Жизнь жительствует!

Жизнь жительствует!

Сегодня исполнилось бы 90 (!) лет протопресвитеру Александру Шмеману. И родился (13 сентября) этот человек, русский по корням, но никогда так и не бывший в России, и умер (13 декабря) в тесной близости к дням памяти своего святого покровителя, св. блгв. князя Александра Невского...
А сейчас слово той, кто знал его лучше всех на свете (после Господа Бога…):

Ульяна Шмеман: Замужем за священником

Все, кто знаком с жизнью Православной Церкви, несомненно, знают, какую важную роль в жизни общины играют матушки, жены священников. В этой статье, текст которой был составлен на основе интервью, данного французскому телевидению Ульяной Сергеевной Шмеман, вдовой отца Александра, матушка с ясностью и глубоким чувством описывает свое участие в жизни и служении мужа. Это замечательная женщина, и ее история еще интереснее тем, что ее муж был замечательным человеком. На французском языке статья была опубликована в журнале «Вестник Православия» (Le Messager Orthodoxe), №133, в январе 1986 г., сс. 121–123. Русский перевод отредактирован Ульяной Сергеевной.

Нелегко говорить беспристрастно о муже, который недавно умер, говорить объективно, но с другой стороны, это радость – говорить о нем, поделиться с другими своими воспоминаниями.

Не было ничего необычного ни в нашей юности, ни в том, как мы познакомились: он был выпускником лицея Carnot и русской гимназии, я закончила колледж Sainte Marie de Neuilly; мы оба выросли на идеалах и ценностях Старой России, в ритме Церкви и ее праздников, на наследии и традициях России, которые подразумевали верность и приверженность обязательствам; но, с другой стороны, мы жили в мире Вольтера, Верлена и Пруста, красоты Парижа и величественного прошлого Москвы и Санкт-Петербурга. И в это время, когда мне было семнадцать лет, на ступеньках церкви произошла встреча с девятнадцатилетним семинаристом, только что поступившим в Свято-Сергиевский Богословский институт: «Очень рад с Вами познакомиться… и хотел бы заметить, что я вовсе не собираюсь стать монахом!» В тот же вечер он сказал одному из своих знакомых, что вот только что встретил свою будущую жену.

Он поступил в институт с намерением стать священником, и уже в девятнадцать лет был полностью тем, кем был всю свою жизнь. Он посвятил себя священническому служению с самого детства, Церковь была его кровью, и решение стать священником было самым первым и самым сильным, чем быть кем-то другим. Его священство, желание постоянно совершать богослужение, отражает природу его души, то, для чего он был создан. И в этом не было никаких противоречий.

Он был очень образованным человеком: получил образование сначала в русском военном училище, после — в лицее Carnot и русской гимназии, сохранил страсть к литературе двух стран, которую знал в совершенстве: к русской литературе, которую позже преподавал в Нью-Йорке, и к французской литературе, которую знал не только когда жил во Франции, он никогда не прекращал ее читать, ценил и впитал ее в себя с любовью, даже, если можно так сказать, почти с жадностью. Он любил французскую и русскую поэзию и мог читать ее на память часами, не уставая.

Ни поэзия, ни литература не были для него развлечением. Он вообще был ненасытным читателем: интересовался политикой и философией, современными идеями и теориями. Его интересы и любопытство были всеобъемлющими. В поэзии он видел трансцендентальную красоту и получал от этого наслаждение. Вместо того, чтобы искать свою душу в поэзии, по примеру Романтизма, он открыто и искренне пошел по пути самих поэтов, их творческих исканий. Он любил Бодлера и его стремление к идеалу, любил Вольтера и Рембо — он никогда не искал морали и нравственности в искусстве (его любовь к Бодлеру и Прусту достаточное доказательство этого!). В поэзии, как и в литературе вообще, он видел живое слово, слово, которое выражает жизнь.

