Рубенс. Письма
Рубенс. Письма. У меня в руках – изящный томик в матерчатом переплете. Издание 1933 года.
Листаю старинные письма – и передо мной встает эпоха, отстоящая от нас на 400 лет. И живой художник, которого прежде я знал только по картинам, а теперь открываю как человека, который жил такой же сложной, бурной жизнью, какой живем все мы.
В самом деле. Свои проблемы кажутся огромными. Но ведь каждый человек в любую эпоху сталкивается с похожими проблемами. Вопрос только в том, что кто-то лишь жалуется на жизнь и ничего не делает, другой, несмотря на все искушения и подножки, которые жизнь ему ставит, трудится, создает, идет вперед. Рубенс, которого мы знаем по пышнотелым красавицам, по густым пейзажным дубравам, по выразительным фигурам мучеников и преподобных, жил не в глянцевом мире. В своих письмах покровителям, друзьям, родным, Рубенс жалуется на жадность и придирки таможенников, на крючкотворство чиновников, на жадность высокопоставленных лиц, заказывавших ему картины и тянущих с оплатой труда, на мучающие его болезни, скорби... Однако, не смотря ни на что, считает своим долгом и священной обязанностью реализовывать данные Богом таланты и трудиться, преумножая в нашем жестоком мире добро и красоту. «Для себя я хотел бы, – пишет Рубенс, – чтобы весь мир был в мире и мы могли бы жить в веке золотом, а не железном». В другом месте: «Я человек мирных вкусов и заклятый враг войн, тяжб, столкновений и ссор».
Он радовался жизни, любил Бога и людей и, как бы ни поступали другие, са м старался поступать достойно и честно.
Открыв Рубенса как человека благодаря его письмам, мы по-новому будем воспринимать и его прекрасные картины.
Надо заметить, что автор и переводчик подобрались подходящие друг другу...
Я сделал для себя несколько выписок из его писем и хочу ими поделиться с вами.
Да, да, неприятности, которые случаются и с нами… (Сотрудникам Эрмитажа и прочих музеев не читать, во избежание инфаркта
.)
«Несправедливый рок слишком завидует моему благополучию и по своему обыкновению не перестает подмешивать горечь ко всем моим радостям; он вызывает несчастия, которые даже величайшая заботливость и все предосторожности бессильны предвидеть и предупредить и последствия которых очень тяжелы. И вот теперь картины, тщательно уложенные и запакованные мной самим в присутствии Его Светлости, досмотренные в Аликанто и найденные в прекрасном состоянии, появились из ящиков… в таком испорченном виде, что я отчаиваюсь в возможности их спасти. Дело идет уже не о внешних только повреждениях, не о пятне плесени, которое легко снять, – самые полотна, покрытые листами жести, завернутые в двойную клеенку и уложенные в деревянные сундуки, испорчены двадцатипятидневным ливнем, – неслыханная в Испании вещь! Краски облупливаются. Под действием воды они вздулись и образовали во многих местах не поддающиеся исправлению комки. Придется снять их ножом…»
А вот окончание другого письма. Посмотрите, какие знакомые нам бытовые вопросы тут затронуты:
«…Когда будете уезжать, присмотрите, чтобы все было хорошо заперто и чтобы в моей верхней мастерской не оставалось ни картин, ни эскизов. Напомните Вильму, садовнику, что он должен при случае прислать нам груш и фиг, если они будут, или вообще каких-нибудь плодов из сада. Приезжайте же как можно скорее, чтобы наконец запереть дом; пока Вы там, невозможно выпроводить остальных. Я надеюсь, что согласно с моим распоряжением Вы спрятали золотую цепь в сохранное место, дабы она оказалась в целости, когда мы вернемся домой».
А вот интересное замечание Рубенса, в котором кто-то узнает… самого себя:
«Потеря флота вызвала здесь большой шум. (Речь идет о захвате голландским адмиралом испанского флота с грузом серебра. – прот. К.П.)… Вы бы удивились, увидев, как не то что большая часть населения, но почти все оно находится на верху блаженства, потому, что это общественное несчастье позволяет ему обвинять правительство и свободно высказывать свою ненависть. В самом деле, сила ненависти такова, что из-за нее забывают свои собственные несчастия и пренебрегают ими для наслаждения местью».
