священник Александр Захаров, д.т.н. проф. Кирилл Вальков
У порога вечности

По благословению архиепископа Ярославского и Ростовского Михея

Предисловие

В наши дни вопрос о возвращении русского народа в лоно православной Церкви многие ощущают как ключевую тему эпохи. Возможно ли такое возвращение? Суждено ли это России? Если возможно, то какие особенно тяжелые препятствия лежат на пути?

Можно сказать с уверенностью, что общая атмосфера современного мира не способствует духовному пробуждению человека. Ум и сердце его подвергаются трудно переносимым испытаниям.

С одной стороны, нарастающий поток неоспоримых – по видимости – достижений науки и техники влечет за собой убеждение в безграничных возможностях человеческого разума. Полновластным владыкой общественного сознания оказывается торжествующий рационализм.

С другой стороны, искусственно нагнетаемая погоня за материальными благами, страстный пожар потребительства и денежных спекуляций окончательно подчиняют сердца людей дольнему миру. Характерной чертой их внутренней жизни становится окамененное нечувствие.

Оба эти искушения, конечно, не новы, но в современных условиях они проявляют себя как грозная, одолевающая нас сила. Под воздействием этой силы наиболее активная часть русского общества, исторгнутая предшествующей эпохой из церковной ограды, так и обречена, быть может, оставаться вне ее. Неизменными фундаментальными ориентирами, которыми привычно руководствуются в своей деятельности многие политики, ученые, промышленники, инженеры, работники культуры и др., по-прежнему являются идеи научно-технического прогресса и гуманизма. Этот широкий, наезженный, апробированный путь воспринимается ими как наиболее доступная, уму понятная и сердцу близкая данность.

Разумеется, попытки удержать, приостановить или хотя бы ослабить инерцию бездуховного соскальзывания общества к своим эсхатологическим рубежам предпринимались и предпринимаются теперь во множестве. К числу таких попыток можно отнести и две одновременно появившиеся в Санкт-Петербурге книги: «В сумерках полузнания» и «К кому нам идти?» /1995–1996 г/. Первая из них была написана научным специалистом, вторая – священником. Первая имела целью разоблачение утонченных иллюзий рационализма, расхожих идей научно-технического прогресса. Вторая указывала пути к освобождению души от соблазнов либерального гуманизма, от тяжкого бремени окамененного нечувствия. Первая была обращена, главным образом, к подавленному разуму, вторая – к обманутому сердцу русского человека.

Близость позиций и взаимная дополнительность этих двух работ как бы лишний раз подчеркивались общим стремлением авторов к максимальной краткости изложения, к возможной доступности и образности словесной формы, к прямому и скорому отклику на современную отечественную ситуацию. Как видно, обстоятельства недвусмысленно подталкивали авторов к объединению доселе разрозненных усилий.

Теперь книги «В сумерках полузнания» и «К кому нам идти?» предстают перед читателем как две части одного издания. В текст их внесены некоторые изменения и дополнения, продиктованные временем. Подразумевается, что современный русский правдоискатель сначала должен вырваться из тюрьмы, стены которой «сложены из научных понятий». А оказавшись за воротами этой тюрьмы, он поневоле сразу же задается насущным вопросом: «куда идти?»

Полагаясь на милость Божию, хотелось бы надеяться, что слово священника и слово ученого, прозвучавшие единомысленно и согласно на одном общем поле духовного разумения, помогут некоторым нашим новоявленным странникам прорваться сквозь сети ловчие и найти верный путь в свое изначальное Отечество – в ограду русской православной Церкви.

Часть первая. В сумерках полузнания

Вступление

Книга эта – для многих. Для всех, кто сохраняет интерес к жизни, к ее тайне, к ее глубине. И для тех, кто полноту жизни отождествляет с полнотой книжных полок. И для тех, кто надеется самые глубокие тайны жизни раскрыть с помощью молниеносных атак компьютера. А также для всех, кто устал и от сложности, и от поисков, кого полнота путает своей бездонностью, а тайна – своей неразрешимостью.

Первая часть этой работы адресована, в особенности, тем читателям, которые упорно пытались пролагать свой жизненный путь с помощью неоспоримых рассуждений и неотразимых доводов, но заблудились на таком пути, потеряли какой-то ориентир и впали в искушение.

«Искушение, – как прекрасно сказано, – это соблазн уступить доводам разума, когда спит дух» 1. А кто же в наше время свободен от соблазнов рационализма? Кто не стучится каждодневно в двери этого общедоступного департамента? Кто, бродя по мировому рынку идей, знает истинную цену доводам разума? Кто в силах поднять трезвый голос против научно запланированных революций и еще более точно просчитанных реставраций? Вот именно к ним, ко всем невольникам затянувшейся на века эпохи «просвещения», к торжествующим и страждущим ее питомцам обращена, в особенности, первая часть этой работы. Значительных трудностей при чтении – не предвидится. Изложение – максимально доступное; во многих случаях оно приближается к уровню вполне добропорядочного учебного пособия. Ведь речь, в основном, идет только о том, чтобы увидеть факты, рассыпанные вокруг, как ягоды на лесной лужайке в погожий летний день. И увидеть их должен каждый, кто пожелает смотреть. Временами, впрочем, тема сгущается. Тогда требуется серьезное внимание. Книга написана очень кратко, принципиально кратко, и пользуясь этим ее достоинством, приходится иногда оплачивать его собственным усердным размышлением. Во всяком случае, читающему не следует спешить.

Нелегко прикрепить к последующему тексту привычный ярлык. Было бы странно причислить эту работу к философии, науке или публицистике. В ней есть, несомненно, элементы того, другого и третьего, но еще чаще встречаются явные их антиэлементы, а главное, – дерзко нарушаются все правила предписанного приличия: отсутствует, практически, специальная терминология; не обсуждается история вопроса; крайне скудно цитируется литература; не делается никаких попыток определить понятия; недвусмысленно высмеивается математическая строгость и широко используются вольности художественного строя речи.

С другой стороны, отнести эту работу к какому-либо литературному жанру тоже едва ли возможно: ведь основная цель ее не рассказать, не развлечь, не возбудить раздумья или эмоции, а вторгнуться в практику общественной жизни и действенно изменить ее. Грубо осязаемая вещественность этой цели лежит, конечно, за пределами любых гуманитарных жанров.

Итак, откажемся от вожделенных классификаций и вместо того договоримся о необходимых условностях.

Материал работы разделен на небольшие части-параграфы. Когда возникает потребность вернуться к сказанному, ссылка на номер параграфа и страницы дается в круглых скобках, например: (5, с.27). Ссылки на эпизодически упоминаемые литературные источники приводятся в подстрочных примечаниях. Ссылки на литературные источники, имеющие относительно глубокую связь с материалом работы, фиксируются в подстрочных примечаниях с помощью квадратных скобок. Список таких, упомянутых в тексте, изданий помещен в конце книги.

Глава первая. Секреты мастерства

1. Связь времен

Ежедневно и ежечасно каждый отдельный человек и все человеческое общество в целом опирается на свои познания. Знания – это самый насущный, самый ходовой товар. Товар повседневного спроса, такой же неотменимый, как, скажем, хлеб и вода. Впрочем, без хлеба и даже без воды можно прожить несколько дней, а без знания – едва ли! Знание – это память о прошлом, пережитом опыте и относительно верное представление об опыте предстоящем. Если человек лишен такой памяти и такого представления, если он совсем – наотрез – вырван из прошлого и не имеет никакой ориентации в будущем, то он уже не живет. Существует, быть может, но не живет. Там, где порвана связь времен, жизни нет.

Знание приходит к нам многими путями и приобретается различными способами. Самый широкий путь для притока знаний – это стихийно переживаемый опыт. Упал ребенок раз, другой, третий – и он уже знает, как следует ставить ноги. Прожил он какое-то время на земле и понял, что день сменяется ночью, а ночь в конце концов светлеет и наступает новый день.

Ценность постоянно наплывающего жизненного опыта рано осознается человеком, и тогда появляется у него стремление не только к пассивному приятию, но и к активному приобретению знаний. Это характерное стремление, особенно свойственное молодости, выражается в жадной погоне за новым опытом. Чаще всего новый опыт ищут прямо в самой реальности: в путешествиях, в наблюдениях, в знакомствах, в смене обстоятельств, в развлечениях, в рискованных начинаниях. На более высокой ступени, и уже не всегда по собственной воле, новый опыт стараются приобрести с помощью книг и систематических занятий. Здесь открываются стези школьного образования: начальная, средняя, иногда высшая школа. А далее, если получается, приходит пора научных исследований, т.е. целенаправленных и профессионально обставленных поисков знания. Человек, идущий по такому пути, превращается, как принято думать, в носителя и производителя знаний – в ученого специалиста.

* * *

В чем смысл и ценность нового знания? Если рассматривать знание как закрепленный в памяти жизненный опыт, то ценность знания – суть ценность самой жизни. Пока человек устремлен в будущее и готов его пережить, он открыт новому знанию и ищет его:

Ты — в будущем. Но, может быть, в таком, Которое сумеет совершиться…

Здесь заложена глубокая и незыблемая основа, обеспечивающая устойчивую ценность знания. Ценность отнюдь не утилитарную, а ни с чем не сравнимую; следует, пожалуй, сказать: абсолютную ценность.

Но существует и другой важный аспект этого вопроса. Если рассматривать знание как закрепленный в памяти и непременно повторяющийся опыт, то возможность повторения обстоятельств сразу выдвигается на первый план и предстает перед нами как некая утилитарная, и потому особенно заманчивая, ценность. Возможность повторения обстоятельств действительно крайне заманчива, так как она позволяет конструировать реальность, лепить ее по своему произволу и даже как бы творить ее. Мы знаем, например, что хина предотвращает приступ малярии. Используя это знание, т.е. этот многократно повторявшийся опыт, преподносим больному порошок хинина и тем самым «сотворяем» желаемую реальность: больной человек становится здоров. Мы знаем, благодаря многократно повторенным экспериментам, какие условия необходимы для того, чтобы двигатель внутреннего сгорания вращал колеса машины. Используя это знание, «творим» желаемую реальность: машина движется по земле и везет нас вперед.

Таким образом, полезно видеть и различать два рода знания. С одной стороны, нас обогащает имеющий абсолютную ценность опыт жизни, который либо вообще уникален, либо, быть может, еще не раз повторится, но отнюдь не по нашей вине. Ибо опыт этот приходит как внешняя данность – как дар, как помощь, как наказание. От нас он не зависит, но в любом случае несет с собою и расширяет наше знание о жизни.

С другой стороны, – полезный в том или ином отношении и обязательно повторяющийся опыт. Такой опыт мы провоцируем и умножаем сознательно в процессе запланированных наблюдений, специально организованных экспериментов или получаем его как достоверную информацию, идущую от других людей, которые раньше осуществляли соответствующие наблюдения и эксперименты. Итак, имея в виду указанные различия, условимся говорить в одном случае об абсолютном, в другом случае – об утилитарном знании.

* * *

Подчеркнем еще раз, что утилитарное знание неотделимо от повторяемости. Если наблюдения и эксперименты не позволяют выявить повторяемость явления, то такое явление просто отбрасывается. Оно зачисляется в ряд случайных происшествий, которые не представляют никакого интереса, ибо их нельзя целенаправленно использовать, получить от них какой-то желаемый эффект, какую-то выгоду. Зачем нужна нам случайность, когда мы ищем закономерность и проистекающую из нее пользу? Кому придет в голову принимать лекарство, действие которого невозможно предсказать? Утилитарное знание самым жестким образом связано с этой триадой: с закономерностью, с прогнозом, с выгодой.

Напротив, абсолютное знание свободно от всех подобных требований. Оно в равной мере может касаться фактов и «случайных» и закономерных, нежданных негаданных и легко предсказуемых, по-видимому бесполезных и приносящих явный доход. Например, пение птицы в лесу или рисунок облаков на небе, переживание радости или душевной боли, вызванной свершившимся событием, нельзя прогнозировать, но все такие факты пополняют сокровищницу знаний человека о себе и о живой природе. Вместе с тем, смену дня и ночи или зимы и весны нетрудно предсказывать и успешно использовать для достижения некоторых желаемых целей. Такие факты тоже пополняют сокровищницу наших знаний. Характерной отличительной чертой абсолютного знания является его неизбежность. Оно или подается или не подается человеку. Но если оно раскрывается нам, то отбросить его уже нельзя.

* * *

И абсолютное, и утилитарное знание человек принимает прямо в свои собственные руки, либо получает через посредника. Наблюдая, например, морскую бурю или окрашивание жидкости в пробирке, мы непосредственно приобщаемся к познанию этих явлений. А читая в книге описание морской бури или изучая по учебнику аналитическую химию, приобретаем те же знания, но уже с помощью авторов, написавших книгу и учебник. В случае утилитарного знания источник его (личный опыт или посредник) почти безразличен. Часто, впрочем, предпочтение отдается именно знанию, полученному через посредника. Ведь за одним посредником – скажем, за автором учебника – стоит обычно целый ряд других свидетелей и посредников, проводивших необходимые наблюдения и опыты и удостоверяющих верность всех сообщений, неоспоримость полученных знаний. Ваш личный эксперимент, может быть, еще подвержен какой-то ошибке, а свидетельство многих профессиональных специалистов или даже многих поколений специалистов, конечно, вне сомнений.

В случае абсолютного знания, наоборот: первое место всегда принадлежит личному опыту. Если знание касается повторяющихся и общедоступных фактов, таких, например, как смена дня и ночи, то личный опыт просто сливается с опытом посредников, но превосходит его своею яркостью и неотразимостью. Если же знание касается не общедоступных или – тем более! – если оно касается уникальных фактов, то личный опыт просто незаменим. Ведь свидетельства посредников о повторяющихся, но не зависящих от них событиях, всегда оставляют лазейку для многообразных сомнений. Почему, спрашивается, события совсем от них не зависят? Не играют ли здесь роль субъективные восприятия? Не продиктованы ли полученные от посредников сообщения корыстными соображениями? Или, может быть, речь идет о сознательной и планомерной мистификации? Не следует ли вспомнить также об опасности миражей и иллюзий? Да, кроме того, правильно ли изложены все предварительные условия и последующие происшествия? И т.д. и т.п.

А уникальные факты, переданные через посредников, вообще представляют собой настолько хрупкую конструкцию, что малейшее движение скептически настроенного ума или короткий промежуток протекшего времени способны разрушить их дотла, погасив сразу же вспыхнувшую было искру абсолютного знания. Так и происходит обычно с рассказами о невиданных явлениях природы, о предчувствиях, совпадениях, о чудесах. Поэтому необходимо отчетливо сознавать, что все эффективно формирующиеся крупицы абсолютного знания завоевываются на практике только путем личного опыта.

2. Достоверность

Итак, сопоставление особенностей абсолютного и утилитарного знания заставляет нас обратить пристальное внимание на проблему достоверности.

Надежда на достоверность знания обычно столь велика, что какие-либо сомнительные или ошибочные сведения даже неудобно называть «знанием». Знание как бы включает в себя условия своей истинности. В обиходе всегда подразумевается, что человек знающий – это носитель особого достоинства, полезный для дела и для беседы, приближающий нас к правильному взгляду на вещи. Оставляя пока в стороне эту острую тему, к обсуждению которой придется приступить позднее (см. 8, с.59), отметим здесь, что существует определенная иерархия достоверностей. На самой высокой ступени этой иерархии находится абсолютное знание, полученное из личного опыта и допускающее такие, примерно, формы выражения:

«Я мыслю, следовательно я существую» 2.

«Я печалюсь, следовательно жизнь включает печаль».

Ступенью пониже встречаем абсолютное знание, полученное через посредника:

«Он вкушал плоды от смоковницы и сказал, что созревшие плоды сладки».

Если в первом случае знание неотделимо от переживаемой действительности и потому – и в этом смысле – оно неоспоримо, то во втором случае между знанием и действительностью стоит связующее звено – наша вера посреднику, вкусившему от плода смоковницы. Чем крепче вера, тем меньше оснований оспаривать полученное знание: «плоды сладки».

На следующей, еще более низкой, ступени находим абсолютное и утилитарное знание, устанавливающее какую-либо (обычно причинную) связь явлений. Примерная форма выражения может звучать так:

«Когда солнце заходит, температура воздуха понижается».

Здесь источник сомнений в правильности полученного сообщения уже достаточно широк и глубок. Вопрос веры (при наличии посредника), конечно, не снимается, но в дополнение к этому возникает множество и других вопросов. Например, о существенном или случайном характере установленных связей (действительно ли температура воздуха зависит от положения солнца); о постоянстве этих связей (всегда ли зависит?); о количестве условий, вызывающих событие (только ли заход солнца влияет на температуру?); о наличии общей ситуации, в рамках которой фиксируется данное событие (что будет после угасания солнца?) – и т.д. и т.п. Каждый новый вопрос колеблет смысл высказанного утверждения.

На самых нижних ступенях иерархии находятся, несомненно, все те информационные сообщения, которые возникают в результате не только чьих-либо прямых наблюдений, а еще и при посредстве, логических рассуждений, продолжающих и дополняющих начальные наблюдения. Характерная форма, пригодная для выражения такого рода знаний, иллюстрируется следующими двумя примерами:

а) «Расстояние между городами А и В не превышает двухсот километров. В самом деле, поскольку известно, что город А отстоит от С на сто двадцать километров, а города В и С разделяет восемьдесят километров, то расстояние от А до В не может превышать 120+80 = 200 километров».

б) «Преобладание духовного начала в восточной цивилизации оказалось более могущественным фактором. Потому что высший динамизм может возникнуть только из высшей неподвижности духа» 3.

В каждом из этих примеров первая фраза выражает содержание сообщаемого знания («расстояние не превышает 200 км»; «духовное начало – более могущественный фактор»). А вторая фраза выполняет роль еще одного дополнительного посредника, приносящего это знание и подтверждающего, что оно достоверно. Таким образом, в качестве дополнительного посредника здесь выступают логические рассуждения, которым можно верить или не верить, точно так же, как мы верим или не верим человеку-посреднику, сообщившему нам те или иные сведения.

Правда, вся современная человеческая цивилизация держится на твердом убеждении, что логическим рассуждениям не обязательно нужно верить, поскольку их можно и даже должно проверить. К этому твердому – и чем более твердому, тем более комически абсурдному – убеждению предстоит нам специально обратиться позднее (см.7, с.54). А сейчас достаточно напомнить хотя бы те потоки словоизвержений, которыми философы, ученые, писатели, политики, журналисты без конца поливают друг друга, считая, что рациональные рассуждения всех противостоящих им оппонентов не выдержали проверку и потому преподанные ими человечеству знания не заслуживают доверия. Поиск истины продолжается, контролеры достоверности знаний бьют друг друга новыми статьями и фельетонами, а посредническая функция логических рассуждений, которые будто бы поддаются проверке, снова и снова терпит позорное фиаско.

Итак, мы видим, что проблема достоверности знания возникает на всех ступенях намеченной иерархии, за исключением, быть может, самой первой и – в некотором смысле – самой примитивной ступени. Как же решается эта проблема на практике, когда знание – насущный товар повседневного спроса – попадает в руки покупателей, в руки отдельных людей, строящих с его помощью свою личную и отчасти общественную судьбу, в руки всего человеческого континуума в целом?

3. Плоды просвещения

Принято считать, что так называемая эпоха Возрождения в Европе положила начало новому и особому расцвету человеческих знаний о природе, о жизни, о себе. Наверно, лучше было бы сказать, что начало этому процессу положили Адам и Ева, вкусившие плод от древа познания. Понятно, во всяком случае, что абсолютное знание о жизни – и притом в наиболее достоверных его формах – было присуще в равной мере всем эпохам существования человечества. А вот утилитарные поиски знания действительно приобрели особенную интенсивность в XIV–XVI вв. и получили новый мощный толчок со стороны деятелей французского «просвещения». Именно в эти периоды на первый план стали настойчиво выдвигаться такие формы утилитарного знания, которые, как мы видели, располагаются на самых нижних ступенях в иерархии достоверностей, т.е. связаны с многократным посредничеством и с длинной цепью логических рассуждений. Парадоксально, конечно, но именно такие формы знания стали именоваться «точными» и постепенно образовали большой, а в наше время огромный информационный комплекс, объединенный общей вывеской: естественно-математические науки. Многообразные методы «корректных» и «строгих» рассуждений, тщательно отработанные в этой области, превратились с течением времени в эталон oбязaтельныx человеческих действий, направленных на поиск истины. Люди приучились «правильно» думать, взвешивать аргументы, планировать, прогнозировать, увертливо соображать. Шаг за шагом общество погрузилось в атмосферу всеобщего рафинированного рационализма, давно привыкло жить в этой атмосфере и едва ли без каких-либо катаклизмов может быть теперь из нее выведено, едва ли сумеет вне ее существовать. Вся эта ситуация еще чрезвычайно усугубляется наступлением компьютерной эры. Если уж дело сводится к машинному решению вопросов (а где только оно к нему не сводится?), то какие же сомнения в безошибочности и точности результатов могут еще оставаться?

Понятно, что среди этого всеобщего торжества «достоверных» знаний забота об их трезвой оценке практически теряет всякую актуальность. Мало кто в наши дни захочет мучить себя этими проблемами. Современному человеку представляется почти очевидным, что «учение – свет, неученье – тьма». Знание потому и есть знание, что оно достоверно, а если оно еще не вполне в этом отношении чего-то достигло, то обязательно достигнет всего в ближайшем будущем. Ему уже давно предписано «асимптотически приближаться к истине», что оно усердно и безусловно исполняет. Вся потребная для «асимптотического приближения» работа непрестанно осуществляется так называемой интеллектуальной элитой, взявшей на себя роль верных служителей и жрецов рационализма в общемировом его капище. Ведущие философы, ученые, инженеры человеческих душ, воспитатели и педагоги – все они вместе, кто сознательно, кто бессознательно, кто вольно, кто невольно, поддерживают священный огонь в этом капище и следят, чтобы никто из рожденных на земле не был лишен милостей и даров этого главного идола.

* * *

Разумеется, столь характерное для современной цивилизации всеобщее поклонение идолу рационализма, развилось не на пустом месте. Наиболее глубокие корни явления нетрудно обнаружить, если обратить внимание на два решающих факта. Во-первых, хорошо известные успехи математических методов и логических рассуждений с неизбежностью порождают соблазн специфического самодовольства: если удается строго доказывать теоремы и утверждать незыблемые математические истины (дважды два – четыре), то почему же не распространить такую же строгость и незыблемость на все другие области познания? Еще в XVII веке философ Лейбниц, с головой ныряя в этот соблазн, восторженно призывал: «Вычислим – и станет ясно, кто прав».

Во-вторых, область естественно-математических наук, т.е. область «точных» знаний, постоянно поддерживалась и поддерживается разнообразными практическими успехами и поражающими воображение достижениями техники. Если траекторию снаряда удается заранее рассчитать, снаряд попадает в намеченную цель, и цель эта в точно назначенный момент времени с грохотом взрывается, то какие же еще сомнения в достоверности наших знаний могут тревожить душу хладнокровного артиллериста?

И если все человеческое общество – минуя малые из него исключения – превратилось ныне в артиллерийскую бригаду, стреляющую во внешние цели и друг в друга своими неотразимыми снарядами, то какими, спрашивается, средствами можно было бы приостановить хоть на минуту эту беспощадную и бесполезную канонаду? Ведь каждому из нас для минимального духовного отрезвления необходимо было бы некоторое новое абсолютное знание, но мы сами, как щитом, закрываемся от него истощающей погоней за безконечными приманками знания утилитарного.

При таких условиях представляется полезной или, во всяком случае, не лишней попытка пробить отверстие в железном щите рационализма, чтобы через это отверстие хотя бы заметить тонкий луч иного света:

Свет далеких миров с трудом Через космос сюда сочится…

Пробить это отверстие необходимо изнутри, т.е. средствами того же самого, сковавшего нас рационализма, ибо только таким путем можно мобилизовать внутренние силы современного «образованного» человека, понудить его, работая вполне привычными орудиями, приобрести все же некий новый опыт: получить новое, утилитарно запланированное, но по существу своему абсолютное знание.

В этом и состоит задача всего дальнейшего изложения. Нам предстоит, опираясь на здравый смысл и элементарный человеческий опыт, постараться оценить реальное значение того действия, которое именуется «разумным рассуждением», «научным исследованием», «геополитическим анализом», «принятием взвешенных решений» и т.п. Нам необходимо по возможности отчетливо рассмотреть истоки и плоды поистине достоверного и псевдодостоверного знания. Научиться отличать живое движение духа от мертвящей суеты наукообразия, строгость мысли от самовлюбленного бахвальства. Нам важно выяснить, почему дискуссии за круглыми и квадратными столами, философские и публицистические дуэли, издания трудов международных институтов и клубов, а также многие, многие другие аналогичные мероприятия приводят лишь к обильному пролитию чернильной крови, но ни на йоту не изменяют общий курс современной цивилизации, не облегчают жизнь на земле и не дают надежд на ее спасение. Нам предстоит обрисовать этот общий курс цивилизации как соединение сознательного обмана с целой цепью тяжелых и застарелых заблуждений, как мучительный путь человеческой души, ищущей света и знания и безнадежно блуждающей по одним и тем же безконечным, как кажется, лабиринтам, окутанным тяжелыми сумерками беспросветно лукавого полузнания.

Обозначенная здесь тема, если подходить к ней с обычными академическими мерками, чрезвычайно обширна, даже огромна. Однако совершенно очевидно, что трактат на эту тему, соответствующий ее объему, просто не нужен. Время трактатов ушло. Даже узко нацеленные специалисты уже не в состоянии освоить и воспринять множество печатных слов, распирающих стены книгохранилищ. Да, кроме того, – не в этом суть дела! – обширный трактат на тему о ступенях познания явился бы очередной закрепой на трещинах того порочного круга, в котором, как белка в колесе, вращаются все рационалистические изыскания.

Поэтому, перебираясь через завалы академических фолиантов, попытаемся найти простой и короткий путь, ведущий к выходу из нашей полудобровольной тюрьмы, стены которой – по остроумному замечанию священника Павла Флоренского – «сложены из научных понятий». Наляжем плечом на эти стены, постучим в них тут и там и прислушаемся: с какой стороны придет ответный сигнал?

4. Тщета слов

В какую же сторону прежде всего обратимся? С чего начнем? Вот с этих самых слов, наверно. С этих фраз и выражений, с помощью которых мы пытаемся все объяснить друг другу, все понять, обозначить и расставить по местам. Серьезное ли это занятие?

С одной стороны, конечно, крайне серьезное, поскольку оно находится в центре всех общественных и личных событий. Но с другой стороны – откровенная чепуха.

Слов, как правило, не хватает. Если два человека соглашаются о чем-то, то это происходит благодаря счастливому созвучию – в данный момент! – их жизненного опыта или благодаря готовности одного из них жертвовать своим опытом ради опыта другого. Если такого созвучия или такой готовности нет, то начинается характерное изнурительное словопрение. Человек, безуспешно желающий выразить что-то своему собеседнику, старается помочь себе жестами, мимикой, постепенно повышает тон, переходит на крик, замахивается дубиной, хватается за оружие. Так происходит и с отдельным человеком, и с партийными или социальными группами, и с национальными общностями, и с правительствами.

«Мнить себя не трудно лучше всех на свете, Трудно, чтоб другие согласились с этим».

Слов не хватает, и не может их хватать, поскольку мир явлений поразительно огромен и необозрим – он безконечен! – а запас слов по сравнению с ним до смешного мал и беден: он перечислим, он конечен. Для того чтобы помочь воображению, представим себе пространство, включающее все звездные скопления и галактики, а наряду с ним – плоскую карту, изображающую малую часть этого пространства. Если бы даже ничего, кроме одной малой части пространства не существовало, то и тогда плоская карта была бы по сравнению с этой частью несказанно бедна: ведь каждой точке, обозначенной на карте, соответствовало бы безчисленное множество других точек, через которые проскочил световой луч, направленный к изображению. В таких случаях построенное изображение вполне резонно назвать грубой схемой. Рассматривая карту, мы находимся в плену проекционного схематизма.

В таком же точно плену находимся мы, когда вслушиваемся в объяснения нашего собеседника или оппонента. Ему тоже не хватает слов для самовыражения, как фотографу или художнику, написавшему картину, не хватает точек для адекватного выявления пространственных форм. Он тоже рисует нам словесную схему, которую мы, находясь вне его позиции, не в состоянии ни понять, ни разгадать.

* * *

Словесная наша бедность, а лучше сказать – нищета, проступает обычно по трем основным направлениям.

Во-первых, нет слов для обозначения уникальных или единичных явлений, не получивших общественного признания. Например, в словаре Даля не встречается ни «радио», ни «телевидение», поскольку в те времена отсутствовал общественный опыт приема звуков или световых сигналов на далеком расстоянии. А если такое явление и случалось где-то, то оно представлялось из ряда вон выходящим и воспринималось как подозрительная недостоверность, как чудо. Море подобных «чудес», окружающих нас и в настоящий момент, никем не изведано. Телефон, киносъемка, кардиограмма, аэроплан (самолет) – все такие чудеса прошли мимо Даля и его современников, остались необозначениыми. Следует вспомнить при этом, что некоторые явления духовного плана вообще недоступны для общественного признания, так как они относятся к числу заведомо личных переживаний. Значит, такие явления никогда и не обогатят словарный запас.

Во-вторых, очень часто не находится слов для обозначения сложных, комбинированных, производных явлений, хотя все составляющие их ингредиенты уже имеют свои названия. Например, все основополагающие физические, химические, конструктивные элементы, используемые при создании атомной электростанции, были известны, т.е. выражены словесно, уже в начале XX века. Но лишь во второй его половине появился термин «атомная электростанция», который на наших глазах постепенно заменяется символом «АЭС». Этот процесс очень характерен: сначала комбинация элементов обозначается более или менее подходящей комбинацией уже имеющихся слов (атомная электростанция, искусственный спутник земли и т.п.). Затем вместо словесной композиции вводится одно омертвевшее «слово», аббревиатура – АЭС, ИСЗ… Настоящее, естественное словообразование не поспевает за нарастающим потоком производных явлений, и поэтому в последнее время живая ткань языка все более заметно вытесняется словоподобной синтетикой аббревиатур.

В‑третьих, наконец, даже при наличии вполне конкретного слова, обозначающего явление, само явление все равно скрывается в тени аналогичных своих собратий. Собратий таких слишком много, они образуют безчисленное скопление, а слово – только одно. Оно лишь условно представляет всю толпу теснящихся соискателей, но никого из них не может по-настоящему заменить. Здесь-то и проявляется чисто проекционный эффект, уже отмеченный выше. Здесь – главный, самый разительный, принципиально неотменимый источник словесной бедности, Например, слово «цветок» выделяет, конечно, определенный класс явлений растительного мира, но какой же обширный, какой богатый класс! А слово «радость»? А слово «треугольник»? Не существует такого слова, которое, будучи взято вне конкретных обстоятельств (ср.4, с.33; 11, с.87), обозначало бы один единственный объект, будь то предмет, явление, отношение… Как морской берег не может состоять из единственной песчинки, так и наш мысленный берег-понятие, выраженное словом, – не может исчерпываться одним, вырванным из потока бытия представителем. Ни Даль, ни Брокгауз и Эфрон, ни все другие лексикодатели, вместе взятые, не спасают нас от жестокой словесной нужды, от полной почти немоты, от тяжелого нищенства.

* * *

Существуют, правда, многочисленные защитные средства, позволяющие как бы взбраживать примитивную словесную массу, приподнимать ее над плоскостью и пускать хотя бы в короткий, но относительно легкий полет. Почти все эти средства – образный строй речи, метафоры, созвучия, аналогии, аллитерации, игра синонимами, омонимами, подтекстом… – относятся к области литературного языка, в особенности – к области поэзии. Поэзия тем, собственно, и живет, что непрестанно разламывает застенки рационализма. Но вместе с тем и строит их снова, поскольку она, так сказать, реабилитирует язык, демонстрируя его относительную силу и глубину. Для того, чтобы верно ощущать эту диалектику и не впадать в утопию, необходимо помнить, что литературный язык лишь отчасти обогащает наши изобразительные возможности, ничего здесь не меняя по существу. Да, кроме того, нельзя же забывать, что научные монографии и футурологические прогнозы, экономические планы и школьные программы, юридические документы и политические речи никогда не пишутся в стихах.

* * *

Когда не хватает соли или мыла, мы сразу ощущаем эту трудность и начинаем искать способы пополнения своих запасов. Почему же никого, кроме, быть может, некоторых богословов и святых подвижников, не тревожит наша словесная нищета? Это – ключевой вопрос, на котором необходимо сосредоточить внимание, бросив еще раз взгляд по всем трем, указанным выше направлениям. Человек всегда склонен до крайности абсолютизировать свой личный опыт: то, что пережито им, – зафиксировано, как драгоценное знание; то, что не изведано, – как бы вообще не существует. Это – явление, психологически заманчивое (естественный эгоизм, леность, инерция) и духовно опасное (гордыня). Но во всяком случае – почти неизбежное. Свое знание – и абсолютное и утилитарное – в каждый данный момент мы считаем как бы завершенным, законченным, тщеславимся своей осведомленностью и готовы направо и налево давать всем советы. Поэтому уникальные или вообще неизвестные нам события и факты практически не задевают наш ум и не тревожат сердце. Мы не ищем, да и не можем искать средств для их выражения. И своей вопиющей словесной незащищенности по этому первому направлению просто не замечаем.

Еще большее самодовольство и самоуспокоенность в отношении нашего словарного запаса создают ситуации, отнесенные выше ко второму направлению. В самом деле, если у нас уже имеются слова для обозначения таких, например, явлений как «земля», «спутник», «искусственность», то зачем же нужен еще какой-то новый символ для указания возникающей среди них комбинации? И хотя практика живой речи ясно показывает, что новый символ все-таки нужен и что возникает он почему-то не в виде живого слова, а в виде синтетической ткани аббревиатур, однако проблема эта не лежит на уровне наших непосредственных потребительских интересов. Видимость словесной обеспеченности все же создается, и тревожная тень непредугаданных, хотя, быть может, производных событий исчезает из поля зрения.

Остается, наконец, третье направление – проекционный характер любого словесного описания. Здесь сразу бросается в глаза полное благополучие, которое вполне уместно сравнить с благополучием потемкинских деревень. Действительно, какое значение имеет бедность словаря и кто может подметить ее, если и в быту, и в науке никаких трений на этой почве не возникает, все проблемы решаются без сучка и задоринки? В быту достаточно сказать, например:

– Дай мне чашку, – как чашка будет подана. А в науке блестящий пример для всех являет математика:

– Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов. – И все абсолютно ясно, и не только ясно, а еще и безукоризненно доказано – сначала Пифагором в Греции, а потом на школьных уроках во всем мире, где-то на уровне шестого или седьмого класса.

Понятно, что при таких условиях нет оснований для тревоги и настороженности. И если, скажем, в области истории, социологии или медицины математическая безукоризненность пока еще не достигнута, то тем хуже для истории, социологии и медицины. С помощью всеобщей компьютерной грамотности, как учат школьников (начиная с третьего класса), этот разрыв будет непременно преодолен.

Мы видим, таким образом, что нехватка соли и мыла – это острая проблема, на которую сразу же реагирует все общество. А к нехватке слов для приобретения достоверных знаний общество давно притерпелось. Как деревенские ребятишки привыкают к нехватке обуви, перестают замечать это, и одеревеневшими подошвами гоняют в лесу по сучьям и шишкам, так и кланы современных высококвалифицированных специалистов гоняют нас всех и друг друга по сучьям и шишкам рационально обоснованной научно-технической цивилизации, не успевая и не позволяя никому заметить, что не только сердца, но даже и головы наши давно одеревенели.

Ребятишки веселы, пока они не наступят на ржавый гвоздь или на жало змеи. Только тогда они вспомнят и поймут, что значит для них недостаток обуви.

* * *

Не дожидаясь аналогичного момента, полезно было бы и нам понять, почему требовать «дай мне чашку» или формулировка теоремы Пифагора не позволяют заметить меру собственного одеревенения, почему подобные выражения не пробуждают в нас чувство неудобства, вызванное нехваткой словесного обмундирования?

Да потому, очевидно, что речь идет о приобретении такого знания, которое передается отчасти с помощью слов, а отчасти – вне всяких слов, в своей абсолютной форме. Причем слова составляют лишь едва заметную вершину айсберга, а вся основная, существенная, абсолютно выраженная его часть скрыта под водой. На вершину айсберга слов как раз хватает – вот и весь секрет.

Предположим, например, что разговор о чашке происходит в охотничьей сторожке: стол, скамья, ведро с водой и чашка. Больше ничего и нет. Вся эта обстановка уже воспринята как абсолютное знание. Новым является только просьба о чашке. Слов достаточно: чашка одна. Ее и следует подать.

Или другой вариант. Чашек – полный сервант. Но из всего предыдущего хода жизни абсолютно ясно, что выбор той или иной чашки безразличен. Тогда вершина айсберга (произнесенные слова) опять решает дело: подаем любой прибор, и бедность языка остается незамеченной.

Если, однако, стол накрывают для завтрака, и чай принято пить из своей привычной чашки, а знания абсолютного об этой ситуации у вас нет, то сразу же обнаруживается словесный провал. Вершина айсберга должна немедленно увеличиться. К вам будет обращено более пространное требование:
— Дай мне голубую чашку.

Или:
— Дай мне высокую голубую чашку.

Или:
—Дай мне высокую голубую чашку с белой каймой.

И так далее, смотря по имеющемуся выбору и по объему вашего абсолютного знания. Количество произносимых слов начинает поневоле умножаться, их может потребоваться очень много, нужда в них ощущается все более явственно, но они пока, слава Богу, все-таки находятся. И вот наступает переломный момент. У вас просят чашку, имеющую музейную ценность, ею пользовалось историческое лицо, например, император. Но необходимого абсолютного знания ни у кого из присутствующих нет. Среди многих имеющихся сервизов, где находится искомый предмет? Искомая чашка потерялась среди скопления своих собратьев, скрылась в их тени. У нее нет своего имени. Она не была своевременно выделена из этой среды, ее не обозначили отдельным словом. В этом случае вершина айсберга оказывается оторванной от своей основы и сразу утрачивает всякое значение:
Слова становятся бесполезными, когда они не связаны с необходимым и предваряющим их абсолютным знанием.

Если эта связь порвана, то словесный текст повисает в пучине, как обломок льда, гоняемый по волнам туда и сюда в зависимости от случайной прихоти ветра. Основа словесного текста, порожденная нашим абсолютным знанием, делающая его осмысленным и достаточным для практического употребления, получила в литературе специальное наименование инвариантная неопределенность 4.

Неопределенность – потому что всякое определение словесно. А здесь решает дело не слово, а непосредственная данность, типа охотничьей сторожки, серванта, наполненного посудой и т.п.

