Час души
Нисхождение во ад
Восемь лет назад Вероника А., мой многолетний друг, подарила мне книгу под названием «Размышления с Евангелием в руках» (М.: Путь, 1997). Упоминаю об этом неслучайно: активное ее воцерковление во многом было связано с Храмом святых бессребреников Космы и Дамиана в Шубине, где служил прот. Александр Мень. В свои приезды в Москву она всегда этот храм посещала, а когда о. Александра убили, приезжала (пока была в силах) туда каждое 9 сентября, в день его памяти. Написавший эту книгу священник Георгий Чистяков был клириком этого храма.
Об о. Георгии Чистякове, блестящем ученом и священнике, в интернете сказано много. Но для моих целей мне показались наиболее важными и уместными сведения, которые я выбрала из сказанного о нем здесь: http://www.school4you.ru/uchebniki/chistiakov/topic_2.htm:
Георгий Петрович Чистяков
(4 августа 1953, Москва – 22 июня 2007, Москва) – священник Русской Православной Церкви, филолог, историк.
Окончил Московский государственный университет в 1975 году по специальности древняя история. Кандидат исторических наук (тема диссертации: «Павсаний как исторический источник»). Имел научное звание доцента по кафедре классической филологии. Владел латынью, древнегреческим, французским, итальянским и английским языками.
…Последователь протоиерея Александра Меня. С 7 декабря 1992 года – диакон, с 25 ноября 1993 года – священник в храме Космы и Дамиана в Москве с правом окормления детей в Российской детской клинической больнице, где являлся настоятелем открытого весной 1994 года храма Покрова Богородицы.
…Настоятель храма святых Космы и Дамиана в Шубине, в котором служил о. Георгий, протоиерей Александр Борисов вспоминал о нём: «Это был замечательный человек блестящего ума и образования, блестящего знания классических и новых европейских языков. Человек высочайшего уровня культуры. И все это он отдал на служение Церкви. При всём блеске светского образования он был человеком глубоко верующим, прекрасно понимающим православное богослужение и богословие. При этом он имел огромное почтение к духовному измерению человеческой жизни. Главной его чертой было сочувствие к человеку. Потому так тянулись к нему люди. Вот почему сейчас сотни людей переживают эту утрату как глубоко личную потерю. Он действительно обладал даром сочувствия. Главным в его жизни было примирение и союз всех людей. В каждом человеке он видел образ Божий. Его дар сострадания, противостояния и сочувствия физической боли наиболее ярко проявился в его почти десятилетнем служении в детской республиканской больнице. Это был настоящий подвиг. Он исповедовал и причащал часто смертельно больных детей, хоронил их и умел утешать их родителей перед лицом такой смерти. Это был великий дар утешения».
Фото взято из публикации Памяти отца Георгия на сайте Храма Святых бессребреников Космы и Дамиана
(http://www.damian.ru/Actualn_tema/Chistakov/letters.html)
Готовя публикацию в связи с недавней горячей дискуссией об отпевании некрещеных, я зашла в свой давний каталог Memorial, где у меня собрано множество работ на тему смерти и поминовения усопших, которую, оказавшись на склоне лет в Церкви, я открыла для себя в совершенно новом свете. И среди них увидела перепечатанную мною когда-то, сразу по прочтении, главу из книги о. Георгия. А когда перечитала — решила, что негоже держать под спудом свечу, которая для кого-то может развеять предрассветную мглу. Для себя, для других... Хотя отец Георгий и ставит всех нас перед очень тяжелыми вопросами... к Богу, вопросами, на которые, казалось бы, и ответа-то нет, но после Преполовения свет уже брезжит... «Мы — люди Страстной Субботы. Иисус уже снят с Креста. Он уже, наверное, воскрес, ибо об этом повествует прочитанное во время обедни Евангелие, но никто еще не знает об этом. Ангел еще не сказал: "Его здесь нет. Он воскрес", об этом не знает никто, пока это только чувствуется, и только теми, кто не разучился чувствовать».
За последний месяц я похоронил шесть детей из больницы, где каждую субботу служу литургию. Пять мальчиков: Женю, Антона, Сашу, Алешу и Игоря. И одну девочку — Женю Жмырко, семнадцатилетнюю красавицу, от которой осталась в иконостасе нашего больничного храма икона великомученика Пантелеимона. Умерла она от лейкоза. Умирала долго и мучительно, не помогало ничто. И этот месяц не какой-то особенный. Пять детских гробов в месяц — это статистика. Неумолимая и убийственная, но статистика. И в каждом гробу — родной, горячо любимый, чистый, светлый, чудесный. Максимка, Ксюша, Настя, Наташа, Сережа...
