К вопросу о языке православного русского богослужения

В нашем русском православном богослужении ходом истории установилось в отношении богослужебного слова разделение дарований, до некоторой степени подобное тому, которое подробно анализирует святой апостол Павел в главе 14-й своего Первого послания к коринфянам. Слово Божие, псалмы, песни ветхозаветные и новозаветные, молитвы иерейские, а также бесчисленные и разнообразные тропари, или изменяемые гимны, поются и читаются у нас на языке церковнославянском, не вполне понятном массам, в церковном же поучении и оглашении верующих применяется русский язык, природный язык русского народа. В первом случае, обнимающем почти все словесное содержание нашего богослужения, мы имеем пред собою явление, по мнению некоторых вполне соответствующее дару языков апостольской церкви, когда «стоящий на месте простолюдина не всегда ведал, где ему сказать «аминь»» на слова глаголющего языками; второй же случай, имеющий весьма ограниченное применение, соответствует древнему дару пророчества, то есть учительства, ясного и понятного назидания, увещания, обличения, утешения верующих.

Известно, что Апостол языков в своем рассуждении о дарах духовных решительно становится на сторону дара пророчества или учительства: «паче же да пророчествуете», – говорит он. «Кто говорит на незнакомом языке, тот назидает себя, а кто пророчествует, тот назидает церковь. Желаю, чтоб вы все говорили языками, но лучше, чтобы вы пророчествали. В церкви я хочу лучше пять слов сказать умом моим (то есть сознательно и для себя, и для других), чтоб к других наставить, нежели тьму слов на незнакомом языке».

В наше время, богатое дерзновенными порывами и смелыми заданиями, пред Церковью встала давняя проблема обновления богослужебного языка, причем для одних эта проблема не представляется сопряженной с какими-либо трудностями, для других, напротив, в ней невидимо завернута, как в былинной сумочке переметной, неподъемная тяга исторического предания, восстать на которое посильно лишь гениальному духу.

Если бы постановка вопроса была столь же проста, как в вопросе Коринфской церкви о даре языков и даре пророчества, то мы без колебания стали бы на сторону русскою языка, как апостол Павел стал на сторону дара пророчества (впрочем, не без оговорок). Но такой простоты нет в нашей проблеме, ибо никто не может сказать, что церковнославянский язык есть чужой язык для русского слуха и что русский язык с церковнославянским суть явления взаимно друг друга исключающие. Известно, что церковнославянский язык, как мы видим его в наших богослужебных книгах, произошел из древнеславянского языка, в который с тех пор, как им стала пользоваться Русская Церковь, внесено множество элементов русского языка. Учитывая то обстоятельство, что и древне-славянский язык Кирилла и Мефодия по корням своим есть язык, близко родственный русскому, мы должны признать, что в современной своей богослужебной, уже русифицированной рецензии этот язык не только не чужой, не иностранный язык для русского слуха, но, напротив, свой, родной. Почти все корни и знаменования их общи у церковнославянского и русского языков. В подтверждение этого сошлюсь на такой пример. В Псалтири, книге наиболее трудной для понимания, имеется не более сотни слов, которые русский слух оценивает как чужие, незнакомые, нуждающиеся в переводе. Таковы, например, «абие», «аз», «аще», «брашно». «брение», «брозда», «буий», «вскую», «выя», «ганание», «гобзовати», «голоть», «егда» и так далее. В это число входят и такие, явно иностранные слова, как «онагр», «рамн», «скрания», «скимен», «стакти» и другие. Все эти слова встречаются в Псалтири приблизительно в 1250 местах, причем наиболее чуждые слова встречаются по одному, по два раза, наиболее же близкие русскому слуху слова повторяются много раз ( например, «яко» – 550 раз, «иже» – 180, «аще» – 60, «аз» – 46 раз). Принимая во внимание, что все вообще речения Псалтири, упомянутые в словаре П. Гильтебрандта, применены 23 416 раз, мы видим, что непонятные слова составляют лишь около 5% всего лексического материала Псалтири. Можно ли говорить поэтому, что, читая псалом по-славянски, я говорю на незнакомом языке, как это бывало в Коринфской церкви и как это бывает в Католической церкви наших дней?

