Частички бытия...
Андрей-семинарист
«И самым в этой новой жизни поразительным, – писала я когда-то, в свои «раннехристианские времена», – было то, что вдруг наполнились абсолютно новым содержанием кровные узы. Прадеды, прабабушки и бабушки, мать и отец, тетки и дядья, братья и сестры, отшедшие из мира сего, заполнили вдруг мои мысли...»
Помню, с каким радостным чувством села я писать первые в своей жизни поминальные записки... Но, дойдя до бабушки с маминой стороны, с ужасом поняла, что не знаю, как ее зовут... Мамину маму. По мужской линии обоих родов естественным порядком, благодаря отчествам моих родителей, имена дедов были известны. Знала я и имя бабушки по отцу. А вот как звали бабушку по матери – узнать было уже не у кого...
Мама-мама, знала бы ты, как теперь, оказавшись, через Святое Крещение, лицом к лицу с тем фактом, что «у Бога все живы», как же теперь я жалела о том, что пропускала мимо ушей, досадливо говоря про себя: «Опять…», твои рассказы… Об отце-столяре (деде Алексее), о братьях и сестрах, коих, вместе с мамой, было семеро, о том, как жилось «при царе-косаре», о замечательной учительнице, с которой она, вместе с другими детьми из бедных семей, провела одно лето в Озерках (в тех самых Озерках, где я живу сейчас…). Так и стоит перед глазами ее лицо, озаренное каким-то далеким теплым отсветом. Только теперь, «зрячими» глазами, я вижу его, этот отсвет… А тогда – просто терпеливо слушала. Но вот что странно – о ее маме, моей неведомой бабушке, память не сохранила ничего. Ни слова… Ну ладно, что тут поделаешь! – но хотя бы уж как ее звали? Как же мне ее поминать-то, как просить о ней Бога?..
Я вспомнила о папке с письмами родителей, которые перепечатала когда-то на машинке, еще сама не зная, зачем, и пересмотрела их все, в надежде, что найду хоть какое-то упоминание о бабушке. Но нет, нигде ни слова. По всей видимости, умерла она рано и в маминой взрослой жизни ее уже не было…
Оставалась единственная надежда на Софию, дочку самой старшей из маминых сестер, которую все уважительно звали «Мария» – и никак иначе (о ней см. Три Марии, главка «Чекистка»). Софию военным ветром из блокадного Ленинграда занесло сначала в Ташкент, а оттуда в Харьков, где она и осела. Вдруг она помнит? Ведь она на 14 лет меня старше, и я очень надеялась на то, что она еще застала бабушку в живых и помнит ее живой памятью.
Я перерыла все свои залежи в поисках старенькой записной книжки, где, я отчетливо это помнила, значился телефон сестры. И нашла ее. И сразу стала звонить, без всякой, впрочем, надежды на успех: столько лет прошло с тех пор, как мы виделись и общались в последний раз, и, чтобы, когда радикальнейшим образом изменилась вся наша жизнь и даже Украина за это время стала «нэзалэжной», не изменился какой-то телефон?!.. И вдруг – услышала голос сестры: «Кто это?» А после объяснений: «Людка, это ты?!!» (Так у нашей родни когда-то повелось: Людка, Софка, а у старших – Дуська, Лизка, Зотька.) «Слушай, Софка, – сходу спросила я, – ты не помнишь, как звали нашу бабушку?» – «Не помню… Знаешь, не помню…».
«Тогда, – сказала я, – давай я к тебе приеду, и мы вместе постараемся вспомнить».
И я к ней поехала. Было это поздней осенью 1999-го, года «Великого перелома» – года, когда я приняла Святое Крещение и вошла в обновленную жизнь. (Я была тогда еще легка на подъем: всего-то шел 62-й год! С высоты нынешних моих лет – «всего».) Сказано – сделано. Сын мой эту поездку всячески одобрял (в нем явно пропал архивист). Взяла билет, какой был: плацкарта, место боковое, правда, нижнее. «Место последнее, около туалета. Будете брать?» – сказала кассир. «Да ничего, девятнадцать часов как-нибудь перетерплю, – сказала я, – давайте!»
Проведя меня сквозь длинный полутемный вагон, сын помог мне разместить вещи, мы попрощались, потом поделали друг другу уже через вагонное стекло ритуальные прощальные жесты – и поезд тронулся.
