Хоспис
Азъ есмь съ вами... (3) При этой моей давней, два с половиной года ей, записи стоит метка «Чудеса Божьи», которая за это время не только не потеряла свою справедливость, но и обрела еще большее право на существование. «Потому что речь в ней идет, – как писала я тогда, – не столько о каком-то конкретном “чуде Божьем”, сколько о чуде человеческого духа. Хотя оно и не было бы возможным, если бы его не подпитывал Дух Божий…» И, добавлю сегодня, милость Божия…
Но всему есть своя мера и предел. Всё, что могла сделать медицина – «химии», облучения, – сделано. Остались только обезболивающие. Их моя Людмила использует очень рационально и грамотно: как только замечает малейшее облегчение, уменьшает дозу или количество приемов. «Наркотики всегда успеются. Пока могу терпеть, буду терпеть».
В Великий пост хотела как-то умудриться приехать пособороваться, но, увы… Резко «поплохело» (ее словечко): начались невыносимые боли. «А знаете что? – сказал отец Константин, когда узнал, что она не сможет быть на Соборовании. – Мы сейчас, совершая Cоборование, будем молиться и обо всех тех, кто хотел бы, но не смог прийти. Помолимся и о Людмиле». Я ей ничего об этом не сказала. Соборуют у нас в храме по четвергам. В пятницу звоню: «Ну, как ты?» – «Да ты знаешь, как-то вчера вечером вдруг легче стало…» – «А ты знаешь, почему?..»
На этом, на благодарности «Боженьке», Людмила моя продержалась еще несколько месяцев. Даже выбралась пару раз на свою «фазенду». Но в августе все же приехала с сыном забрать вещи, попрощаться со своими «девочками», обитательницами крохотных самопальных «скворечников». «Ты представляешь… Уезжать, после стольких лет, точно зная, что никогда больше сюда не приеду!..» И «девочки» тоже точно знали, что никогда больше ее не увидят. Живой.
Так и вижу их всех… Я ведь не раз там бывала и сидела с ними за «общей трапезой», куда каждый нес все, что у него есть…
Какое-то время спустя – звонок: «Знаешь, я на Березовой встретила врача, который меня еще с той больницы, где у меня опухоль-то нашли, помнит, так у него аж глаза на лоб полезли: «Как?! Вы еще живы?! Пять лет с третьей стадией?»
В конце сентября я собралась в Скит. Перед отъездом позвонила Людмиле: «Ты меня дождись!» Сказала в шутку: с ней можно так шутить, и даже нужно, ей от этого легче, чем от сочувственных вздохов. Раза два звонила ей оттуда, но никакой уверенности в том, что, вернувшись, застану ее еще здесь, не было.
«Я еще живая! – услышала я, позвонив ей по возвращении. – А я в хосписе. Как раз с сегодня!» Это был понедельник 14 октября, праздник Покрова. И день рождения Людмилы.
…«Я технарь!» – всегда говорит она о себе. Ни в какие богословские или интеллектуальные тонкости она не вдается. Обожает судоку – от компьютера дети (сын с невесткой) ее отлучили. Усвоила лишь несколько простых молитв. Но всегда – сколько я ее знаю, а я узнала ее именно уже «тяжкоболящей», здоровой я ее не застала – благодарит Господа! Наверное, поэтому отец Константин как-то особенно тепло к ней относится. И, когда он узнал, что Людмила уже в хосписе, сказал, что обязательно ее навестит и причастит. Как только сможет. Я сказала об этом Людмиле. Очень обрадовалась, а потом спросила: «А ты с ним придешь?» – «Как батюшка благословит». Батюшка благословил.
В тот день, когда он совсем уже к ней собрался, не получилось (жизнь священника непредсказуема…). Чтобы скрасить ситуацию и заодно разведать дорогу, я поехала к ней одна. Был уже вечер (что отец К. не сможет приехать, выяснилось лишь к вечеру), и, поблуждав немного в темноте, я увидела ярко освещенную надпись: «Хоспис». До закрытия оставалось 15 минут, и сотрудница, хотя и впустила, сказала, что через 10 минут она закрывает двери.