За последний день я навестил трех больных: Клару (Марию), Андрюшу и Валентину. Все трое погибают — тяжело и мучительно. Клара уже почти бабушка, крестилась недавно, но можно подумать, что всю жизнь прожила в Церкви — так светла, мудра и прозрачна. Андрюше — 25 лет, а сыну его всего лишь год. За него молятся десятки, даже, наверное, сотни людей, достают лекарства, возят на машине в больницу и домой, собирают деньги на лечение — а метастазы повсюду. И этот день (как и этот месяц) не какой-то особенный, так каждый день.
...Прошло полдня. Умерла Клара. Умерла Валентина. ... Умерла Катя (из отделения онкологии) — девочка с огромными голубыми глазами. Об этом мне сказали прямо во время службы.
Легко верить в Бога, когда идешь летом через поле. Сияет солнце, и цветы благоухают, а воздух дрожит, напоенный их ароматом. «И в небесах я вижу Бога» — как у Лермонтова. А тут? Бог? Где Он? Если Он благ, всеведущ и всемогущ, то почему молчит? Если же Он так наказывает их за грехи или за грехи их пап и мам, как считают многие, то Он уж никак не «долготерпелив и многомилостив», тогда Он безжалостен.
Бог попускает зло для нашей же пользы, либо когда учит нас, либо когда хочет, чтобы с нами не случилось чего-либо еще худшего, — так учили со времен Средневековья и Византии богословы прошлого, и мы так утверждаем следом за ними. Мертвые дети — школа Бога? Или попущение меньшего зла, чтобы избежать большего?
Если Бог все это устроил, хотя бы для нашего вразумления, то это не Бог, это злой демон, зачем ему поклоняться, его просто надо изгнать из жизни. Если Богу для того, чтобы мы образумились, нужно было умертвить Антошу, Сашу, Женю, Алешу, Катю и т.д., я не хочу верить в такого Бога. Напоминаю, что слово «верить» не значит «признавать, что Он есть», «верить» — это «доверять, вверяться, вверять, или отдавать себя». Тогда, выходит, были правы те, кто в 30-е годы разрушал храмы и жег на кострах иконы, во всяком случае, те, кто храмы превращал во дворцы культуры. Грустно. Хуже, чем грустно, — страшно.
А, может быть, не думать об этом, а просто утешать. Давать тем, кому совсем плохо, этот «опиум для народа», и им все-таки, хотя бы так, но будет легче. Утешать, успокаивать, жалеть. Но опиум не лечит, а лишь на время усыпляет, снимает боль на три или четыре часа, а потом его нужно давать снова и снова. И вообще страшно говорить неправду — особенно о Боге. Не могу.
Господи! Что же делать? Я смотрю на Твой крест и вижу, как мучительно Ты на нем умираешь. Смотрю на Твои язвы и вижу Тебя мертва, нага, непогребенна... Ты в этом мире разделил с нами нашу боль. Ты, как один из нас, восклицаешь, умирая на Своем кресте: «Боже, Боже Мой, почему Ты Меня оставил». Ты, как один из нас, как Женя, как Антон, как Алеша, как, в конце концов, каждый из нас, задал Богу страшный этот вопрос и «испустил дух».
Если апостолы утверждают, что Христос умер за наши грехи и искупил их Своею кровию, то мы выкуплены (см. 1 Кор 6: 20, а также Петр 1: 18-19), значит, мы страдаем не за что-то, не за грехи, свои, родительские, чьи-то. За них уже пострадал Христос — так учат апостолы, и на этом зиждется основа всего их богословия. Тогда, выходит, неизвестно за что страдаем мы.
Тем временем Христос, искупивший нас от клятвы законныя чеcтною Своею кровию, идет по земле не как победитель, а именно как побежденный. Он будет схвачен, распят и умрет мучительной смертью со словами «Боже, Боже Мой, почему Ты Меня оставил». Его бросят все, даже ближайшие ученики. Его свидетелей тоже будут хватать и убивать, сажать в тюрьмы и лагеря. Со времен апостолов и вплоть до Дитриха Бонхофера, матери Марии и Максимилиана Кольбе, вплоть до тысяч мучеников советского ГУЛага.
Зачем все это? Не знаю. Но знаю, что Христос соединяется с нами в беде, в боли, в богооставленности — у гроба умершего ребенка я чувствую Его присутствие. Христос входит в нашу жизнь, чтобы соединить нас перед лицом боли и беды в одно целое, собрать нас вместе, чтобы мы не остались в момент беды один на один с этой бедой, как некогда остался Он.
Соединяя нас в единое целое перед лицом беды, Он делает то, что никто другой сделать не в силах. Так рождается Церковь.
Что мы знаем о Боге? Лишь то, что явил нам Христос (Ин 1: 18). А Он явил нам кроме всего прочего и свою оставленность Богом и людьми — именно в этой оставленности Он более всего соединяется с нами.
Кто виноват в боли? Бог, Который может все? Не знаю. Бог — Всемогущий, the Almighty в старой английской Библии (в новых переводах такого слова нет) или Omnipotens латинского Символа веры. Но в Библии нет такого слова, в Библии Он — только Бог сил или Саваоф.
