Олег Павлович Митрофанов родился 1(14) февраля 1897 года в Варшаве, где отец его был заслуженным ординарным профессором Императорского Варшавского университета.
Скончался, сраженный неприятельской пулей, во время Первой мировой войны в Галиции, за Езерной, между селами Мшаны и Жуковцы, в последнем нашем наступлении против неприятеля, ведя в атаку против баварских войск 6-ю роту 2-го батальона л.-гв. Преображенского полка и идя под градом пуль впереди всего полка, 7(20) июля 1917 года.
Посмертно ему присуждено за храбрость золотое Георгиевское оpyжие.
Олег прожил всего 20 лет и 7 месяцев. Его короткая жизнь была сплошным счастьем и радостью для его родителей и всех окружающих лиц. Светлая, кристально чистая, она с раннего детства была направлена на служение ближним, на умиротворение окружающих, на делание добра и исполнение своего долга. Всюду, где Олегу приходилось быть, он становился общим любимцем, подчиняя всех влиянию своей исключительно духовно богато одаренной личности. С раннего детства безо всяких стараний с его стороны, безо всякой рисовки Олег располагал к себе родных, воспитательниц и прислугу. Его одинаково любили в Московском лицее цесаревича Николая, где он начал свое учение, в Императорском училище правоведения, в Пажеском корпусе и в л.-гв. Преображенском полку, где его любили не только товарищи-однополчане, но и солдаты, даже в период революции. Когда я его шутливо спрашивала: «Почему тебя любят?» — Олег с улыбкой отвечал: «Потому что барсук (так он себя называл. — С. Е.) спокоен, никого не трогает и никого не задевает. Зачем людей обижать?»
Да, он никогда не задевал чужого самолюбия, с искренним доброжелательством относясь ко всем людям и никогда никого не осуждая.
Олег свое детство до 9 с половиной лет провел в семье, с нами — родителями и со старшим своим братом Игорем, с которым его связывала исключительно нежная дружба, хотя брат был на 4 с половиной года старше его, детство Олега было радостное. Зиму мы проводили в Варшаве, а большую часть года в нашем большом и благоустроенном имении Белозорке Кременецкого уезда Волынской губ., где детям был полный простор для укрепления физического и духовного развития — в православно-патриотическом духе, при очень опытных воспитательницах. Все крестьяне с особой нежностью относились к нашим детям, которые всегда были со всеми приветливы и ласковы. Спокойный и уравновешенный, маленький Олег заботился обо всех, двухлетним младенцем он уже зорко следил, чтобы за чайным столом каждому было вовремя подано все нужное. Эта заботливость простиралась на всех и во все периоды его жизни. В Правоведении (училище. — Ред.) он заботился о своем дядьке до мелочей, прося меня, например, вышить на его пальто метку большими буквами, чтобы не утруждать дядьку и не заставлять его долго искать пальто, так как у него слабые глаза. В л.-гв. Преображенском полку такая же заботливость простиралась на его денщика. Чрезвычайно чуткий, Олег не мог видеть близких людей грустными или озабоченными и старался ласками, особым вниманием, иногда шутками их развлечь, особенно когда дело касалось меня. Чуткость его была поразительная, он без слов угадывал настроение людей и сам 9-летним мальчиком говорил мне: «Не надо всего говорить, надо чувствовать». Всякие ссоры, пререкания, которых ему случалось быть свидетелем, заставляли его глубоко страдать, и он все силы напрягал, чтобы всех умиротворить. Поэтому прислуга его обожала, и все старались его желания предупредить. «Олег Павлович всегда все находит хорошим и вкусным, — говорила наша старая кухарка. — Если же уж он скажет, что что-либо не так, то это правда». Когда Олегу приходилось очень рано идти на службу в полк, наша очень избалованная горничная вставала чуть свет, «чтобы для барина все было приготовлено вовремя».
Олег был крайне невзыскателен по отношению к самому себе, перенося безропотно боли, неудобства или трудности жизни до последнего предела, когда он жаловался на нездоровье, можно было быть уверенным, что у него температура доходит до 40°. Почти никогда не терял он терпения, хотя внутреннее волнение вызывало у него при его нервности и впечатлительности мучительное сердцебиение, но об этом знали только мы — родители его. Во всем добросовестный, Олег и в учении был старателен и прилежен. 4-х лет он выучился читать по-русски и по-английски, немного позднее по-французски и по-немецки, прекрасно овладев этими языками. Чтением он увлекался, глубоко воспринимая читаемое и часто над книгами проливая горькие слезы. Маленьким, он никогда не мог без слез декламировать «Песнь о вещем Олеге».
Как я уже отметила, особенной нежностью отличалось отношение Олега к брату. Хотя Игорь был на 4 с половиной года старше Олега, их исключительно тесная дружба продолжалась в течение всей жизни Олега, после гибели которого Игорь говорил со слезами: «Я потерял лучшую половину своего я». Олег преклонялся перед даровитостью Игоря, гордился его блестящими успехами, но вместе с тем, обладая гораздо более сильной волей и твердым характером, покровительственно относился к нему и имел на него громадное и всегда благотворное влияние. Когда случалось Игорю быть наказанным, Олег приходил в полное отчаяние и весь в слезах прибегал ко мне с просьбой простить брата. «Не сердись на братика, он еще глупый, а потому не послушался, но ведь он такой хороший».
От младенчества до самой смерти Олег был чрезвычайно религиозен, сохранив горячую веру, и веру глубоко православную, и в те переходные годы, когда у большинства юношей вера слабеет или утрачивается. В нашем имении Белозорке мы всей семьей в воскресные и праздничные дни ездили в церковь нашего села, но крошечного Олега я не брала, боясь, что он устанет и будет мешать нам молиться. Но когда Олегу исполнилось 2 с половиной — 3 года, он стал настойчиво просить, чтобы его взяли в церковь. Я ему сказала: «Хорошо, поедем, но, если ты не будешь себя вести как следует, я тебя больше не возьму». Маленький Олег простоял всю литургию как вкопанный, не оборачиваясь, ни разу не соглашаясь присесть. С тех пор он всегда с радостью ездил с нами в церковь и стоял всегда неподвижно, глядя на батюшку, крестясь и приводя в умиление всех крестьян, которым наш о. пpoтoиepeй как-то с амвона сказал: «Я бы хотел, чтобы все мои прихожане в церкви стояли так, как стоит маленький Олег». Он очень любил наши церковные праздники в деревне, крестные ходы, но особенно радовался, когда мы совершали ежегодное паломничество в Почаевскую лавру, верст за 50 от нашего имения. Наша святая лавра с чудотворной иконой Божией Матери, с мощами преп. Иова, игумена и чудотворца Почаевского, целебный источник воды, вытекающей из-под отпечатка стопы Божией Матери, на скале, величественные храмы лавры, умилительные церковные службы, чудное пение монахов — все это производило на маленького Олега глубокое впечатление, и в очаге истинного православия и горячего русского патриотизма он учился быть истинным православным христианином и горячим русским патриотом. Глубокая привязанность к преп. Иову и Почаевской лавре сохранилась у Олега на всю жизнь, и за две недели до его геройской гибели, когда Преображенский полк, меняя место позиции, проходил недалеко от Почаева, Олег с одним из товарищей — Триполитовым — посетил Почаевскую лавру и целый день, говорил мне позднее Триполитов, находился там в высоком религиозном настроении, весь охваченный молитвенным духом. Он как бы проникался благодатью святой лавры для завершения своего тяжелого подвига самоотверженного служения Отечеству.
Еще сильнее воздействовало на душу Олега его исцеление от тяжелой пневмонии по молитвам приснопоминаемого отца Иоанна Кронштадтского. Олегу только что исполнилось 10 лет. Вследствие моей тяжелой болезни его пришлось отдать интерном в Московский лицей цесаревича Николая, где он вскоре так тяжко заболел пневмонией, что врачи отчаялись в возможности его спасти. В это время приехал в Москву о. Иоанн Кронштадтский, и директор лицея немедленно попросил его приехать к смертельно больному воспитаннику лицея Олегу. О. Иоанн тотчас приехал. Его провели в лазарет, он подошел к кроватке, в которой без сознания лежал Олег. Но чуть о. Иоанн помолился и благословил его, Олег открыл глаза и, улыбаясь, сказал: «Я совсем здоров и чувствую себя очень хорошо». От болезни не осталось ни следа. Олег на всю жизнь сохранил благоговейную память об этом чудесном исцелении о. Иоанном Кронштадтским и свои чувства выразил в очень трогательном несохранившемся стихотворении. «Как можно быть неверующим?» — часто говорил он. Подростком он интересовался всеми духовными книгами, которые я читала, но не любил английских, говоря, что они уклоняют от православия. «Почему, — задумчиво спрашивал он, — люди в траурных объявлениях печатают: „Со скорбью извещаю о кончине“? Почему „со скорбью“, когда люди уходят к Богу, в лучший загробный мир? Если ты скончаешься, я не буду писать, что скорблю, потому что ты ведь пойдешь к Господу, и ты, если я уйду к Господу раньше тебя, пиши, что я ушел „в лучший мир“». Так я и исполнила завещание моего Олега.