Инвариантная, т.е. неизменная – потому что именно стабильность основы обеспечивает смысловую устойчивость словесного текста.

* * *

Решающее значение неопределенной базы, на фоне которой обретают свой смысл словесные высказывания, хорошо осознавалось святыми отцами и учителями Церкви. При чтении текстов Священного Писания необходимой неопределенной базой являлся всегда личный духовный опыт читающего. Этот непосредственно пережитый опыт или, как принято говорить, откровение каждому человеку подается в своей мере и в своей форме. Иными словами: неопределенная база у читающих – различна. Вот почему отцы Церкви всякий раз, когда речь заходила о чтении и разумении священных текстов, непременно подчеркивали, что слова произносятся одни и те же, а смысл их и разумение их – различаются между собой. «Евангелие понимается по мере исполнения его самим делом» – свидетельствовал святитель Игнатий /Брянчанинов/ – «И ныне есть многие, ежедневно читающие Евангелие, о которых можно сказать, что они никогда не читали его» 5. Касаясь того же вопроса, митрополит Вениамин /Федченков/ отмечал: «Когда благодать уходит, то одна внешняя оболочка истины, слова, остаются бессильными и бездейственными» 6.

Однако, необходимо иметь в виду, что все рассыпанные в духовной литературе указания на бесполезность словесных форм, оторванных от своей неопределенной базы, не были выражены в какой-либо специально отработанной научной терминологии. Речь обычно шла о таких духовных феноменах как «откровение», «благодать», «исполнение заповедей» и т.п. Поэтому самый факт наличия и решающего значения неопределенной базы (инвариантной неопределенности) при любой словесной коммуникации, сам этот факт как бы скрывался в тумане сугубо индивидуального духовного опыта. Он как бы не имел отношения к чисто внешней «объективной реальности», где, согласно расхожим представлениям, все можно выразить и определить.

Так и получилось, что духовная мудрость св. отцов совершенно не коснулась области светской науки. И не только не коснулась, а была начисто отвергнута неудержимой гордыней рационализма, до сих пор не способного заметить, что все его победные танцы совершаются на просторах таинственно молчаливой и постоянно питающей его непосредственной Божией данности.

* * *

Итак, мы бегаем по лесу без обуви, то бишь общаемся друг с другом без необходимых слов, благодаря тому, что эти необходимые слова заменяет некая непосредственная данность, причем она одинаково доступна всем участникам собеседования и более или менее одинаково ими воспринимается, т.е. является как бы «пересечением» (общей частью) их жизненного опыта. К присутствию этой твердой основы мы так привыкаем, как деревенские ребятишки – к жестким ступням. Фактически мы просто ее не замечаем и не принимаем в расчет. Но это еще полбеды или, лучше сказать, четверть беды. Настоящая беда приходит в тот момент, когда мы решаем, что вершины айсберга для нас вполне достаточно, что никакой основы у нее нет и вовсе не требуется. Укрепив свой плотик на этом обломке льда, мы готовимся к долгому и благополучному путешествию по морской глади. Мы готовимся к активной деятельности с помощью потока словесных текстов. Утратив всякое ощущение своего нищенского наряда, мы соглашаемся участвовать в торжественном шествии и охотно исполняем в нем роль голого короля. Восторженные речи окружающих о нашей красивой словесной одежде притупляют чувство реальности и побуждают отказаться от естественного стремления: пощупать пальцами грубую ткань, на которой только и могут держаться блестки словесных украшений. Украли грубую ткань – и тотчас осыпалась без пользы вся словесная мишура.

Необходимо еще и еще раз подчеркнуть, что эта наивная, нелепая и – целясь прямее – сумасшедшая привычка постоянно обходиться одними словесными рассуждениями окончательно утвердилась в общественном обиходе под эгидой процветающей математики. Именно математика является родиной и безотказным поставщиком вечно торжествующего самовлюбленного рационализма. Очень важно поэтому, не ограничиваясь примером успешно поданной чашки, взглянуть повнимательнее и на успешно доказанную теорему Пифагора. Чему же на самом-то деле упорно учат нас в школе: безупречной правде или утонченной лжи?

5. Ложь теоретической математики

Теорема Пифагора, как и требование подать чашку, может не вызывать у нас никакого ощущения недоговоренности или неясности. Теперь уже нет оснований ни радоваться этому, ни удивляться. Ведь перед нами находится тот же самый айсберг с огромной подводной и чуть заметной верхней частью. Пока верхняя, словесная, часть уверенно зиждется на основе – все представляется простым и ясным. За терминами «треугольник», «гипотенуза», «катеты», «квадрат» кроется наш абсолютный опыт, связанный с вещественными физическими объектами, которые имеют вид деревянных или картонных фигур, чертежей или земельных участков и т.п. На фоне этого опыта формулировка теоремы не требует никаких дополнений, как на фоне охотничьей сторожки не требовала дополнений просьба о чашке. Однако возникает здесь и решающее различие. Если охотничья сторожка представляет собой вполне конкретную данность, то опыт обращения с геометрическими фигурами – треугольниками, квадратами и т.д. – отнюдь не конкретен. Между вещами и формулировкой теоремы проложена дополнительная словесная прослойка в виде терминов «треугольник», «квадрат» и пр. В самом деле, ведь при прочтении теоремы не играет роли, лежит ли перед нами чертеж, или деревянный угольник, или земельный участок. Физические объекты заменены терминами и именно на терминах, как на первооснове, высится в данном случае вершина айсберга – словесная формулировка теоремы.

Математики никогда не задумывались над этими столь очевидными различиями. Не задумывались потому, что вопрос о нищете языка, о проекционном схематизме словесных текстов никем еще не затрагивался, а если и затрагивался, то лишь в философски обобщенной, туманной, практически не действенной форме. Отталкиваясь от таких простых и несомненно успешных мероприятий, как, например, разговоры о чашке в лесной сторожке, древние и средневековые рационалисты решили развивать успех дальше и приступили к разговорам о геометрических фигурах, о числах, об их взаимных отношениях. Увлеченные блеском своего ума, они пропустили тот критический момент, когда словесная вершина айсберга оторвалась от незыблемой подводной основы и понеслась по волнам океана, обрастая снизу все новыми и новыми словесными кристаллами, которым, однако, уже не за что было зацепиться: под ними простиралась немая глубина. В этой безвыходной ситуации неуклюже нарастающие словесные прокладки стали казаться (со страху, быть может?) достаточным основанием. Слова можно базировать на словах и извлекать таким образом новое полезное знание – вот принципиальная и совершенно ложная установка, определившая всю дальнейшую судьбу теоретической математики. Для того, чтобы претворить эту общую установку в реальные действия, древнегреческим ученым Евклидом был предложен знаменитый, а лучше сказать – печально знаменитый – аксиоматический метод.

* * *

Напомним, в чем заключается суть аксиоматического метода. В качестве незыблемой основы для получения знаний выбираются некоторые словесные утверждения – аксиомы. Например, такие:

Аксиома 1. Через каждые две точки А и В проходит единственная прямая линия.

Аксиома 2. Каждые две прямые линии l и m пересекаются в единственной точке.

И так далее. С помощью логических рассуждений из заранее перечисленных аксиом выводятся следствия – теоремы. Правильный, т.е. тщательно выверенный и приводящий к достоверным результатам, вывод теорем именуется доказательством. Если какие-то слова, прозвучавшие в тексте аксиом или доказательств, представляются не вполне ясными, то такие слова дополняются специальным определением. Определения, доказательства и теоремы – это самый главный и решающий инструмент теоретической математики. Без него все остальное становится тщетным и ненужным, потому что вне его математические знания сразу укладываются в общий ряд абсолютных или утилитарных, но заведомо опытных знаний. На таком уровне математика перестает отличаться, скажем, от географии. Географ вправе заявить, что «реки Волга и Кама имеют общую точку, возле которой и размещается город Казань». По отсюда вовсе не следует, и никто не будет пытаться доказать, что «реки Нева и Днепр тоже имеют общую точку, отмеченную городом N». Факты, связанные с взаимным расположением рек и городов, не доказываются, а выявляются и проверяются на месте с помощью наблюдения. Идея доказательства вообще не применима к опытному знанию, опирающемуся на очевидность. Для доказательства совершенно необходимо отсутствие очевидности и возможность извлекать эту очевидность из рассуждений, т.е. из слов. За такую-то возможность и цепляется математика, пожелавшая вырваться из общего ряда обычных эмпирических знаний.

Поэтому перед учеными специалистами, работавшими в области математики, вставал такой выбор: либо обследовать каждую конкретную ситуацию, как географ обследует города и реки. И устанавливать – действует или не действует в данном случае замеченная закономерность, например, соотношение Пифагора? Либо отказаться от обследования реальности и утверждать, что в аксиомах 1 и 2 (или в каких-либо иных мыслимых аксиомах), речь идет не о конкретных вещах – не о камнях и бороздах на земельном участке, не о точках и линиях на листе бумаги, не о реках, не о городах и пр., – речь идет о предметах любой природы.

В первом случае из рук математики выпадал ее главный инструмент –определения, доказательства, теоремы. Во втором случае инструмент сохранялся, но сохранялся именно потому, что реальность исчезла и ее заменили слова (определения, аксиомы), которые и подлежат теперь обследованию, т.е. служат материалом для конструирования доказательств и формулирования теорем.

И выбор – имеет смысл сказать: роковой выбор – был сделан. В пользу второго варианта. В пользу аксиоматического метода, в пользу замены реальности словесными определениями и описаниями, в пользу объектов «любой природы».

Конечно, это был ошибочный выбор. Вместе с ним в ткань общественного бытия вошел опаснейший вирус лжи. Человек обожествил свой ограниченный опыт, уравнял свой нищенский словарный запас с многообразием всей Вселенной, предался горделивому мракобесию рационализма.

Некоторым слабым оправданием для когорты профессиональных математиков могло служить то обстоятельство, что числовые и геометрические соотношения часто обладают значительной общностью, благодаря которой обследование всех конкретных ситуаций становится действительно как бы ненужным. Например, для теоремы Пифагора не имеет значения, выделен ли прямоугольный треугольник на земле (с помощью прорытых борозд), на листе бумаги (с помощью прочерченных линии) или на небе (с помощью опорных звезд)… Но это кажущееся преткновение порождено обычной диалектикой общего и частного; оно не должно бы приводить в замешательство мыслителей, толпящихся у древа познания. Ведь отдельным конкретным объектом можно посчитать и атом, и песчинку, и камень, и дом, сложенный из камней, и город, состоящий из домов, и область, включающую в себя несколько городов. Но никакому здравомыслящему географу не придет же в голову называть на этом основании город или область «объектом любой природы». Всякий конкретный предмет, если взглянуть внутрь его, – многообразен и сложен, а если посмотреть на него снаружи – прост и един. И, разумеется, снаружи его обязательно окружает «иная природа». Так что объявлять во всеуслышание о «любой природе» изучаемого объекта – просто смешно.

Но адептам аксиоматического метода было не до смеха. После того, как выбор в сторону лживой версии совершился, отступать было уже некуда. Приходилось во что бы то ни стало проталкивать именно объекты «любой природы», так как признание даже малого ограничения, даже малой конкретности сразу приводило к падению идеи доказательства. В самом деле, что же произойдет, если сохранится принятая система аксиом, но при других уже ограничениях, при другой конкретности? Если что-то изменится, то, значит, на доказательстве должны отразиться эти изменения. Но каким образом? Ведь доказательство базируется только на принятой системе аксиом, в этом вся суть его! А система осталась та же. Если же ничего не изменится, то, значит, – ура! – долой все конкретности, они несущественны, они неважны, значит, мы действительно говорим об объектах «любой природы».

Исторически дело так именно и развивалось. Сначала аксиоматический метод выступал в относительно мягкой форме (Евклид), как попытка учесть некоторые «узловые моменты» теории, относящейся все же к реальным геометрическим сущностям. Но потом, по мере того, как становилось ясно, что из этих узловых моментов буквально ничего нельзя извлечь, если не опираться на внешний опыт, начали развиваться более жесткие, скрупулезно «строгие» математические аксиоматики. Силами многих выдающихся профессионалов эти аксиоматики развивались далее вплоть до явно заумных и выхолощенных математических формализмов, вплоть до современного компьютерного умопомрачения.

* * *

Ради пояснения сказанного вернемся к нашим двум аксиомам. Если предположить, что точки А, В и прямые l, m – это предметы любой природы, то как прикажете понимать выражение «прямая l проходит через точки А и B«? Ведь «точками» и «прямыми» можно называть теперь не только камни и борозды, пропаханные на поле, но также участников конференции и дни их выступлений на проходящих заседаниях, или деревянные и каменные дома, чередующиеся в пригородном поселке, и т.п. Не вдаваясь в ненужные здесь подробности 7, заметим, что каждый из указанных вариантов можно подогнать под власть аксиом 1 и 2, но при этом термин «проходит» будет обозначать различные конкретные факты. Например, борозда «проходит» через булыжники, если эти булыжники валяются в борозде; день заседаний «проходит» через участника конференции, если этот участник выступает в означенный день; каменный дом «проходит» через два деревянных дома, если он расположен между ними и т.д.

Короче говоря, аксиомы не исчерпывают ситуацию, если они описывают поведение «точек» и «прямых» с помощью термина «проходит», но не описывают поведение самого этого феномена «проходит» с помощью других аксиом и других терминов. Это примерно то же самое, что обрисовывать наружность человека, используя выражение «астротопен». Сможете ли вы узнать этого человека среди толпы других «неастротопных» людей? Сможете ли вступить с ним в полезный контакт? По той же самой причине невозможно узнать предмет, обрисованный аксиомами, в тексте которых содержатся астротопоподобные, т.е. лишенные содержательного смысла слова: «проходит», «пересекается» и пр. А не обнаружив предмет, нельзя о нем ничего и сказать, тем более – доказать.

Если же встать на путь опредения, т.е. разъяснения всех использованных в аксиоме слов, то каждое следующее определение будет содержать в себе новые слова, которые в свою очередь потребуют определения. Пирамида пояснительных текстов начнет быстро разрастаться, основанием вниз, но дна никогда не достигнет, так как «дном» для нее могло бы послужить только подводное тело айсберга – опытное знание, инвариантная неопределенность.

6. Техника обмана

Принимая, может быть, в общих чертах изложенные выше наблюдения и факты, современный образованный человек, т.е. человек, прошагавший по всем неотменимым ступеням общепринятого школьного рационализма, наверняка будет испытывать сомнения. «Хорошо, – подумает он, – пусть аксиоматический метод действительно несет в себе какие-то крупные изъяны, но как же быть с доказательством неоспоримых фактов? Как можно жить в этом мире, если ничего в нем нельзя доказать?»

Мы приглашаем такого читателя не спеша продвигаться вперед по ступеням новой, открывающейся перед ним «лествицы» и прежде всего познакомиться с техническими особенностями наиболее укорененных, наиболее расхожих математических заблуждений и обманов.

Предположим, что некий наблюдатель сообщает вам две аксиомы:

Аксиома 1. На каждом фасаде здания имеется два наружных входа.

Аксиома 2. Каждое здание имеет четыре фасада.

Получив эти аксиомы, вы тотчас формулируете теорему 1: «Каждое здание имеет восемь наружных входов».

И предлагаете следующее доказательство:

«Поскольку фасад здания имеет два наружных входа, и ситуация эта повторяется, по числу фасадов, четыре раза, то общее количество входов определяется расчетом: 2 х 4 = 8. Теорема доказана».

Заметим, прежде всего, что опытное знание о структуре постройки имел наблюдатель. Он – ваш посредник (ср.2, с.19). Причем, неизбежный посредник. Если бы вы могли сами обойти кругом и осмотреть все постройки, т.е. получить о них полное знание, то никаких теорем и никаких доказательств не потребовалось бы: там, где налицо очевидность, доказательства не нужны.

Свое опытное знание наблюдатель сообщил вам по частям: сначала о количестве наружных входов на фасаде, затем – о количестве фасадов. Следовательно, функция предстоящего доказательства – собрать опытное знание из его частей, как собирают цветную картину из камней мозаики.

Но при каких условиях эта функция действительно осуществляется?

Во-первых, вы должны верить наблюдателю, что он сообщил вам элементы достоверного знания. Значит, сначала вера, потом – доказательство.

Во-вторых, вы должны надеяться, что он сообщил вам все существенные элементы своего опыта. Если, например, здание имеет подвал, и из подвала идут подземные коридоры, ведущие в один или несколько окружающих флигелей, то теорема ваша сразу же рушится. Не потому рушится, что наблюдатель наврал вам, но потому, что он не все учел. Он сообщил вам элементы своего неполного опыта и этим ввел вас в заблуждение. Аналогично, он мог не известить вас, что часть здания покоится на колоннах, и в этих местах имеются лестницы, которые приводят к скрытому наружному входу прямо на второй этаж. Он мог не известить вас также, что здание имеет внутренний двор-колодец. И в этом дворе расположено несколько входов, и т.п. Во всех подобных случаях ваша теорема – недостоверна.

В‑третьих, наконец, вам необходима уверенность в том, что все слова, использованные в аксиомах, и вы и ваш посредник понимаете одинаково, что вас нигде и ни в чем на разделяет проекционный схематизм, неизбежный при использовании и толковании отдельных слов (см. 4, с. 29). Например, нужно быть уверенным, что наблюдатель называет «фасадом» не только основную и протяженную плоскость стены здания, но и те небольшие плоские или закругленные срезы, которые иногда встречаются при переходе от главного фасада к боковому. На них ведь тоже могут располагаться входы. Далее нужно знать, что если на таком срезе действительно располагается вход, то он причисляется только к главному, или только к боковому фасаду, иначе счет сразу собьется. Нужно быть уверенным, кроме того, что текст первой аксиомы означает: «имеется два и только два входа»; но ни в коем случае не означает: «имеется по крайней мере два входа». Ведь в тексте аксиомы это различие не выявлено. Следует договориться также о смысле выражения «каждое здание», т.е. имеются ли в виду все постройки, расположенные на обозреваемом участке, или же постройки эти делятся на «здания», «дворцы», «башни», «гаражи», «флигеля» и т.д. Договариваясь обо всем этом, нужно не упустить из вида смысл тех слов, которые входят в ваш договор, т.е. заключить «договор о тексте договора», затем «договор по тексту „договора о тексте договора”» и т.д.

В конце концов мы убеждается, что теорема 1 и доказательство ее являются плодом легкомыслия, либо обмана. Они заведомо недостоверны. Они могут стать достоверными лишь в том случае, если и вы и ваш посредник имеет в виду совершенно конкретную ситуацию, опыт обращения с которой дает вам необходимое полное знание. Посреднику это полное знание необходимо для подбора аксиом: они не должны вводить вас в заблуждение. А вам полное знание необходимо для доказательства: о чем следует говорить, о чем допустимо умолчать. Вы, как умелые фокусники, делаете вид, что собираете опытное знание из его частей (теорему получаете из аксиом), а в действительности части (аксиомы и теорема) выкраиваются из готового целого. Не из камней собирается мозаичная картина, а по готовой картине изготавливается ее частичная копия. Результат процедуры заранее спрятан у вас в кармане, а если бы это было не так, то вам бы и в голову не пришло формулировать теорему, ибо оставался бы еще целый ворох предварительных вопросов: нет ли подвальных переходов к флигелям, нет ли скрытых входов на второй этаж, нет ли дворов-колодцев, что называется «фасадом», что называется «зданием»? И т.д. Исчерпать эти вопросы в словесных объяснениях невозможно (тщета слов!). А не исчерпав их, нельзя приступать к достоверным утверждениям и доказательствам. Остается только сделать вид, что никаких вопросов вообще не возникает. В этом и заключается техника фокуса, техника примитивного математического обмана, продемонстрированного на выше приведенном, подчеркнуто простом примере. Но увы! Обман этот общеупотребителен, он отшлифован в течение веков и принят на вооружение расхожим здравым смыслом. Он до такой степени привычен, что находится как бы за гранью тех явлений, которые способны привлекать к себе общественное внимание.

* * *

Все теоремы математики, которые используются на практике, являются элементами опытного знания. Мы уже заметили, что и абсолютное и утилитарное опытное знание может обеспечивать достижение желаемых практических результатов, поэтому не стоит удивляться успехам прикладной математики, где бы они ни были обнаружены. Не только математика, но и физика, химия, биология, медицина, даже психология и социология и пр. имеют, как известно, широкий спектр практических приложений, хотя они лишь в исключительных случаях совершают неуклюжие и всегда неудачные попытки подражать математике: формулировать теоремы и сопровождать их «доказательствами». Отсюда видно, что освобождение математики от мало пристойных теоретических фокусов не грозит ей никаким крушением в чисто практическом плане. Если теорема Пифагора позволяет нам при известных условиях вычислять площадь квадратного участка земли, когда площади двух других участков уже известны, то она будет позволять нам совершать эту операцию и после того, как мы перестанем называть ее «теоремой» и забудем ее «доказательство». Вместо теоремы Пифагора останется правило Пифагора, весьма полезное, как полезны, скажем, правила рычага или закон Гука. В этой связи уместно напомнить, что математические теоремы, т.е. выраженные словесно элементы опытного знания, рождались всегда именно в подобающем им статусе – как результат повторных наблюдений или экспериментов, иногда – как опережающая наблюдения догадка. Они ничем не отличались в этом смысле от всех других научных законов и правил. И лишь впоследствии происходила торжественная процедура коронования и возведения в абсолютное достоинство: совершалось «строгое доказательство» теоремы. Легко видеть, что в этот момент в абсолютное достоинство фактически возводился примелькавшийся самозванец – гонимый тщеславной жаждой признания рационализм.

* * *

Никакого крушения прикладной математики не приносит и отказ от паутины «точных определений». Точные определения – это широко разрекламированный интеллектуальный наркотик. Очень привычно думать, что при отсутствии необходимых четких определений доказательство теоремы провести невозможно или оно оказывается некорректным. Но если корректных доказательств, как мы убедились, вообще не существует, то какую же роль играет система предшествующих скрупулезных определений? Ясно, что это тоже обман, многократно уже обрисованный в образной форме на протяжении предыдущего изложения. Определение – это система словесных прокладок, которые либо упираются в основу айсберга – в опытное знание, инвариантную неопределенность – либо беспомощно повисают над глубиной. В первом случае не требуется никакой точности, кроме живой и всегда простой связи с предметом. Во втором случае не приносят облегчения никакие уточнения и нагромождения: это якорная цепь, которая не имеет конца.

Вернемся, например, еще раз к теореме Пифагора. Как определить понятия «гипотенуза» и «катеты», прозвучавшие в ее условии? Если перед нами лежит чертеж треугольника или какой-либо предмет треугольной формы, то можно просто показать: «эта сторона – гипотенуза, а остальные – катеты». Такое определение вполне пригодно для любых практических целей. Если, однако, реального треугольника поблизости нет, но имеется набор предварительных знаний, упирающихся в реальный прямоугольный треугольник, то придется несколько расширить наше определение: «гипотенуза – это сторона, расположенная напротив прямого угла» и пр. Такие определения тоже вполне подходят для взаимных объяснений, хотя в них уже фигурируют дополнительные словесные прокладки. Но если реального треугольника нет вообще, а вместо него предлагается система аксиом, из которой его якобы возможно извлечь, то дело безнадежно. Из системы аксиом нельзя извлечь ничего – это словесная пустышка.

Современная теоретическая математика являет собой богатый паноптикум подобных пустышек. Пленники «образованщины» входят с непокрытыми головами в этот музей восковых фигур. Но даже для тех, кто дорожит как святыней многочисленными техническими применениями математических результатов, ничего не будет потеряно, если музей завтра же навсегда закроется, а в математических учебниках запестрят определения только такого типа: «эта сторона – гипотенуза, а остальные – катеты».

* * *

Возникает естественный вопрос: не являются ли математические заблуждения, и обманы делом узкого круга специалистов? Если прикладная математика как чисто опытная наука может безболезненно продолжать свое развитие, то какое значение имеют проблемы теоретиков в области аксиоматического метода, определений и доказательств? Стоит ли прикасаться к этим проблемам, а тем более – разбираться в них, людям, не связанным непосредственно с решением математических задач?

Вспомним, однако, о предмете наших забот – о ЗНАНИИ, которое является товаром повседневного спроса. Оно, как было сказано, притекает к нам многими путями и особенно интенсивно формируется, в частности, в процессе школьного образования. Именно благодаря школьному образованию вырабатывается густо проложенный фон так называемых общепринятых истин. Тех самых истин, которые всегда стоят у нас за плечами и потому играют роль «серого кардинала» – роль незаметной, но фактически решающей инстанции. И вот оказывается, что заблуждения и обманы теоретической математики сплошь и рядом стоят у нас за плечами и решают судьбу. Современное цивилизованное общество пролагает свои исторические пути, пользуясь компасом математического рационализма. Отнимите этот компас, и корабль цивилизации закружится около своей оси. Потеряет курс, ляжет на бок. Разбираться в проблемах теоретической математики действительно не стоит, но прикоснуться к ним, чтобы почувствовать, как под пальцами осыпается песок, – просто необходимо. Мы пытались показать это на предыдущих страницах и намереваемся продолжить начатую работу на протяжении всего последующего изложения.

7. О полноте знания

Школьное математическое образование порождает представление о наличии исчерпывающих полных знаний.

«Дважды два – четыре», – и дело с концом.

«Длина окружности равна длине радиуса, умноженной на 2p» – что здесь отнимешь или прибавишь?

Множество подобных избитых истин заполняет наш мир, укрепляя ощущение стабильности и непререкаемости. Ощущение это вскоре становится привычным, перестает привлекать к себе какое бы то ни было внимание. Это тот густо промасленный холст, на котором художнику – нашему воображению – предстоит рисовать дальнейшую картину мира.

Однако основа эта оказывается призрачной. Само слово или понятие «знание» связано с неизбежной иллюзией, с эффектом проекционного схематизма, о котором уже было сказано (см.4, с.29). Знание как опыт, переживаемый здесь и сейчас, в некотором смысле всегда можно считать исчерпывающим и полным. Этот опыт (внутренний или внешний – все равно) содержит то и только то, что раскрылось в данном мгновеньи, и в этом смысле он всегда полон. Вот вы измеряете длину этой окружности, измеряете длину этого радиуса и делите одно на другое. Получаете число 6,28. Полное, исчерпывающее знание!

Но если вы опираетесь на конкретный опыт, а знанием называете опыт, относящийся ко всем окружностям, ко всем радиусам и всем измерениям, то вы впадаете в проекционную иллюзию, т.е. даете заявку на длинный, безконечный ряд элементов, а держите в руках лишь один из них. В таком случае, чтобы укрепить и удостоверить свое «знание», необходимо научиться узнавать и выделять элементы длинного ряда, т.е. предварительно определить, чем окружность отличается от эллипса и других возможных кривых, какой отрезок заслуживает названия «радиус», что представляет собой операция измерения длины прямых и кривых линий и т.д. Тотчас, как мы уже убедились начинает разрастаться пирамида словесных определений, не имеющая конца, и ни о каком полном знании говорить не приходится.

Можно, правда, вовсе не прибегать к определению, а пользуясь известными инструментами, снова и снова вычерчивать окружность и вычислять ее длину, сравнивать ее с длиной радиуса. Но и этот повторяющийся опыт никак нельзя назвать «полным знанием».

Ведь если вы, например, снова и снова встречаете Тихона Петровича, идущего в коричневой шляпе, то этот повторяющийся опыт, это постоянное сочетание Тихона Петровича с его коричневой шляпой вам не придет в голову оценивать как полное исчерпывающее знание. Даже если вы встречаете его каждый день, даже если встречи длятся год или два подряд – все равно ясно, что завтра Тихон Петрович, может быть, появится в черной шляпе, синей или белой фуражке и т.п. И если коренное отличие конкретного, хотя бы и многократно повторяющегося опыта от полного знания кажется очевидным на примере коричневой шляпы, но становится туманным или неприемлемым на примере окружности, то это лишь свидетельствует об укорененности иллюзий, впитанных с молоком математического «образования». Вырывая с корнем эти опутавшие нас плевелы, сбрасывая с плеч тяжесть давно привычного груза, необходимо ясно увидеть и признать, что:

Полное знание никогда не может быть выражено словами.

Полное знание требует нашего слияния с окончательной целостностью предмета, т.е. с миром сущего, т.е. со всей Вселенной.

Возвращаясь от этих возвышенных строк к примитивному примеру с коричневой шляпой, не так уж трудно подметить, что правильная оценка ситуации, т.е. оценка нашего знания по данному вопросу, требует не только подробного знакомства со всем бытом, со всем укладом жизни Тихона Петровича, не только сведений о его вкусах, о вкусах его родных, о их заработках, праздничных днях, привычках, но также о всех внешних мелких и крупных случайных обстоятельствах, о всех тех перипетиях жизни и дуновениях Вселенной, которые могли бы повлиять на изменение головного убора Тихона Петровича и позволили бы нам претендовать на действительно полное знание об этом предмете. Понятно также, что подобный набор сведений невозможно заключить в словесную формулировку.

Более того: чем глубже наше невежество в этой области, т.е. чем меньше видим мы реальных факторов, способных повлиять на смену головного убора, тем охотнее склоняемся мы к мысли о своей полной осведомленности: «Тихон Петрович носит коричневую шляпу, и так всегда, за некоторыми еще не до конца исследованными исключениями». Именно в этом смысле крайне уместно подчеркнуть, что неизбежным спутником «полного знания», его неотступной тенью, является плохо осознанное наше невежество.

Следовательно, упорно внедряемые со школьной скамьи исчерпывающие представления о внешнем мире, например, о соотношении длины окружности и ее радиуса, надлежит рассматривать не как основу и образец для дальнейших рассуждений, а как верный признак умственного убожества. Ибо мы даже и помыслить не можем, какие факторы способны были бы повлиять на замену этой навсегда нахлобученной на нас математической шляпы.

А между тем, последите при случае за учебным полетом парашютиста, спрыгнувшего с самолета. Пока парашют еще не раскрыт, летчик видит, как курсант падает вниз по отвесной прямой. А вы, стоя на земле, замечаете еще и движение его по инерции, и скажете поэтому, что падение происходит по кривой траектории. Кто же из вас, наблюдателей, прав?

Или посмотрите на фотографию, на которой запечатлен в виде растянутого эллипса круглый бассейн. Представьте человечка, живущего в мире этой фотографии и измеряющего в этом мире длину «своей» окружности и «своего» радиуса. После сравнения результатов, кто окажется прав – он или вы? В чем заключается секрет таких дискуссий и таких фокусов? И разве реальная действительность слишком немощна, чтобы в любое время и в любом месте нам их преподнести?

* * *

Представление о полноте математических знаний не только вовлекает нас в иллюзии, но нередко заставляет совершать более или менее утонченный подлог. Например, находясь в запутанной жизненной ситуации, вы восклицаете, обращаясь к товарищу:

Неужели ты не можешь понять? Это же ясно и неоспоримо, как дважды два четыре!

Говоря так, вы совершаете вольный или невольный подлог.

Подлог заключается в том, во-первых, что выражение «дважды два – четыре» не может считаться образцом неоспоримого и ясного знания, так же точно, как выражение «словарь – это лексикон» или «супруга – это жена». Во всех подобных случаях одному и тому же предмету приписываются два различных словесных обозначения. И в этом, конечно, нет никаких элементов знания. О чем здесь можно спорить, на что полагаться или что выяснять?

Подлог заключается в том, во-вторых, что операция чисто лингвистическая – выбор синонимов – осуществляется над специальным предметом, над числами, и потому невольно воспринимается как операция математическая.

Сущность совершаемого подлога особенно ярко проявляется и в том обстоятельстве, что обманная неоспоримость одной обманной математической операции используется для вящего подтверждения полноты математических знаний вообще. И, наконец, эта воображаемая полнота как бы невзначай проектируется уже и на всю область человеческих знаний: «Неужели не соображаешь? Это же неоспоримо, как…» То есть, прямо говоря: бесспорность и полнота, доступная математике, конечно, доступна – и должна быть достигнута! – при всех других обстоятельствах. Об этом последнем этапе совершаемого подлога не только не говорят, но даже и не задумываются, как не говорят и не задумываются о земле, простирающейся под ногами идущего: «А как же иначе?»

* * *

Итак, полнота знания, т.е. его достоверность, т.е. его причастность к истине, практически, или лучше сказать житейски, заведомо недостижимы.

На одном полюсе, снизу, находится непосредственно переживаемый опыт, который условно полон лишь постольку, поскольку он ограничен субъективным восприятием. Так, сделав глоток воды из ведра, можно утверждать, что это – полный глоток, хотя по отношению к ведру взята лишь ничтожная часть воды.

На другом полюсе, сверху, речь идет о слиянии со всем мирозданием, т.е. о Божественном, но отнюдь не человеческом ведении. И в том и в другом случае полнота знания невыразима в словах, ибо даже самое малое субъективное восприятие превосходит эту тщетную и нищую меру.

Роль теоретической математики, обусловленная всем ее историческим развитием, как раз и сводится к тому, чтобы завуалировать этот кардинальный факт, отвести от него общественное внимание и создать вокруг всех форм познания – в особенности, конечно, вокруг научного познания – ореол полноты, благополучия и если не окончательной, не исчерпывающей, то во всяком случае удовлетворительной, «почти математической» достоверности. Идея «асимптотического приближения» к истине стала самым расхожим штампом, который позволяет, с одной стороны, избежать слишком уж абсурдного утверждения о полноте наших знаний, а с другой стороны, дает возможность спокойно принять эту нехватку, поскольку она представляет собою некую хотя и досадную, но узенькую щелку, быстро и незаметно сходящую на нет. Здесь необходим конкретный пример. Его нетрудно найти, открыв буквально любой литературный источник, имеющий отношение к затронутой теме. Вот посмотрим, как обрисовывает свою позицию видный современный специалист в области футорологии и геополитики.

«Не может быть абсолютного знания и единственной интерпретации», – справедливо и уверенно утверждает он в одной из своих журнальных работ. Однако к этому прямо высказанному тезису тут же присоединяется смягчающая добавка:

«Нельзя отбрасывать мыслителей прошлого, как и их интерпретации, понимая одновременно и недостаточность ими сказанного».

Тоже верное замечание. Но как принять оба утверждения вместе взятые? Как их согласовать друг с другом. Можно ли успешно компенсировать эту нехватку, эту недостаточность, обнаруженную нами у мыслителей прошлого? О, разумеется! Для этого:

«Необходима организация, опирающаяся на лучшие мозги нации. Управление должно быть в руках профессионалов, которые сумеют разобраться в происходящем и отделить утопии от реальных возможностей».

Обратите внимание, как медленно, но верно поворачивается штурвал в нужную сторону. Оказывается, не страшна нам никакая недосказанность и недостаточность, если только собрать «лучшие мозги» и поручить дело «профессионалам». Видимо, мыслители прошлого просто не соответствовали этим критериям, И для того, чтобы, засучив рукава, приступить к делу, недостает пока только одного: «удовлетворительного научного фундамента, объединяющего социологические и экономические исследования».

Вот и все. Штурвал повернут, круг завершен. Асимптотическое приближение к научной истине, ничуть практически не затронутой «отсутствием абсолютного знания», будет продолжено трудами усердных исследователей после размещения их всех на «удовлетворительном научном фундаменте».

Приведенный пример, совершенно случайно выбранный из огромного контекста современной научно-философской публицистики, прекрасно иллюстрирует типичную позицию специалиста, работающего на высшем уровне. Он уже отошел, конечно, от первоначального рационализма эпохи «Просвещения» и готов метнуть несколько критических стрел в сторону наивной абсолютизации знаний, но это лишь душистая сигара в перерыве между серьезными занятиями. А приступая к серьезным делам, ученый прежде всего вспоминает «великий завет о том, что никакая теория не может удовлетворять современным стандартам, если в ней нет хорошей математической канвы». И далее требует «четко определить понятия», «принять утверждение как аксиому» и, вооружившись всеми привычными доспехами нести «ответственность, которая лежит на плечах научной интеллигенции» 8.

Оставим же научную интеллигенцию сгибаться в академических креслах под бременем своей ответственности (она действительно велика!) и обратимся к продолжению наших размышлений – теперь уже к вопросу о неполном знании.

8. Парадоксы полузнания

Взвесить неполноту имеющегося знания, конечно, нельзя. Чего нам недостает – пяти, десяти, тридцати процентов необходимых сведений?

Значительно легче взвесить полноту знания, сказав, что в огромном большинстве случаев она близка к нулю. В самом деле, если полнота эта требует учета всех сторон и связей явления, погруженного в мировую данность, то ясно, что практически, в житейских условиях, на нашу долю достается лишь ничтожная часть этой данности, т.е. капля, близкая к нулю. Поэтому ту совокупность конкретного опыта и конкретных сведений, которые мы склонны именовать нашим знанием, условимся в дальнейшем обозначать откровенно символическим выражением: ПОЛУЗНАНИЕ. За этим выражением не следует искать никакой реальной меры, никаких пятидесяти процентов, увы! Его нужно принимать только как некий иероглиф, как символ,столь эмоционально и памятно использованный протоиереем Сергием Булгаковым в его необыкновенно глубокой и потому особенно поспешно забытой книге «Свет Невечерний»:

«Я был как в тисках в плену у «научности», этого вороньего пугала, поставленного для интеллигентской черни, полуобразованной толпы, для дураков! Как ненавижу я тебя, исчадие полуобразования, духовная чума наших дней, заражающая юношей и детей !» 9

С феноменом полузнания необходимо освоиться. Это ведь и есть тот настоящий товар повседневного спроса, за которым мы непрерывно охотимся. И товар этот продается под украденной этикеткой: «знание». Если мы покупаем пакет с надписью «молоко», и вдруг увидим, что в пакете содержится какой-то другой, искусственный продукт, то пожелаем, вероятно, внимательно прочесть инструкцию, описывающую состав и основные свойства заменителя. Так же точно и здесь: насущно важно подробнее познакомиться с реальным заменителем знания, тем более, что этот заменитель идет в дело гораздо чаще и играет несравненно более важную роль, чем даже столь любезное для нас с первых дней жизни молоко.

Обычно продукт и его заменитель имеют какую-нибудь ярко выраженную общую черту, облегчающую их взаимное отождествление. Так, скажем, соевое молоко напоминает свой прототип по цвету и по консистенции. Общий признак играет здесь роль маскарадной одежды: он помогает нам подавить гримасу и вопреки факту назвать продукт «молоком».

Ярко выраженной общей чертой знания и полузнания является их происхождение – их неразрывная связь с расширением опыта, с раскрытием каких-то новых сторон в потоке жизни. Но этим генетическим совпадением сходство исчерпывается. Далее начинаются парадоксальные различия, которые поневоле должны были бы вызвать у нас гримасу, если бы не эта убийственная привычка к употреблению суррогатов.

