натянуть рукав шинели на пальцы, я их сильно поморозил, и у меня до самой ночи сильно ломило в суставах при движении пальцев. Утром было 2 часа занятий в поле, остальные в классе, кроме двух последних тактики. Но тут уже лейтенант сжалился над нами, да и сам замерз, лежа в окопе, и отпустил нас на час раньше; то-то все были рады.
Говорят, нам скоро дадут шапки-ушанки и вернут носки и варежки. Ночью я распорол подушку и тюфяк и вытащил шарф, носки и варежки-“лисички” – все, что осталось после реквизиции[5]. Сегодня утром я надел носки под портянки, хорошо, что ботинки я взял на номер больше, теперь они мне будут как раз. Руки сегодня не мерзли совсем – большое-пребольшое спасибо мамочке за “лисички”. (Перчатки на лисьем меху. – Н.П.)
В середине ноября Коля получил извещение, что один из его товарищей – Борис С. был ранен и у него отнята левая рука. Это известие очень огорчило Колю, он сильно переживал несчастье своего товарища. Он пишет своему двоюродному брату: “Никак не могу забыть об этом, очень сильно переживаю, это первый случай среди наших знакомых. Каждое воспоминание о Борисе повергает меня в печаль. Я даже не могу посылать ему писем: что я могу ему написать? Так его жаль, я страдаю за его судьбу. В цвете лет – и без руки. Какой ужас. Пойдешь к С. – передай мое соболезнование”.
В своем первом письме Борису С. Коля старается его ободрить и пишет ему: “Буду писать тебе чаще, постараюсь не оправдать пословицы, что “друзья существуют до первого несчастья”. Боря, не беспокойся за свою судьбу, таких, как ты, Родина не забудет”.
День курсанта
Тесны врата и узок путь ведущие в жизнь.
В конце 1942 г. Коля написал хронику своего первого периода жизни в Ярославском военном училище, озаглавив ее “День курсанта”. Написана она была и послана Лиде Ч. Колюшей. Копию “Дня курсанта” Коля прислал и семье, с просьбой сохранить ее до его возвращения.
Письмо от 1 декабря 1942 г.
“Здравствуй, Лида.
В тот день, когда я призывался, я увиделся с Алей, она должна была передать тебе привет. Аля просила меня написать тебе письмо. Я удивился: уполномочена ли она просить за тебя? Ответа ее я не помню, вернее, я его не слышал – так был занят мыслью о будущем письме. Аля взяла с меня обещание, и вот я его выполняю.
Может быть, я пишу еще из желания получить ответ. Зачем он мне – не стоит говорить. Все писатели во главе с Еленой Коконенко пишут о том, что такое для красноармейца письмо, и особенно письмо девушки. А что вернее всего, мне попросту хочется высказать свои впечатления, накопленные за два с половиной месяца в армии.
Домой я пишу почти каждый день – это называется хроникой. Если в хронику и вплетается что-либо эмоциональное, то оно из-за краткости лишено вдохновения. А сейчас мне хочется высказать все сразу, чтобы, увлекшись воспоминаниями, соединить воедино все пережитое в Ярославском пулеметно-минометном училище за полтора месяца. Это не так трудно сделать: здешняя жизнь так однообразна, что для этого достаточно описать один ее день.
Он начинается с протяжной команды “подъем”, от которой одеяла летят куда-то в сторону, все вскакивают, как ужаленные, с быстротой и ловкостью матросов спускаются с нар, чтобы успеть за четыре минуты одеться и выбежать в гимнастерках во двор, на пятнадцатиминутную зарядку на морозе. Кто опоздает, будет “заряжаться” не 15 минут, а 30, и потому все, толкаясь и застегиваясь на ходу, пулей вылетают с крыльца. А при возвращении – давка в дверях, озябнув, все спешат зайти в казарму. Сонливость, разогнанная сумасшедшим подъемом, пропала совсем. Туалет, утренний осмотр, команда: “Рота, приготовиться к занятиям”…
Первые два часа – строевая подготовка; забрав оружие, идем на стадион. Винтовка на плече, поддерживаемая левой рукой; выбрав момент, когда лейтенант не видит, правой рукой поддерживаешь приклад, даешь отдохнуть утомленной левой. Так каждый день, и ты привыкаешь, забываешь о том, что в согнутой руке – четыре с половиною килограмма, которые ты должен носить во имя будущей победы над фашизмом.
На стадионе мы отрабатываем строевой шаг, повороты в движении строем, подход к командиру. Иногда вместо строевой бывает более веселое занятие – физическая подготовка: “скачок вперед”, “скачок назад” – “мартышкин труд”, по выражению старшины. Со смехом и с упорством курсанты изучают способы колоть штыком и бить людей прикладом.
Возвращаясь в казарму, думаешь о бестолково и бесцельно проведенном времени, потраченном на усовершенствование в деле истребления людей. Так каждый день, и эта мысль учит меня ценить время. Правда, я немного научился ценить его, когда зимой 1941–42 г. работал истопником и электромонтером. Придя с работы, я старался употреблять оставшиеся несколько часов для работы над собой. Я прочел много книг, из-за предубеждения отвергаемых раньше, я полюбил хороший роман. Я научился играть на рояле и полюбил музыку, незнанием которой раньше бравировал. Я окончил переводческие курсы и использовал свое знание немецкого языка, которое я раньше не ценил. Но если бы я увидел себя марширующим сегодня на стадионе, я бы использовал время втрое лучше.
9 часов. “Рота, выходи строиться на завтрак!” Роту, выстроенную в колонну по 4, ведет старшина. “Рота, стой”. Старшина скрывается в здании: надо доложить о прибытии роты, которая, ежась от холода, стоит в стойке “Смирно” перед крыльцом. Наконец команда: “Справа по два, шагом марш”, – и через минуту все стоят вдоль столов. “Снять головные уборы”, “Садись”, “Приступить к еде”.
Я делю хлеб и масло. Не всякий сумеет точно и честно разделить между сидящими за столом несколько обкромсанных буханок и кусок масла. Мне эта работа доверяется, как математику и честному человеку. Сахар и суп делят другие, потому что уже через 15 минут: “Рота, кончай кушать”, “Встать”, “Выходи строиться”.
Курильщики задерживаются в дверях покурить, а некурящие, ожидая их, мерзнут на улице в строю. Старшину ругают за нераспорядительность, а курящих за несочувствие товарищам. Те укоряют – надо же учитывать людские слабости. “Шагом марш”. “Рота – стой”.
Старшина снова бежит докладывать о прибытии роты, мерзнущей на улице в ожидании команды “Разойдись”. Следующие два часа по расписанию – изучение материальной части оружия, огневую подготовку проводят командиры взводов. Но наш лейтенант перекладывает эту работу на мои плечи. Что стоит для меня, изучавшему в институте теорию машин и механизмов, понять принцип работы пулемета? 10 минут. А тем, кто окончил 7 классов, нужны часы, и я разжевываю им работу замка пулемета при стрельбе. Вот куда уходят еще два часа, вот куда я применяю мое знание механики.
Так каждый день. Я думаю о том, на что мне понадобится после войны мое знание всех этих орудий истребления людей. Я учился в Энергетическом институте, изучал марксизм, ленинизм, высшую математику и английский язык… Но если бы я увидел тогда себя объясняющим курсантам убойное действие пули, я бы занялся изучением более гуманных наук, я бы пошел в Медицинский институт. Когда кончится война, я так и сделаю, если не найду к тому времени более подходящего поприща для служения человечеству.
В следующие два часа бывает какой-нибудь из теоретических предметов: политическая подготовка, инженерное дело, санитарное дело, связь, топография, баллистика. Все программы рассчитаны на семилетнее образование, и мне часто приходится скучать.
На уроке топографии деревенские ребята, только что впервые увидевшие компас, с раскрытым ртом слушают о Большой Медведице. Наконец до них доходит, что весь мир вертится вокруг Полярной звезды. В перерыве я опровергаю это положение, а на следующем занятии ребята начинают спорить с преподавателем, ссылаясь на мой авторитет. Конечно, все кончается как нельзя лучше: я знакомлюсь с преподавателем, он спрашивает меня о моем образовании, и я обеспечил себе “отлично” на все 6 месяцев. Недавно воронежские ребята поспорили, войдет ли гривенник в электрический патрон. Сказано – сделано. Яркая вспышка, брызги расплавленного металла, все от испуга разбегаются, оставив гривенник в патроне. Два дня казарма была без света: монтер не мог найти повреждения, пробки “вылетали”, как только их ставили на место.
И вот эти ребята, побоявшиеся после короткого замыкания подойти к патрону, изучают полевой телефон УНАФ на уроке связи. Никто не может понять назначение трансформатора и микрофона, дело идет так туго, что сам преподаватель получает прозвище Унаэф.
Политподготовка похожа на изучение катехизиса.
“Что сказал т.Сталин о дисциплине?” – “Армия без дисциплины превращается в сброд”.
“Что сказал Суворов о боевой учебе?” – “Тяжело в ученье – легко в бою”.
“С каких пор военная присяга дается индивидуально?” – “С 1939 года”. Доходит очередь и до меня, и мне задается вопрос: “На чем зиждется дисциплина в капиталистических армиях?” Ответ должен быть простой: “На страхе и на обмане”, – а я начинаю распространяться о классовых противоречиях, цитирую Бисмарка: “Солдат должен бояться своего командира больше, чем пушек неприятеля”, – и Вильгельма II: “Если бы солдаты знали истинные цели войны, они никогда не пошли бы воевать”, – и я зарекомендовал себя как образованный человек. На санитарном деле я скучаю еще больше, зато баллистику я слушаю с любопытством: чтобы довести до своих слушателей какие-то крохи знаний, преподаватель прибегает к примитивному объяснению отдачи, выстрела, взрыва, а когда дело доходит до такого сложного явления, как деривация, он начинает говорить буквально глупости. Тем не менее никто ничего не понял, а на вопрос: “Ясно?” – все хором ответили: “Ясно”, – в надежде, что П‑в (т.е. я) все объяснит. Мои объяснения даже кажутся ребятам более простыми и понятными. Все “проясняется”: и масштабы, и действия отравляющих веществ, и работа пороховых газов.
Возвратившись из классов в казарму, все обступают дневального, который раздает почту; в несколько секунд пачки писем расходятся по рукам, и не получившие писем осаждают дневального вопросами: “А мне?” – “А мне не было письма?” Сколько разговоров, сколько радости, сколько завистливых взглядов. Этот небольшой исписанный листик бумаги, сложенный треугольником, – драгоценная весточка из другого мира, от которого мы все оторваны войной и о возвращении в который мечтает каждый. Все, все: получившие хорошие известия и скучающие по дому, не получившие писем совсем, получившие плохие известия о бедствиях эвакуированных семей, о ранении товарищей – все сознают, что причиной всех бед и зол является фашизм. И чем дальше, тем больше в сердце накапливается обиды и злобы, тем больше нетерпения проявляет каждый, тем ближе и страшнее час расплаты.
Больше всех завидуют мне: я получаю ежедневно несколько писем. Позавчера ребята вручили мне сразу 6 писем, одно было от Лиды. Через 10 минут они с усмешкою спросили: “Ну, что тебе пишет твоя любезная?” А мне было не до шуток, я сказал им, что мой первый школьный товарищ, Борис С., в боях под Сталинградом лишился левой руки. После непродолжительного молчания кто-то сказал: “Ничего, ты отомстишь”.
Новая пауза была нарушена командой: “Одеться”. Последние и самые трудные часы занятий – тактика, в поле в 6 км от города. Мы забираем все оружие, в том числе и пулемет, который разбирается на две части, по 32 кг каждая; все несут их по очереди, по полтора, два километра. Когда я раньше носил такие грузы, я приравнивал это к героизму, а ведь сейчас я несу эти два пуда без отдыха и в строю, и это не кажется ничем особенным.
Придя на место, мы принимаем боевые порядки: окапываемся, ползаем по-пластунски, кричим “ура”, стреляем холостыми патронами. Если сегодня оборона – мы возвращаемся в казармы замерзшими после продолжительного лежания в окопах; если сегодня наступление – мы возвращаемся мокрыми, после подползания и стремительной атаки. Домой мы идем веселые, поем марши и песни, потому что…
В 5 часов – обед. Роту ведет лейтенант К‑в. Он хороший, не заставит всех зря мерзнуть на улице. И правда, не останавливая роту, он подает команду “Самолет”, и все разбегаются.
Но вот веселое ожидание обеда сменяется вполне нормальным чувством между голодом и сытостью, настроение у всех падает. Даже шутливая команда лейтенанта у входа в казарму: “Справа по два, слева кучей”, – не может развеселить тех, кому предстоит чистка оружия. Хорошо, у кого винтовка, а за другими закреплен пулемет, с ним возни вдесятеро больше.
После чистки оружия 2 часа самоподготовки – это почти те же обязательные занятия. В организованном порядке взвод занимается тем, в чем он считает себя слабым. Руководить занятиями должен командир взвода. Но я гораздо лучше разбираюсь во всех военных науках, чем наш лейтенант, и он поручает эту работу мне. Два часа я беседую с курсантами о масштабах, о воинской дисциплине, о правилах маскировки, о порядке сборки и разборки пулемета.
Иногда, пользуясь отсутствием начальников, я беседую с курсантами о Суворове и Кутузове, о планетах, о звездах, об особенностях иностранных языков, о Ростане и Ибсене, о всем, что их интересует. Когда политрук спросил ребят, кого бы они хотели выбрать ему в помощники проводить систематический опрос курсантов по политподготовке, все единогласно выбрали меня. Им понравилась моя система преподавания и опроса, товарищеская и простая, без крика и дисциплинарных взысканий за сонливость. На днях курсанты выбирали товарищеский суд, они не упустили возможности самим выбрать себе хоть одно должностное лицо, и меня единогласно утвердили председателем суда.
Вчера, когда я у карты объяснял ребятам положение в Африке, командир взвода лейтенант… спросил меня: “Ты это дело (он показал на карту полушарий) хорошо знаешь? Завтра объясни мне кое-что, а то иногда курсанты спрашивают, а я и не знаю, неудобно получается”.
Стоило мне написать одну заметку в стенгазету, и мне пришлось фактически редактировать ее. Мне поручили оформление ленкомнаты к празднику, меня назначили агитатором во взводе, несмотря на то что я не комсомолец.
Так, против моего желания, мое образование делает мне карьеру. И вот я вчера был назначен командиром отделения, вместо паренька неумного, но крикливого. Это налагает на меня массу обязанностей и ответственность за 7 человек и в то же время освобождает от мойки полов, чистки оружия и др.
“Рота, выходи строиться на ужин”. Роту ведет лейтенант Н.., не только строгий, но и злоупотребляющий своей властью. Беда, если кто запоздает в строй, – будет стоять на морозе еще с четверть часа. Во дворе скользко, снег давно утоптан тысячами ног, идти трудно, а лейтенант гоняет роту строевым от казармы к столовой и обратно, “пока не пройдет как следует строевым шагом и с настоящей песней, чтобы стекла дрожали”. “Смирно” и “не шевелись” прибавляет он для строгости. “Шагом марш”. Мимо строем идет другая рота, оба начальника одновременно подают команду “Смирно”. Кто-то, поскользнувшись, падает. “И не шевелись”, – говорят упавшему курсанту. Только так могут они высказать свое недовольство лейтенантом, отнимающим у них время.
Самый драгоценный час – личное время курсантов. Правда, это свободное время часто используется для общественной работы, политинформации и прочего, но в большинстве случаев все используют его для писания писем. Я тоже забираю мои бумаги и иду в ленинскую комнату. Я достаю 2 фотокарточки – моей семьи и твою, а потом, насмотревшись на них и дав волю воспоминаниям, начинаю писать. Я пишу по отдельности и по очереди папе, маме, брату и сестре. Папе я пишу о том, о чем нет смысла писать всем остальным; маме – о всем понемногу и о воспоминаниях о прошлом; сестре – о том же, о чем сейчас тебе; брату, по его собственной просьбе, описываю все смешные истории, какие у нас приключаются. Сначала письмо не получается, я бываю недоволен своим стилем и плавным, осуществляемым внутри предложения переходом от одного события к другому, и абсолютным произволом в выборе и расстановке знаков препинания, и громоздкими обобщениями, использующими мелкие факты, и пр. А потом я перестаю обращать внимание на стиль, пишу быстро, едва поспевая за бегом мысли. Я вижу маму, с радостью достающую из почтового ящика белый треугольничек, мою семью, собравшуюся вокруг стола, сестру, вслух читающую мое письмо. Я совершенно увлекаюсь, забывая о невыученной главе из устава гарнизонной службы и о неоформленной доске соцсоревнования…
Кто не пишет писем, собираются в кружок и поют песни хором или слушают сольное пение под аккомпанемент гитары или гармонии. Поют о “девушке, по имени Людмила, отдыха не знавшей сестре”; о печальной участи преступников, не могущих исправиться; о любви, разрушенной войной; о любимой девушке, вернувшей на правильный путь бандита-уголовника. Эти романсы – и старые, и новые – совсем не похожи на те песни, которые мы поем в строю, которые рекламируются кино и радио. И лишь как исключение на мотив “Сулико” исполняется “Катюша”. Часто поют “Из-за острова на стрежень”, “Ямщика” и другие народные песни с медлительным и торжественным мотивом, которые напоминают мне Баха, Бетховена и церковные песнопения. Иногда в ленинской комнате собирается целый оркестр двух рот: две гармонии, гитара, балалайка, мандолина и губная гармоника. Устраивается настоящий концерт. Конферансье – сержант, армянин, рассказывающий анекдоты, истинно армянские, совсем не похожие на те, которые зовем армянскими мы, москвичи.
Иногда все собираются слушать рассказы фронтовиков о прошлом годе войны, о зимнем наступлении, о русском героизме, о пепелище освобожденных деревень. Эти рассказы сильно поднимают наш боевой дух, вселяют в нас уверенность, что уж этой-то зимой наша Красная армия выгонит немцев и нам, молодым выпускникам-лейтенантам, достанется задача окончательно “добить взбесившегося зверя”.
Иногда мы идем в клуб-читальню. Там я играю на рояле вальсы из “Ромео и Джульетты”, “Фауста”, “Под крышами Парижа” и “Дунайские волны” – то, что больше всего нравится ребятам. Часто меня просят сыграть “Синий платочек”, но я его не знаю. В читальне я перечитываю книги, когда-то (вернее, зимой) пришедшиеся мне по душе: Поля де Крюи, Ибсена, Метерлинка, Шиллера, О.Генри, Достоевского. Но я почти никогда не успеваю вчитаться, как уже надо идти в казарму.
В 10 часов – “отбой”. Ложась спать, все делятся впечатлениями сегодняшнего дня, вспоминают о довоенной жизни, иногда кто-нибудь скажет: “Ребята, а ведь завтра 16 октября”, – и тогда только окрик лейтенанта заставляет замолчать ребят, наперебой вспоминающих прошлое.
У меня еще зимой появилась привычка: перед сном обдумывать прошедший день, делать выводы из всех событий – это материалы для писем отцу, которому я пишу о том, как я стараюсь максимально использовать время и о возможности для своего развития. Изредка я радую себя мыслью, что день прошел не даром, что я хоть немного прибавил к своим знаниям, хоть несколько полезных, действительно нужных сведений, или хоть вспомнил что-нибудь из заветов великих людей, или научил чему-либо хорошему своих товарищей.
А сегодня, ложась спать, я буду думать о письме, которое обдумывал целую неделю и которое написал в один день. И несколько самых святых воспоминаний о моем прошлом заставят меня опять достать твою карточку и, глядя на нее, попросить у тебя прощения за это письмо и пожелать тебе всего хорошего.
Коля”.
