25 лет прошло со дня смерти отца Александра, но и сейчас он как будто во плоти стоит пред глазами и пристально вглядывается в мою душу. Так было всегда: во время богослужения, когда батюшка выходил из алтаря на возгласы, он внимательно осматривал прихожан, и казалось, что видит он тебя насквозь. Да и не казалось вовсе, а так и было на самом деле, в этом не раз приходилось убедиться за несколько лет духовничества батюшки. Отцу Александру был дан дар прозорливости и рассудительности, – он мог разрешить сложные житейские обстоятельства одним словом, несколькими словами определить течение жизни на многие годы.
Время начала 1970-х гг. для молодых людей, которые пришли в церковь, было временем поисков и хождения в потемках. Отец Александр для очень многих ищущих молодых людей стал тем человеком, который определил основной жизненный выбор. Многие из них стали священнослужителями. Надеюсь, что настанет время и они расскажут о батюшке новым поколениям верующих людей. Я же отдаю свой дочерний долг отцу Александру в этих кратких заметках. Не обо всем, конечно, можно написать открыто, но важные вехи запечатлеть необходимо.
Так как я пишу личные воспоминания, то постараюсь быть последовательной.
Уже первая встреча с батюшкой проявила его прозорливость и потрясла на всю жизнь, до сих пор не могу вспоминать об этом без волнения.
Крестили меня во младенчестве, потом родители лет до 5 лет водили в храм ко причастию, а потом мы уехали из центра на окраину города, где не было храма, и моя детская церковность на этом угасла. Но, когда в 17 лет Господь ощутимо призвал в церковь, мне очень захотелось найти тот храм, куда меня водили в детстве. Все это совершалось в тайне от родителей, потому я не спрашивала у них, что это был за храм, а стала искать сама, постепенно объездив все действующие храмы города (тогда, в начале 1970-х, годов их было совсем немного). И вот, когда я вошла в Князь-Владимирский собор и увидела витраж Спасителя в алтаре, то сердце молвило: «Вот – о н!»
Так и стояла я у самых входных дверей храма, застигнутая детским воспоминанием или даже переживанием тайны храмового пространства, незримого присутствия высшей силы, и вдруг из алтаря вышел священник исполинского роста (отец Александр имел рост Петра Великого – 2 метра с лишним), с неповторимым абрисом лица, обрамленного кудрявой шапкой волос, с прозрачными внимательными глазами. Он через людей прошел прямо ко мне, одиноко стоящей в конце храма, и сказал: «Ну вот, наконец ты и пришла. Как хорошо». В это время в храме шло причащение, и я спросила: « А мне можно подойти?» – «Нет, приходи исповедоваться, тогда будет можно». Развернулся и опять ушел в алтарь. А я стояла и думала: «Почему он так сказал, как будто давно меня ждал, разве он меня знает?» Потом оказалось (по воспоминаниям моих родственников), что, вероятно, батюшка меня и крестил в этом храме, рядом с которым мы жили в то время, в сквере напротив которого прошло все мое колясочное младенчество и раннее детство. Так что батюшка действительно меня раньше знал.
Так спустя много лет от того первого «знакомства» я стала прихожанкой Князь-Владимирского собора. Но вот что удивительно: на исповедь я в первое время старалась попасть не к отцу Александру, а к пожилому отцу Владимиру, который мне, по моему неофитству, очень приглянулся за «каноническую внешность»: был он седовласым старцем и очень строгим. Вскоре я познакомилась с «моими бабушками» – незабвенными исповедницами Христовыми, которые были духовными чадами отца Александра. Знакомство это превратилось в настоящую дружбу – я провожала бабушек из храма, навещала их дома. И они мне говорили о том, что много видели в жизни священников, но отец Александр, по их мнению, наделен особыми духовными дарами, которые сближают его с Оптинскими старцами, а их мои бабушки очень почитали. Но заканчивали они свои рассказы всегда одинаково: «Но ты смотри, тебе больше по душе отец Владимир, так ходи к нему».
