Дмитрий Дюжев читает «Евгения Онегина»
Был такой фильм в моем детстве, «Старшая сестра», с Татьяной Дорониной. Так вот, со своим знаменитым придыханием она говорит: «Любите ли вы театр? Любите ли вы его так, как люблю его я?» И я за ней повторяю про Пушкина: любите ли вы Пушкина? Любите ли вы его так, как люблю его я?
А мы вчера вечером опять ходили в Капеллу. Теперь слушали Дмитрия Дюжева с «Евгением Онегиным». И музыкальное сопровождение – рояль. Прокофьев. Очень хорошо, достойно, благородно. Нужно как больше классики читать артистам нового поколения. В зале – столько молодежи! У Аллы Демидовой все-таки слушатели постарше. А тут – молодняк. И слушают, повторяют текст за ним и впереди него... Чудесно! А сам Пушкин – конечно, гениален. Сколько провидческих моментов... даже сцена дуэли. Когда он описывал приготовление – серый порох на полке пистолета, щелчок курка… – просто перед глазами была его собственная дуэль.
Вот пистолеты уж блеснули,
Гремит о шомпол молоток.
В граненый ствол уходят пули,
И щелкнул в первый раз курок.
Вот порох струйкой сероватой
На полку сыплется. Зубчатый,
Надежно ввинченный кремень
Взведен еще…
И бурная кровь, толчками вытекающая из раны, и жизнь, останавливающаяся в глазах...
Недвижим он лежал, и странен
Был томный мир его чела.
Под грудь он был навылет ранен;
Дымясь, из раны кровь текла.
Тому назад одно мгновенье
В сем сердце билось вдохновенье,
Вражда, надежда и любовь,
Играла жизнь, кипела кровь, –
Теперь, как в доме опустелом,
Все в нем и тихо, и темно;
Замолкло навсегда оно.
Поэт увидел свою смерть, пережил и рассказал нам. Современники не поняли, не услышали, не остановили его собственную трагедию.
Мы только что, перед Великим Постом, прошли очередную годовщину со дня гибели Поэта. И почему-то эта трагическая дата вызывает очень светлые чувства. Возможно, они возникают после разговора с протоиереем Константином Смирновым, настоятелем храма, в котором отпевали Пушкина. Вот ссылка на его беседу:
И в ней, в этой беседе, меня поразила одна мысль: отраженный свет прощения… Священник, принимавший последнюю исповедь Пушкина, вышел от него весь в слезах. И он весь сиял, ибо в нем отразился свет неземного прощения, свидетелем которого он стал. Грешник, великий грешник, был прощен. Люди не могут так прощать, а Господь может.
Мой скромный вывод: читать и перечитывать классику. Пушкин – действительно, наше все, на все времена и на все случаи жизни. Его можно открывать на любой странице, и он даст ответы. Вот сейчас, во время Великого Поста, я открыла томик собрания сочинений Пушкина на одном из последних его стихотворений: «Отцы пустынники и жены непорочны». Это стихотворение ни в коей мере не является заменой молитвы прп. Ефрема Сирина, но какое мощное дополнение к ней! На мой взгляд.
Для меня это стихотворение очень важно в творчестве любимого поэта.
Отцы пустынники и жены непорочны,
Чтоб сердцем возлетать во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,
Сложили множество божественных молитв;
Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого поста;
Все чаще мне она приходит на уста
И падшего крепит неведомою силой:
Владыко дней моих! дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.
Я просто повторяю постоянно эту поэтизированную молитву Ефрема Сирина. Так хорошо она ложится на душу! Но вот есть замечательный комментарий к ней иеромонаха Иова (Гумерова):
«Стихотворение Отцы пустынники и жены непорочны написано А. Пушкиным за полгода до гибели. Это было время духовной зрелости и просветления поэта:
Я возмужал среди печальных бурь,
И дней моих поток, так долго мутный,
Теперь утих дремотою минутной
И отразил небесную лазурь.
Надолго ли?.. а, кажется, прошли
Дни мрачных бурь, дни горьких искушений.