В своем ответе Коле Лида написала, что нашла жизнь курсантов “кошмарной”. Это вызвало следующее протестующее письмо Коли, проникнутое обычным для него оптимизмом, заложенным в основу его миросозерцания.
“Здравствуй, Лида. Очень обрадовался твоему ответу, тем более что долго его ждал.
Что ты нашла особенного в моем письме, я пишу десятки таких же домой и двоюродному брату, правда, они короче. Получая ответные письма, по которым все находят мои письма интересными и волнующими, я удивляюсь, о чем же я писал, и жалею, что не веду дневника и не имею возможности обновлять в памяти когда-то свежие впечатления и следить за развитием своих взглядов. Начиная с седьмого класса я собирался заводить дневник – каждый день рожденья, каждый новый год, каждый новый учебный год, в день объявления войны, в день призыва и просто без всяких поводов. Теперь же из моих писем дома накапливается дневник, который я буду с увлечением читать после войны, удивляясь своему восторгу перед тем, что казалось мне необыкновенным и к чему я теперь так привык.
Я описал тебе “День курсанта”, теперь мне следует описать “День сержанта”. Это я сделаю в следующем письме, когда выберу время, постараюсь описать его повеселее, чтобы ты не нашла и его “кошмарным”. В самом деле, где ты видишь “кошмар” в нашей жизни? В том, что наша воля заменяется командой начальников? Надо только уметь реагировать на них и рассматривать их не как прихоть командира, а как волю Судьбы. Или в бестолковом использовании рабочего времени и отсутствии свободного? Это только учит ценить время. Чем больше времени я сейчас теряю, тем больше научусь ценить его, тем лучше и быстрее я впоследствии наверстаю упущенное. То же самое я могу сказать и о своих знаниях, предаваемых забвению. Забыв всё, я постараюсь вспомнить лишь нужное. Забыв музыку и рояль (здешний рояль увезли, радио не работает), я их больше не вспомню. Зачем усердствовать в том, к чему нет способностей, – надо идти по линии наименьшего сопротивления.
Или ты видишь “кошмар” в физических условиях жизни? В питании? Мы питаемся достаточно, а если после тяжелой работы или похода ужасно хочется есть, а ты не можешь нигде и никак достать ни крошки, пока не подойдет время обеда и ты получишь свой паёк… ‑такая мысль только воспитывает и закаляет человека. В закалке? Скоро весна, а мы уже закалились. А переносить холод и усталость нам помогает воспоминание о миллионах людей на фронте, которым негде преклонить голову и отогреться и которые тем не менее с честью выполняют свой долг. В недосыпании? Вместо краткого ответа – небольшой рассказ.
14-го января нас проверяли по пулемету. Результат был явно нежелательный, и приговор лейтенанта – командира взвода, которого мы, 25 человек, так здорово подвели, был таков: 3 дня подряд всему взводу до двух часов ночи заниматься пулеметом. Я боялся мысли, что мы три дня будем спать по четыре часа, а нам за провинность добавили еще один день. И вот все 4 дня прошли, мы спали по 3,5 и 4 часа и… ничего особенного, мне даже нечего сказать. Конечно, днем и вечером ужасно хотелось спать, глаза у всех были красные и воспаленные.
Но вот мы два дня спали по 7 часов, и все это без следов и последствий перешло в область веселых воспоминаний о том, как мы ночью сидели в казарме одни вокруг пулемета, ежились от холода, клевали носами, несмотря на 3° тепла, и, чтобы разогнать сон и осилить “задержки в стрельбе”, бегали вокруг казармы без шинелей, шапок и рукавиц. Да и тогда нас иногда, во время “перекура” (не подумай, что я стал курить), вдруг охватывала безумная веселость, и я сам, проводивший занятия, рассказывал ребятам безобидные анекдоты, и среди мирного похрапывания двухсот человек раздавался взрыв хохота… Опомнившись, все зажимали себе рты, проснувшиеся засыпали, и в казарме снова водворялась тишина, среди которой монотонно звучал мой голос, объясняющий и спрашивающий, и голос отвечающего курсанта. Изредка эта тишина прерывалась моим окриком по адресу задремавшего”.
Эта сцена и Колин протест против термина “кошмар” ярко характеризует то положение, что бодрость и жизнерадостность зависят не от внешних условий жизни, а от внутреннего отношения к ней человека, от наличия в нем здорового миросозерцания. Можно приходить в уныние при легкой изнеженной жизни и можно быть бодрым и жизнерадостным при крайнем изнурении в суровой и тяжелой обстановке и для души, и для тела.
Сержантство
Начальник ли, начальствуй с усердием.
С середины ноября положение Коли с внешней стороны несколько облегчилось. Из дома он получил несколько посылок с теплыми вещами и продуктами. Кроме того, его назначили командиром отделения и дали звание сержанта: это избавляло его от нарядов, уборки, мытья полов и чистки и носки оружия и т.п. Посылка и назначение так обрадовали Колю, что он пишет: “Два дня был счастлив, как никогда”, – и заканчивает письмо словами “большое, большое красноармейское спасибо”. Коля с полной серьезностью отнесся к своему назначению отделенным командиром. Вот что пишет он по этому поводу:
“Ребята очень рады, что “отделенный” теперь я; сами мне говорят, что я лучше к ним отношусь (чем другие) и забочусь о них. Приводят такой пример:
– Товарищ командир отделения, у меня для чистки оружия нет ни пакли, ни масла, ни тряпок.
– Языком вылижи, а чтобы винтовка чистая была, – говорили им командиры.
А я иду или занимать в долг все это в другом взводе, или выпрошу у старшины, или дам из запаса, который у меня всегда предусмотрительно имеется. Вообще это очень неприятно, когда молодым ребятам дают власть в руки и они таких же, как они сами, заставляют мыть полы вне очереди, всячески над ними издеваются и не позволяют им по-дружески с собой разговаривать”. Сообщая о своем назначении командиром отделения Борису С., Коля добавляет: “Конечно, мое звание и положение обязывает меня учиться лучше всех и “тянуть” отстающих, которых у нас достаточно”. В связи со своим назначением Коля описывает такой случай.
“Вчера у нас отчисляли тех, кого командиры считали неспособными стать лейтенантами. В число четырех попал и Н. Его считали копухой, лопухом и слабоватым. Перед этим он чистил пулемет; по всегдашней привычке держать детали в карманах забыл о “боевой личинке” да так с ней и уехал. Пулемет не работает, и командира его отделения должны отдать под суд: почему не осмотрел орудия после чистки?
А позавчера другой такой же забитый неудачник обратился ко мне с просьбой – попросить лейтенанта перевести его в мое отделение. Он мне прямо так и сказал, что я один хорошо и с сочувствием к нему отношусь – понимаю его неспособность к учению (вроде В. Б.). Он обещал мне быть прилежным и дисциплинированным, не “позорить” мое отделение так, как “позорил” другие, по мнению лейтенанта. Я даже не мог себе представить, чтобы человек мог так унизительно умолять меня. Мне самому было не по себе, когда я отказал ему: не хотелось с ним возиться. Все-таки он упросил самого лейтенанта и с радостным восторгом доложил мне о его распоряжении. Теперь его отчислили, а мой поступок остался у меня на совести”.
Здесь интересно отметить, как тянулись к Коле подобные “неудачники”, и ясное сознание Коли о неправильности своего поступка, отягчившего его совесть.
В одном из писем этого времени Коля пишет: “Больше всего времени уходит на то, чтобы в виде помощи отстающим и работы командира отделения (7–8 человек) вдалбливать в головы азы военного дела. Изредка мне удается сбегать в клуб и поиграть на рояле. Недавно я выяснил, что начинаю забывать то, что выучил незадолго перед призывом. А к тому времени, когда я вернусь в Москву, я, должно быть, забуду как называются ноты”.
В конце ноября у Коли усиливается фурункулез. В одном из писем он пишет: “Ужасно хочется луку – пошлите его побольше. Нельзя ли как-нибудь, хоть в бутылке, послать пивных дрожжей и бинтов с ватой – у меня на шее большой фурункул. А главное – попросите врача Пантелеймонова (Так зашифровывал в письмах Колюша св. Великомученика Пантелеимона, которого очень почитал. – Н.П.), он мне поможет. Хочется получить и теплое белье, и теплые варежки под “лисички” (перчатки, сшитые мамой из лисьего меха). А главное – еще раз лук, я его ужасно полюбил”. Упоминая в следующем письме об обострении болезни, он пишет: “Вся надежда на врача Пантелеймонова”. Следует отметить, что в более поздних письмах Коля перестал писать про фурункулез, хотя он страдал им почти год, до осени следующего года. Заметив в наших письмах беспокойство, он стал скрывать от нас свою болезнь, и мы узнали о ее длительности и силе лишь по приезде его в мае в Москву.
Радуясь посылкам, Коля вместе с тем беспокоится, не отнимает ли он много от семьи, запрашивает в письмах о делах семьи: “Как вы живете, как положение с деньгами и нет ли долгов?” – и делает в одном письме такой вывод по поводу очередной посылки: “Мама слишком перезаботилась обо мне – очень тронут таким вниманием. Как будто огорчен съестным. Сахарный паек и масло я здесь ведь получаю больше, чем вы; хлеб тоже. Выходит, я у вас отнимаю”. В другом письме Коля пишет: “Дорогая мамочка, очень тронут твоей заботливостью, которая сказывается в каждом твоем письме. Не беспокойся, пожалуйста, обо мне, все будет в порядке, то чего мне не хватает, все неважное, можно обойтись и без этого”.
В конце года Наташа получила письмо, у которого сверху стояла надпись: “Папе и маме не читать”. Коля писал в нем: “Обращаюсь к тебе с вопросом, на который мои родители не могут дать откровенного ответа. Как ваши дела, особенно денежные? Ты пишешь, что после покупки шубы вы “завязли в долгах”, а папа пишет, что “все в порядке” и посылает мне 100 руб., которые мне совсем не нужны. У меня сейчас около 600 руб., и я собираюсь послать их вам. Наверное, пошлю, не дождавшись ответа”.
Так Коля и сделал, не дождавшись нашего ответного письма. Те деньги, которые мы посылали ему, чтобы хоть несколько улучшить его скудное питание, он не тратил, а высылал нам обратно.
Гроза, которую предчувствовал Коля, наконец разразилась. Он пишет: “Новое осложнение прежнего дела. Лейтенант принес анкеты и роздал всем – “заполняйте и вступайте”. Я целый день проволынил, а другие тем временем вступили в комсомол. Сегодня лейтенант спросил: “В твоем отделении сколько некомсомольцев?” – “Все”. – “Это они с тебя пример берут, – он здорово рассердился. – Чтобы сегодня же вечером подали анкеты”. Что-то будет?” (Письмо от 4‑го декабря.) Под давлением начальства весь взвод (24 курсанта) вступил в комсомол. Только один Коля отказался от этого[6]. Дело осложнилось еще тем, что он был уже не рядовым курсантом, а сержантом – командиром отделения.
Вот чего стоил Коле его отказ. Он пишет: “Вчера вечером, 8‑го декабря, у меня были большие неприятности из-за моего отказа поддержать всех. Лейтенант вызвал меня, говорил, что я подаю плохой пример отделению, что я обязан… и что он должен, как отец, знать настоящую причину. Последние 15 минут я стоял молча, он тоже ждал ответа. Так он и отпустил меня, ничего не узнав, со словами: “Это, очевидно, не спроста, можешь идти”. Древние греки считали внутреннюю победу над собой выше, чем победу над врагами.
Коля в этой победе вышел победителем: молчать 15 минут при уговорах начальника, применявшего и лесть, и угрозы, лишь бы сломить волю подчиненного, – на это способны далеко не все. Но Коля не побоялся людей, потому что боялся лишь Бога, боялся нарушить свою верность Ему, боялся изменить внутреннему голосу и запятнать чистоту своей совести. Но эта победа была уже окончательной.
В следующих письмах он пишет: “История с комсомолом заглохла, сегодня мне не надоедали”.
Впрочем, дело не обошлось без того, что некоторых товарищей Коли вызывали в особый отдел и расспрашивали о нем. Были и разговоры с секретарем ячейки и товарищами. Но здесь победа давалась Коле уже легко. Вот два из таких разговоров, описанных Колей. “Секретарь комсомола раз сказал мне: “В вашем взводе ты один остался (из 25-ти), ведь на тебя все пальцами показывают, когда же ты…” Я ответил: “В том-то все и дело, что я один и на меня пальцами показывают, а то бы мы с тобой и не разговаривали вот так; не правда ли? Именно в этом загвоздка”. Затем я перевел разговор на другую тему весьма удачно… Потом уже запросто, по-товарищески, кончил разговор безобидными анекдотами. Здесь есть курсант Донцов, мой новый сосед по койке, я с ним сдружился более, чем с кем-либо, так вот он мне сказал: “Мне с тобой серьезно поговорить надо. Меня Михайлов (зам. секретаря комсомола) расспрашивал о причинах твоего отказа вступить в комсомол, о твоем отношении к советской власти и пр.”. – “Что же ты сказал?” – “Сказал, что вполне наш, вроде беспартийного большевика.., а что же еще?” – “Ну и молодец”. У него было такое выражение, будто мы два сговорившихся вора. Я спросил с напускной легкостью: “Ну, а как ты сам-то думаешь, похож я на изменника, предателя, словом, врага?” Он испугался: “Что ты, что ты”, – и мои подозрения тоже рассеялись. Покровского вызывали в особый отдел; при моих вопросах он от этого отказывался. Я не стал настаивать, с меня, как с победителя, было достаточно того, что я отбил атаку.
И все же я в тот же вечер устроил Михайлову и Покровскому скандал в столовой, в ожидании ужина. Я им, как и всем, подал график обязательства на декабрь и январь, которые они должны были взять на себя. Они проставили по всем предметам 4 (т.е. обязуемся учиться на “хорошо”). Я спросил:
– Это что – хулиганство что ли?
– Просто я хочу, чтобы мои обязательства были мною перевыполнены.
– Шкурник ты, а не командир отделения. Какой пример ты показываешь своим курсантам? Ты везде поставил четверки, а вот Соколов просто кавычки поставил под твоими четверками – дескать, подражаю своему командиру.
– А мне какое дело? – Он смеялся.
– Как какое дело? Ты меня в комсомол агитируешь, а я в сто раз сознательнее веду себя, я не позволю себе служить отрицательным примером курсантам. Как ты смеешь агитировать меня, а тем более своих курсантов?
– Не из той оперы… В спор вмешался помощник командира взвода:
– Михайлов, кончай дурачиться. Сам понимаешь, что П‑в прав. Ты и Покровский – переправить свои показатели. Он здорово рассердился, и те двое поставили все пятерки. Я торжествовал победу”.
В этом эпизоде характерна для Коли та серьезность, с которой он относился к обязательствам соревнования. Они не были для него реальностью, от которой надо как-нибудь отделаться, как это имеет место для очень многих. Он считает своим долгом и в этом деле подавать всем пример честного, добросовестного к ним отношения. Он знал, что “в малом ты был верен, над многим тебя поставлю” (Мф. 25:21), и в этом малом деле поступал, как верный раб своего Господа.
В ряде случаев Коля наблюдал явную милость к нему Бога. Вот несколько таких случаев, им описанных.
“Я вам не описал еще, как я был патрулем. Стоял на перекрестке с 12 час. ночи до 6 час. утра и с 12 дня до 6 вечера. Получил инструкцию задерживать ночью людей и машины и проверять ночные пропуска, а в случае, если машина не остановится, – стрелять вслед.
Некоторые машины не останавливались, я не стрелял. Потом, часа в четыре, я решил задержать одну машину, здорово мчавшуюся. Вышел на середину, поднял руку. В машине ехали проверяющие от коменданта города. Если бы я не задержал машину или грелся бы в это время в аптеке, было бы плохо.
Днем проверял паспорта и документы. Зашел погреться в гастроном. Неожиданно продавщица сунула мне ломоть черного хлеба в 400 грам – был очень тронут. Пришел в казарму, застал здесь разгром после обыска: все пошли в баню, а старшина вытаскивал из-под матрацев и подушек все, полученное из дома. Хорошо, что мое теплое белье было на мне на посту, а 4‑я и 5‑я посылки еще на почте (я медлил с их получением)”.
В конце декабря Коля пишет своему двоюродному брату:
“Поздравляю тебя с Новым годом, желаю тебе всего хорошего и пр. А самое большое мое пожелание – используй правильно время: самый маленький отрезок свободного времени используй на чтение книг – всегда имей при себе в казарме книжку. Только не увлекайся беллетристикой. Я сейчас, когда беседую с ребятами, читаю им лекции, все больше убеждаюсь, что читал очень мало и среди этого “мало” было очень “много” лишнего. И все-таки я обладаю громадным запасом знаний по сравнению с моими сверстниками. Очень многие знания пропадают совсем: математику, физику, химию я ни разу не вспомнил за все это время. А другие использую.
За последние 10 дней в ленкомнате прочел 3 лекции: о международном положении, по баллистике, по политической географии; еще надо прочесть по “рельефу и его изображению на карте” и по маскировке. Если найду литературу и время, прочту лекцию по астрономии. Карьера моя двигается вперед, чего мне вовсе не надо. Чем дальше, тем больше обязанностей и тем меньше свободного времени. Это письмо пишу на уроке топографии. Ребята никак не поймут, как определять крутизну ската по расстоянию между горизонталями. Я это давно знаю, но должен во имя дисциплины присутствовать на всех занятиях. И так все время. Еле сдерживаюсь, чтобы не зевать и не дремать. Другие часто засыпают (хотя не знают ничего), за это они по ночам моют полы, и на другой день им еще больше хочется спать… Часто, когда есть свободное время, нет никаких условий для работы. Негде присесть, нет ни стула, ни стола; тем более негде расположиться с чернильницею.
Иногда сидим в полутьме, при свете анодной лампочки. Сейчас сижу на табуретке, на коленях фанерка – это стол. В левой руке пузырек с тушью, присланный из дома, в правой ‑ручка. Потому и почерк у меня сейчас такой безалаберный. Привет маме. Коля”.
Наступил 1943 год. Поздравляя нас с его наступлением и подводя итоги за старый, Коля писал нам:
“Здравствуйте, мои дорогие!
Поздравляю мамочку с ее днем, а всех вас – с Новым годом и желаю вам прожить 1943 год хорошо и с пользою для себя. Для меня 1942 год был большой школой, я изменил очень многое в своих воззрениях. Я часто благодарю Бога, что мои родители дали мне начальные сведения, как правильно жить. И сама жизнь, особенно последние 4 месяца, подтвердили правильность моего пути и еще больше укрепили мои духовные силы и уверенность в Истине. Знаю, что, когда нужно будет, снова увижусь с вами. Поздравляю и мамочку, желаю ей, чтобы и второй ее сын любил ее так же, как первый”.
Интересны наблюдения Коли о влиянии военной службы на внутренний мир курсантов. Он пишет в письме от 10 января: “Здравствуйте, мои дорогие!
Большое спасибо вам за ваши частые письма, особенно я благодарен папе; его частые и большие письма читаю с удовольствием по несколько раз. Иногда я дня 3–4 не получаю писем, потом сразу штук пять. Вчера получил 2 тетради, я ведь просил прислать самых плохих…
Что касается влияния военной службы на духовный мир курсантов, то оно сказывается очень сильно в положительную сторону. Когда мы только что съехались, я слышал бесконечную ругань, в которой ребята старались перещеголять друг друга, и частые анекдоты. За последние два месяца я не слышал ни одного анекдота; искореняется и ругань, тем более что с этим борются лейтенанты. Сходство казарменной жизни с коммуной заставляет ребят честно относиться к чужой собственности, быть внимательными друг ко другу и уважать чужие интересы.