Грекам, а вслед за ними и римлянам всегда хотелось все знать. На этом основана вся античная цивилизация. Именно на этой неуемной, бурлящей и неутомимой жажде знания. И о Боге, когда они стали христианами, им тоже захотелось знать, может Он все или нет — отсюда слово «Всемогущий», или Omnipotens, один из эпитетов Юпитера в римской поэзии, которым очень любит пользоваться в своей «Энеиде» Вергилий.
А Бог «неизреченен, недоведомь, невидимь, непостижимь» (это мы знаем не из богословия, нередко попадавшего под влияние античной философии, а из молитвенного опыта Церкви, из опыта Евхаристии — не случайно же каждый священник непременно повторяет эти слова во время каждой литургии), поэтому мы просто не в состоянии на вопрос: «Может ли Бог все?» — ответить ни «да», ни «нет». Поэтому, кто виноват в боли, я не знаю, но знаю, Кто страдает вместе с нами, — Иисус.
Как же понять тогда творящееся в мире зло? Да не надо его понимать — с ним надо бороться. Побеждать зло добром, как зовет нас апостол Павел: больных лечить, нищих одевать и кормить, войну останавливать и т. д. Неустанно. А если не получается, если сил не хватает, тогда склоняться перед Твоим крестом, тогда хвататься за его подножие, как за единственную надежду.
«Бога не видел никто никогда». И только одна нить соединяет нас с Ним — человек по имени Иисус, в Котором вся полнота Божия пребывает телесно. И только одна нить соединяет нас с Иисусом: имя этой нити — любовь.
Он умер на кресте как преступник. Мучительно. Туринская плащаница со страшными следами кровоподтеков, со следами от язв, по которым современные патологоанатомы в деталях восстанавливают клиническую картину последних часов жизни Иисуса, — вот, действительно, подлинная святыня для ХХ века. Весь ужас смерти, ничем и никак не прикрытый! Посмотрев на картину Гольбейна «Мертвый Христос», герой Достоевского воскликнул, что от такой картины можно веру потерять. А что бы он сказал, если бы увидел Туринскую плащаницу, или гитлеровские концлагеря, или сталинщину, или просто морг в детской больнице в 1995 году?
Что было дальше? Мы верим, что Он воскрес, но мы не знаем этого. Не знаем! В начале 20-й главы Евангелия от Иоанна мы видим Марию Магдалину, потом апостолов Петра и Иоанна и чувствуем пронзительную боль, которой пронизано все в весеннее утро Пасхи. Боль, тоску, отчаяние, усталость и снова боль. Но эту же пронзительную боль и эту же пронзительную безнадежность, о которых так ярко рассказывает Евангелие от Иоанна, я ощущаю всякий раз у гроба ребенка... Ощущаю и с болью сквозь слезы и сквозь отчаяние верю — Ты воистину воскрес, мой Господь.
Пока писался этот очерк, умерла Клара, затем Валентина Ивановна, последним умер Андрюша — еще три гроба. Один мальчик признался мне на днях, что он не верит в загробную жизнь и поэтому боится, что он плохой христианин. Я возразил ему на это, что трудности с восприятием того, что касается жизни за гробом, свидетельствуют как раз об обратном — о честности его веры.
И вот почему. Один, причем не очень молодой, священник как-то сказал мне, что ему трудно судить о смерти и учить своих прихожан не бояться ее, поскольку он сам никогда никого из людей по-настоящему близких не терял. Честно. Очень честно. И очень верно. Мне всегда страшно смотреть на вчерашнего семинариста, который важно и мягко, но чуть-чуть свысока втолковывает матери, потерявшей ребенка, что на самом деле это хорошо, что Бог так благословил, и поэтому слишком уж убиваться не надо.
«Бог же не есть Бог мертвых, но живых. Ибо у Него все живы», — да, об этом говорит нам Христос в Своем Евангелии (Лк. 20: 38). Но для того, чтобы эта весть вошла в сердце, каждому из нас, необходим личный опыт бед, горя и потерь, опыт, ввергающий нас в бездну настоящего отчаяния, тоски и слез, нужны не дни и недели, а годы пронзительной боли — эта весть входит в наше сердце только без наркоза и только через собственные потери. Как школьный урок ее не усвоишь. Смею утверждать обратное: тот, кто думает, что верит, не пережив этого опыта боли, ошибается. Это — еще не вера, это только прикосновение к вере других, к вере тех, кому бы нам хотелось подражать в жизни. И более: тот, кто утверждает, что верит в бессмертие, и ссылается при этом на соответствующую страницу катехизиса, вообще не верит в Бога, а всего лишь в идола, имя которому — его собственный эгоизм.
Вера в то, что у Бога все живы, дается нам, только если мы делаем все возможное для спасения жизни тех, кто нас окружает, только если мы не прикрываемся этой верой в чисто эгоистических целях, чтобы не слишком огорчаться, чтобы не сражаться за чью-то жизнь или просто, чтобы не было больно.