…Это на моем церковном веку был уже третий хоспис… Мне здесь, если можно так выразиться, «понравилось» больше, чем в двух предыдущих. В палате всё как-то «камерно», по-домашнему: всего три кровати, две из них – у окошек (палата угловая), моя Людмила тоже лежала уютно, у стенки в уголочке. Но хоспис есть хоспис. «Она в коме…» – тихо сказала Людмила о своей соседке, лежавшей в глубоком забытьи, со знакомым уже мне особым дыханием…
…Когда я уходила и уже спускалась по лестнице, мне повстречалась другая сотрудница, спросила, кто я, не сестра ли больной, я сказала, что нет, просто мы вместе лежали в больнице. «Ну, с Богом!» – сказала она. «С Богом!» – ответила и я. И вдруг вспомнила, что забыла оставить Людмиле платок: она очень переживала, как же без платка причащаться будет. Сестра, к счастью, еще не успела уйти. «Подождите, пожалуйста! – остановила я ее. – Я платочек забыла больной оставить, а то батюшка придет…» Она ко мне немного спустилась, взяла платок и, уже почти войдя внутрь, обернулась ко мне и сказала: «Чудно! "С Богом!" – и про платочек вспомнили!» Я молча улыбнулась, а она прибавила, уже как своей: «Ангела Хранителя!» Того же от души пожелала ей и я. И ушла с радостным каким-то ощущением, что всё будет здесь хорошо, насколько вообще что-то может быть хорошо в хосписе.
Назавтра на соседней с Людмилой кровати уже сидела другая больная, грузная пожилая женщина (хоспис – быстро меняющаяся реальность…) «Кто хочет исповедаться и причаститься?» – приветливо поздоровавшись со всеми, спросил отец Константин и повернулся к ней. «Не приставайте ко мне!..» – неожиданно ответила новая больная и даже отмахнулась от него рукой. Третья же больная, тоже, как оказалось, Людмила, так же неожиданно (против высказанного ею вчера моей Людмиле нежелания) согласилась…
На время исповеди я вышла, а спустя какое-то время, увидев, что в палату уже заходит молодая женщина, как оказалось, падчерица «другой» Людмилы, зашла и я. Отец Константин читал молитвы, причастницы слушали лежа, мы с падчерицей – стоя.
Когда всё совершилось, священник сказал: «Ну, Людочки, поздравляю вас с Причащением Святых Христовых Таин! Теперь – всё в руках Божиих, как Он рассудит. В любом случае это будет благо для вас. Примите спокойно и благодарно любую Его волю».
«Приходите к нам в Троицкий собор, – это уже падчерице, явно неравнодушно присутствовавшей при Таинстве. – Если захотите со мной поговорить, спросите отца Константина, я буду рад».
«Отец Константин! – раздался вдруг громкий возглас, и в палату вошла сотрудница. – Ну, вы подумайте! Вы же мою внучку крестили, у вас в соборе!» Между ними завязался короткий разговор – про внучку, про хоспис и работу в нем, а потом батюшка сказал: «Да если вы здесь хотя бы просто честно несете свое послушание, то, думаю, уже этого достаточно для спасения. Помощи вам всем от Господа!» «Вы знаете, – смущенно сказала сестра, – мне одна больная даже руку поцеловала…» «Конечно! Вы же все здесь как священнослужители!»
Пора уже было идти – и отца Константина ждали другие дела, и причастницам надо было дать покой, – но, подойдя к другой Людмиле попрощаться, он увидел на ее тумбочке какую-то продолговатую коробочку, оказавшуюся подарочным набором со Святой Земли. «О, что у нас тут?! Елей! Святая вода! – воскликнул батюшка, разглядывая содержимое коробки сквозь прозрачную пленку. – Вот ведь: кто-то старался, вёз – и так и лежит, даже не открытая! Можно, я открою? Вам не жалко?» И, не дожидаясь ответа на свой риторический вопрос, он решительно разорвал упаковку и, достав бутылочку со святым елеем, стал нас всех помазывать… И одну Людмилу, и другую, и меня, и сестру, еще стоявшую в дверях. «Давайте и вас помажем», – сказал он, подойдя к Марии, новой больной. И она тоже смиренно подставила лоб…
Я попрощалась со своей Людмилой, потом подошла к другой и сказала: «Знаете, у вас совсем другое лицо стало!» Лицо у нее было все такое же бледное, но теперь какое-то похорошевшее, нежное и ясно-прозрачное… как хороший цветочный мед… «Я очень, очень рада!» – светлым, глубоким голосом ответила она. «Давайте мы с вами попрощаемся, по-христиански!..» – сказала я, наклонившись к ней. «Давайте!» И мы похристовались.