От фронтовиков часто слышишь, что на фронте люди совершенно морально очищаются, потому что “много ли человеку надо, когда он не знает, будет он завтра жив или нет”. Там люди проходят через очистительный огонь. Гибнут те, кто не хочет понять, чего от него хочет Бог; поэтому войну можно рассматривать как войну только между теми, кто ее заслужил. И ее не надо бояться. Еще я вспомнил, что “сатана просил, чтобы сеять вас, как пшеницу” (Лк. 22:31).
Здесь Коля смотрит на страдания и гибель, как на естественное следствие греха. К этому надо добавить, однако, что страдания и смерть посылаются и невинным и чистым сердцем людям, посылаются с тем, чтобы их увенчать в том веке венцами, как невинных страдальцев и мучеников.
Вместе с тем, если Коля замечал хорошее влияние военной службы, в особенности на курсантов с порочными склонностями, то в отношении себя он не мог не замечать, как заглушала окружавшая его среда его интеллектуальное и духовное развитие. В письме к своему двоюродному брату он пишет:
“Сегодня исполнилось ровно 5 месяцев, как мы учимся в училище; жаль, что я не веду дневника, – иногда бывает очень интересно сравнить себя сегодня и себя в прошлом. Например, как я реагировал на разные события. Когда нас только что призвали, мы были в постоянном страхе (как нам кажется сейчас) перед начальством: стоило какому-нибудь постороннему командиру прикрикнуть на нас, как мы уже трепетали. А теперь нам все нипочем: грози нам хоть арестом, бровью не шевельнем. Это не значит, что мы разболтались, наоборот, дисциплина окрепла, она срослась с нами и уже не зависит от отдельных случаев, им ее не изменить. Мы несколько раз были комендантскими патрульными в городе, и теперь знаем, как беспрепятственно ходить в город и на рынок без всяких увольнительных. Также поверхностное и легкомысленное отношение к своим обязанностям происходит от все растущего понятия о разделении себя на внутреннего и внешнего человека. Командир может сделать все, что хочет с “внешним” человеком, но “внутри” он остается неприкосновенным: это “внутреннее” изменяется очень медленно, оно крайне консервативно по отношению к себе и упорно сопротивляется воспитанию. Это очень вредная сторона такого создания, как человек. Это абсолютное предубеждение против всего, заложенное в душе человека. Помнишь “Ангела” Уэльса? Автор показывает, сколько несуразностей в жизни, о которых мы и не подозреваем.
Я сейчас прочел все письмо и вижу, что очень неумело и неудачно выразил свои мысли. Хочется разорвать письмо и начать снова. Но пускай это останется. Я совершенно ясно чувствую, что порядочно отупел, разучился рассуждать, правильно излагать свои мысли, говорить литературным языком и т.д. Все это сделала среда, в которой я живу: ее интересы – еда и сон; гулять запрещено; ее разговоры – как мы раньше ели и как будем гулять в будущем, когда станем лейтенантами; ее остроумие – в сочетании ругательств, а высшая мудрость – в обмане начальства. Учиться тут нечему.
Насколько я разучился говорить, насколько снизился мой запас слов (обиходный лексикон), как однообразна, варварски груба и по-дикарски примитивна стала моя речь, я могу судить по тому, что иногда, к своему ужасу, чувствую потребность выругаться, так как не нахожу другого способа для выражения своих чувств. Конечно, я сдерживаюсь… Но можешь ли ты представить себе такой ужас?
Относительно еды я с тобой во всем согласен. Когда мы сюда приехали и часть ребят попала работать на кухню, никто не объедался, никто не бегал к “своим” на кухню поесть. А теперь, как только “свои” на кухне, столовую буквально атакуют всей ротой; атаку отбивают заведующий столовой и официантки, а “свои” играют роль “пятой колонны”. Нельзя сказать, чтобы нас плохо кормили, в самый раз. Но переход на строгую диету и однообразную пищу развил у всех страшное желание есть, есть и есть. И во имя еды что только не делается. В столовой разворовали все миски, кастрюли, клеенки. Всего не хватает. Одна рота заберет миски, сидит ждет супа; другая забрала суп в кастрюлях, ждет мисок. Образуется пробка.
Сейчас будет “отбой”, надо кончать письмо”.
В письме от 10-го января Коля пишет:
“Нас уже не 25, а 24 во взводе. Одного С‑на отчислили за то, что был нечист на руку. Все делалось так ловко, что его два месяца и не подозревали. К нашему позору, он оказался москвич и с 10-классным образованием.
Основываясь на своей философии, на рассуждениях, мне одному понятных, я еще раньше заподозрил С‑на в воровстве. Когда ребята ходили в наряд, на конюшню, в город, вся рота давала им деньги для покупки лука, хлеба и табака. Однажды утром все это принес и С‑ин, но все говорили, что он взял с ребят больше денег, чем надо, т.е. спекульнул. Тем не менее ему все опять надавали денег, и днем он пошел еще раз. Три буханки, принесенные им вечером, у него отобрали и раздали всей роте за ужином. Правда, эти буханки, разрезанные на порции, ребята вернули тем, кто давал деньги С‑ну, и они не пострадали. Я задался вопросом: почему другие приносили еще больше хлеба и все сходило благополучно, а С‑ин получил двое суток ареста. В другой раз его одного из всей компании задержали на рынке за то, что у него не было увольнительной. Поговаривали, что он сбывал краденое, но точно никто ничего не знал. А говорили так потому, что он самым нахальным образом делил провиант в столовой за столом. Зато у него никогда не было своей ложки. И сколько он их ни покупал, они у него не держались. Мою деревянную (из первой посылки) он сломал на тактике. Он был ужасный подлиза, но всегда, когда подходил к командиру с желанием выслужиться, получал замечание за вмешательство не в свое дело. Ему всегда во всем не везло, никто не приговаривался так часто к нарядам и аресту; их он не отбывал ни разу, и все завидовали ему. Его все ненавидели, но старались угодить ему, так как многое от него зависело…
Когда я узнал, что он уехал, я вздохнул, но и пожалел его. То, что мы в такое время живем здесь так безмятежно – большое счастье”.
Как-то Наташа написала ему, что по его примеру она также стала замечать на себе немедленное наказание Божие за проступки. Как-то ей пришлось проехать в трамвае, не платя за проезд. При пересадке она не могла уже больше сесть в трамвай, и пришлось идти далее пешком. На описание этого случая Коля отвечает: “Наташе должен сказать, что ее мнение с трамвайной поездкою я рассматриваю со всей серьезностью. Вся жизнь слагается из таких мелочей”.
В том же письме Коля пишет: “Очень сочувствую мамочке, уставшей и физически и духовно. Очевидно, вы страдаете от холода больше меня. У нас есть ленкомната, где непрерывно по очереди занимаются четыре взвода, там 6° утром и до 20° вечером, там мы греемся. В казарме 5° и 0° вечером.
Я теперь без ножа, потерял и второй. За что, точно не знаю. А знаю одно: “если левая рука соблазняет тебя, отсеки ее”; так что ножик я и не жалею”.
Из Колиных писем этого времени очень интересным является одно его короткое письмо двоюродному брату. Трудно сказать, что это пишет девятнадцатилетний юноша.
Письмо от 5 января 1943 г.
“Здравствуй, дорогой. Не огорчайся очень тем, что длительный перерыв в твоих занятиях, а может быть, и полная предача забвению своего любимого дела испортят тебе жизненное служение своему призванию. Военная служба дает также очень многое человеку, дает громадный жизненный опыт, дает диалектический подход к событиям, закаляет человека не столько физически, сколько духовно – без всего этого жить после войны будет совсем невозможно, а с этим очень легко.
Я благодарю Судьбу за то, что Она меня сюда послала учиться житейской мудрости. Главное, когда будешь на военной службе, проще и спокойнее относись к событиям, к строгостям начальников: никогда не возражай, вообще молчи побольше. Один мудрец сказал: “Сколько раз я сожалел о сказанном, но ни разу не пожалел о том, что смолчал”. Я тоже пришел к выводу, что большинство вопросов, которые перед нами ставит жизнь, не заслуживает того внимания, которое мы им оказываем. Первое время ты будешь очень удручен злоупотреблением властью со стороны начальников. А потом сам увидишь, что они этим унижают себя более, чем ты себя беспрекословным выполнением приказания или наряда вне очереди. По крайней мере, так ты будешь думать про себя: “Наплевать, вымою пол ни за что, что мне от этого сделается?”
А первое время побольше молчи и скромничай, пока не научишься выкручиваться. Еще совет: побольше читай самой разнообразной литературы, требующей упражнения ума (даже решай задачи), потому что здесь голова тупеет и теряется острота ума”.
Когда семья вновь предлагала Коле денег, чтобы он мог улучшить себе стол, Коля, как и ранее, отказывался от них и писал: “Вообще я не намерен тратить деньги на еду, П… служит мне примером воздержания, с меня должно хватить моего пайка. То, что деньги также не должны залеживаться, вы, конечно, тоже правы”.
Наташа просила его написать ей его мнение о выборе ею специальности. Вот его ответ по этому поводу:
“Вот что я хочу сказать тебе о выборе профессии. Медицина, конечно, хорошая вещь. Она одна сейчас борется со смертью, которую война с помощью науки сеет направо и налево. Конечно, она всегда обеспечит тебе, как врачу, заработок и уважение людей. Но рисовать ‑это служение не только человечеству, но и более высшему. Поэтому, ни свои люди, ни Бог никогда не оставят тебя. Конечно, я должен сказать не только все “за”, но и “против”. Рукописные работы будут вытеснены фотографией с лучших картин. Окончательно советовать я боюсь: может быть, потом придется брать на себя ответственность за твой выбор. Если же ты выберешь сама, то тебе потом, даже в случае раскаяния, будет легче от сознания, что ты сама пошла по такому пути”.
Далее, в том же письме, Коля писал маме и мне: “Мамочка, ты как-то вспоминала о своих методах воспитания. Скажу откровенно: они были военными. Папа делал лучше: он добивался раскаяния, а не соглашения под действием силы. Папа научил меня думать, а ты, мамочка, – повиноваться. А знаешь, что сказал Суворов: “Чтобы уметь командовать, надо уметь повиноваться”.
Папочка, большое тебе спасибо за твои бесценные письма. С удовольствием их перечитываю. Как хорошо ты сказал: “когда стакан разбивается, то разбивается не оттого, что его “толкнули”, а оттого, что он был стеклянный, а не железный”[7].
У тебя много ценных мыслей. Папочка, какой писатель выдвинул правило (или право) “ножниц” цитировать самого себя? Пиши мне чаще, пиши мне, что хочешь сказать.
Я вам писал, что остался без перочинного ножа. Теперь ножик снова ко мне вернулся. Тот, кто его взял с полки, отдал мне его, когда я доказал, что ножик мой. Это награда за мою честность. Стоят морозы. Трое отморозили кончики носов, один щеку. В казарме температура стремится к нулю. У многих опухли пальцы. У меня немного болели суставы, я мажусь вазелином” (Письмо от 27 января).
В письме от 29 января Коля пишет об одной подробности его жизни, которая рисует его авторитет среди товарищей в отношении его беспристрастия и справедливости.
“Перед отбоем (в 10 часов) я выделяю двух человек мыть полы, если нет провинившихся. Это дело поручили мне и вот по каким обстоятельствам. В нашем взводе 8 москвичей, из них 1 помощник командира взвода, все 4 командира отделения и 3 курсанта. Так вот, отделенных и помкомвзвода обвиняли в том, что они покровительствуют москвичам и ярославцам (тем родители часто приносят передачи, и они угощают, кого выгодно) и получается, что одни моют пол каждую неделю, а другие раз в месяц. Когда это дело поручили мне, то воронежцы, калининцы и горьковчане остались довольны: “Теперь все будет в порядке”. В том же письме Коля пишет далее: “Еще до войны я читал в Апокалипсисе, что перед всеобщим концом будут ужасные войны, и голод по всей земле, и гонения. “Вот еще немного, немного усилий, и благоденствие воцарится по всей земле”. (Так говорят леди и джентльмены.) Правда, я должен думать о конце не всеобщем, а своем собственном, но это близко одно к другому”.
Снова рядовой курсант
В мире будете иметь скорбь.
С начала февраля начались преждевременные отправки на фронт курсантов, что взволновало последних. По Промыслу Божию Коля был оставлен в школе до конца срока учения, хотя почти все прибывшие с ним в школу москвичи были отправлены до окончания (остались трое из 35). Его письмо с этим сообщением начиналось словами: “Мои дорогие. После этой открытки вы должны порадоваться за меня больше, чем после всех 70-ти писем”, – и заканчивалось просьбой: “Благодарите Судьбу вместе со мною”.
В связи с отправками произошли переформирования, и остатки Колиной роты влили в другую. В связи с этим Коля пишет (письмо от 10 февраля):
“Нас, оставшихся, влили в 14‑ю роту. Поскольку все младшие командиры остались, то их и получилось втрое больше, чем надо. Ясно, что не только я, но и старшие сержанты стали рядовыми курсантами. Командиры отделения все из 14‑й роты. Они все трудности сейчас сваливают на нас, новичков. За мной закрепили станковый пулемет. Таскать его на себе на занятия, а потом чистить весь вечер – очень мало удовольствия.
Однако такие мрачные перспективы не только не приводят меня в уныние, а вызывают новый прилив бодрости и решительности. После того как я был командиром, я буду опять таскать пулемет и мыть полы – в этом глубокий смысл. Так что я ничуть не огорчен, вы тоже не огорчайтесь, учиться осталось недолго”.
В письме от 11 февраля Коля писал: “Вчера вечером уехали на фронт наши друзья; с ними вместе уехали 115 руб. долгу. Бог с ними. Я сначала очень беспокоился, чтобы получить долги (с двоих получил мылом и тетрадками), а потом вспомнил, что сам у одного из них старый должник со времени работы в деревне: он менял свои вещи на молоко, а пили все вместе”.
Как видно, Коля умел побеждать свои слабости, и когда его ангел-хранитель подсказывал ему благую мысль: “Вспомни, ты сам ему обязан”, – этого было достаточно, чтобы Коля победил искушение и перестал думать о долгах.
В одном из писем Коля пишет: “Я запоем читаю книги, которые беру в библиотеке. Прочел, в числе ерунды, “Севастопольскую Страду” и “Преступление и наказание”. Остался в совершенном восторге (раньше читал в хрестоматии в сокращенном варианте). Но библиотека здесь очень бедная”. В конце февраля Коля узнает от одной старушки, где расположена церковь. Ему удается тайком сходить туда несколько раз. Как и ранее, по Промыслу Божию, устраивалось так, что других курсантов назначали в наряд, а Коля оставался свободен. Он пишет: “Один я никуда не был назначен, был свободен весь понедельник. До сих пор не могу понять, как это случилось и для чего. Вечером и в воскресенье, и в понедельник ходил к Елоховым (так Коля в письме называл церковь) ‑никого не было дома. А вообще мне там понравилось – мало народа. К семи часам на улице темно; единственно, что меня выдает – ужин в 7 часов. Собираюсь ходить туда, когда буду явно свободен и без наблюдения…”
Эти посещения значительно ободрили дух Коли. Насколько мог, Коля отмечал всегда у себя церковные праздники и посты. Для этого он просил меня прислать ему специальный “календарик”. Так, он пишет в одном письме: “Во вторник, когда нас сменили, все пошли в кино; с полдороги я повернул назад: “4‑я неделя” (т.е. крестопоклонная Великого поста). В другом, более раннем письме, от II января, он писал: “Здравствуйте, мои дорогие. Вчера посмотрел в календарик, присланный папой, – скоро наши семейные именины 15 января (память преподобного Серафима Саровского, который особо почитается нашей семьей. – Н.П.). Сердечно всех поздравляю. Передайте мой привет Н.Д. и Е.М. У нас ежедневно 6 часов тактики в поле. Мерзнем, особенно руки и ноги. Но мы здорово закалились, так что это теперь совсем не страшно. Часто бывают ночные занятия: на этой неделе 3 раза по 4 часа. Будьте здоровы. Коля”.
Следует заметить, что не всегда Коля имел силу перебороть окружающую его атмосферу, притуплявшую его ум и заглушавшую его природную бодрость и жизнерадостность. Время от времени в его военных письмах проскальзывали грустные нотки. Так, в письме ко мне от 20 марта он пишет: “Папочка, таких писем, как раньше, я писать больше, должно быть, не буду… Впереди фронтовая жизнь. Наши ребята пишут с фронта, что среди них есть уже потери. Написал письмо Сереже и напишу еще маме, очень она меня тронула тем, что так переживает отсутствие писем… У нас с вечера выключают свет. Нет времени подготовиться к зачетам… До свиданья, дорогой Папочка. Твой Коля”.
Как-то в письме был затронут вопрос о возможности оставления Коли при училище. К нашему удивлению, Коля не стремился к этому. Он пишет (в письме от 19-го марта): “Остаться преподавателем при училище очень плохо. Заняты они круглые сутки, живут на казарменном положении. И потом, я не хочу “гонять” курсантов так, как “гоняли” нас, а это так уж полагается. Лучше предоставить все Судьбе”.
Одно время у Коли появилась надежда съездить в Москву в командировку и он пишет: “Если бы вы походатайствовали бы за меня у Кого следует (т.е. помолились бы), может быть, мне и удалось бы повидаться с вами”. В другом письме он пишет мне: “У меня есть возможность съездить в Москву. Только поубедительнее попросите Ник. Чуд. и его друзей.
До свиданья, мой дорогой Папочка. Твой Коля”.
Но уже в следующем письме он пишет: “С поездкой в Москву ничего не вышло, – и, как всегда, покорный воле Бога, добавляет – значит, я оказался недостоин”.
В первых числах апреля Коля прислал большое письмо Сереже с рядом советов на основании собственного жизненного опыта. В письме заметны и некоторые сдвиги в поведении Колюши по отношению к окружающей обстановке. Колюша пишет: “Здравствуй, дорогой братец.
Вот уже 7 месяцев, как я уехал из дома, и я не думал о том, что за эти 7 месяцев и ты тоже вырос; ты все представлялся мне таким же, каким расстался со мной. И вот как-то в ваших письмах как бы случайно промелькнула фраза, что ты учишься в 9‑м классе; я был совсем в недоумении: ведь мой брат уже совсем взрослый юноша. Еще год – и ты студент, а еще год – и ты будешь образованнее меня. И вот мне захотелось кое о чем поговорить с тобой.
У тебя была хорошая привычка все свободное время отдавать чтению. Я тогда очень неодобрительно смотрел на это дело, приравнивая почти всю беллетристику к бульварной литературе, т.е. авантюристической. Сейчас я убедился, что читал слишком мало для своего возраста и образования, зачастую целиком отвергал многих писателей; зато, что я прочел, то уже не забуду; и я часто цитирую, вспоминаю и критикую то, что читал. Правда, я и до сих пор доволен, что не читал Дюма и проч. Часто мои товарищи наперебой вспоминают сцены из “Трех мушкетеров”, рассказывая их друг другу. Как мне бывает противно… У нас есть один паренек, Х‑ин, который увлекается бульварной литературой, и вот он часто рассказывает ребятам содержание целых глав. Он говорит таким стилем и такими “изысканными” фразами, которые бывают только во французских романах. Можно догадаться, что он читает.