Но откуда все-таки в мире зло? Почему болеют и умирают дети? Попробую высказать одну догадку. Бог вручил мир нам («Вот я даю вам» — Быт. 1: 29). Мы сами все вместе, испоганив его, виноваты если не во всех, то в очень многих бедах. Если говорить о войнах, то наша вина здесь всегда, о болезнях — она видна не всегда, но часть (экология, отравленная среда и т. п.). Мир в библейском смысле этого слова, мир, который лежит во зле, то есть общество или все мы вместе, — вот кто виноват.
В наших храмах среди святых икон довольно заметное место занимает «Нисхождение во ад». Иисус на этой иконе изображен спускающимся куда-то в глубины земли, а вместе с тем и в глубины человеческого горя, отчаяния и боли, в глубины тоски и безнадежности. В Новом Завете об этом событии вообще не говорится, только в Апостольском Символе веры есть об этом два слова, descendit ad inferos («спустился во ад»), и довольно много в наших церковных песнопениях.
Иисус не только страдает Сам, но и спускается в ад, чтобы там разделить боль других. Он всегда зовет нас за собою, говоря нам: «По мне гряди». Часто мы стараемся, действительно, идти вслед за Ним. Но тут...
Тут мы стараемся не видеть чужой боли, зажмуриваем глаза, затыкаем уши. В советское время мы прятали инвалидов в резервациях (как, например, на Валааме), чтобы их никто не видел, как бы жалея психику своих соотечественников. Морги в больницах так тщательно прятали на заднем дворе, чтобы никто никогда не догадался бы, что здесь иногда умирают. И проч., и проч. Мы и теперь, если считаем себя неверующими, пытаемся играть со смертью в «кошки-мышки», делать вид, будто ее нет, как учил Эпикур, отгораживаться от нее и т.д. Иными словами, чтобы не бояться смерти, используем что-то вроде анальгетика.
Если же мы считаем себя верующими, то поступаем не лучше: говорим, что она не страшна, что на то воля Божия, что не надо горевать по усопшему, потому что тем самым мы ропщем на Бога, и проч. Так или иначе, но подобно неверующим тоже отгораживаемся от боли, заслоняем себя от нее, инстинктивно, словно от удара занесенной над нами руки, то есть тоже используем если не наркотик, то, во всяком случае, анальгетик.
Это для себя. А для других мы поступаем еще хуже. Человеку, которому больно, пытаемся внушить, что это ему только кажется, причем кажется, ибо он Бога не любит, и т.д., и т.п. А в результате человека, которому плохо, тяжело и больно, мы оставляем наедине с его болью, бросаем одного на самом трудном месте жизненной дороги.
А надо бы просто спуститься с ним вместе в ад вслед за Иисусом — почувствовать боль того, кто рядом, во всей ее полноте, неприкрытости и подлинности, разделить ее, пережить ее вместе.
Когда у моей 80-летней родственницы умерла сестра, с которой вместе в одной комнате они прожили всю жизнь, примерно через год она сказала: «Спасибо вам, что вы меня не утешали, а просто все время были рядом». Думаю, в этом и заключается христианство, чтобы быть рядом, вместе, ибо утешать можно только человека, который потерял деньги, или посадил жирное пятно на новый костюм, или сломал ногу. Утешать — это значит показывать, что то, что с кем-то случилось, не такая уж большая беда. К смерти ближнего такое утешение отношения не имеет. Здесь оно больше чем безнравственно.
Мы — люди Страстной Субботы. Иисус уже снят с Креста. Он уже, наверное, воскрес, ибо об этом повествует прочитанное во время обедни Евангелие, но никто еще не знает об этом. Ангел еще не сказал: «Его здесь нет. Он воскрес», об этом не знает никто, пока это только чувствуется, и только теми, кто не разучился чувствовать.
17 декабря 2009 года как раз с Вероникой А. мы шли по Виа Долороса (Крестному пути). И две наши спутницы, уже не раз бывавшие и живавшие в Иерусалиме, сказали, указывая на плиты (которые я поспешила запечатлеть, так что у нас есть уникальная возможность рассмотреть их хорошенько через двойной щелчок мышки), что они сохранились со времен Христа. Чьи-то ноги, попавшие в кадр, дают наглядное представление о масштабе этих плит.
Тех самых, быть может, по которым Его вели на Распятие...
...и по которым Мария Магдалина, Мария Клеопова, Саломия, Иоанна, Марфа, Мария и иные бежали ко Гpобy Господню с миpом в pyках, «чтобы возлить благовонные аpоматы
на бездыханное Тело своего Божественного Учителя»...
...бежали, спотыкаясь в темноте и падая, изнемогая от скорби и печали...
...и Ангел и им еще не сказал: «Его здесь нет. Он воскрес»...