а) Согласно глубоко укорененным представлениям, знание – это истина. Или, по крайней мере, нечто расположенное в тесной близости к истине (асимптотическое приближение!). Или, в самом крайнем случае, – указатель, направленный в сторону истины.

А полузнание – это обман. Ибо оно отделено от истины великим множеством опущенных, неуточненных, но существенных факторов, и это множество способно заполнить собою не узкую асимптотическую щелку, а бездну. Если же рассматривать полузнание как некоторый указатель, то нужно помнить, что перед нами находится указующий флюгер: сейчас (или вчера?) он смотрит в нужную сторону, а завтра (или сейчас?) – в прямо противоположную. Флюгер быстро и непредсказуемо вращается, подгоняемый ветром опущенных и неучтенных факторов.

б) Принято считать, что основа знания всегда достоверна. Если мы получили сведения еще не вполне точные или заведомо искаженные, то их никто не станет расценивать, как фундамент знания: на основе таких сведений не выполняют расчеты, не дают рекомендации, не формулируют правила или теоремы. Знание и достоверность – две стороны одной и той же медали.

А полузнание по самой природе своей сомнительно. Оно не зависит от достоверности исходных сведений. Можно, например, не пожалеть сил на исключительно тщательную подготовку эксперимента, на многократную проверку всех промежуточных результатов – и в итоге обрести ложный «закон». И наоборот: из неточных, искаженных сведений можно получить результат, обеспечивающий достоверные выводы. В этом случае опущенные и неучтенные факторы работают как противовес. Минус, умноженный на минус, дает плюс.

в) Подразумевается, что знание – это полезная вещь. Оно позволяет предвидеть ход событий, дает возможность создавать и формировать события (ср.1, с.15), помогает нам защищаться от угроз, строить планы, проектировать технические устройства, рассчитывать, правильно выбирать… Даже оторванное от всякой практики чисто теоретическое знание расширяет, как принято говорить, наш кругозор и служит развитию человеческих способностей, Все эти моменты сфокусированы в тексте известной пословицы: «ученье – свет, неученье – тьма».

А полезность полузнания всегда находится под вопросом. Весьма часто оно способствует достижению утилитарных целей, но говорить при этом о пользе крайне рискованно. Полузнание, словно персонаж в маске держит нас в постоянном напряжении. И в те моменты, когда маска бывает сорвана, обнажается подлинная экзистенция полузнания: оно дает ложные прогнозы, приводит к нежелательным событиям, оставляет нас беззащитными перед лицом бедствий, разрушает наши планы, разносит в щепы технические устройства, выбивает из рук рычаги управления, ввергает в хаос, лишает всякого выбора… Даже оторванное от практики полузнание губительно влияет на интеллектуальное развитие: оно сковывает живое воображение, порождает самодовольство и специфическое научное чванство. Пробиваясь сквозь радиоактивный дым очередной экологической катастрофы и вспоминая красоту первозданной природы, человек вправе сокрушенно воскликнуть: «Неученье – свет, ученье – тьма!»

г) Пополнение запаса знаний – главная забота каждого, кто стремится к успеху своих мероприятий. Добавление новых сведений и нового опыта к уже имеющемуся базису укрепляет надежду на успех, так как устраняет опущенные факторы и уменьшает возможность каких-либо просчетов. «Учтем все варианты, рассмотрим все повороты ситуации и тогда выйдем к нужному результату!» – таков девиз всех доморощенных и профессиональных исследователей, опирающихся на посох рационального познания. Но вариантов, как правило, очень много, поворотов их – еще больше, и мир, в котором приходится жить, становится все сложнее и сложнее. Мы сами стремимся к этой сложности, жаждем ее, как своего спасения, и вполне естественно, что незаменимым нашим помощником при таких условиях становится молниеносно считающая машина.

А между тем, пополнение запаса полузнаний вовсе не является гарантией успеха. Какой смысл уменьшать количество неучтенных факторов, если неподвижный и таинственный их массив все равно остается. Стоит ли рубить несколько первых сосен, стоящих поперек пути, если путь, которому несть конца, все равно будет пролегать через лесную чащу? Стоит ли вычерпывать столовой ложкой морскую воду, если предстоит сесть на корабль и плыть через это море?

Но самый острый угол этого вопроса заключается в том, что учет нескольких новых дополнительных факторов может повернуть флюгер полузнания как раз в ту сторону, куда мы никак не хотели бы попасть. В этих условиях погоня за сложностью оборачивается погоней за призраком, который увлекает нас на край пропасти. Пополнение запаса полузнаний – это то же самое, что увеличение ставки при азартной игре в рулетку. Благоразумнее удержаться от увеличения ставки, если вы не хотите все проиграть.

д) Обширные знания – залог уважения и престижа. Люди, обладающие такими знаниями – ученые специалисты, профессионалы, эрудиты – часто становятся гласными или негласными руководителями общества, его трубадурами, вождями, идеологами. Когда приходит пора планировать важнейшие мероприятия, например, строительство заводов, транспортных магистралей, городов, проведение социальных преобразований, формирование государственных отношений и т.п. – на помощь призываются советники и референты, организуются съезды, симпозиумы, конференции, назначаются комиссии и подкомиссии, состоящие из людей сведущих в данной области, из людей знающих, из ученых мужей и академиков. Дружными усилиями они творят свое собственное, общественное и вообще человеческое будущее.

Вся эта привычная система ценностей переворачивается вверх дном, если мы обращаемся к эрудитам полузнания. Было бы в высшей степени странным облекать их в мантии и доверять им какие бы то ни было ответственные решения. Этих потенциальных носителей взрывоопасной смеси – коварного соблазна с научным фанатизмом – можно, если угодно, именовать по традиции «интеллектуалами», «творцами культуры», «идеологами», но уже вкладывая в такие слова совершенно иной смысловой оттенок: сектант, прозелит, библиофил. Особо активную часть среди эрудитов полузнания естественнее и гораздо вернее было бы обозначать выражением «каста». А наблюдая их в роли учителей и предводителей человеческого общества вполне уместно вспомнить евангельский текст: «слепые вожди слепых».

* * *

Не продолжая далее ряд аналогичных сопоставлений или, лучше сказать, противопоставлений чистого продукта (знания) с его расхожим заменителем (полузнанием), обратим внимание на главный момент: в реальных житейских ситуациях все наши действия, оценки и упования должны коренным образом изменяться, буквально поворачиваться на сто восемьдесят градусов, в зависимости от того – имеем ли мы дело со знанием или с его искусно упакованным заменителем. Положение примерно такое, как если бы мы шли на званный вечер и несли в руках нечто – то ли бутылку с шампанским, то ли гранату. Как быть с этим «нечто», не следует ли его предварительно развернуть?

И становится ясно, что далее уже никак нельзя уклониться от самого жгучего и самого неотвязного вопроса: поскольку полное знание действительно практически недостижимо (ср.7, с.56), а полузнание является, как видим, его антагонистом (граната в наших руках!), то в какой же системе координат фактически происходит историческое развитие человеческого общества? Как понять в этом свете устойчивый рейтинг науки и техники и развернувшееся на наших глазах тотальное наступление компьютерной эры?

Пришла, очевидно, пора самым внимательным образом взглянуть на этот основной парадокс, благодаря которому хронический мрак нашего невольного невежества постоянно смягчается и переходит в серые сумерки – в сумерки полузнания.

9. Стабильность

Если вы не умеете управляться с автомашиной, то не возьметесь, да и не сможете совершить на ней даже совсем небольшой пробег: знаний недостаточно. Без знания – опасно. Но сидя рядом с водителем, на каком-то отрезке пути, когда механизм – в работе, скорость – набрана, шоссе впереди – ровно и безлюдно, на таком отрезке пути вы согласитесь взяться за руль и покрутить баранку чуть-чуть направо, чуть-чуть налево. Для такой процедуры ваших знаний и навыков вполне достаточно. Все необходимые для безопасного движения параметры запущены в дело и зафиксированы.Ситуация сейчас стабильна. Вы ею владеете. «Полное знание» – в данном случае в виде круглой баранки – в ваших руках.

Этот наглядный пример дополним еще одним, несколько более развитым, но не менее популярным примером. Предположим, что ваш малолетний приятель из соседней квартиры полюбил частенько заходить к вам для музыкальных или шахматных развлечений. Вы оба привыкли к этим визитам, которые происходят следующим образом:

а) ваш приятель пересекает лестничную площадку;

б) он стучит кулаком (до звонка не достать) в вашу дверь – тук!

в) – г) потом стучит еще два раза – тук, тук!

После чего

д) дверь открывается.

Ситуация снова оказывается стабильной, и ваш юный сосед ею вполне владеет. Если он очень еще мал, неопытен и наивен, то установившиеся правила игры он охотно примет за свое полное знание и будет считать, что им открыт закон.

«Стоит только выполнить условия «а – г», как тотчас последует результат «д».

Разумеется, он не сумеет высказать закон в такой формулировке и вообще не будет размышлять о своем знании и о законах. Но фактически он воспримет это положение именно так, как воспринимают его искушенные исследователи и экспериментаторы, когда им удается установить, например, что в результате воздействия на предмет двух сил ¦1 и ¦2 , возникает равнодействующая сила ¦3 , подчиненная правилу параллелограмма. И в том и в другом случае нужно выполнить четыре предварительных условия (во втором случае – задать величину и направление силы ¦1 , величину и направление силы ¦2 ), после чего наступает желаемый результат. В обоих случаях экспериментатора охватывает восторг, потому что повторение условий вызывает повторение результата. Но в случае входа в квартиру мы снисходительно смотрим на малыша, который не догадывается, какой ворох других предварительных условий тоже должен быть выполнен, чтобы дверь действительно открылась, и не ведает, что в число этих условий входит, в частности, ваше желание играть с ним далее, как вы играли до сих пор. А в случае воздействия на предмет мы восхищаемся прозорливостью научных специалистов, открывших закон суммирования двух сил, поскольку теперь мы сами находимся на положении юных гостей этой Земли и не ведаем, что все зависит от желания природы играть с нами далее так, как она играла до сих пор.

* * *

Обе приведенные миниатюрные иллюстрации ясно показывают, что временная стабильность ситуации порождает иллюзию полного знания. Надев на себя розовые очки стабильности, мы смотрим на реальную данность – на эрзац-продукт, на имеющееся полузнание – и вдруг замечаем, что произошло сказочное изменение: гадкий утенок преобразился в лебедя и манит нас своим спокойным движением по зеркальной глади озер. В момент наступившей стабильности события начинают подчиняться нам, они повторяются снова и снова по нашему произволу. Стучим в дверь – и дверь отворяется, поворачиваем руль – и машина летит в нужном направлении. Мы оказываемся в состоянии предсказывать ход событий и извлекаем из этого пользу. Все характерные атрибуты полного утилитарного знания здесь налицо: закономерность, прогнозируемость, выгода (ср.1 с.16).

Правда, взявшись за руль автомашины, мы сознаем непрочность своего положения: водитель, сидящий рядом, зорко следит за нашими действиями, готовый в любую минуту перехватить управление и пустить в ход тормоза. Зато юный гость, стучащийся в квартиру, спокоен и уверен в своем успехе: он ведь познал «закон открывающейся двери». Эти примеры позволяют увидеть, как на ладони, две типичные и постоянно повторяющиеся реакции на иллюзию полного знания. В одном случае сохраняется трезвое восприятие благоприятно сложившихся обстоятельств. В другом случае эти благоприятные обстоятельства абсолютизируются и наступает характерное «окамененное нечувствие». Иллюзия принимается за реальную сущность, соблазн – за последнюю правду.

* * *

А что такое благоприятные обстоятельства? Это полное отключение всех параметров, способных влиять на ход события, кроме тех нескольких параметров, которые находятся у вас в руках. Если вы различаете на «пульте управления» временно зафиксированные клавиши, до которых вам не дано дотянуться, то трезвость восприятия еще не оставила вас. Если же начинает казаться, что пульт управления событиями полностью вам доступен, то это означает, что психология вашего юного приятеля, стучащего кулаком в дверь, стала вашей собственной психологией.

Попробуйте – вместе с ним – перебрать условия, которые могли бы разрушить «закон открывающейся двери». Лишь шаг за шагом, набираясь опыта, постепенно взрослея и неожиданно прозревая, он сможет рассмотреть ряд физических препятствий, не благоприятствующих действию «закона». Сюда относятся, например, такие факты, как ваше отсутствие, громкая радиопередача, разговор по телефону, шум застолья, сломавшийся замок и т.п. Гораздо труднее будет ему постигнуть и разгадать угрозы не внешние, а внутренние, вызванные не перестановкой среди предметов и звуков, а перестановкой мыслей, желаний, чувств – например, наступившим дурным настроением, стремлением отдохнуть, спрятаться от каких-то других посетителей, намерением засесть за серьезную и срочную работу, наконец, внезапным решением навсегда прекратить эту игру.

Пересмотреть все внешние и внутренние препятствия и угрозы, не благоприятствующие исполнению «закона», разумеется, невозможно: они разнообразны, как сама жизнь, они неопределенны. С другой стороны, покуда все эти препятствия и угрозы не пущены в ход, пока ситуация остается стабильной, неизменной, инвариантной – «закон» работает. Инвариантная неопределенность, о которой уже говорилось ранее (см.4, с.35), лежит в основе всех замороженных ситуаций, порождающих иллюзию полного знания. Инвариантная неопределенность – это походный фонарь, вложенный в руки любознательного исследователя. Фонарь борется с темнотой и позволяет продвигаться вперед. Но не позволяет, однако, видеть цель движения, бежать к ней бегом или засыпать на ходу. Инвариантная неопределенность – это дно океана, по которому можно спокойно прогуляться, пока волны отступили, покуда не начался мощный прилив. Инвариантная неопределенность – это маленькое чудо, неизвестно откуда явившийся хрупкий дар.

* * *

Иллюзия полного знания может длиться несколько секунд, несколько часов, лет, эпох… Кратковременные иллюзии, напоминающие игру в управление автомашиной, не имеют серьезного значения, поскольку они тут же разоблачаются и позволяют нам сохранять самоконтроль. Напротив, долговременные иллюзии, напоминающие игру в открывающиеся двери, усыпляют духовную чуткость, захватывают в плен здравый смысл и замуровывают последние щели в крепостных стенах рационализма.

Очевидно, историческое развитие современной цивилизации происходило и происходит именно на фоне долговременных иллюзий. Как раз в этой системе координат ведется отсчет всех основных событий истории, как раз отсюда берет начало постоянный высокий рейтинг науки и техники. Закрепив на носу розовые очки стабильности, мы видим мир, открытый для познания. Опыт познания мира растет не по дням, а по часам, прогибаются от нагрузок перекрытия книгохранилищ, изнемогает от недостатка ячеек электронная память вычислительных машин.

А между тем объекты утилитарного познания достаточно четким образом делятся на два класса. К первому классу относятся те феномены, которые рассматриваются на базе предельно близкой, реально ощутимой и надежно закрепленной во времени инвариантной неопределенности. Эти объекты как бы погружены в стабильность и «навсегда» с нею связаны. Сюда относятся прежде всего явления природы, подчиненные так называемым фундаментальным законам (сохранение массы, энергии, действие гравитационных, магнитных полей и пр.). Сюда же должно быть причислено (хотя уже и с известными оговорками) множество производных естественно-научных фактов из области астрономии, физики, химии, геологии и всех других аналогичных или смежных областей. Иные мельчайшие бытовые события – такие, например, как зажигание спички – твердо укладываются в этот ряд.

Объекты второго класса рассматриваются на фоне явно удаленной, едва ощутимой и, может быть, весьма кратковременной инвариантной неопределенности. Здесь уместно говорить лишь о кажущейся стабильности. Явлениям пытаются придать и приписать некую стабильность путем лихорадочного добавления клавиш на «пульте управления», т.е. путем увеличения числа учитываемых факторов и нагромождения новых и новых сложностей. К этому второму ряду относятся, прежде всего, явления духовного плана, а также явления явно или прикровенно, прямо или косвенно с ними связанные. Сюда же следует причислить великое множество внешне положенных наукообразных фактов, относящихся к области истории, социологии, экономики, медицины, филологии и ко всем другим аналогичным или смежным областям знания. Иные мельчайшие бытовые моменты – такие, например, как выбор места для летнего отдыха – твердо укладываются во второй ряд.

Необходимо особенно настойчиво подчеркнуть, что объекты того и другого класса в некотором смысле едины: они изучаются и рассматриваются в рамках неизбежного ПОЛУЗНАНИЯ, со всеми вытекающими отсюда последствиями и подтасовками (ср.8, с.59). Но если в первом случае сама Природа предлагает нам, так сказать, взглянуть на мир сквозь розовые очки стабильности, то во втором случае мы сами судорожно хватаемся за эти очки, пытаясь во что бы то ни стало сохранить приглянувшийся розовый колорит вселенского пейзажа. В первом случае долговременная иллюзия полного знания как бы оправдывает наши упорные поиски и усилия, отодвигая на неопределенно далекое будущее момент возможных прозрений или катастроф. Во втором случае мы сами, впадая в окамененное нечувствие, нарываемся на неожиданные эксцессы, поскольку с беспечностью малолеток принимаем иллюзию за реальную сущность, соблазн – за последнюю правду.

После всего сказанного имеет смысл обратиться к простым, но ярким и важным примерам, позволяющим увидеть характерные следы «эпохи просвещения» – эти причудливые зигзаги, круги и петли, которые оставляют на песках пространства событий человеческие поколения, добровольно поклонившиеся идолу полузнания.

Глава вторая. Музей восковых фигур

10. Наука на сцене и за кулисами

Выражения «научное познание», «научное мировоззрение» давно уже стали расхожей монетой, особенно, конечно, в России советского периода. С полным уважением и пониманием относятся к таким оборотам речи не только сами деятели науки, но и вообще труженики культуры – философы, писатели, политики…, даже и некоторые лица духовного звания. Не возникает здесь никаких сомнений и вопросов, как, скажем, не возникает их при чтении вывески «Молочная кухня» или «Молочные продукты». Однако сомнения и вопросы сразу появятся у нас, если мы вдруг встретим объявление «Соево-молочная кухня» или «Сывороточно-молочные продукты». Вот почему представляется важным, называя вещи своими, по возможности, именами, говорить во всех необходимых случаях о научном ПОЛУПОЗНАНИИ или о ПОЛУНАУЧНОМ мировоззрении. Из предыдущих пояснений должно быть понятно, что ничего иного нам, в сущности, и не дано.

Если предметом научного полупознания являются объекты, погруженные в длительное стабильное состояние (объекты первого класса; см.9, с.70), то с внешней стороны обрисовывается благопристойная и, главное, привычная картина: наблюдения помогают выработать терминологию и высказать гипотезу; эксперименты подтверждают или опровергают гипотезу; подтвержденная гипотеза претворяется в теорию; теория подсказывает новые эксперименты, а также полезные практические приложения и т.д. По такой именно схеме и в таком духе развивалось, развивается и будет развиваться научное полупознание объектов первого класса. Если «польза» возможных практических приложений становится особенно очевидной и заманчивой, то интенсивность научных поисков быстро нарастает и влечет за собою целую цепь технических мероприятий, вплоть до создания специальной отрасли промышленного производства.

При стечении таких благоприятных условий научное полупознание переживает обычно свой звездный час. Оно без всяких раздумий возводится в ранг «научной истины». Муза науки в этот момент выбегает на сцену в ее современном, столь для всех привычном наряде и не успевает совершать реверансы, раздавая направо и налево кокетливые поклоны. Из зрительного зала несутся возгласы: «Ура!», «Браво!» и в особенности, конечно, – «Бис!». Более пространные и еще ярче окрашенные эмоциями восклицания в изобилии сыплются по страницам печати, прямо сваливаются вам на голову с этих страниц. Вот два – три характерных примера:

1. «Наука – высший разум человечества; это солнце, которое человек создал из плоти и крови своей».
2. «Сила современной страны в ее научном, интеллектуальном потенциале».
3. «Научное мышление в сущности едино. Различные науки поддерживают друг друга, составляют единый фронт истины» 10.

Такими торжественными речами приветствуют науку, красующуюся на исторической сцене, видные писатели, академики, журналисты… Слова их формируют и отражают не только личную, но, разумеется и общественную реакцию, т.е. реакцию всего зрительного зала, залюбовавшегося виртуозными фокусами полузнания.

А между тем… А между тем невольно вспоминается одна талантливая картина, которую довелось однажды увидеть на выставке молодых художников (Ереван, 1979 г.). Картина называлась «Занавес» и изображала маленького арлекина, рухнувшего тут же прямо на сцене, лишь только край занавеса прикоснулся к полу. На голове арлекина зацепился его большой остроконечный колпак, а сам он буквально выпал из парадных одежд, неожиданно превратившись в жалкий и хрупкий скелетик. На живописном полотне обозначены чуть заметные, обвисшие и уходящие куда-то на колосники блестящие нити, которые помогали, по-видимому, бедному арлекину держаться на ногах до самой последней минуты.

Так же точно в любую минуту – именно в любую минуту! – могут рухнуть конструкции нашего полузнания, даже если они относятся к объектам, твердо опирающимся на свою вековую инвариантную неопределенность. Мы полагаем, конечно, что этого не случится, мы вправе надеяться, что дверь в соседнюю квартиру опять откроется, раз мы пересекли лестничную площадку и условным образом трижды постучали кулаком: тук, тук-тук! (см.9, с.66). Но надежда – это ведь не то, что знание. Это совсем-совсем другое. Достаточно вставить слово «надежда» в приведенные выше апологетические сентенции, чтобы увидеть, как сразу коренным образом все меняется:

«Надежда – высшее движение человеческого духа; это солнце, освещающее плоть и кровь человека».

«Сила современной страны в людях ее, умеющих надеяться».

«Надежда людей, в сущности, едина. Надежды различных людей поддерживают друг друга, направляя их к одной истине».

Это, конечно, уже иные речи и совершенно иная ориентация сознания. Но процесс духовного прозрения здесь еще не закончен, он продолжается. Должен быть сдвинут еще один слежавшийся пласт наших традиционных представлений. Речь идет теперь о «полезных практических приложениях» научной теории. Даже если занавес пока не опущен и теория продолжает красоваться на сцене, это вовсе не означает, что мы любуемся проделками доброй феи. То есть, обычно как раз подразумевается, что фея непременно добрая, поскольку она прямо связана с истиной, а от истины нельзя ожидать ничего дурного.

Но истина, как видно, здесь ни при чем. На сцене – арлекин в своем высоком колпаке, поддержанный сверху невидимыми нитями. Пусть нити еще натянуты, занавес не опущен, однако почему мы должны рассчитывать, что проделки арлекина – полезны? Они могут казаться полезными, особенно на фоне несущегося из зрительного зала громогласного «браво» и «бис!». Но на самом-то деле? Полезна ли была Чернобыльская АЭС? Полезны ли другие АЭС, рассыпанные по лицу земли? Что подарят нам озоновые дыры и парниковые эффекты в земной атмосфере? Какие необыкновенные выгоды удастся извлечь из искусственных удобрений, синтетических тканей, из пересаженных органов, из поколений, начавших свой жизненный путь в лабораторных пробирках, из предметов изысканного комфорта, из компьютерных сетей или телевизионных устройств, наконец?

Если все эти приманки нам бросает со сцены тот самый арлекин, который сейчас сам рухнет и рассыплется за опустившимся занавесом, то стоит ли тянуть к нему руки и жадно ловить его двусмысленные дары?

А дары его всегда двусмысленны, ибо он выступает не от лица Истины. Он выступает от лица страстей, ввергающих нас в ненасытную погоню за материальными благами, прибылями, за сиюминутными игрушками и развлечениями. Он выступает от лица нашего невежества, ибо сценическое действо разворачивается в рамках полузнания, а полузнание – это и есть худший вид невежества (ср.8, с.63). Очень привычно думать, что все зависит от «правильного, разумного использования научных результатов». Но кто принимает решения о правильном и разумном использовании? Разумеется, наиболее эрудированные лидеры, из числа научных специалистов, т.е. даже не сам арлекин, а опутанные по рукам и ногам присяжные его рабы.

Итак, звездный час «научного познания» держится на энтузиазме толпы, требующей хлеба и зрелищ. Когда оба требования временно удовлетворены, трудно – практически невозможно – удержать зрительный зал от восторженных рукоплесканий.

Но заглянув за кулисы, видим там изможденный лик разгримированного актера. Этого актера бесполезно спрашивать: «Куда ты их ведешь и что ты им обещаешь?» Спрашивать бесполезно, потому что он сам, так же как и зрители, не имеет цели и не помнит дорогу.

Сценические успехи научного полузнания, опирающиеся на временные, но вполне реальные факты, сразу же превращаются в откровенную буффонаду, как только, забыв о реальности, мы обращаемся к объектам второго класса (9, с. 71).

* * *

Здесь не может быть обнаружено никаких закономерностей, ибо дверь во Вселенную остается все время распахнутой: перечень существенных параметров отсутствует, инвариантная неопределенность уплывает из-под ног. Элементарный здравый смысл ясно подсказывает, что нечего даже и браться за научный анализ таких явлений, которые не спрятаны под колпаком стабильности. Казалось бы, только ребенку простительно полагаться на «закон открывающейся двери». Но увы, увы! И актерам, действующим на сцене, и многим увлеченным зрителям очень хочется продлить парадный спектакль, расширить его рамки, превратить его во всемирный фестиваль, не допускающий никаких исключений. Хочется от научного познания поскорее перескочить к научному мировоззрению. Для этого необходимо с самым серьезным видом и на совершенно равных правах изучать и движение планет, и движение истории; и электромагнитные, и экономические явления; и сопротивление материалов, и сопротивление социальных группировок; и химические соединения, и соединения художественных приемов; и энергетические, и нравственные коллизии… Необходимо утвердить мнение, что научному анализу доступно все, что лазером рационализма просвечиваются объекты любого состава и любого класса. И такое мнение действительно твердо закреплено в общественном сознании. Начиная с той самой пресловутой эпохи «просвещения», поле человеческих представлений непрестанно зарастает бурьяном псевдонаучной болтовни. Огромные интеллектуальные силы и финансовые средства постоянно тратятся на торжественно обставленные процедуры переливания из пустого в порожнее. Можно сказать, что в работе все время находятся два, параллельно действующих, научных механизма: один из них выдает временные и сомнительные (по своим итогам), но реальные эффекты, связанные с объектами первого класса; другой – пускает грандиозные мыльные пузыри, выдуваемые из объектов второго класса.

Впрочем, название «мыльный пузырь» настраивает на игривый лад, а исторические пузыри, которые выдувает научный механизм, чаще носят определенно трагический характер. Среди множества относящихся сюда ярких примеров достаточно напомнить хотя бы «научные труды» классиков марксизма-ленинизма, упустивших из поля зрения такие малозаметные кнопки на пульте управления человеческой историей, как страсть тщеславия, зависти, жажда власти, продажность, лживость, мстительною и жестокость народных властителей и пр. На страницах классических трудов все эти и многие другие «кнопки» были наглухо запаяны, и на фоне возникающей изумительно удобной инвариантной неопределенности возводились теории первоначального накопления, классовой борьбы, пролетарского государства и т.п. Хорошо известно, что эти теории обсуждались всерьез экономистами, историками, политологами, философами всего мира и в течение многих десятилетий подчиняли своим мучительным схемам население огромной страны. А потом были аннулированы за пару лет в результате высвобождения маленькой кнопки, на белой головке которой красовалось обозначение: «примитивный подкуп». Едва ли требуется еще какая-либо иллюстрация уродливых фарсов и буффонады, к которым почти всегда сводятся попытки научного анализа объектов второго класса.

* * *

Следует прямо признать, а главное, отчетливо увидеть, что регистрация фактов и их познание – это очень разные вещи. Регистраторы фактов часто выполняют интересную, иногда необходимую, может быть, полезную работу, но во избежание роковых ошибок их недопустимо смешивать со специалистами, притязающими на выявление закономерностей. Если, следуя въедливой традиции, называть последних научными специалистами или учеными, то для первых требуется какое-то иное слово, например, – наблюдатели. Это не означает, что наблюдатель расценивается ниже ученого, скорее наоборот, ибо наблюдатель, в отличие от ученого, не является рабом профессионального обмана (ср.10, с.75). Но это безусловно означает, что они занимаются разными объектами, и должны всячески избегать смешения своих обязанностей. Там, где встречается объект первого класса, действует ученый; там, где имеем объект второго класса, правомочен только наблюдатель.

Конечно, не всегда четкое разделение этих двух вариантов практически осуществимо. Наиболее характерный пример – медицина. Опытный врач обязан помнить и использовать разнообразные физико-химические закономерности, относящиеся к телесному составу человеческого организма, т.е. он обязан выступать как ученый. В то же время он не имеет права забывать, что речь идет о живой системе, взятой во всей ее полноте. Любая закономерность может оказаться здесь нереализованной или, наоборот, реализуется роковым образом, т.е. врач не имеет права отступать от позиции наблюдателя. Практически он всегда вынужден балансировать между этими двумя крайностями. И если он отчетливо сознает свое положение и позволяет осознать эту ситуацию своему пациенту, то тогда только и начинает намечаться прорыв их обоих к трезвому восприятию события, к тому, что всего больше и заслуживало бы имени «знание». К сожалению, не только в области медицины, но и во всех иных, гораздо более схематизированных, разделах науки грань между учеными и наблюдателями никогда не высвечивается. Гораздо удобнее им всем вместе, сбившись в кучу, числиться научными специалистами, усердно кующими «счастия ключи». Все они пристраиваются около главной сцены – кто поближе, кто подальше – и жмутся в ее дешевом электрическом раю, всячески давая понять, что они тоже причастные к делу артисты. Но они артисты и фокусники лишь постольку, поскольку им удается хоть с какой-то стороны, хоть на самый малый срок прилепиться к разбросанным по сцене объектам первого класса. Тогда счастливцы встают на цыпочки, опираясь на пододвинутые им табуреточки инвариантной неопределенности и радостно демонстрируют свои игрушечные эффекты. Смотришь – то тут, то там клубится дымок. Тут стреляют из пистолетика «независимых социологических опросов», там – из пушечки «пассионарных этносов»…

Грандиозный обман современного наукообразия держится благодаря массовому гипнозу, которым давно и прочно охвачены все ярусы зрительного зала. Все присутствующие – и артисты и зрители – верят в возможность «научного мировоззрения» или, по крайней мере, соскальзывают в эту веру при каждом своем движении и повороте. Понятно, казалось бы, что воззреть на дом можно, только выйдя из комнаты и из дома вообще. Понятно так же, что воззреть на мир можно, только покинув его. Но в сознании современного человека именно такие аналогии припечатаны гипнотическим «табу». Сознание атрофировано. Приставка «со» – отсекается, остается одно «знание». Его и принимают повсюду как дорогого гостя, несущего с собой вожделенный комфорт.

* * *

Подкуп комфортом играет огромную роль в формировании стандартных представлений о науке. Отказ от комфорта – это аскетический путь, духовный подвиг, на который способны лишь немногие. Большинство людей – на бессознательном уровне – готовы принять и оправдать невинную, по-видимому, духовную кабалу, если за нее платят весьма осязаемыми земными удобствами.

Но ведь настоящей производительницей комфорта является вовсе не наука, атехника. Не нужно смешивать эти вещи. Наука начинает свой путь под знаменем поиска истины. Технике нет никакого дела до истины, она находит свое пропитание на отвалах научных экспериментов. Поначалу она плетется позади, как незаметный статист, замыкающий шествие героев спектакля. Но постепенно роли меняются. Знамена, возвещающие о поиске истины, изнашиваются в бесславных боях, блекнут и линяют. А горы накопленного предметного опыта нарастают словно снежный ком. То в одном, то в другом месте удается извлекать из них какие-то «полезные» поделки. Здесь, смотришь, смастерили электронные детонаторы для пластиковых бомб, там – средство психотронного воздействия или способ бесполого размножения организмов (клонирование). Ничего не скажешь: это удобно, и другое полезно. И вот уже торжественное шествие, описав по сцене причудливый зигзаг, движется в обратном направлении: впереди под знаменем «выгодно!» шествует разжиревшая техника, окруженная толпой своих заказчиков и прислужников. А где-то в самом хвосте в качестве незаметного статиста плетется наука, на всякий случай забросив на спину давно выгоревшую тряпицу «поиск истины».

Что может современный мир противопоставить этому духу преуспевающего эгоизма, этой яростной погоне за пользой и выгодой? Какими средствами можно исцелиться от интеллектуальной серости – неизбежной спутницы балаганных зрелищ? Ведь язык. и уровень разумения этих буффонадных спектаклей непрестанно воздействует на духовный мир тех людей, которые фактически организуют социальную жизнь человечества: делают прессу, делают политику, планируют производство, всеми средствами стимулируют развитие техники. Интеллектуальная серость – это атмосфера технической революции, и чем мощнее становится разгон этой революции, тем ниже опускается плотное облако серости.

11. Структура социальных мифов

В научной жизни участвуют сравнительно небольшие контингенты людей, а в социальной жизни участвуют все. Конечно, современная наука так или иначе задевает каждого из нас, по мы не обязаны определяться по отношению к ней, мы обычно не несем никакой ответственности за истинность или ложность ее утверждений. Ответственность эта лежит на плечах узко ориентированных научных специалистов.

Иное дело – социальная жизнь. Здесь каждый не только должен, но и вынужден думать: к какому обществу он принадлежит? Активен человек или пассивен, принимает он или отвергает заявленные обществом доктрины – все равно он является адресатом и исполнителем (или ниспровергателем) этих доктрин, т.е. он несет за них ответственность. Позиция полной пассивности не позволяет избежать ответственности. Ибо это всего лишь форма – одна из многих возможных форм – участия в социальных процессах. Человек волей-неволей вынужден определиться в своем отношении к обществу, установив свои оценки и свой образ действий, хотя бы он и сводился к бойкоту. Эта исключительная всеобщность социального действования придает совершенно особое значение той системе представлений, которая наполняет общественное сознание. Вопросов здесь – тьма. Как устроены и как должны быть устроены общественные институты? Каковы права и обязанности членов общества? Где начинаются и где кончаются прерогативы государственного управления? На каких принципах следует базировать законодательство?.. Ответы на разнообразные недоумения такого рода должны, очевидно, проистекать из некоего начального источника, из единой концепции или доктрины, которая и предлагается для руководства каждому члену общества.

Вполне естественно, что эту начальную концепцию или доктрину лидеры современного цивилизованного, т.е. «просвещенного», т.е. «образованного» общества стремятся выразить доступными и понятными им средствами. Они стремятся придать ей вполне рациональные очертания, ничуть не смущаясь этой задачей, а наоборот – всячески выпячивая ее и выдвигая на самый первый план:

• «Необходима абсолютная идея нашего будущего»;
• «Только на идеологии можно строить политические и экономические планы страны»;
• «В самый напряженный момент истории боролись и конкурировали друг с другом три идеи…»;
• «Гением и героем страны справедливо будет признан тот, кто вовремя и для всех понятно сформулирует идею, на которую откликнутся все» 11.

Нет смысла множить подобные примеры, ибо богатство их – поистине неисчерпаемо. Но нельзя не поразиться этому единодушному и страстному поиску рациональных идей, хотя, казалось бы, историческая действительность уже давно и жестоко их высмеяла. Ведь все социальные концепции и программы, которыми когда-либо манипулировали различные общественные движения, – все они рано или поздно обнаруживали себя как миф, как заблуждение, как обман. Представляется почти невероятным, что в такой животрепещущей и кровно задевающий каждого человека области снова и снова допускаются безответственные фантазии и проистекающие из них неосмысленные действия. Почему это происходит? Как это вообще возможно?

* * *

Естественно было бы предположить, что разнообразные социальные приманки – философские утопии, экономические теории, зажигательные лозунги и аляповатые партийные программы – сознательно разрабатываются циничными политиками для использования их в своих корыстных интересах. Это, быть может, верно по отношению к определенной и весьма узкой касте политических деятелей, но ведь таким ответом вопрос не только не снимается, а наоборот: приобретает еще большую остроту. В самом деле, как возможно было бы цинично использовать приманку социальных мифов, если бы на эту приманку никто доверчиво не бросался? В том-то и секрет, что на нее тотчас набрасываются и пресловутые «массы», и – еще прежде них! – многоопытные предводители масс, политологи, публицисты, инженеры человеческих душ, руководители средств массовой информации, да наконец и большинство искренно верящих в свои предначертания профессиональных политиков. Все они ищут твердой опоры и достойного оправдания для своих действий. Нет, не сознательный обман, а тяжелый туман полузнания щедро орошает почву, на которой, как грибы после дождя, рождаются то лукаво заманчивые, то трагически безысходные, но всегда предельно нелепые социальные мифы.

* * *

Механизм их появления крайне прост. Кем-то из интеллектуальных лидеров (или дружным их коллективом) формируется очередная базовая модель – более или менее четкая схема общественного «процветания». Схема эта силами многочисленных поклонников, прозелитов, популяризаторов тотчас вкатывается на пьедестал знания, со всеми присущими к сему атрибутами: новое знание истинно, полезно, требует дальнейшего развития, устремлено к светлому будущему и пр. Из такой крепко обетонированной и широко разрекламированной теории вычленяются далее отдельные узловые понятия, которые и выбрасываются в массы в виде общедоступных и по возможности зажигательных лозунгов. «Свобода, равенство и братство»; «Уничтожение классов»; «Непротивление злу насилием»; «Экспроприация экспроприаторов»; «Земля – крестьянам, фабрики – рабочим»; «Общечеловеческие ценности»; «Больше демократии – больше социализма»; «Правовое государство», и т.д. и т.п. Каждое узловое понятие привычно и примитивно отождествляется с будто бы обозначаемой им предметной реальностью, т.е. как бы превращается в некий доступный для обозренияматериальный предмет: «монархия» – это монархия, «коммунизм» – этокоммунизм, «демократия» – это демократия и т.п. Слова, выделенные курсивом, суть уже не слова, но вещи, некие окамененные формы, причем вполне конкретные, единичные формы.

Когда мы произносим, например, слово «стол», то тоже указываем на вещь, но указываем на нее не конкретно, а обобщенно. Невозможно просто так «из головы» извлечь цвет этого стола – желтый он или коричневый? – нельзя утверждать, что он круглый, а не квадратный, что он о трех, а не о четырех ножках и пр. А относительно овеществленных, окамененных понятий все это делать дозволяется. Никого ведь не удивляет книга, носящая название: «Формула русской идеи» или статья, озаглавленная «Еще о социализме». Что именно «еще»?

Можно говорить еще и еще, описывая «стол, стоящий в моем кабинете». Тогда перед нами находится конкретный, единичный предмет. Тогда нам известен и цвет его и форма, и высота, и детали устройства, и множество других особенностей. Так же точно можно еще и еще говорить о социализме, если он, как стол в кабинете, находится перед нами во всей своей индивидуальной завершенности, если нетрудно обойти его кругом и даже перевернуть, когда потребуется, вверх ногами.