Радостно и беззаботно протекало детство Олега до 9-летнего возраста, когда вследствие очень тяжкой моей болезни пришлось дать его жизни иное направление. К великому нашему горю, мы вынуждены были отправить Олега в Москву, где он поступил интерном в приготовительный класс Императорского лицея цесаревича Николая. Ему было 9 с половиной лет, и он с величайшим самообладанием расставался со мною, всячески меня стараясь утешить. По приезде в лицей он горько плакал, но мне писал веселые письма, сообщая, что ему очень хорошо, что воспитатели очень добрые, а батюшка «просто ангел». Только брату он писал с грустью: «Теперь я один должен себе пробивать дорогу в жизни». В лицее все полюбили Олега, учился он очень хорошо — первым в своем классе, и особенно увлекался уроками Закона Божьего. Постигшая его вскоре тяжкая болезнь и выздоровление по молитвам о. Иоанна Кронштадтского сильно повлияли на его религиозность. Милостью Божией я поправилась, и через год Олег, сияющий, мог вернуться ко мне, в семью. Он продолжал учение в Петрограде, куда я переехала и где в Александровском лицее учился его брат. Олег поступил в средний приготовительный класс Императорского училища правоведения, вначале живущим, но вскоре экстерном. На первых же порах поступления Олега в Правоведение на нем чудесным образом проявилась промыслительная милость Божья.
За три месяца до поступления Олега в Училище правоведения я стала слышать внутренний голос, многократно мне повторявший: «1 ноября Олег смертельно заболеет дифтеритом». С тех пор я не находила себе покоя. Об этом явлении я сообщила моему мужу, который не придал ему никакого значения и побранил меня за то, что я придаю веру каким-то бредням. Но я не успокаивалась и странно беспокоилась. Из Варшавы, где я была с мужем, я посылала телеграмму за телеграммой главному воспитателю приготовительных классов Правоведения Чистоткину, спрашивая о здоровье Олега. Ответы были самые успокоительные, но я не успокаивалась. Наконец я последовала совету моего отца, проезжавшего через Варшаву из-за границы, и вместе с ним поехала в Петроград в конце сентября. Я застала Олега веселым и здоровым. В течение всего октября он приходил к своему дедушке, у которого я жила, по средам, субботам и всем праздничным дням. Но вот 31 октября рано утром приносит дядька из Правоведения письмо товарища Олега, сообщающего мне, что Олег простудился, лежит в лазарете и просит меня прийти к нему. Я тотчас же сказала отцу: «Наверное, у Олега дифтерит. Не жди меня, я останусь с ним». В Правоведении я нашла Олега в лазарете для незаразных, и доктор сказал мне, что у него обыкновенный грипп и больше ничего. Я настаивала на том, чтобы доктор обратил внимание на его горло. Доктор сперва рассердился и не хотел мне разрешить оставаться в лазарете, но я на этом все-таки настояла. Олег был сонный и вялый против своего обыкновения, но ни на что не жаловался. Вечером, после осмотра Олега, доктор пришел ко мне очень озабоченный. «Оставайтесь здесь, — сказал он мне. — Ваш сын меня беспокоит. Я посылаю сейчас делать исследование в Институт экспериментальной медицины». Прошло некоторое время тревожного ожидания, и доктор сообщил мне: «Исследование показало, что у Олега злейшая форма дифтерита. Его сейчас переведут в заразный лазарет и сделают впрыскивание антидифтеритной сыворотки. Оставайтесь при нем». Наступили мучительнейшие часы и дни. Впрыскивания причинили Олегу такие страшные боли в спине, что при своей сдержанности он стонал и метался. Неделю я провела как в агонии, не зная, останется ли жив мой дорогой мальчик. Ведь, когда ему было всего 8 месяцев, у него был менингит и доктор не надеялся его спасти. Удрученная горем, я горячо молилась Господу мне его сохранить и услышала голос: «Теперь он останется жив, но ты его потеряешь, когда он будет тебе еще гораздо дороже». С тех пор при всякой болезни Олега я трепетала, спрашивая себя, не наступил ли момент, когда Господь возьмет его к себе. Но при дифтерите эта чаша меня миновала. Олег остался жив. «Ваша бдительность спасла его, — сказал мне доктор. — Благодаря вашим настояниям мы захватили дифтерит в самом его начале, а иначе было бы поздно». В незаразном лазарете лежал с Олегом еще один маленький правовед — Блохин. Инфекция была так сильна, что за несколько часов пребывания с Олегом он от него заразился дифтеритом и был тоже переведен в заразный лазарет. Через неделю Олег был вне опасности, и мы могли вернуться домой, горячо благодаря Господа за чудо Его милости.
Через год с разрешения принца А. П. Ольденбургского Олег стал приходящим и был в восторге, что вернулся в семейную обстановку, живя со мной и братом. Его отец, оставшийся в Варшаве, поручил меня попечению Олега, и он вложил в заботы обо мне всю свою нежность и любовь, с 10—11-летнего возраста Олег стал моим самым близким другом, без слов, с редкой чуткостью входя во все мои переживания. Всегда очень сдержанный, со мною наедине он становился шаловливым, веселым и шутливым. Учился он прекрасно, был всегда первым, но никогда не подчеркивал своих успехов и был очень любим своими товарищами, У него был дар распознавать людей, и, когда он сближался с кем-либо из товарищей, можно было быть уверенным, что его друг хороший мальчик, но он никогда никого не осуждал ни в Правоведении, ни позднее в полку. Когда я его спрашивала о ком-либо из товарищей, заведомо зная, что у него отрицательные качества, Олег всегда только отвечал: «Он не такой милый, как другие». И меня он всегда ласково просил: «Пожалуйста, никогда не говори ничего против Правоведения, — и позднее: — Против преображенцев».
Мирно протекали правоведские годы Олега. Дома он занимался языками и музыкой, которую очень любил. Он играл на виолончели, имея большие дарования и даже большие успехи. Олег много читал, увлекаясь русской литературой, историей и особенно под просвещенным руководством своей бабушки (моей матери) историей искусств. Все музеи, выставки его увлекали. Очень интересовался он моей деятельностью — приютом, тюремным комитетом, духовными рефератами — и обо всем меня расспрашивал.
Всегда слабый здоровьем, Олег в 1913 году тяжело заболел ползучим воспалением легких, и доктора нашли необходимым для него длительное пребывание на юге. В это время мой старший сын Игорь был назначен attaché при нашем посольстве в Константинополе, и мы все вместе туда поехали. Шестимесячное пребывание в Константинополе и его окрестностях имело громадное влияние не только на восстановление физического здоровья Олега, но и на его умственное и духовное развитие. Он глубоко воспринял в нынешнем мусульманском Константинополе христианскую православную основу и с увлечением стал заниматься в нашем Археологическом институте под руководством директора института, профессора и известного византолога Ф. И. Успенского изучением православной Византии и ее искусства. Он глубоко проникался величием православия в памятниках его, хотя и искаженных турецкими перестройками, побелками и разрушениями.
Чуть Олег поправился, он стал ежедневно посещать византийские церкви, обращенные в мечети, не говоря о повторных посещениях Св. Софии. Перед нашим отъездом Олег с грустью заявил, что еще «тридцать церквей не успел осмотреть».
По возвращении осенью в Петроград Олег тотчас вновь расхворался, и доктора на всю зиму его послали на юг Франции или в Италию. В это время Олег перешел уже в первый университетский класс Правоведения — ему было всего 16 с половиной лет. Правоведское начальство разрешило ему отпуск, с тем чтобы он в декабре приехал на две недели держать репетиции и чтобы он приготовил курсовое сочинение на тему «„Государство“ Аристотеля». Это сочинение стоило Олегу во время пребывания за границей большого труда, но было найдено по представлении его профессору Звереву настолько исключительно выдающимся, что Олегу была присуждена награда — он получил в роскошном издании книгу о туркестанской России.
Олег очень любил путешествия, и наше пребывание на Французской и Итальянской Ривьере, особенно в Рапалло и Бордигере, очень укрепило его здоровье и доставило много впечатлений и духовного удовлетворения, но особенно богато было по содержанию наше пребывание в Аяччо на острове Корсика, где мы поселились после удачных репетиций для окончательного восстановления здоровья Олега. Мы выбрали Аяччо, так как Ривьера очень шумна, многолюдна и мало назидательна для юноши, в полном несоответствии со склонностями Олега.
В Аяччо Олег блестяще победил опасность, которая угрожала его духу. В большом отеле, в котором мы поселились в Аяччо, было много приезжих немцев. Они познакомились с Олегом, беседовали с ним, приглашали на прогулки. Через некоторое время Олег вернулся с общей прогулки с ними взволнованный и сказал мне: «Представь себе, они настойчиво предлагают мне сделаться масоном, уверяя меня, что в таком случае мой успех в жизни обеспечен. Я их спросил: „Как же вы, масоны, относитесь к религии?“ Они мне ответили: „Можно верить в Высшее Начало“. — „А быть православным?“ — спросил я. „Нет, этого не надо“, — был ответ. „А какие ваши взгляды политические?“ — „Масоны стоят за интернационал“». Выслушав все это, Олег ответил: «Я — православный и русский патриот и не могу быть масоном, потому что никогда в жизни от моей веры и от моего Отечества не откажусь». С тех пор он с масонами прервал всякое общение.