Ему нравилось читать записные книжки Gide и Leautaud, биографии и работы о Талейране, Прусте, о жизни Сименона и других, следуя за ними в развитии человеческой жизни, страдании и радости. Все эти работы делали его ближе к сущности другого человека, к самым разнообразным человеческим судьбам и с ними к отказу от себя.

Язык для него имел значение первостепенной важности, больше чем музыка, которой он наслаждался, но без страсти, больше чем визуальное искусство, к которому он был практически равнодушен. Он любил улицы, города, дома, занавески на окнах, кладбища, кафе, вечерние газеты — все, что отражает человеческую жизнь. Я помню, как однажды в молодости я была сильно поражена, если не сказать больше, когда он повел меня на кладбище Pere Lachaise, потом мы пошли гулять на Grands Boulevards, поехали в Maigret, и в конце зашли в кафе Lutetia, засидевшись там за чашечкой черного кофе и номером “Le Monde”. Мимо проходили прохожие, целый мир улицы… Что-то осталось и у меня. Я все еще постигаю величайшую меру свободы и глубочайшую степень понимания.

Я говорила о его равновесии, его вкусах, французском и русском образовании, о систематическом, постоянном чтении, которое выразилось в очень широкой и всесторонней культуре, близкой к жизни и развитию человечества. Но в центре всех этих понятий, самым сильным и самым искренним в нем была радость священнического служения, радость быть священником. Особенность его служения определялась влиянием, которое он мог выразить в речи, непосредственным влиянием, прямым и почти незаметным, которое он оказывал на пришедших людей. В результате его всегда поглощали другие люди, и он никогда не говорил «нет». Если в разговоре ему задавали странный или запутанный вопрос, он понимал, что хотели у него спросить и почему человеку трудно задать этот вопрос, и отвечал без навязывания готового решения, без нравоучения. Он обладал замечательным даром утешить человека и поделиться с ним собственной легкостью, ободрить его и поговорить о самом главном, поделиться светом, в котором все становилось проще, счастливее и спокойнее. Он действительно ободрял сердце человека. Что-то казалось неожиданным, когда человек приходил, надеясь получить готовое решение или рассуждение, а он говорил только свое видение.

Один из его студентов недавно сказал мне (цитирую по памяти): «Я часто приходил к батюшке со списком проблем, тех проблем, которые мне казались очень серьезными, неразрешимыми. Мы говорили о политике, о литературе, о моих детях, о Церкви, о праздниках, о природе, и в конце батюшка клал свою тяжелую и мягкую руку мне на плечо и говорил: “Теперь все хорошо, правда? Больше нет никаких проблем?” И я уходил, мое сердце и душа согревались его радостью и сиянием, в чем-то непонятным, но мирным». Никто не мог смеяться с ним, особенно над богословскими вопросами.

Его чувство реального положения дел, здравый смысл, видение жизни, в котором не было надуманных проблем, вместе со всегда присущим ему чувством юмора и внутренней сдержанностью, с умением сдержать при встрече наедине слишком личные эмоции или чувства, сделали его человеком, от которого черпали как из источника комфорта, благополучия, уверенности, и он так щедро этим делился. Больше тысячи людей пришли на его похороны, я получила сотни писем от тех людей, которых он когда-то коснулся.

В 1951 году мы с тремя детьми уехали из Парижа в Нью-Йорк. В Америке, в Свято-Владимирской семинарии он был профессором и деканом, там он образовал группу сотрудников, преподавателей и руководителей, всех своих друзей, которые понесли ту же миссию, которые говорили голосом Церкви, Литургии, Евхаристии. В Свято-Владимирской семинарии он написал свои книги и реализовал весь свой потенциал, там он действительно трудился для обновления литургической жизни, для возрождения чувства Евхаристии.

Другие расскажут о его богословской миссии. Я знаю, что эта миссия была единым целым с его священническим служением, как слуги и инструмента Господа. Он не обладал чувством социальных проблем: «Другие сделают это лучше, чем я», — обычно говорил он.