В стихотворении Отцы пустынники выразился личный опыт переживания поэтом молитвы преподобного Ефрема Сирина. Она умиляет его и падшего крепит неведомою силой. Чаще всех других молитв она приходит на уста. Признание это весьма значимо, поскольку стихотворение написано 22 июля, через четыре месяца после того, как закончился Великий пост. Последний раз в храме в 1836 году она произносилась 25 марта, в Великую среду за Литургией Преждеосвященных Даров. Молитва А. Пушкина Владыко дней моих, которая составляет основную часть стихотворения, в целом представляет точную поэтическую обработку великопостной молитвы: Господи и Владыко Живота моего. Однако А. Пушкин внес определенные изменения. У преподобного Ефрема Сирина десять прошений, а в стихотворении их девять. А. Пушкин два различных греха (праздность и уныние) соединил в один: дух праздности унылой. В результате нравственно-аскетический смысл сузился. Св. Ефрем Сирин просит Господа сохранить его от мрачного духа уныния, последствием которого может быть губительное отчаяние. У А. Пушкина слово уныние используется лишь для образования эпитета праздности унылой. Опытно известно, что не всякая праздность сопровождается унынием. Оно приходит потом, как некое мучительное исчадие. Сам поэт с впечатляющей силой выразил это в Элегии:
Безумных лет угасшее веселье
Мне тяжело, как смутное похмелье.
Но, как вино – печаль минувших дней
В моей душе чем старе, тем сильней.
Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.
(1830 г.)
А. Пушкин в своей поэтической молитве, прося Господа избавить его от любоначалия, прибавил: змеи сокрытой сей. Изумляет точность метафоры. Страсть к любоначалию есть внешнее проявление гордости, которая у большинства людей бывает тайной, скрываясь подобно змее. Страсть любоначалия принимает личину заботы и попечения о других. Отсюда желание наставлять, учить, давать советы. Человек даже не замечает, что вместо мира и любви в отношениях между людьми он вносит болезненную напряженность, которая неизбежно кончается враждой.
Поэтическая молитва А. Пушкина существенно уступает великопостной молитве в композиционно-ритмическом отношении. У св. Ефрема Сирина четкая и выразительная последовательность прошений избавить его опасных и гибельных страстей завершается столь же сильной и решительной мольбой: Ей, Господи Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего. У А. Пушкина решительный тон первых четырех прошений внезапно сменяется пассивным обращением: Да брат мой от меня не примет осужденья. Необходимо отметить еще одну непоследовательность в стихотворении. Одни духовные дарования поэт просит Господа подать ему, а другие (дух смирения, терпения, любви и целомудрия) просит оживить, что предполагает обладание ими в прошлом при отсутствии других, которые он просит ему дать. Однако святые отцы-аскеты учат, что человек не может стяжать только часть добродетелей. Обладание одной из них невозможно без другой: все добродетели между собою связаны, как звенья в духовной цепи, одна от другой зависит: молитва от любви, любовь от радости, радость от кротости, кротость от смирения, смирение от служения, служение от надежды, надежда от веры, вера от послушания, послушание от простоты (Преп. Макарий Великий. Духовные беседы. Бес.40)».
Насколько глубоким и устойчивым было духовное состояние А. Пушкина, запечатленное в стихотворении Отцы пустынники и жены непорочны, можно судить по другим его произведениям этого времени. В издаваемом им журнале Современник он опубликовал в 1836 году (кн. 3) рецензию на книгу поэта и драматурга Сильвио Пеллико (1789–1854) Об обязанностях человека. Заметка эта свидетельствует о светлой христианской настроенности поэта: «Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни и происшествиям мира; из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы все наизусть, которое не было бы уже пословицею народов; она не заключает уже для нас ничего неизвестного; но книга сия называется Евангелием, – и такова ее вечно новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром или удрученные унынием, случайно откроем ее, то уже не в силах противиться ее сладостному увлечению и погружаемся духом в ее Божественное красноречие… Сильвио Пеллико десять лет провел в разных темницах и, получа свободу, издал свои записки. Изумление было всеобщее: ждали жалоб, напитанных горечью, – прочли умилительные размышления, исполненные ясного спокойствия, любви и доброжелательства» (ПСС, Л., 1978, т. VII, с. 322-23).