И вот недавно была тревога, выключили свет, и он в темноте рассказывал про всякую дрянь, и все слушали очень внимательно и напряженно. И, когда он кончил, воцарилась тишина: все ждали продолжения. Но продолжать стал я: у меня не хватило терпения молчать. “Слушай-ка, Х‑ин, я вот не понимаю, как это могут люди умные и с образованием тратить время на всякую ерунду. Неужели нет другой темы для разговоров, как любовные похождения?” Я не знал, что сказать дальше, и все молчали. Потом кто-то сказал: “Не любо – не слушай”. Это был единственный правильный ответ и на мой вопрос, и на общее молчание. Сразу загалдели: “Правильно, кому какое дело” и т.д. Я перекричал всех: “Так я вам ничего и не говорю, мне за Х‑на обидно. Учился 10 лет, а чему научился? Где видно, что ты извлек пользу из ученья, а не даром ел хлеб?” Я начинал кипятиться. Шевцов перебил меня: “Ты со своим образованием только воду мутишь”. Салов поддержал его: “В самом деле, до сих пор человек ругаться не научился. Ну какое тебе дело до Х‑на?” Я совсем разошелся: “А зачем он неправильное мнение о себе создает? Что он, в самом деле такой пошлый человек?!. А еще вот за что обидно – за Москву. Когда мы сюда приехали, каждый лейтенант старался москвичей к себе перетянуть. А кем они оказались? Ш‑на с Т‑ным выгнали, С‑на за воровство в штрафную роту отправили. В новом наборе московскую роту разогнали, потому что хулиганья более половины оказалось. Если вас спросят, кто самые плохие товарищи и самый “недружный” народ, скажете “москвичи”. (Реплика: “Точно”.) Раньше я гордился, что я москвич, а теперь замалчиваю, потому что такие, как Х‑ин, Москву позорят. Или в самом деле наша столица рассадник азиатчины? Потому и горячусь, что это не так”. Тут подали команду “На ужин” и все пошли строиться, но с Х‑ным я спорил всю дорогу и в столовой. Начали с того, что он рассказывал, и кончили Маяковским и Шолоховым. Такие споры были у меня и в школе, и в институте”.
Так чистая душа Коли не могла мириться с окружавшей его душевной грязью и бурно протестовала и сопротивлялась ей. Не мог он мириться и с тем, что видел опозоренным человека – образ Божий, – и хотел пробудить в окружающих чувство собственного достоинства. Болела душа его за родную Москву. Правда, он с детства жил в совсем иной Москве, чем та, которая его окружала в Военной школе. Эта атеистическая Москва, как видно из описаний Коли, показала себя с очень непривлекательной стороны… В том же письме Коля пишет дальше:
“Такие случаи, что я шел против общества, случаются все реже и реже. Раньше я хотел повлиять как-то на ребят, но ничего не вышло, и я предпочел больше молчать. Но иногда я разражаюсь такой тирадой. Шел разговор о том, что наша техника отсталая, никогда наши машины не будут лучше заграничных и никогда наши инженеры не научатся работать на импортных машинах, не ломая их. “Как была матушка Россия “медвежатиной”, так и останется”. “Ложь, – сказал я, – почему вы не зададитесь вопросом, почему это так получается? Из-за вашего собственного наплевательского отношения к образованию. Ведь слово “интеллигенция” – презрительная кличка. В какой-либо другой стране право на образование привело бы к расцвету науки, а у нас что? А еще дело в том, что наши служащие разбились на две группы научных и административных работников: первые работают больше рабочих, а вторые паразитируют”. Еще немного говорил я о том, как живут научные работники и как безграмотна администрация…
Некоторые открыто говорят, что “русскому человеку всегда больше всех достается”. Снова я взял слово: “И никак судьба русского не научит правильно жить… Если бы не татарское нашествие, русские до сих пор вряд ли объединились бы. И эта война нас уже очень многому научила”. А вообще я редко вмешиваюсь в разговоры, только иногда, когда очень уж интересно и никто не может сказать истины. А в остальных случаях я молчу. До того мне все равно, о чем говорят. Да и остались ребята все больше нехорошие. Из славных воронежских ребят, которыми я командовал, не осталось никого. Из 35 москвичей – трое…
Еще хочу сказать тебе: учись как можно лучше, жадно, как губка, впитывай в себя все те знания и сведения, которые тебе преподносят. Они никогда не пропадут, и о времени, потраченном на них, ты никогда не пожалеешь. И потом, под каким бы кислым или сладким соусом не подносилось блюдо, всегда можно разобраться, что оно представляет само по себе. Я хочу сказать, что многое, особенно литература и история, освещаются преподавателями не с той стороны, с какой надо. Но все-таки все факты можно понимать по-своему…
Для меня было бы очень интересно, как ты сам смотришь на мои рассуждения о том, что всякий случай надо рассматривать как указание Бога на твои ошибки. Помнится, я в твои годы уже подметил кое-что. Стоило мне увлечься марками, и мне “не везло” (что называется) по географии. Увлекался Дюма – “срезался” по литературе и т.д. Не кажется ли тебе все это абсурдом? А я знал, что случайностей не бывает. Если я добросовестно учил то, что полагается, то не боялся случайно “срезаться” на экзамене. Если же я учил недобросовестно, я не надеялся, что мне попадется “счастливый билет” и я отвечу. Потому у меня и были задолженности в институте: я возненавидел риск. Я всегда заранее знал, чего заслужил. А если иногда я ошибался, то потом приходил к выводу, что именно так оно и должно было случиться.
Папа писал мне, что не всякое “несчастье” надо рассматривать как указание для исправления ошибки; иногда – как испытание для терпения. А у меня еще не было таких случаев; при желании всегда можно найти за собой провинность. Вот я написал слово “несчастье” и задумался: ведь для меня не существует такого понятия. Эта мысль только сейчас пришла мне в голову, и я ее разовью как-нибудь в другом письме.
Прощай. Коля”.
Как могла дорасти его юная душа до этого сознания: “несчастий нет”? Такого сознания нет и у многих немолодых, богатых опытом, христиан. Подобное сознание дается лишь при живой вере в Благость Промысла Божия, при непосредственном ощущении Его близости и любви к человеку.
В одном письме своей сестре Коля пишет: “Спасибо тебе за твои частые письма, они меня очень радуют. Я получаю письма почти каждый день. Очень жду, когда с вами увижусь… Через месяц нас выпустят, если только дадут отпуск… ну и огород же я вам вскопаю. “Квантум сатис”[8] тонны на 3–4… Поменьше обращайте внимания на коллективные огороды и побольше на свой собственный… Как бы я хотел обеспечить вас на будущую зиму. Наташенька, очень благодарен тебе за то, что ты заботишься о мамочке и ведешь все хозяйство. Как у вас с продовольствием?”
В другом письме к ней же Коля пишет:
“Твое письмо прочел с большим вниманием; почувствовал, о чем ты думала, когда писала. Оно для меня было очень интересным. Наташенька, ты не смущайся проявлением своего возраста – все это естественно человеку. Я раньше удивлялся, почему ты мало обращаешь внимания на себя, не хочешь нравиться. Так вот, все это пришло с запозданием, только в 17 лет, зато и быстрей пройдет. Знаешь, на людей обращают больше внимания тогда, когда они совсем этого не хотят, а их качества сами бросаются в глаза и говорят за себя. И только скромность ведет к истинной сердечной симпатии. Быть веселой не мешает. Некоторые люди умеют создавать радость вокруг себя молчанием и несколькими фразами, но таких единицы. А нам остается искусственная радость – веселость.
Наташа, ты не думай, что все, что мы учим, пропадет зря. Не столь важны знания, сколько тренировка ума при их изучении. От всех тех знаний, что мы “усваиваем”, в конце концов останутся лишь несколько практических навыков да способность к быстрому пониманию всего происходящего. И потом, я вижу, что не стоит заглядывать далеко вперед, лучше отдавать все внимание настоящему моменту. Пиши мне такие же письма, буду очень благодарен. Прости, моя дорогая, но время кончается”.
В начале весны Коля пишет Лиде Ч. следующее письмо:
“Ответ на твое последнее письмо писал несколько дней: то нет времени, то света, то места в ленкомнате. Понемногу написал страниц 10. Писал с сознанием, что за последние месяцы как-то отупел, забыл все, чем когда-то набивал свою голову, потерял способность правильно излагать свои мысли, говорить литературным языком. И вот, когда я прочел эти десять страниц, я нашел там много нелепостей, непонятных выражений… и, кроме того, подумал: разве тебе все это интересно читать? И, разорвав письмо, начал писать заново.
В самом деле, наша жизнь вовсе не требует упражнений ума. Бывают случаи, когда кое-кто попросит меня рассказать о дифференциальном исчислении; когда мне под руку попадется учебник физики и химии, тогда я с любопытством наблюдаю, как в моей памяти восстанавливаются касательные к кривым; эллиптические формулы, опыты знаменитых ученых и пр. – все то, что оказалось ненужным и было забыто.
Впрочем, я не жалею о том, что забыл: это помогает мне разобраться, что нужно знать и что не нужно. Время – самый справедливый судья, который учит нас отличать хорошее от плохого, полезное от вредного. Время покажет, чего заслуживает Шолохов, Шостакович и Лысенко, которых приравнивают ко Льву Толстому, Моцарту и Мичурину. Очень многое из того, что я раньше считал первостепенно важным, я сейчас считаю никчемным. Я даже благодарю Судьбу за то, что Она научила меня многому такому, чему я в “гражданке” никогда бы не научился, и помогла мне разобраться во многих жизненных вопросах. Я не завидую тем, кто остался и продолжает учиться. Бросив Энергетический институт, я туда больше не вернусь; я рад тому, что не стал энергетиком. А какую выбрать специальность на будущее – я успею подумать.
Недавно вызывает меня в канцелярию новый лейтенант. Прихожу и докладываю: “Явился”, – и пр. Сначала я не мог даже понять, что он мне говорит.
– “Ich habe gehцrt das sie gut deutch sprechen? Ist es wahr?” (“Я слышал, что вы хорошо говорите по-немецки. Правда ли это?”)
– “Ganz wahr”.(“Совершенно верно”.) “Wer hat’s ihnen gesagt?” (“Кто Вам это сказал?”)
Мы разговорились. Все сбежались слушать, как Фриц с Гансом болтают. Конечно, никто не понял, о чем мы говорили: о том, как быстро забывается все выученное в школе и в институте (он был взят с 1‑го курса Индустриального института), куда мы пойдем после войны, если только не придется всю жизнь носить шинель. Я разговаривал с ним очень неуверенно, чувствуя недостаток в запасе слов; сказалось и то, что в институте я изучал английский, а немецкий был заброшен в течение целого года. Теперь надо бы им заняться: может быть, скоро пойдем на фронт, там он мне пригодится. А наши отчисленные ребята уже пишут из-под Брянска. Здесь (в новой роте) командиры более грамотные и культурные. Мне сейчас надо усиленно заниматься, чтобы зарекомендовать себя перед ними, ведь скоро выпуск. Вчера исполнилось ровно 5 месяцев, как мы учимся. Чему мы научились? На что потратили 5 месяцев? Лучше не рассуждать”.
Так при всей своей выдержке и оптимизме Коля к этому времени не мог иногда удержаться в письмах от грустных ноток. В первых числах апреля Коля пишет своему двоюродному брату:
“Погода отвратительная, а мы стали повторять тактику. Целый день у нас насквозь мокрые ноги, в ботинках хлюпает, как в болоте. Вечером, раздевшись, кладем портянки под себя, под простыню, больше их негде сушить. Все равно они утром сырые. Вечно мокрые ноги – самое неприятное, хуже плохого начальства.
Кстати, о начальстве. Я уже в третий раз попадаю к новому командиру. Сначала это были мальчишки, на 1–2 года старше меня, а теперь я попал к пожилому человеку с высшим образованием. Он человек совсем невоенный, но именно поэтому “Человек” в полном смысле слова, а не обрубок какой-то. Военная жизнь калечит людей, делает их какими-то однобокими. Чтобы не быть целиком увлеченным ею, надо вносить в жизнь что-то личное, читать и т.д. А это совершенно невозможно в наших условиях. Вот я и жду выпуска как избавления. Хорошо бы попасть в запасной полк, или штаб, или еще куда-нибудь. А еще лучше в Москву, т.е. кем угодно, лишь бы увидеть свою семью. Так хочется услышать живое слово, поговорить по душам. Ведь у меня и здешних-то полутоварищей отняли, отправили всех на фронт. Совсем не с кем поговорить. А начнешь писать письмо ощущаешь какую-то душевную пустоту, вернее, голод, за недостатком душевной пищи. Эта голодовка подсознательно всеми ощущается, и поэтому мы бываем очень рады, когда идем в наряд, в город патрулями, все по очереди смотрят в день три фильма в трех здешних кинотеатрах. Хоть это и “эрзац” на американский лад, но все-таки тема для разговоров. Ты меня извини за такое бестолковое и наспех написанное письмо. Чтобы развить какую-нибудь мысль, надо положить столько же энергии, сколько для того, чтобы переварить вторую часть “Фауста”. До того мы отвыкли от рассуждения. Все наши споры вертятся вокруг уставов и наставлений”. В этом письме очень интересно наблюдение Коли как опустошается душа, когда она не питается регулярно свежими идеями, новыми мыслями, когда нет у нее “духовной” пищи. Вот почему Господь говорил, что “не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом Божиим” (Мф. 4:4). В середине апреля Коля писал мне: “Я жалею, что буду младшим лейтенантом, а не лейтенантом только потому, что это значит получать меньшую зарплату, и я вряд ли смогу посылать вам денег, а что еще хуже вы мне будете посылать. О том, чтобы остаться при училище, я и не думаю не потому только, что здесь плохо кормят комсостав, а потому, что новая обстановка научает меня многому из того, чему я еще не научился. Да все равно училище укомплектовано, и из двух выпущенных рот здесь остался один человек.
Я сейчас говорю: “Почему я раньше не ценил своего положения?” – современным я не доволен. Я уверен, что после буду жалеть о том, что не использовал многих возможностей в Ярославском училище, ибо попаду, вне сомнения, в худшие условия – к этому ведет логика моих взглядов. Сегодня я должен сделать то, что от меня зависит: получше подготовиться к экзаменам, а что будет дальше, зависит от Бога. Папочка, ты прав в том отношении, что осенью у меня было более светлое состояние души и я легче переживал все невзгоды. Сейчас у меня от всего остается гнетущее впечатление и на душе тяжело. В 13‑й роте было хорошо с молодыми ребятами-провинциалами, у них еще были детские черты. А сейчас половина оставшихся взрослые лет под тридцать. А это значит бесконечная ругань, анекдоты, ночью ходят к своим бабам, днем рассказывают о ночных похождениях. Им ничего не скажешь. Мое образование ставится только в упрек (как и то, что я москвич), правда, отчасти виноват я сам. Думаю, что мое положение облегчится, надо только как следует провести эту последнюю седьмую неделю (Великого поста).
Письмо придет, должно быть, к Празднику. Поздравляю вас. За все ваши заботы обо мне большое спасибо.
До свиданья, мой дорогой Папочка. Твой сын Коля.
Р.S. Папочка, еще раз хочу поблагодарить тебя за твои письма (как и Наташу). Ты не можешь представить себе, как они меня поддерживают. Ведь другой внешней поддержки нет никакой. Очень, очень благодарен”.
Характеризуя ту среду, в которой он теперь находился, Колюша пишет в другом письме:
“Еще здесь развито “рукоделие”, т.е. я понимаю тут все от карманов до запертых тумбочек и пайка в столовой”.
Об окружающей среде Коля пишет и своему товарищу Борису С.: “Чему удивляться, когда имя Штрауса (а о ком же еще говорить?) приводит людей только в недоумение. Для них частушки – “деревенщина”, романсы – “интеллигенщина”. Чего же они хотят? “Хлеба и зрелищ”, как говорили древние римляне. А это требование удовлетворяется у нас по принципу: “Сытое брюхо к ученью глухо”, – и развлекаться разрешают лишь по официальным праздникам, остальные воскресенья мы сидим в казармах или работаем”. Так к концу Великого поста сгустилась около Коли окружавшая его мрачная атмосфера. Его чистая душа изнывала в этой среде нравственной грязи и греха. Он не любил обычно расстраивать нас чем-либо, предпочитая все перетерпеть самому. Но здесь он уже не может замалчивать более: “От всего гнетущее впечатление, на душе тяжело”. Вместе с тем он отдает себе полный отчет в том, что в перспективе еще худшие условия, – “к этому ведет логика моих взглядов”.
Так, со ступеньки на ступеньку, вел Господь Колю, все повышая тяжесть пути, страданиями очищая его душу. “Советую тебе купить у Меня золото, огнем очищенное, чтобы тебе обогатиться” (Отк. 3:18). Так очищалось золото его души.
Приближалось время выпуска. Коля пишет: “Нам осталось учиться всего две недели… Хорошо бы в запасной полк. А самое лучшее в Москву. Как угодно, лишь бы быть поближе к дому. Все в руках у Бога, на Него только и надежда. Хотел бы я получить отпуск в то время, когда надо вскапывать огород. Я бы копал круглые сутки, лишь бы вы зимой были сыты… Сейчас не так холодно, как было зимой, но у нас ноги мерзнут, ботинки и портянки не высыхают уже две недели. Ночью сушу портянки под простыней, но это плохо помогает”.
В одном из писем этого периода Коля описывает следующий случай во время занятий в поле с минометом.
“Сейчас совсем тепло, снег почти стаял; мы теперь страдаем от воды и грязи, а не от холода. А ведь как мы закалились! Научились спать на морозе в снегу. Помню, последний раз мы ходили на стрельбище в начале марта. Было градусов 5–10, но сильная вьюга. Место совершенно открытое – чистое поле, ни одного кустика, укрыться от ветра было нельзя.
Я выкопал в сугробе что-то вроде могилы, обложил вокруг кирпичиками из плотного снега; туда провели полевой телефон для корректирования стрельбы из миномета… Заснул с трубкой у щеки[9], разбудили меня, когда начали стрелять. Первая мина улетела неизвестно куда: не рассчитали силы ветра. Выстрелили второй раз, и, к своему ужасу, все увидели, как мина медленно поднялась вверх и стала падать. Несколько голосов крикнуло: “Ложись”. Все повалились в снег; мина разорвалась в ста метрах. Третью мину миномет не выстрелил.
Отвели всех на 300 метров, и трое опытных фронтовиков стали извлекать мину из ствола. Все прошло успешно, хотя это очень опасная операция. Мина, наколовшаяся на капсюль, вылетает из ствола и рвется среди расчета. Что же произошло? В миномет попал снег; после первого выстрела он растаял, вода не дала сгореть до конца пороху второй мины, а третья мина застряла”. К этому времени у нас появилась возможность кое-что переслать Коле с одной знакомой. А. А., уехавшей из Москвы в Ярославль. Известие об этом очень обрадовало Колю. Но, по Промыслу Божию, А. А. долго не могла увидеть Колю; его перевели в другую роту, а в старой ей не могли сказать в какую.
В его письмах в это время встречаются такие строки: “По существу, мне ничего не нужно. Военная жизнь такая, что можно жить без копейки денег и с тем имуществом, что на тебе. Когда я сюда приехал, у меня совсем почти что не было вещей…” Однако свое письмо с этими философскими рассуждениями Коля заканчивает словами: “Буду в полном восторге, если получу передачу. Лучше бы на празднике, да можно и так. Здесь порядки такие, что к Елоховым (т.е. в церковь. – Н.П.) не вырвешься”.
В другом письме он пишет: “А. А. все еще не заходила. Может быть, она умышленно хочет зайти к Празднику? Это очень мудро с ее стороны”.
В следующей открытке Коля пишет: “Позавчера случайно узнал, что А. А. заходила несколько раз и искала меня в 13‑й роте. Вчера я раз десять бегал к воротам, но она, наверное, больше не придет. Жаль, я собирался отдать ей теплое белье. По-моему, вы знали, что я теперь в 15‑й роте”.
Наступила Пасха. Коля, как мог, старался ее отметить в своем быту. Он пишет (в первый день Пасхи, 25-го апреля): “Сегодня разорился на 150 рублей: купил хлеба, булку, блин и яйцо… А. А. больше не заходила, видимо, она уехала. Я каждый день 2–3 раза выхожу за ворота…”
Но Господь, после испытания Колиного терпения, обрадовал его на второй день Пасхи. Коля пишет в письме от 27 апреля:
“Здравствуйте, мои дорогие!