Нисхождение во ад
Восемь лет назад Вероника А., мой многолетний друг, подарила мне книгу под названием «Размышления с Евангелием в руках» (М.: Путь, 1997). Упоминаю об этом неслучайно: активное ее воцерковление во многом было связано с Храмом святых бессребреников Космы и Дамиана в Шубине, где служил прот. Александр Мень. В свои приезды в Москву она всегда этот храм посещала, а когда о. Александра убили, приезжала (пока была в силах) туда каждое 9 сентября, в день его памяти. Написавший эту книгу священник Георгий Чистяков был клириком этого храма.
Об о. Георгии Чистякове, блестящем ученом и священнике, в интернете сказано много. Но для моих целей мне показались наиболее важными и уместными сведения, которые я выбрала из сказанного о нем здесь: http://www.school4you.ru/uchebniki/chistiakov/topic_2.htm:
Георгий Петрович Чистяков
(4 августа 1953, Москва – 22 июня 2007, Москва) – священник Русской Православной Церкви, филолог, историк.
Окончил Московский государственный университет в 1975 году по специальности древняя история. Кандидат исторических наук (тема диссертации: «Павсаний как исторический источник»). Имел научное звание доцента по кафедре классической филологии. Владел латынью, древнегреческим, французским, итальянским и английским языками.
…Последователь протоиерея Александра Меня. С 7 декабря 1992 года – диакон, с 25 ноября 1993 года – священник в храме Космы и Дамиана в Москве с правом окормления детей в Российской детской клинической больнице, где являлся настоятелем открытого весной 1994 года храма Покрова Богородицы.
…Настоятель храма святых Космы и Дамиана в Шубине, в котором служил о. Георгий, протоиерей Александр Борисов вспоминал о нём: «Это был замечательный человек блестящего ума и образования, блестящего знания классических и новых европейских языков. Человек высочайшего уровня культуры. И все это он отдал на служение Церкви. При всём блеске светского образования он был человеком глубоко верующим, прекрасно понимающим православное богослужение и богословие. При этом он имел огромное почтение к духовному измерению человеческой жизни. Главной его чертой было сочувствие к человеку. Потому так тянулись к нему люди. Вот почему сейчас сотни людей переживают эту утрату как глубоко личную потерю. Он действительно обладал даром сочувствия. Главным в его жизни было примирение и союз всех людей. В каждом человеке он видел образ Божий. Его дар сострадания, противостояния и сочувствия физической боли наиболее ярко проявился в его почти десятилетнем служении в детской республиканской больнице. Это был настоящий подвиг. Он исповедовал и причащал часто смертельно больных детей, хоронил их и умел утешать их родителей перед лицом такой смерти. Это был великий дар утешения».
Фото взято из публикации Памяти отца Георгия на сайте Храма Святых бессребреников Космы и Дамиана
(http://www.damian.ru/Actualn_tema/Chistakov/letters.html)
Готовя публикацию в связи с недавней горячей дискуссией об отпевании некрещеных, я зашла в свой давний каталог Memorial, где у меня собрано множество работ на тему смерти и поминовения усопших, которую, оказавшись на склоне лет в Церкви, я открыла для себя в совершенно новом свете. И среди них увидела перепечатанную мною когда-то, сразу по прочтении, главу из книги о. Георгия. А когда перечитала — решила, что негоже держать под спудом свечу, которая для кого-то может развеять предрассветную мглу. Для себя, для других... Хотя отец Георгий и ставит всех нас перед очень тяжелыми вопросами... к Богу, вопросами, на которые, казалось бы, и ответа-то нет, но после Преполовения свет уже брезжит... «Мы — люди Страстной Субботы. Иисус уже снят с Креста. Он уже, наверное, воскрес, ибо об этом повествует прочитанное во время обедни Евангелие, но никто еще не знает об этом. Ангел еще не сказал: "Его здесь нет. Он воскрес", об этом не знает никто, пока это только чувствуется, и только теми, кто не разучился чувствовать».
За последний месяц я похоронил шесть детей из больницы, где каждую субботу служу литургию. Пять мальчиков: Женю, Антона, Сашу, Алешу и Игоря. И одну девочку — Женю Жмырко, семнадцатилетнюю красавицу, от которой осталась в иконостасе нашего больничного храма икона великомученика Пантелеимона. Умерла она от лейкоза. Умирала долго и мучительно, не помогало ничто. И этот месяц не какой-то особенный. Пять детских гробов в месяц — это статистика. Неумолимая и убийственная, но статистика. И в каждом гробу — родной, горячо любимый, чистый, светлый, чудесный. Максимка, Ксюша, Настя, Наташа, Сережа...