В чем же дело? Почему же все-таки мы слышим воздыхания о непонятности церковнославянского языка и о необходимости замены его русским? И почему текст славянской Псалтири с пятью лишь процентами непонятных слов все-таки является мало понятным для русского читателя?

Причина кроется, очевидно, не в лексическом материале, а в его использовании, в мастерстве изложения. Краски на палитре – одно, а умение их сочетать и накладывать на полотно – другое. Где отсутствует мастерство владения словесным материалом, там и из чисто русских слов может получиться совершенно непонятная речь, которую приходится переводить как чужую: примеров тому сколько угодно можно найти в нашей письменности.

Итак, проблема богослужебного языка должна быть сведена, по-видимому, не к исключению церковнославянского языка как чужого, а к возрождению и обновлению его, к насаждению искусства церковнославянского изложения.

Но прежде чем говорить об этом, необходимо остановиться на тех психологических основаниях, которые побуждают нас держаться за церковнославянский язык в нашем богослужении и удерживают от решения ввести вместо него русский.

Язык есть средство и искусство выявления душевного, идейного содержания. Язык поэтому является непогрешимым мерилом этого содержания и в количественном, и в качественном отношении. Чем больше народ добыл идей, тем больше у него слов; чем разнообразнее духовная жизнь народа, тем разнообразнее и его язык. Каковы думы, таковы и речи; каковы чувства, таковы и слова. По мере того как углубляется народное мировоззрение, углубляется и язык. Зарождение отвлеченного мышления порождает отвлеченный язык. Религиозные переживания и чувства ищут для себя соответствующего выражения и обогащают язык в новом направлении. В недрах одного языка создается как бы несколько отдельных языков. Мы говорим о языке техническом, философском, религиозном или церковном, поэтическом и так далее.

Русскому народу посчастливилось в отношении религиозного языка. Приняв веру от греков, он принял язык этой веры от славян. Прежде него родные его братья – вероятно болгары – выработали в горниле своего культурного развития язык для выражения религиозных представлений и идей. Но русский народ не рабски отнесся к этому братскому дару, он перерабатывал его в горниле своего духа и, сделав его языком литературы или письменности своей, привил к нему живую ветвь своего родного языка, и в результате получилось чудное древо, которое мы называем русским языком. Здесь переплелись побеги старого и нового, древнеславянского и русского: с одной стороны, язык церковнославянский принял на русской земле русский облик (русская рецензия), с другой стороны, русский язык в его живом народном употреблении со введением письменности обогатился элементами и влияниями церковнославянскими. «Нынешний язык русский представляет неразделимое сочетание элементов русского наречия с элементами церковнославянскими» (Буслаев Ф. И . Историческая грамматика [русского языка. М., 1863.] Ч. 1. § 17). Говорить теперь о русском языке как о языке отдельном от церковнославянского не приходится: это одна и та же ткань. в которой, правда, есть основа и есть уток, есть лицо и есть изнанка, но это – не две разные вещи, которые можно бы заменить одна другою.

Стоит присмотреться к языку народной поэзии, чтобы видеть, что в него естественным культурным процессом вросли элементы церковнославянские. Здесь, например, встречаются в изобилии краткие формы прилагательных и причастий («злат», «бел», «красно»); звательные падежи («мати», «ратаю-ратаюшко». «чудный отроце», «батюшко»); формы «есмь», «еси» и «есте» («погребен есмь буду», «гой ecи», «ax вы гой есте», «славен си, наш милый Боже»); местоименные формы «ти», «мене» («Божья-ти помочь, оратаюшко!», «Чара ти шла», «едину оставита мене плакати…»); церковнославянские формы неопределенного наклонения («повыдернути», «повытряхнути», «крестьянствовати»); формы родительного падежа («церкви соборныя», «дружины хоробрыя», «честныя милостыни»); формы глагола вспомогательного «бысть» («бысть без памяти», «едва бысть жива»); неполногласные формы («град», «глас», «влас», «брега», «древо», «злат» и другие) и множество слов и речений, перешедших в народ из церкви, например, «риза», «един», «глаголует», «возглаголет», «превозносит», «пастырь», «притечет Мати воспетая», «пресладкий сын», «пропасть неисповедимая», «яко» («яко гром», «яко от ангела»), «речет», «гласы гласят», «земли на предание, червам на истечение», «великое согрешение», «великое беззаконие», «гряди», «год» (в смысле «время»), «добре», «завет», «зде», «паче» и «наипаче», «отжени» («отгони»), «живот» («родимся для смерти, умираем для живота», «в животе и смерти Бог волен», «смерти или живота?», «животное»), » глагол» (» глаголом жги сердца людей») и многие другие.