В вагоне было тихо, народ неспешно разбирался в полутьме с поклажей, и уже где-то звенели о стекло чайные ложечки…
Напротив меня сидел молодой, лет двадцати пяти, лысоватый худощавый человек. Какое-то время мы ехали молча, глядя на сиротские пейзажи, уже еле проступавшие сквозь угрюмую мглу за окном, и вдруг мой спутник сказал: «Вот, ждали снега на Покров, а его так и не было. Теперь, может, на Николу будет…» «Ну надо же!..» – подумала я и, помолчав, спросила: «Скажите, пожалуйста, а вы случайно не духовное лицо?» «Пока еще нет, – сказал он. – Я еще только учусь».
И пошел разговор. Он рассказал, что учится в Курской Духовной семинарии, на иконописном отделении. В Петербург приезжал за красками – у них таких нет, а у нас, в одной мастерской во дворе Лавры, есть какие-то особые краски, не помню уж, чем они особы, кажется, тем, что на меду и на яичных желтках. Потом он, как классический «человек с поезда», рассказал мне свою жизнь. Потом мы говорили о вере. О Спасении. Сошлись на том, что, «пока есть хоть один праведник…». В вагоне было тихо, только время от времени люди проходили в туалет, возле которого были наши места, и мы говорили тихо-тихо, но, хотя не слышать наши голоса все-таки было невозможно, никто не проронил ни слова, не сказал: «Может, хватит? Люди спят!»
Уже почти светало, когда мы разошлись по своим местам. Сколько-то я поспала, а когда встала и украдкой взглянула наверх, где спал мой ночной знакомец, поразилась – он лежал навытяжку, и я тогда подумала, что, наверное, он будет монахом…
Потом он легко, по-военному, спрыгнул со своей полки, умылся, принес два стакана чаю, и мы еще немного поговорили. Немного, потому что скоро был Курск. Но он успел показать мне свой требник, и я впервые увидела вблизи эту священную книжицу, с характерными красными буквами в конце страницы, упреждающими начальные слова следующей (мне потом мой батюшка объяснил, что эти буквы выделяются для облегчения чтения – чтобы чтецу не надо было делать пауз при переходе на новую страницу).
На подъезде к Курску он стал доставать с третьей полки свой багаж – какие-то неподъемные ящики, очевидно, с красками. «Как же вы всё это потащите?» – спросила я. «А, ничего, не привыкать!» И вдруг, уже развернувшись к выходу, сказал: «Кто бы обо мне молился!..» «А как вас зовут?» – спросила я. «Андрей…» – «Ну вот, Андрей, считайте, что одна молитвенница у вас уже есть!»
И он ушел, со своими ящиками. Человек с поезда… Которого Господь, с известными только Ему целями, посадил напротив немолодой уже неофитки… Ушел, оставив по себе в моем синодике одну строку: «Андрей-семинарист». Так я о нем и молюсь. Он, конечно, давно уже никакой не семинарист, а, вполне возможно, даже и не Андрей, а, может, о. Варфоломей или о. Мефодий, потому что я почти уверена, что он идет по монашеской стезе. Но я об этом ничего не узнаю, и у меня он так и пребудет Андреем-семинаристом.
…А когда я приехала к сестре, мы тоже говорили, говорили и говорили... И она плакала по своему родному городу, который вряд ли теперь уже, по немощи своей, увидит: «Я ведь готова без конца смотреть про улицы разбитых фонарей и про бандитский Петербург, только чтобы хоть мельком увидеть Неву, набережные, мосты!..» И мы вспомнили очень, очень многое… но только не то, зачем я ехала так далеко. Долгое эхо пионерского детства…
Уже летом я разыскала по просьбе Софии могилку ее мамы, а моей тети Марии, на коммунистической площадке, что напротив Свято-Троицкого собора Александро-Невской Лавры, убрала ее, посадила цветы, стала и за эту свою тетю, как за всех сродников, подавать прошения Богу, а они ей как бывшей чекистке особенно нужны… А, поминая нашу бабушку, келейно и в храме, говорю: «Имя ее, Господи, Ты веси…», но записочку за нее подать не могу. Вечный мне укор…
Правда, я извлекла из этого урок и успела расспросить и записать то, что рассказала мне о корнях с отцовской стороны наша тетя Клава (Дед Никифор)...