Производители и потребители социальных мифов всегда опираются именно на такую возможность. Они опираются на нее подсознательно, ибо очень уж привычно стало нам жить в этом мире овеществленных, окамененных понятий.

Стремление овеществить понятие противоположно по сути своей стремлению оживотворить, очеловечить предмет. Когда какой-нибудь бронзовой статуэтке или компасу, или пистолету приписываются черты человека – например, мудрость, отзывчивость, находчивость, гнев, жестокость… – то такое наивное восприятие обозначают обычно термином «антропоморфизм» (уподобление человеку). Проявления антропоморфизма особенно характерны для диких островных племен, впервые встречающихся с плодами континентальной цивилизации. Когда понятиям «монархия», или «демократия», или «социализм» и пр. приписываются черты конкретных предметов – например, определенность, завершенность, обозримость, явность, бесспорность… – то такое наивное восприятие уместно обозначить термитом«литоморфизм» 12 (камню уподобление). Проявления литоморфизма особенно характерны для цивилизованных, континентальных племен, давно впавших в рутину рационального мировоззрения. Литоморфизм – это и есть главный вход, ведущий в лабиринты беспросветного рационализма.

* * *

В атмосфере повального литоморфизма с необыкновенной легкостью рождаются, расцветают и лопаются любые социальные мифы. Слишком привычное это занятие: выбирать вещи, гоняться за ними, бороться за них, а потом за негодностью их выбрасывать. И если понятие превращается в вещь, то необходима для него только хорошая реклама. Покажите, что вещь существует, что она удобна и хороша, докажите это (математика вам поможет; ср.5, с.39) – и «смело, товарищи, в ногу, духом окрепнем в борьбе». В борьбе групповой, междоусобной, классовой, революционной, кровавой. Начиная со средних веков и далее история народов переполнена такой борьбой за вещи-понятия. Поистине, это эпоха жесточайшей тирании – тирании понятий. В жертву тиранам приносилось и приносится все: здравый смысл, сострадание, общественные или личные богатства, талант, совесть и честь. Костры инквизиции и войны реформаторов, французские гильотины и пролетарские баррикады, сталинские застенки и немецкие лагеря, атомные взрывы и экологические катастрофы – все это основные «этапы большого пути», пролагаемого под эгидой очередных тиранов. Кроме основных этапов имеется, конечно, и множество более мелких и мельчайших, сливающихся, как ручейки, в общий поток. Не следует только думать, что вещи-понятия являются начальной движущей силой исторических фарсов. Но они безусловно являются незаменимым орудием, с помощью которого все эти фарсы разыгрывались и разыгрываются.

* * *

«Полезно ли иметь в комнате стол?»

Каждому ясно, что спорить на эту тему, а тем более драться по этому поводу – глупо. Смешно и постыдно. В какой, спрашивается, комнате и какой именно стол? В кабинете, в гостиной, в столовой, в кухне, в рабочем помещении? Письменный, обеденный, журнальный или кухонный стол? Или стол для раскроя материалов, для нарезки металлических листов, для складирования бумажной продукции?

Если не оговорить заранее все эти детали и возможные комбинации, то процедура водворения непригодного стола в неподходящую комнату, завершающая собой словесные баталии и кулачные битвы, скорее, всего превратится в сцену из острой сатирической комедии. И вызовет дружный хохот у случайных зрителей.

«Полезно ли установить во Франции свободу, равенство и братство?»

Никому из знаменитых мыслителей и политиков, готовивших «Великую французскую революцию», не приходило в голову, что спорить на эту тему, а тем более устраивать по этому поводу кровавую резню – безконечно глупо, постыдно и страшно. Какую требуется установить свободу, в чем равенство и какое братство? Если не оговорить заранее всех деталей этих понятий и все варианты возможных их комбинаций; то процедура водворения свободы, равенства и братства во Франции, скорее, всего, превратится в мрачный исторический эпизод, что, как известно, и произошло на самом деле. Однако в огромной человеческой аудитории, в первых рядах которой, как всегда, заседали книжно-журнально-научные интеллектуалы всех рангов и мастей, эпизод этот не вызвал, вообще говоря, возгласов презрения или ужаса. А породил лишь почтительный шепот и глубокомысленные комментарии. Почему?

Достаточно ясно, что оговорить необходимые условия при водворении стола в комнату все-таки возможно. Поскольку стол – это объект первого класса (см.9, с.70), и не так уж трудно нащупать здесь в качестве опоры необходимую инвариантную неопределенность. Тот факт, что никто не попытался этого сделать, прежде чем тащить непригодный стол в неподходящую комнату – этот именно факт и вызывает дружный хохот среди наблюдателей.

Но ничуть не менее ясно, что оговорить необходимые условия при водворении свободы, равенства и братства во Франции заведомо невозможно, поскольку здесь мы имеем объекты второго класса, и сколько ни болтай ногами на глубине – никакой опоры, никакой инвариантной неопределенности под ними нет как нет. Почему же не вызвал ужаса или смеха среди участников и наблюдателей тот факт, что никто из знаменитых мыслителей и политиков, активно готовивших французскую революцию, даже не попытался заблаговременно опустить ноги на глубину и прощупать: где же там дно? Почему не вызывали ужаса или смеха у народа знаменитые мыслители и политики, активно готовившие в прошлом и нынешнем веке русскую революцию, и грядущую за ней русскую «реставрацию»?

Да потому, очевидно, что блуждая в сумерках полузнания, «слепые вожди слепых», как и бредущие за ними толпы, даже не догадывались о наличии каких-то особых нюансов, отличающих свободу, равенство и братство от абстрактнного стола, а абстрактный стол – от вполне конкретного резного бюро, предназначенного для рабочего кабинета. В их представлении все это было очень просто и все едино: бери свободу в руки, как вещь, зажигай ее, как фонарь, поднимай повыше и – шагай в ногу! По этому общему принципу, т.е. в атмосфере повального литоморфизма, в тисках тяжелой тирании понятий всегда создавались, создаются и долго, видимо, будут еще создаваться расхожие социальные мифы, ведущие в исторические тупики.

12. Народовластие

Один из самых распространенных социальных мифов нашего времени – это миф о народовластии. Вместо понятного русского слова, сразу располагающего к усмешке, обычно используют греческий его эквивалент: демократия. Этим порождается ореол особой торжественности и глубокомыслия. И правда: кто может позволить себе – в наши-то дни! – выступать против демократических идеалов и принципов? Разве только какой-нибудь угрюмый проповедник диктатуры, заядлый консерватор и мракобес.

Заметим, как в этом расхожем представлении сразу же сталкиваются между собой два окамененных понятия. Две «вещи»: демократия и диктатура. С таким же примерно пафосом и с таким же смыслом звучала бы фраза: «Кто может преградить путь поезду, идущему из Петербурга в Москву? Только поезд, идущий из Москвы в Петербург!»

Сто лет назад с необыкновенной силой и ясностью выступил против демократических идеалов К. П. Победоносцев. В его статьях «Новая демократия», «Великая ложь нашего времени» 13 развернута убийственная критика той социально-политической деятельности, которая обычно прикрывается флагом народовластия. Глубокие, развернутые, а иногда даже пророчески звучащие высказывания на ту же тему находим в книгах Л. А. Тихомирова 14, И. А. Ильина 15. Наша задача заключается не в том, чтобы углублять или дополнять эту блестящую критику, а в том, чтобы взглянуть на предмет ее с новой стороны. Именно с той стороны, которая подсказана и продиктована всем предыдущим изложением: демократия – суть социальный миф, порождаемый сумерками полузнания, расцветающий в условиях окаменения понятий.

* * *

Нет смысла низвергать идею демократии как таковую. Лучше вызвать в памяти еще раз эту символическую картину: вершина айсберга оторвалась от своей основы и носится по волнам, сегодня – на север, завтра – на юг (4, с.34). Выставляя народовластие как знамя, проповедники и поклонники его рисуют умилительные картины:

Весь народ участвует в управлении государством (или учреждением); никто не ущемлен в своих правах; объективность оценок обеспечена; личные страсти управителей подавлены; знания и способности всех суммированы и слиты в единый мощный поток; социальная активность поднята до максимального уровня; торжество справедливости обеспечено.

Чего же еще? И действительно, все эти заманчивые цели и великолепные достижения могут быть покрыты одним понятием: демократия.

Но понятие, как мы знаем, приходит в движение и связывает нас с реальностью лишь в том случае, если оно покоится на некоторой незыблемой основе. На такой основе, если помните, развивались события в лесной сторожке (см.4, с.ЗЗ). Мы распорядились тогда:
– Подай чашку!

И чашка была подана. Скомандуем и теперь:
– Подайте нам демократию!

И что же будет подано?

Если все определяющие параметры ситуации зафиксированы, если демократия, как и чашка в лесной сторожке, одна единственная, то ее непременно нам подадут. Нужно, следовательно, подумать, какие же определяющие параметры зафиксированы проповедниками народовластия, когда они рисуют сами себе и всему народу умилительные картины?

Во-первых, как уже известно, параметры эти невозможно перечесть (объект второго класса!).

Во-вторых, освободим некоторые из этих параметров и посмотрим, какую действительность станет обозначать полюбившееся нам понятие?

а) Параметр первый: процедура выборов. Этот параметр был, очевидно, зафиксирован на отметке: «идеальная процедура». Отметка никем не оговаривалась, она просто подразумевалась. Освободим шкалу и продвинемся к другим отметкам: «процедура с подкупом», «…с обманом», «…с подделками», «…с односторонней пропагандой», «…с подставными кандидатами», «…с угрозами», «…с ошибками избирателей», «…при полной пассивности избирателей», «… при некорректной борьбе кандидатов» и т.д.

Остановив указатель на любой из этих отметок или на любой возможной их комбинации, получим, очевидно, новую характеристику народовластия. Она будет звучать примерно так:

«Худшая часть народа участвует в управлении государством».

Ибо лучшая часть народа не станет подкупать избирателей, угрожать им или обливать грязью своих соперников. Запомним эту новую характеристику.

б) Параметр второй: права гражданина. Этот параметр был зафиксирован на отметке: «все заботятся о правах друг друга». Отметка не оговаривалась, она подразумевалась. Снова освободим шкалу и поползем к другим отметкам: «избранные депутаты заботятся о правах лишь своих избирателей», «…заботятся лишь о своих собственных правах», «…не имеют понятия о проблеме права», «…не знают, как согласовать свои противоположные позиции», «…всеми средствами стараются аннулировать действия своих коллег» и т.д.

Остановив указатель на любой из этих отметок или на их возможной комбинации, получим еще одну новую характеристику народовластия:

«Люди ущемлены в своих правах».

Запомним также и ее.

в) Параметр третий: оценка ситуации. Этот параметр был зафиксирован на отметке: «большинством голосов всегда обеспечивается правильная, объективная оценка ситуации». Отметка не оговаривалась, она подразумевалась. Как и прежде освободим шкалу и продвинемся к другим отметкам: «большинством голосов не всегда обеспечивается объективная оценка», «… редко обеспечивается объективная оценка», «… чаще всего выражается неправильная оценка», «… бессмысленно искать правильную оценку», «… опасно руководствоваться в решительных ситуациях» и т.д.

Остановив указатель на любой из этих отметок или на их комбинации, получим и запомним еще одну характеристику народовластия:

«Неизбежно принятие ошибочных и опасных решений».

г) Параметр четвертый: возможность злоупотребления властью.

Не повторяя снова уже достаточно ясно наметившийся порядок действий, скажем коротко, что подавление притязаний и страстей отдельной личности достигается при условии бесстрастного поведения всех остальных. Если освободиться от этого молчаливо подразумеваемого и явно идеального условия, обратившись к другим, более реальным, фактам, то получим еще одну характеристику народовластия:

«Личные страсти находят свое выражение в тирании группировок и кланов».

д) Параметр пятый: свобода мнений, плюрализм.

Если не полагаться на молчаливо подразумеваемое чудо гармонического сочетания разнородных стремлений, то приходим к такой характеристике:

«Знания и способности всех парализованы изнурительной, бесплодной взаимной борьбой».

е) Параметр шестой: возможность активной деятельности.

При отказе от идеальных представлений находим, что:

«Социальная активность людей подавлена».

ж) Наконец, седьмому параметру – судебная власть – соответствует характеристика:

«Справедливость попрана».

* * *

Итак, что же такое демократия?

Это вопрос понятный и привычный, способный сегодня вызвать самые острые и серьезные дискуссии на любом уровне – от случайных стычек на уличном митинге до академических заседаний и международных симпозиумов, А фактически – это вопрос наивный, нелепый. Лишенный всякого смысла вопрос. Ибо демократия это то самое, о чем громко кричат ее восторженные проповедники. И демократия – это то самое, о чем свидетельствуют приведенные выше характеристики, т.е. такая организация общественной жизни, при которой:

Худшая часть народа управляет государством; люди ущемлены в своих правах; постоянно принимаются ошибочные и опасные решения; общество подчинено тирании отдельных группировок и кланов; знания и способности всех парализованы взаимной борьбой; социальная активность людей подавлена, а справедливость окончательно попрана.

Сличим фраза за фразой два равно допустимых описания демократии – рекламное описание ее проповедников и разгромное описание ее противников – и убедимся, наконец, что идея народовластия это типичный социальный миф.Реальная действительность не имеет ничего общего с такой навязчивой мифологией, с отупляющим литоморфизмом. Ибо какой набор параметров из тех, что были перечислены, и из тех, что даже не названы и не замечены, – какой их набор встретится нам сегодня или завтра в совершенно неповторимых, конкретных исторических обстоятельствах? Каким улыбкам и каким гримасам народовластия призывают нас радоваться социальные демагоги?

Разве согласится дирижер дать сигнал к вступлению оркестра, если музыканты не имеют нот и не встречались на репетициях? Кто угадает, какое сочетание параметров звуков вызовет его команда? Быть может, возникнет изумительно гармонический всплеск (идеальная комбинация всех параметров), но с таким же основанием следует ожидать и непереносимую для человеческого слуха какофонию звуков (самая неудачная комбинация параметров). Скорее всего, реализуется какой-то промежуточный вариант, т.е. хотя и переносимая физически, но достаточно отвратительная звуковая каша. Дирижер, который решился бы взмахнуть палочкой, пускаясь в подобный эксперимент, непременно был бы посрамлен и осмеян.

А политик, размахивающий палочкой социальных мифов, в частности – палочной «вперед, к демократии»? Он успешно держится на ногах и даже принимает жалкие аплодисменты от какой-то части полуобразованной своей аудитории. Потому что для рабов литоморфизма музыка жизни – это тайна за семью печатями. Потому что для них не существует полнозвучных аккордов, а только вытянутая в одну нить мелодия: до, ре, ми… Потому что, взглянув на кружок или квадрат, нарисованный на бумаге, они еще способны воспринять его как изображение некоторого неизвестного – неизвестного! – объекта. А услышав патетическую речь своего лидера, они каждое слово воспринимают как плоскую фигуру, как кружок или квадрат, нарисованный на бумаге, т.е. как законченную и известную – известную! – им вещь: бери ее , складывай и прячь в карман. Вот почему рабы литоморфизма всегда хорошо понимают, что такое демократия, но совершенно неспособны понять, что такое – живое мгновенье.

* * *

Освобождаясь от тирании понятий, не следует ввинчиваться в новый пласт рационализма, хотя бы и на более высоком уровне. В частности, не следует принимать слишком всерьез перечень параметров, характеризующих народовластие. И уж, конечно, не нужно думать, что каждый из этих параметров способен пробегать все значения: от ‑1 до +1 или от ‑Ґ до +Ґ. Такие схематизированные представления были использованы выше лишь с одной единственной целью: максимально облегчить обзор ситуации.

Фактически идея народовластия высвечивает некоторую полосу относящихся к ней фактов, и среди них, между прочим, непременно находятся и такие, которые допускают только положительную или только отрицательную оценку. В качестве примера отметим два характерных и неизбежных порока демократических процедур. Их губительное влияние лишь иногда нейтрализуется счастливым сочетанием других факторов. Отрицательные примеры здесь особенно уместны, поскольку именно они способны предотвращать наше привычное сползание в окопы литоморфизма.

Так вот, ахиллесовой пятой всех процедур народовластия является идея суммирования личностей. Эта идея притянута из области теоретической математики. Это – вбитая всем в голову, общепринятая заведомо ложная идея (см.5, с.41). Много раз мы уже встречались с нею как с краеугольным камнем полузнания. «Закон открывающейся двери» основан на суммировании трех факторов (ср.9). Можно суммировать пять, десять, тысячу… факторов, оставаясь все на том же самом уровне, т.е. разделяя розовые иллюзии младенческого возраста. Суммирование подразумевает завершенный процесс, а процесс завершен, когда его уже нет. Поэтому подсчет голосов, мнений, решений, или столь модные теперь социологические опросы, тесты, анкеты – все подобные методы являют собой попытку извлечь воду из камня. Это явная дурная бессмыслица, поскольку она пригодна только для действий с объектом первого класса, который заведомо (хотя и условно) завершен на фоне существующей инвариантной неопределенности. Но объект первого класса подчинен закону и потому не нуждается в голосовании. Или, может быть, попробуем решать голосованием, куда полетит брошенный камень: вниз на землю или вверх к облакам? Становится очевидно, что голосование нацелено на действия с объектом второго класса. Но тогда законом для него становится результат суммирования конечного числа единиц, т.е. итог голосования. А объект этому закону не подлежит: добавьте еще одну единицу – один голос, один фактор. Один параметр – и демократический результат опрокинут вверх дном.

Короче говоря, в первом случае живую процедуру тщимся применить к мертвому объекту; а во втором случае – мертвой процедурой пытаемся охватить живой объект. Бессмысленный лабиринт, порождаемый парадоксами полузнания.

Другой столь же неизбежный и столь же безысходный тупик – это критерий большинства, взятый за основу принимаемых решений. Если даже допустить суммирование голосов, если даже в каких-то особых обстоятельствах примириться с ним, то почему именно большинство мнений должно определять стрелку компаса? Эта идея тоже притянута из области теоретической математики и тоже является совершенно ложной посылкой. Источник конфуза остается прежний: неспособность отличить схему от реальности. Ну в самом деле, каждому понятно, когда приходится сравнивать по весу два мешка яблок. Более тяжелый возьмем себе: выгодно. Но непонятно, зачем сравнивать по весу мешок медных фитингов и мешок золотых украшений? Чтобы взять себе потяжелее? Это выгодно?

Ясно, что ситуации коренным образом отличаются друг от друга. В одном случае объект вырван из жизненного потока и наглухо припаян к своей инвариантной неопределенности: его характеризует только вес и ничего более. Вес и решает дело. Здесь яблоки – объект первого класса. В другом случае нити тянутся во Вселенную, и выбор мешка зависит от того, какие из них более натянуты. Вес сам по себе ничего не решает. Важно содержимое двух мешков, оно выступает здесь как объект второго класса.

Откуда же возникает идея, что голоса народные следует взвешивать по примеру мешков с яблоками? Разве нити от них нe тянутся во Вселенную?Попробуйте обрисовать ситуацию, в которой вес голосов, т.е. их большинство, безусловно решает дело. После мучительных поисков может быть вам и удастся предложить какую-нибудь искусственную конструкцию, которая тут же, однако, развалится, как только попытаемся вставить ее в живые рамки. Разве опыт партии «большевиков» не достаточно убедителен в этом смысле? Поистине, остается только развести руками, когда после такого впечатляющего опыта на сцене появляются убежденные демократы и, засучив рукава, начинают отрабатывать процедуры выборов и референдумов, в результате которых будут приняты решения, продиктованные когортой избирателей – новых «большевиков».

* * *

Итак, постараемся протереть глаза. Поднатужимся повзрослеть хоть немного. Не станем предавать демократию ни анафеме, ни превозношению. Просто уразумеем, что под этим знаменем смешно куда-либо бежать. Если появится политик, который с серьезным видом призовет всех создавать безоблачное государство, что скажем о нем? То же самое следует сказать, очевидно, и о политике, призывающем создавать государство демократическое. Что такое «социальная безоблачность»? Это играющий всеми огнями радуги мыльный пузырь. И «демократия» – тоже.

13. Коммунизм

Слишком мучительно изжитый и до сих пор витающий над Россией социальный миф носил это название: коммунизм. Нет нужды повторять о нем все то, что было сказано минуту назад о демократии. Понятие «коммунизм» тоже охвачено множеством параметров, которые нетрудно мысленно прогонять в ту или другую сторону, получая в одном случае идеальную картину, увлекавшую за собой многие человеческие жизни, а в другом случае – страшный кошмар, побуждающий бежать от него без оглядки.

Дирижер не стал бы поднимать оркестр для исполнения «коммунистической кантаты», не обеспеченной ни партитурой, ни репетициями. А мудрые политики и чужеземные пророки подняли страну для ее исполнения и пожали такую какофонию звуков, которую не все музыканты и слушатели сумели физически и духовно перенести.

Есть, однако, одно существенное – для текущего исторического момента – различие между мифом о демократии и мифом о коммунизме. Если первый из них пытаются сейчас навязать общественному сознанию, ослепляя им глаза, как ярко зажженными фарами, то второй, наоборот, – стремятся начисто изгнать из сознания, поражая глаза кромешной тьмою его. Поэтому полезно обратить здесь внимание на такие факторы, которые лежат в фарватере коммунизма, но имеют заведомо положительный смысл.

* * *

Как бы ни проигрывать коммунистическую идею, неустранимым центральным ее звеном является, конечно, вопрос о собственности. В различных версиях коммунизма намечаются те или иные варианты ответов на этот вопрос. Но на шкале ответов крайняя черта отмечена формулировкой: «частная собственность должна быть ограничена». Дальше сдвигаться уже некуда и нельзя. Это – самое мягкое из возможных требований. За пределами его кончается коммунизм и начинается что-то другое. И вот, приходится согласиться, что основная направленность коммунистической идеи, ее центральное звено, несет в себе явно положительный заряд. Потому что ограничение частной собственности действительно необходимо для общества.

Необходимость эту часто пытаются оспаривать, противопоставляя ей очередные словесные штампы: свобода личности, права личности, стимулы промышленного развития и пр. Не говоря уже о том, что в основе подобной аргументации лежат, как правило, корыстные устремления, сразу видна и фактическая ее несостоятельность: откровенный схематизм.

А между тем существует простая диалектика духовной и социальной защиты общества. Общество, как и отдельный организм, должно все время отстаивать себя от угрозы внутреннего распада и самоизничтожения. Это невозможно осуществить только духовными или только материальными средствами. Необходимо сочетание их, подобно тому, как для отдельного человека всегда нужна своя мера духовного и своя мера физического аскетизма. Значит, если не впадать в очередные утопии, то придется заранее признать правомерность в социальной области таких внешних защитных мероприятий, которые не исключают, а дополняют защиту духовную и с ней неразрывно связаны.

Общая цель этих защитных мероприятий – удержать человека над бездной вседозволенности, научить его признавать и соблюдать известные нравственные установления: не убивать, не красть, не лжесвидетельствовать… Но, пожалуй, ни один из страшных соблазнов, окружающих человека, не может сравниться со страстью сребролюбия и стяжательства. Ведь именно жажда стяжательства чаще всего и настойчивее всего пролагает пути к другим формам нравственного падения. Поэтому стремление запереть в клетку алчные поползновения частного собственника столь же естественно и неотменимо для общества, как и все другие аналогичные мероприятия, направленные на предотвращение преступлений. Так что в этом аспекте и с этой точки зрения коммунистическая идея имеет только положительный знак: она требует давно назревших дополнений в статьях уголовного и гражданского кодекса. Духовное содержание должно излиться во внешнюю форму.

* * *

Правда, криминальная версия частного владения лишь сравнительно недавно обнажилась и вошла в список острых социальных проблем. Прежде право собственности именовалось не иначе как «священным» и едва ли кому-нибудь приходило в голову сравнить его с правом на кражу, на убийство, на месть, на клевету… Но эти сугубо исторические подробности не меняют сущность вопроса. В определенных, жизнью поставленных конкретных обстоятельствах, никто не станет оспаривать право личности на любое из перечисленных «уголовных деяний», хотя во всех других случаях общество накладывает на них свое жесткое двойное вето: моральное и процессуальное, духовное и физическое. Ради иллюстрации представим себе двух яростных проповедников: один из них будет возвещать «священное право на кражу», а другой – «право на священную месть за кражу». Ясно, что оба они – поденщики литоморфизма, но кто из них более нелеп, кто особенно смешон?

Так же точно священное право на собственность, подтвержденное определенными, жизнью поставленными конкретными обстоятельствами, не исключает, а наоборот, предполагает, что во всех других случаях общество вынуждено наложить на это право свое жесткое двойное вето.

Обострение вопроса о частной собственности в современных условиях вызвано целым рядом глубоких причин. Патриархальный, судьбоносный характер обычного предметного владения давно ушел в прошлое. В ожесточенном, почти полностью секуляризованном социуме главным объектом владения стал капитал. Грязные трущобы духа, специально предназначенные для совершения денежных махинаций, биржевых игр, аукционов, процентных займов, финансовых ловушек и нетрудовых барышей, начали затягивать в себя и перемалывать в своей ненасытной утробе все, что только удается выловить из потока жизни. В наше время право на крупную частную собственность вошло в кровное родство с правом на кражу, отличаясь от последнего в худшую сторону своей лицемерной внешней респектабельностью и потаенной изуверской жестокостью. Вполне правомерно говорить здесь о тяжелой духовной угрозе, ибо общество свободных возможностей, где каждый урывает себе сколько сумеет и вместит, обречено на вырождение.

По опубликованным недавно данным ООН, в современном мире живут 225 человек, богатство которых равно богатствам беднейшей половины населения планеты. А самые богатые три человека равняются в своих доходах 48 беднейшим странам. И в это же время от голода и излечимых болезней ежегодно умирает около 30 миллионов человек… Исследователи ООН подсчитали, что для обеспечения их продуктами питания и необходимыми медикаментами нужно 13 миллиардов долларов в год. Для обеспечения всех чистой водой и нормальными санитарными условиями требуется еще 12 миллиардов долларов.

Еще 6 миллиардов долларов нужны, чтобы все дети ходили в школу. Таким образом, для удовлетворения самых насущных человеческих нужд требуется ежегодно распределить в определенные точки земного шара сумму в 31 миллиард долларов. Но этой суммы как бы нет. Зато на рекламу табака, алкоголя, косметики и тому подобных вещей, никак не относящихся к категории необходимых (а то и просто вредных для здоровья), тратится ежегодно 435 миллиардов долларов 16.

Такой способ существования – суть верный признак (а вместе с тем и причина) агонии любого живого организма, в том числе и человеческого общества. Общество не может позволить себе добровольно и покорно принять в свой обиход хотя бы одно нравственное преступление, ибо в этом случае тотчас срабатывают с неизбежностью алмазные по крепости 17 законы аскетики.

Духовная настороженность русского народа по отношению к стихии стяжательства послужила основной того феномена, который уместно было бы назвать русским коммунизмом. Термин этот, впервые активно использованный Н. А. Бердяевым 18, должен обозначать проницательное и трезвое восприятие реальности, требующее полноценных преград на пути частного обогащения. Вся суть дела заключается именно в этой полноценной двойственной реакции: духовное отрицание стяжания создает почву для материальных, т.е. законодательно-процессуальных действий. А материальные мероприятия – бессильные сами по себе – приносят практический эффект, благодаря тому, что они выражают мощь общественного мнения.

Но устойчивая социальная реакция такого рода не может, конечно, возникнуть в результате «научного» анализа. Она является плодом сердечного прочтения заповедей Божиих. Вот почему русский коммунизм изначально и неразрывно связан с русским Православием. Он не только не противоречит православному чаянию, но, напротив, неотделим от него и на нем зиждется. К сожалению, для судьбоносных вершителей революционной эпохи эти соображения были совершенно недоступны. Верные эпигоны полузнания попытались разодрать надвое единую сущность и противопоставить друг другу в качестве непримиримых антагонистов духовную и телесную субстанции русского коммунизма. В этом заключалась трагедия народа. Нечто цельное и безусловно единое для интуитивного национального восприятия нас побуждали – в течение целого века почти – ощущать как смертельную схватку двух враждующих станов. Под постоянным тяжелым давлением стандартов полузнания был создан и внедрен в общественное сознание очередной социальный миф: «или коммунизм, или христианство». Миф был воспринят с легкостью, в него искренно поверили, им охотно руководствуются до сих пор. Слишком уже доступна и привычна каждому эта альтернативная действительность: «Комната маленькая, выбирайте, что поставить – или шкаф, или диван».

И вот, вместо простого и естественного развития событий, т.е. вместо дополнения возникающих духовных требований адекватными законодательными актами, была выставлена и нацелена прямо в грудь страны злая историческая рогатка.

Сначала, полагаясь на мощь законодательных актов и желая во что бы то ни стало добиться их внедрения в жизнь, напоролись грудью на одно ее острие: растоптали и порушили Православие. Потом, через семь десятилетий, убедившись в пустоте и бесплодности внешних форм, вновь открыли пути духовному просвещению и напоролись на второе ее острие: выпустили из клетки хищного зверя стяжательства. А как же иначе? Тогда защищали коммунизм, теперь защищаем христианство.

Слугам полузнания и действительно как бы невдомек, что и тогда и теперь вершится одна и та же разрушительная работа. Ведь не случайно в начале века страна заметалась по сторонам, словно русская тройка, которую погнали в огонь, и встала на дыбы перед самым входом в мир «процветающего капитализма». Должно быть, слишком ясно тогда почувствовалось, что в этом мире ликующих торгашей могут только сгореть дотла все национальные ценности. Не случайно возник в этот момент столь известный и странный образ революционного шествия «в белом венчике из роз», которым завершил свою поэму «Двенадцать» Александр Блок. Пафос А. Блока и всех, кто был близок к его восприятию, оправдывался надеждой на то, что сумятицу социальных преобразований удастся как-то отождествить с высшей духовной истиной. В противовес ему пафос «Окаянных дней» Ивана Бунина и всех, кто склонялся к такому же видению событий, оправдывался надеждой на то, что высшую духовную истину возможно как-то сохранять в условиях социального бездействия перед лицом гремящего золотыми доспехами Молоха. Наивность надежд А. Блока обнаружилась почти сразу после опубликования его поэмы. А наивность надежд И. Бунина обнаруживается в полной мере именно в наши дни. Но важно понять, что обе эти позиции, взятые в совокупности, выражали глубину и трезвенность национального сознания, грудью своей встречающего оба острия коварно подставленной ему идеологической рогатки.

* * *

Остается напомнить, что решение вопроса о собственности – это всего лишь один параметр, одна из координат, определяющая реальное положение исторического события в зыбком пространстве коммунизма. Параметр важный, характерный, центральный, но все же отнюдь не исчерпывающий социальную ситуацию как таковую. Имеется еще множество других существенных или решающих характеристик, таких, как вопрос о власти, о классовой политике, о средствах информации, о свободе творчества, о народном образовании и пр. и пр. Кроме более или менее расплывчатых характеристик имеются и конкретные факты, свершившиеся исторические деяния, которые в одной проекции представляются нaложeнными на фигуру коммунизма, а в другой проекции видятся вне ее. Среди таких конкретных деяний на первом месте должно быть, без сомнения, названо убийство царской семьи.

Плавая в этом многомерном континууме, можно фиксировать свою мысленную позицию то в одной, то в другой его точке. И подставляя то тут, то там соответствующую инвариантную неопределенность, с совершенно равным правом и с искренним пафосом отстаивать или, наоборот, категорически отвергать коммунистическую перспективу. В частности, если вывести прочь из поля зрения мрачные роковые деяния и погрузить все поддающиеся обозрению подвижные координаты в туман относительного благополучия, а вопрос о частной собственности, взятый во всей его духовно-материальной полноте, выставить вперед как символ и знамя эпохи, то можно было бы с глубокой уверенностью утверждать: там, где начинается праздник безудержного стяжательства, – умирает душа России.

14. Правовое государство

Когда штампованные представления о коммунизме и демократии звонко лопаются, словно елочные хлопушки, политический Дед Мороз поспешно извлекает из своего мешка еще одну особенно яркую приманку – социальный миф о правовом государстве.

Правовое государство, усердно обыгрываемое средствами массовой информации, напоминает собой красивую конфетку, которой приятно любоваться, предвкушая ее сладость до тех пор, пока она не развернута. В сладость конфетки верят до отчаянности, до полной утраты здравого смысла, как бы догадываясь интуитивно, что после нее забавляться уже будет нечем. Политические противники при каждом удобном случае упрекают друг друга в ужасных просчетах и ошибках, благодаря которым затягивается триумфальный въезд в несостоявшееся до сих пор правовое государство. При этом, конечно, подразумевается, что если оно не состоялось благодаря злому умыслу или нерасторопности деятелей сегодняшнего дня, то после замены их добрыми и расторопными деятелями завтрашнего дня, оно состоится всенепременно. Как говорится (с легкой руки Рене Декарта) в среде философов: «Оно должно состояться, следовательно, оно существует».

* * *

В самом термине «правовое государство» второй член имеет лишь привходящее значение. В принципе, не все ли равно, что будет подчинено законопорядку – государство, или республика, или акционерное общество, семейный клан или Организация Объединенных Наций? Ясно, что речь идет по существу о проблеме права, об уповании на это право, о стремлении внедрить закон в социальную жизнь, чтобы сделать эту жизнь справедливо устроенной или, по меньшей мере, хорошо управляемой.

Проблема права стара, как мир. Человеку, мало знакомому с этой областью, трудно дать даже самое беглое представление об огромном числе разнообразных трудов – от философских трактатов до специальных справочников – посвященных этому вопросу. Не имея ни нужды, ни возможности, ни желания утопать в этом море человеческой мысли, договоримся заранее о своей совершенно особой позиции: мы должны взглянуть на проблему права с точки зрения ее принадлежности к области полузнания. Этот аспект проблемы не слишком сложен, тем более – на фоне всего предыдущего, уже пройденного нами, пути.

* * *

Каждый социальный закон требует исполнения некоторых действий, ведущих к желаемому результату. Желаемым результатом может являться торжество справедливости, или защита общественного порядка, или наказание, или перевоспитание правонарушителя и т.п. Специалисты по праву, хватая друг друза за лацканы пиджаков, особенно яростно спорят как раз о целях законодательства. Оставим их за этим занятием. Нам важно увидеть общую картину и понять, что мы имеем дело с «законом открывающейся двери»: переходим лестничную площадку, стучим условным образом в косяк – и дверь открывается (см.9, с.66). Но если там действия совершались, в основном, над неодушевленными предметами, то здесь они совершаются над живыми лицами, над «субъектами права». Если там вся ситуация в целом была обозначена как объект второго класса, то здесь тем более она заслуживает такого обозначения. Если там надеяться на обязательное получение желаемого эффекта (на открывание двери) мог только младенец, то здесь кто надеется на верный эффект? Надеются на это, увы, ученые мужи, правоведы, политики, социологи ‑все, кто кстати и некстати муссирует идею правового государства. Им не удается уразуметь, что субъект права всегда слишком многомерен, слишком тесно связан с трепещущей тканью бытия, и потому невозможно накрыть его, как стеклянным колпаком, каким бы то ни было формально-юридическим алгоритмом. Ведь нет такого правонарушения, которое нельзя было бы – при включении подходящих параметров – рассматривать с двух диаметрально противоположных позиций: как опасную угрозу обществу или как героическую его защиту и спасение (ср., например, убийство-ограбление и убийство в военной битве). В этом достаточно очевидном обстоятельстве заключается первая существенная преграда, стоящая на пути всякого формального законодательства.

* * *

Вторая не менее существенная преграда заключается в отсутствии реальной и надежной связи между юридическим алгоритмом и желаемым его результатом. Цель законодательства, о которой яростно спорят специалисты по праву, это ведь тоже типичный объект второго класса. Попробуем подумать: достигнем ли мы торжества справедливости или защиты общественного порядка, или перевоспитания преступника, если реализуем данный закон? В одном случае как будто бы достигнем, в другом случае, наоборот, опрокинем свои ожидания, «совершенно неожиданно» получая противоположный исход. В истории права хорошо известны поразительные по своему внутреннему напряжению моменты, когда, стремясь к общей цели, одна сторона требовала неуклонного исполнения закона, а другая сторона – его отмены. Какой же путь правильный? Например, после зверского убийства императора Александра II к его сыну Александру III шли письма-увещевания: Лев Толстой и Владимир Соловьев призывали помиловать преступников, а К. П. Победоносцев настаивал на безтрепетном свершении правосудия. При этом все участники правового диспута, включая и самого императора Александра III, имели одну общую цель: благо России и торжество справедливости.

В этой связи нельзя не отметить, что лишь в исключительно редких случаях закон и справедливость имеют прямую неоспоримую связь. Гораздо чаще в кипучем потоке жизни они предстают не как близкие друзья, а как непримиримые антагонисты. Это и понятно: ведь устремления их и требования почти всегда прямо противоположны. Справедливость требует полноты и целостности, закон нуждается в расчленении и обособленности. Справедливость исходит из прошлого и погружается в будущее; закон верен только текущему мгновению. Справедливость не ведает равенства, она всегда пристрастна и обращена к неповторимой личности; закон исключает пристрастие как преступление и работает лишь с униформами «юридических лиц». Справедливость не допускает запретов и жива своим прикосновением к безконечности; закон – это и есть запрет, отлитый в заведомо мертвые, конечные формы. Диалектика закона и справедливости так же неизбежна и так же звонко натянута, как диалектика материи и духа.

* * *

Третья неодолимая преграда, встающая на пути общественного законодательства, – это неизбежное противоречие отдельных юридических нормативов между собою, их постоянное стремление к взаимному уничтожению. Война законов неизбежна, поскольку она отражает противостояние реальных обстоятельств. Ведь жизнь постоянно порождает такие условия, при которых, например, защита от одного преступления требует совершения другого. Понятно, что спасаясь от кражи, приходится, может быть, наносить вору тяжелые побои, или наоборот, для того, чтобы спастись от побоев, необходимо украсть ключ от темницы или плеть, которой собираются истязать. Чем больше возникает законов, тем меньше остается надежны взаимно согласовать и увязать их между собой. А увеличивать число законов совершенно необходимо, если мы пытаемся, преодолевая первые две преграды, охватывать все новые и новые факторы, позволяющие как-то уточнить или заранее оговорить наши представления о субъекте права, либо о цели законодательства. Продвигаясь по этому пути, т.е. стремясь обеспечить себе правовой сервис, мы быстро запутываемся в нарастающей юридической свалке, и бродим по ней, как по темному сараю, где разбросан различный инвентарь. Ступишь на один конец граблей, а другим концом – себе по лбу. Так что прежде чем приступить к сборке хорошо смазанного академической мыслью правового государства, не правильнее ли было бы попытаться построить сначала жизнь без противоречий? Вот была бы находка!