И все-таки однажды, провожая мою дорогую Параскеву Васильевну Аксенову на раннюю службу, я попала на исповедь к отцу Александру и после того уже не могла отойти от него до самой его кончины.
Батюшка давал удивительное чувство защищенности, отцовства. Благословляя, он имел обыкновение класть руку на голову чада, а на исповеди часто приобнимал за плечи. Благодатную тяжесть его громадно-богатырской отцовской длани на своей голове я до сих пор помню. Помню, как знак той прежней детской радости – наконец-то у меня есть духовный отец! И с ним ничего не страшно, он всегда поможет и подскажет, как нужно поступить.
Но я не могу сказать, что была хорошим чадом, бывало и так, что сама совершала какие-то решительные шаги, а потом приходила к батюшке: «Благословите!» Он отвечал: «Это как один послушник сшил себе рясу и пришел к старцу: “Благословите носить”, дело-то уже сделано, ну пусть будет так, но не торопись опять менять на старое».
Я торопилась. Всю жизнь торопилась куда-то. А батюшка был воплощением спокойствия, неторопливости. Матушка его рассказывала, как однажды на даче он сел в лодку, в которой не оказалось весел, и его понесло быстрым течением, так он даже кричать не стал, на помощь не звал, спокойно плыл по течению, пока ему не помогли.
Батюшка был великим молитвенником, потому и был таким внимательным, сосредоточенным и спокойным, что постоянно творил тайную молитву. О молитве он больше всего говорил на проповеди перед исповедью, благословлял духовных чад по возможности молиться Иисусовой молитвой по четкам. Он говорил: «С молитвой и в большом городе можно жить, как в пустыне». Так он сам и жил. Помню встречи с ним вне церкви, когда он приходил на дом причащать «моих бабушек». Он и в городе выглядел, как «человек не от мира сего», как древний пророк, когда по улице шел в своем белом холщовом костюме с развевающимися кудрявыми волосами, – прохожие невольно оборачивались.
В батюшке не было ни капли сентиментальности: «Ну что, мать, как ты тут?» – довольно строго спрашивал он моих неходячих бабушек, и для них это было лучшего всякого ласкового привета. Они знали, что любовь не обязательно должна выражаться в ласкательности. Навсегда я запомнила картину немногословного проявление любви батюшки к своим чадам. Вот он выходит из алтаря, и к нему устремляются прихожане: бабушки с палочками, согбенные, старенькие. А батюшка, оглядывая их всех, так трогательно говорит: « Вот оно – Христово воинство». Он видел не внешнее, а внутреннее, ведь все эти бабушки, пронесшие веру через «безбожные пятилетки», действительно были воинами.
Батюшка был очень немногословен, припомнить какие-то его длинные речи, наставления, поучения мне не удается. Да их и не было. Были только отдельные фразы, которые давали направление на всю жизнь. Так, например, на вопрос, нужно ли заниматься наукой, он ответил: «Да нужно занимать ум чем-то серьезным, чтобы всякая ерунда в голову не лезла». Батюшка вообще придавал большое значение чтению, благословлял читать прежде всего труды епископа Игнатия (Брянчанинова) и Жития святых, а потом по традиции, как в Оптиной учили: авва Дорофей, прп. Иоанн Лествичник, прп. Исаак Сирин. В продаже таких книг тогда не было, но у бабушек сохранились эти сокровища духовные, и они ими щедро делились. Кроме книг, много было тетрадок, в которые были переписаны прежде всего поучения Оптинских старцев, их письма, воспоминания о них. Отец Александр так же очень почитал Оптинских подвижников и постоянно цитировал их высказывания на проповедях. От него впервые я услышала крылатые выражения (которым, увы, так и не получается следовать по жизни): «Где просто, там ангелов со сто». « Как жить? Жить – не тужить, никого не осуждать, никому не досаждать, и всем мое почтение».