Андрей-семинарист
«И самым в этой новой жизни поразительным, – писала я когда-то, в свои «раннехристианские времена», – было то, что вдруг наполнились абсолютно новым содержанием кровные узы. Прадеды, прабабушки и бабушки, мать и отец, тетки и дядья, братья и сестры, отшедшие из мира сего, заполнили вдруг мои мысли...»
Помню, с каким радостным чувством села я писать первые в своей жизни поминальные записки... Но, дойдя до бабушки с маминой стороны, с ужасом поняла, что не знаю, как ее зовут... Мамину маму. По мужской линии обоих родов естественным порядком, благодаря отчествам моих родителей, имена дедов были известны. Знала я и имя бабушки по отцу. А вот как звали бабушку по матери – узнать было уже не у кого...
Мама-мама, знала бы ты, как теперь, оказавшись, через Святое Крещение, лицом к лицу с тем фактом, что «у Бога все живы», как же теперь я жалела о том, что пропускала мимо ушей, досадливо говоря про себя: «Опять…», твои рассказы… Об отце-столяре (деде Алексее), о братьях и сестрах, коих, вместе с мамой, было семеро, о том, как жилось «при царе-косаре», о замечательной учительнице, с которой она, вместе с другими детьми из бедных семей, провела одно лето в Озерках (в тех самых Озерках, где я живу сейчас…). Так и стоит перед глазами ее лицо, озаренное каким-то далеким теплым отсветом. Только теперь, «зрячими» глазами, я вижу его, этот отсвет… А тогда – просто терпеливо слушала. Но вот что странно – о ее маме, моей неведомой бабушке, память не сохранила ничего. Ни слова… Ну ладно, что тут поделаешь! – но хотя бы уж как ее звали? Как же мне ее поминать-то, как просить о ней Бога?..
Я вспомнила о папке с письмами родителей, которые перепечатала когда-то на машинке, еще сама не зная, зачем, и пересмотрела их все, в надежде, что найду хоть какое-то упоминание о бабушке. Но нет, нигде ни слова. По всей видимости, умерла она рано и в маминой взрослой жизни ее уже не было…
Оставалась единственная надежда на Софию, дочку самой старшей из маминых сестер, которую все уважительно звали «Мария» – и никак иначе (о ней см. Три Марии, главка «Чекистка»). Софию военным ветром из блокадного Ленинграда занесло сначала в Ташкент, а оттуда в Харьков, где она и осела. Вдруг она помнит? Ведь она на 14 лет меня старше, и я очень надеялась на то, что она еще застала бабушку в живых и помнит ее живой памятью.
Я перерыла все свои залежи в поисках старенькой записной книжки, где, я отчетливо это помнила, значился телефон сестры. И нашла ее. И сразу стала звонить, без всякой, впрочем, надежды на успех: столько лет прошло с тех пор, как мы виделись и общались в последний раз, и, чтобы, когда радикальнейшим образом изменилась вся наша жизнь и даже Украина за это время стала «нэзалэжной», не изменился какой-то телефон?!.. И вдруг – услышала голос сестры: «Кто это?» А после объяснений: «Людка, это ты?!!» (Так у нашей родни когда-то повелось: Людка, Софка, а у старших – Дуська, Лизка, Зотька.) «Слушай, Софка, – сходу спросила я, – ты не помнишь, как звали нашу бабушку?» – «Не помню… Знаешь, не помню…».
«Тогда, – сказала я, – давай я к тебе приеду, и мы вместе постараемся вспомнить».
И я к ней поехала. Было это поздней осенью 1999-го, года «Великого перелома» – года, когда я приняла Святое Крещение и вошла в обновленную жизнь. (Я была тогда еще легка на подъем: всего-то шел 62-й год! С высоты нынешних моих лет – «всего».) Сказано – сделано. Сын мой эту поездку всячески одобрял (в нем явно пропал архивист). Взяла билет, какой был: плацкарта, место боковое, правда, нижнее. «Место последнее, около туалета. Будете брать?» – сказала кассир. «Да ничего, девятнадцать часов как-нибудь перетерплю, – сказала я, – давайте!»
Проведя меня сквозь длинный полутемный вагон, сын помог мне разместить вещи, мы попрощались, потом поделали друг другу уже через вагонное стекло ритуальные прощальные жесты – и поезд тронулся.