Закончив пребывание на юге отдыхом в Южном Тироле — в Арко и на Гардском озере, — Олег в апреле 1914 года вернулся в Петроград, где блестяще сдал экзамены во 2-й класс (курс) Правоведения, но в это время его и всю нашу семью постигло величайшее горе — внезапная кончина моего отца сенатора Е. Ф. Турау, который был действительно главой нашей семьи. С Олегом его связывала самая горячая взаимная любовь. Дедушка высоко ценил своего внука и за несколько дней до своей кончины поручил ему — 17-летнему юноше — управление своим громадным имением. После похорон моего отца в нашем имении Белозорке Олег, свято исполняя завет своего деда, ревностно принялся за хозяйственные дела, разумно входя во все подробности управления имением, но вскоре разразились события, которые жизнь не только нашей семьи, но и всего мира потрясли до основания.
Во второй половине июля (18-го) 1914 года разразилась война между Россией, Германией и Австро-Венгрией, которая вскоре обратилась в Первую мировую войну.
Наше имение граничило с Австро-Венгрией (Галицией), и на нашей земле стояли наши пограничные посты. С них-то и начались военные действия. На следующий же день после объявления войны они были сожжены неприятелем. Тайком от меня Олег верхом с кучером отправился к австрийской границе, сбил австрийские столбы и победоносно привез снятую со столба дощечку с надписью: «Öеsterrеich-Ungarische Monarchie».*
Кругом начались мелкие военные стычки, но положение наше было опасное, потому что наших воинских частей было очень мало, а войска еще не прибыли. Под моим руководством Олег деятельно принялся за оборудование одного из наших домов в лазарет на всякий случай — для могущих быть привезенными раненых. Население волновалось; его успокаивало только наше присутствие, особенно после того, как были эвакуированы волостное правление и почта-телеграф. 6 августа мы все вздохнули свободно — прибыла наша пехота с артиллерией во главе с полковником Дмитрием Федченко. Офицеров мы на ночлег разместили в наших домах, и как они были рады, что могут в последний раз перед походом отдохнуть в русском доме, в семейной обстановке. Все они были молоды, жизнерадостны и уверены в нашей победе. Когда я на прощание пожелала им скорее взять Львов, они мне ответили: «Мы на Львове не успокоимся, мы возьмем Берлин». Все население трогательно провожало наших воинов с горячими пожеланиями победы и снабжая их всякими припасами. Увы! Через несколько дней мы узнали, что весь этот молодецкий отряд погиб, наткнувшись в лесу на фугасы.
Все офицеры усиленно уговаривали Олега идти с ними на войну, хотя бы вначале в качестве телефониста, к чему мы, конечно, ввиду юности Олега не могли серьезно отнестись, но с этого момента у Олега зародилось непреодолимое желание идти воевать в защиту и спасение своего Отечества. Вскоре оказалось невозможным оставаться далее в Белозорке. Проходя с уланами через Белозорку, генерал Келлер предупредил нас, что в случае занятия Белозорки неприятелем муж мой и Олег будут взяты в плен. Я воспользовалась этим приездом начальствующих лиц, чтобы им на всякий случай сообщить, что со времен казачьих войн против поляков под нашим домом существует подземный ход, на 3 версты ведущий в Галицию. С грустью расстались мы с нашими крестьянами и поехали в Петроград. По дороге мы уже встретили поезда, нагруженные военнопленными, которым на станциях добродушные наши украинцы торопливо носили кое-что из съестных припасов. Мы же в станционных ресторанах ничего съестного уже получить не могли.
В Петрограде у Олега возобновились лекции в Правоведении. Весь город был охвачен патриотическим энтузиазмом, все так или иначе хотели быть полезными Отечеству, вся молодежь устремилась на войну, кто прямо вольноопределяющимся на фронт, а кто для подготовки в военные училища. Олег томился, работая только в одном знакомом кружке для Красного Креста, и тщетно умолял меня пустить его на фронт. «Какой ответ дам я своим детям, — говорил Олег, — когда они меня спросят, что я делал во время великой войны. Придется ответить, что я проводил время, сидя в комфортабельном дедовском кресле в роскошной квартире и читая интересные романы. Быть земгусаром, в Красном Кресте или в обозе 3-го разряда я тоже не хочу». Приезд моего мужа и старшего сына помог Олегу. Они стали на его сторону. Муж мой убедил меня не противиться его желанию. «Ты хочешь тело его сохранить, а душу губишь», — говорил он мне. «Мы должны принести жертву Отечеству, помочь ему», — говорил Игорь, который по болезни легких был признан не годным для военной службы. Олег встал, принес из своей комнаты крест с распятием, который я ему привезла из Новоафонского монастыря, когда он был еще совсем маленький, и который всегда находился над его кроватью. На кресте я написала слова Спасителя: «Нет большей любви, как кто душу свою положит за други свои». Олег показал мне эту надпись и серьезно, взволнованно спросил меня: «Почему ты написала эти слова? Так себе, просто, или чтобы я исполнял эту заповедь Христа?» Я дольше противиться не могла, но обусловила свое разрешение тем, что Олег может поступить только на офицерские курсы Пажеского корпуса, в который он был записан еще с детства. Я втайне надеялась, что эти курсы не будут вскоре открыты и что война долго не протянется.
Мои предположения не оправдались.
Офицерские курсы в Пажеском корпусе были вскоре открыты, Олега тотчас же приняли, и он ликовал. Нужны были его громадная воля, горячая любовь к Отечеству и большие способности, чтобы преодолеть все трудности, связанные с прохождением одновременно двух последних университетских классов Правоведения и офицерских курсов Пажеского корпуса, тем более что последние были связаны с физическими упражнениями, к которым Олег не привык и которые при его слабом здоровье сильно его утомляли. Он блестяще выдержал экзамены в Правоведении, прекрасно кончил офицерские курсы и вышел в л.-гв. Преображенский полк, чем был очень доволен. Ранней весной молодые пажи — кандидаты в офицеры — были отправлены в Красное Село, а 1 мая состоялось их производство в офицеры, к великой их радости. Надо было Олегу выбрать денщика, и этот выбор был для Олега очень характерен. Выбрал он рядового Егора Иванова, хотя он был малопредставителен и болезнен, потому что ему было жалко его и он боялся, как бы Иванов на фронте совсем не расхворался. Олег о своем денщике трогательно заботился, снабдил его теплыми вещами, заботился о его чтении, выхлопотал ему отпуск, из которого Иванов, однако, вернулся раньше срока, говоря, что «соскучился по моем барине». Он трогательно к Олегу привязался и очень тяжело переживал его гибель. «Мой барин обращался со мною, как с товарищем, а не с нижним чином, — говорил он. — Я все был готов сделать для него». С громадным нетерпением ждал Олег отправки на фронт, которая должна была состояться осенью I915 года, но перед отбытием на фронт Олег схватил сильный бронхит с процессом в легких, ехать на фронт он не мог, и доктора отправили его на продолжительное время в Царское Село, где исключительно благоприятные климатические условия. Очень огорченный отсрочкой, Олег решил использовать это время для подготовки к выпускным экзаменам в Императорском училище правоведения. Он сдал их превосходно и был награжден золотой медалью с записью на мраморной доске. Когда его имя уже было внесено на мраморную доску, в Правоведение приехал попечитель его принц А. П. Ольденбургский и, увидав надпись, стал расспрашивать об Олеге. Узнав, что он кончил Пажеский корпус и отбыл на фронт поручиком л.-гв. Преображенского полка, принц велел мраморную доску снять и заменить другой, с надписью: «Олег Митрофанов, поручик л.-гв. Преображенского полка». «Ведь это совершенно исключительный случай в истории Правоведения, — заметил принц, — и его надо особенно отметить».
Когда в Императорском училище правоведения состоялся годичный торжественный акт с выдачей воспитанникам медалей и наград, Олег был уже на фронте. На акт прибыл принц Ольденбургский. В большом зале были выстроены воспитанники, преобладали военные формы, так как большинство старших воспитанников были уже на военной службе или в военных училищах. Когда началось чтение годичного отчета и секретарь правления провозгласил, что золотая медаль с записью на мраморной доске присуждена окончившему курс Правоведения поручику л.-гв. Преображенского полка Олегу Митрофанову, «отбывшему на фронт», заиграли фанфары и принц передал золотую медаль Олега мне, но через несколько минут он взял ее обратно и послал командиру л.-гв. Преображенского полка графу Игнатьеву, которому он в тот же день отправил телеграмму, сообщая, что воспитанник Правоведения, ныне поручик л.-гв. Преображенского полка Олег Митрофанов удостоен золотой медали и он надеется, что «он будет таким же примерным офицером, каким был примерным воспитанником».