Был такой фильм в моем детстве, «Старшая сестра», с Татьяной Дорониной. Так вот, со своим знаменитым придыханием она говорит: «Любите ли вы театр? Любите ли вы его так, как люблю его я?» И я за ней повторяю про Пушкина: любите ли вы Пушкина? Любите ли вы его так, как люблю его я?
А мы вчера вечером опять ходили в Капеллу. Теперь слушали Дмитрия Дюжева с «Евгением Онегиным». И музыкальное сопровождение – рояль. Прокофьев. Очень хорошо, достойно, благородно. Нужно как больше классики читать артистам нового поколения. В зале – столько молодежи! У Аллы Демидовой все-таки слушатели постарше. А тут – молодняк. И слушают, повторяют текст за ним и впереди него... Чудесно! А сам Пушкин – конечно, гениален. Сколько провидческих моментов... даже сцена дуэли. Когда он описывал приготовление – серый порох на полке пистолета, щелчок курка… – просто перед глазами была его собственная дуэль.
Вот пистолеты уж блеснули,
Гремит о шомпол молоток.
В граненый ствол уходят пули,
И щелкнул в первый раз курок.
Вот порох струйкой сероватой
На полку сыплется. Зубчатый,
Надежно ввинченный кремень
Взведен еще…
И бурная кровь, толчками вытекающая из раны, и жизнь, останавливающаяся в глазах...
Недвижим он лежал, и странен
Был томный мир его чела.
Под грудь он был навылет ранен;
Дымясь, из раны кровь текла.
Тому назад одно мгновенье
В сем сердце билось вдохновенье,
Вражда, надежда и любовь,
Играла жизнь, кипела кровь, –
Теперь, как в доме опустелом,
Все в нем и тихо, и темно;
Замолкло навсегда оно.
Поэт увидел свою смерть, пережил и рассказал нам. Современники не поняли, не услышали, не остановили его собственную трагедию.
Мы только что, перед Великим Постом, прошли очередную годовщину со дня гибели Поэта. И почему-то эта трагическая дата вызывает очень светлые чувства. Возможно, они возникают после разговора с протоиереем Константином Смирновым, настоятелем храма, в котором отпевали Пушкина. Вот ссылка на его беседу:
И в ней, в этой беседе, меня поразила одна мысль: отраженный свет прощения… Священник, принимавший последнюю исповедь Пушкина, вышел от него весь в слезах. И он весь сиял, ибо в нем отразился свет неземного прощения, свидетелем которого он стал. Грешник, великий грешник, был прощен. Люди не могут так прощать, а Господь может.
Мой скромный вывод: читать и перечитывать классику. Пушкин – действительно, наше все, на все времена и на все случаи жизни. Его можно открывать на любой странице, и он даст ответы. Вот сейчас, во время Великого Поста, я открыла томик собрания сочинений Пушкина на одном из последних его стихотворений: «Отцы пустынники и жены непорочны». Это стихотворение ни в коей мере не является заменой молитвы прп. Ефрема Сирина, но какое мощное дополнение к ней! На мой взгляд.
Для меня это стихотворение очень важно в творчестве любимого поэта.
Отцы пустынники и жены непорочны,
Чтоб сердцем возлетать во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,
Сложили множество божественных молитв;
Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого поста;
Все чаще мне она приходит на уста
И падшего крепит неведомою силой:
Владыко дней моих! дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.
Я просто повторяю постоянно эту поэтизированную молитву Ефрема Сирина. Так хорошо она ложится на душу! Но вот есть замечательный комментарий к ней иеромонаха Иова (Гумерова):
«Стихотворение Отцы пустынники и жены непорочны написано А. Пушкиным за полгода до гибели. Это было время духовной зрелости и просветления поэта:
Я возмужал среди печальных бурь,
И дней моих поток, так долго мутный,
Теперь утих дремотою минутной
И отразил небесную лазурь.
Надолго ли?.. а, кажется, прошли
Дни мрачных бурь, дни горьких искушений.