За последний день я навестил трех больных: Клару (Марию), Андрюшу и Валентину. Все трое погибают — тяжело и мучительно. Клара уже почти бабушка, крестилась недавно, но можно подумать, что всю жизнь прожила в Церкви — так светла, мудра и прозрачна. Андрюше — 25 лет, а сыну его всего лишь год. За него молятся десятки, даже, наверное, сотни людей, достают лекарства, возят на машине в больницу и домой, собирают деньги на лечение — а метастазы повсюду. И этот день (как и этот месяц) не какой-то особенный, так каждый день.
...Прошло полдня. Умерла Клара. Умерла Валентина. ... Умерла Катя (из отделения онкологии) — девочка с огромными голубыми глазами. Об этом мне сказали прямо во время службы.
Легко верить в Бога, когда идешь летом через поле. Сияет солнце, и цветы благоухают, а воздух дрожит, напоенный их ароматом. «И в небесах я вижу Бога» — как у Лермонтова. А тут? Бог? Где Он? Если Он благ, всеведущ и всемогущ, то почему молчит? Если же Он так наказывает их за грехи или за грехи их пап и мам, как считают многие, то Он уж никак не «долготерпелив и многомилостив», тогда Он безжалостен.
Бог попускает зло для нашей же пользы, либо когда учит нас, либо когда хочет, чтобы с нами не случилось чего-либо еще худшего, — так учили со времен Средневековья и Византии богословы прошлого, и мы так утверждаем следом за ними. Мертвые дети — школа Бога? Или попущение меньшего зла, чтобы избежать большего?
Если Бог все это устроил, хотя бы для нашего вразумления, то это не Бог, это злой демон, зачем ему поклоняться, его просто надо изгнать из жизни. Если Богу для того, чтобы мы образумились, нужно было умертвить Антошу, Сашу, Женю, Алешу, Катю и т.д., я не хочу верить в такого Бога. Напоминаю, что слово «верить» не значит «признавать, что Он есть», «верить» — это «доверять, вверяться, вверять, или отдавать себя». Тогда, выходит, были правы те, кто в 30-е годы разрушал храмы и жег на кострах иконы, во всяком случае, те, кто храмы превращал во дворцы культуры. Грустно. Хуже, чем грустно, — страшно.
А, может быть, не думать об этом, а просто утешать. Давать тем, кому совсем плохо, этот «опиум для народа», и им все-таки, хотя бы так, но будет легче. Утешать, успокаивать, жалеть. Но опиум не лечит, а лишь на время усыпляет, снимает боль на три или четыре часа, а потом его нужно давать снова и снова. И вообще страшно говорить неправду — особенно о Боге. Не могу.
Господи! Что же делать? Я смотрю на Твой крест и вижу, как мучительно Ты на нем умираешь. Смотрю на Твои язвы и вижу Тебя мертва, нага, непогребенна... Ты в этом мире разделил с нами нашу боль. Ты, как один из нас, восклицаешь, умирая на Своем кресте: «Боже, Боже Мой, почему Ты Меня оставил». Ты, как один из нас, как Женя, как Антон, как Алеша, как, в конце концов, каждый из нас, задал Богу страшный этот вопрос и «испустил дух».
Если апостолы утверждают, что Христос умер за наши грехи и искупил их Своею кровию, то мы выкуплены (см. 1 Кор 6: 20, а также Петр 1: 18-19), значит, мы страдаем не за что-то, не за грехи, свои, родительские, чьи-то. За них уже пострадал Христос — так учат апостолы, и на этом зиждется основа всего их богословия. Тогда, выходит, неизвестно за что страдаем мы.
Тем временем Христос, искупивший нас от клятвы законныя чеcтною Своею кровию, идет по земле не как победитель, а именно как побежденный. Он будет схвачен, распят и умрет мучительной смертью со словами «Боже, Боже Мой, почему Ты Меня оставил». Его бросят все, даже ближайшие ученики. Его свидетелей тоже будут хватать и убивать, сажать в тюрьмы и лагеря. Со времен апостолов и вплоть до Дитриха Бонхофера, матери Марии и Максимилиана Кольбе, вплоть до тысяч мучеников советского ГУЛага.
Зачем все это? Не знаю. Но знаю, что Христос соединяется с нами в беде, в боли, в богооставленности — у гроба умершего ребенка я чувствую Его присутствие. Христос входит в нашу жизнь, чтобы соединить нас перед лицом боли и беды в одно целое, собрать нас вместе, чтобы мы не остались в момент беды один на один с этой бедой, как некогда остался Он.
Соединяя нас в единое целое перед лицом беды, Он делает то, что никто другой сделать не в силах. Так рождается Церковь.
Что мы знаем о Боге? Лишь то, что явил нам Христос (Ин 1: 18). А Он явил нам кроме всего прочего и свою оставленность Богом и людьми — именно в этой оставленности Он более всего соединяется с нами.
Кто виноват в боли? Бог, Который может все? Не знаю. Бог — Всемогущий, the Almighty в старой английской Библии (в новых переводах такого слова нет) или Omnipotens латинского Символа веры. Но в Библии нет такого слова, в Библии Он — только Бог сил или Саваоф.