Долгожданный отъезд Олега с 2—3 однополчанами и маршевой ротой состоялся в январе 1916 года. Радостно собираясь на войну, Олег, всегда заботливый о всех, особенно настаивал на том, чтобы я снабдила его достаточным количеством съестных припасов, так как у его товарищей нет родственников в Петрограде. Перед отъездом Олег говел, исповедовался, причастился Св. Тайн, съездил помолиться в часовню Нерукотворного Спаса и был очень молитвенно настроен. В таком настроении он неизменно был и на фронте. «Без молитвы, — говорил он мне уже на фронте, — на войне ничего предпринимать нельзя. Без молитвы нельзя идти в бой». Когда Олег прибыл в свой полк, полк стоял на Волыни, недалеко от нашего имения, и Олег мог восемнадцатый день своего рождения провести в Белозорке, что было для него большой радостью. Письма его дышали бодростью и жизнерадостностью, но это первое пребывание Олега на фронте продолжалось очень недолго. Стоял февраль месяц. Я жила с матерью в Петрограде в ожидании обещанного мне, как сестре Кауфманской общины, назначения на фронт. 20 февраля был день рождения моего отца, скончавшегося два года тому назад, и мы с матерью собирались поехать в церковь и отслужить панихиду. Но накануне этого дня у меня явилось непреодолимое желание немедленно поехать в Белозорку, хотя экстренных дел, требующих моего присутствия, там не было. Я сама не могла себе объяснить, почему я должна безотлагательно ехать, но внутренний повелительный голос мне говорил, что это необходимо. О своем решении я сообщила моей матери, которая страшно огорчилась, что я ее оставляю одну в такой памятный и тяжелый день, и не могла понять, почему у меня явился такой «каприз», но я настояла на своем. В то время было очень трудно достать билеты, они продавались перекупщиками за двойную и тройную плату, но и это меня не остановило, и я поехала — поехала с очень тяжелым сердцам, огорчив мою бедную мать.
На следующий день поезд дошел до Могилева, где находилась Ставка государя. Моя спутница по купе предложила мне выйти, чтобы выпить кофе, но я отказалась и осталась в вагоне. Вдруг вижу — подходит воинский поезд с солдатами-преображенцами. Уже раздался второй звонок, но я выскочила на платформу и спросила солдат, куда они едут. «Меняем позицию», — ответили они мне. «А с вами поручик Митрофанов?» — спросила я. «Да он при смерти. Вот его несут на носилках в лазарет», — ответили они мне, указывая на платформу перед зданием вокзала. Я увидела двух офицеров, Аргутинского и Заборовского, которые несли на носилках Олега, и бросилась к нему. В это время мой поезд со всеми моими вещами ушел, и я в лютый мороз в одном платье осталась на платформе, но мне было не до того. Я увидала бледное, страдальческое лицо Олега, который безучастно взглянул на меня и опять закрыл глаза. Аргутинский мне сообщил, что, получив приказание переменить позицию, полк 12 верст до станции шел пешим строем в лютый мороз. Олег сильно устал, простудился и сел в вагон совсем больным — у него оказалось воспаление легких. В вагоне он бредил, стонал, метался, его нельзя было дальше везти, и дали знать в Ставку, чтобы за ним прислали автомобиль и уложили в лазарет. Положение Олега было очень тяжелое. Подали автомобиль, и я поехала с больным и его однополчанами, опекавшими его. Когда Олега уложили в теплую кровать и дали ему отдохнуть, он очнулся, и я спросила его: «Ты не удивляешься, что я встретила тебя в Могилеве?» — «Нет, — ответил он. — Две ночи подряд, когда я был в поезде, ты приходила ко мне и говорила, что приедешь ко мне в Могилев». Мои глаза открылись. Я поняла, почему у меня было непреодолимое внутреннее повелительное внушение немедленно ехать. Велика была милость Божья! Мое присутствие было крайне необходимо. Положение Олега было весьма опасное — у него была двусторонняя плевропневмония. Meжду тем лазарет был еще далеко не устроен и недостаточно оборудован — некоторые вещи мне пришлось купить в Могилеве. Врачи были хорошие, но сестры малоопытны и скорее беспокоили больного, чем ему помогали. Поэтому я весь уход за больным взяла на себя, не оставляя его ни днем ни ночью. В ближайшие дни больной почувствовал себя лучше, и настроение его стало обычно-добродушным, но больничная обстановка его очень тяготила. Он лежал в общей палате, так как отдельных комнат для тяжелобольных не было. Рядом были казармы, откуда доносились крики и шум. Доктора определили, что Олегу надо по меньшей мере шесть месяцев провести на юге Крыма или на Кавказе для полного выздоровления, но предварительно надо было справиться с острой стадией болезни и лучше всего было несколько недель провести в домашней обстановке в Петрограде. Со всеми предосторожностями в штабном вагоне Олега довезли до Петрограда. Когда мы вернулись на нашу квартиру, мать моя, горячо любившая своего внука, радостно приветствовала нас и сказала мне: «Теперь я понимаю, что твой отъезд не был капризом. Это было Божье чудо». Олега опять уложили в постель, его навещали многие товарищи, и все поражались нашей встрече в Могилеве, говоря: «Как можно не верить в Бога, когда совершаются такие чудеса!» Олег это чудо глубоко переживал. Как только он настолько поправился, что можно было предпринять путешествие, мы поехали в Крым, где большую часть времени провели в Симеизе, но каждую неделю Олег должен был ездить в Гурзуф, где военно-медицинская комиссия проверяла, может ли он уже или нет вернуться на фронт. Как ни привлекательно было пребывание в Крыму, в чудном климате, среди обаятельной природы, которую Олег так любил, но он рвался обратно на фронт, где в это время гвардия была выдвинута в страшные бои с колоссальными потерями. Горю Олега не было пределов, когда он узнал о гибели многих своих любимых товарищей по Пажескому корпусу. Он редко плакал с детства, но, когда он плакал, слезы его были безутешны. Так он оплакивал и своих товарищей. «Они гибнут, а я здесь гуляю», — с горем говорил он, умоляя комиссию признать его здоровым, но комиссия была неумолима и отвечала категорическим отказом. В Крыму Олег много читал, читал и мои духовные и философские книги, много беседуя со мною на религиозные темы. Его особенно занимал вопрос о смерти. Олег глубоко верил в загробную жизнь, часто со мной беседовал о ней как о переходе в лучший мир. «Когда люди умирают, они идут к Господу, — говорил он. — Мы же скорбим, потому что расстаемся с ними, но это наше чувство эгоистическое, мы за них должны радоваться». В это же время Олег завещал похоронить его в склепе Преображенского собора в Петрограде, где будут похоронены и все его товарищи по полку. Это завещание по изменившимся условиям всей государственной жизни в Poccии оказалось невозможным исполнить. Просил он также в память его поставить в том же Преображенском соборе большую икону его небесного покровителя Св. благоверного князя Олега Брянского. Это желание моего незабвенного Олега я могла исполнить только через тридцать лет после его геройской гибели, в 1947 году. Ныне икона Св. князя Олега в память Олега водружена в петроградском Преображенском соборе.
В июле медицинская комиссия вняла неотступным мольбам Олега и согласилась его отпустить из Крыма, но срок его отпуска еще далеко не истек, и мы всячески старались подольше использовать это время дня укрепления его здоровья. Когда срок отъезда наступил, его пришлось отложить, так как я заболела. «Я тебя больную не оставлю, — говорил мне Олег, — но ты должна помнить, что я теперь прежде всего принадлежу моему Отечеству и должен ему служить».
На обратном пути мы остановились в Самаре, где мой муж был занят организацией политехникума, а затем поехали по Волге. Это путешествие по величественной реке, среди ее живописных берегов с бесчисленными памятниками русской старины и русского искусства чрезвычайно заинтересовало Олега, доставив ему громадное умственное и духовное удовлетворение, но ничто не могло заставить его забыть свой долг — быть на фронте. Он даже отказался от остановки в Москве, которая ему была так дорога, чтобы скорее явиться в полк и сейчас же, как он предполагал, быть отправленным в действующую армию. Однако его военное начальство не считало Олега после его тяжкой болезни пригодным для фронта и назначило его начальником учебной команды в запасном батальоне под Петроградом. В первый же день после нашего возвращения Олег вернулся из полка унылый и с большим огорчением заявил мне: «Ты можешь быть довольна — меня назначили в учебную команду запасного батальона, и я на фронт не поеду». Но на этом назначении Олег никак не мог успокоиться и принял все меры, чтобы попасть на фронт. 19 сентября 1916 года Олег вернулся домой сияющий и подошел ко мне со словами: «Я тебе сообщу большую радость, ты только не плачь: я послезавтра еду на фронт, но только не плачь, иначе как хватит у меня сил расставаться с тобой?» Оказалось, что Олег написал новому командиру полка генерал-адъютанту Дрентельну, что если он его не вызовет немедленно на фронт в полк, то он перейдет в первый попавшийся армейский полк, лишь бы попасть на фронт. В ответ на это письмо Дрентельн телеграммой вызвал его безотлагательно на фронт. Еще тяжелее, чем в первый раз, было мне прощаться с Олегом. Ехал он с Юрием Дистерло, многие приехали провожать отъезжающих. При всей сдержанности Олега, при расставании со мною глаза его были полны слез. Меня же томили тяжелые предчувствия. Вскоре и я поехала сестрой на фронт в Кауфманский лазарет имени Родзянко при 2-й гвардейской дивизии, который стоял в 10 верстах от Луцка в селе Городище, на Полонной горке, в доме графа Ходкевича, и в 15 верстах от позиции Преображенского полка в селе Скурче. В первый раз я поехала из своего лазарета навестить Олега накануне Георгиевского праздника, который торжественно справлялся в полку. Мы с Олегом могли провести время и побеседовать в лазарете Мраморного дворца, стоявшем на фольварке Овчарня. Олег был здоров и весел, подробно мне рассказывал про жизнь в окопах. На фронте было спокойно, и мы с Олегом могли на праздниках Рождества Христова поехать в Петроград, куда приехал и мой муж. В последний раз мы все вместе, кроме старшего сына, находившегося в Пекине, могли встретить Новый год. В течение двухнедельного своего пребывания в Петрограде Олег старался как можно больше быть с нами — родителями, но посещал также друзей и знакомых, особенно часто бывал в опере, которую очень любил. Этим пребыванием в Петрограде закончилась жизнерадостная, счастливая юность Олега и начался вскоpе его крестный путь на Голгофу.