Можно сказать, что отец Александр дал «оптинское направление» на всю жизнь, уже после его кончины, но верю, что батюшкиными молитвами ,установилась прочная связь с Оптиной Пустынью: в командировки туда удавалось ездить не один раз в год, несколько лет приходилось читать лекции об Оптинских старцах на разных площадках, издавать книги об Оптиной, работать в архивах над оптинской темой. Да и благословение на работу в журнале, в котором сейчас публикуются эти воспоминания, я получила именно в Оптиной Пустыни.
До сих пор в жизни поддерживает именно «оптинский дух». Когда-то прочитанные в тетрадках, а теперь появившиеся в различных изданиях, наставления старцев до сих пор остаются самым насущным духовным чтением.
Теперь я понимаю, что в этом и есть духовничество – дать направление на жизнь. В моем случае – счастье заниматься профессионально тем, что тебе душевно дорого.
И еще теперь понимаю, что сам батюшка был старцем, он хранил оптинскую традицию, когда многие монастыри были закрыты, старцы забыты. И передавал ее нам.
Слово батюшки было «с силой», – от него все становилось на свои места: когда я не раз приходила к нему, по-детски удивляясь ( на мой взгляд, вопиющим) грехам и несправедливостям, он всегда говорил: «Это не твое дело, не обращай внимания. На себя смотри». А однажды сказал, как умудренный жизнью человек: «Да, по-человески-то понять можно. По-человечески они обычным образом поступают, а вот по-христиански надо бы по-другому…» Но еще добавлял, что не надо требовать от людей пути совершенства: «Как Господь сказал богатому юноше: “Если хочешь быть совершенным, пойди и продай все имение свое и отдай нищим”. Совершенными могут быть немногие». Так же, как о себе он не давал мечтать, так и не давал впадать в уныние: бывало, придешь и с ужасом говоришь о том, что ты натворила, а он спокойно отнесется, как к детской шалости, неразумности, которая со временем минует. И наоборот, гордыню поводу различных «достижений» он умирял фразой: «Ни ума у нас нет, ни красоты – чем же гордиться».
Вообще батюшка умел «за ногу стащить с небес» неумеренно и глупо рвущихся «во святые». Так, он с очень большой осторожностью благословлял на выбор монашеского пути, говорил, что одежда не главное, иноком – иным по отношению к миру сему – можно и нужно быть всякому христианину. Таким был он сам – человек семейный, вырастивший трех дочерей и дождавшийся внуков – он всегда производил «иноческое впечатление», потому что «внимал себе». Да и в монастырь в то время было попасть непросто, особенно, если родители этому противились. Вообще батюшка не благословлял идти «против рожна», хотя порой и отпускал на свою волю, предупреждая, что тебя ждет, если ты поступишь так, как тебе кажется верным. Расплачиваться за такие «подвиги не по разуму» приходилось годами, но это был реальный жизненный урок. Но, зато, когда удавалось по-настоящему сломать себя и поступить так, как советовал батюшка, то со временем открывалось, от каких бед уберег тебя этот совет.
Батюшка был очень больным, человеком с детства, после серьезного обморожения в лесу. Однажды одна из прихожанок сказала, что видела его во сне в терновом венце – и поняла, что это были его болезни. Он был больным, но не был немощным и брал на себя грехи своих чад, а еще и заботился о них по жизни о том, чтобы была взаимовыручка, поддержка. Меня, например, неоднократно посылал к разным бабушкам, с тем чтобы им в чем-то помочь. Он помнил о каждой, кто из них какую имеет нужду.
Так батюшка, как я уже писала, воспитывал больше не словами, а делами, своим личным примером и молитвой. Знаю, что он не перестает молиться о нас и после ухода из земной жизни.
С похоронами батюшки связано одно из его предсказаний. Однажды на проповеди он рассказал, что одного святого во время похорон как-то неловко несли, и даже падение произошло, но за это Господь простил ему какой-то забвенный грех. На похоронах батюшки тоже была заминка и некоторые неприятности, тогда и вспомнились эти слова.
Похоронили батюшку на Ковалевском кладбище, тогда там не было ни одного креста, батюшкин крест как бы освящал все кладбище, и на нем была надпись: «Да будет Его святая воля». Так и после кончины он проповедовал всем невольно прочитавшим эти слова посетителям кладбища.