…Когда шли обратно, отец Константин сказал: «Может быть, Господь только и ждал, когда ее причастят. Ведь с 1990 года у нее онкология...»
Так оно и вышло. В эту ночь другая Людмила впервые спала тихо, не кричала, рассказывала моя Людмила. «На следующую ночь, правда, кричала ужасно, никто спать не мог. Под утро заснула – и к обеду тихонечко умерла. У нее муж сидел, так даже не заметил».
«А Мария не жалела, что отмахнулась от отца Константина?» – спросила я потом у моей Людмилы. «Жалела. Спрашивала, когда еще придет батюшка Константин. Я ей сказала, что уж сюда-то больше не придет: скоро, если Бог даст, пойду домой». – «Зря я так…» – вздохнула она. «Конечно, зря. Ты же видела, как у нас тогда в палате потом было тихо. Все ночью спали как убитые, даже в туалет не вставали, и Людочка, а она перед тем две или три ночи кричала, тоже спала, и даже ты, хоть и не причащалась». – «Да знаешь, в чем исповедаться-то, у меня особых грехов-то и нет… Ну, аборты делала, так в мое время все делали…» (Этой Марии 82 года.) Я ей сказала, что не только аборты грех; вот, едешь ты автобусе, и кто-то тебе на ногу наступит, а ты про себя подумаешь: чтоб тебе провалиться! Это ведь тоже грех!.. Ну, не расстраивайся, тут приходит какой-то другой батюшка, может, ему исповедуешься да причастишься…»
И в пятницу пришли две женщины, сказали, что завтра придет батюшка, и если кто-то хочет «покаяться» («А если я хочу только благодарить Бога?» – спросила Людмила. – «Нет, благодарить Бога нельзя, нужно только каяться») и причаститься, нужно записаться. Мария записалась. Назавтра пришел батюшка, но причащать ее не стал: «Ничего не знаете! Ни что такое Причастие, ни про Троицу ничего не знаете! Ни грехов своих! Подумайте, я через неделю снова приду». И ушел.
«Ни за что! – сказала потом Мария. – Даже слышать больше не хочу!»
«Предбанник смерти». Так определила хоспис моя Людмила. Сказанные здесь жесткие слова звучат особенно гулко. И, если их не смыть покаянием, они уйдут с человеком в вечность. Страшно мне стало за эту Марию. Кто она мне? Никто. Я и лицо ее даже не помню. «Людочка, – попросила я свою Людмилу, – ты с ней поговори! Нельзя ко всем своим нераскаянным грехам прибавлять еще и осуждение священника! Ведь и его тоже можно понять: ты хоть под старость лет прибилась к Церкви, но тебе-то 60 с небольшим, а твоей Марии – 82! Ну ладно раньше, но сейчас-то только уж совсем ленивый живет так, как будто Церкви нет!» – «Да я всё понимаю, но только она больше про это всё и слышать не хочет. Наотрез! И навредить боюсь: я ведь тоже не очень-то много знаю!» – «Хорошо, – сказала я. – Тогда я постараюсь к ней сама прийти поговорить». Катехизация в хосписе…
Этот разговор с Людмилой был в воскресенье. До пятницы, когда снова придут «тетеньки» (ироническое словечко Людмилы), было еще четыре дня. На понедельник у меня еще задолго до всех этих событий было запланировано одно абсолютно неотложное житейское дело. Вторник и среда были днями самой дорогой для меня памяти. Оставался только четверг. Но и на четверг выпало продолжение житейского дела, от которого я освободилась только к вечеру…
«Она же сама отказалась от милости Божьей… – сказал отец Константин. – Теперь уж как Господь рассудит. Будет на то Его воля – и исповедуется, и причастится. Самое-то главное, конечно, – в том, чтобы она ушла примиренная…»
Но, придя в пятницу, «тетеньки» сказали, что в эту субботу батюшки не будет, только через неделю… Представляю, как бы восприняла это Мария, если бы я все же к ней выбралась, поговорила с ней по душам, настроила на общение с батюшкой – а он бы и не пришел… Уйти с обидой уже вообще на Церковь было бы, наверное, еще хуже, чем «просто» с осуждением конкретного батюшки…
