Он когда-то был научным сотрудником, аспирантом в секретном институте, даже защитил диссертацию, но был уволен по сокращению штатов в постперестроечное лихолетье. Потом изведал ещё несколько профессий: в самое тяжёлое время вместе с бомжами собирал бутылочную тару и вывозил мусор, позже – грузил мебель, собирал из комплектующих дешёвые компьютеры, ремонтировал изношенную оргтехнику, пел в фольклорном ансамбле и, наконец, заботясь о восстановлении маленькой деревенской церкви, пришёл за помощью к настоятелю большого городского собора, у которого и остался приходским сторожем.
В сторожку заглядывает пожилой смотритель – у него курносый сизый нос заядлого курильщика. Старая кожа на лице ноздревата, как пемза, глаза мутно-зелены. Старик смотрит в сторону сторожа и надоедно скрипит. Он – бывший семинарист, изгнанный из бурсы еще в хрущёвские времена за неодолимое пристрастие к зелёному змию. Его полинявшие глаза смотрят с плоского лица невесело и раздражённо. Нельзя понять – что он любит, чего ищет? Да и служит в соборе он больше по привычке. Говорит он резко, мужицким сипловатым голосом, неодобрительно усмехаясь:
– Всё читаешь? Больно «учёный» – глаза испортишь. Настоятель тебя зовёт – чтой-то от тебя ему нужно.
Сторож нехотя отрывается от серой книги со странным заголовком «Интерактивная презентация дискретизации по времени» и, скрепя сердце, оборачивается к смотрителю. Видно, что ему неприятно разговаривать – мутный глаз старика всегда скрывает какую-то липкую усмешку: от этой нахальной ухмылки становится неловко, как от нецензурного слова.
– Сергеич, пожалуйста! Посиди, покарауль минут десять вместо меня – не дыми только здесь. Лишнее это всё.
Закоснелая табачная порочность смотрителя ему сильно досаждает, но тот в ответ демонстративно достает белесую трубку «Казбека» и медленно разминает папироску желтоватыми прокуренными пальцами, словно тибетский гриф-трупоед своими сухими узловатыми когтями готовит к ритуальной жертве свежую человеческую косточку:
– Бе-е-гом, дармоед, и - чтоб бы-ы-стро назад.
Всем своим видом он показывает, что в соборе главный он и высоколобых интеллигентов сильно недолюбливает. Сторож послушно бежит к келье настоятеля, находящейся в самом конце длинного и низкого церковного дома, похожего на перестроенный портовый пакгауз.
Настоятельская келлия крохотная, точно тайная молельня. Здесь всё как-то особенно интересно, красноречиво, и всё облито ласковым, приглушённым светом настольной лампы, затененной абажуром. Со стен, тепло-светлых, поблескивает золото рам, из которых смотрят глаза святых, и всех заметнее, всего милей — изящная головка Богоматери. Драпировка на единственном окне, напоминая о церкви, пропитана запахом ладана. На столе настоятеля масса каких-то деловых бумаг, над которыми возвышается, точно стоя в воздухе, бронзовый Владимир-Креститель, но все они, в этой крошечной, уютной комнате, являются необходимыми: каждая — точно слово в молитве.
Самому настоятелю лет около семидесяти. Фигура у него неуклюже-тяжёлая, квадратная и старчески оплывшая, но глаза молодые, веселые и любопытные — точно всегда видит перед собой что-то неожиданно удивительное, приятное и при этом внутренне восклицает «Вот так штука!». В его крошечном кабинете сидят несколько солидных, хорошо откормленных людей. На столе — небольшой чёрненький аппарат.
– Благословите, батюшка! – кланяется в пояс запыхавшийся сторож.
– Знаешь, что это такое? – прищуриваясь, обращается к нему настоятель.
С профессиональным интересом бывший инженер берет коробочку в руки:
– О-о, крутой факс-модем! Дистанционно-программируемый, с автоответчиком, с громкой связью! Дорогущий, должно быть?
– Вот добрые прихожане пожертвовали. Надо сделать так, чтобы сам отвечал на звонки и ответ записывал.
Настоятель набросал на бумажке текст.
– Настрой автоответчик и срочно подключи: мне звонить сегодня будут ночью из заграницы.
Сторож унёс аппарат в сторожку и там, поглаживая его черную панель, бегло понажимал кнопки, искоса заглядывая в инструкцию на английском языке, включил запись, откашлялся и для начала попробовал лёгкой скороговоркой:
– Здравствуйте, с вами говорит настоятель. К сожалению, я сейчас отсутствую.
Отмотал назад – что-то ему не понравилось. Опять повторил, изменив тембр и тонально опустившись немного ниже.