После кончины батюшка очень часто мне снился, и всегда в священническом облачении и в храме. И сейчас это случается. И я верю, что он всегда участвовал и участвует в моей жизни, не забывает молитвенно.
Время начала 1970-х гг. для молодых людей, которые пришли в церковь, было временем поисков и хождения в потемках. Отец Александр для очень многих ищущих молодых людей стал тем человеком, который определил основной жизненный выбор. Многие из них стали священнослужителями. Надеюсь, что настанет время и они расскажут о батюшке новым поколениям верующих людей. Я же отдаю свой дочерний долг отцу Александру в этих кратких заметках. Не обо всем, конечно, можно написать открыто, но важные вехи запечатлеть необходимо.
Так как я пишу личные воспоминания, то постараюсь быть последовательной.
Уже первая встреча с батюшкой проявила его прозорливость и потрясла на всю жизнь, до сих пор не могу вспоминать об этом без волнения.
Крестили меня во младенчестве, потом родители лет до 5 лет водили в храм ко причастию, а потом мы уехали из центра на окраину города, где не было храма, и моя детская церковность на этом угасла. Но, когда в 17 лет Господь ощутимо призвал в церковь, мне очень захотелось найти тот храм, куда меня водили в детстве. Все это совершалось в тайне от родителей, потому я не спрашивала у них, что это был за храм, а стала искать сама, постепенно объездив все действующие храмы города (тогда, в начале 1970-х, годов их было совсем немного). И вот, когда я вошла в Князь-Владимирский собор и увидела витраж Спасителя в алтаре, то сердце молвило: «Вот – о н!»
Так и стояла я у самых входных дверей храма, застигнутая детским воспоминанием или даже переживанием тайны храмового пространства, незримого присутствия высшей силы, и вдруг из алтаря вышел священник исполинского роста (отец Александр имел рост Петра Великого – 2 метра с лишним), с неповторимым абрисом лица, обрамленного кудрявой шапкой волос, с прозрачными внимательными глазами. Он через людей прошел прямо ко мне, одиноко стоящей в конце храма, и сказал: «Ну вот, наконец ты и пришла. Как хорошо». В это время в храме шло причащение, и я спросила: « А мне можно подойти?» – «Нет, приходи исповедоваться, тогда будет можно». Развернулся и опять ушел в алтарь. А я стояла и думала: «Почему он так сказал, как будто давно меня ждал, разве он меня знает?» Потом оказалось (по воспоминаниям моих родственников), что, вероятно, батюшка меня и крестил в этом храме, рядом с которым мы жили в то время, в сквере напротив которого прошло все мое колясочное младенчество и раннее детство. Так что батюшка действительно меня раньше знал.
Так спустя много лет от того первого «знакомства» я стала прихожанкой Князь-Владимирского собора. Но вот что удивительно: на исповедь я в первое время старалась попасть не к отцу Александру, а к пожилому отцу Владимиру, который мне, по моему неофитству, очень приглянулся за «каноническую внешность»: был он седовласым старцем и очень строгим. Вскоре я познакомилась с «моими бабушками» – незабвенными исповедницами Христовыми, которые были духовными чадами отца Александра. Знакомство это превратилось в настоящую дружбу – я провожала бабушек из храма, навещала их дома. И они мне говорили о том, что много видели в жизни священников, но отец Александр, по их мнению, наделен особыми духовными дарами, которые сближают его с Оптинскими старцами, а их мои бабушки очень почитали. Но заканчивали они свои рассказы всегда одинаково: «Но ты смотри, тебе больше по душе отец Владимир, так ходи к нему».
И все-таки однажды, провожая мою дорогую Параскеву Васильевну Аксенову на раннюю службу, я попала на исповедь к отцу Александру и после того уже не могла отойти от него до самой его кончины.