Как раз в эту субботу к Марии пришли сначала внук с девушкой, она смеялась, шутила с ними, после них пришла дочка, принесла лимонов, Мария с удовольствием их поела, густо посыпая сахаром, а потом повернулась на бок, к дочке спиной, и заснула. «Знаешь, – рассказывала мне Людмила, – у нее ведь огромный живот, грыжа у нее там, а вообще у нее рак легких, и вот этот живот все время вздымался, даже со спины было видно. И вдруг смотрю – перестал вздыматься. Я дочке сказала, та посмотрела внимательнее, а уже всё…»
…Больше всего, рассказывая об этом (а не рассказать не могла, потому что тут есть над чем поразмышлять…), я опасалась дать кому-нибудь повод сказать: «Ну надо же, какой хороший этот ваш отец Константин и какой нехороший тот батюшка!» И тут мне, чудом каким-то, вспомнилась одна давняя запись отца Константина, Духовничество на Руси, где фигурируют два типа священников – отец Кирик и отец Нифонт. Они всегда жили, и до сих пор живут, и, наверное, будут жить в Церкви всегда, просто одним Господь посылает отца Кирика, другим – отца Нифонта. Ему виднее. Кто-то пропадет без Нифонта, кто-то – без Кирика. Мария же «отмахнулась» и от того, и от другого…
И еще: «Ибо Он говорит Моисею: кого миловать, помилую; кого жалеть, пожалею. Итак помилование зависит не от желающего и не от подвизающегося, но от Бога милующего. … Итак, кого хочет, милует; а кого хочет, ожесточает» (Рим. 9, 15-16, 18).
И еще: «Господь долготерпит. Он тогда только прекращает жизнь человека, когда видит его готовым к переходу в вечность, или же когда не видит никакой надежды на его исправление» (прп. Амвросий Оптинский).
Но предоставлю бедную Марию милосердию Божию и перейду к размышлениям о хосписе в «Дневниках» отца Константина Пархоменко:
«И тут с большой силой подумалось, что ведь в каждую минуту, когда мы отдыхаем, гуляем, наслаждаемся жизнью, кто-то в муках доживает последние дни, часы. Вспомнил, что как-то в течение нескольких недель подряд посещал хоспис, недалеко от нашего собора. Одну и ту же палату, в которую привозили умирать. Беседуешь с женщинами, ободряешь, смеешься вместе с ними, они шутят, хотя прекрасно знают, что жить осталось день-два-три. Через неделю приходишь в эту же палату — все новые. Прежние умерли. Еще через неделю — опять новые.
Чаще надо думать о соседстве нас, живых, благополучных, со страдающими и умирающими».
Как-то раз – было это в те времена, когда я «прорабатывала» тему смерти и батюшка иногда брал меня с собой, – он взял меня в этот хоспис. Родные попросили его причастить умирающую по имени Валентина. В палате было человек шесть, и отец К. говорил им какие-то теплые, простые слова, они растроганно слушали… Валентина была еще в полном сознании, но говорить уже не могла, и когда я подошла к ней попрощаться, она улыбнулась мне и взяла мои руки в свои – теплые и мягкие.
Через какое-то время я спросила отца К., как Валентина. «Она умерла, назавтра же…»
А мы… Вот я перечитала сейчас цитату из священнического дневника – и вспомнила об этой Валентине. Где-то с год я о ней и об Александре, к которому мы тогда поехали после хосписа и который тоже, исповедавшись и причастившись, назавтра умер, — молилась, а потом постепенно забыла, как забыла и об этом хосписе. А он… никуда не делся, и по-прежнему в нем каждый день умирают люди… Вот об этом-то отец К. и говорит…
Что такое хоспис? Больница, но, в отличие от обычных больниц, куда поступают на излечение, сюда люди ложатся умирать, и они это знают, никаких иллюзий у них нет. Не всегда, правда, это происходит «с первого захода», иногда больные, отдохнув немного (максимальный срок пребывания в хосписе – 28 дней) от болей, возвращаются домой. На какое-то время.
«В среду выписка. Надо сестрам розы подарить. Я ведь здесь навсегда прописалась. Я как Карлсон, помнишь? "Я уезжаю, но я еще вернусь!" Домой приеду – не сразу тебе позвоню: к обеду только освобожусь – с котом мириться надо! Я, как возвращаюсь из больницы, он ко мне задом садится, только искоса на меня посматривает. Я ему говорю: "Что, Тиша, тебя здесь обижали?" – "Мяу!" – "Тебя здесь били?" – "Мяу!!" – «Тебя не кормили?" – "Мяяяу!!!"» (Конечно, никто его не обижал, никто не бил, голодом не морил… но как на свете без любви прожить!