Народ поистине всосал в свою душу из материнской груди Церкви элементы религиозной жизни и мысли, он впитал и усвоил и соответствующие элементы словесные, и было бы довольно печальным и странным культурным предприятием вступать теперь на путь борьбы с этими словесными элементами в народном языке.

К сказанному следует добавить, что необходимо различать язык и стиль. Под стилем разумеется язык, мобилизованный или приведенный в действие для выражения всех элементов сознания, работающего над созданием художественного словесного творения. Это – язык изысканный, отборный. гармонически связанный и с выражаемым им духовным содержанием, и с личностью автора, и с особенностями данного времени и народа. Различным родам словесного творчества соответствуют различные стили. Стиль былины не тог, что стиль сказки. Стиль притчи отличается от стиля басни… Если стиль народного духовного стиха резко отличается от стиля народной песни, то тем более гимнам, предназначенным для церковного употребления, должен быть усвоен и особый возвышенноцерковный стиль. Для создания этого стиля наш церковнославянский язык является поистине неисчерпаемым кладом. «Речь церковнославянская, возбуждая в русских некоторое благоговение уже самими звуками, хотя понятными, но отличными от ежедневного гонора, составляет приличное дополнение торжественности пашен церковной службы» (Буслаев Ф. И . Историческая грамматика [… Ч.] 1. § 17). И вся наша художественная литература всякий раз, когда бралась за творчество на церковные сюжеты, неизбежно прибегала к церковнославянскому языку. Гениальный Пушкин, обладавший необычайно мощной интуициею и области языка, дал нам удивительные примеры в этом отношении. Можно было думать, что, вдохновившись молитвою святого Ефрема Сирина, он переведет ее на русский язык. Но чувство стиля побудило его, напротив, к тому, чтобы в своем переложении оставить как можно более церковнославянских слов подлинника. Его «Пророк» написан почти церковнославянским языком. Из этого видно, что русскому языку нельзя уйти от церковнославянского, и потому говорить о замене церковнославянского языка богослужения русским является простым недоразумением. Не разлучать надо эти языки, сочетанные самим Богом, а всемерно содействовать развитию того давно начавшегося культурного процесса, в результате которого должен явиться истинно художественный, выразительный и богатый церковный стильный язык. Ломоносов, придерживавшийся риторической теории трех стилей, относил язык богослужебных книг к высокому стилю. Ныне теория эта считается устаревшею. Но устарела не ее сущность, а лишь формула ее выражения, которая предлагалась как что-то незыблемое и обязательное. Разнообразие стилей отнюдь не отменено и ныне, и это разнообразие, в силу психологической связи между мыслью и ее выражением, зависят от разнообразия идейного содержания литературных творений. Не риторическая теория, а чувство, чутье языка заставляет нас говорить об идеях и предметах горних языком горним, или возвышенным, а о вещах и отношениях, близких к земной суете, – языком дольним, или «подлым», как выражались во времена Ломоносова.

2

Мы взглянули на дело с общей и, так сказать, идеальной точки зрения. Посмотрим теперь на ту церковнославянскую наличность, которую мы имеем в наших богослужебных книгах и оценим ее с точки зрения требований литературного стиля.

Литературный стиль тем и отличается от примитивного языка, что в нем использованы все словесные средства для выявления мыслей и чувств автора с полной ясностью (удобопонятностью), выразительностью и эмоциональной силой.

Спрашивается, удовлетворяет ли этим требованиям стиля церковнославянский язык наших богослужебных книг?

