Архимандрит Иерон, настоятель Ново-Афонского Симоно-Кананитского монастыря

Когда я рассматриваю фотографические снимки, присланные с Нового Афона, то невольно поражаюсь красотою и грандиозностью этой обители. Величественный «верхний монастырь» – сплошное великолепие… Не оторвал бы от него и своих глаз! «Вид древнего храма св. Ап. Симона Кананита» переносит Вашу мысль далеко-далеко назад…, ко временам Самого Господа, избиравшего Своих Апостолов…, которые, затем, рассеялись по «вселенной», чтобы уловить ее в сети Христовы, и зашли даже и в заброшенную, дикую Абхазию… О, сколь священно это место, скрывающее останки великого Господня Ученика! «Часовня и древняя башня на вершине Иверской горы«… Башня напоминает о многом- многом из седой старины… А часовня своим положением и своею конструкцией уносит Вашу мысль вверх – к Богу. «Вид с озера на часовню у пристани» – нечто в высшей степени волшебное и восхитительное! А «кипарисовая аллея к храму» св. Ап. Симона? А такая же «аллея, ведущая к обительскому саду», – «кипарисовая» же по бокам дороги к «верхнему монастырю», – «озеро и фонтан», – «вид острова и домика на озере», – «водопад», – «монастырская пасека», – «пальмы в лимонном саду», – «фонтан близ церкви св. Симона», – «озеро за водопадом», – «виноградники»…, – множество монастырских зданий, – пристань, «дороги»?.. Все это говорит о массе труда, энергии, ума…, вложенных здесь человеком, преодолевшим невероятнейшие трудности, поставленные ему на дороге самою природою… Там, где так еще недавно были – непроходимая глушь, пустыня, старые развалины…, – ныне – чудный райский сад с великолепными Божиими храмами, оглашаемый ангелоподобным восхвалением Творца и Бога… Все благоустроено, все благоукрашено… Все предусмотрено, рассчитано мудро, осторожно… Потребовалось срезать гору, свершить этот гигантский труд, – человек не остановился и перед таким подвигом… Смотрите на все эти «виды"… и проникаетесь бесконечным удивлением и восхищением… Но кто же, – спросите, – вложил во все эти чудеса свой ум, свой талант, энергию, любовь?.. Кто этот волшебник, превративший дикий край в небесное жилище?.. На эти вопросы, невольно возникающие при созерцании чудных новоафонских видов, отвечают мне три фотографических карточки, изображающих одно и тоже лицо – о. Иерона, архимандрита новой обители – этой жемчужины русской на Кавказе. Пред столом, заваленным деловыми бумагами, сидит с пером в руках старый-старый инок, худенький, изможденный… и о чем-то думает, что-то соображает… При виде его – этого скромнейшего на вид старца в подряснике – трудно и пред- ставить себе, что вот он-то и есть искомый нами волшебник – воплощение ума, энергии, преданности Христу и Его святой Церкви… А между тем это – так. Он сидит и, быть может, обдумывает какое-либо сооружение: какую-либо плотину, мельницу…, – тем более, что сзади его на стене висят всякие хозяйственные и т. под. приспособления, орудия… На другой карточке о. Иерон сидит, видимо, в своей моленной, склонив голову вниз и глубоко задумавшись…, видимо погрузившись весь в молитву… Божией Матери, целителю Пантелеймону…, изображенным на св. иконах. И лишь на третьей он – в «игуменском» своем одеянии и с жезлом в правой руке… Но и здесь, несмотря на внушительные регалии на груди о. архимандрита, – его добрые-предобрые глаза сразу же показывают, что за человек пред Вами…

В самом деле, что же это за человек?!…

«Мирское»³ имя о. архимандрита Иерона было – Иван Васильевич Васильев⁴. Родился он в 1835 году. Место родины – деревня Большое Лоходомово, Костромской губернии, Буйского уезда, Кантиевской волости. Родители – государственные крестьяне – Василий и Епистимия. Последняя была второй женой Василия. От первой остался сын Кузьма. От второй родились: пять сыновей – Василий, Иван, Михаил, Павел, Иван и дочь Пелагия. Младшим в семье был Иван 2-й, называвшийся, в отличие от старшего, просто малым. Малютке исполнилось всего лишь два с половиной года от роду, как отец его умер. На руках вдовы осталось семь человек детей. Материального достатка не было. В условиях нужды, иногда принимавшей острый вид, приходилось малышам расти и подготовляться к жизни… Всем, кому случалось бывать и живать в русской деревне, особенности крестьянского быта, конечно, хорошо известны.