В вагоне было тихо, народ неспешно разбирался в полутьме с поклажей, и уже где-то звенели о стекло чайные ложечки…
Напротив меня сидел молодой, лет двадцати пяти, лысоватый худощавый человек. Какое-то время мы ехали молча, глядя на сиротские пейзажи, уже еле проступавшие сквозь угрюмую мглу за окном, и вдруг мой спутник сказал: «Вот, ждали снега на Покров, а его так и не было. Теперь, может, на Николу будет…» «Ну надо же!..» – подумала я и, помолчав, спросила: «Скажите, пожалуйста, а вы случайно не духовное лицо?» «Пока еще нет, – сказал он. – Я еще только учусь».
И пошел разговор. Он рассказал, что учится в Курской Духовной семинарии, на иконописном отделении. В Петербург приезжал за красками – у них таких нет, а у нас, в одной мастерской во дворе Лавры, есть какие-то особые краски, не помню уж, чем они особы, кажется, тем, что на меду и на яичных желтках. Потом он, как классический «человек с поезда», рассказал мне свою жизнь. Потом мы говорили о вере. О Спасении. Сошлись на том, что, «пока есть хоть один праведник…». В вагоне было тихо, только время от времени люди проходили в туалет, возле которого были наши места, и мы говорили тихо-тихо, но, хотя не слышать наши голоса все-таки было невозможно, никто не проронил ни слова, не сказал: «Может, хватит? Люди спят!»
Уже почти светало, когда мы разошлись по своим местам. Сколько-то я поспала, а когда встала и украдкой взглянула наверх, где спал мой ночной знакомец, поразилась – он лежал навытяжку, и я тогда подумала, что, наверное, он будет монахом…
Потом он легко, по-военному, спрыгнул со своей полки, умылся, принес два стакана чаю, и мы еще немного поговорили. Немного, потому что скоро был Курск. Но он успел показать мне свой требник, и я впервые увидела вблизи эту священную книжицу, с характерными красными буквами в конце страницы, упреждающими начальные слова следующей (мне потом мой батюшка объяснил, что эти буквы выделяются для облегчения чтения – чтобы чтецу не надо было делать пауз при переходе на новую страницу).
На подъезде к Курску он стал доставать с третьей полки свой багаж – какие-то неподъемные ящики, очевидно, с красками. «Как же вы всё это потащите?» – спросила я. «А, ничего, не привыкать!» И вдруг, уже развернувшись к выходу, сказал: «Кто бы обо мне молился!..» «А как вас зовут?» – спросила я. «Андрей…» – «Ну вот, Андрей, считайте, что одна молитвенница у вас уже есть!»
И он ушел, со своими ящиками. Человек с поезда… Которого Господь, с известными только Ему целями, посадил напротив немолодой уже неофитки… Ушел, оставив по себе в моем синодике одну строку: «Андрей-семинарист». Так я о нем и молюсь. Он, конечно, давно уже никакой не семинарист, а, вполне возможно, даже и не Андрей, а, может, о. Варфоломей или о. Мефодий, потому что я почти уверена, что он идет по монашеской стезе. Но я об этом ничего не узнаю, и у меня он так и пребудет Андреем-семинаристом.
…А когда я приехала к сестре, мы тоже говорили, говорили и говорили... И она плакала по своему родному городу, который вряд ли теперь уже, по немощи своей, увидит: «Я ведь готова без конца смотреть про улицы разбитых фонарей и про бандитский Петербург, только чтобы хоть мельком увидеть Неву, набережные, мосты!..» И мы вспомнили очень, очень многое… но только не то, зачем я ехала так далеко. Долгое эхо пионерского детства…
Уже летом я разыскала по просьбе Софии могилку ее мамы, а моей тети Марии, на коммунистической площадке, что напротив Свято-Троицкого собора Александро-Невской Лавры, убрала ее, посадила цветы, стала и за эту свою тетю, как за всех сродников, подавать прошения Богу, а они ей как бывшей чекистке особенно нужны… А, поминая нашу бабушку, келейно и в храме, говорю: «Имя ее, Господи, Ты веси…», но записочку за нее подать не могу. Вечный мне укор…
Правда, я извлекла из этого урок и успела расспросить и записать то, что рассказала мне о корнях с отцовской стороны наша тетя Клава (Дед Никифор)...