Рубенс живо интересуется разными механизмами, изобретениями своего времени:
«Тем временем я не могу удержаться, чтобы не напомнить Вам некоторые необычные и весьма тонкие способы взвешивания, о которых я, кажется, некогда Вам рассказывал… Дон Айанса пользовался медной палкой, поставленной перпендикулярно на горизонтальную плоскость, состоявшую также из меди. На верхнем конце палки находилась столь тонкая стальная игла, что ее острие было почти невидимой точкой. Дон Херонимо брал маленькую серебряную чашу весов, которую он изготовлял свыше шести месяцев (как он сказал мне), стремясь к тому, чтобы края были везде совершенно одинаковой толщины: в этом заключался весь секрет. Середина была отмечена крошечной точкой на вогнутом дне этой чаши, так что, помещенная на острие иглы, она сохраняла равновесие. Этот прибор был столь чувствителен, что, когда на одну из его сторон клали малейшую частицу человеческого волоса, эта сторона заметно опускалась. Дон Херонимо имел, кроме того, великое множество миниатюрных гирь, самые легкие из них были почти невидимы, а увеличение веса от одной к другой почти неуловимо, причем на всех стояли цифры».
А вот, кстати, о задержке оплаты труда. Художник жалуется на то, что не получил денег за работу, выполненную для короля Англии:
«Возненавидев Дворы, я отправил мою работу в Англию с посланным. Теперь она уже поставлена на свое место, и, как пишут мне друзья, Король Английский остался ею совершенно доволен. Однако я до сих пор не получил вознаграждения, что удивило бы меня, будь я новичком в делах мира сего. Но долгий опыт научил меня, как медлительны Государи, когда им приходится платить, и насколько легче им творить зло, чем добро, так что это пока не слишком заботит меня, и я не думаю, чтобы мне собирались не заплатить. Мои друзья при тамошнем Дворе поддерживают во мне надежду и постоянно заверяют, что Король обойдется со мной так, как это достойно и его, и меня. Признаюсь, однако, что согласно старой пословице: «Хочешь – иди, не хочешь – пошли», я должен был бы сам поехать в Англию, чтобы довести дело до благополучного завершения. Я рассказываю это только для того, чтобы убедить Вашу Милость в моем стремлении к душевному миру и в упорном желании избегать, насколько возможно, всяких волнений и интриг».
Закончить подборку (которую, право, можно было бы продолжать долго, но я рискую утомить вас), я хочу трогательной и показавшейся мне немного курьезной выпиской:
«Теперь, слава Богу, спокойно живу с моей женой и детьми… и не стремлюсь ни к чему на свете, кроме мирной жизни. Я решил снова жениться, потому что не чувствую себя созревшим для воздержания и безбрачия; впрочем, хотя справедливо ставить на первое место умерщвление плоти, мы с благодарностью пользуемся дозволенным наслаждением.
Я взял молодую жену, дочь честных горожан, хотя меня со всех сторон старались убедить сделать выбор при Дворе; но я испугался этого бедствия знатности и особенно надменности, свойственной этому полу.
Я хотел иметь жену, которая бы не краснела, видя, что я берусь за кисти, и, сказать по правде, мне показалось жестоким потерять драгоценное сокровище свободы в обмен на поцелуи старухи». (Отмечу, что 53-летний Рубенс вступил в брак с 16-летней девушкой Еленой Фоурмен. Его любовь к юной жене была настолько сильной, что он постоянно рисует ее почти на всех полотнах следующих лет. Рисует ли он Диану, Венеру, вакханку, Сусанну, Марию Магдалину или даже Мадонну, всюду чувствуется один образ – юной Елены.)
Рубенс умер через 10 лет после этой записи. Его 26-летняя жена осталась вдовой, дети – сиротами. Собрание картин и редкостей, которые Рубенс коллекционировал всю свою жизнь, было распродано разным лицам в разные страны. Живой человек стал частью истории.