Вчерашний день был для меня таким интересным, таким прекрасным.
Меня разбудили в 5 часов утра: “К тебе мать приехала”. В 5 часов 20 минут я был уже в проходной будке. Там меня ждала А. А. Она принесла мне почти целую буханку (ломтик надо было дать дежурному), два куска ватрушки и крашеное яичко. До 6 часов мы немного побеседовали и договорились встретиться после 2 часов, в 6 часов я вернулся в казарму. В 7 часов завтракали, в 7 часов 30 минут начали сдавать огневую подготовку, в 8 часов я снова был свободен. После обеда я ушел из казармы до ужина в “самоволку”. Мы пошли с А.А. к ее ярославским знакомым. Там они организовали чай. Старался есть поменьше, очень усердно угощали. Побеседовал по душам; я впервые говорил откровенно за 7 месяцев и о том, что для меня было интересным. После чая погуляли по ярославским улицам, продолжали нашу беседу. Говорили о том же, о чем я писал вам в своих письмах; все-таки я был очень рад возможности “отвести душу”, почувствовать себя не в казарменной обстановке.
Прощаясь, я очень, очень благодарил А. А. за ее внимание ко мне, что она с трудом меня нашла и пр. Пришел в казарму – наши уже поужинали. Чтобы не поднимать шумихи вокруг оставшейся порции (неизвестно чьей) и не выдавать меня, ребята принесли мне ужин в казарму…
Еще раз хочу выразить свое удовлетворение вчерашним днем и беседою с А. А. Очень вам благодарен, что вы это организовали. Прощайте, крепко вас всех целую.
Коля”.
Офицерство
В нетленной красоте кроткого и молчаливого духа…
В половине мая Коля окончил военное училище и был направлен в запасную часть в Москву – исполнилась его мечта, он снова мог быть с нами. За время своего пребывания в этой части (в течение около двух недель) он бывал у нас примерно через день и иногда ночевал.
Совсем другим приехал Колюша из Ярославля. Он уехал туда веселым и жизнерадостным, а вернулся серьезным, сосредоточенным, задумчивым и молчаливым. Кажется, ни одного лишнего слова не выходило из его уст. Изменились и его походка, и внешние манеры держаться. Во всей его натуре замечалась какая-то сдержанность и степенность. Было странно, что такая резкая перемена во внутреннем и внешнем облике могла произойти в течение нескольких месяцев. Заметно было, что внутри у него продолжал идти глубокий душевный процесс с переменой миропонимания.
Он был худ, болел чесоткой, а его ноги и руки – в гнойниках и нарывах (фурункулез), которые он старался скрыть и не любил показывать. К своим болезням он относился с полным спокойствием. Как-то пришел он домой, прихрамывая, медленно, с трудом передвигая ноги. Шел он без шапки, которая была у него украдена. Грустен был его вид, и больно сжалось мое сердце, глядя на него. Он заметил мою тревогу. “Полно, папочка, не расстраивайся. Все, что ни случается с нами, все от Бога”, – старался успокоить меня Коля. Мы достали ему другую военную шапку, старались лечить его нарывы и чесотку.
Через несколько дней по приезде он захворал желудком с повышением температуры. Это спасло его от быстрой отправки на фронт: все его товарищи были отправлены туда через 4–5 дней по приезде в Москву. Здесь также не обошлось без тех счастливых “случайностей”, которые обычно сопутствовали Коле в жизни. Он чувствовал себя плохо, когда было объявлено об отправке на фронт партии офицеров, и в том числе и его. Его болезнь могли принять как попытку уклониться от отправки, и поэтому он решил не объявлять о ней, а ехать больным. Перед самой отправкой в казарму, где был Коля, зашел начальник-майор. “Что это здесь лейтенанты в постели валяются?” – спросил он, увидав лежащего Колю. Тому пришлось сознаться, что он чувствует себя плохо. “Идите в медчасть”, – распорядился майор. Когда же из медчасти майору сообщили о температуре и состоянии Коли, то он распорядился вычеркнуть его из списка отправляемых. Коля прохворал около 5 дней, а потом жил в Москве еще с неделю.
Чесотка при лечении у него прошла, но фурункулы были у него еще долго. Хотя в это время Коля был полубольным и движения его были медленны (от фурункулеза), он захотел поехать к нам на огород и вскопал нам несколько гряд.
В таком состоянии он в первых числах июня был отправлен в резерв Западного фронта. Стали ждать от него писем. Но какова же была наша радость, когда через четыре дня он вновь был в семье: время на фронте было тихое, и за переполнением частей фронта командным составом его направили в запасную офицерскую часть в Подольск под Москву. Это дало ему возможность в течение около двух с половиной месяцев видеться с нами.
Домой он старался вырваться при малейшей к тому возможности, чтобы отдохнуть у нас душой. Ему были далеки господствующие интересы офицерского батальона: он не искал развлечений, не ходил по театрам, не пил вина, а нескромные рассказы о женщинах претили его чистой душе. Коле удавалось бывать у нас через 1–3 дня и иногда ночевать. В Наташином дневнике имеется следующая запись из этого отрезка времени.
“Этим летом Колюша часто приезжал из Подольска. Там он вставал рано, а ложился у нас Коля поздно… Мы его часто уговаривали днем поспать.
Однажды (совсем незадолго до отъезда) он спал днем и одеяло съехало с его ног. Они, босые, высунулись до колен; по ним ползали мухи (а мухи в это время уже кусают). Я боялась его разбудить и долго смотрела, не смея покрыть. Он лежал на спине, руки закинул за красиво остриженную голову, грудь тихо вздымалась, лицо темное, загорелое. Наконец я покрыла его ноги… И тотчас же, как из глубины его сердца, я услышала трогательный голос: “Спасибо”…
В этом слове было столько чувства благодарности, что это передать невозможно. Я невольно вздрогнула”.
За лето Коля стал заметно поправляться, нарывы стали подживать. Мы старались его подкормить, но последнее не всегда было просто делать. В это время семья питалась довольно скудно: все получали ограниченные хлебные пайки. Боясь обездолить других, Коля часто отказывался от предложенной еды: иногда пообедав днем в своей части, не хотел вечером садиться ужинать. В этих случаях уговоры не помогали. Приняв определенное решение, Коля не касался еды, хотя было очевидно, что он не был сыт. Между прочим, по приезде из военной школы он перестал пить чай, а просил воды. “Не надо мне краски”, ‑шутил он, когда ему по ошибке наливали чаю.
Еще ранее (будучи в 9 классе) Коля как-то узнал, что полезнее есть яйца сырыми. С тех пор он стал есть их без приготовления, хотя они были менее вкусны. На первом месте он всегда ставил пользу и целесообразность.
С течением времени он заметно стал бодрее. Как-то раз Наташа заметила в нем даже вспышку былой жизнерадостности, когда он в шутку подпрыгнул за чем-то. “Ну вот, и прыгать начал”, – сказала радостно Наташа. “Поживешь дома, опять с вами маленьким сделаешься”, – смущенно и как бы оправдываясь отвечал Коля. Это была его последняя вспышка жизнерадостности перед его окончательным отъездом на фронт.
Как в это время он любил семью и как ценил каждый час, который мог провести с нами! Его нежная душа отогревалось в семье от того душевного холода, в котором она цепенела в течение семи месяцев жизни в казармах.
“Сядь около меня, поговорим”, звал он то меня, то кого-либо другого из семьи. Но больше всего приходилось говорить ему с Наташей. Я и мама были часто или на работе, или на огороде. Наташа записала в своем дневнике один из таких вечеров, когда беседа была особенно задушевная, а Коля был совершенно откровенен.
“День был летний, теплый. Мы сидели вдвоем с Колюшей в столовой: он на диване, а я на стуле за столом с горой нештопаных чулок. Мы сидели часов с двух, и до самого вечера никто нам не мешал, все уехали на огород. Особенно памятны мне те минуты, когда начало темнеть; сумерки постепенно наполняли комнату, а свет мы не зажигали. В приоткрытое окно вливался свежий и теплый ветерок. Колюша сидел совершенно спокойно, со сложенными на коленях руками. Когда он говорил, он наклонял иногда голову, будто ему было стыдно смотреть на меня; вернее, неловко ни с того ни с сего открывать молодой сестричке свое сердце. Такого вечера больше не повторится… Он говорил медленно и часто останавливался; мы с минуту молчали. Я вначале этого молчания боялась, но потом поняла, что так надо; Колюша переживал только что сказанное, проверял свое сердце и говорил только самые верные чувства.
Братец рассказал мне про свою первую любовь.
Он учился с Лидой в 10 классе всю зиму и заметил, что относится к ней как-то по-другому, чем ко всем остальным девочкам. И Лида заметила. Она не стала обращаться к нему с просьбами помочь решить задачу, объяснить чертеж, как это делали другие. Так бывало временами, когда они “ссорились” (в кавычках), по Колюшиным словам. Коля объяснял задачу всему почти классу, а Лида не слушала, потом просила объяснить ей задачу кого-нибудь, кто слушал Колю. Такие ссоры возникали из-за самых пустых случаев. Коля ее провожал домой и попросил разрешения взять ее под руку (о милый, робкий мальчик). Она убежала, и произошла “ссора”.
Об этом Коля рассказывал, как бы делая вступление. Но особенно глубоко переживал Колюша свои чувства, когда рассказывал про выпускной вечер. “Я танцевал с ней, потом она говорила: “Пойди потанцуй вот с той девочкой, чтобы не обратили на нас внимания”. Я шел, танцевал и снова возвращался к Лиде. Потом ребята стали играть в карты, должно быть, напились, а мы с Лидой ушли в сад и изредка возвращались опять в зал, чтобы знали, что мы не ушли.
Это была особенная ночь. Темно-синее небо было все в звездах; тепло; из открытых окон школы лился яркий свет и звуки вальсов. Высокие деревья тихо шелестели листьями. Я не помню, о чем мы говорили, не знаю я. Мне только было так хорошо, хотелось, чтобы ночь не кончалась. Так душе приятно было, спокойно и радостно. Не хотелось, чтобы время шло, а чтобы вот так было всегда. Так было до рассвета. И следующая ночь была такая же. Если бы мне тогда сказали “влюбился”, я бы ни за что не поверил бы, возмутился бы. Это было совсем не так, как в книгах пишут. Это было тогда другое, прекрасное. В третью ночь она вдруг сказала: “Знаешь, Коля, ведь мы друг друга любим”. “Конечно”, – ответил я сейчас же. Мне стало все ясно. Потом я к вам в деревню уехал. Ведь ты помнишь, как меня ждали и звали. Затем началась война, она уехала. Теперь я ее видел, но это уже теперь совсем другое, не то… То, что я на вечере чувствовал, было только один раз. Этого уже больше не будет, это не повторится”. Колюша говорил с тихой грустью, но спокойно, покорно…
Колюша этим летом видел ее раза три и махнул рукой на это знакомство. Он не хотел рассказывать, осуждать, но я думаю, что в этой девушке многое изменилось за эти два года… Коля уезжал на фронт совсем свободный: его с землей уже не связывали никакие чувства”.
Нужно думать, что в своих наблюдениях и в последнем выводе Наташа была права. Колюшино земное чувство затихло перед лицом грядущего. Оно не могло уже мешать приготовиться его душе к последним великим переживаниям.
Как-то раз Коля попросил у нас разрешения привести к нам из офицерского батальона кого-либо из товарищей, чтобы покормить его и дать побыть в семейном кругу. Мы согласились, и в следующий раз Коля приехал к нам с лейтенантом Володей Л. Он был родом из Сибири, почти одних лет с Колей, но уже побывал на войне и был ранен в спину осколками гранаты.
Володя держался очень скромно и, видимо, был очень рад отдохнуть у нас душой от военных условий жизни. На наши вопросы он подробно рассказал о себе. Его рассказ произвел на меня глубокое впечатление. Из него я понял, почему побеждает русская армия и какие силы таятся в русском народе. Вот обстоятельства, при которых Володя был ранен.
“Расположения наших и немецких окопов разделяла река. Дело было зимой. Я командовал разведчиками и получил приказание идти ночью и обследовать немецкое расположение. Нам удалось близко подкрасться к немецким окопам. Но что-то обеспокоило немцев, и они выпустили ракету. Увидев нас, они стали бросать в нас гранаты. Мои красноармейцы были убиты, а мне осколки попали в спину. Я упал и был в полусознании. “Только бы не попасть в плен”, – было у меня в мыслях, и я приготовил себе ручную гранату. Не помню, сколько времени я пролежал, как слышу, кто-то ползет. Я схватил у гранаты предохранитель, чтобы вырвать его и подорвать и себя, и немцев, как только они приблизятся[10]. Но тут я услышал шепот: “Жив? Жив?” “Жив”, – отвечал я, поняв, что наши пришли меня выручать. Но немцы заметили подползшего ко мне разведчика, открыли стрельбу, и он был убит.
Я опять впал в беспамятство и очнулся снова, когда около меня кто-то возился. Как в бреду я помню, что кто-то поворачивал и что-то делал со мной. Потом опять меня оставили. Вдруг что-то дернуло меня и потащило по снегу.
Второй мой разведчик, подползавший ко мне, завернул меня в шинель, обвязал веревкой и уполз с ее концом обратно в наши окопы. Теперь оттуда меня тащили через реку на веревке. Я снова потерял сознание. Очнулся я только тогда, когда был уже в госпитале”.
Из спины у Володи вынули 5 осколков гранаты. Он так много потерял крови и был так слаб, что операцию ему пришлось делать без наркоза. Чтобы не кричать, Володя так стискивал зубы, что сломал себе один из них. Будучи в офицерском батальоне, Володя просил Колю: “Буди меня, когда я ночью скрежещу зубами; со мной это бывает, когда мне снится моя операция и, во время которой я от боли скрежетал зубами”.
Свой рассказ о ранении Володя сообщал нам, как что-то самое обыкновенное. Для него было так ясно и само собой понятно, что нельзя было отдаться живым в плен, а надо было подорвать гранатою и себя, и немцев. Ему казалось простым и то, что если убили одного разведчика, выручавшего товарища, то должен за ним прийти второй и т.д.
Много есть недостатков у русского народа: он еще мало культурен, беспорядочен, нечистоплотен и т.п., но в глубинах его души таятся такие душевные качества, которые в годы великих народных испытаний делают его народом героев, народом, перед которым преклоняются другие нации. Воспитанный веками в православии, он скопил себе сокровища духа и готов жертвовать всем и мужественно сражаться и умирать, когда этого требует долг перед Родиной.
И все это он делает скромно, в полном послушании начальникам, безропотно повиноваться которым его приучила Церковь (Рим. 13:1). И хотя авторитет Церкви уже не живет в народе, но на ее заветах была воспитана душа русского народа, которая одинаково показала себя как во времена Александра Невского, Дмитрия Донского, Минина и Пожарского, Суворова и Кутузова, так и теперь, в Великую Отечественную войну.
Володя был у нас два раза. Он был отправлен на фронт несколькими днями позднее Коли. Перед отъездом он ночевал у нас и мы с ним сердечно простились. Он попал на Южный фронт, писал нам оттуда письма, “сидя в воронке от снарядов”. Но скоро письма прекратились… На наши запросы его товарищи нам ответили, что Володя умер от ран… Милый, скромный, так много страдавший и исполненный героизма мальчик. Он стал близок и дорог сердцу. И хотя он был воспитан вне веры и не знал Бога, но я верю, что Господь встретил его за гробом как Своего раба и мученика за верность своей Родине.
И молитва о нем легка, а память светла, и я не могу не вспоминать на молитве и о нем, когда молюсь за Колюшу. “Вечная память” воину Владимиру, скромному герою нашей Родины.
Как-то мама послала Колю к отцу его товарища, бывшему ранее комиссаром дивизии, для выяснения возможности попасть в его часть. В разговоре с ним Коля сознался, что у него нет чувства ненависти к немцам. Это вызвало очень резкие упреки комиссара, который говорил, что надо так ненавидеть немцев, что быть готовым, когда надо, “перегрызть им горло”. Грустный пришел Коля после этого разговора, не спросив о возможности поступления в часть комиссара: он увидел, что им было вместе не по дороге… Следует упомянуть, что, несмотря на свои упреки Коле, этот комиссар имел к нему искреннее расположение. Когда впоследствии он узнал про смерть Коли, он сказал от чистого сердца: “Лучше было бы мне самому старику лечь в могилу, вместо Николая”. Хотя Коля и не испытывал непосредственного чувства ненависти к немцам, у него не было двух мнений о своем долге и о том, как он должен вести себя на фронте. Как-то в его присутствии зашел разговор о преимуществах, которые дает хорошее знание немецкого языка тем, кто попадает в плен. Как бы отвечая на невысказанные собеседниками мысли, Коля сказал на это с полной серьезностью и категоричностью: “Я никогда не буду служить немцам. Я принял присягу на верность русскому народу…”
Я как-то рассказал Коле, что Константин Великий выдавал своим солдатам денежную награду за каждого пленного вражеского воина. Этим он хотел уменьшить кровопролитие. Этот способ уменьшить жестокости войны вызвал в Колюше большое сочувствие. Во время пребывания Коли в запасном офицерском батальоне ему как-то пришлось быть в наряде дневальным в штабе.
Начальник-майор приказал ему подмести пол.
“Есть, товарищ майор! – весело и бодро отвечал Коля, – только разрешите сначала снять погоны”, – и он начал отвязывать погоны. “Зачем это?” – спросил в недоумении майор.
“Как же я буду мести с офицерскими погонами?” – серьезно отвечал Коля.
“Отставить! Мести не надо”, – сказал майор, понявший свою нетактичность.
В этом маленьком инциденте так характерны для Коли его остроумие и находчивость и вместе с тем глубокое сознание того достоинства, которое должно быть присуще офицеру. То же чувство руководило Колей и при следующем случае при проезде из Москвы в Подольск.
Была ночь. Вагон не освещался, пассажиры не могли открыть дверь вагона на одной из станций. Поезд пошел, а не успевшие сойти пассажиры стали искать в темноте тормоз, чтобы остановить поезд. Кондукторша не позволяла это делать, так как поезд ушел от станции уже далеко. Но пассажиры бросились на нее с кулаками, и она ушла. Тогда Коля встал у тормозного крана и не позволял остановить поезд в пути. Бушующая толпа хотела силой отбросить Колю от тормоза. Тогда он крикнул: “Назад! Вы имеете дело с офицером!” Эти слова подействовали. Никто не посмел его тронуть. Пришедший главный кондуктор поблагодарил его за предотвращение непредвиденной остановки в пути. Так, не боясь толпы, Коля счел необходимым выполнить свой долг, послушный внутреннему голосу. Но, рассказывая этот случай, он сознался, что испытывал страх перед бушующей толпой. Наташа вспоминает разговор с Колей в трамвае, который также характеризует, какое понимание вкладывал Колюша в достоинство офицерских погон.
“Мы вошли в вагон трамвая, – рассказывает она, – когда в нем были еще свободные места. Я села, а Коля остался стоять. “Почему ты не садишься?” – спросила я его. “Офицерам нельзя сидеть там, где не хватает мест”. – “Но сейчас еще есть места”, – возразила я. Колюша, как бы нехотя, согласился и сел. Но он встал тотчас же, когда последнее свободное место было занято, уступая свое первому вошедшему в вагон пассажиру”.
Бывая в Москве, Коля очень ценил вечера, когда мы были все вместе, 17-го августа он приехал вечером ко дню моего рождения. Где-то задержалась мама, и это его очень огорчило. “Мамочка, почему тебя не было вечером на нашем семейном празднике?” – кротко укорил он пришедшую поздно маму. Поздравляя меня в этот вечер, он принес мне в подарок свой паек сахара за несколько последних дней.