Грекам, а вслед за ними и римлянам всегда хотелось все знать. На этом основана вся античная цивилизация. Именно на этой неуемной, бурлящей и неутомимой жажде знания. И о Боге, когда они стали христианами, им тоже захотелось знать, может Он все или нет — отсюда слово «Всемогущий», или Omnipotens, один из эпитетов Юпитера в римской поэзии, которым очень любит пользоваться в своей «Энеиде» Вергилий.
А Бог «неизреченен, недоведомь, невидимь, непостижимь» (это мы знаем не из богословия, нередко попадавшего под влияние античной философии, а из молитвенного опыта Церкви, из опыта Евхаристии — не случайно же каждый священник непременно повторяет эти слова во время каждой литургии), поэтому мы просто не в состоянии на вопрос: «Может ли Бог все?» — ответить ни «да», ни «нет». Поэтому, кто виноват в боли, я не знаю, но знаю, Кто страдает вместе с нами, — Иисус.
Как же понять тогда творящееся в мире зло? Да не надо его понимать — с ним надо бороться. Побеждать зло добром, как зовет нас апостол Павел: больных лечить, нищих одевать и кормить, войну останавливать и т. д. Неустанно. А если не получается, если сил не хватает, тогда склоняться перед Твоим крестом, тогда хвататься за его подножие, как за единственную надежду.
«Бога не видел никто никогда». И только одна нить соединяет нас с Ним — человек по имени Иисус, в Котором вся полнота Божия пребывает телесно. И только одна нить соединяет нас с Иисусом: имя этой нити — любовь.
Он умер на кресте как преступник. Мучительно. Туринская плащаница со страшными следами кровоподтеков, со следами от язв, по которым современные патологоанатомы в деталях восстанавливают клиническую картину последних часов жизни Иисуса, — вот, действительно, подлинная святыня для ХХ века. Весь ужас смерти, ничем и никак не прикрытый! Посмотрев на картину Гольбейна «Мертвый Христос», герой Достоевского воскликнул, что от такой картины можно веру потерять. А что бы он сказал, если бы увидел Туринскую плащаницу, или гитлеровские концлагеря, или сталинщину, или просто морг в детской больнице в 1995 году?
Что было дальше? Мы верим, что Он воскрес, но мы не знаем этого. Не знаем! В начале 20-й главы Евангелия от Иоанна мы видим Марию Магдалину, потом апостолов Петра и Иоанна и чувствуем пронзительную боль, которой пронизано все в весеннее утро Пасхи. Боль, тоску, отчаяние, усталость и снова боль. Но эту же пронзительную боль и эту же пронзительную безнадежность, о которых так ярко рассказывает Евангелие от Иоанна, я ощущаю всякий раз у гроба ребенка... Ощущаю и с болью сквозь слезы и сквозь отчаяние верю — Ты воистину воскрес, мой Господь.
Пока писался этот очерк, умерла Клара, затем Валентина Ивановна, последним умер Андрюша — еще три гроба. Один мальчик признался мне на днях, что он не верит в загробную жизнь и поэтому боится, что он плохой христианин. Я возразил ему на это, что трудности с восприятием того, что касается жизни за гробом, свидетельствуют как раз об обратном — о честности его веры.
И вот почему. Один, причем не очень молодой, священник как-то сказал мне, что ему трудно судить о смерти и учить своих прихожан не бояться ее, поскольку он сам никогда никого из людей по-настоящему близких не терял. Честно. Очень честно. И очень верно. Мне всегда страшно смотреть на вчерашнего семинариста, который важно и мягко, но чуть-чуть свысока втолковывает матери, потерявшей ребенка, что на самом деле это хорошо, что Бог так благословил, и поэтому слишком уж убиваться не надо.
«Бог же не есть Бог мертвых, но живых. Ибо у Него все живы», — да, об этом говорит нам Христос в Своем Евангелии (Лк. 20: 38). Но для того, чтобы эта весть вошла в сердце, каждому из нас, необходим личный опыт бед, горя и потерь, опыт, ввергающий нас в бездну настоящего отчаяния, тоски и слез, нужны не дни и недели, а годы пронзительной боли — эта весть входит в наше сердце только без наркоза и только через собственные потери. Как школьный урок ее не усвоишь. Смею утверждать обратное: тот, кто думает, что верит, не пережив этого опыта боли, ошибается. Это — еще не вера, это только прикосновение к вере других, к вере тех, кому бы нам хотелось подражать в жизни. И более: тот, кто утверждает, что верит в бессмертие, и ссылается при этом на соответствующую страницу катехизиса, вообще не верит в Бога, а всего лишь в идола, имя которому — его собственный эгоизм.
Вера в то, что у Бога все живы, дается нам, только если мы делаем все возможное для спасения жизни тех, кто нас окружает, только если мы не прикрываемся этой верой в чисто эгоистических целях, чтобы не слишком огорчаться, чтобы не сражаться за чью-то жизнь или просто, чтобы не было больно.