* * *

Обратим, наконец, внимание и на внешнюю форму, в которой выражается любой закон и которую мы пытаемся приспособить для выработки справедливых или выгодных обществу решений. Эта форма, хорошо знакомая даже не специалисту, представляет собой тщательно выверенный текст, разбитый обычно на разделы, статьи и пункты. Текст этот читать нелегко – он не производит впечатления живой речи – а ориентироваться в нем и соображать что к чему, еще труднее. Причина такого положения ясна: закон должен отобразить все богатство относящихся к нему фактов и одновременно избежать всякой двусмысленности в этом своем отображении. Задача явно неразрешимая для того, кто помнит о тщете слов (см.4, с.34) и понимает, что факты, относящиеся к закону – суть объекты второго класса. Но специалисты по законодательству, да и вообще все деятели, причастные к нормотворчеству и к нормоисполнению, к сожалению, этого обычно не помнят и не понимают. Они искренно надеются ловко поймать жар-птицу за хвост и выразить в своих хитроумных словесных записях то, что в них заведомо невыразимо.

Крайне любопытную картину представляют собой характерные словесные битвы, которые буквально ежедневно и ежечасно разыгрываются по всем концам земли в процессе принятия каких-либо завершающих дело документов. Даже в тех случаях, когда документы эти не имеют строго юридического содержания, когда, казалось бы, можно позволить себе хоть чуточку свободного восприятия и хоть каплю здравого юмора, – даже и в этих случаях разворачивается изнурительная безкомпромиссная борьба за каждое выражение, за каждую запятую и точку, за междометие, за знак вопроса. Чтобы выработать текст какого-нибудь проходящего постановления или резолюции, назначаются редакционные группы, создаются согласительные комиссии. Работа эта вершится с огромной серьезностью и страстью. Например, на встрече литераторов, происходившей в Риме в 1990 году, «Заключительный документ рождался в муках». По свидетельству наблюдателя «Участники встречи обкатывали каждую фразу» 19. Чего же ждать тогда от бедных юристов, для которых словесное крючкотворство в течение веков сложилось в любимую, выгодную и, по-видимому, важную специальность. Увы, и юристы, и политики, и философы, и все их клиенты с упорством маньяков пытаются обойти главную неодолимую преграду, надеются пробиться сквозь стену, вместо того, чтобы поднять голову и прочесть запечатленную на ней простую надпись: «Помните о тщете слов. Закон формально невыразим».

А народная мудрость, давно постигшая эти азы правовой реальности, выражает ту же самую рекомендацию в форме популярной пословицы: «Закон, что дышло, куда повернешь, туда и вышло».

* * *

И все же одними просчетами в области рационального познания едва ли можно обосновать ту страстную приверженность отдельных людей и великого множества коллективных собраний к «спасительной» словесной казуистике, к «взвешенным» оценкам, правилам, формулам и законам. Здесь, без сомнения, проявляется некая изначальная духовная устремленность, нечто похожее на врожденную любовь к законничеству, глубокая приверженность к такому пути. Соблазн этот присущ каждому человеку, но для одних он является именно соблазном, от которого возможно и желательно избавиться, для других – землей обетованной. Законники по природе своей это те, кто рожден в рабстве; они несут ярмо, не ощущая его, а, наоборот, приветствуя. Они как бы лишены свободы пространственного восприятия, но приклеены к определенной плоскости и страждут в ней, не сознавая своей беды. В любом обществе, в особенности в обществе обсуждающем и решающем какие-то социальные неурядицы, обычно нетрудно бывает подметить этих поклонников алгебры и арифметики, этих фокусников, самодовольно демонстрирующих спичечные коробки, в которых удалось им разместить безконечность. Проблема конечного и безконечного всегда выходит на первый план и завершает эту, едва здесь намеченную, напряженную человеческую тему.

* * *

Какую же фактическую роль играет государственный и всякий иной закон, на пути которого стоят, как видим, по крайней мере четыре неодолимых препятствия? Не приходится ли сделать отсюда вывод, что любая законотворческая деятельность бесполезна, а исполнение закона не нужно и невозможно? Нет, конечно. Такой вывод был бы верным признаком примитивной альтернативности, которой славится всякое полузнание. На практике закон выполняет несколько четко очерченных общественных функций.

Во-первых, он символизирует наличие выбора, т.е. наличие некоторой организации в жизни, т.е., в конечном счете, – наличие самой жизни. Общество выбирает среди своих возможностей и своих путей, одни принимает, другие отвергает, запрещает их. Разумеется, в глубоком смысле речь идет о выборе между добром и злом, но внешне это может прикрываться другими понятиями и вывесками, например, удобством, безопасностью, экономической или даже революционной целесообразностью. Важно лишь отсутствие равнодушия, отсутствие аморфного плюрализма, и закон служит внешней формой, чашей, вмещающей эту общественную решимость.

Во-вторых, закон ограждает территорию, посвященную добру. Он ограждает ее не крепким забором, как хотели бы верить убежденные правоведы, а наподобие того, как ограждают иногда участок земли, прокладывая по границе его белые камушки. Камушки не служат реальным препятствием ни для животного, ни для человека. Но человек не станет переступать через камень, если он не желает оказаться на чужой территории. По той же причине и потенциальный правонарушитель не станет преступать закон, покуда им владеют человеческие, а не животные чувства.

В‑третьих, закон иногда приобретает простой и ясный смысл на фоне условно полагаемой или фактически созидающейся инвариантной неопределенности. «Субъект права» в этом случае то ли по человеческому недосмотру, то ли по реально сложившимся обстоятельствам приравнивается к объектам первого класса и, как они, действительно подлежит закону. Там – закону физическому, здесь – закону юридическому. Нужно только помнить, что эти случайные, «меткие» попадания закона, так же, как и меткие выстрелы на войне, не решают судьбу сражения. Едва ли кто пожелает развязывать войну ради того, чтобы порадоваться нескольким метким выстрелам.

Наконец, вспомним, что кроме текста закона существует еще человек, читающий текст. К. П. Победоносцев так выражал эту мысль: «Закон – с одной стороны – правило, с другой стороны – заповедь» 20. Чем проникновеннее и глубже закон читается, тем громче он звучит в качестве заповеди и тем слабее обрисовывается в качестве правила. Только полноценное живое сочетание правила и заповеди открывает путь к плодотворному действию закона, как об этом уже говорилось в предыдущем разделе применительно к вопросу о частной собственности (13, с.106). Во всяком случае, принятие и исполнение законов оправдывается в той самой мере, в какой оно не связано с принятием и исполнением правил. Такова жесткая и, может быть, стоит сказать – жестокая диалектика реального правоведения. Но именно она должна бы служить начальной азбукой для всех ревнителей образцового законопорядка.

* * *

Итак, правовое государство или общество – это тоже очередной социальный миф, набирающий огромную силу на серых пастбищах полузнания.

• Это миф, поскольку в тексте законов невозможно отразить ни предмет, ни цель правового воздействия, поскольку законы не поддаются взаимному согласованию и нельзя достоверно их прочесть.
• Это миф, поскольку правовая регламентация жизни требует умножения законодательных актов, а умножение законодательных актов противоречит возможности их свободного прочтения и плодотворного исполнения.
• Это миф, поскольку попытка отразить жизнь в текстах законодательных записей продиктована кощунственным духовным устремлением к упразднению самой жизни.

Однако общество, предельно расслабленное своими духовными и физическими немощами, вынуждено постоянно прибегать к законам, утопая в затейливых компромиссах и твердо памятуя, что «задача права вовсе не в том, чтобы лежащий во зле мир превратился в Царство Божие, а только в том, чтобы он – до времени не превратился в ад» 21.

15. Спасительный граммофон

Техническим эквивалентом полузнания является универсальное автоматическое устройство – компьютер. Не хватит никаких слов, чтобы описать всемирную славу и торжественное вступление в души обывателей двадцатого века этих новых некоронованных владык. Торговая реклама их назойлива, непрестанна, навязчива. Но гораздо острее, важнее и примечательнее интеллектуальная их реклама. Какие только возможности и перспективы не приписываются быстродействующим счетным машинам! Начиная от игры в карты и кончая мощными всплесками искусственного разума. В общее широкое употребление вошло даже хлесткое выражение «компьютерная грамотность». После этого кто же пожелает оставаться безграмотным?

Необходимо отметить, что обычную технику так не пропагандируют и не прославляют. Зачем нагнетать социальные страсти вокруг автомашины, телевизора или холодильника? Их и так ценят с точки зрения бытового удобства и по мере возможности, т.е. до полного насыщения платежеспособного потребительского рынка, сразу же раскупают. Можно было бы и автомашине приписать неограниченную программу технического развития: сначала она начнет плавать, затем летать, потом раскладываться и складываться на ходу, превращаться в космический снаряд и пр. Мало ли что можно предположить и нафантазировать относительно автомашины, но в этом как-то нет надобности, каждому и так понятно, для чего она пригодна сегодня, а не завтра, тем более – не послезавтра. Ни автомашина, ни телевизор, ни холодильник, ни другие, входящие в домашний или научный обиход, технические устройства не нуждаются, так сказать, в идеологической артподготовке. А компьютер явно нуждается. В чем же здесь различие?

В том, очевидно, что компьютер по самой сути своей связан с идеологией, как, скажем, некий кандидат, желающий выиграть выборную кампанию, связан с поддерживающей его партией. Партия литоморфистов, законников, убежденных адептов полузнания поддерживает продвижение компьютерной техники на мировоззренческом, научном, социальном фронте, а затем уж, в частности, – и на торговом прилавке. Может быть, и не стоит здесь в буквальном смысле говорить о партии, как о некоторой оформленной человеческой организации, но вполне оправданно говорить о ней в переносном смысле, как о чрезвычайно активном идейном – а на глубине своей, конечно, духовном – течении. Компьютер – это победный штандарт, возглавляющий стремительную кавалерию современного полузнания. Пока он манит и увлекает за собой войска, ничего для них еще не потеряно. Кавалерия будет продолжать свой полет, и оглянуться и одуматься будет некогда. Вот почему громопобедная реклама универсальной вычислительной техники постоянно держит общество под током высокого напряжения.

* * *

Имеет смысл взглянуть на компьютер сначала как на чисто техническое, правильнее даже сказать, как на чисто механическое устройство. А уж потом оценить и понять его символическое значение, его особую роль в рядах провозвестников и пропагандистов воинствующего рационализма.

В техническом плане, по основной идее, по замыслу и даже по схеме фактического устройства, компьютер больше всего, пожалуй, походит… на старый граммофон с большой зеленой трубой. В самом деле, все основные блоки механизма там и тут – налицо. Имеются и приспособления для ввода и вывода информации, и процессор, и периферийное устройство (в случае граммофона это, соответственно, вращающийся диск, воронка фонографа, механизм вращения, большая зеленая труба). Но самое убедительное, самое главное сходство: граммофон реализует программу (пластинку с записью), имеет пакет прикладных программ (пластинки, связанные общей темой) и блок памяти (библиотека имеющихся пластинок). Поэтому, вместо того, чтобы отягощать свой ум компьютерной грамотностью, постараемся ограничиться опытом обращения с граммофонами, патефонами или иными подобными устройствами. В дальнейшем, произнося слово «граммофон», условимся подразумевать: «компьютер».

Без рассуждений понятно, что граммофон во многих случаях удобен, полезен, приятен. В каких именно случаях? Какой образ действий с ним приносит эффект? Демонстрировать свою граммофонную грамотность чрезвычайно просто, если пластинка находится под руками. Возлагаем ее на диск, заводим механизм и опускаем иглу. Программа работает, звуки льются.

Если пластинка заранее не подготовлена, но под руками находится тематический их набор – пакет прикладных программ – то дело слегка усложняется. Пороемся в этом наборе, почитаем надписи, поищем нужный экземпляр. При этом необходимо, конечно, отличать Глинку от Чайковского. Требуется уже некоторая специализация.

Серьезные трудности возникают, когда нужную пластинку приходится искать «в памяти», т.е. в имеющемся общем запасе – в фонотеке. Тут невольно задумаешься: а стоит ли тратить время? Слушать – три минуты, а искать – три часа. Как же организовать процедуру поиска? Как складировать фонотеку? По каким признакам целесообразно классифицировать пластинки? И сколько вообще существует различных признаков у звуковой записи? Относится ли она к объектам первого или второго класса?

Становится очевидно, что техника воспроизведения звука – которой, собственно, и славится граммофон – отступает теперь на задний план, а на передний план выдвигается техника поиска. Иными словами, чем богаче репертуар граммофона, чем обширнее запас имеющихся пластинок, тем труднее исполнить одну из них, коль скоро возникает в этом реальная потребность.

Но самый острый момент наступает тогда, когда мы хотим прослушать вещь, которая вообще нигде не записана. Необходимо, следовательно, исполнить эту вещь «в натуре», записать ее на пластинку, а потому уже – запускать граммофон. Но зачем же запускать его, если мы уже прослушали певца, пианиста, чтеца «в натуре»? Тут становится очевидно, что граммофон – это просто множительное устройство. Как клише служит для размножения рисунков, печатный набор – для размножения текста, штамп – для размножения металлических изделий, так граммофон служит для размножения звуковых композиций.

Значит, граммофон удобен, полезен и приятен при соблюдении двух условий: если нам нужно повторить нечто, и это нечто, в одной из своих заранее заготовленных копий, уже находится под руками.

* * *

А можно ли, пользуясь граммофоном, из отдельных звуковых композиций сформировать целый большой концерт? Разумеется, можно, когда имеется для этого достаточный запас пластинок. Если на каждой пластинке записан один короткий номер, то комбинируя их между собою, получим значительное разнообразие звуковых представлений – концертов – отличающихся друг от друга и по содержанию и по порядку следования номеров. Если же на каждой или на некоторых пластинках записано по два, по три номера сразу, то число комбинаций, естественно, уменьшится, зато формирование концерта упростится. В пределе можно помыслить одну пространную пластинку, на которой записаны все вообще номера. Формировать уже ничего не нужно, но концерт получается – один единственный.

Желая напустить побольше научного тумана и придать особую солидность своей фонотеке, назовем ее музыкальным «языком». Пользуясь «словами» (пластинками) этого «языка», вы формируете различные «тексты» (концерты). Каждый любитель граммофона имеет свою фонотеку и, следовательно, свой «язык». Сколько любителей – столько возможно и разных «языков», это ведь понятно? Чем проще «язык», тем он уже, чем шире – тем сложнее. Кому что нравится, кому что подходит. Во всяком случае, этими элементарными соображениями, по-видимому, завершается наш технический ликбез в области граммофонных записей.

* * *

Отправимся теперь вместе с граммофоном на какой-нибудь затерянный в океане остров. Встретив там племя туземцев, мы можем попытаться захватить над ними власть с помощью чудодейственного нашего инструмента. В этой ситуации граммофон сразу превращается из бытового технического устройства – в символ могущества, в орудие политики и пропаганды. Потребуется с твердостью внушать туземцам, что инструмент этот способен перевернуть их жизнь, что он в состоянии решать все вопросы, что он может петь, говорить, предсказывать, учить их уму-разуму, заменять им собеседника, освобождать от исполнения музыки, избавлять от труда… Во всех этих утверждениях содержится доля или какая-то капля правды, многое в них преувеличено или рассчитано на будущее, но самое главное: для того, чтобы туземцы поверили в граммофон и подчинили ему свои души, необходимо кое-что от них тщательно скрывать. Что именно?

Во-первых, нужно будет скрыть проблему поиска. Если туземец поймет, что во многих случаях проще, вернее и безопаснее самому раскинуть умом и принять решение, чем искать в хранилищах пластинку с записью приятного баритона, дающего нужные советы, то ореол «властителя» сразу померкнет. Особенно резко он померкнет, если станет ясно, что дело упирается не только и не столько в продолжительность поиска, сколько в самую осуществимость его. Возможно ли определить, т.е. персонифицировать объект поиска? Если возможно, значит, это объект первого класса, если нет – то как же его искать? Найди то, сам не знаю чего? Вот ведь, оказывается, во что упирается проблема: туземец не должен догадываться о существовании объектов второго класса. Вот каким образом граммофон сразу же вклинивается в область идеологии!

Во-вторых, обязательно нужно скрыть от туземцев, что граммофон слишком подозрительно напоминает хорошо знакомого им попугая. Нельзя признаваться, что речь идет о копировальном и множительном устройстве, т.е. о принципиальной стабильности предстоящих нам ситуаций (ср.9, с.71). Если только туземец почувствует. что «властитель» не ведает ничего нового, то этим новым он немедленно его и поразит и свергнет с пьедестала. Значит, следует культивировать представления о завершенности мира, о полноте знания. Вот почему граммофон неизбежно становится предметом и орудием идеологической пропаганды!

В‑третьих, от туземцев придется скрывать элементарный смысл фонотеки – этой кладовки, где свалены куски различных заготовок для народных концертов. Придется прикрывать фонотеку лукавыми рассуждениями о «языках программирования». Никто не должен понимать толком, сколько существует различных языков и почему их так много. Почему «слова» такого «языка» абсолютно однозначны, почему они не требуют никакой условной (инвариантная неопределенность!) опоры, почему совершенно не обнаруживается в этой области тщета слов? Во избежание подобных вопросов будет объявлено, что «языки» подлежат обязательному изучению, по крайней мере для тех, кто готов ликвидировать свою граммофонную безграмотность. В результате освоение граммофонного дела надолго втянет в свою орбиту самую энергичную часть аборигенов, населяющих затерянный в океане остров.

И, наконец, в‑четвертых, полезно будет всячески отвлекать внимание туземцев от иглы фонографа, прыгающей по углублениям и бороздам вращающейся пластинки. Ведь в противном случае может явиться и окрепнуть мысль, что граммофон представляет собой тривиальный механизм, т.е. выражаясь грубовато и просто – груду металла, дерева, пластмассы и прочего. Вот почему полезно будет как можно чаще именовать его певцом, мыслителем, прорицателем и пророком, тем более, что он действительно может и петь, и прорицать, и пророчествовать в полном согласии с записями, процарапанными в пластмассовой «памяти».

* * *

Все мы отлично понимаем, конечно, что граммофон и компьютер не тождественные устройства. Компьютер несравненно сложнее, изощреннее, богаче своими блоками, разветвлениями, деталями, элементами. Этим он и опасен. Для простодушных туземцев достаточно, может быть, граммофона, чтобы заставить их подчиняться идеологии полузнания: уверовать в завершенность, стабильность, повторяемость опыта, в его словесную выразимость. Для нас, отнюдь не простодушных, а высокообразованных евро-американцев, граммофона уже недостаточно, требуется компьютер. Вот он и стоит перед нами и совершает свои заманчивые псевдочудеса. Как механизм, как груда металла, пластмассы, кристаллов и прочего, он часто удобен, полезен и приятен. Как идеология – как всякая идеология – он лжив. По счастью, компьютер слишком незначительно отличается от граммофона в самом главном: в наличии некоторых остроумных, но несущественных по сути технических хитросплетений и в отсутствии защиты от «взгляда сверху», т.е. от простого постижения смысла данного устройства. А поскольку оба устройства имеют решающее сходство в центральном звене – в использовании программ – постольку представлялось вполне естественным говорить о граммофоне, подразумевая компьютер. Это позволило нам, избегая всех ненужных сложностей и сохраняя предельную наглядность, обозреть узловые моменты, характеризующие современную универсальную вычислительную технику. Мы могли понять, каким образом она втягивается в идеологическую борьбу, становясь ее незаменимым оружием, и какие именно «проколы» в технических паспортных данных должны быть непременно скрыты от взгляда профанов. Все это позволило нам обнаружить подоплеку социальной шумихи вокруг «компьютерной грамотности», осознав эту шумиху как проявление воинственных действий со стороны служителей литоморфизма, законничества и полузнания. Пока существует эта духовная тенденция, будут существовать и ее материальные технические эквиваленты и воплощения. Не приходится сомневаться, что и для туземцев двадцать первого века всегда найдется свой спасительный граммофон.

Глава третья. Хождение по водам

16. Кошмар сонного человечества

Беглые очерки, составившие первые две главы этой работы обращены и к разуму, и к сердцу, и к опыту каждого человека. Как же их назвать, как оценить, как принять?

Едва ли можно отрицать, что речь в них идет о вещах крайне насущных, предельно серьезных, определяющих наше отношение ко всему происходящему и нашу тактику в этом проносящемся потоке жизни. Речь идет о какой-то неожиданной, непривычной и для многих, быть может, совершенно неприемлемой жизненной позиции.

Что в ней неожиданно, непривычно и что особенно неприемлемо? Начнем с последнего.

Особенно неприемлемой покажется, пожалуй, кому-то прежде всего сама форма: краткость и относительная легкость изложения.

– Помилуйте! – возгласят блюстители философской солидности, – в книге о познании ни разу даже не прозвучал термин «гносеология». Не раскрыта связь между имманентным и трансцендентным, ни слова не сказано о сенсуализме, ни капли внимания не уделено Канту, Гегелю, Гуссерлю, Карнапу…

– Возмутительно! – поддержат их представители международной научной респектабельности, – какие-то кустарные рассуждения о математической логике, о доказательстве, и ни малейшей попытки опереться на фундаментальные исследования Рассела, Гильберта, Вейля, Гёделя… Или хотя бы на современную учебную литературу в этой области, наконец!

– Непрофессиональные экскурсы в глубокие исторические проблемы! – подключатся к общему хору уязвленные правоведы, потрясая толстыми манускриптами по теории права от Ромула до наших дней.

– Нелепые и легковесные аналогии! – припечатают сюда же свое резюме запыхавшиеся акробаты автоматики, отвлекаясь на секунду от сетевых коммуникаций, модем и программных обеспечений. – Мы работаем с ультратехникой высокого класса, а там какой-то граммофон!

И геополитики, и социологи, и историки – все они по логике вещей тоже должны встать в позу и отринуться, отмежеваться, отбояриться от этих легковесных и кратких «сердца горестных замет». Такая реакция вполне естественна. Всем им необходимо защищать честь мундира. А честь мундира всегда защищают рьяно: из убеждения и чистосердечной преданности своей профессии, а чаще всего – из затаенной корысти.

Что ж, согласимся с фактом: очерки написаны кратко и «легковесно». Но не потому, что они предназначены для широкой аудитории и подчинены требованиям популярного жанра (хотя этот мотив не следует игнорировать). Нет, нет! Краткость и легковесность, а лучше бы сказать «незашоренность» текста неразрывно связаны с сущностью дела. Разве не бессмысленно было бы говорить о крахе философской и научной мысли, одновременно усиленно ее развивая и утопая в ссылках на философские и научные авторитеты? Разве не странно было бы обнажить нищету математических доказательств, старательно выделывая предписанные ими корректные па в тупиках логических лабиринтов? Разве имело бы смысл разоблачение социальных мифов, опирающееся на понятия и терминологию их верных служителей и творцов? Какой плод могло бы приносить представление о тщете слов, если бы оно было выражено с помощью неудержимого их потока?

Нет, не в краткости и легковесности, а скорее в традиционном многословии и наукообразии, в значительных уступках привычным обрядам рационализма можно, вероятно, упрекнуть предлагаемые заметки. Но когда наркоману прописывают лекарство, то, по крайней мере, на первых порах оно должно содержать некоторую дозу наркотика, без этого не обойтись. Такой бескомпромисный ответ следует выдать всем радетелям «цивилизованного образа действий», готовым переварить за чашкой горячего кофе известие о любой атомной катастрофе, лишь бы оно было преподнесено в форме очередной математической «теории катастроф» 22.

Впрочем, кроме противостояния по форме, возможно и еще более вероятно категорическое противостояние по содержанию работы. Но распространяться на эту тему не имеет смысла. Здесь нет недоразумений. Здесь налицо духовная несовместимость. Вопрос этот уже был затронут отчасти и прежде (см. 14, с. 117). Чувство вертикали, ощущение дополнительного измерения, восприятие глубины – назовите это как угодно – присуще не каждому человеку. По-видимому, оно сопутствует сравнительно немногим, да и у тех, кому оно свойственно, часто хранится на самом дне сознания. А без этого ощущения четвертой и пятой вертикали нельзя ведь всерьез обеспокоиться угрозой непредсказуемой катастрофы или отчаянным зовом осужденной где-то, когда-то погибнуть человеческой души. Без четвертой и пятой вертикали дело сразу решают стабильность, надежность, расчет. С этой стороны все в порядке? Все здесь, сейчас на месте? Ну значит, какие же могут быть колебания, какие тут сумерки? Включайте рубильники, и полным ходом вперед. О’кей!

Такой тип восприятия не нуждается в комментариях. Оставим всех его носителей плыть вперед при полном свете включенных прожекторов.

* * *

Для того, кто готов хотя бы в принципе примириться с содержанием предлагаемых очерков, кто не ощущает их как нечто совершенно неприемлемое, серьезной преградой явится, вероятно, неожиданность и непривычность обрисованной жизненной ситуации. Сходное чувство неожиданности мог бы наверно, испытывать человек, вдруг научившийся отталкиваться от земли и перелетать по воздуху через небольшие рощи, реки и овраги.

В самом деле, что это за мир, в котором мы пытаемся по-новому осмотреться? Попробуем собрать воедино и не спеша перечислить некоторые наиболее существенные его черты.

– Мир этот глубок, и глубина его заведомо неисчерпаема.

Само по себе это утверждение нельзя назвать особенно непривычным и странным. Мы ведь привыкли поговаривать о глубине мира, стряхивая пепел с папирос в плоскую пепельницу. Странно то, что об этой глубине запрещено теперь забывать. Запрещено строить вымыслы о расплющенной в лепешку действительности, в которой мы будто бы являемся «творцами» и «преобразователями», внутри которой мы, по слову литературного корифея, «звучим гордо». Нет, внутри расплющенной данности человек звучит глупо, и похоже на то, что как только он забывает о глубине мира, мир забывает о нем.

– На поверхности этого мира мы держимся и передвигаемся, организуем международные форумы, покуда поверхность, служащая опорой, сохраняет «горизонтальное» положение, покуда она пребывает в стабильном состоянии. Мы рассуждаем о предметах, расположенных на той же поверхности, и, слава Богу, понимаем друг друга, поскольку все имеем общую неизменную (инвариантную) основу. Из чего состоит эта основа и на каких нитях она сама подвешена – никому неизвестно. Определить это невозможно. Нас, следовательно, держит над бездной хаоса устойчивая неопределенность.

– Пребывая в таком мире, мы говорим о всех окружающих нас предметах, но не все они расположены на «благополучной» неизменной поверхности. Если забыть об этом различии, то предметы нашего обсуждения тотчас начинают раскачиваться из стороны в сторону, а мы перестаем понимать друг друга и вообще несем чушь, конструируя социальные и различные иные мифы. Чушь эта больно бьет нас же по головам. Пора бы научиться отличать предметы, приклеенные к неизменной поверхности, от предметов, к ней не приклеенных, – различать объекты первого и второго классов.

Поверхность, за которую мы цепляемся, не обязана пребывать в стабильном состоянии. Сегодня и здесь – она «горизонтальна», завтра и там – она «накренилась». Тогда все начинает скользить и сползать. Ползут вниз столы с торжественными президиумами, сдвигаются с места шкафы, набитые монографиями, скрипят и скользят теории, концепции, конституции, информационные сети. Чиновники, уцелевшие в вихрях совершающейся пертурбации, поспешно очищают пыльные мундиры, спешат занять новые кресла и возвестить об очередной научной или социальной революции. И все начинается сначала.

– Облаченные в мантии специалисты, пытающиеся втиснуть глубину этого мира в свои тексты и схемы, неизменно терпят крах. Сколько ни рисуй черточек на бумаге, из них не построишь дом, в котором можно укрыться от непогоды. Черточки лишь изображают этот дом, выявляют одну из его проекций. Так же точно из слов, сколько их ни компонуй на бумаге, ничего не получишь, кроме проекции живой многомерной реальности. Известное изречение Гельмгольца о том, что в кассах типографских наборщиков хранится вся мудрость человеческая, оказывается символом и знаменем хронических человеческих просчетов.

– В мире, где обнаружена тщета слов, многие привычные и освященные вековой традицией процедуры разоблачаются, как детская игра. Нелепой оказывается процедура отвлеченных математических и всяких иных, сходных с ними по типу, доказательств. Этой наивной нелепостью можно было бы умиляться, если бы она относилась только к младенческому возрасту. Но когда в опасные игры вовлекаются убеленные сединами «слепые вожди слепых», тогда их нелепая суета перестает казаться умилительной, она становится отталкивающей и зловещей.

– В мире, где обнаружена тщета слов, предметы и явления не приходится отождествлять с их именами. Привычка к такой подмене порождает характерную атмосферу тирании понятий. Рабы понятий – законники, литоморфисты – любуются своей плоской картинкой и стремятся разрушить все, что на этой картинке не отражено. Они начинают утопать во множестве своих картинок, в «сложности» искусственно и бесплодно конструируемой жизни. И тот, кто умеет убежать от этой сложности, познает тайную остроту афоризма: «ученье – тьма».

– В мире, где обнаружена тщета слов, нелепо бороться за формулировки и полагаться на разработанные программы. Здесь нет двух одинаковых фактов и двух тождественных мгновений. Существует лишь один неповторимый миг и одно вложенное в него явление. Они заслуживают своего единственного слова и только к ним приложимого решения. А формулировки и программы вскоре рушатся под напором живого потока событий и обстоятельств.

– Этот мир можно узнать, но нельзя его познавать в заранее затверженных рациональных границах. Он требует от нас напряженного внимания и постоянного стремления соучаствовать в его глубине. Невозможность познания мира изгоняет из здравого человеческого восприятия последние остатки бахвальства, самоуверенности, тщеславия. Выжигает их огнем. А стремление прикоснуться к глубине мира прокладывает веху в единственном оставшемся направлении. Мысль о нашей причастности к глубине мира позволяет сохранять тень надежды.

* * *

Прибегая к условным выражениям, опираясь на метафоры и аллегории, мы стремились обрисовать контуры представшей нам реальности. Отдельные черты этой реальности неоднократно проступали в трудах многих других авторов. Вспомним их не ради соблюдения приличий научного салона, а из «чувства живой признательности и вечной связи» 23.

Более ста лет тому назад в предисловии к своей докторской диссертации «Критика отвлеченных начал» В.С. Соловьев писал:

«Под отвлеченными началами я разумею те частные идеи, которые будучи отвлекаемы от целого и утверждаемы в своей исключительности, теряют свой истинный характер и, вступая в противоречие и борьбу друг с другом, повергают мир человеческий в то состояние умственного разлада, в котором он доселе находится» 24.

Здесь, несомненно, речь идет о главном. О невозможности познавать мир в заранее затверженных рациональных границах. И хотя в дальнейшей своей деятельности, выступая как исключительно одаренный философ и публицист, В.С. Соловьев практически отходил от сокровенных глубин этой мысли, хотя он сам слишком часто погружался в лабиринты изощренного рационализма, все же основная его интуиция всегда так или иначе вызволяла его, указывая верное направление, словно путеводная звезда. Много позднее, в одном из писем к известному литературному критику он еще раз в яркой форме выразил эту свою общую ориентацию:

«С тех пор, как я стал мыслить, тяготеющая над нами вещественность всегда представлялась мне не иначе, как некий кошмар сонного человечества» 25.

Чаще, яснее и определеннее высказывался по тем же вопросам К. П. Победоносцев. Особенно много метких замечаний находим в его статье «Болезни нашего времени» 26.

«Вера в общие начала есть великое заблуждение нашего века. Заблуждение состоит именно в том, что мы веруем в них догматически, безусловно, забывая о жизни со всеми ее условиями и требованиями… Благодаря этим-то общим положениям и началам ныне так легко стало самому пустому и поверхностному уму, самому бездельному и равнодушному пролазу с помощью фразы прослыть за глубокого философа, политика, администратора и одержать дешевую победу над здравым смыслом и опытом».

«Вера во всемогущество школы, в книжные уроки и чтения принадлежит к числу главных суеверий нашего времени».

«Разве не кумиры для нас такие понятия и слова, как например, свобода, равенство, братство, со всеми своими применениями и разветвлениями?»

И в других своих работах К.П. Победоносцев постоянно возвращался к этим размышлениям, выражая их в разнообразных по форме, но близких по смыслу высказываниях, как бы вплотную подводящих нас к представлениям о тирании понятий и парадоксах полузнания. Автору не хватало лишь нескольких последних – правда, решающих – ступеней для того, чтобы подняться на вершину перевала и свободно обозреть открывающуюся панораму.

Еще, пожалуй, ближе к окончательному перевалу становился в своих книжных рассуждениях митрополит Вениамин (Федченков). Например, в одной из своих последних работ «О вере, неверии и сомнении» он с глубоким убеждением отвергает притязания и соблазны «разумного» рассуждения:

«Нужно пройти немалую школу борьбы философской против же философии, понять и одолеть фальшивый путь рационализма».

«Ум сам по себе ничего не понимает по-настоящему. Роль его совсем не первичная, не основная. И потому совершенно напрасно так ценят его; это – огромная переоценка, ложная и зловредная».

«Все вещи, всякое бытие подлинно познаются лишь через непосредственное откровение его тому или иному нашему восприятию».

«Всякая вещь единственна, абсолютна и, как таковая, не переводима ни на что иное, ни на какое другое бытие; и никаким сравнением, никаким иным словом не выразима, не объяснима» 27.

* * *

И все же никто из перечисленных или других, созвучных им, авторов не имел необходимых средств для окончательного освобождения от иллюзии и миражей эпохи «просвещения». Несмотря на блестящую и острую критику они оставались пленниками этой эпохи. Они метко и жестоко обстреливали крепость, в которую сами, однако, шли потом ночевать. Они с насмешкой и подозрением осматривали платье короля, но не в силах были произнести последнее слово: оскорбить «Его Величество» и объявить во всеуслышание, что платья вообще никакого нет. Если внимательно проникнуть в сущность их опыта и в смысл приводимой аргументации, то нетрудно заметить глухую преграду, дальше которой перешагнуть было нельзя. Крепостью, в которой поневоле приходилось ночевать, являлись «данные положительных наук» (выражение, особенно употребительное в работах В.С. Соловьева). А последней преградой, способной остановить самые дерзкие порывы, служила, конечно, математика:

«Вполне априорная и вследствие того вполне ясная и достоверная наука – математика» (В.С. Соловьев).

«Научные истины (кроме математических) по существу своему условны». (К.П. Победоносцев).

«Действительно, без-умен… кто говорит вопреки уму, против последовательной логики, законы которой математически принудительны». (Митрополит Вениамин). 28

Вот эта-то «принудительная» преграда и останавливала все атаки доблестных рыцарей духа. Отступив пред нею, уже невозможно было сохранять инерцию движения. В критические высказывания врывалась чуть уловимая фальшивая нота. Чтобы заглушить ее, требовались новые и новые потоки слов и все заканчивалось еще одной, быть может, рискованной, но все же вполне допустимой прогулкой внутри замкнувшейся крепости. Сказанное не относится, конечно, к жизненному пути или к внутреннему устроению упомянутых авторов. Например, жизненный путь митрополита Вениамина можно расценить как непрестанное ниспровержение всяческих рациональных схем. Сказанное относится лишь к их письменным свидетельствам, к их, так сказать, философской публицистике, направленной на пробуждение здравых человеческих восприятии.

Вот почему, вспоминая с чувством признательности и вечной связи не вполне завершенный подвиг русских мыслителей, необходимо еще раз максимально отчетливо и недвусмысленно указать на три основные и как бы последние ступени, ведущие к перевалу:

• Математика не может служить защитным бастионом положительных наук, она не априорна, не принудительна, а так же условна, как и все иные научные «истины» (ср. 6, с. 48).
• Предметом «положительных наук» является вовсе не реальность, которую они стремятся объяснить и уложить в рамки законов, а лишь некая часть этой реальности, проекционно представленная на картине наших ограниченных восприятий с помощью горсти слов, хранящихся в заплатанной сумме: «И посох свой благословляю и эту бедную суму».
• Поэтому и результаты «положительных наук» неизбежно оказываются элементами полузнания, то манящего нас своей минутной стабильностью, то рассыпающегося в пыль как приманка или иллюзия, а чаще – как страшный обман.

Только встав лицом к лицу с этими опытно постигаемыми фактами, мы начинаем различать неповторимую и трагическую музыку жизни, которая рано или поздно должна же прервать затянувшийся «кошмар сонного человечества».

17. Область, в которой нельзя освоиться

Впрочем, пребывая в царстве стабильности, едва ли возможно проснуться и что-то различить. Подданные этого государства слишком привычно и твердо стоят на ногах. Слишком заманчиво и уютно чувствуют они себя в теплых и светлых квартирах за толстыми стенами многоэтажных бастионов. Бесполезно говорить с ними о неожиданностях и превратностях этого мира. За ходом всех неожиданностей – за пожарищами, взрывами, наводнениями, катаклизмами – они с интересом следят по телевизионному выпуску новостей. Как дитя прячется на руках у матери, так человек стремится удержаться в люльке стабильности. И никакие силы никогда не заставили бы его добровольно бросить взгляд за пределы этого убежища, если бы не предстоящий опыт неотвратимого разрушения: опыт конца жизни, прямо надвигающийся на близких ему людей и на него самого.

За пределами уютного и убаюкивающего повторения событий, за гранью объектов первого класса, за чертой «спасительной» науки и «всемогущей» техники мир становится грандиозен и непостижим. Перед лицом реального Космоса душа человеческая сжимается в смятении, смирении, в борьбе, тревоге и ужасе. Младенец, заглянувший через край своей люльки, в отчаянии взывает к матери. Ребенок, перебежавший через лестничную площадку и бьющий кулаком в дверь, вдруг, содрогаясь, обнаруживает, что «закон открывающейся двери» больше не действует (9, с.66). События, которые совершались вчера и позавчера и ранее, сегодня не происходят. Уютный мир повторяющегося опыта исчезает в прошлом. На смену ему приходит иная реальность: мир опыта личного, опыта уникального.

Сфера сугубо личного или сугубо уникального опыта – это странная область, в которой невозможно освоиться, ибо каждый новый шаг в ней является поистине новым. Пытаясь как-то обозначить эту область и прикрепить к ней ради успокоения обиходное название, говорят обычно о духовном или религиозном опыте.

* * *

В научной и философской литературе постоянно предпринимаются попытки сопоставить опыт утилитарного полузнания с духовным опытом. Попытки, естественно, немощные и нелепые. Укажем три характерных тупика, возникающих на этом пути.