Приезжая к нам, Коля не брал уже в руки светской литературы, но, когда у него были свободные часы, читал духовные книги и мои очерки. Прочитав их, он делал мне ряд замечаний. Я очень ценил их: он был, по существу, их первым редактором. Иногда он делал мне добавления и вкладывал их на отдельных листочках. Уже после его отъезда я нашел такую вставочку: “Папочка, я прочел главу “Утро и день христианина” и вспомнил слова Франклина: “Рано ложиться и рано вставать – залог счастья, богатства и здоровья”.
Он обладал способностью помнить все полезное из прочитанного и старался это использовать на практике в жизни. С особым благоговением он читал в это время Евангелие. Сейчас же по приезде в Москву и перед окончательным отъездом на фронт он исповедался и причастился.
Как-то мама, хотевшая несколько развлечь его, предложила ему: “Не поедешь ли ты в театр, Коля?” – “Что ты, мама”, – отвечал он. И в его голосе было слышно недоумение: посещение театра в его положении, перед отправкой на фронт, казалось ему чем-то совершенно абсурдным.
Когда только была у него возможность, он ходил в Церковь. За несколько дней до отправки на фронт он пришел оттуда только около трех часов дня. “Там хоронили священника, – объяснил он маме свое опоздание, – было так хорошо, что не хотелось возвращаться оттуда”. – “Не хотелось домой, Колюша?” – спросила удивленная мама. “Нет… на землю…” Присутствие на этом отпевании было его последним посещением Церкви. Что он чувствовал и переживал тогда при этом отпевании, знает только его душа…
Настало время больших боев под Орлом и Белгородом. Начались регулярные отправки на фронт офицеров и из части, где был Коля. Он стал снова очень серьезным и задумчивым. Он прощался, как навсегда, с некоторыми из знакомых, многим написал письма и сходил к своей крестной, хотя ранее почти не видался с нею. Затем он стал отдавать свои вещи. Подарил брату свой велосипед. “Мне он более будет не нужен”, – грустно сказал он маме. Этот велосипед он с большими трудностями приобрел перед самой войной; когда он был мальчиком, велосипед был его мечтой. Подарил он брату и свою офицерскую шинель, оставив себе простую, солдатскую. Он как бы отрывался душой от земли. Он совершенно ясно отдавал себе отчет в тех опасностях, которые ему грозили в ближайшем будущем. Душа его заметно томилась. Как-то он сказал маме: “Ты знаешь, если я буду убит, то меня, как офицера, должны похоронить в отдельной могиле”.
Я хорошо помню этот вечер, когда Коля пришел проститься перед последней отправкой на фронт. Я радостно приветствовал его, когда он вошел в дверь. Но лицо его оставалось серьезным, и он молчал. Я сразу понял, что случилось неизбежное и роковое: пришло время тяжелых испытаний… Накануне его отъезда произошел следующий “случай”. Впрочем, это, конечно, также не был “случай”, и все произошло согласно премудрому Промыслу Бога.
Когда Коля был еще мальчиком, то мы давали носить ему серебряные крестики, из-за боязни, что он может потерять свой золотой крестильный крестик. Этот крестик всегда носил на себе я. В ночь перед тем днем, когда Коля пришел к нам в последний раз, чтобы проститься с нами, у этого крестика оборвалось ушко и я не мог более носить его на цепочке. Много лет носил его я на себе, и как-то неприятно был поражен, что не мог более этого делать: где же тогда можно было найти мастера, который смог бы починить крест? (припаять ушко). Когда Коля сказал, что его должны завтра утром отправлять на фронт, мне стало ясно, почему крест спал с меня. Пришло время вернуть его Коле. Когда я сказал об этом Колюше, он заметно обрадовался моему предложению. Наташа тотчас же зашила его на груди его гимнастерки. Я тогда не понимал еще того, что с Колюшиным крестом навсегда снималась с меня забота о нашем первенце в этой жизни… Я заметил с каким большим удовлетворением надел на себя Колюша свой крестильный крестик. Он надевал его на себя для вечности. Придет день, последний день земли, и Колюша восстанет с ним встречать грядущего Господа…
Перед последним уходом в часть наша бабушка при прощании спросила его: “Колюша, помнишь ли ты мою просьбу?” – “Помню, бабушка, – ответил он, – этот узелок теперь у меня крепко завязан…”
Последние дни на фронте
Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих.
Вечером 21-го августа Коля уехал на Западный фронт в составе офицерского пополнения. В дороге произошло осложнение. Придя на вокзал, Колюша выяснил, что его партия уже уехала, а с ней уехали и все его вещи, продовольствие и шинель. Отставших от партии набралось около 30 человек, которые и были отправлены комендантом станции вдогонку в 22 часа 30 минут. При отъезде Господь дал случай Колюше проявить человеколюбие и снисхождение к немощи ближнего. Вот выдержка из его первого письма с дороги:
“Один старший лейтенант пришел “навеселе”, заснул и не хотел идти. Я надел ему шинель, взял его один мешок (другой взял второй) и повел на поезд. Посадил, напоил водой, и он заснул. В Можайске проснулся, стал все оглядывать, ничего не понимая. Я ему объяснил все. Он мне искренне пожал руку и очень благодарил. Говорил, что если найдем второй мешок, будем пировать: “Литр тебе. Там все съестное, а в этом сухари”.
Но и то хорошо, а то я остался без вещей и без продуктов. Надо как-то прождать, пока найду своих.
Прощайте.
Коля.
Р.S. Приехал в Вязьму, нашел своих и все вещи целыми. Варили кашу.
Пока до свидания.
Коля”.
В следующем письме, от 25 августа, Коля пишет:
“Вчера мы сели на машины и поехали к передовой. Остановились в трех километрах от линии фронта. Сегодня мне дали взвод и оружие. Взвод стрелковый. Но ничего. Плохо, что 60% узбеков-казахов 25-го года призыва (т.е. 18-летних). К счастью, один казах-сержант понимает, он меня прямо-таки спасает. Роздал им пачку папирос. Говорят: “Хороший командир”. Есть у меня старший сержант, он во всем выручает, я ведь совсем неопытный. Ну вот и не знаю, о чем писать. А ведь столько дел. По дороге видел сожженные в этом наступлении деревни, разбитую технику. Трупов нет.
Кажется, завтра пойдем в наступление. Никогда не думал, что к бою так тщательно готовится командование, как это сегодня сделали мы. Дали карту и пр. Еще дали автомат (мне лично). Думаю, что в бою не растеряюсь. Прощайте, всем привет и особый – Степану Демьяновичу” (он находился под Спас-Деменском. – Н.П.).
Затем пришло письмо от неизвестного нам командира П.Д‑а, который описывал свою встречу с Колюшей. Д‑а писал: “Здравствуйте, 3.В.
Приношу искреннее извинение за то, что, будучи совершенно неизвестным Вам, я решаюсь писать, но полагаю, что мое письмо будет представлять для Вас интерес, поскольку оно имеет прямое отношение к Вашему сыну. Вчерашний день был вторым днем, когда Ваш сын участвовал в бою.
Познакомился я с ним при весьма тяжелых и вместе с тем интересных обстоятельствах. Всего рассказать невозможно, но в тот день он проявил исключительное мужество, решимость и настойчивость, спасая своего командира роты, раненного в этом бою. И я полагаю, что то, что он сделал, есть блестящая характеристика его боевой деятельности.
Ко мне, как к старшему командиру, он обратился для разрешения одного вопроса, в чем я ему помог. Мне он очень понравился, и я испросил у него разрешения познакомиться с Вами для того, чтобы рассказать вам о нем, т.к. на днях собираюсь быть в Москве. Наша встреча была настолько молниеносной, что я не спросил его имя и № полевой почты, и прошу Вас сообщить мне их, я буду Вам весьма признателен. У меня есть тоже мать, и пять ее сыновей тоже находятся на фронте, и я полагаю, что ей будет весьма приятно услышать о своем ребенке. Это чувство руководило мною, когда я решил написать Вам это письмо. До свиданья. П.Д‑а”. Это письмо, естественно, сильно взволновало нас и заставило много перечувствовать. Сложны были эти чувства. Наш мальчик, наш Колюша, уже перестал быть более мальчиком. Незнакомый нам капитан рисовал его как взрослого мужа, который не только не растерялся перед лицом смерти, но, как он пишет, “проявил исключительное мужество, решимость и настойчивость, спасая своего командира роты”.
Мы знали сердце Коли, и не было удивительно, что его мужество проявилось именно в спасении жизни товарища. Эта часть извещения наполняла радостью за Колю и благодарностью к Богу за то, что он дал возможность проявить Коле его таланты, скрытые в его сердце. Было совершенно очевидно, что встреча с Колюшей произвела на незнакомого нам капитана сильное впечатление, если он счел нужным написать нам и написать в таких сильных выражениях. Как мы узнали впоследствии, капитан Д‑а был уже немолодой, лет около 40, украинец, с твердой волей и спокойный по характеру. До войны он был горным инженером; был старым членом партии. На фронте он занимал ответственную должность в штабе танковой бригады.
Его письмо о Коле говорило и о том, как много уже пришлось Коле пережить и какие опасности грозят ему теперь каждый день, каждый час. Так захотелось скорее поддержать его, приласкать и ободрить. Сейчас же все в семье написали ему письма. Я хорошо помню мое последнее письмо к Коле. Я сообщил ему, в каких словах отзывался о его поведении в бою капитан Д‑а, и поздравлял его, как выдержавшего самый трудный экзамен в жизни – сохранение мужества и человеколюбия перед лицом смерти. Я писал ему, что он сумел разбогатеть за один день или, может быть, за несколько часов так, как другие не смогут это сделать за всю жизнь. И это его новое богатство не обычное земное, которое так легко теряется и губит души, а истинное, вечное, духовное богатство, создаваемое подвигами милосердия и самопожертвования. Это богатство украшает духовную одежду человека, и владетелям его в том мире будут оказывать честь святые и Ангелы. Так диктовал мне разум, так писала моя рука. А сердце, сердце болело от тревоги за любимого, хотя я тогда еще не знал, что мое письмо он будет читать уже из другого мира и что его душа сбросила уже с себя свою земную оболочку и, может быть, в эти моменты невидимо снова присутствовала среди нас…
На другой день после получения письма от П. Д‑а пришло последнее из Колиных писем от 29 августа 1943 г. Он писал:
“Здравствуйте, мои милые!
Нахожусь на передовой, 27-го августа был большой бой, мы прорвали оборону (немцев). Командир роты и 1‑го взвода вышли из строя, мне пришлось командовать ротой и вести ее в атаку. Немцы бежали, их догоняли, и мне пришлось брать их в плен, отнимать у бойцов, готовых их убить. Потом отстал от роты (принимая приказания), тащил на себе раненого командира роты. Да разве все опишешь. Может быть, к вам зайдет гвардии капитан из танковой бригады. Он много расскажет. Как ужасно гибнут наши танки. Уже три раза допрашивал пленных, один раз при майоре, может быть, попаду в штаб.
Коля”.
Бывают дни, насыщенные событиями и стоящие всей жизни. Таким днем был для Колюши 27‑е августа – канун Успения Божией Матери.
Хотя в этом письме было мало написано, но оно так много говорило. “Пришлось командовать ротой…”, “Пришлось брать в плен немцев и отнимать их у бойцов…” – “Пришлось…”! Как всегда, Коля был верен себе: он не проявлял своей воли, но покорно исполнял то, к чему призывал Господь через внутренний голос о долге.
И как скромно он описал свой подвиг: “Тащил на себе раненого командира роты”. И мы не знали бы про него, если бы не написал, а потом и рассказал нам лично капитан Д‑а, посетивший нас в Москве. Вот его рассказ.
“На том участке фронта, где был ваш сын, рано утром началось наступление. Вначале все шло успешно, немцев выбили из их окопов. Но к вечеру положение изменилось. В 19 часов немцы пошли в контратаку и их артиллерия начала очень сильный обстрел наших позиций. Я не имею права сообщать вам подробности боя, но положение создалось очень серьезное, и бой стал тяжелым. Поздно вечером я находился около медсанпункта нашей танковой части. К нам подъехал наш автомобиль с нашими ранеными. Там о чем-то шумели, и я подошел к нему. Медицинская сестра, сопровождавшая автомобиль, обратилась ко мне со словами: “Товарищ капитан, приведите к порядку этого офицера. Он занимается “партизанщиной”. Он разбил стекло в нашей кабинке и грозил оружием шоферу”.
Я увидел молодого лейтенанта, сплошь всего покрытого пылью и грязью и залитого кровью, блестели только его глаза и зубы. Мне стало ясно, из какой обстановки он попал сюда. Я всмотрелся и увидел симпатичное интеллигентное лицо. Это был ваш сын. – Товарищ гвардии капитан, разрешите мне поговорить с вами отдельно, – вежливо попросил меня лейтенант. Я отошел с ним в сторону, и он рассказал мне о себе.
– Я и один из солдат – вот все, что осталось от моего взвода. С поля боя я вынес своего раненого командира роты с перебитой ногой. Когда проезжал мимо автомобиль, я потребовал, чтобы взяли на него раненого, но шофер отказывался[11]. Тогда я вскочил на подножку автомобиля и, разбив стекло, пригрозил шоферу автоматом. Я сознаю, что нарушил порядок, но я не мог поступить иначе, имея на руках раненого.
– Молодец, – сказал я, так и надо было сделать.
Я отдал распоряжение перевязать раненого: у него было перебито бедро осколком снаряда, и он был без сознания.
Вашего сына я постарался привести в человеческий вид, дал ему умыться и почиститься. Потом я накормил его. С ним ничего не было: ни вещевого мешка, ни продовольствия, ни шинели, ни оружия. Ваш сын попросил меня дать ему справку, что он отлучился с поля боя только для того, чтобы отвезти раненого. Я написал ему не только справку, но удостоверение того, что он спас жизнь старшего офицера, что давало ему право на награду.
Пробыв у меня часа полтора, он встал, чтобы снова идти в свою часть. Я уговаривал его подождать до утра. Он не согласился. Затем я советовал ему идти в тыловые части его полка, указывая на то, что связь с боевыми расположениями была уже прервана, а подвозившие боевые припасы машины возвращались назад, не доставив их по назначению… Но и на это Коля не согласился. – Меня могут счесть дезертиром, если я тотчас же не вернусь опять в боевые порядки. Я пойду искать свою роту. Дайте мне только карту и компас.
Я отдал ему свои. Дал ему также винтовку и патроны, чтобы у него не было неприятностей из-за оставленного на дороге автомата. Он не успел взять его с собой, как шофер повел уже машину, приняв раненого. Была темная ночь, когда мы простились, и он ушел со своим солдатиком разыскивать своих боевых товарищей”.
Люди послали Колюшу на фронт, чтобы убивать. Но душа его стремилась к спасению ближних. Спасал он также и врагов, вырывая их из рук озлобленных и готовых их убить бойцов. И среди ада битвы Колюша сам понес на себе своего старшего товарища и ценой напряжения всех своих сил добился того, чтобы он был вывезен с боя. На поле боя он оставил и шинель, и вещи, и весь запас продовольствия. Он вынес оттуда только самое ценное для него – своего раненого товарища. Как много переживало сердце Коли среди ужасов битвы, видно из его фразы в письме: “…как ужасно гибнут наши танки”. Он был, очевидно, весь под свежим впечатлением битвы с картинами страданий, агонии и смерти. Что переживало и как тосковало его сострадательное и нежное сердце. “Может быть, попаду в штаб”, – пишет он, считая это, очевидно, единственным возможным выходом.
И от Господа пришел выход, и пришел очень скоро. Но это был не штаб, куда надеялся попасть Колюша, не тяжелое ранение с перспективой жизни калекой, не тяжесть плена. На другой день после его последнего письма вновь был бой, в котором Коля был убит. Первые сведения мы получили о нем только через месяц после его смерти от писаря его части в ответ на наш запрос. Потом об этом сообщил нам и один из его товарищей. Наконец пришло и официальное извещение из Военкомата.
ИЗВЕЩЕНИЕ
Ваш сын, младший лейтенант Пестов Николай Николаевич, уроженец г.Москвы, в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был убит 30-го августа 1943 года и похоронен на братском кладбище в дер.Чуваксино Спас-Деменского района Смоленской обл.
Полковник В‑ов.
Но никто из сообщавших не мог написать нам подробностей смерти и последних минут Колюши, хотя мы и запрашивали всех об этом. Только почти через год после его смерти Господь помог нам узнать подробности его кончины от его товарища Миши П. По его просьбе Коля дал ему адрес своей одноклассницы Али Б., чтобы вести с ней переписку. Через 9 месяцев Миша воспользовался этим адресом и написал письмо Але. Та запросила его, от кого он знает ее адрес. В ответ Миша сообщил, что он получил его от своего товарища по училищу и по части Николая, убитого на фронте. От Али мы узнали адрес Миши и запросили его, не знает ли он подробностей Колиной кончины.
В этой отсрочке следует видеть заботу Господа о родительском сердце. Было бы слишком тяжело получить вместе с извещением о смерти и описание его предсмертных мучений. Писарь же части, очевидно, мало осведомленный, сообщил нам ранее, что “умер он сразу, не выронив ни одного слова”. Вот что Миша написан нам о Коле.
“В 4 часа утра Николай, находясь в боевых порядках пехоты, поддерживал огонь минометной батареи роты автоматчиков с задачей выбить немцев из деревни Чуваксино, где и был ранен от разрыва снаряда, как их называют у нас “ишак”.
Раненный в руку и контуженный, он остался корректировать огонь, но “шальной” снаряд помешал ему выполнить приказ: его ранило вторично, в живот, и вывело окончательно из строя… По дороге в санбат умер. Последних слов его сказать не могу. Лишь знаю о том, что он был в судорогах и его тошнило. Он пал смертью храброго воина, и Вы должны гордиться своим сыном Колей. Вы воспитали его, Ваша в этом заслуга. Похоронен в селе, за которое отдал жизнь. Вот и все, что я могу написать”. Это письмо было послано Мишей в ответ на запрос мамы. На другой день после письма мамы Наташа также послала ему большое и очень сердечное письмо. Я не сомневаюсь, что Миша ответил бы отдельно и на это письмо. Но на Наташино письмо ответа получено уже не было… На наши запросы в часть мы получили извещение от товарища Миши, что он, как и Коля, был убит осколком снаряда в живот. Очевидно, что между письмами Миши к нам и его смертью прошло не более 2–3 дней.
Как будто с этим письмом кончилась его жизненная задача. Как последний аккорд жизненной мелодии нашего Колюши, прозвучало нам Мишино письмо. Оно вплело в его венец еще новый ароматный цветок из подробностей последних часов его жизни.
Будучи ранен и контужен, Коля мог бы тотчас же оставить место боя и идти в санитарную часть, так сделали бы многие. Но Коля остался верен до конца своему долгу, своей присяге, своей офицерской чести, своей готовности умереть за Родину. И он остался пить чашу до конца… Его смерть не была мгновенной и ему дано было испить и чашу предсмертных мучений. Так больно, больно сердцу, когда думаешь о подробностях его кончины. Но не тем ли радостней и светлее душе в Царстве Небесном, чем тяжелее были последние минуты здесь на земле…
После ухода Коли
Поглощена смерть победою.
Как-то в одном из писем я написал Коле, что не сомневаюсь в том, что он останется жив после войны. Свою ошибочную уверенность я строил тогда на том, что такие юноши, как Коля, теперь очень редки и они нужны Господу на земле для выполнения в будущем миссионерской задачи… И может ли остаться неиспользованным тот собранный духовный капитал, который я чувствовал в Коле?