Рубенс. Письма. У меня в руках – изящный томик в матерчатом переплете. Издание 1933 года.
Листаю старинные письма – и передо мной встает эпоха, отстоящая от нас на 400 лет. И живой художник, которого прежде я знал только по картинам, а теперь открываю как человека, который жил такой же сложной, бурной жизнью, какой живем все мы.
В самом деле. Свои проблемы кажутся огромными. Но ведь каждый человек в любую эпоху сталкивается с похожими проблемами. Вопрос только в том, что кто-то лишь жалуется на жизнь и ничего не делает, другой, несмотря на все искушения и подножки, которые жизнь ему ставит, трудится, создает, идет вперед. Рубенс, которого мы знаем по пышнотелым красавицам, по густым пейзажным дубравам, по выразительным фигурам мучеников и преподобных, жил не в глянцевом мире. В своих письмах покровителям, друзьям, родным, Рубенс жалуется на жадность и придирки таможенников, на крючкотворство чиновников, на жадность высокопоставленных лиц, заказывавших ему картины и тянущих с оплатой труда, на мучающие его болезни, скорби... Однако, не смотря ни на что, считает своим долгом и священной обязанностью реализовывать данные Богом таланты и трудиться, преумножая в нашем жестоком мире добро и красоту. «Для себя я хотел бы, – пишет Рубенс, – чтобы весь мир был в мире и мы могли бы жить в веке золотом, а не железном». В другом месте: «Я человек мирных вкусов и заклятый враг войн, тяжб, столкновений и ссор».
Он радовался жизни, любил Бога и людей и, как бы ни поступали другие, са м старался поступать достойно и честно.
Открыв Рубенса как человека благодаря его письмам, мы по-новому будем воспринимать и его прекрасные картины.
Надо заметить, что автор и переводчик подобрались подходящие друг другу...
Я сделал для себя несколько выписок из его писем и хочу ими поделиться с вами.
Да, да, неприятности, которые случаются и с нами… (Сотрудникам Эрмитажа и прочих музеев не читать, во избежание инфаркта
.) «Несправедливый рок слишком завидует моему благополучию и по своему обыкновению не перестает подмешивать горечь ко всем моим радостям; он вызывает несчастия, которые даже величайшая заботливость и все предосторожности бессильны предвидеть и предупредить и последствия которых очень тяжелы. И вот теперь картины, тщательно уложенные и запакованные мной самим в присутствии Его Светлости, досмотренные в Аликанто и найденные в прекрасном состоянии, появились из ящиков… в таком испорченном виде, что я отчаиваюсь в возможности их спасти. Дело идет уже не о внешних только повреждениях, не о пятне плесени, которое легко снять, – самые полотна, покрытые листами жести, завернутые в двойную клеенку и уложенные в деревянные сундуки, испорчены двадцатипятидневным ливнем, – неслыханная в Испании вещь! Краски облупливаются. Под действием воды они вздулись и образовали во многих местах не поддающиеся исправлению комки. Придется снять их ножом…»
А вот окончание другого письма. Посмотрите, какие знакомые нам бытовые вопросы тут затронуты:
«…Когда будете уезжать, присмотрите, чтобы все было хорошо заперто и чтобы в моей верхней мастерской не оставалось ни картин, ни эскизов. Напомните Вильму, садовнику, что он должен при случае прислать нам груш и фиг, если они будут, или вообще каких-нибудь плодов из сада. Приезжайте же как можно скорее, чтобы наконец запереть дом; пока Вы там, невозможно выпроводить остальных. Я надеюсь, что согласно с моим распоряжением Вы спрятали золотую цепь в сохранное место, дабы она оказалась в целости, когда мы вернемся домой».
А вот интересное замечание Рубенса, в котором кто-то узнает… самого себя:
«Потеря флота вызвала здесь большой шум. (Речь идет о захвате голландским адмиралом испанского флота с грузом серебра. – прот. К.П.)… Вы бы удивились, увидев, как не то что большая часть населения, но почти все оно находится на верху блаженства, потому, что это общественное несчастье позволяет ему обвинять правительство и свободно высказывать свою ненависть. В самом деле, сила ненависти такова, что из-за нее забывают свои собственные несчастия и пренебрегают ими для наслаждения местью».