Сетования на то, что этот язык непонятен, то есть не удовлетворяет требованию ясности, нельзя не признать основательными. Но непонятен он не потому, что он церковнославянский. а потому, что творцы его не руководились требованиями художественного стиля, а пользовались им примитивно.

Рассмотрим некоторые причины этой непонятности.

1. Прежде всего, она зависит от употребления слон устарелых, не привившихся к стволу русского языка, или, по выражению Ломоносова, весьма, «обветшалых» и звучащих для нас как иностранные. Таковы, например: «абие, аще, брашно, брозда, выну, враска (морщина), вресноту, ганание, гобзование, голоть, еда, драчие, дряселую, зане, здо, иже, истнити, коноб, котва, лыст, меск, непщевати, натрижнение, неясыть, обавати, ошиб, плесна. пожену, рамо, ровенник (колодезь), слана, стронотный, тимение, тризничище, тул, убо, тара».

Если к этим и подобным им словам прибавить еще чисто иностранные слова вроде «онагр, скимен, рамп, еродий, стакти, иссоп, кустодия, алавастр» и другие, то получится довольно большой лексикон варваризмов – слов, мешающих ясности церковнославянского языка. Бороться с ними необходимо, как мы боремся с ненужными иностранными словами в литературном русском языке. Средство борьбы – перевод их на ясную речь. Странно, например, употреблять слово «брашно», когда в церковном же языке употребляется попятное слово «пища»; зачем «гобзование», когда его можно заменить и «урожаем», и «изобилием»; зачем «тимение», когда есть «тина»; зачем «вресноту», когда есть «воистину»; зачем неведомая никому «котва», когда всем понятый «якорь» почти позвучно передает греческое «agkyra»?

2. Едва ли еще не более неясность славянского языка зависит от таких слов, которые совершенно понятны русскому слуху, но обманчивы, ибо по-славянски знаменуют не то, что по-русски. Читатель, и особенно слушатель обречен на преодоление таких двусмысленностей и омонимов и зачастую не выходит из этой борьбы победителем. Приведу примеры подобных слов и речений (слова, стоящие в первом столбце, значат не то, что значат соответствия им во втором столбце, а то, что значат соответствия им в третьем столбце):

В речениях и фразах подобные омонимы способны произвести совершенно превратные представления в уме неопытного и несведущего читателя, например:

«Окорми живот мой ко спасению» можно понять ( и понимают) так: «накорми живот мой для спасения », тогда как это значит: «направи (как ладью рулем) жизнь мою ко спасению (как к пристани)».

Слово «испражнение» особенно неудобно, и, однако, оно встречается довольно часто, например: «От возношения испражняется всякое благое» (Неделя мытаря и фарисея), или: «Небо одушевленное, испражнения преходящее земная» (Канон Успения).

Особенно неприятный слуховой омоним режет наш слух при чтении диаконом Богородичного Евангелия: «Вниде Иисус в весь некую». Неуклюжее славянское слово «ссал» в напряженном произношении и при особенном старании произнесть оба «с» для русского слуха звучит совсем неприятно, и совершенно напрасно излишний ригоризм не пускает сюда звук «о», тем более, что стоящий здесь между двумя «с» старорусский «ъ» несомненно произносился и пелся как «о». Сравни еще Троичен «Яко сущу Сыну с Родителем и Духу Святому ссущу единомудренно поклонимся» (Среда 5 ч недели поста, утрени песнь 9-я) и фразу «Из уст младенец и ссущих…».

Как бороться с омонимами и двусмысленное гями? Очевидно, при помощи синонимов, то есть изысканием таких слов, которые могут заменять двусмысленные слова, покрывая их значение. Здесь мы должны вступить на путь расширения церковнославянского лексикона введением в него слов, которые имеют на то все права, но не вошли в него или вследствие необъяснимого консерватизма справщиков и переводчиков, или вследствие простого невежества и отсутствия вкуса в выборе слов, уже существующих.

Примеры и возможности замены обманчивых слон ясными можно отчасти видеть из выше приведенного перечня.