Главою семьи, по смерти отца, стал, разумеется, старший сын – Кузьма, человек вспыльчивый, строгий… Шутить не любил. Жить с ним было очень и очень тяжело…, но мириться, конечно, волей-неволей приходилось…

Отец Иерон вспоминает, что уже семилетним малышом он должен был забыть о детских играх и забавах, столь свойственных этому возрасту и столь для последнего естественных. Малому Ивану приходилось в ту пору своей жизни не гулять на улице и не играть вместе со своими сверстниками и подобно им, а наравне с прочими взрослыми постоянно быть при каком-нибудь деле, посильном для него, для его детского организма. Летом с утра до вечера собирал в лесу грибы или сдирал с ракитника кору для продажи на кожевенные заводы или с берез кору для дегтярного производства. Зимой прял куделю для толстого холста, идущего на мешки и другие, необходимые в домашнем обиходе, вещи. Словом, все время проходило за делом. О праздности не было и помину. Уже в те детские годы постепенно вырабатывался серьезный взгляд на жизнь, на жизненные задачи…

Богомольная мать по воскресным и праздничным дням любила ходить в церковь ближайшего села Рябцево. Брала с собой и маленького Ваню. А церковь, – нужно заметить, – находилась на расстоянии от Лоходомова в 8 верстах. На пути лежал перелесок и находилось несколько речек. Домашние обстоятельства иногда задерживали мать и не дозволяли идти в Рябцево. Отпускать одного малыша за 8 верст было, конечно, несколько рискованно: мог утонуть, мог заблудиться в лесу… Но всякий знает, что крестьянские дети с малых уже лет ко всему привыкают и всюду могут ориентироваться, всюду найдутся – как поступить, куда идти… Ваня, по сему, стал просить свою мать не задерживать его дома в тех случаях, когда она сама не могла идти в церковь, и отпускать его одного к обедне: он-де и дорогу знает, и достаточно осторожен… Мать дала свое согласие. И вот он, встав раненько, отправлялся в путь с маленьким колобком в пазухе. Иногда были попутчики, а иногда шел один… и всегда приходил в Рябцево задолго до звона и затем за церковною оградою ожидал начала службы. По окончании литургии, выходил из церкви и, не останавливаясь, возвращался домой. Дорогою за селом, вынув из-за пазухи колобок, съедал его, – а придя домой, обедал…

Ване очень хотелось учиться грамоте… Но уже учился старший пред ним брат. А одновременно учить обоих было для матери обременительно… Учитель, просвещавший деревню, был, конечно, из простых лишь грамотеев, каковых в те времена в глуши встречалось очень и очень немного и каковыми, посему, дорожили. А школ в роде нынешних тогда не было и в помине. Наш учитель взимал по пять рублей на ассигнации с каждого мальчика в зиму. За двоих, следовательно, пришлось бы платить десять рублей на ассигнации, что составляло на серебро целых три рубля. А три рубля для того времени и особенно для бедной и многочисленной семьи были деньги большие. Ими моя мать, разумеется, не располагала… В нашем селе училось семь мальчиков, между ними и мой брат Павел. Так как особого школьного здания не было, то обучение происходило в домах учеников. Учитель приходил в избу одного из своих семи школяров, куда собирались и прочие ученики, и здесь вел свое дело в течение недели. На следующую неделю преподавание переносилось в дом другого ученика и т. д. По истечении семи недель повторялся прежний порядок… Седьмая неделя обычно приходилась на наш дом, рассказывал Ваня. Я, говорил он, всегда радовался, когда учились у нас, потому что чему либо мог научиться и сам, научиться хотя 6ы контрабандой, так как учиться с другими я не имел права без предварительного взноса условленной за обучение платы. Как уже сказано, Ваня зимой всегда занимался пряжей кудели для толстого холста. Ежедневно он должен был напрясть определенное количество ниток и вечером показывал результаты своего дневного труда, так сказать, сдавал экзамен, отдавал отчет… И вот, когда мальчики учились в нашем доме, – говорил Ваня, – я в течение всей недели неотлучно сидел за своею пряжею позади школяров и с большим вниманием вслушивался в то, чему они учились. А как только учитель за чем либо, бывало, выйдет из избы, хотя бы на самое малое время, я, не пропуская секунды, подбегал к учившимся и упрашивал их показать мне что-либо из азбуки. Спрашивал их: какая буква – аз, какая – буки, какая – глаголь, какая – добро и т.д.? Мальчики охотно показывали торопясь, пока не вернулся учитель,– и как только отворялась дверь, я моментально садился за свою работу. Впрочем, иногда учитель, случалось, замечал, что школяры занимались со мною. Тогда он строго взыскивал с них за самовольство и за потерю времени. Ученье продолжалось только зимою: с «Покрова» или даже и с более позднего времени и до Пасхи. Что могли ученики узнать за это время, то знал и я. Во время праздников и в воскресные дни охотно показывал мне мой брат, как мог и что знал сам. Но, к сожалению, он не имел желания учиться, учился плохо, а за лето забывал и то, что успел узнать зимой, так что в конце концов мне же приходилось учить его и заставлять его повторять то, что он учил в истекшую зиму. Не умел он пользоваться представившимся ему счастьем – учиться. А я понемногу, кое-чему научившись, – насколько мог, читал в свободное время книги, какие оказывались под рукою в деревне, – но с тем вместе не оставлял и ежедневных обычных работ, выпадавших на мою долю.