В Петрограде было очень неспокойно. Неудачи на фронте, недостаточность военного снабжения, экономическая разруха вызывали общее неудовольствие и порождали бесконечные разговоры. Все чувствовали, что подготовляются какие-то грозные события. Настроение было такое тяжелое и напряженное, что мы с Олегом рады были вернуться на фронт, где, казалось, все было спокойно. Но события быстро разворачивались.
В конце февраля полк жил обычной своей жизнью, ничего не зная о надвигающихся событиях, когда неожиданно всех разбудили ночью и велено было готовиться к выступлению. Никто не знал ни зачем, ни куда, но вскоре объявлено было, что в Петрограде вспыхнули беспорядки и полк вместе с императорскими стрелками был удостоен чести идти в Петроград на защиту государя. В наш лазарет прибыли два офицера-преображенца как квартирьеры с просьбой приготовить помещение для офицеров полка, которые должны прибыть на следующий день и ждать приказа, когда им выступить в Петроград. Прибыли офицеры 2-го батальона, в том числе Олег, веселые, жизнерадостные, гордые назначением защищать своего государя. Все они разместились со всем своим имуществом в нашем лазарете (дворце графа Ходкевича) и провели вечер в очень веселом настроении. Но на следующий день командир полка генерал-адъютант Дрентельн, вернувшись из штаба армии в Луцк, сообщил мне сперва по секрету, что в Петрограде беспорядки приняли очень тревожный характер и льется кровь. В тот же вечер мне один из санитаров конфиденциально сообщил, что у солдат, расквартированных в селе, состоялась сходка и они на ней заявили, что, если их погонят в Петроград, где заставят стрелять в народ, они перебьют всех офицеров, так как царя защищать не хотят.
На третий день Дрентельн узнал об отречении государя и совершившемся перевороте и, собрав всех офицеров, сообщил эту печальную весть. Олег пишет в своем дневнике: «Он плакал и многие из нас тоже плакали».
Началась трагедия Российского государства и голгофа для верных его сынов, в частности для Олега. С младенчества Олег был воспитан в горячей любви и беззаветной преданности своему государю. Маленьким правоведом он при посещении государем Училища правоведения в своем классе рапортовал ему, подал книгу и сохранил светлое воспоминание о ласковой сердечности и обаянии государя. Поэтому его отречение, провозглашение республики с Временным правительством и последующий развал армии, унижение Отечества в то время, когда была полная уверенность в победоносном окончании войны, — все эти тяжелые события чрезвычайно болезненно отразились на нежной, впечатлительной душе Олега. Он крайне тяжело их переживал, сильно похудел, и его глубокие голубые глаза приняли скорбное выражение, которое его больше не покидало. Многие товарищи Олега решили уйти из полка — и уходили, находя, что больше некому служить. Олег горячо протестовал против ухода, находя, что как бы ни были трудны обстоятельства, но бросать Отечество, не защищая его в такое тяжелое время, совершенно недопустимо. «Не бросаем же мы нашу мать в ее старости, как бы она ни была стара, больна и безобразна, — говорил он, — так мы не можем бросать и наше Отечество».
Власть в армии фактически перешла к солдатам, но на фронте безначалие еще не сразу сказалось. Однако создавались бесчисленные выборные комитеты, ротные, полковые, дивизионные, корпусные, с бесконечными словопрениями. Олега выбирали во все комитеты. Как мне говорили его товарищи, он пользовался громадной популярностью как среди однополчан, так и среди солдат, которые отмечали, что он оставался все тем же и до и после революции, ни у кого не заискивая и не добиваясь популярности, но входя во все нужды солдат. Эту популярность создавали Олегу его светлый ум, исключительное умение владеть собою, способность разбираться правильно в самых непредвиденных обстоятельствах и любовное отношение ко всем окружающим при неподкупности своих убеждений.
Видеться с Олегом и переписываться с ним стало очень трудно. Солдаты, от которых стало все зависеть, не давали лошадей, письма не передавались или уничтожались, так что свидания наши стали очень редки.
На Пасху мне, однако, удалось поехать в полк, который переменил позицию и находился в Садовой. Командиром полка был Кутепов. Дрентельн получил отставку, которой и сам добивался, и уехал. Стояли в лесу, и Олег водил меня в свою землянку, чистенькую и уютную, которую занимал вместе с Зейме, стараясь показать мне все в праздничном виде и успокоить насчет его жизни и общих условий существования. Меня пригласили о6едать в обширное офицерское собрание, находившееся тоже в окопах. Разговаривать было за столом очень трудно, так как нас подслушивали прислуживающие солдаты, говорить же на каком-либо иностранном языке ими было строжайше запрещено. Кутепов все-таки вполголоса успел мне сообщить, что назревает решение собраться всем офицерам на юге России, чтобы начать организованную борьбу против анархии и спасти Отечество. На возможность спасти его все еще надеялись. Так зарождалась Добровольческая армия и задумывалось Белое движение самыми преданными сынами России.
Олег несколько раз вставал из-за стола, так как его вызывали в роту из-за каких-то недоразумений. Он был задумчив, озабочен и за столом еще сообщил мне, что дивизионный комитет выбрал его с несколькими солдатами депутатом для поездки в Петроград, где было необходимо в С.С. и Р.Д. (Союз солдатских и рабочих депутатов. — Ред.) и в запасном батальоне добиться отправки на фронт маршевых рот, в которых полк на фронте очень нуждался. Олег говорил, что это избрание было для него совершенно неожиданно и очень ему неприятно, так как дело вызова маршевых рот крайне трудное и ответственное, но отказаться от него невозможно, ибо прибытие подкрепления полку необходимо.
Через несколько дней Олег приехал ко мне в лазарет уже по пути в Петроград. Он был взволнован и озабочен. «Моя миссия очень трудная, потому что маршевые роты упорно отказываются отправляться на фронт, и я очень беспокоюсь, как мне справиться с этой задачей. Не сердись на меня, если мне придется в заседание С.С.Р.Д. надеть красный бант». Как можно было возражать, когда всякое противодействие людям, захватившим власть, угрожало расстрелом. Несмотря на свои опасения, Олег блестяще справился с возложенной на него миссией. В запасном батальоне солдаты, помнившие его, радостно его приветствовали, как равно и новый командир батальона. Сопротивлялся только отправке рот батальонный адъютант Макшеев, никогда на фронте не бывший и уверявший, что роты нужны в Петрограде «для охраны свободы».
Сочувственно и доброжелательно принял Олега председатель Думы Родзянко, который по просьбе его приехал даже на вокзал провожать отбывавшие на фронт роты. В заседании С.С.Р.Д. речь Олега была покрыта аплодисментами, и С.С.Р.Д. постановил маршевые роты отпускать на фронт. Приехавшие с Олегом тоже в качестве депутатов солдаты, восхищенные его речью и ее успехом, повели его сниматься вместе с ними и подарили ему этот снимок, на котором Олег увидел над своей головой развевающееся знамя с надписью «Земля и воля».
Пребывание Олега в Петрограде продлилось дольше, чем он предполагал, и только через десять дней он мог отправиться с солдатами на фронт. Первым делом с поезда Олег заехал ко мне в лазарет, это было 24 апреля, и с торжеством мне заявил: «Я красного банта не надел, а пошел в заседание Союза солдатских и рабочих депутатов со своими значками — полковым, Пажеского корпуса и Правоведения». Впечатления о Петрограде были у Олега самые тяжелые. «Там сплошной кошмар», — говорил он. Несмотря на свою юность, Олег чрезвычайно правильно и тонко оценивал тогдашнее положение и говорил мне: «Теперь в России возьмут верх самые левые элементы и надолго. Может быть, будет диктатура, если найдется подходящее лицо. Это может продлиться двадцать, тридцать лет и больше. Затем поправеют, и народная жизнь войдет в колею мира и нормальных условий существования, но ты до этого не доживешь, наше поколение — может быть…»
Олег, всегда такой бесконечно терпеливый, жаловался, что его нервы совершенно разбиты и он не чувствует себя больше в состоянии выдерживать создавшейся обстановки, а думает при первой возможности уехать, хотя еще не составил себе определенного плана, что дальше предпринять.
С детства Олег лелеял мысль, что он будет заниматься нашим имением и будет участвовать в земской деятельности на Волыни, которую так любил, будет организовывать жизнь крестьян на лучших условиях и большую часть доходов предоставит мне для общеполезных благотворительных учреждений. Но близилось решение правительства передать все земли крестьянам. Мечты Олега не были больше осуществимы, а между тем он весь горел желанием работать для Отечества и православия — что для него было неразделимо. Томили его еще до командировки в Петроград подсознательные предчувствия, и он все стремился весной повидать горячо любимых отца и брата, что не оказалось возможным осуществить.