Рубенс живо интересуется разными механизмами, изобретениями своего времени:
«Тем временем я не могу удержаться, чтобы не напомнить Вам некоторые необычные и весьма тонкие способы взвешивания, о которых я, кажется, некогда Вам рассказывал… Дон Айанса пользовался медной палкой, поставленной перпендикулярно на горизонтальную плоскость, состоявшую также из меди. На верхнем конце палки находилась столь тонкая стальная игла, что ее острие было почти невидимой точкой. Дон Херонимо брал маленькую серебряную чашу весов, которую он изготовлял свыше шести месяцев (как он сказал мне), стремясь к тому, чтобы края были везде совершенно одинаковой толщины: в этом заключался весь секрет. Середина была отмечена крошечной точкой на вогнутом дне этой чаши, так что, помещенная на острие иглы, она сохраняла равновесие. Этот прибор был столь чувствителен, что, когда на одну из его сторон клали малейшую частицу человеческого волоса, эта сторона заметно опускалась. Дон Херонимо имел, кроме того, великое множество миниатюрных гирь, самые легкие из них были почти невидимы, а увеличение веса от одной к другой почти неуловимо, причем на всех стояли цифры».
А вот, кстати, о задержке оплаты труда. Художник жалуется на то, что не получил денег за работу, выполненную для короля Англии:
«Возненавидев Дворы, я отправил мою работу в Англию с посланным. Теперь она уже поставлена на свое место, и, как пишут мне друзья, Король Английский остался ею совершенно доволен. Однако я до сих пор не получил вознаграждения, что удивило бы меня, будь я новичком в делах мира сего. Но долгий опыт научил меня, как медлительны Государи, когда им приходится платить, и насколько легче им творить зло, чем добро, так что это пока не слишком заботит меня, и я не думаю, чтобы мне собирались не заплатить. Мои друзья при тамошнем Дворе поддерживают во мне надежду и постоянно заверяют, что Король обойдется со мной так, как это достойно и его, и меня. Признаюсь, однако, что согласно старой пословице: «Хочешь – иди, не хочешь – пошли», я должен был бы сам поехать в Англию, чтобы довести дело до благополучного завершения. Я рассказываю это только для того, чтобы убедить Вашу Милость в моем стремлении к душевному миру и в упорном желании избегать, насколько возможно, всяких волнений и интриг».
Закончить подборку (которую, право, можно было бы продолжать долго, но я рискую утомить вас), я хочу трогательной и показавшейся мне немного курьезной выпиской:
«Теперь, слава Богу, спокойно живу с моей женой и детьми… и не стремлюсь ни к чему на свете, кроме мирной жизни. Я решил снова жениться, потому что не чувствую себя созревшим для воздержания и безбрачия; впрочем, хотя справедливо ставить на первое место умерщвление плоти, мы с благодарностью пользуемся дозволенным наслаждением.
Я взял молодую жену, дочь честных горожан, хотя меня со всех сторон старались убедить сделать выбор при Дворе; но я испугался этого бедствия знатности и особенно надменности, свойственной этому полу.
Я хотел иметь жену, которая бы не краснела, видя, что я берусь за кисти, и, сказать по правде, мне показалось жестоким потерять драгоценное сокровище свободы в обмен на поцелуи старухи». (Отмечу, что 53-летний Рубенс вступил в брак с 16-летней девушкой Еленой Фоурмен. Его любовь к юной жене была настолько сильной, что он постоянно рисует ее почти на всех полотнах следующих лет. Рисует ли он Диану, Венеру, вакханку, Сусанну, Марию Магдалину или даже Мадонну, всюду чувствуется один образ – юной Елены.)
Рубенс умер через 10 лет после этой записи. Его 26-летняя жена осталась вдовой, дети – сиротами. Собрание картин и редкостей, которые Рубенс коллекционировал всю свою жизнь, было распродано разным лицам в разные страны. Живой человек стал частью истории.
- Перейти к следующей записи Книжная полка: Эдуард Кочергин
- Перейти к предыдущей записи Об одной замечательной книге