) «Так что к обеду только освобожусь!» Хохочет.
Дома. И уже продумывает, как она приедет в собор. К «Боженьке». Поблагодарить.
Но всему есть своя мера и предел. Всё, что могла сделать медицина – «химии», облучения, – сделано. Остались только обезболивающие. Их моя Людмила использует очень рационально и грамотно: как только замечает малейшее облегчение, уменьшает дозу или количество приемов. «Наркотики всегда успеются. Пока могу терпеть, буду терпеть».
В Великий пост хотела как-то умудриться приехать пособороваться, но, увы… Резко «поплохело» (ее словечко): начались невыносимые боли. «А знаете что? – сказал отец Константин, когда узнал, что она не сможет быть на Соборовании. – Мы сейчас, совершая Cоборование, будем молиться и обо всех тех, кто хотел бы, но не смог прийти. Помолимся и о Людмиле». Я ей ничего об этом не сказала. Соборуют у нас в храме по четвергам. В пятницу звоню: «Ну, как ты?» – «Да ты знаешь, как-то вчера вечером вдруг легче стало…» – «А ты знаешь, почему?..»
На этом, на благодарности «Боженьке», Людмила моя продержалась еще несколько месяцев. Даже выбралась пару раз на свою «фазенду». Но в августе все же приехала с сыном забрать вещи, попрощаться со своими «девочками», обитательницами крохотных самопальных «скворечников». «Ты представляешь… Уезжать, после стольких лет, точно зная, что никогда больше сюда не приеду!..» И «девочки» тоже точно знали, что никогда больше ее не увидят. Живой.
Так и вижу их всех… Я ведь не раз там бывала и сидела с ними за «общей трапезой», куда каждый нес все, что у него есть…
Какое-то время спустя – звонок: «Знаешь, я на Березовой встретила врача, который меня еще с той больницы, где у меня опухоль-то нашли, помнит, так у него аж глаза на лоб полезли: «Как?! Вы еще живы?! Пять лет с третьей стадией?»
В конце сентября я собралась в Скит. Перед отъездом позвонила Людмиле: «Ты меня дождись!» Сказала в шутку: с ней можно так шутить, и даже нужно, ей от этого легче, чем от сочувственных вздохов. Раза два звонила ей оттуда, но никакой уверенности в том, что, вернувшись, застану ее еще здесь, не было.
«Я еще живая! – услышала я, позвонив ей по возвращении. – А я в хосписе. Как раз с сегодня!» Это был понедельник 14 октября, праздник Покрова. И день рождения Людмилы.
…«Я технарь!» – всегда говорит она о себе. Ни в какие богословские или интеллектуальные тонкости она не вдается. Обожает судоку – от компьютера дети (сын с невесткой) ее отлучили. Усвоила лишь несколько простых молитв. Но всегда – сколько я ее знаю, а я узнала ее именно уже «тяжкоболящей», здоровой я ее не застала – благодарит Господа! Наверное, поэтому отец Константин как-то особенно тепло к ней относится. И, когда он узнал, что Людмила уже в хосписе, сказал, что обязательно ее навестит и причастит. Как только сможет. Я сказала об этом Людмиле. Очень обрадовалась, а потом спросила: «А ты с ним придешь?» – «Как батюшка благословит». Батюшка благословил.
В тот день, когда он совсем уже к ней собрался, не получилось (жизнь священника непредсказуема…). Чтобы скрасить ситуацию и заодно разведать дорогу, я поехала к ней одна. Был уже вечер (что отец К. не сможет приехать, выяснилось лишь к вечеру), и, поблуждав немного в темноте, я увидела ярко освещенную надпись: «Хоспис». До закрытия оставалось 15 минут, и сотрудница, хотя и впустила, сказала, что через 10 минут она закрывает двери.