Возвращался Олег на фронт в надежде, что фронт еще уцелел от пропаганды, как внешней, исходившей от неприятеля, так и внутренней, исходившей от крайних левых революционеров, но по его возвращении оказалось, что эта пропаганда оказала уже свое влияние на фронт, где распалась всякая дисциплина, и офицеры стали в полном смысле слова мучениками своего долга. Солдаты требовали прекращения войны «без аннексий и контрибуций», твердили они, не понимая значения этих навязанных им слов. Между тем власть имущие подготовляли наступление, генеральное сражение, безумно еще надеясь на успех. Солдаты были исключительно заняты митингами. Самое пагубное влияние оказывали на них л.-гв. гренадеры и павловцы, особенно первые, которыми руководил капитан Дзюлбалтовский, возбуждая их к открытым бунтам и неповиновению приказаниям начальства. В июне 1917 года Преображенский полк менял позицию, что было сопряжено для офицеров с большими трудностями, так как солдаты отказывались проходить в день больше 20—25 верст и зачастую отказывались от необходимейших работ. День 15 июня чуть было не кончился гибелью всех офицеров. В этот день был назначен переход, и часть кухонь была уже отправлена вперед, появились павловцы и гренадеры, заявив, что по телеграмме за подписью офицера Преображенского полка им назначен митинг с преображенцами. Хотя телеграмма была подложная, но солдаты-преображенцы заявили, что их офицеры обманывают, бросились разыскивать Кутепова и Зуева, чтобы их арестовать, а вслед затем закричали: «Всех офицеров на штыки». Положение было катастрофическое. С трудом удалось направить солдат на митинг, чтобы их успокоить. Но командующий армией сообщил телеграммой главнокомандующему и военному министру Керенскому, что он не отвечает ни за один день жизни офицеров Преображенского полка. На следующий день прибыл Керенский.
В это время полк стоял вблизи Тарнополя. Встречать Керенского от Преображенского полка выехали комитетчики, в их числе и Олег. Был созван митинг из солдат гвардейской 1-й дивизии, на котором Керенский произнес длинную речь, убеждая войска к наступлению.
Грустно было офицерам видеть этого адвоката вместо любимого ими государя. На солдат он произвел разное впечатление, одни его одобряли, другие, особенно гренадеры и павловцы, освистывали, называли насмешливо Александром IV; состоялся и второй митинг с Керенским в гвардейской дивизии. В общем, ему на очень короткое время удалось уговорить солдат к наступлению, их настроение круто изменилось, все стали с большим подъемом говорить о наступлении, но это воодушевление так же быстро прошло, как оно появилось.
16 июня, после митинга, совершенно неожиданно, приехал ко мне в Тарнополь в Кауфманский лазарет Мраморного дворца Олег. Это было наше последнее свидание в этом мире. Я нашла Олега сильно исхудавшим. Его чудесные голубые глаза, которые всегда всех привлекали глубоким и кротким выражением, поразили меня выражением скорби и страдания. Он мне рассказал про все события последнего времени в полку, сообщил, как во время перехода полка на нынешнюю позицию он успел съездить в близлежащую Почаевскую лавру, где молился у мощей преп. Иова и пил воду из чудотворного источника Божией Матери. «Это было, — говорил он, — единственное светлое переживание за все наступившее тяжелое время». Его однополчанин Триполитов, с которым он ездил в Почаев, мне позднее рассказывал, что Олег пребывал все время в лавре в высоком молитвенном настроении, укрепляясь Божиeй благодатью на завершение своего жертвенного подвига. Олег, всегда такой сдержанный, в это свидание, оказавшееся последним, излил мне свои скорбные переживания. Он больше не надеялся на восстановление армии и на возможность достигнуть каких-либо военных успехов. Поэтому его твердое решение было уйти, при первой возможности оставить полк. Я его умоляла не оттягивать это решение и в ближайшие дни приехать за мною, чтобы отправиться на отдых сперва к отцу в Самару, а потом к брату в Пекин. Олег повеселел, выслушав меня, и очень одобрил мой план.
Мы с ним отправились осматривать город, в книжном магазине он купил массу книг, говоря, что у него «книжный голод», так как и на фронте он много читал, особенно интересуясь в последнее время общественно-государственными вопросами. На улице 3 мая мы встретили его товарищей Сафонова и Яковлева, с которыми он условился обедать в ресторане. Они прошли дальше; мы же с Олегом стали прощаться. Мое сердце сжалось в тяжелом предчувствии. Олег увидел тень, пробежавшую по моему лицу, и, всегда чуткий, целуя мою руку, ласково мне сказал: «Что с тобою, милая мамочка, о чем ты грустишь, какая ты удивительная, ведь мы стоим теперь около Тарнополя, и я очень часто могу к тебе приезжать». Он быстро пошел по направлению к ресторану, я же провожала глазами его высокую, стройную, тонкую фигуру с невыразимой скорбью в сердце.
В ближайшие дни, вопреки предположениям, Преображенский полк был переведен верст за 20—30 дальше от Тарнополя, в Плауча Вельке. 21 июня Олег проходил через Тарнополь, и я получила его последнее письмо, но зайти ко мне он не успел.
18 июня началось наступление. Вначале, несмотря на разногласия в настроении солдат и отказ некоторых частей выступать, был частичный успех. Преображенский полк стоял наготове, и в одном бою, 23-го, Олег принимал участие. Денщик мне рассказывал, что он пошел в бой, очень серьезный, сосредоточенный, и дал ему мой адрес, чтобы он мог мне сообщить, если что-нибудь случится, но он вернулся невредимый, а на следующий день с одним из однополчан, Радковичем, Олег по собственной инициативе отправился на разведку неприятельских позиций. Немцы их заметили и открыли по ним огонь. Радкович был ранен в плечо, Олег же прилег в кусты и только вечером мог вернуться домой. В этот же день случайно, своей же пулей был ранен Литовченко, командир 6-й роты, и в командование 6-й ротой вступил Олег. Солдаты были этим очень довольны и просили, чтобы он остался у них постоянным командиром, и другие роты хотели иметь его командиром, говоря, что он входит во все их нужды и все им объясняет. «Мы с ним пойдем, куда он нас поведет», — говорили они.
Стоянка в Плауча Вельке, а с первых чисел июля в Глинной была очень плохая. Местность безлесная, оголенная, и роты были под постоянным обстрелом. Шли непрерывные дожди, и блиндажи протекали. В блиндаже, где помещался Олег с Дистерло, вода стояла до колен. Олег исхудал, сильно кашлял, и товарищи уговаривали его уехать лечиться, но он не хотел уезжать, когда шли бои, и говорил: «Подожду, когда бронхит сильнее разыграется». Настроение его становилось все более и более пессимистическим. Про увещания Керенского забыли, подъем прошел, войска не хотели сражаться, а Преображенский полк стал настолько небоеспособен, что решено было его отвести хотя бы на месяц в глубокий резерв под Проскуровом. Офицеров не слушали, и они не были больше в состоянии воздействовать на солдат. Поэтому Олег, который вначале интересовался работой в комитетах, убедился, что его речи и работа бесплодны, и вышел из всех комитетов, заявив, чтобы его никуда не выбирали, так как он никуда не пойдет. До этого времени офицеры связали себя круговой порукой так, чтобы всем оставаться в полку или всем вместе уйти, но обстоятельства так изменились, что в офицерском собрании был поднят вопрос, не следует ли дозволить единичные уходы. Олег стоял за уходы. Вопрос остался открытым.
Ввиду возможности наступления и неизвестности, как к нему отнесутся солдаты, было решено их опросить. Их созвали и предложили ставить кресты тем, кто согласен на наступление, и нули тем, кто от него отказывается. В 6-й роте все отказались. Это отметил Олег в последней записи от 4 июля в своем дневнике, в котором он ежедневно записывал мельчайшие события полковой жизни и который проникнут горячей любовью к Родине и глубокой скорбью о происходящем развале.
Ждали приказа об отправлении в резерв. О наступлении до ночи с 6 на 7 июля и речи никакой не было, и все спокойно легли спать. Между тем 6 июля три гренадерские дивизии, входившие в состав 17-й армии, ночью отправили свою артиллерию в тыл, а сами, бросив свои винтовки в окопах, перешли к немцам. Немцы двинулись вперед. Чтобы заполнить прорыв, был вызван 1-й гвардейский корпус. Измайловцы и егеря отказались идти. Приказ был дан Петровской бригаде — преображенцам и семеновцам — и был получен преображенцами только в 11 часов ночи, причем никто не знал, куда и зачем выступать. Олег поспешно оделся и на вопрос денщика, будет ли переход верст в 20, смеясь, ответил: «Какие двадцать верст, наверное, не меньше пятидесяти, мы идем в глубокий резерв». Была темная ночь, лил проливной дождь, шли по воде, в страшной грязи. Олег подозвал Дистерло и дал ему руку, чтобы ему помочь идти, так как он плохо видел. Шли все время под сильным обстрелом.
К утру подошли к деревне Мшаны, верстах в 5 от Езерны, расположились в халупах, сняли промокшую обувь и собирались выпить чаю, как неожиданно подбежали запыхавшиеся армейские солдаты и с криком заявили, что неприятель идет по пятам и уже в Езерне. Велено было немедленно выступать. Не дали даже людям согреться чаем. Выйдя из халупы, Олег навел бинокль и, смеясь, заметил: «Какая-то балаганная война, мы ждем неприятеля, а тут только разведчики», — но не замедлили показаться и густые цепи немцев.