Когда мне шел 12-й год, – приехал из Питера мой брат Василий, умевший не только читать, но и писать. Это меня крайне заинтересовало. Мне очень хотелось узнать, как пишут… Я просил своего брата поучить меня письму, но, к сожалению, в нашем доме не имелось ни бумаги, ни чернил. Впрочем, беду кое-как поправили: чернила сделали из сажи, перо нашлось куриное; отыскали у соседей и три листа простой писчей бумаги. Брат принялся за обучение. Были исписаны все три листа, на чем дело и остановилось по необходимости, но некоторый успех все же был, конечно, достигнут.

Семья наша, как и сказано уже, была довольно велика. Я был еще мал для тяжелых полевых работ…, и толку от меня оказывалось немного. Посему мать и отдала меня на 12-м году одному родственнику с тем, чтоб он отвез меня в Питер и там или оставил бы у себя, или передал бы кому-либо другому… Все чему-нибудь да научился бы я, а главное – дома лишний рот не требовал бы хлеба. Мать любила меня больше других своих сыновей и не скрывала этого. За то ей приходилось часто выслушивать укоры от пасынка, бывшего в семье, как и сказано, за «старшого». На работу-де нас мало, попрекал он, а за стол садится много. Вот, чтобы утолить братний гнев, меня и послали в столицу…

Взявший меня с собой родственник, по приезде в Питер, не оставил у себя, а отдал в железную лавку в услужение без всякого за то жалованья и, при том, на четыре года, лишь бы кормили меня, да одевали. Мой небогатый хозяин, по истечении года, должен был прекратить свою торговлю и передал меня другому хозяину на тех же условиях. С моими личными чувствами, конечно, не справлялись, да и считали излишним делать это. Другой – новый хозяин был, в свою очередь, тоже не из богатых, но торговое дело вел честно. Во все праздничные и воскресные дни запирал свою лавку и со всеми своими домашними ходил к литургии неопустительно. Это мне нравилось в высшей степени.

У своего нового хозяина⁵ я прожил три года. Он был уже стар и сам был почти уже неспособен к торговле. Во всем полагался на своего приказчика, жившего у него давно (был когда-то взят еще мальчиком), да и бывшего земляком, следовательно, до некоторой степени близким человеком. Но вот этот приказчик почему-то стал капризничать и даже оскорблял своего хозяина, его облагодетельствовавшего. Изумленный хозяин стал делать ему замечания, а приказчик, в ответ на последние, начал требовать расчета и заявил, что жить у него больше не желает. После неоднократных столкновений, выведенный из терпения хозяин, наконец, рассчитал приказчика и приказал мне занять его место, т. е., быть в лавке за старшего. А каким я мог быть старшим, когда мне было еще только каких-либо 14 лет (здесь в автографе, вероятно, ошибка: Ваня на 12-м году уехал в Санкт-Петербург; здесь прожил год у одного хозяина и три года у другого, после чего ему было предложено место старшего приказчика; Ване было лет 15 по меньшей мере, – шел 16-й год)… Но, сколько я ни отказывался от предлагаемого мне старшинства, все было напрасно: хозяин заставил меня быть главным его приказчиком, между тем как помощниками моими оказались приказчики, много меня старшие. И так, все было доверено мне. Сам хозяин в такой степени полагался на меня, что в тех случаях, когда брал из выручки деньги, говорил мне, сколько он взял…

В таком положении я прожил 15 лет. Сделался за это время, так сказать, вполне своим у хозяев. Люди посторонние не хотели и верить, что я – чужой хозяину чело век, а не сын. В течение этого времени положение мое, как главного приказчика, заставило меня вести книги. И я понемногу научился писать, помимо всяких грамматик,– как Бог помог, просто самоучкой.