…Это на моем церковном веку был уже третий хоспис… Мне здесь, если можно так выразиться, «понравилось» больше, чем в двух предыдущих. В палате всё как-то «камерно», по-домашнему: всего три кровати, две из них – у окошек (палата угловая), моя Людмила тоже лежала уютно, у стенки в уголочке. Но хоспис есть хоспис. «Она в коме…» – тихо сказала Людмила о своей соседке, лежавшей в глубоком забытьи, со знакомым уже мне особым дыханием…
…Когда я уходила и уже спускалась по лестнице, мне повстречалась другая сотрудница, спросила, кто я, не сестра ли больной, я сказала, что нет, просто мы вместе лежали в больнице. «Ну, с Богом!» – сказала она. «С Богом!» – ответила и я. И вдруг вспомнила, что забыла оставить Людмиле платок: она очень переживала, как же без платка причащаться будет. Сестра, к счастью, еще не успела уйти. «Подождите, пожалуйста! – остановила я ее. – Я платочек забыла больной оставить, а то батюшка придет…» Она ко мне немного спустилась, взяла платок и, уже почти войдя внутрь, обернулась ко мне и сказала: «Чудно! "С Богом!" – и про платочек вспомнили!» Я молча улыбнулась, а она прибавила, уже как своей: «Ангела Хранителя!» Того же от души пожелала ей и я. И ушла с радостным каким-то ощущением, что всё будет здесь хорошо, насколько вообще что-то может быть хорошо в хосписе.
Назавтра на соседней с Людмилой кровати уже сидела другая больная, грузная пожилая женщина (хоспис – быстро меняющаяся реальность…) «Кто хочет исповедаться и причаститься?» – приветливо поздоровавшись со всеми, спросил отец Константин и повернулся к ней. «Не приставайте ко мне!..» – неожиданно ответила новая больная и даже отмахнулась от него рукой. Третья же больная, тоже, как оказалось, Людмила, так же неожиданно (против высказанного ею вчера моей Людмиле нежелания) согласилась…
На время исповеди я вышла, а спустя какое-то время, увидев, что в палату уже заходит молодая женщина, как оказалось, падчерица «другой» Людмилы, зашла и я. Отец Константин читал молитвы, причастницы слушали лежа, мы с падчерицей – стоя.
Когда всё совершилось, священник сказал: «Ну, Людочки, поздравляю вас с Причащением Святых Христовых Таин! Теперь – всё в руках Божиих, как Он рассудит. В любом случае это будет благо для вас. Примите спокойно и благодарно любую Его волю».
«Приходите к нам в Троицкий собор, – это уже падчерице, явно неравнодушно присутствовавшей при Таинстве. – Если захотите со мной поговорить, спросите отца Константина, я буду рад».
«Отец Константин! – раздался вдруг громкий возглас, и в палату вошла сотрудница. – Ну, вы подумайте! Вы же мою внучку крестили, у вас в соборе!» Между ними завязался короткий разговор – про внучку, про хоспис и работу в нем, а потом батюшка сказал: «Да если вы здесь хотя бы просто честно несете свое послушание, то, думаю, уже этого достаточно для спасения. Помощи вам всем от Господа!» «Вы знаете, – смущенно сказала сестра, – мне одна больная даже руку поцеловала…» «Конечно! Вы же все здесь как священнослужители!»
Пора уже было идти – и отца Константина ждали другие дела, и причастницам надо было дать покой, – но, подойдя к другой Людмиле попрощаться, он увидел на ее тумбочке какую-то продолговатую коробочку, оказавшуюся подарочным набором со Святой Земли. «О, что у нас тут?! Елей! Святая вода! – воскликнул батюшка, разглядывая содержимое коробки сквозь прозрачную пленку. – Вот ведь: кто-то старался, вёз – и так и лежит, даже не открытая! Можно, я открою? Вам не жалко?» И, не дожидаясь ответа на свой риторический вопрос, он решительно разорвал упаковку и, достав бутылочку со святым елеем, стал нас всех помазывать… И одну Людмилу, и другую, и меня, и сестру, еще стоявшую в дверях. «Давайте и вас помажем», – сказал он, подойдя к Марии, новой больной. И она тоже смиренно подставила лоб…
Я попрощалась со своей Людмилой, потом подошла к другой и сказала: «Знаете, у вас совсем другое лицо стало!» Лицо у нее было все такое же бледное, но теперь какое-то похорошевшее, нежное и ясно-прозрачное… как хороший цветочный мед… «Я очень, очень рада!» – светлым, глубоким голосом ответила она. «Давайте мы с вами попрощаемся, по-христиански!..» – сказала я, наклонившись к ней. «Давайте!» И мы похристовались.
…Когда шли обратно, отец Константин сказал: «Может быть, Господь только и ждал, когда ее причастят. Ведь с 1990 года у нее онкология...»