Очень принято, во-первых, противопоставлять науку и религию по признаку их достоверности. Это, пожалуй, самый мелкий и самый простительный абсурд. Еще более принято и еще более нелепо ставить их в два паралельных ряда, «вот область научного знания, вот – область религии; у них разные, отличные друг от друга предметы и методы». И уж, конечно, самой последней бессмыслицей является стремление включить религиозный опыт в разлинованные журналы культурных достижений человечества, «исследовать» и «изучить» этот опыт.

Противопоставлять по признаку достоверности духовный и научный опыт явно абсурдно, потому что всякий свершившийся опыт достоверен. Здесь обычно происходит игра в словесные прятки. Обычно, рассуждая о достоверности, хотят попросту сказать, что уникальный опыт – это выдумка обманщиков, а повторяющийся опыт – свидетель объективной истины. На фоне всего прежде изложенного этот примитив не заслуживает дальнейшего обсуждения.

С другой стороны, ставить науку и религию в два параллельных ряда еще более нелепо, ибо духовный опыт обращен к живой глубине мира, к непосредственному соприкосновению с этой глубиной, насколько оно вообще возможно, а опыт научного полузнания обращен к обследованию плоских и временных конструкций, к формальной словесной схематизации, т.е. к преднамеренному отказу от жизни и глубины. В этом смысле гораздо уместнее было бы говорить не о параллельных, а о разнонаправленных и разномасштабных устремлениях. «Предметы» у религии и науки всегда одни и те же – факты, события (внешние и внутренние), их значение, их последствия – а «методы» не разные, но просто нeсоизмеримые, взаимно трансцендентные, как хотелось бы выразиться.

Что касается попыток включить религиозный опыт в сферу «культуры» и, в частности, подвергнуть его научному анализу, то эта окончательная бессмыслица возможна лишь в рамках расплющенной данности, внутри которой любой просвещенный литоморфист «звучит гордо». Если духовный опыт есть некое действительное прикосновение к глубине мира, значительное по своим последствиям для человека и человечества, то все остальные «двумерные» мелочи, вроде науки и культуры, выстраиваются у подножия этого феномена, исполняя там свою, положенную им, роль. Но для специалистов, которые религиозный опыт – эту уникальную попытку вырваться из тюрьмы научных понятий – рассматривают как безнадежный бунт внутри крепости, для таких специалистов какой же предлежит здесь предмет, достойный анализа и изучения? Безнадежность? Или, может быть, «бунт», который даже нельзя поименовать так, ибо он не продиктован никакой реальной надеждой на сокрушение крепостных стен (надежды ведь нет!), а продиктован одной лишь бессмыслицей. Итак, анализ и изучение бессмыслицы? Вот вполне подходящее занятие для законников и литоморфистов, отправляющихся во внегалактический рейс внутри своей расплющенной земной данности.

* * *

Уникальный духовный опыт не может быть закреплен с помощью повторяемых лабораторных экспериментов. Здесь кончается комфорт безопасности и начинается странная область: необходимо перешагнуть через борт лодки и дальше пойти по воде. Помощником на этом пути является не проверка прочности проконопаченного днища, а вера к Тому, Кто стоит впереди. Значит, сразу меняется размерностъ реальности, в которой мы обретаемся. На досках проконопаченного днища не требуется ничего, кроме пакли и смолы. Духовная координата зашкалена на нуле. Она ничего не решает, она просто отсутствует. И мир, который мы познаем, исчерпывается хорошо пригнанными друг к другу досками.

Когда же в дело включается глубина океана, тогда приходит в движение и духовная координата. Она тоже, оказывается, существует. Не каждый человек способен верить, не каждому человеку можно поверить. Как в лаборатории, где свалены лишь испорченные приборы, невозможно положиться на результаты экспериментов, так в обществе, составленном из лжецов и мошенников, нет смысла искать религиозную правду. Вот почему в современных условиях столь трудно бывает человеку сохранять здравое разумение. Первоклассно оборудованную техническую лабораторию он встречает почти на каждом углу. А в полноценно обставленную духовную «лабораторию» удается войти лишь редким счастливцам. Ибо необходимо не только узнать ее адрес, но и самому стать носителем этого адреса – человеком, умеющим ходить по воде: «И, выйдя из лодки, Петр пошел по воде, чтобы подойти к Иисусу, но видя сильный ветер, испугался и, начав утопать, закричал: Господи! спаси меня». (Мф. 14:29-30).

Представление о иерархическом строе внутреннего мира человека, о многомерности (без употребления этого термина) его уникального духовного опыта с большой глубиной и убедительностью развивал И. В. Киреевский.

«Живые истины не те, которые составляют мертвый капитал в уме человека, которые лежат на поверхности его ума и могут приобретаться внешним учением, но те, которые… дают жизнь жизни, которые сохраняются в тайне сердечной, и по природе своей не могут быть явными, общими для всех, ибо, выражаясь в словах, остаются незамеченными, выражаясь в делах, остаются непонятными для тех, кто не испытал их непосредственного соприкосновения».

«Надо отыскать то внутреннее средоточие бытия, где… восстанавливается существенная личность человека в ее первозданной неделимости».

«Тот смысл, которым человек понимает Божественное, служит ему к разумению истины вообще» 29.

* * *

Стремясь прикоснуться к глубине мира, человек чаще всего не в силах понять или подъять именно свою долю участия в этом акте. Он не догадывается или не решается ступить на воду, ибо сразу начинает падать вниз и утопать. Тогда он пытается прибегнуть к привычному образу действий: плыть к Истине на лодке. Отсюда проистекают все многочисленные и до крайности разнообразные варианты богословских изысканий, незаметно соскальзывающих в схоластическую философию, а также и высокоумные философские системы, пытающиеся подняться до вершин богословия. Касаясь этой темы, И. В. Киреевский писал: «развилась сперва схоластическая философия вне веры, потом реформация в вере, и наконец, философия вне веры» 30. Рационализм в области духовного опыта всегда был и остается практически неизбежным для тех, кто хотел бы освоиться в хождении по воде, т.е. приобрести уверенность, что каждый следующий шаг будет столь же успешен и прочен, как и предыдущий, что шагать придется по застывшей тверди, уже не зависящей от того, кто по ней шагает. Но освоиться, освободиться от своей тяжкой ноши не удается. Вера – это крест, а богословский рационализм во всех его грубых или изощренных формах и обличьях – суть бегство от креста. Именно по степени «освоенности» духовных территорий и по обилию рационалистических элементов, рассыпанных на них, можно ориентироваться среди разноименных религиозных учений. Знакомясь с сохранившимися из разных эпох свидетельствами, преданиями, поучениями и памятниками, добросовестные историки-богословы всегда отмечают поражающее единство глубокого духовного – по существу своего православного – опыта человечества. Как известно, православный опыт неразрывно связан с жизнью мистической Церкви Христовой. Но здесь уже начинается другая тема, раскрываемая во второй части этой работы.

Часть вторая. К кому нам идти? «Тогда Иисус сказал двенадцати: не хотите ли и вы отойти? Петр отвечал ему: Господи! К кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни: и мы уверовали и познали, что Ты Христос, Сын Бога живаго».

Евангелие от Иоанна, гл. 6, ст. 67–68.

Дорогому духовному отцу и учителю, митрополиту Иоанну (Снычеву), со слезами на глазах – слезами скорби от разлуки, слезами радости за уход ко Господу праведника, слезами благодарности за счастье общаться с ним – посвящает этот труд его недостойный ученик и смиренный послушник священник Александр Захаров.

Святителю отче Иоанне, моли Бога о нас!

Глава первая. Так с кем же ты?

Где искать «точку опоры»?

Наше Отечество переживает сегодня очень сложное, но и очень интересное время. И многие люди в это сложное время пытаются найти для себя какую-то точку опоры – надежную, вызывающую безусловное доверие, – на которую можно было бы опереться в любой жизненной ситуации. Многие люди, оглядываясь вокруг себя, задаются вопросом: есть ли у нас еще хоть какая-то общественная сила, способная примирить и объединить это все более раздрабливающееся, разделяющееся и озлобляющееся бывшее «советское общество»?

Я до глубины души убежден, что единственной силой, способной сегодня на это – способной стать и такой точкой опоры, на которую можно всецело положиться, и такой общественной силой, которая может духовно объединить и сплотить народ, – единственной такой силой в России является Русская Православная Церковь. Некоторые могут сказать:

– Чего же еще можно услышать от священника? Каждая партия хвалит себя и зовет к себе. И ты, батюшка, тоже ничем не отличаешься от прочих: тоже зовешь к себе.

Честное слово, я не потому зову вас в Церковь, что хочу заманить к себе; я и сам сюда пришел и вас зову, потому что, повторяю, убежден – только в Церкви наше спасение. И говорю я об этом не потому, что я священник, а совсем наоборот: я священником стал потому, что в этом твердо убедился.

Поделюсь с вами теми соображениями, которые создали и поддерживают во мне такое убеждение.

История России и история русской церкви – две ли это истории?

Сначала надо просто объективно посмотреть на историю России и сравнить ее с историей Русской Православной Церкви. Сравнение покажет, что обе эти истории представляют собой одно нераздельное целое. Россия стала Россией только благодаря тому, что у нее была такая, а не другая Церковь. Покойный Владыка Иоанн, митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский, в одной из своих книг писал, что вместе с князем Владимиром «в конце Х века вошли в купель святого крещения племена полян, кривичей, вятичей, радимичей и иных славян. Вышел из купели – русский народ» [1; с.11]. Сказано, конечно, с известной долей условности и образности, но в то же время совершенно правильно и точно. Именно Церковь создала из этих разрозненных славянских племен единый русский народ. Именно Церковь помогла этому народу духовно выстоять и не сломаться морально под тяжким гнетом монголо-татарского ига. Именно Церковь вдохновляла русских воинов на защиту родной земли от западных рыцарей-крестоносцев. Какой дом был последним, откуда святой благоверный великий князь Александр Невский выходил, отправляясь в свои славные походы? Этим домом был храм Божий, где святой князь испрашивал у Господа помощи в предстоящих ратных делах. И какой дом был первым, куда ступала нога князя по возвращении из походов? Этим домом опять был храм Божий, где святой защитник земли русской воздавал благодарение Богу за победу над всегда превосходящими силами «врага и супостата».

Это Церковь «умягчала сердца» самолюбивых удельных русских князей, мирила и объединяла разрозненные и часто враждующие между собой княжества и превратила их, наконец, в одно единое, могучее государство.

Это Церковь, в лице преподобного Сергия, игумена Радонежского, благословила князя Димитрия Донского и русскую рать на Куликовскую битву. Причем, преподобный Сергий не только благословил войско, но и послал сопровождать его двух монахов из своего монастыря, один из которых, Пересвет, первым вступил в бой на Куликовом поле, приняв вызов татарского великана Челубея. Единоборство закончилось, как известно, смертью обоих богатырей и, таким образом, первым «положившим живот свой за други своя» с русской стороны был воин-монах.

Это Церковь, в лице патриарха Гермогена, вырвала Россию из цепких лап смуты в период «междуцарствия», когда пресеклась на русском троне династия Рюриковичей и не воцарилась еще новая династия Романовых. Живя под стражей в осажденном Кремле, угнетаемый поляками и своими же русскими изменниками за нежелание служить иноземцу и иноверцу (польскому королю Сигизмунду), первосвятитель тайно рассылал по русским городам воззвания («грамотки»), звавшие русских людей к объединению и защите веры и Отечества. Эти «грамотки» и вызвали к жизни знаменитое нижегородское ополчение (состоявшее, впрочем, не из одних жителей Нижнего Новгорода, но и других городов – от Казани до Коломны) под началом князя Дмитрия Пожарского и нижегородского земского старосты Козьмы Минина Сухорука – ополчение, освободившее от «непрошеных гостей» Московский Кремль. Это патриарх Филарет (Романов) являлся фактической главой государства во дни юности своего сына, первого царя романовской династии Михаила…

Я бы мог еще долго говорить о многочисленных исторических примерах, иллюстрирующих неразрывную связь русского государства с русской Церковью. Но убеждать в этом людей, знакомых со своей родной историей, – странно: для них эта связь несомненна и не требует никаких доказательств. Людям же, не знающим своего исторического прошлого, но желающим понять, какую роль и значение в этом прошлом имела Церковь – я бы просто посоветовал почитать Н.М. Карамзина, С.М. Соловьева, И.Е. Забелина, В.О. Ключевского, А. Нечволодова – любого русского историка. Добросовестное знакомство с этим историческим материалом убедит любого: история России и история Русской Православной Церкви – это одно целое; одна история без другой немыслима.

Поэтому те люди, которые сегодня говорят о «возрождении России», но сами в Церковь – «ни ногой» и будущее этой «возрожденной России» представляют себе, как-то обходясь без Православия, – эти люди, может быть, и искренни в своих намерениях, может быть, и впрямь желают блага родной стране, но только возродят они уже не Россию, а какую-то иную страну… Может быть, она будет называться Соединенными Штатами России или даже сохранит историческое название «Россия» – но внутреннее содержание, духовное лицо этой страны неузнаваемо изменится, станет качественно иным. Как же этого не понять?! Россия без преподобных Сергия Радонежского и Серафима Саровского – не Россия!

Еще «исторический» аргумент

Еще, говоря об аргументах в пользу Церкви, указывают на общецерковную историю. Ведь история Русской Православной Церкви – это лишь частица в общей истории Церкви Христовой. Мы живем, исповедуя Христа, тысячу лет – десять веков – долго! – но общий-то возраст Церкви Христовой еще в два раза больше: без малого два тысячелетия. Две тысячи лет – шутка сказать! – сколько за это время пережито. Каким только гонениям не подвергалась Церковь! Ее пытались разрушить извне, Ее пытались разложить изнутри… Какие только общества, организации и учреждения не возникали среди людей за эти долгие два тысячелетия. Менялись формы общественного устройства, появлялись разные естественно-научные и философские учения, течения общественной мысли, теории переустройства общества и мира… Но это все приходило и уходило. А Церковь Христова стояла и стоит. Значит, и дальше будет стоять.

Уже один факт такого исторического долгожития Церкви является, на мой взгляд, ручательством удивительной жизнеспособности Ее в любых жизненных ситуациях, при любых, самых неблагоприятных для Нее, условиях. Но если Церковь Христова имеет такую «точку опоры», которая позволяет Ей выжить и сохранить самое Себя в любых обстоятельствах, – значит и мы обретем такую же надежную «точку опоры», станем жизнеспособны в любых обстоятельствах, – если доверимся Церкви, сольемся с Ней, будем жить в Ней.

Главный аргумент

Таковы два «исторических» аргумента в пользу Церкви. Однако главный аргумент виден мне все же не в истории. Главный аргумент – в настоящей живой церковной действительности, которая даже и теперь, при самом нашем плачевном положении, так же полна благодати Божией, как и две тысячи и тысячу лет назад. Аргумент этот, правда, не убедителен для человека, не имеющего собственного опыта церковной жизни. Хотя бы такой человек и «интересовался религиозными вопросами». Можно иметь сколь угодно большие познания в области церковной истории и даже богословия, но все эти знания не дадут ни малейшего понятия о благодати Божией, если останутся только «знаниями».

Знать, как жила Церковь и чему Она учит, и жить в Церкви – это две разные вещи. Можно сколько угодно читать о том, как сладка вишня, но узнать, как она сладка, можно, лишь попробовав ее. Так же и тут. Для того, чтобы познакомиться с благодатью Божией, недостаточно читать святых отцов – надо подражать их жизни. Недостаточно читать о Церкви – надо жить в Ней: участвуя в Ее богослужениях, в Ее святых Таинствах, регулярно исповедуясь, причащаясь.

Но для того человека, который хотя бы однажды вкусил этого неизреченного блаженства, – присутствия благодати Божией в своей душе – «исторические аргументы», конечно, блекнут. Что за дело ему до возраста Церкви? Хоть бы Она появилась и вчера, а не два тысячелетия назад, – но если Она способна изливать такую благодать, какие еще нужны «доказательства»? К кому нам еще идти?.. Что за дело такому человеку до того факта, что Россия – православная страна и уже тысячу лет исповедует Христа? Вкусивший благодать Православия – станет православным, даже если бы Россия тысячу лет исповедовала Будду или Магомета. Собственный религиозный опыт – конечно, главный аргумент.

Но этот опыт – индивидуален. Другому человеку его «по наследству» не передашь. Для того, чтобы в этот главный аргумент поверить, нужно его проверить – пожить церковно. Все, что я дальше буду говорить, – попытка побудить хотя бы к этому последнему, к проверке: можете не верить моим словам – я буду удовлетворен уже и тем, если вам их захочется проверить.

«Интересы». Несчастный + несчастный # счастливое общество

Драгоценные мои братья и сестры, посмотрите вы, что представляет из себя жизнь людей, забывших о Боге?! Мыслимо ли таких людей объединить взаимным согласием и хотя бы уважением – я уж не говорю любовью друг ко другу?..

Поистине, нет!

Люди-то ведь мы все – разные. И интересы у нас – разные. Причем, эти интересы бывают сплошь да рядом не только разными, но и взаимопротивоположными. Что интересно для одного человека или группы лиц – прямо невыгодно для других людей. Жителю деревни, например, есть интерес как можно дороже продать молоко и картошку, а жителю города, наоборот, выгодно как можно дешевле купить эти продукты. Рабочему интересно зарабатывать побольше, а работодателю выгодно платить поменьше. И так далее.

И вот, если смотреть на человеческую жизнь с человеческой только точки зрения, так она представляет из себя сплошное поле таких «взаимопересекающихся» интересов… Поистине, плачевна была бы участь людей, если бы жизнь человеческая определялась только человеческими интересами. Представляла бы она из себя сплошное поле раздоров, споров, обид – и ни одного светлого пятна. Но, к счастью, кроме людей и их интересов, есть еще Бог и Его воля. И, к счастью, не перевелись еще люди, старающиеся в меру сил своих, согласовывать жизнь свою с этой волей. Эти-то люди, руководствующиеся в жизни не «собственными интересами», а волей Божьей – умеющие отвергать свои «интересы», когда они вступают в противоречие с заповедями Божьими – эти-то только люди и освещают темное, безрадостное поле жизни.

Если бы люди в устройстве своей жизни были предоставлены собственным лишь силам, жизнь их представляла бы из себя вечное неустройство. Собственными силами человек даже для себя-то лично счастливой жизни устроить не может. Много ли вы встретите людей, которые бы на вопрос: «счастливы ли Вы?» – тут же, не раздумывая, ответили бы: «Да, счастлив». Очень мало таких людей, днем с огнем не найдешь. Что же говорить об устройстве счастливой жизни в обществе, состоящем сплошь почти из несчастных людей?..

Кто мудрее: ты или Бог?

Счастливой человеческая жизнь – и личная, и общественная – становится лишь тогда, когда немощным силам человеческим вспомоществует всемогущая, благодатная помощь Божия.

Почему так?

Потому что Бог – это единственная под этим небом «инстанция», «заинтересованная» в том, чтобы хорошо жилось всем! Ибо все мы – и крестьяне, и горожане, и рабочие, и работодатели – Его дети, которых Он одинаково любит и жалеет. И Он, Отец наш Милосердный, не только хочет для нас хорошей жизни, но и знает, что от нас для этого требуется, и нам об этом сообщает: через пророков, апостолов, святых Божиих людей, через Единородного Сына Своего… Но за нами остается выбор: слушаться Бога, руководствоваться в своей жизни Его волей? Или слушаться каждый себя, руководствоваться в своей жизни не заповедями Божьими, а своими «интересами»? К сожалению, многие люди, очевидно, считают себя мудрее Бога – предпочитают слушаться себя… Губительность такого самомнения обнаруживается всегда: жизнь-то не ладится. Но обнаруживают это многие люди уже слишком поздно, когда последняя страница жизни перевернута и ад здешний, временный закончился – отверсты двери ада тамошнего, вечного… И ничего не изменить – переписать жизнь заново не дано.

«Ищите же прежде Царствия Божия и правды Его»

Умоляю же вас – пока не поздно – станем жить, как Бог велит! Милые мои, куда же мы забрели и куда еще забредем со своими «интересами»?.. Полно слушаться их – послушаем Бога!

«…Не заботьтесь и не говорите: «что нам есть?» или: «что пить?» или: «во что одеться?» Потому что всего этого ищут язычники и потому что Отец ваш небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом. Ищите же прежде Царствия Божия и правды Его, и это все приложится вам» (Мф.6:31-33).

Доколе же мы будем подобны этим «язычникам»? Доколе головы и сердца наши будут забиты только этим: «что есть?», «что пить?», «во что одеться?..» Драгоценные мои, еще ли не видно, что усердно ища «всего этого» и не радея о «Царстве Божие и правде Его», – мы даже и «этого-то всего» имеем все меньше и меньше: мы все нищаем и нищаем…

Взыщем же Царства Божия! Заживем по правде Его – соблюдая заповеди Его! Неужели мы при этом останемся без пищи, питья, одежды, без материальных благ?.. Воздаст Господь сторицей! Может ли сообщество людей, отказавшихся от лжи, воровства, пьянства, сквернословия и других пороков, устремившееся к святой, богоугодной жизни, – может ли такое сообщество нищенствовать?..

Обмануть могут люди, обмануться можно самому – Бог обмануть не может

Кажется, рецепт прост: слушайся Бога и твори волю Его – поверяй свои желания заповедями Божьими: богоугодные только желания исполняй, а богопротивные отгоняй – и гарантируешь себе счастье, рай, Царство Божие, как в здешней, временной, так и в будущей, вечной жизни. Только доверься Богу! Он-то уж не обманет и безусловно даст то, чего обещал. Безусловно – значит, независимо ни от каких условий. Если Бог обещает: «слушайся Меня, и будешь счастлив», – так Он исполнит Свое обещание, в каких бы жизненных «условиях» ты не оказался.

Тут мне придется сделать маленькое отступление и поговорить о том,

От чего зависит счастье?

Очень многие люди сегодня считают, что счастье прямо зависит от материального благополучия. Чем человек богаче – тем и счастливей. Но это неправда! Совершенная неправда! Нет совсем никакой такой прямой зависимости наличия радости в душе от количества денег в кармане. И понять-то это просто. Представьте себе ситуацию. Перед вами два человека: один – нищий, которому только что подали стотысячную купюру; другой – миллионер, которому в это же самое время сообщили, что обанкротился банк, в котором находилась половина его состояния, сто миллионов.

Кто из них в данный момент более счастлив?

Конечно, нищий.

А почему?

Он же и теперь, при своих ста тысячах – все еще в тысячу раз беднее миллионера, имеющего в другом банке еще сто миллионов. А счастья-то в его душе – в тысячу раз больше, чем в душе этого миллионера.

Почему?

Где прямая зависимость счастья в душе от денег в кармане?.. От чего же зависит счастье?

Отчего нищий счастливей миллионера?

Драгоценные мои, счастье зависит прежде всего от цели, какую преследует тот или иной человек в своей жизни. А еще точнее: от успехов или неудач, приближающих или удаляющих его от этой цели.

У нищего ближайшая цель в жизни – не помереть сегодня с голоду. А тут ему подали столько, что хватит на месяц вперед, – как же ему не быть счастливу?

У миллионера цель в жизни – стать миллиардером. А тут он отброшен от этой цели на сто миллионов назад – как же ему не быть несчастну?

А у другого человека, например, цель в жизни – портфель министра – понятно, он будет радоваться всему, что приближает его к министерскому креслу, и огорчаться, когда его обходят конкуренты.

А у спортсмена цель в жизни – стать мировым рекордсменом, у него свои радости и свои огорчения. И так далее.

Это крайне важно осознать: нет никакой прямой зависимости счастья от уровня благоустроенности. Кто станет искать счастья на этом пути – «повышения уровня материального благосостояния», – никогда не найдет искомого.

Вы когда-нибудь держали в руках жар-птицу?

Посмотрите вы, драгоценные мои, как живут люди, уповающие найти счастье в деньгах. Имеющий в кармане сто тысяч думает: «Так, теперь мне хорошо, но вот если бы было двести тысяч – было бы еще лучше». Имеющий двести тысяч думает: «Есть у меня двести тысяч. Неплохо. Где бы раздобыть миллион?» Имеющий миллион думает: «С миллионом хорошо, но что теперь миллион? И машину-то на миллион не купишь – вот бы миллиончиков двадцать!..» И так далее. Сколько бы человек ни имел – все ему мало. Все ему кажется, что еще бы чуть-чуть добавить – и вот тогда бы уж был вполне счастлив. Но сколько ни добавляет – счастье, как сказочная жар-птица, летит перед ним, но не дается в руки. И не дастся!

Что надо для человеческого счастья в области материальных благ?

Не так уж много: крышу над головой, несколько тряпок – наготу прикрыть, кусок хлеба – наесться, кружку воды – напиться, и если на душе все хорошо, то и хватит. Даст Господь маслица на хлеб – хорошо. Не даст – тоже слава Богу: и с одним хлебушком живы будем.

Для того, чтобы просто жить, человеку в этой области надо мало. Если же человек не довольствуется минимальным уровнем материальных благ и решает искать счастья в их увеличении – так он уж не будет счастлив никогда. То, что ему нужно было для счастья в этой области, – у него уж было. То, что еще нужно, – надо искать в другом месте.

Где же?

Розыск цели

Надобно, драгоценные мои, разыскать для себя такую цель в жизни, которая бы гарантировала счастье непременно и в любых жизненных обстоятельствах.

Что же это может быть за цель такая?

Богатство, как мы уже убедились, для такой цели не подходит: ни вполне счастливым оно человека не делает, да к тому же и обуславливается многими независимыми от нас обстоятельствами. Сегодня твой бизнес процветает – ты счастлив. А завтра сгорел банк с твоими миллионами – счастье закончилось.

Какую же цель избрать?

Здоровье?

Но и здоровье – не вполне в нашей власти. Сегодня – здоров, а завтра – сломал ногу или кирпич на голову упал…

Власть?

Власть – еще меньше в нашей власти. Рвущихся к президентскому креслу – тысячи. А занять его может – лишь один. Где гарантия, что этим «одним» окажешься именно ты? Гораздо вероятнее, что ты окажешься одним из тех тысяч, которые не достигнут цели.

Какую же цель избрать?

Может ли быть под этим небом такая цель, достижение которой находилось бы в безраздельной власти самого человека? Зависело бы только от него?

Хочет он – делает успехи на пути к этой цели.

Не хочет – не делает.

Но если хочет – так никто и ничто ему помешать не может.

Есть такая цель?.. Есть!

Чада мои милые, есть!

– Как она называется?

Она называется спасение души.

– Что надо делать для достижения этой цели?

– Жить, как Бог велит.

– Может ли нам кто-либо или что-либо помешать жить, как Бог велит?

– Никто и ничто не может.

Блажен человек, избравший для себя в жизни эту цель – «спасение души».

Захочет он – и в жизни его будут одни только радости и никаких огорчений.

Надо только очень сильно захотеть!

Рецепт найден, лекарство от несчастья есть

Ведь что значит «жить, как Бог велит»?

«Жить, как Бог велит» – значит делать одно только добро и никакого зла.

Делай одно добро и никакого зла – и будешь иметь в жизни одни радости и никаких огорчений. Ибо на пути к желанной цели у тебя будут одни успехи и никаких неудач.

Причем, каждый твой «успех» (каждое твое доброе дело) – это не только твоя радость, но и еще чья-то радость (радость ближних твоих, коим ты творишь добро).

Даже если один человек, в одиночку, всею душою, всем разумением, всею крепостью сил своих – устремится к этой цели – даже и один такой человек несказанно осчастливит мир.

А представьте-ка себе, если все так заживут: каждый человек на нашей планете будет изо всех сил стараться сделать как можно больше добра и никогда никакого зла.

Трудно себе даже и представить, какое счастье расцветет в этом случае на нашей планете…

А покуда мы живем не «как Бог велит», а как подсказывают нам наши «интересы», – сами знаете, что творится на нашей планете…

Итак, рецепт прост: слушайся только Бога и исполняй Его заповеди – и все проблемы будут решены. Все станут счастливы. Кажется, все яснее ясного.

Но вот тут-то, когда все кажется таким ясным и легким, и начинаются главные трудности.

Слушать Бога легко – слушаться трудно

Тот, кто обрадуется найденному лекарству и примется усердно врачевать им свою жизнь, – такой человек очень скоро обнаружит, что слушать-то Бога – легко, а вот исполнять Его требования – очень трудно. Причем, главные трудности тут неожиданно возникают даже не в «окружающей среде», а внутри самого человека. Внутри себя такой человек вдруг обнаруживает какую-то загадочную силу, препятствующую всем его благим начинаниям. Отныне этот «внутренний враг» становится самым коварным и самым главным его противником на «всю оставшуюся жизнь». Одолеть этого «внутреннего врага» бывает для него подчас гораздо труднее, чем справиться с целой армией врагов «внешних».

Классическим примером из нашей родной истории тут является покаянное признание Петра I, который, как известно, был на редкость волевым человеком. И вот, даже Петр, названный потомками Великим – при всей своей воле, вздернувшей на дыбы всю страну, подобно тому коню, что стоит на Сенатской площади, – но даже этот человек, с его недюжинным характером и силой воли, в минуты покаяния горестно сокрушался: «Одолел Софью, усмирил стрельцов, победил Карла… А себя превозмочь не могу!..»

Классическим примером из Священного Писания тут является известное «недоумение» святого апостола Павла: «Нe понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю… желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу. Доброго, которого хочу, не делаю, а мое, которого не хочу, делаю… по внутреннему человеку нахожу удовольствие в законе Божием; но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону yма моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих. Бедный я человек!…» (Рим. 7:15,18-19,22-24). Если уж святой первоверховный апостол – «бедный человек!» – что говорить про нас, грешных?

Жить свято легко – в глазах того человека, который лишь читал о святой жизни, да рассказывал про нее другим. Но при первых же попытках перейти от слов к делу, при первых же попытках не только учить святой жизни, но и самому зажить, как учишь, – сейчас же согласишься с преподобным Серафимом Саровским, что «учить так легко, как бросать с нашего собора на землю камушки, а проходить делом то, чему учишь – так же трудно, как если бы носить эти камушки наверх нашего собора».

Где взять силы?

Итак, мы знаем, как надо жить. Мы попытались жить, как надо. И убедились, что одного «знания» для этого недостаточно. Для нас очевидно, что если бы все люди на земле зажили так, как заповедовал нам Спаситель, – на земле был бы рай. Почему же люди не живут по Его заповедям? Не получается!

Не поддается даже у тех, кто искренне этого желает! Не хватает внутренних, духовных сил. Слишком силен оказывается подчас «внутренний враг».

Что же делать?

Где почерпнуть недостающие силы?

Чадца мои милые, по совести могу назвать только одно место: в Церкви.

Другого источника благодатной помощи Божией на земле нет.

Вне Церкви Христовой есть только учение Христа – бесспорно, возвышенное, бесспорно, высокоморальное… Но ведь учение-то о святой жизни – при всей его возвышенности и высокоморальности – само по себе еще не делает жизнь святой. Нужны еще силы для осуществления этого учения в жизни. Без этих сил – учение остается учением, красивой, но безжизненной теорией.

Где же получить силы для исполнения учения Христова?

Есть, повторяю, только одно место: Церковь Христова с Ее богоучрежденными святыми таинствами. Лишь в этих благодатных, святых Таинствах можно получить силы для благодатной, святой жизни. А если бы эти силы можно было получать еще где-то – так и святых мы находили бы везде и всюду. Но святые почему-то встречаются лишь в Церкви…

Святой человек # порядочный человек. Святой человек – это более, чем человек

Знаю, хочется тебе заявить, что порядочные люди есть везде. С этим, радость моя, кто же спорит?

Конечно, порядочные люди есть везде: и среди буддистов, и среди баптистов, даже среди атеистов.

Однако, порядочный человек и святой человек – два разных человека.

Святой человек – это уже не совсем даже и человек, это – человек плюс живущий в нем Дух Святой.

Стяжать этого Духа Святого – сложно. Крайне сложно. «Внутренний враг» ни за что не хочет уступить Ему место в душе человеческой. Но в этом лишь «стяжании Духа Святаго Божьего», по слову преп. Серафима Саровского, и состоит весь смысл и цель нашей христианской жизни. Вот чего надобно всю жизнь «копить», «искать» и «добиваться».

А добьюсь ли?

А многочисленный сонм святых, в Церкви Христовой просиявших, – достаточная порука в том, что добьешься. За это ручается многоликость церковной святости. Ведь святые-то – какие все разные люди: знатные и простые, богатые и бедные, и совсем нищие, блестяще образованные и вовсе безграмотные, мужчины и женщины, юноши и старцы, здоровые и больные, цари и князья, воины и земледельцы, монахи и миряне, бояре, митрополиты, священники, юродивые – люди всякого возраста, рода и звания.

Всякий чин есть в раю – всюду можно спастись. О чем это говорит? Это говорит о том, что негоже нам кивать на «условия жизни» и оправдывать ими свою греховность. Греховным можно стать в любых «условиях». Но и спастись можно тоже в любых условиях. Сила Божия – и в немощи совершается. Причем, в «немощи”-то – даже еще и чаще, чем в силе. (См. 1Кор.1:26-29 и 2Кор.12:9). Надо только принять с благоговением эту благодатную помощь Божию, вспомоществующую нашей беспомощности.

Лед и стекло

Конечно, святой человек по внешнему виду своему может и не отличаться от просто «порядочного». Как же, спросишь, узнать: где святой, а где просто порядочный? Как отличить одного от другого?

У священника Павла Флоренского, в его работе «Эмпирея и Эмпирия», есть прекрасное рассуждение об отличии человека духовного от душевного. Читай: «душевный» – просто порядочный, а «духовный» – святой, – и узришь, чем отличается один от другого.

«Представь себе, что у тебя имеется кусок стекла и кусок льда, отшлифованные одинаковым образом. На глаз эти куски, – если лед чистый, – почти неразличимы, и тебе может показаться, что кусок льда нисколько не интереснее и не прекраснее куска стекла. Но, с точки зрения молекулярного строения, лед имеет над стеклом преимущество, подобно тому, как игра оркестра над базарным шумом. Во льду – музыка, а в стекле – шум; во льду – стройность и упорядоченность, а в стекле – хаос и беспорядок; во льду – организация, в стекле – анархия. Каждая частица стекла только для себя и, самое большее, толкается о соседние; целого нет. Во льду наоборот: тут каждая частица занимает в правильной ткани целого в организации чудесного строения определенное, ей присущее место.

Но это различие внутренней структуры, являющееся как бы символом различия человека душевного от человека духовного, на глаз совершенно незаметно…” [2; с. 161].

«Почти каждый человек с самого детства подчиняется нравственным и гражданским законам, по крайней мере, не делает очень заметных уклонений от них. Всякий человек старается слыть искренним, всякий ищет славы справедливого. Да и кто захотел бы предстать в обществе естественно, сняв с себя все покровы, если бы это повлекло за собой неприятности? И действительно, почти все кажутся искренними и справедливыми, как будто они были такими в глубине сердца. Злой и добрый, душевный и духовный – каждый человек, если он не желает прослыть человеком ненормальным и преступным, живет, в общих чертах, так же как и другой. Разница главным образом не в способах действования, а в интимных пружинах действий – мотивах. Человек душевный не выходит из нормы, потому что у него есть опасения заслужить наказание или приобрести дурную славу, есть те или иные почести, которых он может лишиться, ради которых он лицемерит; если бы душевные люди не боялись законов и наказаний, если бы не дрожали за потерю своей репутации, своих почестей, своего состояния, одним словом, если бы внешние связи перестали вынуждать их к исполнению дела Божия, то эти люди, не имея внутреннего сознания своего мирогражданства, своего назначения в историческом процессе, своей связанности с единым организмом Церкви… не желая переносить центр своего бытия в Абсолютное и утверждая ось мира в себе и в своих прихотях, – эти люди сорвались бы со сдерживающей их цепи, обманывали бы и грабили других, обижали и убивали, потому что делать все это для человека при внутреннем, волевом отрицании Абсолютного, не только выгодно, но и само по себе приятно, привлекательно. Попробуй тогда очеловечить и обогообразить такого. Но покуда пшеница и плевелы растут вместе и связаны эмпирическою действительностью, они не могут развернуться вовсю и для эмпирического наблюдения делают приблизительно одно и то же. Только духовный человек, утверждая Бога и открываясь для Его воздействия, тем самым делается уже сознательным проводником Божественных сил, живым органом тела Христова, исполняющим с радостью свою функцию. Такой не живет для себя и не умирает для себя; живет ли, умирает ли, – для Господа живет и умирает (Рим.14:7-8). Вот почему такой может сказать: «Мы имеем ум Христов» (1Кор.2:16). Вот почему такой человек имеет право заявить: «И уже не я живу, но живет во мне Христос» (Гал.2:20) [3; с. 163–164].

На то направь всю свою волю – чтоб потерять всю свою волю…

Да, и порядочный человек, подобно святому, может жить добродетельно: не воровать, не лгать, не блудить… Даже и атеист может ничего такого не делать. Но если он этого не делает – это не значит, что он этого и не хочет делать. Внутри-то у него – хаос, смятение, страшное противоборство: хочется ему грешить, но он собирает в кулак всю свою волю – и удерживается от греха. А иной раз – и не удерживается. И мучается, и клянет себя, и опять ведет борьбу с грехом, и опять: то удерживается, то не удерживается.

У святого же – внутри целостность, мирность, гармония. Он всецело доверил себя Богу и живет, чутко прислушиваясь и беспрекословно повинуясь внушениям Святаго Духа. Он не грешит не потому, что превозмогает грех своею крепкой волей, – нет у него никакой своей воли, ни крепкой, ни слабой – он не грешит потому, что вверил себя всего без остаточка воле Божией, – он не грешит потому, что ему не хочется грешить. Потому что в нем Дух Святый Божий. А где Дух Божий – там немыслимо желание греха. Может ли Дух Божий желать грешить?..

Но возыметь в себе этот Дух Божий – не от человека зависит. В силах человеческих – только «стяжевать» Духа, умолять Его: «прииди и вселися в ны», подкреплять свои мольбы богоугодной жизнью, но не приказывать Духу: «Я уже готов. Давай-ка, заходи и поселяйся во мне».

Многие бы люди хотели иметь внутри себя такую всегдашнюю целостность, мирность, гармонию – когда это нисходит в душу, тогда человек переживает минуты наивысшего блаженства; в такие только минуты и можно, не раздумывая, воскликнуть: «Остановись мгновенье! Хочу, чтобы это продолжалось вечно!» Любое «удовольствие», продолжающееся вечность, – надоест. Только это – не способно надоесть. Но это – если Бог дает, так дает; а если не дает – так никакими собственными стараниями и трудами в себя не вселишь.

Однако же, повторяю, стремиться к тому, чтобы стать «жилищем Духа Божия» – является единственным смыслом и целью христианской жизни.