Батюшка давал удивительное чувство защищенности, отцовства. Благословляя, он имел обыкновение класть руку на голову чада, а на исповеди часто приобнимал за плечи. Благодатную тяжесть его громадно-богатырской отцовской длани на своей голове я до сих пор помню. Помню, как знак той прежней детской радости – наконец-то у меня есть духовный отец! И с ним ничего не страшно, он всегда поможет и подскажет, как нужно поступить.
Но я не могу сказать, что была хорошим чадом, бывало и так, что сама совершала какие-то решительные шаги, а потом приходила к батюшке: «Благословите!» Он отвечал: «Это как один послушник сшил себе рясу и пришел к старцу: “Благословите носить”, дело-то уже сделано, ну пусть будет так, но не торопись опять менять на старое».
Я торопилась. Всю жизнь торопилась куда-то. А батюшка был воплощением спокойствия, неторопливости. Матушка его рассказывала, как однажды на даче он сел в лодку, в которой не оказалось весел, и его понесло быстрым течением, так он даже кричать не стал, на помощь не звал, спокойно плыл по течению, пока ему не помогли.
Батюшка был великим молитвенником, потому и был таким внимательным, сосредоточенным и спокойным, что постоянно творил тайную молитву. О молитве он больше всего говорил на проповеди перед исповедью, благословлял духовных чад по возможности молиться Иисусовой молитвой по четкам. Он говорил: «С молитвой и в большом городе можно жить, как в пустыне». Так он сам и жил. Помню встречи с ним вне церкви, когда он приходил на дом причащать «моих бабушек». Он и в городе выглядел, как «человек не от мира сего», как древний пророк, когда по улице шел в своем белом холщовом костюме с развевающимися кудрявыми волосами, – прохожие невольно оборачивались.
В батюшке не было ни капли сентиментальности: «Ну что, мать, как ты тут?» – довольно строго спрашивал он моих неходячих бабушек, и для них это было лучшего всякого ласкового привета. Они знали, что любовь не обязательно должна выражаться в ласкательности. Навсегда я запомнила картину немногословного проявление любви батюшки к своим чадам. Вот он выходит из алтаря, и к нему устремляются прихожане: бабушки с палочками, согбенные, старенькие. А батюшка, оглядывая их всех, так трогательно говорит: « Вот оно – Христово воинство». Он видел не внешнее, а внутреннее, ведь все эти бабушки, пронесшие веру через «безбожные пятилетки», действительно были воинами.
Батюшка был очень немногословен, припомнить какие-то его длинные речи, наставления, поучения мне не удается. Да их и не было. Были только отдельные фразы, которые давали направление на всю жизнь. Так, например, на вопрос, нужно ли заниматься наукой, он ответил: «Да нужно занимать ум чем-то серьезным, чтобы всякая ерунда в голову не лезла». Батюшка вообще придавал большое значение чтению, благословлял читать прежде всего труды епископа Игнатия (Брянчанинова) и Жития святых, а потом по традиции, как в Оптиной учили: авва Дорофей, прп. Иоанн Лествичник, прп. Исаак Сирин. В продаже таких книг тогда не было, но у бабушек сохранились эти сокровища духовные, и они ими щедро делились. Кроме книг, много было тетрадок, в которые были переписаны прежде всего поучения Оптинских старцев, их письма, воспоминания о них. Отец Александр так же очень почитал Оптинских подвижников и постоянно цитировал их высказывания на проповедях. От него впервые я услышала крылатые выражения (которым, увы, так и не получается следовать по жизни): «Где просто, там ангелов со сто». « Как жить? Жить – не тужить, никого не осуждать, никому не досаждать, и всем мое почтение».
Можно сказать, что отец Александр дал «оптинское направление» на всю жизнь, уже после его кончины, но верю, что батюшкиными молитвами ,установилась прочная связь с Оптиной Пустынью: в командировки туда удавалось ездить не один раз в год, несколько лет приходилось читать лекции об Оптинских старцах на разных площадках, издавать книги об Оптиной, работать в архивах над оптинской темой. Да и благословение на работу в журнале, в котором сейчас публикуются эти воспоминания, я получила именно в Оптиной Пустыни.