Вместе с тем мне казалось чем-то само собой понятным, что Благий и Любящий всех Бог не может допустить гибели Коли, если Он спасает и проявляет милость и к менее достойным ее. И когда приходилось прощаться с Колей, я это делал с легкомысленно легким сердцем: каждая новая разлука, мне казалось, прекратится так же быстро и благополучно, как это было с предыдущими. После последнего письма от Коли мы долго не знали о его участи. Письма от него прекратились. Шли томительные дни, нарастала тревога. В голове одно предположение сменялось другим, сердце начало болеть. Все дела стали делаться как-то машинально, по привычке, не хотелось ни о чем говорить, ни с кем встречаться, хотелось от всего уйти со своей скорбью. Через месяц томительной неизвестности пришло извещение от писаря части о Колиной смерти. Мысль о его гибели в первое время казалась чем-то непостижимым для разума, катастрофой, крушением всех надежд. Уста говорили слова молитвы “слава Богу за все”. Но это были только слова, сердце не мирилось с потерей и безмолвно протестовало…
Все в мире потеряло свои краски, потускнело, казалось ненужным и потерявшим свой жизненный смысл и значение. В голове и сердце господствовала только одна мысль: Коли более нет, и никогда в этом мире я не увижу его милого образа, не услышу голоса. Никогда не исполниться моей мечте видеть его в священном облачении, выполняющим величайшее из предназначений человека… И кажется, где бы я ни находился, что бы ни делал, мысль всегда была только с ним и в сердце был только он. Оно было переполнено им, и он вытеснил из него все другие интересы, затмил собою все другие привязанности… Только молитва давала успокоение. Она оживляла веру в благость Небесного Отца и смиряла протестующее сердце. Но не только успокоение давала молитва, постепенно молитва о Колюше стала пробуждать чувство духовного с ним единения. Слезы о нем стали терять свою горечь, и чувство одиночества стало сменяться мыслью о близости к нам его духа, присутствия его с нами и участия в наших переживаниях, мыслях и всей нашей жизни.
Но смягчение горя не происходило оттого, что о Колюше я стал менее думать или образ его стал закрываться дымкой забвенья. Нет, Колюша не только не уходил из сердца, а входил в него глубже и глубже, а образ его становился в очах все нежнее, чище и ярче, все дороже и любимее. В нем постигалось то, что не замечалось ранее, и воспоминания о нем обогащали и очищали душу. Укрепило веру и способствовало ясности пережитого письмо одного близкого друга нашей семьи. Она писала моей жене: “Дорогая моя, как хотелось бы, вместо всяких слов, просто прижаться к Вам душой… Конечно, осознать умом сообщенного Вами я до сих пор не могу. По-видимому, ум – ограниченный инструмент, и не охватишь ему того, что совершилось причащение Колюшиной души ВЕЧНОСТИ. Да, он теперь в милом ему “четвертом измерении”. Милый, бесконечно милый мальчик. Жалею ли я его? Нет, Зоечка, только УБЛАЖАЮ.
Нет у меня чувства боли за него; он отстрадал, он сдал тот ужасный экзамен, который (увы) еще ждет меня, Вас… Колюша Господень, Колюша – Божья душа, и “жребий его со избранными”, это для меня осязаемая истина. Жаль мне Вас обоих, но, признаюсь, эта жалость просто “естественная”, а как только переступаю в сверхъестественную область – область христианства, скорбь переходит в тихое умиление. Общение Коли с Вами стало с момента отрешения его от земных уз особенно напряженным, интенсивным – это факт непреложный; только истончите Ваш слух духовный, чтобы слышать теперь приход Колюши к Вам. Все пожелания молитвенные Ваши ему воспринимаются им сейчас особенно полно, неразвлеченно. А его помощь Вам, своим родителям, расширена теперь до великих возможностей: чего не выпросит он для Вас у ставшего для него таким близким Господа? Он был искушен, испробован “огненным искушением”, и стояние в ДОБРЕ стало в нем сейчас уже невозвратимо устойчивым; в отношении к нему уже приложимы слова, служащие эпиграфом тетради отца: “Се аз и дети, яже даде ми Бог”. Это дитя передано уже готовым в руки Давшего его Вам. Колюша опередил всех нас на пути к последней цели бытия, и его уход должен стать мощным побуждением часто-часто устремляться духом вслед за ним; быть может, в этом кроется часто смысл раннего отзыва Господом детей от сильно любящих их родителей – верная приманка нас на небо.
Зоенька, так завидую я всем “сдавшим экзамен”, потому что все менее и менее причин остается желать их задержки здесь. Долго ли до свидания с ними? Так кратки остающиеся сроки, так кратки. Плакать ли о разлучающихся с нами на какие-то часы? Нет у меня слез, так как очень уж сознается, ощущается краткость срока разлуки”.
Через несколько месяцев после ухода от нас Колюши сердце нашло покой. И когда приходилось отвечать на письма друзей пр поводу его смерти, то мысли о нем уже не противоречили чувствам сердца. Одному из наших знакомых я писал в это время: “Г.А. прочла нам Ваше письмо, где Вы пишете о том впечатлении, которое произвела на Вас смерть Колюши. Мы были очень тронуты глубиной Вашего чувства и Вашим участием в нашей скорби. Последняя действительно велика, и сейчас еще часто при мыслях о Колюше, я не в силах удержать слез. Он подавал так много надежд, а по своему кроткому характеру был так мил и дорог сердцу, что разлука с ним тяжела. Но все же “Слава Богу за все!”, не нам спорить с решениями Предвечного Непостижимого разума и сомневаться в Его неизменной и несказанной благости и любви. И это я говорю от чистого сердца, и лишь по слабости человеческой льются невольные слезы. Для нас смерть – только временная разлука с ним. Более того, и при ограниченности нашего понимания решений Предвечного Разума многое может утешить.
Как мы верим, человеческая жизнь – это подготовка к более совершенному существованию. И “серп на жатву” посылается тогда, когда “жатва” созрела. Мы знаем, что Колюша действительно был уже готов духовно, он успел “созреть”, несмотря на свой молодой возраст. Состояние души к моменту смерти и дела последнего периода жизни – это то, что проектируется и фиксируется в вечности. А чего же лучшего можно желать для Колюши? Не как пристрастный отец, а как объективный наблюдатель, я могу без колебаний сказать: “Колюша оставил нам образ такой красоты духа, что только можно порадоваться, что именно в этом образе он перешел в вечность”. У нас есть его письма из Ярославля. Их около 130. По этим письмам я сейчас изучаю его характер, и я хочу стать учеником своего сына. И тем, кто знал его в последний период его жизни, после Ярославского училища, – он всем был мил и дорог: страдания последних месяцев жизни так очистили его душу, что золото души его блистало заметно для всех. Это все и увеличивает, с одной стороны, скорбь нас, которых он оставил, но вместе с тем и радует. И теперь, когда нет Колюши с нами, он нам особенно дорог и, поверите ли, близок, близок духом. Кажется, что мысль о нем не покидает никогда головы, а в сердце он занял такое прочные место, как никто другой в мире. Иногда, когда плачешь, кажется, Колюша стоит рядом и недоволен этим. Наша Наташа, видевшая его во сне, так и говорит: “Я не плачу, потому что Колюша не велит”.
Можно жить всегда рядом и не знать, не ридеть, не чувствовать друг друга. А можно быть в разных мирах, но сердцем быть вместе, и более, чем с живыми. Для глубокой любви нет разлуки, а временная грань смерти только безмерно увеличила любовь и прочно, прочно соединила в вечности”.
Теперь прошло уже более чем полгода, как Колюша ушел. По-прежнему из глаз льются слезы при мыслях о нем. Но это совсем иные слезы, чем слезы первых дней. В них, как и ранее, есть еще печаль от разлуки с любимым, но в них живет уже и особая, глубокая радость… Она росла постепенно и незаметно. Она непонятна и может показаться странной. Но она есть, она живет и питает сердце.
Вера победила. Она восторжествовала над смертью, стерла ее жало, разрушила грань миров, проникла в тот мир и соединила сердце с любимым. Слова, что “у Бога все живы” (Лк. 20:38) и что “верующий в Меня не умрет во век” (Ин. 11:26) – это уже не слова, а действительность, которая живет в самом сердце и сроднилась с ним навеки. Колюша со мной, он часть моего сердца, и ничто не может удалить его из него, затемнить или ослабить его влияние. Потребность молиться о нем стала такою же насущною, как дыхание или принятие пищи.
Господь велит “собирать себе сокровище на небесах” (Мф. 6:20), и я имею одно неоценимое сокровище на небе – моего Колюшу. Он знает и видит мою любовь к нему, так сильно возросшую после его ухода. И если он любил меня еще при жизни, то теперь тем более любит, когда с души его спала вся суета мира, заглушавшая ранее чувства сердца. А что более ценно в мире, чем взаимная, глубокая любовь, основанная на общности веры, мировоззрения, чувств и привязанности сердца?
Еще когда Колюша был в Ярославском военном училище, я писал ему, что он стал для меня не только любимым сыном, но и близким по духу другом. Позднее, и в особенности после письма капитана о поведении Колюши на фронте, я понял, что мне надо у него учиться. И теперь часто тот или иной вопрос я решаю так, как, мне кажется, решил бы его Колюша. А после какого-либо поступка, отягчившего совесть, я чувствую, что я огорчил Колюшу.
Несколько раньше меня мучила мысль, что жизнь Колюши оборвалась слишком рано, что он смог бы больше “принести талантов” при более длительной жизни. Но теперь, когда я смотрю на его молодой чистый образ, запечатленный в вечности, я постигаю Премудрость и Благой Промысел Бога. Ценность, красота и прелесть образа Колюши увеличивается именно тем, что он запечатлелся в период юношеского расцвета, в ореоле девственной чистоты и нетронутости, в сочетании молодого порыва со старческой мудростью и в соединении горячей любви к людям и желания им служить с воплощением этой любви в делах повседневной действительности в малом (в Ярославле) и в великом (на фронте).
Когда говорят и ты слышишь, что Колюша “умер”, это звучит теперь так странно и так неверно. Те, кто не на словах, а на деле пошел за Христом в этой жизни, те не могут умереть, как не умер Христос. И надо вспомнить, что, когда Христос говорил ученикам о смерти Лазаря, Он сказал им: “Лазарь друг наш уснул, но Я иду разбудить его” (Ин. 11:11). Так же говорил Он и о дочери Иаира: “Она не умерла, но спит” (Лк. 8:52). Уснуло и тело Колюши. Но для тех христиан, которые приобщились при жизни к Христовой любви к людям, приобщились к делам милосердия и служения ближним, деятельность их души не останавливается со смертью тела. Об этом говорит многовековой опыт Церкви. Сонм Торжествующей Церкви – это старший брат Сонма Церкви Воинствующей. Он непрестанно и постоянно направляет, вразумляет, опекает и охраняет своего младшего брата.
У Господа много путей и возможностей для связи обоих миров, для связи того, что нашему взору кажется разъединенным. Но Господь Всемогущ. И я верю, что и Колюша теперь живет чистой и совершенной радостью той благой деятельности, которую не могла бы представить ему современная земная жизнь. Когда Господь уходил с земли, Он сказал Своим ученикам: “Лучше для вас, чтобы Я пошел” (Ин. 16:7), – и еще: “…вы печальны будете, но печаль ваша в радость будет” (Ин. 16:20). С уходом Колюши в сердце зажегся такой огонь любви к нему, которого не было раньше. Этот огонь согревает душу, а любовь к нему и вера разорвали грань между мирами, приобщили к вечной жизни и чистой, совершенной радости. И эти вера и любовь дают силу повторить за апостолом Павлом: “Смерть! где твое жало? Ад! где твоя победа?” (1Кор. 15:55).
* * *
Спи, мой друг дорогой.
Да пройдут над тобой,
Как заря, золотые виденья…
И земли не жалей,
И в могиле твоей
Жди с надеждою Дня Воскресенья.
(Неизвестный автор)
Заключение
Где Я, там и слуга Мой будет.
Когда Колюша был взят на военную службу, семья каждый день молилась с ним его Ангелу – Святителю Николаю.
“Святителю Христов Николае, молитвенниче наш пред Господом, и во всех скорбях и бедах скорый заступниче и помощниче. Молим тя о воине Николае. Помоги ему во всех делах его, заступи во всяких напастях и избави от пролития крови. Сохрани его для служения Господу Богу, да видя его добрую жизнь во Христе, прославили мы Отца нашего Небесного и твое молитвенное предстательство всегда, ныне и присно, и во веки веков. Аминь”.
С того вечера, как Колюша был отправлен на фронт, в семье читали о нем каждый день акафист Святителю Николаю. Молились о нем и многие из наших друзей и знакомых. Да и сам Колюша, как говорилось выше, знал наизусть акафист Святителю и постоянно прибегал к Его помощи при всех своих нуждах и трудных случаях жизни.
Не исполнил ли наши молитвы Великий Святой – Святитель Николай? Разве не помогал он Коле во всех его делах и не избавлял от всяких напастей? Мы просили его об избавлении Коли от пролития крови. И он взял его с фронта через несколько дней после прибытия туда. Мы просили также о том, чтобы жизнь Коли была достойна звания христианина. И не в полной ли мере была исполнена и эта просьба о Коле? И не достоинством ли истинного воина Христова блистает его духовная одежда, обагренная мученическою кровью? Мы мечтали и молились о том, чтобы Коля стал служить Самому Господу Богу. Но если это оказалось невозможным на земле, то стало осуществимым на небе, в несравненно большей Славе и великолепии служения. Кроткий и чистый душой и телом Коля, всегда покорный Богу и бывший всегда “слугою всем”, окружавшим его, и в обстановке смертельной опасности спасавший жизни ближних и врагов, и, наконец, отдавший свою жизнь при защите от врагов Родины – мог ли он быть лишен Славы и чести Царства Небесного?
Да простит нам Господь нашу дерзновенную веру в то, что Коля теперь у Него и что исполнилась наша мечта и он служит Богу там, у Его Престола, как не смог служить на земле.
Итак, Колюша был взят с земли в расцвете юности, в девственной чистоте, подобно многим из юных христиан. Каждый из христиан призван к тому, чтобы стать в числе “рода избранного, царственного священства, народа святого, людей, взятых в удел” (1Пет. 2:9). Когда хоронят священников, то священнослужители надевают белые ризы, как в день большого праздника. Это праздник встречи души христианской со своим Женихом – Христом. Так не будем печалиться за Колюшу, за него только надо радоваться. Но остается мысль, что и мы, и сама Россия много потеряли в Коле, который так богато был одарен Богом, был так светел умом и так чист сердцем. Ведь везде, где бы ни находился Коля, он всюду помогал, учил, согревал души своим сердечным отношением, привлекая сердца людей своей отзывчивостью, скромностью, простотой и кротостью. Да, и если бы Коля жил в другое время и при другой обстановке, то он, безусловно, стал бы пастырем-священником или епископом.
Но в годину испытаний для России на его долю выпала другая судьба. Вместо духовной академии он попадает в казарму, а вместо богословия его заставили изучать науки, как успешнее убивать людей, затем ему дали в руки автомат и послали туда, где люди истребляют друг друга… В сознании своего долга перед Родиной он был послушен воле Бога и покорен земным начальникам до самого конца, чего бы ему это ни стоило и как бы ни претило это его нежной душе при его склонностях и запросах. Но Господь пощадил чистоту его души и взял его к Себе из земного ада, дав ему счастливый жребий среди тех, кто получили блаженство по заповеди: “Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих” (Ин. 15:13).
Я помню, как в одном из писем из Военного училища Колюша так сравнивал свою судьбу с судьбой своих товарищей: “Они будут таскать на себе оружие, рыть окопы, лежать на морозе и т.п., а мне “повезло” – я буду спать”. Каким пророчеством звучат теперь эти его слова. Бедствия войны все еще свирепствуют в России, доставляя непрерывные мучения всем тем, кому приходится в ней участвовать. А Колюша невозмутимо спит вблизи одной из мирных теперь деревень своей Родины, за которую он пролил кровь и отдал жизнь.
На его могиле зацветают цветы, склоняются ветки деревьев, ласково шелестят листья и поют птички свои песни о славе Творца… А в груди тех, кто его знал, теплится горячая молитва о покое его души в вечных обителях.
* * *
Не понапрасну прожита твоя короткая жизнь, наш дорогой мальчик, наша радость в прошлом и наше счастье в будущем. Ты оставил нам такой нежный образ душевной чистоты, любви и сострадания, послушания долгу и преданности Богу, что он будет очищать наши души, будет отвращать от суеты и греха, будет звать нас к такому же служению Богу и людям, как это умел делать ты. А твои письма, твоя практическая философия жизни будет учить и трогать сердца всех, кто будет читать их.
И для нас, твоих родителей, ты оставил также радостную надежду твоего заступления за нас перед Богом. И некогда, когда мы предстанем перед Всевышним Судией, ты скажешь Ему свое слово небожителя: “Это мои родители, они взрастили, воспитали меня и научили вере в Тебя”. И ради твоей душевной чистоты, ради крови, пролитой за ближних, мы верим ‑Господь будет милостив и к нам.
И ты сам нам прости все, в чем мы виноваты перед тобою вольно и невольно.
Пройдут года, а может быть, месяцы или дни, и мы сами пойдем к тебе. И что значат эти годы перед вечностью?..
До скорого же свидания, Колюша, наш бесценный мальчик, наша радость и счастье, наше сокровище в Царстве Небесном, наша лучезарная звездочка из иного мира.
“Господь дал нам тебя, Господь и взял”.
“Слава Богу за все!”
“Да будет имя Господне благословенно от ныне и до века!”
“Глубиною мудрости человеколюбно вся строяй и полезная всем подаваяй, Едине Содетелю, упокой Господи душу раба Твоего, на Тя бо упование возложиша, Творца и Зиждителя и Бога нашего”.
* * *
Господь, как заботливый садовник, выращивает на земле духовные цветы – души людей, сумевших построить свою жизнь в согласии с Его вечной Истиной. Он любит эти Свои цветы и любуется на них. Но Он хочет, чтобы и все, кто умеет ценить красоту, любовались и радовались ими. Он позаботится и о том, чтобы и скромный цветочек из Его сада – нежная душа Колюши, не прошла в мире бесследно, но внесла и свою долю в сокровищницу красоты и радости. Господь взял Колю к Себе, но в его милом образе, в поступках и мыслях, в его миросозерцании остался духовный капитал вечных ценностей, которые не могут пропасть и будут служить людям. Его образ будет радовать людей красотой души, согревать их сердце и звать их идти тем же путем, которым шла его юная христианская душа.
Человек – пришелец на земле. По сравнению с вечностью, жизнь на земле не больше мгновения. Поэтому жизнь в теле подобна мимолетному сну, а смерть тела есть пробуждение. Благо тем, кто из этого мира унесет в вечность красоту души, отвергшейся себя ради служения, близким. К этому стремился Коля, чтобы получить то “сокровище неоскудевающее на небесах” (Лк. 12:33), которое обещано Христом за исполнение Его заповедей. Туда он ушел в ореоле юношеской чистоты, красоты подвига самозабвения и совершенной преданности воли Господней.
Лишь в вечности можно получить то истинное сокровище, которое никогда не отнимется и не умалится и перед которым ничего не значит все призрачное счастье этого мира.
Через три года после ухода Колюши
Если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода.
В малом ты был верен, над многим тебя поставлю.
Вот закрывается крышка гроба, могила засыпается землей, и близкий, родной человек уходит из земной жизни… Оборвались все нити соприкосновения, ум не получает от ушедшего новых мыслей, сердце не переживает свежих чувств. Образ покойного начинает постепенно отходить, тускнеть в воображении и стирается под действием новых впечатлений и переживаний от общения с окружающими живыми людьми. Душевная рана заживает, и завеса забвения затягивается все плотнее и плотнее над образом ушедшего.