Что спасло нас обоих от беспорядка, которого трудно было избежать, чтобы не разбросаться в разные стороны — дети, их образование (наши трое детей, к слову сказать, никогда не приносили нам ничего, кроме счастья), семинария, трудности свести концы с концами в каждом месяце, студенты и все остальное — спасло нас, в первую очередь, присутствие в Церкви, на богослужениях, радость Великой Субботы и обычной воскресной Литургии. И все это пришло к нам через и благодаря его священству.

Чтобы сохранить наш внутренний уклад жизни, все лето мы проводили в канадской провинции на берегу острова Лабель (Labelle), куда мы приезжали, чтобы окунуться в источник жизни под названием Природа, к северной красоте канадских лесов, к семейной жизни, к деревянной часовне по воскресеньям и праздникам, к приезду его брата Андрея, чье значение в жизни мужа я не могу преувеличить. Каждое наше лето было отмечено ритмом нетерпеливого ожидания его приезда, радости его пребывания с нами и грусти из-за его отъезда. Каждое наше лето действительно было тихим пристанищем.

Мне хотелось бы добавить к этим немного несвязным воспоминаниям несколько слов о болезни и смерти отца Александра, о празднике его смерти, как это действительно было.

Когда обнаружилось, совсем неожиданно и непредвиденно, что у него рак легких и мозга уже в достаточно глубокой стадии, он принял свою участь в полном смысле этого слова, спокойно и ясно, без ненужных слов, с внутренней силой, которая всегда была скрытой. Я очень хорошо помню точное время, когда это произошло. Это был момент полного осознания и полной ясности, сигнал отправления в путь. Он принял это без эмоций, но в нашу жизнь вошла большая радость. Это не была радость самопожертвования или мучений, которые выпали на его участь. Это была радость простая и чистая, радость, с которой он проповедовал всю жизнь, но теперь она усилилась, потому что он чувствовал, что скоро увидит Царство, двери Царства. Все остальное кончилось — или наоборот, только начнется. Время жизненной борьбы для проповеди, общения, убеждения отошло в прошлое, в то время как великий путь, который сделает его свободным на самом деле, только начался. Он был подобен женщинам, которым явился Христос после Воскресения и сказал: «Радуйтесь!» Его болезнь и приближение к смерти были, без сомнения, даже большим, чем непосредственное видение Господа. С великой простотой, с всеобъемлющей верой он ждал, как сам написал однажды, «никогда не прекращающегося дня Царства». Его смерть была действительно актом жизни, праздником смерти.

Приближение смерти было похоже на поезд, который после свистка отправляется, пыхтит и начинает двигаться сначала медленно, скрипя колесами и выпуская пар, потом идет быстрее и спокойнее туда… туда, к цели каждого путешественника, к дверям Царства, которые открыты для него и к которым он приблизится с миром и благодарением. Никогда я не видела его таким сияющим, таким благодарным, таким терпеливым.

За три дня до смерти его пособоровали. Он был очень слаб, и мы не знали, как он отреагирует, но в конце молитвы он сказал чистым и сильным голосом: «Аминь, аминь, аминь». В этом было его согласие, его «да будет так» всей жизни.

Я хотела бы закончить отрывком из конца главы о смерти из его книги «За жизнь мира» (это единственный отрывок, написанный от первого лица):

«…И если я делаю эту Христову жизнь своей, своими эту жажду и алкание Царства, своим это чаяние Христа, своим опыт Христа, как жизни, тогда и сама смерть моя становится восхождением в Жизнь. Я не знаю, когда наступит и как совершится последнее исполнение всего в Боге. Мне ничего не известно о всех этих “когда” и “как”. Но я знаю, что во Христе уже началась Пасха мира, переход и претворение его в Царство Божие, и что светом этой Пасхи, ее миром и радостью в Духе Святом уже пронизана жизнь — ибо Христос воскрес и Жизнь жительствует».
Источник: Киевская Русь: Журнал «Камо грядеши» > Выпуск №1 (21)