3. Третий источник неясности церковнославянского языка скрывается в области морфологии. Славянские склонения и спряжения подчас выдвигают пред слухом и зрением такие формы, которые, подобно омонимам, вводят в обман и создают ложные ассоциации. Так, например, причастные формы «воскрес», «спас», «простер», «рек» и тому подобные для русского слуха звучат как изъявительные наклонения; винительные падежи множественного числа «отроки благочестивыя», «сыны овни», «рабы твоя» и тому подобные звучат как именительные; винительные падежи в местоимениях личных «тебе», «себе» звучат как дательные и наоборот (например, «тебе поем, тебе благословим, тебе благодарим, Господи!»); формы третьего лица единственного числа в аористе иногда тождественны с повелительным наклонением, например «сохрани», «избави», «возвести», «вразуми», «положи», «явися» («Бог Господь и явися нам») и тому подобное.

Во многих случаях и здесь есть возможности замены. Так, краткое причастие можно заменять полным: «спасый», «воскресый», «рекий», или, изменяя строение предложения, заменять причастие изъявительным наклонением: винительные падежи заменять родительным, например «спаси рабов твоих»; краткую форму аориста заменять сложною, например «сохранил есть», «научил есть», даже и с пропуском вспомогательного глагола в угоду русскому языку, например «Бог-Господь, и явился нам».

4. В подавляющем большинстве случаев неясности языка наших богослужебных книг зависят от того, что все их литературное содержание является исключительно переводным, причем благоговение переводчиков пред оригиналом доходило до таких крайних пределов, что перевод их является беспримерным в истории мировой литературы образцом рабского перевода в полном смысле этого термина.

Отмечаем некоторые особенности перевода, печальным образом отразившиеся на ясности языка.

А. Весьма часто при переводе греческого слова переводчики делали неудачный выбор значения переводимого слова, первичное значение передавали вторичным и наоборот. Например, греческое слово «skeuos» имеет несколько значений: «сосуд, орудие, вещь (домашнего обихода), вооружение, наряд, снаряжение, снаряд, инструмент». Церковнославянские переводчики усвоили одно только первое из этих значений для всех случаев, где это слово встречается: « и елей в сосудех», и «сосуд греха» (вместо «орудие греха»), и «сосуд бранные» (вместо «оружие воинское»), или такие, например, выражения (Стихира на Неделю Сыропустную): «Сатана же льстивый, сосуд змия употребив, снедью прельсти»; сравни еще: «Сосуда употребив враг соотступника мучителя» (Пяток 1-й недели Великого Поста, Слава).

Греческое слово «gnosis» значит «познание, разумение» и «разум (как орудие познания)». Переводчики весьма часто предпочитают второе значение, в результате чего получаются такие выражения, как «древо разумное» (вместо «древо познания» – имеется в виду: «познания добра и зла»), «плод разума», «разум Господа» (вместо «познание Господа») и тому подобное. Сравни еще: «Простертыя древле руки адамовы к разумному саду» (Среда 2-й седмицы Поста, песнь 3-я).

Б. Иногда вследствие недостаточного знания греческого языка переводчики прибегали к словопроизводству и составляли, так сказать, славянское слово по данным греческого слова, каковые предприятия редко увенчивались успехом. Так, например, греческое слово «katorthoma» значит «удача, победа, подвиг», но переводчики пожелали сохранить первичное значение корня (orthos – прямой, правый) и составили слово «исправление», в результате чего известный тропарь святого мученика Феодора Тирона начинается непонятным восклицанием «Велия веры исправления», тогда как по-гречески это значит: «Велики победы (или дела, или деяния) веры!».

Греческое слово «hypodechomai» всегда обозначает «принимаю, встречаю (гостя, друга, царя)». Наши переводчики, рабски покорившись предлогу «hypo», всюду переводят «подымаю», вследствие чего в Херувимской песне мы более тысячи лет слышим роковую ошибку: «подымем» вместо «приимем».

Греческие прилагательные «prosphoros» и «prospheres» обозначают «приличный, подходящий, соответственный». Славянские переводчики пожелали буквально переложить обе составные части слова: «pros» = «к, при » и «phero» = «несу», и искусственно составили слово «принесен», совершенно непонятное, например, в речении « и даждь мне язык приносен».