Олег собрал людей, сказал им, по словам очевидцев, прекрасную речь, призывая их исполнить свой долг, стойко защищая свое Отечество, затем велел всем снять фуражки, перекреститься и помолиться, сам помолился и перекрестился, дал людям закурить, и все двинулись вперед. Жребий пал идти впереди 6-й и 8-й ротам.
Олег шел впереди своей 6-й роты и всего полка. Дождь перестал и сияло солнце. Шли по лощинке среди полей, засеянных гречихой, вдоль узкоколейки. Обстрел был очень сильный, и все шли, наклонив голову, кроме Олега. Скомандована была атака, и Олегу было приказано взять высоту, за которой в 50 шагах стояли немцы-баварцы. Олег велел солдатам идти на холм. Они сперва дрогнули. Но когда Олег под градом пуль один взошел на высоту, все как один человек последовали за ним. Немцы были так близко, что можно было разглядеть их лица. Фланговый пулеметный огонь был страшный, у преображенцев же артиллерии не было, кроме 7 пулеметов, поставленных в Мшане и работавших выше всякой похвалы. Олег послал Дистерло на правый фланг, велел людям окопаться и прилечь, сам же он, дав одному из четырех солдат связи, находившихся при нем, распоряжение пойти с поручением к командиру, тоже прилег, но затем приподнялся, чтобы посмотреть на действия неприятеля, и опустился на одно колено, опершись обеими руками о землю. Он готовился взять и вторую высоту, но вдруг солдаты заметили, что он весь побелел и упал. Солдат связи Тютин подбежал к нему, чтобы его перевязать, видя, что он ранен, но Олег, глубоко вздохнув, скончался. Смерть его была очень легкая, мгновенная; он сложил руку в крестное знамение, но перекреститься уже не успел. В это же мгновение другая пуля ударила Олега в голову и тяжело ранила Тютина в шею. Подбежали другие солдаты связи, чтобы перевязать Тютина.
Видя Олега, лежащего с широко открытыми глазами, они подошли к нему, думая, что он жив, но он уже не дышал. <…> Солдаты завернули его в плащ, отнесли его в лощинку-овражек под холмом, куда пули не долетали, и положили его в лунку. Овражек вскоре заполнился многими ранеными. В этот день солдаты, накануне отказывавшиеся от наступления, в страшном бою 7 июля сражались с доблестью старых преображенцев. Большинство из них геройски пали в этом бою, покрыв новою славою свой доблестный полк. Во славу любимого полка и в жертву Отечеству пал и беззаветно преданный ему Олег. Бой под Мшаной 7 июля был лебединой песней Преображенского полка в завершение 230-летнего доблестного служения Отечеству. Взятием высоты Олегом кончилось наше наступление и началось паническое бегство — сначала Ингерманландского полка, а затем паника передалась и другим войсковым частям, вплоть до преображенцев, которые все-таки на 5 часов задержали напор немцев и спасли таким образом артиллерию 5-го корпуса и лазареты.
Потери были громадные — погибло 11 офицеров и свыше 800 солдат. Убитые и раненые были оставлены на поле сражения, потому что солдаты отказались их выносить с поля битвы, а носильщики разбежались еще в начале боя, да солдаты и не велели им приходить.
Только 8 июля я узнала о геройской гибели моего дорогого сына от солдат-преображенцев, которых я перевязывала на перевязочном пункте в Волочиске и которые все с большой грустью говорили о кончине ими всеми любимого поручика Митрофанова.
Через три дня после гибели Олега привез мне его вещи денщик, потрясенный смертью своего «барина», который относился к нему «не как к нижнему чину, а как к товарищу».
Через некоторое время, когда я узнала местонахождение стоянки преображенцев, я поехала в полк, где узнала от солдат связи, бывших при Олеге в момент его кончины, все записанные мною подробности. Их показания подтвердил командир полка генерал А. П. Кутепов, который, очень взволнованный, с глазами, полными слез, рассказал мне все детали страшного боя 7 июля. Он, герой Японской войны, говорил, что этот бой самый страшный из всех, участником которых он был в двух войнах. В заключение он мне сказал: «Дa послужит вам хоть слабым утешением, что ваш сын погиб геройской смертью и что имя его как героя и Георгиевского кавалера (я представил его, согласно статусу, к золотому Георгиевскому оружию) будет всюду записано, внесено и будет составлять гордость полка и Родины. Полк с ним понес колоссальнейшую потерю. Он был настоящим преображенцем, до мозга костей, хранитель лучших традиций полка, большой умница и горячий патриот. Для меня лично его гибель очень тяжелая утрата».
С глубокой печалью говорили о гибели Олега его товарищи-однополчане, вспоминая с любовью его высокие нравственные качества, ясный ум, горячий патриотизм, живой интерес ко всем вопросам государственной и общественной жизни и совершенно исключительную глубокую веру, тесно связанную с беззаветной преданностью православию. «Весь он был цельный, стойкий, непоколебимый в своих убеждениях», — говорили они.
Такое же сердечное участие и печаль вызвала гибель Олега на родной его Волыни во всех слоях общества. Крестьяне говорили о нем: «Вот молодой барин никогда никого не обидел, никогда никому не сказал дурного слова, а со всеми был ласков и всем желал добра». Эти чувства выразились на заупокойном служении по нем в 40-й день его кончины, 15 августа, в нашей белозоркской церкви, на которое были делегированы от полка два офицера — Дистерло и Розеншильд-Паулин. Церковь была переполнена молящимися во главе с братчиками, стоявшими всю литургию и панихиду со своими большими свечами. Пел многочисленный крестьянский хор.
В этот день мир снизошел в мою исстрадавшуюся душу. Церковь православная учит, что после кончины человека душа его проходит через мытарства и что через 40 ней праведная душа приобщается к селениям праведных и святых, предвещая вечное блаженство. Мне верилось, что в этот день и Олег мой достиг блаженного пребывания с праведными в тех селениях, где нет печали и воздыхания, и что он радуется в лучшем мире, в который так светло верил. И моя душа обрела покой. Мне казалось, что я праздную с Олегом день его великого торжества, искупающего его великие страдания, и что ему открыты такие радости и глубины загробного бытия, о каких мы, земные, не имеем никакого представления. Олег уже вне времени, не скорбит обо мне, зная, что скорбь моя только временная, земная, и молится за меня, за отца, за брата, за всех.
Будем молиться и мы о его светлой душе.
Вечная память герою-воину Олегу.
Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.
Эпилог первый
Прошел год со времени трагической гибели моего дорогого сына. Я не сомневалась в его смерти, о которой мне обстоятельно, со всеми подробностями сообщили солдаты связи, бывшие при нем в самый момент его гибели, и что подтверждал командир Преображенского полка ген. А. П. Кутепов. Но муж мой все лелеял надежду, что Олег был только тяжело ранен и находится в плену, хотя все наши розыски через Красный Крест остались безуспешными. Меня же мучила мысль, что наш незабвенный сын покоится где-то без погребения, в чужой земле, и я решила во что бы то ни стало, ценою каких угодно трудностей найти его тело.
А. П. Кутепов дал мне подробные сведения о месте, где в точности, в 25 верстах от Езерны, между селами Мшаны и Жуковцы происходил бой 7 июля 1917 года. Я решила из Белозорки на своих лошадях, с верным стариком кучером Антоном, в форме сестры милосердия туда поехать. Выехала я 8 июля безо всяких документов, так как в паспорте немецкими властями мне было отказано. Шли еще военные действия, на границе стояли австрийские военные части, но с помощью подарка они меня пропустили. В Тарнополе я думала переночевать, но, узнав, что в гостинице, где я остановилась, размещен немецкий штаб, я побоялась ареста и еще ночью велела кучеру подать лошадей. Рано утром мы приехали в Мшаны, но там меня охватило большое беспокойство, так как план местности, данный мне Кутеповым, совершенно посевами изменился. Всюду разбросаны были могилы с надписями: «N*N* Helden» и «N*N* Russen».* Где же мне искать Олега? Пока я обдумывала, что предпринять, к моему экипажу подъехал кабриолет, в котором сидел господин, помещик, как он себя отрекомендовал, австрийский офицер, по болезни уволенный от службы. Узнав <…> о цели моего приезда, Лангер (таково было его имя) обещал мне самое энергичное содействие.
В это время нас окружила толпа крестьян, работавших в поле. Я показала им портрет Олега, и одна из девушек узнала в Олеге офицера, который остановился в их халупе. Она указала, где приблизительно должна быть его могила, и сказала, что в течение трех дней убитые оставались непогребенными и за это время мародеры сняли с них все, что могли.
Надо было попытаться найти тело Олега, раскапывая могилы, но раскапывать могилы можно было только с разрешения Kriegsgräberkommission* в Берлине, которая, наверное, мне бы в том отказала. Поэтому я воспользовалась советом доброго Лангера поехать к начальнику местных германских военных частей и, предложив ему подарок для офицеров, обратиться к нему с просьбой о раскапывании могил. Я так и поступила, и немецкий полковник очень любезно меня принял и обещал, что его люди будут раскапывать могилы, пока тела моего сына не найдут. И действительно, когда я приехала к месту, где, по предположению крестьян, должна была находиться могила Олега, немецкие солдаты уже начали работать. Раскапывали эти общие могилы сутки, трупов было очень много, все они были раздеты и неузнаваемо изменились. На телах некоторых остались сумки с письмами, очевидно, к родным, но разобрать их не было никакой возможности.