Мой Шмеман
… Когда, 12 лет назад, я пришла на предварительное собеседование перед Крещением к о. Г., он, среди прочего, посоветовал мне прочитать «Водой и Духом» протопресвитера Александра Шмемана. Так я впервые услышала это имя... Тогда я эту книгу не смогла достать, зато, уже после Крещения, купила другую: «Евхаристия: Таинство Царства». Как сейчас помню, купила я ее на моей бывшей «малой родине», улице Марата (был там тогда такой магазин – «Кайрос»), и пошла не на метро, а на трамвай и поехала до дома «на перекладных»: я хотела немедленно, и при свете Божьем, а не в преисподней метро, погрузиться в чтение…

Этот прекрасно структурированный текст, где вся Евхаристия разбита на 12 Таинств (Таинство Собрания, Таинство Царства, Таинство Входа, Таинство Слова...), лег на мою девственно чистую богословски душу, как родной. И с первых своих шагов в Церкви я усвоила, что главное, ради чего, и чем, и в чем существует Церковь, – это именно Евхаристия, неизбывное Таинство Благодарения. И, следовательно, Причащение Христу. Кто бы что бы ни говорил об опасности «привыкания» к нему. Почему никто не говорит об опасности привыкания к свету? К дыханию?..

shmeman.jpg

Когда вышли «Дневники» отца Александра, несколько месяцев моей внутренней жизни были отданы этой объемистой книге. Найдя, уже позже, электронный ее вариант (http://dado.msk.ru/trefo_elpida/oA_SHmeman), я сделала для себя своего рода «дайджест» под названием «Мой Шмеман», оставив за скобками преходящую «злобу дня» и выбрав то, что наиболее созвучно моей душе. И что более всего ее трогает какой-то застенчивой нежностью, неожиданной для человека с таким твердым, мужественным лицом... И голосом – мужественным, пронизанным внутренней силой, но спокойным, без аффектации и «сценических эффектов».

Что бы ни говорили о прот. А. Шмемане его оппоненты (а он, я думаю, многим просто наступил на ногу своим неприятием «школьного богословия»,«бабьего благочестия» и «темной религиозности»; кому-то еще и его немецкая фамилия не нравится:() – я рада, что он есть в моей жизни. Такой, какой есть: я ведь тоже не делаю из него икону. Но это примерно так, как написал он сам о некоем Леото: «Леото: человек, рассказывающий изо дня в день свою жизнь, говорящий только правду о себе. И вот он становится другом. Это не означает ни согласия, ни единомыслия. Это что-то совсем другое, по-своему таинственное: полюбить человека не за что иное, как только за него самого. Он пишет так, что становится жаль: вот не было "меня" в его жизни».
А если еще и согласие, и, во многом, единомыслие...



Комментарии

Замечательно! Большое спасибо! Многие из нас, кто прочел о. А лександра, кому он лег на душу, может сказать Вашими и его словами: как жаль, что меня не было в его жизни!
Но это не так. Зато он есть в жизни нашей. Каждый может выбрать своего Шмемана, раз это сделали Вы.Каждый найдет что-то близкое себе в его исповедальных и учительных Дневниках. И очень интересны воспоминания матушки Ульяны. Я их не читала. Теперь прочту. Еще раз с грустью отметила для себя совершенно иной уровень русской эмиграции. Тогда и теперь. И этот праздник Смерти. Никогда не думала, что такое возможно. По крайней мере, она описала очень точно и образно. А главное, передала дух происходящего Таинства.
 
Спасибо! Еще раз прочитала вместе с Вами заключительные слова матушки Ульяны (Льяны, как прекрасно называл ее отец Александр), и еще раз порадовалась, что рядом с ним был такой бесценный друг, умевший, к тому же, при собственном незаурядном даре слова и видения, оставаться в тени своего знаменитого мужа.
 
Сверху