Но откуда все-таки в мире зло? Почему болеют и умирают дети? Попробую высказать одну догадку. Бог вручил мир нам («Вот я даю вам» — Быт. 1: 29). Мы сами все вместе, испоганив его, виноваты если не во всех, то в очень многих бедах. Если говорить о войнах, то наша вина здесь всегда, о болезнях — она видна не всегда, но часть (экология, отравленная среда и т. п.). Мир в библейском смысле этого слова, мир, который лежит во зле, то есть общество или все мы вместе, — вот кто виноват.
В наших храмах среди святых икон довольно заметное место занимает «Нисхождение во ад». Иисус на этой иконе изображен спускающимся куда-то в глубины земли, а вместе с тем и в глубины человеческого горя, отчаяния и боли, в глубины тоски и безнадежности. В Новом Завете об этом событии вообще не говорится, только в Апостольском Символе веры есть об этом два слова, descendit ad inferos («спустился во ад»), и довольно много в наших церковных песнопениях.
Иисус не только страдает Сам, но и спускается в ад, чтобы там разделить боль других. Он всегда зовет нас за собою, говоря нам: «По мне гряди». Часто мы стараемся, действительно, идти вслед за Ним. Но тут...
Тут мы стараемся не видеть чужой боли, зажмуриваем глаза, затыкаем уши. В советское время мы прятали инвалидов в резервациях (как, например, на Валааме), чтобы их никто не видел, как бы жалея психику своих соотечественников. Морги в больницах так тщательно прятали на заднем дворе, чтобы никто никогда не догадался бы, что здесь иногда умирают. И проч., и проч. Мы и теперь, если считаем себя неверующими, пытаемся играть со смертью в «кошки-мышки», делать вид, будто ее нет, как учил Эпикур, отгораживаться от нее и т.д. Иными словами, чтобы не бояться смерти, используем что-то вроде анальгетика.
Если же мы считаем себя верующими, то поступаем не лучше: говорим, что она не страшна, что на то воля Божия, что не надо горевать по усопшему, потому что тем самым мы ропщем на Бога, и проч. Так или иначе, но подобно неверующим тоже отгораживаемся от боли, заслоняем себя от нее, инстинктивно, словно от удара занесенной над нами руки, то есть тоже используем если не наркотик, то, во всяком случае, анальгетик.
Это для себя. А для других мы поступаем еще хуже. Человеку, которому больно, пытаемся внушить, что это ему только кажется, причем кажется, ибо он Бога не любит, и т.д., и т.п. А в результате человека, которому плохо, тяжело и больно, мы оставляем наедине с его болью, бросаем одного на самом трудном месте жизненной дороги.
А надо бы просто спуститься с ним вместе в ад вслед за Иисусом — почувствовать боль того, кто рядом, во всей ее полноте, неприкрытости и подлинности, разделить ее, пережить ее вместе.
Когда у моей 80-летней родственницы умерла сестра, с которой вместе в одной комнате они прожили всю жизнь, примерно через год она сказала: «Спасибо вам, что вы меня не утешали, а просто все время были рядом». Думаю, в этом и заключается христианство, чтобы быть рядом, вместе, ибо утешать можно только человека, который потерял деньги, или посадил жирное пятно на новый костюм, или сломал ногу. Утешать — это значит показывать, что то, что с кем-то случилось, не такая уж большая беда. К смерти ближнего такое утешение отношения не имеет. Здесь оно больше чем безнравственно.
Мы — люди Страстной Субботы. Иисус уже снят с Креста. Он уже, наверное, воскрес, ибо об этом повествует прочитанное во время обедни Евангелие, но никто еще не знает об этом. Ангел еще не сказал: «Его здесь нет. Он воскрес», об этом не знает никто, пока это только чувствуется, и только теми, кто не разучился чувствовать.
17 декабря 2009 года как раз с Вероникой А. мы шли по Виа Долороса (Крестному пути). И две наши спутницы, уже не раз бывавшие и живавшие в Иерусалиме, сказали, указывая на плиты (которые я поспешила запечатлеть, так что у нас есть уникальная возможность рассмотреть их хорошенько через двойной щелчок мышки), что они сохранились со времен Христа. Чьи-то ноги, попавшие в кадр, дают наглядное представление о масштабе этих плит.
Тех самых, быть может, по которым Его вели на Распятие...
...и по которым Мария Магдалина, Мария Клеопова, Саломия, Иоанна, Марфа, Мария и иные бежали ко Гpобy Господню с миpом в pyках, «чтобы возлить благовонные аpоматы
на бездыханное Тело своего Божественного Учителя»...
...бежали, спотыкаясь в темноте и падая, изнемогая от скорби и печали...
...и Ангел и им еще не сказал: «Его здесь нет. Он воскрес»...