В стихотворении Отцы пустынники выразился личный опыт переживания поэтом молитвы преподобного Ефрема Сирина. Она умиляет его и падшего крепит неведомою силой. Чаще всех других молитв она приходит на уста. Признание это весьма значимо, поскольку стихотворение написано 22 июля, через четыре месяца после того, как закончился Великий пост. Последний раз в храме в 1836 году она произносилась 25 марта, в Великую среду за Литургией Преждеосвященных Даров. Молитва А. Пушкина Владыко дней моих, которая составляет основную часть стихотворения, в целом представляет точную поэтическую обработку великопостной молитвы: Господи и Владыко Живота моего. Однако А. Пушкин внес определенные изменения. У преподобного Ефрема Сирина десять прошений, а в стихотворении их девять. А. Пушкин два различных греха (праздность и уныние) соединил в один: дух праздности унылой. В результате нравственно-аскетический смысл сузился. Св. Ефрем Сирин просит Господа сохранить его от мрачного духа уныния, последствием которого может быть губительное отчаяние. У А. Пушкина слово уныние используется лишь для образования эпитета праздности унылой. Опытно известно, что не всякая праздность сопровождается унынием. Оно приходит потом, как некое мучительное исчадие. Сам поэт с впечатляющей силой выразил это в Элегии:
Безумных лет угасшее веселье
Мне тяжело, как смутное похмелье.
Но, как вино – печаль минувших дней
В моей душе чем старе, тем сильней.
Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.
(1830 г.)
А. Пушкин в своей поэтической молитве, прося Господа избавить его от любоначалия, прибавил: змеи сокрытой сей. Изумляет точность метафоры. Страсть к любоначалию есть внешнее проявление гордости, которая у большинства людей бывает тайной, скрываясь подобно змее. Страсть любоначалия принимает личину заботы и попечения о других. Отсюда желание наставлять, учить, давать советы. Человек даже не замечает, что вместо мира и любви в отношениях между людьми он вносит болезненную напряженность, которая неизбежно кончается враждой.
Поэтическая молитва А. Пушкина существенно уступает великопостной молитве в композиционно-ритмическом отношении. У св. Ефрема Сирина четкая и выразительная последовательность прошений избавить его опасных и гибельных страстей завершается столь же сильной и решительной мольбой: Ей, Господи Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего. У А. Пушкина решительный тон первых четырех прошений внезапно сменяется пассивным обращением: Да брат мой от меня не примет осужденья. Необходимо отметить еще одну непоследовательность в стихотворении. Одни духовные дарования поэт просит Господа подать ему, а другие (дух смирения, терпения, любви и целомудрия) просит оживить, что предполагает обладание ими в прошлом при отсутствии других, которые он просит ему дать. Однако святые отцы-аскеты учат, что человек не может стяжать только часть добродетелей. Обладание одной из них невозможно без другой: все добродетели между собою связаны, как звенья в духовной цепи, одна от другой зависит: молитва от любви, любовь от радости, радость от кротости, кротость от смирения, смирение от служения, служение от надежды, надежда от веры, вера от послушания, послушание от простоты (Преп. Макарий Великий. Духовные беседы. Бес.40)».
Насколько глубоким и устойчивым было духовное состояние А. Пушкина, запечатленное в стихотворении Отцы пустынники и жены непорочны, можно судить по другим его произведениям этого времени. В издаваемом им журнале Современник он опубликовал в 1836 году (кн. 3) рецензию на книгу поэта и драматурга Сильвио Пеллико (1789–1854) Об обязанностях человека. Заметка эта свидетельствует о светлой христианской настроенности поэта: «Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни и происшествиям мира; из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы все наизусть, которое не было бы уже пословицею народов; она не заключает уже для нас ничего неизвестного; но книга сия называется Евангелием, – и такова ее вечно новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром или удрученные унынием, случайно откроем ее, то уже не в силах противиться ее сладостному увлечению и погружаемся духом в ее Божественное красноречие… Сильвио Пеллико десять лет провел в разных темницах и, получа свободу, издал свои записки. Изумление было всеобщее: ждали жалоб, напитанных горечью, – прочли умилительные размышления, исполненные ясного спокойствия, любви и доброжелательства» (ПСС, Л., 1978, т. VII, с. 322-23).