Так оно и вышло. В эту ночь другая Людмила впервые спала тихо, не кричала, рассказывала моя Людмила. «На следующую ночь, правда, кричала ужасно, никто спать не мог. Под утро заснула – и к обеду тихонечко умерла. У нее муж сидел, так даже не заметил».
«А Мария не жалела, что отмахнулась от отца Константина?» – спросила я потом у моей Людмилы. «Жалела. Спрашивала, когда еще придет батюшка Константин. Я ей сказала, что уж сюда-то больше не придет: скоро, если Бог даст, пойду домой». – «Зря я так…» – вздохнула она. «Конечно, зря. Ты же видела, как у нас тогда в палате потом было тихо. Все ночью спали как убитые, даже в туалет не вставали, и Людочка, а она перед тем две или три ночи кричала, тоже спала, и даже ты, хоть и не причащалась». – «Да знаешь, в чем исповедаться-то, у меня особых грехов-то и нет… Ну, аборты делала, так в мое время все делали…» (Этой Марии 82 года.) Я ей сказала, что не только аборты грех; вот, едешь ты автобусе, и кто-то тебе на ногу наступит, а ты про себя подумаешь: чтоб тебе провалиться! Это ведь тоже грех!.. Ну, не расстраивайся, тут приходит какой-то другой батюшка, может, ему исповедуешься да причастишься…»
И в пятницу пришли две женщины, сказали, что завтра придет батюшка, и если кто-то хочет «покаяться» («А если я хочу только благодарить Бога?» – спросила Людмила. – «Нет, благодарить Бога нельзя, нужно только каяться») и причаститься, нужно записаться. Мария записалась. Назавтра пришел батюшка, но причащать ее не стал: «Ничего не знаете! Ни что такое Причастие, ни про Троицу ничего не знаете! Ни грехов своих! Подумайте, я через неделю снова приду». И ушел.
«Ни за что! – сказала потом Мария. – Даже слышать больше не хочу!»
«Предбанник смерти». Так определила хоспис моя Людмила. Сказанные здесь жесткие слова звучат особенно гулко. И, если их не смыть покаянием, они уйдут с человеком в вечность. Страшно мне стало за эту Марию. Кто она мне? Никто. Я и лицо ее даже не помню. «Людочка, – попросила я свою Людмилу, – ты с ней поговори! Нельзя ко всем своим нераскаянным грехам прибавлять еще и осуждение священника! Ведь и его тоже можно понять: ты хоть под старость лет прибилась к Церкви, но тебе-то 60 с небольшим, а твоей Марии – 82! Ну ладно раньше, но сейчас-то только уж совсем ленивый живет так, как будто Церкви нет!» – «Да я всё понимаю, но только она больше про это всё и слышать не хочет. Наотрез! И навредить боюсь: я ведь тоже не очень-то много знаю!» – «Хорошо, – сказала я. – Тогда я постараюсь к ней сама прийти поговорить». Катехизация в хосписе…
Этот разговор с Людмилой был в воскресенье. До пятницы, когда снова придут «тетеньки» (ироническое словечко Людмилы), было еще четыре дня. На понедельник у меня еще задолго до всех этих событий было запланировано одно абсолютно неотложное житейское дело. Вторник и среда были днями самой дорогой для меня памяти. Оставался только четверг. Но и на четверг выпало продолжение житейского дела, от которого я освободилась только к вечеру…
«Она же сама отказалась от милости Божьей… – сказал отец Константин. – Теперь уж как Господь рассудит. Будет на то Его воля – и исповедуется, и причастится. Самое-то главное, конечно, – в том, чтобы она ушла примиренная…»
Но, придя в пятницу, «тетеньки» сказали, что в эту субботу батюшки не будет, только через неделю… Представляю, как бы восприняла это Мария, если бы я все же к ней выбралась, поговорила с ней по душам, настроила на общение с батюшкой – а он бы и не пришел… Уйти с обидой уже вообще на Церковь было бы, наверное, еще хуже, чем «просто» с осуждением конкретного батюшки…
Как раз в эту субботу к Марии пришли сначала внук с девушкой, она смеялась, шутила с ними, после них пришла дочка, принесла лимонов, Мария с удовольствием их поела, густо посыпая сахаром, а потом повернулась на бок, к дочке спиной, и заснула. «Знаешь, – рассказывала мне Людмила, – у нее ведь огромный живот, грыжа у нее там, а вообще у нее рак легких, и вот этот живот все время вздымался, даже со спины было видно. И вдруг смотрю – перестал вздыматься. Я дочке сказала, та посмотрела внимательнее, а уже всё…»
…Больше всего, рассказывая об этом (а не рассказать не могла, потому что тут есть над чем поразмышлять…), я опасалась дать кому-нибудь повод сказать: «Ну надо же, какой хороший этот ваш отец Константин и какой нехороший тот батюшка!» И тут мне, чудом каким-то, вспомнилась одна давняя запись отца Константина, Духовничество на Руси, где фигурируют два типа священников – отец Кирик и отец Нифонт. Они всегда жили, и до сих пор живут, и, наверное, будут жить в Церкви всегда, просто одним Господь посылает отца Кирика, другим – отца Нифонта. Ему виднее. Кто-то пропадет без Нифонта, кто-то – без Кирика. Мария же «отмахнулась» и от того, и от другого…
И еще: «Ибо Он говорит Моисею: кого миловать, помилую; кого жалеть, пожалею. Итак помилование зависит не от желающего и не от подвизающегося, но от Бога милующего. … Итак, кого хочет, милует; а кого хочет, ожесточает» (Рим. 9, 15-16, 18).