Цель – желанная. Тот человек, в которого Дух Божий заглядывал хотя бы на минуточку – этой минуточки уже никогда не позабудет и не сравнит ее ни с чем другим. Для него теперь – одно на потребу: чтобы эти минуточки повторялись почаще, чтобы Дух Божий жил в нем подольше; верх желаний – чтобы Он насовсем поселился в нем и ни на минуточку уже не оставлял бы его.

Вот, что такое святость. Да, такие святые люди, по внешнему своему виду, могут и не отличаться от прочих, обыкновенных людей. Но при встрече с ними душа – неведомо какими путями – тотчас прозревает их неотмирность: они хоть и такие же – да не такие… Доверие к такому Божьему человеку появляется тотчас же – и доверие безграничное. Душа сразу чувствует: вот этому человеку можно верить вполне; ему можно верить даже больше, чем себе… Он скажет тебе то, что сказал бы Сам Бог…

Такие святые люди – всегда были и теперь есть – редкость. И таких редкостных людей я встречал лишь в Церкви. Одного такого человека я могу здесь назвать по имени – он уже простился с этим миром: это покойный митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн. Господь одарил меня несказанным счастьем быть духовным чадом этого Владыки. Встречался я, грешный и поистине недостойный такого счастья, и с другими святыми Божьими людьми, но те еще живы, и потому рано называть их имена.

Итак: счастье – поистине чистое, высокое и безусловное, т.е. не подвластное никаким «условиям» – такое счастье сам для себя человек создать не может. Таким счастьем может одарить человека лишь благодать Божия. А благодать Божия подается лишь в благодатных церковных Таинствах. Мы опять пришли к тому же, от чего ушли: вне Церкви есть лишь учение Христа. Силу исполнять это учение можно получать только в основанной Христом Церкви – для этого и основанной.

«Не знаю»

Я отдаю себе отчет, что подступаю тут вплотную к очень серьезному, сложному и очень больному сегодня вопросу.

– Неужели благодать Божия – в Православной только Церкви?

– Неужели все прочие религии, конфессии – безблагодатны?

Вопросы эти так остро обсуждаются сегодня в церковной среде, что я даже опасаюсь, как бы это обсуждение не переросло в очередной церковный раскол: не хватало нам еще расколоться на почве спора – есть ли благодать у баптистов, или нет благодати у баптистов?

Чадца мои милые, не хочу я никого обидеть, не хочу никого унизить, не хочу говорить, чего не знаю, но и кривить душой, говорить, чего не думаю, – тоже не хочу. Господи, благослови.

Некрасиво и неприлично, кичиться и хвастаться своими преимуществами перед кем-либо, даже если эти преимущества и впрямь есть.

Но и уравнивать в цене вещи разноценные – продавать, например, по одной цене настоящий бриллиант и подделанную под него стекляшку – тоже нехорошо, даже преступно (в тюрьму сажают за такие вещи).

Дух Божий «дышит, где хочет» (Ин.3:8) а не где мы решим, что Ему можно дышать.

Наше ли дело: определять – где Дух Божий есть, а где Его нет. Это же прямо кощунство какое-то – определять границы действия всемогущего и вездесущего Духа Божия…

Нисходит ли благодать в душу баптиста или иеговиста – не знаю я этого. Не был я ни баптистом, ни иеговистом. Знаю крепко одно: в православную душу – нисходит.

Вижу ясно одно: в Православии – сонм святых; у баптистов – в лучшем случае – порядочные люди. Не хочу я, повторяю, их ни обидеть, ни унизить, но просто не могу себе представить, чтобы среди баптистов просиял преп. Сергий Радонежский, или среди иеговистов – преп. Серафим Саровский. Думаю, что и баптисты с иеговистами не смогут себе такого представить. Что же, скажу: нет у них благодати? Не дерзну такого сказать. Не дерзну помыслить даже себя способным расставлять для благодати Божией «пограничные столбы» и предписывать ей: куда она может заходить, куда совсем не может, а куда – если только бочком…

Что же, скажу: есть у них благодать? И этого не скажу.

А скажу, что есть под этим небом вопросы, на которые, положа руку на сердце, можно ответить только одно: «не знаю».

И таких вопросов – довольно много. Кто знает ответы на все вопросы – пусть отвечает, показывая тем самым, что он еще ничего не познал, как должно.

Спор о «присутствии благодати Божией у инославных» в среде православного церковного народа – при всей его раздутости – кажется мне надуманным, привнесенным, пустым.

Что уж мы так озаботились: «спасутся ли лютеране?» – когда сами гибнем?.. Или мы хотим – если решится, что и лютеране спасутся – обратиться в лютеранство?

Зачем?

Благодать у инославных, повторяю: не знаю – есть ли, нет ли? А благодать в нашем с вами родном Православии – есть бесспорно. Сонм святых, просиявших в Православии в течение его двадцативекового исторического прошлого и живущих с нами теперь, сегодня, в настоящем – достаточная тому порука. Куда же нам еще идти? Чего искать?.. Лютеранина-то, не знавшего Православия, но благочестиво живущего, – Господь, по неизреченному милосердию Своему, может быть, и помилует. А вот православного, оставившего свое бесспорно спасительное Православие и подавшегося за спасением в сомнительное иноверие, – пощадит ли?..

В Церковь, в Церковь, в Церковь – и ни ногой из Церкви!

«Человек, который уже нашел Истину – и продолжает еще чего-то искать – ищет уже не Истину, а ложь», – говорят святые отцы.

«Овец, отбившихся от стада, пасут не пастыри, а волки», – гласит народная мудрость.

«Отмый, Господи, грехи поминавшихся зде Кровию Твоею честною…»

(Слова священника на Литургии, когда он опускает в Св. Чашу вынутые из просфор частицы)

Кажется, опять все просто: воцерковляйся – и живи благодатной церковной жизнью, радуясь сам и радуя ближних, – пусть хоть маленькой, но полноценной клеточкой «тела Христова».

Это св. ап. Павел сравнивал Церковь Христову с «телом», глава которого – Христос, а мы – суть члены (1Кор.12:27; Кол.1:18). Но что представляет из себя тело? Это единый организм, состоящий из отдельных маленьких клеточек. Что же превращает эти индивидуальные клеточки в единый организм? То, что все они омываются единой кровью, циркулирующей по всему телу. Подобно этому и мы становимся единым целым только у Святой Чаши – когда причащаемся Честной Крови Господней и Пречистого Тела Его. В этом случае, и в нас всех, причащающихся из одной Чаши – циркулирует одна и та же Кровь Христова. Она и сближает нас, и объединяет. Она и роднит нас – подчас даже крепче, чем узы кровного родства. Она же – и очищает, и омывает нас от грехов наших.

Как все это происходит: как вино и хлеб пресуществляются в Кровь и Плоть Господни? Как потом эта Кровь роднит нас и очищает нас от грехов? Этого ничего мы не знаем. Да, и тут ответ тот же для тех, кто станет вопрошать: «Не знаю». Совершаем мы это, не потому что знаем, как это происходит и можем объяснить, – ничего мы тут объяснить не можем. А совершаем мы это, потому что всей душой чувствуем, что это происходит.Вот это-то уж мы знаем точно и несомненно: что после Причастия Господь нисходит в нас и наполняет душу радостью, любовью и покоем. Спадает короста греха. И мы из самолюбивых эгоистов, из завистливых, обидчивых, враждующих друг с другом грешников – превращаемся в любящих друг друга детей Божиих. Не сами мы производим в себе это чудесное превращение. И не за наши «заслуги» Господь его совершает в нас. Про наши «заслуги» – «срамно есть и глаголати». Недостойны мы, недостойны Твоих благодеяний, Господи! И «заслуживаем» мы, по грехам нашим, одних только вечных мук!.. Но милость Твоя безмерна! И человеколюбию Твоему нет конца!..

«Обманщик»

Кажется, все просто: требуется одно лишь – воцерковление.

Отчего ж в храмах наших – полупусто?

Причин много. Но главная – одна.

Ах, солнышки мои, было бы все на свете просто – когда бы были на свете только мы – люди, любящие Бога, да Бог, любящий нас. Но есть еще третье лицо – лицо страшное: диавол.

Причин, отводящих людей от Церкви – много. Но причина всех причин – диавол и его клевреты (слуги).

Господь хочет, «чтобы все люди спаслись и достигли познания истины» (1Тим.2:4).

Диавол – в дословном переводе с греческого: «клеветник», «обманщик, обольститель». Спаситель назвал его «отцом лжи» (Ин.8:44). Диавол хочет, чтобы все люди погибли и находились во лжи.

Ты за кого?

За душу человеческую идет смертельная война. Но и сам человек в этой войне – не пассивное только «поле битвы». Одаренный Создателем своим свободой воли, свободой выбора – он не просто переходит, как «завоеванный город», из одних рук в другие – но и сам активно участвует в борьбе, помогая то Богу, то диаволу, способствуя своему спасению или содействуя своей гибели.

Главная ложь диавола

Главный драматизм этой борьбы заключается сегодня в том, что многие люди участвуют в ней бессознательно – совершенно не понимая своего места и назначения в этом мире; не отдавая себе отчета: для чего они живут, в чем смысл их жизни; не сознавая той огромной ответственности, какая лежит на них – ведь за каждое «праздное слово» – не дело даже, а слово – и не грязное даже, а всего лишь «праздное» – придется дать ответ (Мф.12:36).

Многие люди считают, что они ответственны только перед собой, никому ничем не обязаны, никому не служат и «живут, как хотят». Такие люди – особенно легкая добыча диавола. Он без труда заставит их «хотеть» всякой грязи и безделушек. Он ведь – обманщик. И обманщик – искусный. Он подсунет человеку стекляшку – и тот помчится за ней, принимая ее за бриллиант… Обман, конечно, рано или поздно обнаружится. Горько только, что обнаруживается он часто, очень часто – слишком поздно – в аду: когда вся земная жизнь прожита во лжи – закономерно и в иной жизни оказаться в одном месте с «отцом» этой лжи. Кого ты слушался здесь – с тем окажешься и там.

Да, в современном нам мире – это, пожалуй, главная ложь диавола: что можно жить и никому не служить.

Это невозможно!

Можно только думать, что ты живешь и никому не служишь – но жить и никому не служить нельзя. Каждый день, каждый час, каждую минуту, каждое мгновенье своей жизни – мы кому-нибудь, да служим. Каждым делом, каждым словом, каждой мыслью даже – мы кому-то служим. Добрым словом, добрым делом, доброй, молитвенной мыслью – служим Богу, способствуем своему спасению. Грязными и порочными делами, злобными и пустыми словами, грешными, завистливыми, нечестивыми мыслями – служим диаволу, готовим для себя гибель.

Так с кем же ты?

Это крайне важно: осознать свое положение в мире; понять, что ты вызван к жизни не для того, чтобы совершить здесь «увеселительную прогулку» – а для участия в смертельной войне; сделать правильный выбор: на чьей стороне я буду воевать? Кому буду служить? С кем хочу разделить ожидающую меня вечность?

У человека, продумавшего для себя эти вопросы и сделавшего сознательный выбор, как будто открывается второе зрение, и очень многие «непонятности» этого мира делаются прозрачно ясными, многие вещи предстают совсем в ином свете, чем виделись раньше… Точнее, это даже не «второе зрение» – а его естественное зрение, освобожденное от очков диавола, обманных очков, искажающих правильное видение мира… Горько лишь опять-таки от того, что многие люди даже не замечают на своем носу этих очков, напяленных на них обманщиком-диаволом. Так и ходят в них по жизни, видя все в ней в ложном свете, встречая кругом «непонятности», «запутанности», «неразрешимые трудности»…

Глава вторая. Две перспективы

Все разрешимо – только сними очки

Совершенно ясной сделается тут же «непонятность»: почему тот, или другой, или третий человек и пытался, вроде бы, обратиться к Церкви, да не прижился в Ней? Что же тут непонятного?

Диаволу же – «нож в сердце» – если человек пошел в Церковь. Ведь этот человек вот-вот сделается его врагом и врагом сознательным, а потому, особенно страшным. Понятное дело, что этот «обманщик» и «обольститель» использует весь свой многовековой опыт, употребит весь арсенал своих обманных средств, чтобы отвести этого человека от Церкви, не допустить воцерковления. В Библии сказано: «Сын мой! если ты приступаешь служить Господу Богу, то приготовь душу твою к искушению» (Сир.2:1).

Почти с каждым человеком, переступающим церковный порог, совершается в разных вариантах, но по существу одно и то же:

Наваливаются искушения

Кому-то свечница не додаст сдачу – «Ах, и в Церкви жулики!», кого-то обругает церковная уборщица – «Ах, и в Церкви хамство!», кому-то встретится жадноватый, а то и пьяненький священник – «Ах, да и батюшки – такие же грешники!»

Очки показывают: «И в Церкви – все плохо, все как в миру. Ничего особенного». Диавол подсказывает: «Так и нечего тебе тут делать. Брось ты эти свои наивные мечтания о «правде», живи «как все» – нигде нет правды…».

И человек возвращается жить «как все». Потом и другим еще рассказывает: «Да пробовал я ходить в Церковь – и там, как везде». Остался при очках и пошел в них по жизни дальше.

А если б удалось их сбросить?

А если б удалось их сбросить, так тотчас же и увидел бы: «Что мне судить свечницу, или уборщицу, или священника?.. – сам-то я каков?! Их-то грехи я вижу лишь отчасти – а свое-то убожество знаю вполне. Они-то не только грешат, но, наверное, и каются – и Господь, может быть, простит их – а я‑то со своей бездной нераскаянных грехов, грязный, ничтожный, мерзкий, да и теперь уйду из храма без покаяния и пойду грешить дальше – я‑то где окажусь?! Нет мне дела до чужих грехов – от своих бы очиститься!»

Есть стихотворение на эту тему:

С какою легкостью мы видим грех в других И как же редко грех творим мы сами! Таких два взгляда у душой слепых. А ты их поменяй в себе местами. Душа твоя пусть свой лишь видит грех. И пусть вести борьбу с грехом тем станет. Тогда ей столько дела – что чужих Грехов ей видеть время не достанет.

Бывают и другие искушения

Приходит, например, молодой, здоровый человек на богослужение и вдруг обнаруживает, что не выстоять ему два часа в храме, – и ломает-то его, бедного, и крутит, и поясница болит так, что, кажется, сейчас сломается…

Диавол подсказывает: «Нет – эти утомительные богослужения не для тебя. Да и не понимаешь ты ведь ровным счетом ничего, что они там поют и читают на своем церковно-славянском языке. Стоишь, как осел, и только праздно проводишь время-да еще и поясница болит…»

И человек решает: «Может быть, Церковь с Ее богослужениями – и хорошее дело, да только очень уж трудное и непонятное – мне такого не потянуть, чего бы попроще…» И человек выходит из православного храма и направляется в молитвенный дом к баптистам: там тоже говорят про Христа, но только по-русски – понятно; и слушать можно, сидя в мягком, уютном кресле – приятно. И легче, и проще…

Но может быть и другой образ действий

Можно ведь сообразить: не было еще в мире ни одного святого, который бы стяжал Духа Святаго Божьего – в мягком, уютном кресле. Можно ведь сказать себе: «Если я не понимаю языка и смысла православного богослужения – так в этом виновато не православное богослужение, а я сам…» Понятное дело, что, сидя за столом с китайцами, будешь скучать – хотя бы те вели и очень интересные беседы – но ты-то слышишь только сочетания звуков, если не понимаешь языка…

Так надо, значит, выучить церковно-славянский язык – сделать это для русского человека совсем несложно: разница между церковно-славянским языком и русским – не большая, чем между русским и украинским. Но русские люди учат английский, немецкий, французский, испанский, даже китайский – только церковно-славянского им не одолеть.

Будут ли наши дети и внуки «вкушать» или «жрать»?

Всякий человек, взявший на себя труд познакомиться с богослужебным языком Русской Православной Церкви – не может не влюбиться в этот язык. Это язык уникальный! В мире больше нет таких языков! Особенность, его заключается в том, что он создан специально для богослужения: для обращения на нем к Богу. Мы ведь в разных случаях, обращаясь к разным людям, применяясь к разной обстановке – и слова употребляем разные. Об одном и том же можно сказать по-разному. Можно сказать: «есть, кушать», можно сказать: «вкушать», можно сказать: «жрать, чавкать» и т.п. Все об одном же – о приеме пищи, но слова – эти грубее, те обыденнее, другие возвышеннее. Чем больше мы любим и уважаем человека, тем более возвышенным языком стараемся с ним говорить.

Бога мы, православные христиане, любим и почитаем более всякого человека. Поэтому и язык, на котором мы обращаемся к Богу – самый возвышенный язык, какой только могли составить люди. И составляли его – святые люди! Даже некоторые из нас, досточтимые отцы и братья, православные христиане – толкующие о переводе церковного богослужения на русский язык – очевидно не вполне отдают себе отчет: каким сокровищем они обладают и от чего хотят отказаться?

Чтобы богослужение было понятным для народа Божия, стоящего в храме, можно пойти двумя путями: либо богослужение перевести на русский язык, либо народ научить церковно-славянскому. Первый путь – легче, но он, несомненно, всех нас духовно обеднит. Второй путь – сложнее, но, несомненно, одарит народ колоссальным духовным богатством. Зачем же нам идти по пути обеднения? Потому что он легче? Но тогда давайте уж и кресла расставим в наших храмах. Чтоб совсем уж легко стало. И будем стяжевать Духа Святаго Божьего, сидя в креслах, положив нога на ногу, может быть, еще и покуривая, – для совсем уж полного комфорта…

Нет, что-то тут не так!

Трудно тебе выстоять двухчасовое богослужение? И ты считаешь – богослужение виновато?

Нет, чадце мое милое, – диавол виноват. Для тебя он приготовил вот такое искушение – тяжесть физическую… А ты ее перетерпи, ты превозмоги тяжесть-то эту. Скажи себе: «Что же я, молодой, здоровый, и не могу двух часов постоять? Нет – буду стоять. Вот же рядом со мной восьмидесятилетние старушки стоят – и как стоят: всю службу, как свечечки, не пошелохнувшись, – они стоят, а я не могу? Что ж я слабей восьмидесятилетней старушки? Нет, что-то тут не так. Потерплю, постою, посмотрю: что-то дальше будет?»

И когда скажешь так, да потерпишь, так и посрамишь «обманщика» – отступит он от тебя вскоре, увидев твердость твою, и поясница болеть перестанет, и многочасовые службы будут пролетать, как мгновенье одно – но это, когда в тебя станет заглядывать Дух Святой. А пока ты не Его жилище – «обманщик» в тебе живет.

Всех искушений, наваливающихся на человека, направляющегося к церковной ограде, тут перечислить, конечно, невозможно. Уловки диавола – безконечно разнообразны. К каждому он старается найти «свой подход».

У кого-то поднимается буря в семье: «Какой там еще храм! Как будто в доме делать нечего…» Над кем-то начинают потешаться на работе: «Посмотрите на этого святошу, богомолец выискался…» Кому-то диавол в собственный ум всевает сомнения и недоверие: «Да есть ли и вправду Бог? Не поверю ли я в вымысел только и фантазию?..» Кого-то он отводит от храма «заботами, богатством и наваждениями житейскими» (Лк.8:14). Искушений, повторяю, безчисленное множество – и я не беру на себя задачу всех их тут назвать по именам. Остановлюсь пообстоятельнее только на одном еще искушении, имеющем сегодня колоссальное распространение. Оно не только выводит людей из Церкви, но не позволяет им добраться даже и до порога-то церковного. Оно называется:

«Нет времени»

Совершенно нет времени! Времени не хватает ни на что!.. Нет времени у школьников, нет времени у студентов, нет времени у домохозяек, нет времени у работающих людей, даже у пенсионеров нет времени; у руководящих работников – и вовсе нет времени. Ни у кого нет времени, чтобы сходить в храм. На другое – есть время. Чтобы пойти в храм – нет времени.

А много ли Бог требует от тебя времени?

Бог ведь даже не поровну поделил наше время. Не сказал: «Половину времени вы работайте на себя, а половину отдайте Мне». Нет, Он себя «обделил», сказав: «Ваши – шесть дней в неделю. Мне посвятите только один». И в этот-то один день, за богослужением проходит только несколько часов. Но нам и этих нескольких часов в воскресный или праздничный день не выкроить для Бога. Нет времени!

Нет ли?

Или и тут: «обманщик» напялил тебе на нос очки и тебе сквозь них не разглядеть – как много у тебя есть времени! Как много ты его выбрасываешь на ветер, проводишь впустую, праздно, а то и с прямым вредом для себя! На праздную бессмысленную болтовню, на сплетни и пересуды, на пьяные застолья, на чтение пустых книг и бульварных газет, на многочасовое сидение у «телеящика», из которого потоками истекают разврат, насилие, прочая гниль, – на все это у тебя находится время. Чтобы губить свою душу, – на это у тебя находится время; и тебе его не жалко. Нет только времени, чтобы спасать душу. Гибнуть – готов хоть 24 часа в сутки, спасаться – некогда.

Кто «царь в твоей голове»?

Всякий человек – хочет он этого или не хочет, сознает это или не сознает – имеет в своей душе иерархию ценностей. У одних людей эта иерархия – одна, у других – другая, но у любого – хоть какая-то, да есть. Что-то человек считает для себя более ценным, что-то второстепенным, что-то – третьестепенным, а что-то является для него делом двадцатой важности.

Крайне важно, чтобы ценности в этой иерархии располагались в правильном порядке: самые ценные находились наверху, менее ценные – ниже, еще менее – еще ниже… Что человек будет считать главной ценностью в своей жизни – для этого он и будет жертвовать всем остальным.

Если человек считает главной ценностью в своей жизни семью – так он пожертвует ради семьи и работой, и личными интересами, и остальным. Если человек считает главной ценностью работу – он ради работы пожертвует семьей, личными интересами и прочим. Если у человека на первом месте деньги – он ради денег пойдет на все; да-да: ради очень больших денег – пойдет на все.

Очень многие люди сегодня живут с искаженной иерархией ценностей. Людей, которые бы видели ее сегодня «без очков», прямо надо сказать, единицы.

У пьяниц, например, ценность номер один – спиртное. Ради «стакана» они забудут про все – про семью, работу, совесть, честь – все пропьют. Разве эти люди не в «очках»? У наркоманов ценность № 1 – наркотик. Ради него они превращаются в безвольных, бездумных, двуногих животных. Разве эти люди не в «очках»?

Как много усердных служителей у сатаны! Они готовы служить ему день и ночь, жертвуя всем… Богу так служат – единицы.

Оттого и жизнь наша теперешняя приобретает все более адские черты. Русский певец и патриот Игорь Тальков, помнится, пел:

«Сатана гулять устал. Гаснут свечи – кончен бал».

В этом Игорь ошибался: сатана гулять не устал. Он со своими усердными клевретами – еще только разгуливается. То ли еще будет… Бал продолжается, и самые захватывающие, кульминационные его моменты – если все пойдет по тому «сценарию», который составлен сатаной, – еще впереди…

Но «сценарий» может быть и нарушен. Если служители Божии проявят такую же ревность – ну хоть бы малую долю того усердия, какое проявляют служители сатаны, служа своему «хозяину», – этот «сценарий» непременно будет нарушен. «Бал» придется закончить преждевременно и обойтись без заготовленных «сюрпризов». Жизнь на земле станет приобретать все более благообразный вид, походить более на рай, чем на ад. Это же естественно: кто здесь берет верх – тот и «правит бал». Активнее служители сатаны – на земле воцаряется ад; станут активнее служители Божии – воцарится рай.

Тебе хочется сказать: неважно, что происходит на земле, главное – там. Это бесспорно. Главное – там, в вечности. Но там мы продолжим то, что начнем здесь.

А здесь пока, повторяю, правит бал сатана. Ему служат денно и нощно, жертвуя всем – миллионы. У Бога таких служителей – единицы. У подавляющего большинства людей для служения Богу – нет времени. Чтобы себя спасать – нет времени. А между тем это-то и есть:

Ценность №1 в правильной иерархии ценностей

Ценность №1 в правильной иерархии ценностей – «спасти душу». Все остальное – второстепенно, третьестепенно – ибо преходяще: семья, работа, учеба, развлечения, богатство, слава – все пройдет и оставлено будет здесь, перед порогом вечности.

Когда мы предстанем на суд Божий, Он не станет нас спрашивать: «Богаты ли вы были? – если богаты, то пожалуйте, пожалуйста, вот сюда, у нас тут в раю для богачей есть местечко поуютнее…»

Бог не станет спрашивать: «Учен ли ты был? Славилось ли твое имя? Добился ли ты министерского или президентского кресла? – Если да, то проходите вот в этот уголок рая, у нас тут место для президентов, министров, ученых и прочих славных людей…»

Он спросит: «Как ты жил? Соблюдал ли заповеди Мои?..» А какое соблюдал,– если в погоне за богатством или «креслом» – лгал, ловчил, «шел по головам», «работал локтями», обижал людей, грешил напропалую?..

Это крайне важно осознать: ценность № 1 для тебя – это твоя душа, которую надо спасти. Все остальное – пройдет. А ей предстоит идти в вечность – либо в вечную радость, либо в вечную муку. В этой коротенькой земной жизни тебе надо решить твою будущую вечную участь. Дела серьезнее и ответственнее для тебя нет и быть не может.

Человек, прочувствовавший всем сердцем своим чрезвычайную серьезность и ответственность этого дела, неузнаваемо изменит свою жизнь: поступки, слова, мысли. И уж, конечно, такой человек сумеет потеснить свои дела с тем, чтобы выкроить несколько часов в неделю для храма Божия, для соборной, церковной молитвы…

И, к удивлению своему, этот человек обнаружит, что и прочие-то его дела (семейные, рабочие и другие) – не только не потерпят никакого ущерба от того, что у них отобрано будет несколько часов на богослужение, но, наоборот, пойдут еще лучше и успешнее, чем когда они поглощали все время, не оставляя ничего для храма. Но чтобы этому поверить – это тоже надо проверить.

Знаю, что очень трудно будет решиться на такую проверку разного ранга руководящим работникам – они ведь у нас самые занятые люди. Причем, чем выше ранг – тем больше занятость. И в то же время отчетливо вижу, что им-то даже еще и нужнее посещение храма, регулярные Исповедь и Причащение, чем рядовым людям. Причем, тоже: чем выше ранг – тем нужнее.

«От всякого, кому дано много, много и потребуется, и кому много вверено, с того больше взыщут»

С маленького человека – и спрос маленький. За свою только жизнь он перед Господом станет ответ держать. А тому, кому вверено и другими людьми руководить – десять ли, сотня ли, тысяча ли людей под твоим руководством находится – такому человеку придется перед Господом и за них ответ держать: как ты ими руководил? Способствовало ли твое руководство их спасению или растлению их ты способствовал? Очень ведь многое зависит от руководителя – как он сориентирует свой коллектив? Какая атмосфера будет царить в нем – благочестивая, мирная, духовная, или – нечестивая, немирная, страстная и плотская? Иконы будут висеть в кабинетах его подчиненных и в его собственном кабинете, или стены кабинетов будут залеплены порнографией?.. Да, многое зависит от руководителя, и великая ответственность лежит на нем за вверенных ему людей. Привести их всех до единого в рай, или, наоборот, загнать всех в ад – этого, конечно, не может ни один руководитель, ибо у каждого из его подчиненных есть и своя свободная воля, тяготеющая более к добру или злу… Но содействовать их спасению или их погибели – это руководитель может, и очень существенно может.

И Господь спросит с него – чему ты содействовал? Причем, чем больше тебе было вверено людей – тем строже будет спрос: что происходило во вверенном тебе городе или стране? Протекало ли там «тихое и безмолвное житие», или творились беззакония, царил дикий разгул страстей, лилась кровь?..

Придется ведь за все отвечать!

Не затем существуют в человеческом обществе руководящие посты, чтоб занимающие их люди имели возможность пользоваться различными привилегиями перед прочими людьми: вкуснее есть, да мягче спать… Руководящий пост – это прежде всего не особые привилегии, а особая ответственность! И руководителю любого ранга, чувствующему на себе эту колоссальную ответственность, конечно же, очень необходима поддержка церковная: благодатная помощь Божия, получаемая в Таинствах, мудрый совет духовника… А у них – нет времени! Вот беда-то.

Как жил царь

Может быть, однако, вдохновятся они и найдут-таки время для посещения храма Божия, если поставлен им будет в образец руководитель самого высокого ранга: царь.

Описывая времена царствования «тишайшего царя» Алексея Михайловича (второго из династии Романовых, отца Петра I), профессор русской истории Василий Осипович Ключевский так рисует облик государя:

«В зрелые годы царь Алексей представлял в высшей степени привлекательное сочетание добрых свойств верного старине древнерусского человека с наклонностью к полезным и приятным новшествам. Он был образцом набожности, того чинного, точно размеренного и твердо разученного благочестия, над которым так много и долго работало религиозное чувство древней Руси. С любым иноком мог он поспорить в искусстве поститься и молиться: в Великий и Успенский пост, по воскресеньям, вторникам, четвергам и субботам царь кушал раз в день, и кушанье его состояло из капусты, груздей и ягод без масла; по понедельникам, средам и пятницам во все посты он не ел и не пил ничего. В Церкви он стоял иногда часов по пяти и по шести сряду, клал по тысяче земных поклонов, а в иные дни и по полторы тысячи…» [4; с. 347].

Другой русский историк Иван Егорович Забелин в своем исследовании «Домашний быт русских царей в XVI и XVII столетиях» описывает распорядок дня этого же царя:

«Государь вставал обыкновенно часа в четыре утра. Постельничий, при пособии спальников и стряпчих, подавал государю платье и одевал его. Умывшись, государь тотчас выходил в Крестовую палату, где его ожидали духовник или крестовый поп и крестовые дьяки. Духовник или крестовый священник благословлял государя крестом, возлагая его на чело и ланиты, причем государь прикладывался ко кресту и потом начинал утреннюю молитву; в то же время один из крестовых дьяков поставлял перед иконостасом на аналое образ святого, память которого праздновалась в тот день. По совершении молитвы, которая продолжалась около четверти часа, государь прикладывался к этой иконе, а духовник окроплял его святой водою…

После моления крестовый дьяк читал духовное слово из особого сборника «слов», распределенных для чтения в каждый день на весь год… Окончив крестовую молитву, государь, если почивал особо, посылал ближнего человека к царице в хоромы спросить о ее здоровье, как почивала? Потом сам выходил здороваться с нею в переднюю или столовую. После этого они вместе слушали в одной из верховых церквей заутреню, а иногда и раннюю обедню.

Между тем, с утра же рано собирались во дворец все бояре, думные и ближние люди – «челом ударить государю» и присутствовать в Царской Думе… Поздоровавшись с боярами, поговорив о делах, государь в сопровождении всего собравшегося боярства шествовал, в часу девятом, к поздней обедне в одну из придворных церквей. Если же тот день был праздничный, то выход делался… в храм или монастырь, сооруженный в память празднуемого святого. В общие церковные праздники и торжества государь всегда присутствовал при всех обрядах и церемониях. Поэтому и выходы в таких случаях были гораздо торжественнее.

Обедня продолжалась часа два… После обедни, в комнате в обыкновенные дни государь слушал доклады, челобитные и вообще занимался текущими делами… Заседание и слушание дел в комнате оканчивалось около двенадцати часов утра. Бояре, ударив челом государю, разъезжались по домам, а государь шел к столовому кушанию, к которому иногда приглашал некоторых из бояр, самых уважаемых и близких…

После обеда государь ложился спать и обыкновенно почивал до вечерни часа три. В вечерню снова собирались во дворец бояре и прочие чины, в сопровождении которых царь выходил в верховую церковь к вечерне. После вечерни иногда тоже слушались дела и собиралась Дума. Но обыкновенно все время после вечерни до ужина государь проводил уже в семействе или с самыми близкими людьми. Во время этого отдыха любимейшим занятием государя было чтение церковных книг, в особенности церковных историй, поучений, житий святых и тому подобных сказаний, а также и летописей.

Оканчивая день после вечернего кушания, государь снова шел в Крестовую и точно так же, как и утром, молился около четверти часа…» [1; с. 227–228].

Ведь это – монастырское почти житие: полностью почти проживался весь богослужебный день. Каждый день: утреня, Божественная Литургия, вечерня – до полного монастырского чина не хватает лишь повечерия и полунощницы.

Так жил царь.

Не директор завода, не президент какого-нибудь акционерного общества – царь. Ему ведь не заводом, не фабрикой, не акционерным обществом надо было руководить – страной. Что же, у него меньше было дел и забот, чем у нынешних наших директоров?.. Но вот, ведь находил время для молитвы.

Не жалейте, дорогие мои, не жалейте времени для Господа!.. Да и не требуется ведь от вас сегодня того, что делал «тишайший государь» Алексей Михайлович – стоять по пять-шесть часов в храме, да класть по тысяче-полторы поклонов – так сегодня, признаюсь вам откровенно, и монахи-то не живут: худосочные мы стали молитвенники. Но пять-шесть часов в неделю-то – неужели не найти для храма Божия?..

Дорогие мои, время, отданное молитве, богослужению – никогда нельзя считать потерянным, проведенным зря. Господь сторицей воздаст! И успех пошлет во всех делах ваших такой, какой вам и не снился, когда вы работали над этими своими делами без выходных, без праздников, не разгибая спины…

А когда – не пошлет?

А если Господь не станет посылать успех – значит, надо задуматься: а богоугодное ли дело я делаю – не богопротивное ли?.. Конечно, у владельца какого-нибудь ликероводочного завода, или директора типографии, штампующей порнографическую продукцию, или на видеостудии, множащей фильмы, пропагандирующие садизм и насилие, или в ночном кабаре со стриптиз-шоу – конечно, во всех этих местах дела могут даже занеладиться, «забуксовать», вместо ожидаемого успеха… Но тогда, значит, надо оставить такие дела – которые ясно осознаны как дела богопротивные – оставить эти дела, какие бы баснословные прибыли они тебе не приносили. Какая тебе будет польза, зачем тебе нужны будут эти миллионы или миллиарды, нажитые на таких делах – когда предстанет твоя душа на суд Божий? Не откупишься ведь от этого Судьи миллиардами, нажитыми на слезах, на горе людском, на крови человеческой!..

«Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? Или какой выкуп даст человек за душу свою? Ибо приидет Сын Человеческий во славе Отца Своего с Ангелами Своими, и тогда воздаст каждому по делам его» (Мф.16:26-27).

Богоугодным же делам, повторяю, молитва не помешает и не повредит, а только поможет, пошлет больший успех. Но, чтобы в это поверить – это надо проверить.

О маленьком дубочке, могучем дубе и кровати

Итак, человек приходит в храм, и тут же сталкивается со всевозможными искушениями. У одного этот период «искуса» бывает более продолжительным, у других менее, но с ним имеют дело, за очень редкими исключениями, почти все. И у многих, к сожалению, не хватает ни мудрости, ни терпения, ни смирения для того, чтоб распознать тут козни «обманщика» и скинуть с себя его «очки». У многих этот первый искусительный период оказывается и последним периодом их церковной жизни.

Почему же диавол так усиленно искушает и обольщает именно новообращенных? Понять это просто. Прежде всего потому, что их проще обольстить. Они ж еще несмышленыши в делах веры. Гораздо легче сломать маленький, едва начавший расти дубочек, чем разросшийся, могучий дуб. Есть и еще причина. Ее тоже просто понять, даже пожитейски рассуждая. Если у тебя в доме есть кровать, так ты про нее особенно и не думаешь: есть и есть. А когда бы ее у тебя не было, да спал бы ты на полу, – так, наверное, только и думал бы: как бы мне кровать раздобыть, жестко на полу спать… Так и диавол: что ему особенно заботиться и думать о тех людях, которые у пивных ларьков стоят с синюшными носами. Что ему их обманывать – они уж и так обмануты и находятся в полной его власти. А вот когда человек уходит из-под его контроля – на этого-то человека он обращает особое внимание, особенно «заботится» о нем. Жалко же ему потерять своего «очкарика».

«Первая благодать»

Но вот первый период «искуса» проходит. Что же дальше? Что ожидает тех немногих, которые остались все-таки в церковной ограде? Для этих людей наступает второй период церковной жизни, получивший в среде церковного народа даже особое название: «первая благодать». Об этом периоде своей жизни в душе каждого церковного человека, обратившегося к Богу уже в зрелом возрасте – а таких сегодня в Церкви большинство – сохраняются самые нежные, теплые и светлые воспоминания.

В Евангелии от Луки есть притча про двух сыновей. Господь сказал:
«У некоторого человека было два сына; и сказал младший из них отцу: отче! дай мне следующую мне часть имения. И отец разделил им имение».

По прошествии немногих дней младший сын, собрав все, пошел в дальнюю сторону и там расточил имение свое, живя распутно. Когда же он прожил все, настал великий голод в той стране, и он начал нуждаться; и пошел, пристал к одному из жителей страны той, а тот послал его на поля свои пасти свиней: и он рад был наполнить чрево свое рожками, которые ели свиньи, но никто не давал ему.

Придя же в себя, сказал: сколько наемников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю от голода; встану, пойду к отцу моемy и скажу ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим; приими меня в число наемников твоих. Встал и пошел к отцу своему.

И когда он был еще далеко, увидел его отец и сжалился; и, побежав, пал ему на шею и целовал его.

Сын же сказал емy: отче! Я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твои.

А отец сказал рабам своим: принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги; и приведите откормленного теленка, и заколите; станем есть и веселиться! Ибо этот сын мой был мертв, и ожил, пропал и нашелся. И начали веселиться.

Старший же сын его был на поле; и возвращаясь, когда приблизился к дому, услышал пение и ликование; и, призвав одного из слуг, спросил: что это такое? Он сказал ему: брат твой пришел, и отец твой заколол откормленного теленка, потому что принял его здоровым.

Он осердился и не хотел войти. Отец же, выйдя, звал его. Но он сказал в ответ отцу: вот, я столько лет служу тебе и никогда не преступал приказания твоего, но ты никогда не дал мне и козленка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими, а когда этот сыч твой, расточивший имение свое с блудницами, пришел, ты заколол для него откормленного теленка.

Он же сказал ему: сын мой! Ты всегда был со мною, и все мое твое, а о том надо было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся» (Лк.15:11-32).

А кто сегодня мы-то, православные христиане, в подавляющем большинстве своем? Да вот такие же самые «блудные сыновья» и «блудные дочери», которые, одни дольше, другие менее долго, искали себе счастья в «далекой стороне», а нашли там только «свиные рожки»: свинскую, скотскую жизнь, душевное опустошение и разочарование. И вот, когда остались мы одни, голодные и раздетые духовно (а часто и материально), никому не нужные – тогда-то лишь и вспомнили: а ведь у нас есть Отец!.. Тогда-то лишь и зашевелились наши губы в робкой и неумелой еще молитве:

«Отче наш, иже еси на небесех…».