Снова включил перемотку, прослушал и опять остался недоволен – как-то несолидно, не по-церковному звучит. Задумался, вспомнил, как некогда в самодеятельности выдувал он под рояль сусанинскую арию: «Чу-у-у-ют пра-а-а-вду-у-у…» Поднатужился, наклонился над микрофоном и загудел оперным басом:
– Я о-о-отсуутству-у-ю-ю-ю…
Хороший голос у сторожа – звучный, с металлическим блеском, и в то же время гибкий и бархатный, слова он выговаривает чётко и кругло:
– Здра-а-а-вствуйте-е, с вами говорит настоятель, извини-те-е-е…
Прослушал. Вот теперь истинно по-соборному звучит, прямо как у отца Алексия, грузного, страдающего одышкой легендарного соборного протодиакона, от рычащей октавы которого вздрагивали старушки и визжали младенцы. Еще раз прослушал запись, и – удовлетворенный качеством, вечером после закрытия храма отнёс аппарат в настоятельский кабинет, а наутро с умиротворённой душой от достойно выполненной работы уехал на пару дней в родное село к престарелой матери…
. . .
Спустя сутки худенькие и юркие, как чернявые тараканы, семинаристы толпятся у общего телефона в коридоре на первом этаже Духовной академии — передают трубку друг другу и веселятся:
– Ух, как он - словно артист!
– Во, батя, даёт! Даже сердце ёкает!
– Видно, кагором богато утешился.
Они все трое смеются тем заразительным смехом, который возможен только под солнцем молодости на берегах весёлого моря юности, – проходящие мимо преподаватели, сёрьезные и задумчивые люди, заглядывая в их смеющиеся лица, сами невольно улыбаются…
. . .
Священник небогатого деревенского прихода приходит домой после выездных треб, устало опускается на стул, утешая печальную от обилия житейских проблем матушку:
– Хочешь, тебя развеселю? — и снимает трубку.
Матушка, стройная брюнетка с южнорусским лицом и чуть раскосыми глазами, в сером переднике поверх красной кофты, туго охватывающей её бюст, слушает и заливисто смеётся — смех у неё лёгкий, ребячий. Смуглая кожа ее щёк загорается румянцем, длинные ресницы прикрывают глаза, и вся она сгибается от веселья, точно травинка, на которую плеснули пьянящей росой.
. . .
Епархиальный секретарь — священник среднего возраста, такой же светлый и лёгкий, как Чудотворец Николай, голова у него небольшая, правильной формы, её красиво окружает аккуратно уложенный серебряный нимб редких волос. Говорит он немногословно и носит небольшую бородку чеховского земского врача — весь его облик внушает доверие людям. Его внимательное и бледное лицо кажется значительным и умным, на нём серьёзно блестят спокойные, разумные глаза, белесые брови сдвинуты упрямо — как будто всё время думает о чём-то. Эти серые глаза смотрят на всех ласково, внимательно, но когда при нём говорится что-нибудь грубое или неприятное, светлый взгляд странно напрягается, словно стекленея, как это бывает у людей, которые плохо слышат.
Он неторопливо набирает номер настоятеля, и испуганно вздрагивает от удара в барабанную перепонку…
. . .
Прошло несколько дней… Едва преступив порог храма, сторож почувствовал что-то неладное.
– Эй, разбойник! – окрикивает его Сергеич. В глазах его сверкают зелёные искры душного злорадства.
Голуби на асфальте дрогнули и насторожились.
– Тебя настоятель давно ищет. Злющий он – не знает, как эту штуку твою отключить.
Он недобро усмехается, оставляя тошнотворный запах перегара.
– Ты чего же такой сердитый, Сергеич? – потупив глаза, сторож пытается сказать что-то примиряющее.
Возмущенный смотритель затрясся, брызгая слюной:
– Вот что, ты мне зубы не заговаривай, а шагай к настоятелю!
Что-то завистливо-желчное чудится в его тяжёлом взгляде. На его измятых щеках сквозь давно не бритые волосы светятся красные прожилки, на висках туго натянуты синие вены. Узловатой рукой он вынул папиросу изо рта, покосился на её конец и, стряхнув пепел, ощетинился, сделав грозное лицо:
– Точно теперь выгонит тебя.
Сторож обреченно бредёт к церковному дому.
Настоятель встречает его ястребиным взглядом холодно-весёлых глаз и незаметной улыбкой плотно сложенных губ в бородатой густоте протоиерейского рта.
– Ты, хулиган, что мне записал? Вся епархия звонит и веселится!
Он нервно дёргает себя за окладистую апостольскую бороду, щурит глаза, словно приглядываясь к чему-то позади сторожа, и громко, внушительно говорит:
– Подставить меня хочешь, пакостник? А митрополит что подумает? Будто настоятель на склоне лет рассудком повредился – и за штат его немедля до полного исцеления?
Сторож виновато оправдывается:
– Батюшка, я же хотел, чтоб красивее звучало — собор всё же, не деревня какая-то…
– От Церкви тебя отлучить мало!