Греческое «paradoxes» значит «предивный, чудесный (превосходящий разум)». В наших книгах это слово всегда переводится словом «преславный» и вносит неясность в текст.

К подобного рода неудачам перевода следует отнести и начало ирмоса Великого Четвертка «Странствия владычня», где слово «xenia» = «угощение» переведено искусственно придуманным словом «странствие».

В. Если даже в составе отдельных слов переводчики стремятся удержать греческую конструкцию, то чем более ревностно они блюдут эту конструкцию в строении фраз: вот едва ли не главная причина неясности церковнославянского языка богослужебных книг. Чтобы оценить эту особенностью перевода по достоинству, необходимо помнить, что весьма многие церковные гимны по-гречески написаны стихами: стихотворная техника понуждала авторов прибегать к довольно причудливой и искусственной расстановке слов в предложениях, а это всегда идет в ущерб ясности речи. Нам, например, не сразу дается смысл таких русских стихов Ломоносова:

В свирепом как перо огне Корабль как ярых волн среди.

Насколько же труднее понять перевод подобных стихов на иной язык с соблюдением той же последовательности слов. Знаменитый ирмос стихотворного Рождественского канона: «Любити убо нам» полностью утратил свой смысл именно благодаря причудливому смешению слов, зависимость между которыми трудно установить и при тщательном разборе текста, а между тем слова, вошедшие в состав ирмоса, почти все просты и понятны.

Г. Нельзя, далее, не упомянуть и о тех немалочисленных случаях, когда славянские переводчики допускали при переводе явные ошибки, зависящие большей частью от неправильного чтения греческих слов. Так, например, слово «tryphe» = «сладость» они читали как «trophe = «пища», следствием чего явились такие чтения, как «рай пищный» вместо «рай сладости», «пищу (вместо «сладость») в тайне обретохом». Слово «ombrоs» почти всегда переводится слоном «туча», тогда как оно означает «дождь». Греческое «nоmе» всегда переводится словом «пажить», тогда как оно весьма часто означает и самую потраву, пожирание, поедание, и метафорически – распространение заразы или болезненного процесса (смотри 2Тим 2:17).

В кондаке святого Романа на Неделю Крестопоклонную слово «sbesis» переведено словом «соуз», тогда как оно значит «угашение».

Д. Наконец, во многих местах переводчики сохраняют управление слов, свойственное греческому языку и чуждое нашему слуху.

Так, например, при глаголах, обозначающих « избавление », « спасение » и тому подобных, весьма часто при дополнении не ставится предлог «от» и наряду с предложением «но избави нас от лукаваго» мы читаем такие; «да избавимся древния клятвы, свобождшеся мучения» (Суббота Сыропустная), «вечнаго огня исхити», «вечнаго избави мучения», «лютаго зверя исхити мя», «избавление скорби» и тому подобное.

При глаголе «подражати» дополнение ставится в большинстве случаев в винительном падеже вместо дательного, поэтому встречаем такие фразы: «вышния силы подражающе», «того подражаим», а наряду с этим: «и сему образу подражати повелел еси».

Глагол «рыдати» сочиняется с винительным падежом, например «свою наготу рыдая», а глагол «плачу» – с родительным: «плачу деяний моих»…

Оборот двойного винительного падежа, усвоенный из греческого языка, нередко также затрудняет понимание церковнославянского языка. Выше приведенное выражение «сосуд змия употребив» представляет собою применение этого оборота, между тем русский слух способен оценить слово. «змия» как родительный posessionis. Слушая возглас на литургии: «И сподоби нас, Владыко», весьма многие при словах: «смети призывати тебе, небеснаго Бога, Отца» имеют в мысли Бога-Отца, а не то, что мы дерзаем Небесного Бога называть Отцом. Сравни еще: «Иже премудры ловцы явлей».

То же следует сказать и о применяемом весьма часто обороте дательного самостоятельного: «Глаголет бо собранным учеником Христовым бысть шум».

Заключительная часть статьи не была написана автором. – Ред.