Тогда-то мы и ощутили на себе сполна любовь Отчу. Тогда поняли, что это мы, мерзкие, недостойные дети забыли про Отца своего – а Он-то про нас никогда не забывал. И всегда жила саднящая боль в сердце Отцовом: где ты, сын? С кем ты, доченька?..

«Первая благодать» – это радостная встреча истомившейся души с любящим Отцом. Это несказанное счастье оказаться в объятиях Отчих, когда всею душою чувствуешь, что и рабом-то у Него ты быть недостоин – а тут: объятия! И любовь! И какая любовь!..

Это – «первая благодать».

«Работа»

Но праздник встречи – кончается. Наступает пора, вместе со старшим братом, никуда не отлучавшимся от Отца, выходить на работу.

Начинается третий период церковной жизни, который условно можно назвать «работой». Этот период – уж до гробовой доски. «Работа» разным чадам поручается разная. Я уже здесь упоминал о сравнении св. ап. Павла Церкви – с телом Христовым. Но ведь у тела разные члены выполняют разные функции. Oб этом апостол пишет в первом послании к Коринфянам: «…как тело одно, но имеет многие члены, и все члены одного тела, хотя их много, составляют одно тело, – так и Христос. Ибо все мы одним Духом крестились в одно тело. Иудеи или Еллины, рабы или свободные, и все напоены одним Духом. Tело же не из одного члена, но из многих. Если нога скажет: я не принадлежу к телу, потому что я не рука, то неужели она потому не принадлежит к телу? И если ухо скажет: я не принадлежу к телу, потому что я не глаз, то неужели оно потому не принадлежит к телу? Если все тело глаз, то где слух? Если все слух, то где обоняние? Но Бог расположил члены, каждый в составе тела, как Ему было угодно. А если бы все были один член, то где было бы тело? Но теперь членов много, а тело одно» (1Кор.12:12-20).

А в послании к Римлянам апостол обстоятельно описывает и «виды работ», поручаемые разным «членам тела», и общую духовную настроенность, какую должны иметь все «работники»:

«Как в одном теле у нас много членов, но не у всех членов одно и то же дело, так мы, многие, составляем одно тело во Христе, а порознь один для другого члены. И как, по данной нам благодати, имеем paзличныe дарования, то, имеешь ли пророчество, пророчествуй по мере веры; имеешь ли служение, пребывай в служении; учитель ли в учении; увещатель ли, увещевай; раздаватель ли, раздавай в простоте; начальник ли, начальствуй с усердием; а благотворитель ли, благотвори с радушием. Любовь да будет непритворна; отвращайтесь зла, прилепляйтесь к добру!» (Рим.12:4-9).

Это – о видах «работ». Теперь – о том, с каким настроением надо браться за «работу», как относиться друг ко другу:

«Будьте братолюбивы друг ко другу с нежностью; в почтительности друг друга предупреждайте; в усердии не ослабевайте; духом пламенейте; Господу служите…» (Рим.12:10-11).

А если посетит скорбь?

«…утешайтесь надеждою; в скорби будьте терпеливы, в молитве постоянны» (Рим.12:12).

Как относиться к нуждающимся, «малоимущим»?

«В нуждах святых принимайте участие («святыми» в данном случае апостол называет иерусалимских христиан, находившихся тогда в крайней нужде – авт.), ревнуйте о странноприимстве» (Рим.12:13).

А если кто-то мне будет чинить обиды, несправедливо гнать и злословить меня?

«Благословляйте гонителей ваших; благословляйте, а не проклинайте.,. Никому не воздавайте злом за зло, но пекитесь о добром пред всеми человеками… Не будь побежден злом, но побеждай зло добром» (Рим.12; 14, 17,21).

Что делать при виде чужой радости и чужого горя?

«Радуйтесь с радующимися и плачьте с плачущими» (Рим.12:15). A y нас-то, грешников, часто происходит совсем наоборот: видим мы плачущего – злорадствуем («злу радуемся»): так ему и надо, «поделом вору мука…» А видим, счастлив человек – вползает в душу змея зависти, зложелательства; кто-то даже афоризм такой сочинил: «есть люди, которые чувствуют себя плохо, когда другому хорошо».

Как нам относиться к «внешним», не церковным людям? «Если возможно с вашей стороны, будьте в мире со всеми людьми» (Рим.12:18).

Всех «неожиданностей» в жизни, конечно, не предусмотришь, но для основных жизненных ситуаций инструкция дана обстоятельная.

«Тамо гади, ихже несть числа»

Да, «работа» не всегда бывает легкой и приятной – на то она и работа. Будут еще впереди и скорби, и искушения, и уныние, тяжелейшая борьба с «внутренним врагом» – и не только победы в этой борьбе, но и поражения, и падения… Все еще будет впереди. Жизнь – не тихая, ласковая, светлоструйная реченька. Жизнь – «море великое и пространное, тамо гади их же несть числа», тамо не только штиль да ясно солнышко, но и штормы, и бури, и ветры ураганные. Жизнь порой в такие водовороты закручивает, что голова идет кругом.

Но что бы ни было – верь: есть Отец, любящий мя. Он спасет, Он поможет, Он помилует – Он же любит мя. В каком бы шторме, в какой бы мгле кромешной ты не оказался, ободри, утешь себя: Господь – свет мой и спаситель мой: кого мне бояться? Господь – защититель жизни моея: кого мне страшиться?

И даже если оступишься и упадешь – горюй, плачь, сокрушайся – но не до отчаянья! Но не дерзни помыслить даже: «Бог забыл про меня». Это – невозможно! Только бы ты про Него не забыл, а Он-то про тебя никогда не забудет!

Если Он не дает тебе всегдашнего беспечалия и радости – так не оттого, что Ему этого жалко для тебя. А потому что полезнее для тебя иногда и поскорбеть, иногда и тяготу понести, и посокрушаться.

Псалмопевец говорит: «Лета наша, яко паутина поучахуся: дние лет наших в нихже семьдесят лет, аще же в силах, осмьдесят лет, и множае их труд и болезнь: яко прииде кротость на ны, и нaкaжeмcя» – «мы теряем лета наши, как звук, дней наших – семьдесят лет, а при большей крепости – восемьдесят лет; и самая лучшая пора их – труд и болезнь, ибо проходят быстро, и мы летим» (Пс.89:10).

Странные какие слова, не правда ли: «лучшая пора жизни – труд и болезнь»? «Очкарику» кажется все наоборот: лучшее время жизни – когда мы отдыхаем и здоровы; а кто же стремится к труду и болезни?.. Да, для сонливого и ленивого тела нашего, понятное дело, приятнее лежать на боку, да поплевывать в потолок – чем трудиться. Но что полезнее для души нашей? Нет для нее, пожалуй, врага страшнее, чем праздность. И нет друга любезнее, чем труд.

«В поте лица твоего снеси хлеб твой»

Священник Иоанн Дмитриевский вспоминает слова Божии, сказанные еще нашему праотцу Адаму: «В поте лица твоего будешь есть хлеб твой». И вопрошает: «Зачем это, для чего? Люди говорят о тяжести труда, вся современная наука стремится к облегчению его путем применения машин. Людям кажется, что чем меньше будет человеческого труда, тем будет лучше. Но в этом глубокое заблуждение. С точки зрения внешних результатов, – да, – машина сокращает трату человеческой энергии и увеличивает продуктивность работы. Но труд имеет свою внутреннюю сторону и здесь именно весь его смысл. Люди плохо видят то, что труд есть станок, на котором ткется человеческая душа… Точность, аккуратность, сознательность, честность, верность, терпение – эти качества души вплетаются в душу во время труда. И этого нельзя достичь ничем, помимо труда… Из книг, из рассказов можно научиться только представлению о том, что такое честность, добросовестность, аккуратность, терпение, самые же эти качества можно приобрести только трудом. Вот почему труд есть закон жизни… Кто знает это, для того труд есть Божие благословение; кто не знает этого, не живет этим сознанием, для того труд – проклятие». [4; с. 42–43]

Но болезнь-то зачем?

«Ну, хорошо, труд пусть будет, – согласится «очкарик» (один глаз, слава Богу, прозрел), – но болезнь-то зачем?..» Про болезнь послушаем другого батюшку, протоиерея Родиона Путятина:

«Иисус Христос, проходя по Иерусалиму, увидел человека, слепого от рождения. Ученики Его спросили у Него: Равви! Кто согрешил: он или родители его, что родился слепым? Иисус ответствовал: ни сей согреши, ни родители его: но да явятся дела Божии на нем…

Но вы скажете: ужели благий и премудрый Бог не может иначе являть Своих дел? Ужели Он не может дать людям счастья, не подвергая их прежде жестокий наказаниям?.. Да, так слушатели! Бог, при всей Своей благости, всегда и все делает по закону, по порядку. Сосуд серебряный, испорченный, покрытый ржавчиной, как поправляется? Его обыкновенно разбивают, кладут в огонь, жгут; и потом устрояется из него новый сосуд, чистый, светлый, правильный. Люди в настоящем состоянии подобны испорченному сосуду: они повреждены, покрыты духовною ржавчиной; чтобы их поправить, очистить: надобно прежде размягчить ударами горестей и проводить их сквозь огонь страданий. По сей-то причине страдали все святые: и патриархи, и пророки, и апостолы… Ведь как же иначе? Люди – все грешники, во всех есть семена преступлений. Чтобы задушить сии семена преступлений в человеке, надобно прежде ослабить и остановить в нем действие злых сил; чтобы загладить грехи, надобно вытерпеть за них, что следует. Этого требует закон вечный, непреложный». [5; с. 92]

«…Страдальцы много пользы получают от своих страданий. Страдания останавливают поток дальнейших преступлений, не дают созревать плодам греховного дерева. Иной, может быть, сделался бы величайшим злодеем, если бы у него не отнялись руки; иной прошел бы весь мир с огнем и мечом, если бы он владел ногами или видел глазами; иной привел бы в заблуждение тьму людей, если б у него не повредился рассудок. Посему те страдания, которым подвергаются люди за свои грехи, если совершенно не избавят их от вечных мучений, то, по крайней мере, много убавят тяжести их. Таким образом, в мире нет ни одного страдальца, который бы страдал понапрасну. В мире, что ни бывает от Бога, бывает все к лучшему. Это лучшее иногда сбывается на земле; но большею частию оно там на небе».

«Без вины и без пользы никто здесь не страдает.» Поэтому кто-то сказал: «У Бога есть обижающие, и есть обижаемые – но нет обиженных».

«Если болезнь моя в обновление души моей служит, если не препятствует мне служить Богу и каяться в грехах: то она дороже мне всякого здоровья» [5; с. 93, 94, 100].

Мне-то уж эта болезнь, благодаря которой я пишу эти строки – уж точно «дороже всякого здоровья». (Для тех, кто не в курсе, поясню: четыре недели назад у меня была операция: резекция желудка, теперь я «сижу на больничном».)

Все равно ж – доползешь

Да, драгоценные мои, «труд» и «болезнь» – лучшие наши духовные врачи и воспитатели: «яко прииде кротость на ны и накажемся» («потому что мы приобретаем кротость и поучаемся». «Наказывать» – по церковно-славянски значит: «поучать», «давать наказ»). Русский текст Библии Синодального издания, если вы обратили внимание, говорит о другом: лучшая пора жизни – труд и болезнь: «ибо проходят быстро, и мы летим». Не о том – но тоже правильно: в труде и на операционном столе время и впрямь проходит быстро – и мы «летим» к вечности. Но разве это плохо? Разве лучше к вечности ползти?.. Так ведь все равно доползешь – никуда не денешься.

Блез Паскаль говорил: «Последний акт – всегда кровавый, как бы ни была прекрасна комедия во всем остальном. Посыпят земли на голову – конец и навсегда».

Если бы – конец! Это было бы еще не так страшно; для многих это было бы – благо… Но для этих многих все будет обстоять гораздо страшнее: конца-то, оказывается, нет – а есть вечное, запоздалое, мучительное раскаяние. Но вот во втором Паскаль прав: это будет – «навсегда».

«Яко во огни искушается злато, и человецы приятни в пещи смирения»

(«Золото испытывается в огне, а люди, угодные Богу, в горниле уничижения»)

Какое бы горе с тобой ни приключилось – верь твердо: значит так надо. Богу виднее, что мне во благо. Послал горе – значит и оно мне во благо. Не понимаю этого «блага» теперь – пойму потом, надо только потерпеть…

Но ведь и Христос – безвинный, безгрешный Сын Божий – терпел, и какую лютую, крестную муку терпел… Как же мне-то, окаянному грешнику, не потерпеть?… Бог терпел и нам велел. Буду терпеть… Верь только, чадо мое родное, уповай только на Бога всегда – не посрамишься в вере своей. «Бог поругаем не бывает. Что посеет человек, то и пожнет» (Гал.6:7).

«Работа» закончится – в раю отдохнешь.

«Кто верова Господеви и постыдеся»?

«Сын мой! Если ты приступаешь служить Господу, то приготовь душу твою к искушению», – я уже упоминал эти слова Иисуса сына Сирахова. Дальше он говорит: «управь сердце твое и будь тверд, не смущайся во время посещения…» – видите ли как: горе посетило – значит, Бог посетил. Раньше так и говорили. А когда не болел человек долго, так говорил: «Что-то меня Бог давно не посещает…» А мы, как разболеемся, так говорим: «Бог про нас забыл…» Все у нас, «очкариков», шиворот-навыворот,«…не смущайся во время посещения; прилепись к нему и не отступай, дабы возвеличиться тебе напоследок. Все, что ни приключится тебе, принимай охотно, и в превратностях твоего уничижения будь долготерпелив, ибо золото испытывается в огне, а люди, угодные Богу, в горниле уничижения. Веруй Ему, и Он защитит тебя: управь пути твои и надейся на Него. Боящиеся Господа! Ожидайте милости Его и не уклоняйтесь от Него, чтобы не упасть. Боящиеся Господа! Веруйте Ему, и не погибнет награда ваша. Боящиеся Господа! Надейтесь на благое, на радость вечную и милости. Взгляните на древние роды и пocмотрите: кто верил Господу – и был постыжен? Или кто пребывал в страхе Его – и был оставлен? Или кто взывал к Нему, и Он презрел его? Ибо Господь сострадателен и милостив и прощает грехи, и спасает во время скорби. Горе сердцам боязливым и рукам ослабленным и грешнику, ходящему по двум стезям! Горе сердцу расслабленному! Ибо оно не верует, и за то не будет защищено. Горе вам, потерявшим терпение! Что будете вы делать, когда Господь посетит? Боящиеся Господа не будут недоверчивы к словам Его, и любящие Его сохранят пути Его. Боящиеся Господа будут искать благоволения его, и любящие Его насытятся законом. Боящиеся Господа уготовят сердца свои и смирят пред ним души свои, говоря: впадем в руки Господа, а не в руки людей; ибо, каково величие Его, такова и милость Его». (Сир. 2 гл. вся).

Так говорит ветхозаветный праведник. И новозаветный апостол Иаков вторит ему:

«Блажен человек, который переносит искушение, потому что, быв испытан, он получит венец жизни, который обещал Господь любящим Его» (Иак. 1:12).

Апостол Павел заверяет: «Не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его» (1Кор. 2:9).

Что же, все эти праведные люди «обманывались», верили в вымысел один и фантазию только?.. И надеялись, и уповали зря?.. И нас хотят «обмануть»?.. Но если не верить им – лучшим из лучших, истинному цвету и красе рода человеческого – тогда кому же верить?.. «Очкарикам», вооруженным «самым передовым в мире» научно-атеистическо-материалистическим мировоззрением?.. Но «очкарики» эти и сами-то, в подавляющем большинстве своем, разочаровываются при конце дней своих в этом своем «самом передовом»…

Да, очень многим людям свойственно в конце жизни своей испытывать чувство разочарования. Разочаровываются миллиардеры – когда видят вокруг себя притворно-заискивающих наследников, в глазах которых читается самое прозаическое: «скорее бы ты сдох, старый хрыч». Разочаровываются «звезды» мира сего – мировые рекордсмены, знаменитые актеры, эстрадные певцы и музыканты, фотомодели, политические лидеры… «Слава» закончилась, «звезда» погасла – ни светит, ни греет. Пора собираться в вечность. А с чем? С мировыми рекордами?

Но вот уж кого невозможно себе представить «разочарованным» – так это святого! Даже словосочетание кажется нелепым, смешным: «разочарованный святой». Преподобный Серафим Саровский, например, сидит при конце дней своих и горюет: «Жил-жил я для Бога, верил-верил Ему, стяжал вот теперь «дух мирен»… А зря! Лучше бы жил для чего-то другого: деньги копил или славы искал…»

Преподобный Серафимушка был убог и нищ. А всякого, приходящего к нему, именовал: «Радость моя!..» Самый малоимущий из нас – богач, по сравнению с ним. А радости его в нас нет! В какой стране искать такую всегдашнюю радость?..

Чадце мое милое, верь несомнительно:

Нет истины правдивей: стал лучше – стал счастливей

Самые счастливые люди на земле – это святые. Потому что они – самые лучшие.

Если мы воистину хотим счастья – именно счастья, а не «удовольствий», подсовываемых «обманщиком» – так нам, драгоценные мои, всею душою, всем разумением, всею крепостию сил своих, надобно устремиться к святости. Хорошо нам всем будет только тогда, когда все мы будем хорошими.

Не богатыми, не легко работающими, изысканно одетыми, сыто ядущими, вкусно пьющими и мягко спящими, но, прежде всего – хорошими. Для начала хотя бы хорошими, если уж не святыми, – и то будет хорошо.

И не только нам будет хорошо. Государи мои, люди русские, решается теперь не наша только русская судьба. Мировая судьба решается.

Погибнет Россия, умрет святая Русь – и миру далее незачем будет существовать. Тогда «конец света» – не за горами. Наши дети увидят его.

Спасется Россия, воскреснет святая Русь – и миру будет дан шанс. Поживут тогда еще и дети, и внуки, и правнуки.

«Конец света»

Учение о «конце света» – это не только церковное учение. Думаю, что его можно считать вместе и научной аксиомой. Любой ученый согласится с тем, что все, имевшее в этом мире начало, будет иметь когда-нибудь и конец. Разница только во времени, в сроках существования: комар живет один день, человек – семьдесят, при большей крепости восемьдесят лет, солнце – миллионы лет. Но и солнце – когда-нибудь да погаснет. А солнце погаснет – и земля превратится в мерзлый ком… Вместо цветущих садов, полей, лесов, городов – безжизненная, ледяная глыба… Вот тоже вопросец атеисту:

Солнце погаснет – бесспорно? Бесспорно. Земля без солнца погибнет – бесспорно? Бесспорно.

Но зачем тогда все, что делалось, делается и еще будет делаться на этой земле? Зачем мировая история? Зачем цивилизация? Зачем наука? Зачем искусство? Зачем все?.. Чтобы застыть в ледяной глыбе? Какой смысл?..

Никогда я не понимал: для чего, по большому счету, может жить атеист?.. Смысл в этой жизни может быть лишь в том случае, если есть Бог и есть вечная жизнь. А Он есть. Но и Бог говорит, что мир сей не вечен, а имел начало и будет иметь конец: «…в начале Словом Божиим небеса и земля составлены из воды и водою: потому тогдашний мир погиб, быв потоплен водою. А нынешние небеса и земля, содержимые тем же Словом, сберегаются огню на день суда и погибели нечестивых человеков.

Одно то не должно быть сокрыто от вас, возлюбленные, что у Господа один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день. Не медлит Господь исполнением обетования, как некоторые почитают то медлением; но долготерпит нас, не желая, чтобы кто погиб, но чтобы все пришли к покаянию.

Придет же день Господень, как тать ночью, и тогда небеса с шумом прейдут, стихии же, разгоревшись, разрушатся, земля и все дела на ней сгорят.

Если так все это разрушится, то какими должно быть в святой жизни и благочестии вам, ожидающим и желающим пришествия дня Божия, в который воспламененные небеса разрушатся и разгоревшиеся стихии растают? Впрочем, мы, по обетованию Его, ожидаем нового неба и новой земли, на которых обитает правда» (2Пет.3:6-13).

Итак, вопрос лишь о том,

Когда придет конец?

Ученые говорят: «Ну, мы еще погреемся при солнечном свете. Солнца еще надолго хватит…»

Для верующего же человека очевидно, что «конец света» может наступить в любой абсолютно момент, когда Бог этого захочет.

Василий Львович Величко в своей монографии «Владимир Соловьев. Жизнь и творчество» вспоминает, как он однажды указывал этому философу на мнение какого-то известного геолога и почвоведа, считавшего, что, с геологической точки зрения, земля еще не готова для предсказанного Писанием «конца света». В.С. Соловьев рассмеялся и сказал: «Представь себе, что четверо почтенных людей играют в винт, а в это время начинается пожар в квартире; неужели они скажут: не время, рано еще, мы не кончили последней партии?.. Для решения вопроса о кончине мира степень «зрелости» земной коры имеет не большее значение, чем партия винта…»

Бесспорно, «нынешние небеса и земля содержимы Словом Божиим» лишь до тех пор, пока Бог изволит их «содержать».

До каких же пор Бог изволит их содержать? Очевидно, лишь до тех пор, пока есть какой-то смысл, цель «содержания». Если «содержать» незачем – зачем и содержать?

Ведь даже мы, люди, при всем нашем неразумии и безтолковости – даже мы не беремся за дела вовсе бессмысленные. Прежде, чем браться за что-то, мы спрашиваем себя: а зачем мне это надо? Мы строим автомобильный завод. Зачем? Чтобы выпускать автомобили. Мы строим тракторный завод. Зачем? Чтобы делать трактора. Мы строим горнодобывающий металлургический комбинат. Зачем? Чтобы добывать руду, плавить из нее металл и делать потом из этого металла автомобили и трактора.

Но представьте ситуацию. Построили люди металлургический комбинат. На этом комбинате добывают руду, плавят из нее металл, из этого металла делают машины для добычи руды, этими машинами опять добывают руду, машины в процессе работы ломаются, их выбрасывают на свалку; из добытой руды делают новые машины для добычи руды – опять добывают – и так без конца. Получается «самозамкнутый цикл». Комбинат работает только на себя. Есть какой-то смысл в существовании такого комбината? Станет хоть один мало-мальски здравомыслящий предприниматель «содержать» такой комбинат? Нет.

Тем более не станет Бог «содержать» мир, утративший даже самое элементарное представление о своем предназначении. Мир существует только до тех пор – пока есть хоть какой-то смысл в его существовании, пока он хоть как-то выполняет свое предназначение.

«К чему, в видах Божиих, существовать далее миру, когда мир, то есть человечество, отвергает совершенно ту цель, для которой предоставлено ему Богом странствование на земле?» – вопрошает святитель Игнатий Брянчанинов. Ответ мыслим один только: «не к чему».

Теперь я спрошу: есть ли какой-то смысл в существовании того «общества потребления», которым стало уже почти все западное общество и в которое теперь жаждем обратиться и мы?

Отвечу: нет никакого смысла в существовании такого «общества». Такое «общество потребления» есть точь-в-точь только что описанный «самозамкнутый металлургический комбинат».

Для чего оно живет?

Для того, чтобы произвести товар (продукты питания, одежду, обувь и т.п.), потребить этот товар (съесть, сносить, стоптать) – снова произвести товар – снова потребить – и так без конца.

Потерпит ли Господь такое посмешище, такую бессмыслицу, такое поругание над Своим творением?..

Очевидно, такой «металлургический комбинат» будет «закрыт».

Чадца мои милые, все в мире содержимо благодатью Божией – но содержимо-то все лишь до поры, до времени: пока в мире хотя бы тлеет, если уж не горит, святое Православие. Не станет на земле святости, умрет последний святой – и миру далее «в видах Божиих» существовать будет «не к чему».

Две перспективы

Таким образом, перед миром сегодня две перспективы: либо в самом скором будущем прекратить свое существование и уступить место «новому небу и новой земле», либо выйти на качественно новый виток своего духовного развития, долженствующий начаться с воскресения святой Руси и перелиться в облагодатствованное Духом Святым все человечество. Люди, которые не понимают этого и работают над «расшатыванием», «опровержением» и «разрушением» Православия – работают над своей гибелью.

Какая же из двух перспектив осуществится в действительности?..

Это во многом будет зависеть от вас, люди русские – кому вы отдадите свои сердца: Богу или диаволу?

Пока, на сегодняшний день, грустно мне смотреть на тебя, Россия. «Перестали понимать русские люди, что такое Русь!» – сетовал святой праведный Иоанн Кронштадтский. И поучал: «Она есть подножие Престола Господня».

Слышите ли, россияне: «подножие Престола Господня»!

Во что же вы теперь превращаете это «подножие»?.. В подстилку для «инвалютных проституток»?..

Ax, Россия, Россия!.. Чем ты была! И чем теперь стала?!.. Русская красавица – стыдливая и неприступная – зачем ты делаешься площадной шлюхой?.. Русские витязи и богатыри – где вы?.. Одни спились, другие спиваются, третьи делаются респектабельными хамами…

Дорогая моя, любимая моя, березовая Россия, ты скоро продашь заморскому купцу последнюю свою березу, отправишь туда весь свой газ, выкачаешь туда всю свою нефть… Но ладно бы лес, газ, нефть. Это бы еще куда ни шло. Можно продавать и лес, и газ, и нефть, и цветные металлы… Но нельзя продавать душу!

Душу, – государи мои, люди русские, – душу продавать недопустительно! Совесть нельзя обменивать на свободно конвертируемую валюту! Вот этого Господь нам не простит!

Если мы из народа-богоносца сделаемся народом-богоубийцей, если вместо святой Руси станем Иудой – продадим Христа своего не за тридцать сребренников даже, а за вовсе «дешевку»: за нарядные заморские побрякушки и безделушки; если святую-то Русь, «дом Пресвятой Богородицы» превратим в «вертеп разбойников», в грязный притон, в развратный балаган, – вот этого Господь нам не простит! Эта измена – хуже Иудиной.

«Обратись к Богу, Россия, согрешившая пред Ним больше, тягчае всех народов земных, – взывал к россиянам в начале этого века святой кронштадтский старец, – обратись в плаче и слезах, в вере и добродетели. Больше всех ты согрешила, ибо имела и имеешь у себя неоцененное жизненное сокровище – Веру Православную с Церковью спасающей, и попрала, оплевала ее в лице твоих гордых и лукавых сынов и дщерей…» [6; с. 272]. «Печать в большинстве изолгалась – для нее не стало ничего святого и досточтимого, кроме своего лукавого пера, нередко пропитанного ядом клеветы и насмешки. Не стало повиновения детей родителям, учащихся – учащим… Браки поруганы, семейная жизнь разлагается; твердой политики не стало, всякий политиканствует… все желают автономии… Не стало у интеллигенции любви к Родине, и она готова продать ее инородцам, как Иуда предал Христа злым книжникам и фарисеям… Враги России готовят разложение государства.

Правды нигде не стало, и Отечество на краю гибели. Чего ожидать впереди, если будет продолжаться такое безверие, такая испорченность нравов, такое безначалие? Снова ли приходить на землю Христу? Снова ли распинаться и умирать за нас? Нет – полно глумиться над Богом, полно попирать Его святые законы. Он скоро придет, но придет судить мир и воздать каждому по делам…» [6; с. 271].

Такова одна перспектива. Это ждет мир, если рухнет последний оплот святого Православия – Россия.

Что же ждет мир в ином случае – если святая Русь воскреснет?

…В Библии мы довольно часто встречаем предуказания судов Божиих над тем или иным народом, тем или иным городом – и исполнение этих предуказаний. Так, например, наказаны были гневом Божиим древние города Содом и Гоморра.

«И сказал Господь: вопль Содомский и Гоморрский, велик он, и грех их, тяжел он весьма; сойду и посмотрю, точно ли они поступают так, каков вопль на них» (Быт. 18:20-21).

В Содом и Гоморру посылаются Ангелы с поручением, если «вопль» оправдан, истребить эти города. Они так и говорят об этом Лоту, единственному праведнику в Содоме: «кто у тебя есть еще здесь? Зять ли, сыновья ли твои, дочери ли твои, и кто бы ни был у тебя в городе, всех выведи из сего места, ибо мы истребим сиe место, потому что велик вопль на жителей его и Господь послал нас истребить его» (Быт. 19:12-13). «И пролил Господь на Содом и Гоморру дождем серу и огонь от Господа с неба, и ниспроверг города сии» (Быт. 19:24). Таких примеров в Библии, повторяю, много.

Но есть и другие примеры: когда Господь обещает наказать кого-то гневом Своим, а потом меняет Свое решение. Наиболее известный пример такого рода описан в книге пророка Ионы.

Иона посылается Господом в город Ниневию возвестить Ниневитянам (кои были, очевидно, такими же грешниками, как и Содомляне), что Господь разгневался на них и накажет их.

«И встал Иона и пошел в Ниневию по слову Господню; Ниневия же был город великий у Бога, на три дня ходьбы. И начал ходить по городу, сколько можно пройти в один день, и проповедовал говоря; еще сорок дней и Ниневия будет разрушена!» (Иона 3, 3-4).

Но вот, посмотрите, какова была реакция Ниневитян, и что произошло дальше:«И поверили Ниневитяне Богу, и объявили пост, и оделись во вретища, от большого из них до малого. Это слово дошло до царя Ниневии, и он встал с престола своего, и снял с себя царское облачение свое, и оделся во вретище и сел на пепле, и повелел провозгласить и сказать в Ниневии от имени царя и вельмож его: «чтобы ни люди, ни скот, ни волы, ни овцы ничего не ели, не ходили на пастбище и воды не пили, и чтобы покрыты были вретищем люди и скот и крепко вопияли к Богу, и чтобы каждый обратился от злого пути своего и от насилия рук своих. Кто знает, может быть, еще Бог умилосердится и отвратит от нас пылающий гнев Свои, и мы не погибнем». И увидел Бог дела их, что они обратились от злого пути своего, и пожалел Бог о бедствии, о котором сказал, что наведет на них, и не навел» (Иона, 3, 5–10).

Из этих двух примеров видно, что не всякое библейское пророчество следует обязательно расценивать, как «окончательный и безапелляционный приговор». Не поступит ли Господь и с нами так же, как с Ниневитянами – если мы уподобимся Ниневитянам? Если «нынешняя земля» «поверит Богу», и «объявит пост» и станет умолять Его «умилосердиться и отвратить от нас пылающий гнев Свой»? И если не только мы так покаемся, но и исправимся, и заживем дальше не по содомо-гоморрски, а по-Божьи, свято?.. Может быть, в этом случае и не придется прибегать к «огню», уготованному «на день суда и погибели нечестивых человеков»?.. Если не станет нечестивых человеков?

Есть выражение неизвестного автора, заслуживающее внимания:

«Я приму вас всех: с вашими беззакониями и страстями, с вашей суетностью и несовершенством. Я приму вас всех… Но как вы посмотрите Мне в глаза?»

В этих словах – объяснение и ада, как все того же милосердия Божия, той же Его любви к Своему творению. Да, для иной «твари» пребывать в аду – менее мучительно и тяжко, чем в раю.

Когда ад ужасен – но все же менее ужасен, чем рай

Бог дал человеку все. И восхотел от него лишь взаимной любви. Представьте себе какую-нибудь убогую, несчастную нищенку, в которую вдруг влюбился миллиардер. Она – убога, а он – прекрасен. Она нищенка, а он – миллиардер. Но любви не прикажешь – влюбился и все тут. И вот, он одарил ее всем, чем только может миллиардер одарить нищенку, и ждал от нее только одного – взаимной любви. А она, вместо благодарности и любви к своему благодетелю – становится на сторону его злейшего врага. И отвечает на любовь подлостью, изменой – полагая, что он ничего не замечает. Так и живет – пользуясь благами своего благодетеля – а служа и отдавая свою любовь его врагу. Но он-то всe видит и знает. И – о удивительное и непонятное свойство любви – все равно любит! Любит и ждет: может быть, одумается, может быть, раскается… Любит, молчит, страдает и ждет. Но кончается все не раскаянием, а неожиданным обнаружением измены: вернувшись однажды домой, обнаруживает он там свою любимую в объятиях своего злейшего врага… И вот она вскидывает глаза на своего благодетеля – и встречается с его глазами. И видит в них застывшую боль… И теперь только запоздало понимает, вдруг все-все понимает: «Что же я наделала?! Боже! Какая я дрянь, дрянь, дрянь… О, Боже, – какая же я дрянь!!!»

«…Как вы посмотрите Мне в глаза?»

Что будут делать в раю такие «нищенки»?..

А что будут делать там сознательные богоборцы? Ведь они предпочтут вечно мучиться и страдать добровольно, только бы не славить Бога, только бы не видеть ненавидимых ими Добра и Правды в последнем и вечном их торжестве.

О сознательных богоборцах

В заключение, дорогие братья и сестры, коснусь еще одного вопроса, которым вам надо владеть. Вы должны знать, что не все грешники грешат бессознательно, не все работники диавола – работают ему по неведению. Нет – есть и сознательные работники, есть люди, «ведающие, что творят».

Есть святые – сознательно избирающие для себя путь служения Богу. И есть сатанисты – столько же сознательно избирающие для себя путь служения сатане. Причем, это не только те «сатанисты», которые теперь у нас официально регистрируются и легально существуют – это «мелкая сошка», кучка одураченных «очкариков». Главные «кадры» армии сатаны не выставляют себя напоказ, держатся в тени – выявить их может только зоркое духовное око прозорливца, облагодатствованное Духом Святым. Простому грешному человеку такой «генерал сатаны» может казаться «милейшим человеком», прямо-таки «воплощением гуманности и милосердия». Но эти теневые «генералы» держат сегодня в своих руках колоссальную власть над миром. Это они – неизвестные, но реально существующие – являются сегодня почти полновластными хозяевами средств массовой информации (газет, журналов, радио, телевидения). Это они являются сегодня почти полновластными хозяевами в области культуры, просвещения, искусства, политики, экономики, в очень и очень многих областях человеческой жизни. Как же быть? Что же делать? Самый легкий ответ напрашивается: «Выявлять и ставить к стенке».

Но если мы с вами пойдем по этому «легкому» пути, то это будет самое глупое и опасное, что только можно в данной ситуации предпринять.

Милые мои, наивные, доверчивые русские люди, – мало вас «водили за нос», мало для вас устраивали «охот на ведьм»? Еще хочется «поохотиться»?.. Ну что же, «генералы» организуют вам еще одну очередную «охоту». Но знаете, кого вы будете ставить к стенке-то?.. Только друг друга! В лучшем случае расстреляете какого-нибудь облапошенного «очкарика» из «особо приближенных», по какой-то причине не угодившего «генералу» и поэтому выданного вам на растерзание. Но «генерала» вы у стенки не увидите никогда!

Их оружием – их не победить. Своих только перестреляем. Чем же их можно победить? Только нашим оружием – молитвой.

Надо вспомнить, что и они, решившие служить сатане, – почему-то еще терпимы Богом на этой грешной земле. Значит, Он, очевидно, еще ждет и надеется, что и они могут покаяться и «отвратиться от злых дел своих». Раз еще живут – значит, могут покаяться, не потерян для них шанс. Будем же молиться о них ко Господу, чтобы они не упустили этого своего шанса! Так и только так мы можем исполнить волю Отца нашего Небесного, не желающего, чтобы кто из Его детей погиб, но «чтобы все пришли к покаянию». (2Пет. 3:9).

Закончить я хочу молитвой, которую присоединяю к своему утреннему и вечернему молитвенному правилу. Прошу и всех русских людей, искренно желающих спасения нашего многострадального Отечества, начинать и заканчивать свой день с этой молитвой на устах.

Молитва ко Господу о спасении России

Господи Иисусе Христе Боже наш! Приими от нас, недостойных рабов Твоих, усердное моление сие, и, простив нам вся согрешения наша, помяни всех врагов наших, ненавидящих и обидящих нас, и не воздаждь им по делом их, но по велицей милости Твоей обрати их неверных ко правоверию и благочестию; верных же во еже уклонитися от зла и творити благое. Нас же всех и Церковь Твою святую, всесильною Твоею крепостию от всякаго злаго обстояния милостивно избави. Подаждь же мир и тишину, любовь и утверждение и скорое примирение людем Твоим, ихже честною кровию Твоею искупил еси. Но и отступившим от Тебе и Тебя не ищущим явлен буди, во еже ни единому от них погибнути, но всем им спастися и в разум истины прийти, да вси в согласном единомыслии и в непрестанней любви прославят пречестное имя Твое, терпеливодушне, незлобиве Господи, во веки веков. Аминь.

Литература

К первой части

1 Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. Париж, 1955.
2 Булгаков С.Н. Свет невечерний (созерцание и умозрение). Сергиев Посад, 1917.
3 Вальков К.И. Геометрические аспекты принципа инвариантной неопределенности. Л., 1975.
4 Статьи в сборниках «Вопросы геометрического моделирования», Л., 1970–1981 и «Геометрические модели и алгоритмы», Л., 1983–1988.
5 Моделирование и формализация. Л., Ч. I, 1984, Ч. II, 1985.
6 Проекционный схематизм-инструмент и метод. Л., 1988.
7 Тирания понятий//Ленинградская панорама, 1990, с. 11.
8 Ильин И.А. Аксиомы религиозного опыта. М., 1993.
9 Киреевский И.В. Собрание сочинений. Т. II, М., 1861.
10 Митрополит Вениамин (Федченков). О вере, неверии и сомнении. СПб, 1992.
11 Победоносцев К.П. Московский сборник. М., 1896.
12 Соловьев В.С. Собрание сочинений Т. 1, II, СПб, 1901.
13 Соловьев В.С. Оправдание добра. Собрание сочинений. Т. VIII, СПб. 1901.
14 Флоренский П.А. Из богословского наследия//Богословские труды: Сб. 17 М., 1977.
15 Экзюпери А. Военный летчик // Планета людей, Кишинев, 1974.
16 Эрн В.Ф. Гносеология В.С. Соловьева // Сборник первый о Вл. Соловьеве. М., 1911.

Ко второй части

[1] Высокопреосвященнейший Иоанн, митр. С.-Петербургский и Ладожский. Самодержавие духа, СПб, 1994.
[2] Свящ. Павел Флоренский. Сочинения, Т. I, М., 1994.
[3] Ключевский В.П. Курс русской истории, Т. III, М., 1937.
[4] Свящ. Иоанн Дмитриевский. Жизнь и смерть, Харьков, 1916.
[5] Протоиерей Родион Путятин. Полное собрание поучений, СПб. 1884.
[6] Митр. Иоанн. Голос вечности, СПб. 1994.

---

Примечания:

Автор просит боголюбивых читателей помолиться о здравии рабов Божиих АНДРЕЯ, СЕРГИЯ, ВЯЧЕСЛАВА, попечением которых осуществлено данное издание