Так бывает обычно. И лишь очень немногие из ушедших не подвержены этому закону забвения, и их образы продолжают невидимо соприкасаться с живущими на земле, влиять на них и принимать участие в их жизни. Более того. Есть некоторые из ушедших с земли, жизнь которых расцвела, как цветок, и заблистала, как звездочка, лишь после смерти их тела. Это прежде всего те, кто ярко отобразил в себе образ Христа в последний этап своей жизни или даже в последние дни и часы. Таковы были многие из христианских мучеников. Мир узнал и преклонился перед ними лишь после того, как вспыхнул ярким огнем их подвиг веры и исповедания и раскрылась неземная красота их души. И с этого момента их образы входят во многие сердца, начинают жить в них, владеть ими и направлять их к свету и правде, вести ко Христу.
И поистине их жизнь настоящая начинается с этого момента. До того она лишь готовилась к величайшему моменту своей жизни, совпадавшему со смертью их тела. И часто они были до того незаметными, на поверхностный взгляд, обычными, простыми, каких много, людьми.
И если для неверующего мира с крышкой гроба все кончается для ушедшей с земли души, то для мучеников за Христа смерть тела даровала им полноценную, яркую жизнь во Славе, в сонме учеников и “друзей” Христа, о которых никогда не забудут потомки, которые будут жить в грядущих поколениях, как бессмертные образы и примеры для подражания. Возлюбив Христа более жизни, они стали участниками воскресения и жизни в вечности, сонаследниками Христовой славы, званными на Его “брачном пире” гостями и жителями будущей “Новой Земли”.
В течение своей детской жизни Колюша рос кротким и послушным мальчиком с нежной, любящей душой. В юношестве стала проявляться его покорность перед долгом и желание помочь и услужить всем близким. Незаметно для окружающих созрела христианская душа. И тогда Господь призвал ее к полноте служения.
Неожиданным для нас и для самого Коли оказался характер этого служения. Жизнь толкала его стать инженером, в затаенных мечтах мы, родители, хотели видеть его пастырем, а у него самого в последнее время зародилась мысль о полной отданности Богу на пути иночества. Но Господь иной жребий выдал на его долю и, поставив его в ряды воинов, почтил его по чину мучеников (см. чин отпевания убитых воинов). И когда мы молимся о Колюше, мы молимся о упокоении души “убиенного воина Николая”. Как будто, что общего у мягкой, нежной, любящей души Колюши с тем, что требуется от воина с его тяжелым, суровым долгом? Но для воина прежде всего является самым характерным необычайность его жертвы – жертвы своей жизни ради защиты Родины[12]. И к этому подвигу был призван Колюша. И всегда покорный воле своего Господа, он выпил до конца предложенную ему чашу…
Наступил конец жизни тела. Но этот конец положил начало новой жизни в ореоле красоты его любящей, нежной, юношеской души, в славе обагренных кровью одеяний самоотверженного защитника Родины. Подвиг и жертва ради любви всегда прекрасны. А красота – великая сила. Она волнует сердце и овладевает им. И уйдя с земли, Колюша завладел и унес в тот мир и мое сердце. Оно живет теперь с ним в том мире. Колюша владеет моей душой, руководит мною в жизни на земле, влияет на меня наиболее типичными для него чертами характера. Из последних особенно ярко сложилась у Колюши чуткость к воле Божией и покорное и тщательное выполнение ее в малом и великом. Он до конца был послушен долгу голоса совести, он ни от чего не уклонялся и нигде не проявлял самоволия. Он верил, что Господь Сам наилучшим образом распорядится его жизнью, Сам поставит там, где лучшее для него место.
Второй, наиболее характерной чертой Колюши было неосуждение. Он не чуждался тех, с кем рядом ставил его в жизни Господь, как бы далеки они ни были от него по своему миросозерцанию, склонностям и характеру. И тем, кто становился рядом с ним в жизни, он отдавался весь, всей душой и всем сердцем. Эту черту своего характера он перенес с собою и в загробную жизнь. После того дня, когда мы отпевали Колю вместе с нашими родными и друзьями, он пришел во сне к своей маме. Он, видимо, был доволен горячностью наших молитв о нем и той глубиной чувства, которую он увидел от всех своих близких, лишь одна тень была на челе Коли: “Забыли о павших вместе со мною”, – кротко упрекнул он маму. И действительно, могла ли оставаться равнодушной его нежная, любящая душа к участи тех, кто в те роковые дни вместе с ним отдал жизнь за Родину и вместе, как мученики, представились ко Господу. Пролитая кровь связала их перед лицом вечности, и его сердце больно отозвалось на равнодушие к его братьям по крови со стороны его близких. Вот почему теперь, когда я молюсь за Колюшу, я не могу не упомянуть и о “воинах, вместе с ним представившихся”.
И еще один урок дал мне мой сын после того, как ушел с земли. Урок о том, как важна для меня молитва о нем и что эту молитву нельзя совершать небрежно.
После его смерти я более всего молился о нем по утрам. Но один раз я нарушил обычный порядок, летом я часто уезжал за город для работы на огороде. Однажды, желая пораньше попасть на огород, я ушел из дома не помолившись, с расчетом все свое утреннее правило прочесть в пути. Не удовлетворила такая молитва Колюшу. Можно ли сравнить рассеянную молитву в дороге с сосредоточенною молитвою в уединении перед образами. И когда я вечером вернулся с огорода, мама (Колюшина) рассказала мне: “Заперев за тобою дверь, я опять легла и сейчас же заснула. Тотчас же вижу сон. Сидит Колюша, мальчиком лет 11–12, на твоей кровати (иконы помещались как раз над изголовьем); он грустно смотрит на меня и говорит: “Я пришел к папе, а папы-то и нет…” Я тотчас проснулась”. После этого сна я уже никогда не позволял себе выйти из дома не прочитав до этого своих утренних молитв о Колюше. Я боюсь теперь пропустить тот момент, когда его душа объединяет свои молитвы вместе с моими…
Когда я бываю один, часто мое сердце уводит меня в тот мир и беседует там с Колюшей. Оно чувствует в нем теперь уже не прежнего мальчика. Он теперь уже другой, не тот, который был с нами. И если несколько месяцев страданий в военном училище так резко изменили его характер, то что еще наложили на него переживания боя и печать смерти! И когда после смерти тела отошли от него земные заботы и мирская суета, то какое развитие получили все его высшие духовные интересы перед лицом вечности? И смею ли я теперь называть его “моим мальчиком”, когда он одет в обагренные кровью мученические одежды? И если я раньше учил его как сына, то теперь не он ли будет просвещать меня, сам черпая духовную мудрость непосредственно у Предвечного Непостижимого Разума?
Но тайны того мира скрыты от живущих и ум бессилен проникать в них. Пусть же лишь сердце говорит с ушедшим: сердце не ошибается, и язык его – язык любви, общий для обоих миров.
Тоскует о тебе. мое сердце, мое солнышко, мой любимый и нежный. Как кроткий ангелочек, рос ты мальчиком и, как мученик, пролил свою кровь и отдал жизнь за Родину, когда стал юношей. Зачем не делил я с тобой скорби последних тяжких дней твоей жизни, почему не лились мои слезы, когда последний раз расставался с тобой! Прими их теперь… С ними я мысленно целую твои раны и преклоняюсь перед страданиями последних твоих дней и часов. Теперь ты у Господа. Да упокоит Он тебя в Своем Светлом Царстве, да сопричтет тебя к лику избранников и учеников Своих и да даст тебе в твоей новой жизни служение по сердцу твоему, как не мог дать тебе этого грешный мир…
* * *
День ли царит, тишина ли ночная,
В снах ли тревожных, в житейской борьбе,
Всюду со мной, мою жизнь наполняя,
Дума все та же, одна, роковая,
все о тебе…
С нею не страшен мне призрак былого,
Сердце воспрянуло, снова любя.
Вера, мечта, вдохновенное слово,
Все, что в душе дорогого, святого –
все для тебя…
(Неизвестный автор)
На могиле у Коли
Утренние лучи солнышка заливали своим ярким светом листву деревьев и кустарников, просвечивали изумрудом сквозь листья травы и лепестки цветов, покрывавших могилку Коли. Кругом царила тишина отдаленного деревенского захолустья, нарушаемая только пением птичек в ветвях деревьев да порханием бабочек в цветах.
Над могилкой Коли, извиваясь и тая в лучах солнца, разливался кадильный фимиам. Вместе со струйками ароматного ладана к безоблачному небу уносились слова заупокойных песнопений. Здесь же, на могилке, поставленная в землю перед образом Спаса Нерукотворного, ровно мерцая, горела большая восковая свеча, возжженная впервые от лампады над гробом преподобного Сергия Радонежского Чудотворца.
Каким-то чудным ощущением отражалось все это в душе, наполняя ее особым чувством, поднимая вместе с кадильным фимиамом куда-то высоко над земной обыденностью, туда, где вечный немеркнущий день во свете Христа. Время как будто исчезло. Прошлое, настоящее и будущее представлялось чем-то одним, нераздельным. Не этой ли горящей свече, здесь, на могилке, подобна человеческая жизнь?
Есть одно слово, которое отражает подлинную жизнь человеческой души – “Любовь”. Любовь всегда жертвенна и всеобъемлюща. Являясь движущей силой жизни, она своим тихим светом не перестает изливать молитвенное тепло на окружающий мир. Ничто не исчезает бесследно в жизни людей. И плохое, и хорошее оставляет свой след.
Из поколения в поколение приходят в жизнь и уходят из нее люди. Только крест или могильный холм напоминают живым, что когда-то жил человек, билось его сердце, в душе был свой особый мир. Пришел час – угасла жизнь.
Так угаснет жизнь каждого. Время неузнаваемо изменит облик земли. Оно сравняет и могильные холмики. Совершенно исчезнет с земли память о многих. Но не исчезнет никогда духовное богатство, которое оставляют после себя уходящие поколения своим потомкам.
Ни одно движение души, как бы мало оно ни было, не исчезнет бесследно. Когда-нибудь оно неизбежно отзовется добрым или дурным влиянием, направляющим или совсем задерживающим рост нравственного самосознания. Будущее складывается не без влияния каждой человеческой личности.
* * *
Спи, дорогой, под покровом земли до последнего дня мира.
“Тогда слезет шелуха с твари, растает образ тленности ее от лика Христова, как туманная мглистость рассеивается перед взором восходящего солнца.
Уйдет все немилое, уплывет все ложное, унесется в потоках воды живой, и тварь освободится наконец от рабства тления. Отдаст земля тех, которые в ней спят, и прах тех, которые молчаливо в ней обитают. Тогда ототрет Бог всякую слезу с очей, смерти не будет уже, ни плача, ни вопля, ни болезни не будет, ибо прежнее прошло. Вновь составившееся тело наше преобразуется, высвечивая благодатностью. Одухотворенными встретятся близкие и любящие, обнимутся после многолетней разлуки, расправляясь после лежания в тесных могилах.
И не смогут наглядеться в глаза друг другу, пожимая руки с детской улыбкой, молча. Будут в общении с Христом Господом, Которого “не видев любят”, светлою радостью Которого радуемся мы в предчувствии. И не будет уже ничего нечистого в тот великий праздник Восстания милых, в великую Пасху мировую, но Бог будет во всех и во всем.
Ей, Господи, гряди!
Аминь”.
(Из проповеди о.П.Флоренского)
Приложение 1
Один из наших друзей, А.А. Солодовников, прочитав рассказ про Колю, посвятил ему свое стихотворение. Приводим его ниже:
Он жил неполных двадцать лет,
Но проложил огнистый след,
Каким в потемках мы идем,
Какой приводит в Отчий дом.
В любых местах, в любой среде,
Христианин он был везде.
Средь сонных душ и злых сердец
Не забывал, как благ Отец.
Кому он руку укрепил,
Кого глазами осветил,
Кому словечко смог сказать –
На тех лежит его печать.
И ту печать уже не снять,
Лишь можно внукам передать.
Так в этом мире шаг любой
Увязан с жизнью мировой:
Цветка задеть нам не дано,
Звезду не тронув заодно.
Приложение 2
Один юноша, прочитав “Повесть о Колюше”, посвятил ему нижеследующее стихотворение. Оно сложилось под впечатлением яркой утренней звезды, которую он видел на рассвете и о которой он упоминает в стихотворении.
Прожил ты мало, друг мой Коля…
Да, ты мне друг, моя душа
С твоей сдружилась поневоле,
Когда с волненьем, не дыша,
Я узнавал о днях твоих,
Поведанных в труде отца.
Не отступал ты ни на миг
И был кристальным до конца.
Твой разум, совесть так чисты,
Как разве свет звезды рассвета,
И может, это с высоты
Твоя душа летит к поэту…
Прожить как ты, Колюша, – подвиг,
Чтоб свет души горел, не гас,
Чтоб помогал он многим, многим
В счастливый и в тревожный час.
На рассвете 4 декабря 1961 года.
Приложение 3
Можно, казалось бы, думать, что наш Коля в Военном училище и далее на военной службе был всегда окружен только неверующими людьми, поколением русской молодежи, воспитанном в атмосфере воинствующего атеизма. Однако, как говорилось выше о его товарище из офицерского батальона Володе, это поколение сохранило героические черты русского народа, воспитываемого веками Православной Церковью. Но не только полнота самопожертвования таится в наших новых поколениях. Как ни стараются атеисты закрывать все пути к вере, у русских людей при благоприятных условиях и в критические минуты жизни вера просыпается, или, точнее, даруется от Божией благодати и захватывает души.
Так, один из связистов, принимавших по радио боевые донесения русских военных летчиков во вторую мировую войну, свидетельствовал о следующем. Когда летчики в подбитых самолетах видели для себя неминуемую гибель, их последними словами часто были: “Господи, приими мою душу”. А в обычное время это были молодые люди, ничем не проявлявшие своей религиозности.
Свидетельством изложенного выше является и нижеприведенное письмо-стихи русского воина, убитого на фронте во вторую мировую войну. (Найдено в кармане шинели на убитом.)
Послушай, Бог… Еще ни разу в жизни
С Тобой не говорил я, но сегодня
Мне хочется приветствовать Тебя.
Ты знаешь… с детских лет всегда мне говорили,
Что нет Тебя… и я, дурак, поверил.
Твоих я никогда не созерцал творений.
И вот сегодня ночью я смотрел
Из кратера, что выбила граната,
На небо звездное, что было надо мной;
Я понял вдруг, любуяся мерцаньем,
Каким жестоким может быть обман.
Не знаю, Боже, дашь ли Ты мне руку?
Но я Тебе скажу, и Ты меня поймешь.
Не странно ль, что среди ужаснейшего ада
Мне вдруг открылся свет, и я узнал Тебя.
А кроме этого мне нечего сказать.
Вот только, что я рад, что я Тебя узнал…
На полночь мы назначены в атаку,
Но мне не страшно: Ты на нас глядишь.
Сигнал!.. Ну, что ж, я должен отправляться…
Мне было хорошо с Тобой… Еще хочу сказать,
Что, как Ты знаешь, битва будет злая
И, может, ночью же к Тебе я постучусь.
И вот, хоть до сих пор я не был Твоим другом,
Позволишь ли Ты мне войти, когда приду?
Но… кажется, я плачу. Боже мой.
Ты видишь, со мной случилось то, что ныне я прозрел.
Прощай, мой Бог… иду… и вряд ли уж вернусь.
Как странно… но теперь я смерти не боюсь.
Александр Зацепа, 1944 год.
Прочтя эту “свою”, неподражаемо искреннюю молитву, кто может сомневаться в том, что Бог “его поймет”, “даст ему руку” и “позволит войти” в Его светлое Небесное Царство, этому воину, отдавшему жизнь за Родину.
Приложение 4
В газете “Московский Комсомолец” от 14 февраля 1970 года была напечатана статья майора запаса Тартаковского “Мы пришли к вам, ребята”. В ней автор упоминал о некоторых своих товарищах по средней школе № 346 в Москве, с которыми он встречался на фронте во время 2‑й мировой войны. Вот что там было написано про Колю.
На последней парте сидел Коля Пестов по прозвищу “профессор”. Прекрасный математик, он готовился поступить в университет. Коля самые трудные задачи щелкал, как орехи. В школьном музее дневник с его оценками: “отлично”, “отлично”, “отлично”…
Когда враг напал на нашу Родину, Коля, “профессор”, стал солдатом. Осенью 43-го года танки нашей дивизии обгоняли длинную колонну пехоты. Вдруг я увидел знакомое лицо. Он, Коля Пестов, – лейтенант Пестов. Он только что окончил Ярославское военное училище. Мы встретились на минуту. Обнялись, обменялись номерами полевой почты. Через неделю батальон, где служил командиром взвода Коля Пестов, производил разведку боем. “Вперед! За Родину!” – поднял солдат наш юный лейтенант. Атака была удачной, немцы понесли большие потери. Этот бой был первым и последним для Коли Пестова. Он спит на братской могиле под городом Спас-Деменском.
Нужно думать, что майор Тартаковский был осведомлен лишь о первом дне битвы, в котором участвовал Коля (27 августа). Как мы знаем из писем лейтенанта Миши П., Коля погиб через 3 дня (30 августа) от осколка снаряда на передовом пункте, корректируя стрельбу из миномета.
Примечания
[1] Из сочинений Ростана героем у Колюши был Сирано де Бержерак и, вероятно, потому, что главной чертой последнего было самопожертвование в соединении с неизменной жизнерадостностью.
[2] В оригинале далее идут зачеркнутые слова: “одинаково с тобою мыслящих”. В это время Коле было всего 17 лет, а в его душе, в самом заветном ее уголке, уже жили “святые заветы” его предков.
[3] Когда Колюша писал слово “Судьба” с большой буквы, он подразумевал под этим словом Бога.
[4] Дивеево – монастырь, основанный преп. Серафимом.
[5] У курсантов отбирали теплые вещи, присылаемые из дома.
[6] Выше уже указывалось, что Коля не считал возможным вступить в комсомол, будучи верующим христианином.
[7] Эта фраза Колюши была ответом на следующие мысли из моего письма. Когда душа человека поддается под удары судьбы, несчастий и неприятностей жизни и человек приходит в отчаяние или уныние, то это случается не от ударов и их тяжести. Это происходит от отсутствия в душе способности внутреннего сопротивления тяжелым переживаниям. Если человек имеет правильное миросозерцание и его воля согласуется с постигнутыми им истинами, то он спокойно выносит удары и неприятности. Он видит во всем благой Промысел любящего Бога Отца, Который, если и наказывает, то только потому, что любит и хочет вразумить и направить волю человека к добру. Поэтому так называемый “несчастный случай” может оказаться для одного ударом, сломившим его дух, а для другого лишь полезным уроком или закаляющим его дух испытанием, за которые он от души благодарит Бога. Эти рассуждения заключил аналогией: “стакан разбивается не потому, что его толкнули, а потому, что он был стеклянный, а не железный”.
[8] В переводе с латинского “до сыта”.
[9] Читая эти строки, надо вспомнить, что Коля был убит на фронте при корректировании стрельбы из миномета. Поэтому замечательными являются его упоминания о “могиле” и о том, что он в ней “заснул”.
[10] Володя не был воспитан в заповедях христианства и не знал, что самоубийство – грех перед Богом, поэтому его готовность пожертвовать жизнью во имя долга перед Родиной надо рассматривать как самопожертвование и героизм.
[11] Капитан Д‑а объяснил нам, что раненые принимаются лишь медсанпунктами своей части. Если шоферы не знают, где этот пункт расположен, то стараются уклониться от принятия раненых этой части (хотя они и обязаны всегда брать раненых). Они боятся потратить много времени на поиски соответствующего медсанпункта в то время, когда должны выполнять боевые задания (часто очень срочные) по подвозу боевых припасов.
[12] В.С. Соловьев обращает внимание на то (см. “Три разговора”), что прославленные православной церковью святые после периода мученичества (с IV века) состоят почти всецело из иноков и воинов. Для последних наиболее характерен их высокий долг – отдача своей жизни при защите близких и Родины.
Комментировать