Настоятель постепенно остывает, выпуская гнев малыми порциями:
– Сотри сейчас же – и меня запиши, дурак.
Сторож послушно нажимает нужные кнопки и записывает. Настоятель повторяет несколько раз – говорит в микрофон скупо и формально, затем слушает и остается явно недовольным своим сухим ординарным обращением.
– Ладно, иди уж, озорник. С твоей глоткой не в сторожке сидеть надо. Не зря говорят «где голосок, там и бесок».
. . .
Спустя месяц сторож сидит в кабинете у епархиального секретаря, на широкой груди которого сверкает золоченый крест с украшениями. Протоиерей в темном греческом подряснике придирчиво рассматривает приглашенного посетителя. И хотя он внешне строг и важен, в его умных глазах неисчерпаемо много щемящего внимания к людям.
– Так это ты фокусничал на телефоне?
– Я же хотел, как лучше.
Секретарь неуловимо улыбается — ему нравится прямота и бесхитростность сторожа, он на секунду задумывается:
– Нам дьяконы голосистые нужны.
За окном мечтательно вздыхает гулкая медь колоколов…
. . .
Пролетело лето. В небольшом и уютном академическом храме учебным чином совершается ранняя служба. Светает – полусонные семинаристы воздают Богу монотонные слова молитвенных прошений на день грядущий. Хор торжественно поёт – все, как одно здоровое тело, насыщены свежей утренней радостью ангельской чистоты. На клиросе в атласной черной рясе высится пожилой архимандрит – придирчивый преподаватель литургики. Он тщательно следит за службой, чтобы всё вокруг строилось с благоговением, освещаясь светом молитвы – так хлопочут птицы, строя свои гнёзда. Его старое ёмкое сердце переполняется думами о будущем своих воспитанников – ему хочется, чтобы эти неоперившиеся птенцы выросли добрыми пастырями и честными людьми – это хорошо для них и для его души.
Кулачным толчком меж лопаток он выталкивает на солею бывшего сторожа, ещё необученного дьякона, накануне рукоположенного викарным епископом и направленного к нему на богослужебную практику. Ворчливо вздыхает:
– Опять на мою беду «учёного» прислали — ничегошеньки не знает.
«Учёный» испуганно застывает в раздумье перед Царскими вратами.
– А возглас-то кто подавать будет?
Дьякон, обрадовавшись подсказке, поспешно, по-бычьему выпучив глаза, утробно ревёт:
– Прему-у-дрость, про-о-сти!
Архимандрит, чуть наклонив голову, двигает шеей и смотрит на дьякона, как сытая кошка на мышь, насмешливо передразнивая:
– Придурость твою да помянет Господь!
Белолицые девушки-хористки с регентского отделения дружно смеются. По их юным и чистым личикам пробегает веселою рябью добродушная улыбка. Все они – изящные и стройные, точно вырублены из тёмного камня. Поют согласно, и что-то удивительно чистое звучит в серебряных голосах.
– Чего орёшь–то, как сивый мерин? Барышни в обморок попадают — кто тогда петь будет? – строгое лицо монаха тает в скрытой улыбке.
Архимандрит ворчит беззлобно и передразнивает без всякого ехидства, в простоте сердца, видно, что голосистый ставленник ему симпатичен, но зная, что душа туго растёт, когда её пеленают безудержными похвалами и лицемерной елейностью, подчеркнуто грубовато подсекает зародыши горделивого самомнения. Он пытается объяснить своим воспитанникам, какая это большая награда и ответственность служить у Престола Божия, чтобы в них развились и выросли сокровенные мечты его сердца, но, зная, как редко люди живут по евангельским заповедям, безутешно пророчествует:
— Где дарование, там часто и гордость.
Ощущая доброе расположение наставника, дьякон мягко улыбается – в нём поднимается широкое, теплое чувство, которое, охватывая всю душу, очищает её от накопившейся житейской скверны. Ему нравится церковная служба, и ему хочется видеть себя лучшим тут, среди святых образов и благоговейных богомольцев, где думы о несправедливости жизни теряют свою остроту, а необъятный звук ангельского славословия вливает в душу человека спокойствие и, ласково укрощая злые порывы, молитвенно рождает в ней возвышенные мечты. И не ведает он, невинный и застенчивый, что голосистый бесок будет ещё долго соблазнять его, выявляя гибельное несовершенство человеческой души. И, лишь познав терзающую тоску воспоминаний чистой и доверчивой радости духовного детства, потратит он все свои силы на преследование тёмных и бесчисленных духов, непрестанно мелькающих в душе, словно на языческой мистерии в мифологической роще...
Блестит золото иконостаса, стекла киотов отражают огоньки свеч, похожие на золотых пчёл. Вздыхают грешники и шепчут свои скромные молитвы, поднимая просящие глаза в купол храма…
Пасха Христова, 2016