Я пала духом, боясь, что не удастся найти тело Олега и узнать его, и, сев на пригорке, стала горячо молиться. Вдруг я услышала голоса солдат, звавших меня: «Kommen Sie, kommen Sie da liegt ein russischer Offizier»**. Я поспешно подошла к раскопанной могиле и в глубине ее увидела тело моего Олега. Он был одет, только без сапог. Под верхней одеждой было белье с нашитыми мною метками, на шее цепочка с крестом и образок Божией Матери, которым я его благословила в поход. На гимнастерке были знаки Преображенского полка и пажеский мальтийский крест. Все тело было нетленное, мягкое, под сердцем на белье была запекшаяся кровь, пальцы правой руки были сложены в крестное знамение. Только лица нельзя было узнать, так как голова была пробита пулей. Я почувствовала глубокую радость, что нашла моего дорогого сына и он не останется забытым, без погребения, в далекой чужбине. Но разрешение на перевоз его тела в Россию можно было получить только от высшего австрийского начальства, пребывавшего в Одессе, а потому временно пришлось похоронить Олега на местном Мшанском кладбище.
Достать гроб в маленькой деревушке Мшаны не было никакой возможности. Добрейший Лангер снял дверь в своем доме, и из нее немедленно сколотили гроб, положили на дно ельник и простыню, и я с помощью солдат уложила в гроб моего дорогого сына, закрыв его простыней и ельником. Гроб закрыли и перенесли на кладбище, где уже покоились воины-преображенцы — безымянные, ибо на некоторых только могилах были кресты, но без имен. Я поехала к мшанскому священнику — униатскому (православного не было), прося его совершить отпевание и погребение Олега. Это был старенький забитый батюшка, живший в бедной хате, ничем не отличавшейся от крестьянских.
На следующее утро им было совершено отпевание и предание земле Олега в присутствии большого стечения местного населения, как крестьян, так и обывателей-поляков. Могила Олега была покрыта принесенными полевыми цветами, женщины с сердечным сочувствием подходили ко мне, прося меня не беспокоиться о могиле, так как они всегда будут заботиться о ней. И действительно, когда я через два месяца вернулась, могила Олега была покрыта цветами. Я попросила немецких солдат соорудить крест на могиле, что они немедленно исполнили. На кресте, который я позднее взяла в Poccию, была надпись: «Lieute-nant Oleg Mitrophanow, gefallen für Sein Veterland den 7/20 Juli 1917».*** От платы, предложенной им, солдаты отказались категорически, говоря: «Eг war doch unser Kamerad. Weder er, noch wir wollten uns schlagen, aber das war uns befohlen».*
Тяжело мне было расставаться с могилой Олега. Все мне казалось, что он говорит: «Не уходи, не оставляй меня одного», и сердце мое разрывалось.
Я нашла тело Олега 11 июля 1918 года, через год и 4 дня после его геройской гибели. Это была несказанная, чудесная помощь Божья. Два месяца спустя немцы соединили все могилы в одну громадную насыпь, и я бы никогда не могла найти моего Олега,
Велико сказалось благоволение Божье к нему!
Во время моего пребывания в Мшанах я постаралась, насколько было возможно, привести в порядок могилы наших героев-воинов, нашедших на этом местном маленьком кладбище вечное упокоение, и при мне поправили обвалившуюся кладбищенскую ограду. Вечная память всем воинам, там покоящимся.
Дальнейшим моим долгом было перевезти гроб с телом Олега в Poссию, на Волынь, в наше имение Белозорку. Для этого пришлось хлопотать в Одессе у главнокомадующего австрийской армией. Получив его разрешение со всеми нужными бумагами и закупив в Одессе цинковый гроб, парчу и все нужное для погребения, мы с мужем в половине сентября отправились с нужными повозкой и лошадьми в Мшаны из Белозорки. Путешествие было продолжительное, так как надо было предъявить полученные нами бумаги губернатору в Зборове. Все власти отнеслись к нам с предупредительностью, и мы могли беспрепятственно доехать до Мшан. Как я уже упоминала, я нашла могилу Олега заботливо украшенной цветами. Много народа собралось на проводы гроба с телом Олега. Мы горячо благодарили Лангера, которого Господь мне послал. Трудно было бы мне найти Олега без его доброжелательного содействия. Медленно с гробом и дорогими останками двинулись мы в обратный путь с ночевками в полуразрушенном Тарнополе и у ксендза в селе между Тарнополем и Белозоркой.
19 сентября 1918 года утром мы с Божьей помощью привезли Олега на родину, в Белозорку, которую он так любил, и установили гроб на возвышении в нашей большой зале-библиотеке, стены которой были обтянуты черной материей с белыми крестами. Тотчас у гроба была отслужена панихида и всю ночь читали псалтырь над гробом. На следующее же утро, 20 сентября, в день ангела Олега состоялось его отпевание и погребение по православному обряду, которые совершили священник белозоркской церкви протоирей Владимир Сеницкий в сослужении со священниками шушковецкой и янковецкой церквей. Церковь была переполнена молящимися крестьянами и местными помещиками и обывателями. После отпевания гроб с останками Олега был отнесен при погребальном пении в часовню-усыпальницу нашей семьи, в церковной ограде.
Память об Олеге не забывалась на Волыни, и, когда я много раз до Второй войны приезжала в Белозорку и служила по нем панихиды, крестьяне всегда приходили молиться за него. Во время Второй мировой войны Белозорка была сожжена и разрушена неприятелем, но Господь сохранил нашу церковь и нашу часовню-усыпальницу. Тело Олега покоится там и в настоящее время в мире и тишине, под сенью церкви, как мне еще недавно сообщили; душа же его вознеслась в лучший мир, где нет болезней, печали и воздыхания.
Вечная память ему,
герою-преображенцу,
душу свою положившему за други своя.
Эпилог второй
В конце марта 1924 года я приехала в Софию к моим друзьям Н. Н. и Нат. Ив. Евреиновым, с которыми жила их дочь Ольга Николаевна Шамрая, которая подростком была очень дружна с Олегом. Она мне тотчас сообщила о сне, который она видела в предыдущие две ночи. Ей явился во сне Олег. Лицо его было такое, каким она его всегда помнила, с обычными ямочками на щеках, глаза же его были большие, светящиеся, весь он был радостный. На нем был белый хитон, затканный золотыми розами. Он ей сказал: «Скорее сообщи моей матери, чтобы она немедленно в своей обители поставила образ моему святому с неугасимой лампадкой перед ним и чтобы призреваемые молились перед моим образом. Одна ее молитва недостаточна. Нужно, чтобы ее молитва слилась с молитвами других, и тогда мой святой вознесет эти молитвы ко Господу. Если она это исполнит, у нее будет покойно на душе». Ольга Николаевна рассказала этот сон мужу, но не придала ему особого значения. На следующую ночь сон повторился, ей явился Олег в том же виде и в том же одеянии, но более настойчиво ей повторяя: «Когда же ты передашь моей матери мое поручение? Скажи же ей, что она непременно должна поставить в своей обители образ моего святого с неугасимой лампадкой перед ним и чтобы призреваемые молились перед этим образом. Одна ее молитва недостаточна. Нужно, чтобы ее молитва слилась с молитвами других, и мой святой вознесет эти молитвы ко Господу. Если она это исполнит, у нее будет спокойно на душе». Этот сон был такой яркий, что, когда Ольга Николаевна проснулась, ей казалось, что Олег был в комнате и только что из нее вышел.Тогда она подробно рассказала о своем сне своей матери, а через два дня после моего приезда мне.
Я приехала из моего монастыря под Тырновом, где только что похоронила свою любимую послушницу молоденькую Агриппину. Накануне своей смерти, очнувшись от забытья, она подозвала меня и сказала: «Матушка, ваш сын Олег сообщает, что он вам дал два звонка по телефону». Значение этих слов я поняла только тогда, когда Ольга Николаевна рассказала про свои сны.
Я тотчас обо всем этом сообщила архиепископу Серафиму Болгарскому, а по приезде в Париж митрополиту Евлогию. Они нашли, что сон Ольги Николаевны знаменателен, не простой сон, и по их совету я немедленно заказала образ св. князя Олега князю Путятину, который его прекрасно написал, и образ с неугасимой лампадой находился в обители Б<ожией> M<атери> «Нечаянная Радость» под Парижем. Когда был написан другой образ св. князя Олега для иконостаса, я первый отправила в монастырь Владимиров в Словакии, где перед ним всегда возжигалась неугасимая лампадка, но во время Второй мировой войны и наступления неприятеля монахи разбежались — и икона пропала. Другой же образ св. кн. Олега, согласно завещанию Олега, желавшего, чтобы образ его святого в память его находился в Петрограде в Преображенском соборе, я имела возможность через 30 лет после его кончины передать Преображенскому собору, который возвращен Русской православной церкви и где он и находится в настоящее время.
Иерусалим, 1953 год
Публикация протопресвитера Бориса Бобринского
Источник: Журнал «Звезда». — 2017. — № 7. — С. 104-125.
Комментировать