И еще: «Господь долготерпит. Он тогда только прекращает жизнь человека, когда видит его готовым к переходу в вечность, или же когда не видит никакой надежды на его исправление» (прп. Амвросий Оптинский).
Но предоставлю бедную Марию милосердию Божию и перейду к размышлениям о хосписе в «Дневниках» отца Константина Пархоменко:
«И тут с большой силой подумалось, что ведь в каждую минуту, когда мы отдыхаем, гуляем, наслаждаемся жизнью, кто-то в муках доживает последние дни, часы. Вспомнил, что как-то в течение нескольких недель подряд посещал хоспис, недалеко от нашего собора. Одну и ту же палату, в которую привозили умирать. Беседуешь с женщинами, ободряешь, смеешься вместе с ними, они шутят, хотя прекрасно знают, что жить осталось день-два-три. Через неделю приходишь в эту же палату — все новые. Прежние умерли. Еще через неделю — опять новые.
Чаще надо думать о соседстве нас, живых, благополучных, со страдающими и умирающими».
Как-то раз – было это в те времена, когда я «прорабатывала» тему смерти и батюшка иногда брал меня с собой, – он взял меня в этот хоспис. Родные попросили его причастить умирающую по имени Валентина. В палате было человек шесть, и отец К. говорил им какие-то теплые, простые слова, они растроганно слушали… Валентина была еще в полном сознании, но говорить уже не могла, и когда я подошла к ней попрощаться, она улыбнулась мне и взяла мои руки в свои – теплые и мягкие.
Через какое-то время я спросила отца К., как Валентина. «Она умерла, назавтра же…»
А мы… Вот я перечитала сейчас цитату из священнического дневника – и вспомнила об этой Валентине. Где-то с год я о ней и об Александре, к которому мы тогда поехали после хосписа и который тоже, исповедавшись и причастившись, назавтра умер, — молилась, а потом постепенно забыла, как забыла и об этом хосписе. А он… никуда не делся, и по-прежнему в нем каждый день умирают люди… Вот об этом-то отец К. и говорит…
Что такое хоспис? Больница, но, в отличие от обычных больниц, куда поступают на излечение, сюда люди ложатся умирать, и они это знают, никаких иллюзий у них нет. Не всегда, правда, это происходит «с первого захода», иногда больные, отдохнув немного (максимальный срок пребывания в хосписе – 28 дней) от болей, возвращаются домой. На какое-то время.
«В среду выписка. Надо сестрам розы подарить. Я ведь здесь навсегда прописалась. Я как Карлсон, помнишь? "Я уезжаю, но я еще вернусь!" Домой приеду – не сразу тебе позвоню: к обеду только освобожусь – с котом мириться надо! Я, как возвращаюсь из больницы, он ко мне задом садится, только искоса на меня посматривает. Я ему говорю: "Что, Тиша, тебя здесь обижали?" – "Мяу!" – "Тебя здесь били?" – "Мяу!!" – «Тебя не кормили?" – "Мяяяу!!!"» (Конечно, никто его не обижал, никто не бил, голодом не морил… но как на свете без любви прожить!
) «Так что к обеду только освобожусь!» Хохочет.Дома. И уже продумывает, как она приедет в собор. К «Боженьке». Поблагодарить.