До сих пор в жизни поддерживает именно «оптинский дух». Когда-то прочитанные в тетрадках, а теперь появившиеся в различных изданиях, наставления старцев до сих пор остаются самым насущным духовным чтением.
Теперь я понимаю, что в этом и есть духовничество – дать направление на жизнь. В моем случае – счастье заниматься профессионально тем, что тебе душевно дорого.
И еще теперь понимаю, что сам батюшка был старцем, он хранил оптинскую традицию, когда многие монастыри были закрыты, старцы забыты. И передавал ее нам.
Слово батюшки было «с силой», – от него все становилось на свои места: когда я не раз приходила к нему, по-детски удивляясь ( на мой взгляд, вопиющим) грехам и несправедливостям, он всегда говорил: «Это не твое дело, не обращай внимания. На себя смотри». А однажды сказал, как умудренный жизнью человек: «Да, по-человески-то понять можно. По-человечески они обычным образом поступают, а вот по-христиански надо бы по-другому…» Но еще добавлял, что не надо требовать от людей пути совершенства: «Как Господь сказал богатому юноше: “Если хочешь быть совершенным, пойди и продай все имение свое и отдай нищим”. Совершенными могут быть немногие». Так же, как о себе он не давал мечтать, так и не давал впадать в уныние: бывало, придешь и с ужасом говоришь о том, что ты натворила, а он спокойно отнесется, как к детской шалости, неразумности, которая со временем минует. И наоборот, гордыню поводу различных «достижений» он умирял фразой: «Ни ума у нас нет, ни красоты – чем же гордиться».
Вообще батюшка умел «за ногу стащить с небес» неумеренно и глупо рвущихся «во святые». Так, он с очень большой осторожностью благословлял на выбор монашеского пути, говорил, что одежда не главное, иноком – иным по отношению к миру сему – можно и нужно быть всякому христианину. Таким был он сам – человек семейный, вырастивший трех дочерей и дождавшийся внуков – он всегда производил «иноческое впечатление», потому что «внимал себе». Да и в монастырь в то время было попасть непросто, особенно, если родители этому противились. Вообще батюшка не благословлял идти «против рожна», хотя порой и отпускал на свою волю, предупреждая, что тебя ждет, если ты поступишь так, как тебе кажется верным. Расплачиваться за такие «подвиги не по разуму» приходилось годами, но это был реальный жизненный урок. Но, зато, когда удавалось по-настоящему сломать себя и поступить так, как советовал батюшка, то со временем открывалось, от каких бед уберег тебя этот совет.
Батюшка был очень больным, человеком с детства, после серьезного обморожения в лесу. Однажды одна из прихожанок сказала, что видела его во сне в терновом венце – и поняла, что это были его болезни. Он был больным, но не был немощным и брал на себя грехи своих чад, а еще и заботился о них по жизни о том, чтобы была взаимовыручка, поддержка. Меня, например, неоднократно посылал к разным бабушкам, с тем чтобы им в чем-то помочь. Он помнил о каждой, кто из них какую имеет нужду.
Так батюшка, как я уже писала, воспитывал больше не словами, а делами, своим личным примером и молитвой. Знаю, что он не перестает молиться о нас и после ухода из земной жизни.
С похоронами батюшки связано одно из его предсказаний. Однажды на проповеди он рассказал, что одного святого во время похорон как-то неловко несли, и даже падение произошло, но за это Господь простил ему какой-то забвенный грех. На похоронах батюшки тоже была заминка и некоторые неприятности, тогда и вспомнились эти слова.
Похоронили батюшку на Ковалевском кладбище, тогда там не было ни одного креста, батюшкин крест как бы освящал все кладбище, и на нем была надпись: «Да будет Его святая воля». Так и после кончины он проповедовал всем невольно прочитавшим эти слова посетителям кладбища.
После кончины батюшка очень часто мне снился, и всегда в священническом облачении и в храме. И сейчас это случается. И я верю, что он всегда участвовал и участвует в моей жизни, не забывает молитвенно.