Из пережитого мною за то время помню, между прочим, следующее. На 14-м году своей жизни, не знаю – как, я привык непрестанно творить про себя Иисусову молитву, – и это продолжалось целый год. Товарищи, замечая, что я постоянно что-то шепчу про себя, прозвали меня шептуном. Но я не открыл им того, что шептал, и с неизменным терпением переносил все их насмешки…

Между тем торговое дело шло хорошо. С каждым годом прибыль умножалась. Естественно, что хозяин и хозяйка относились ко мне с большим уважением и с самыми родственными чувствами, опасаясь, чтоб я не перешел к какому-либо другому купцу… Они надеялись на меня вполне, и я, насколько было то возможно, старался заслужить, оправдать… их лестное для меня доверие…

Однако, хотя я и торговал уже давно, но сердце мое совсем не лежало к торговле. Мне хотелось какого-то иного образа жизни. Но я никак не мог себе уяснить, чего ищет моя душа… Однажды, в то время, как я раздумывал и мысленно спрашивал себя: чего мне недостает и почему я никак не могу полюбить торгового дела, хотя все меня любят и уважают, да и торговля идет хорошо, – я вспомнил случай из детской еще моей жизни. Когда мне было еще только семь лет от роду, моя мать ходила в монастырь преподобного Геннадия⁶ на богомолье и, возвратившись домой, рассказывала о том, что видела там интересного. Между прочим, она говорила, что видела в монастыре певших мальчиков… и слышала их пение. Как только я услышал о мальчиках, – помню, -сейчас же спросил, что это за мальчики, которые допущены в церковь обительскую петь?.. Мать мне просто сказала: да что ж тут удивительного? Если б вот и ты захотел жить в монастыре, то и тебя нарядили бы в черный кафтан, длинный-длинный, да опоясали б черным ремнем. Вот и ты стал бы такой же, как и они – те мальчики. В ответ на слова матери я заметил, что готов поступить в монастырь. Пошлите меня туда, и я буду жить там. Мать сказала, что теперь Ване еще не время, и на этом разговор со мной и прекратила и дальше стала продолжать беседу с чужими, окружавшими ее и расспрашивавшими…

Мой хозяин, как и сказано уже, был человек старый. Детей мужского пола у него не было. Посему был принят им и усыновлен подкинутый кем-то к дверям дома мальчик – еще младенец в пеленах. Это случилось во время их деревенского праздника, когда и гости, и хозяева были уже нетрезвы. Как только увидели они, что к ним подкинут младенец, подняли крик и, видимо, сильно перепугали младенца, который так и остался на всю жизнь заикою и не с полным разумом. Его имя – Кузьма. Он жил в Питере, но каким-либо делом, напр., торговым, заниматься не мог. Мне было поручено надзирать за ним, чтоб он не избаловался. Кузьма и очень боялся меня, и уважал. Много было положено труда на то, чтоб дать ему образование, но безуспешно: с трудом могли только выучить его читать, да и то плохо, а писать не могли научить никак. На этом его образование и остановилось. По своему характеру Кузьма был странным и непонятным. Постоянно задумывался. Встанет, бывало, – задумается и не видит, что около него делается. За столом во время обеда или ужина тоже или задумается, или тихо про себя смеется. Он вообще принимал очень мало пищи и без всякой жадности… Смотря на него, я думал, что он юродствует, чтобы таким путем скрыть свой духовный подвиг. Он не читал никаких книг, кроме церковных, – и если, бывало, я иногда стану ему читать что либо из жития святых угодников Божиих, то он всегда слушал с таким напряжением, что забывал все и готов был внимать читаемому хотя бы целые сутки, – и внимал напряженно… Никогда не задремлет… Не пропустит, бывало, ни одного воскресенья, ни одного праздника: всегда в такие дни приходил в церковь к службе. Войдет, выберет себе местечко, где поменьше народа, станет, устремив глаза на святые иконы, истово крестится, кладет низкие-низкие поклоны в продолжение всего Богослужения и не подумает переминаться с ноги на ногу, чтоб хоть немного отдохнуть от продолжительного стояния, – не сдвинется с места, весь уйдет в себя, никого не замечает из стоящих около него… По окончании службы возвращается домой. Здесь ни к кому не проявлял такого расположения, как ко мне, но, с другой стороны, никого и не боялся так сильно, как меня же. Не смотря на свою молодость, я серьезно смотрел на жизнь. И мне очень хотелось предохранить Кузьму от дурных дел. Поэтому за всякий неприличный поступок я обычно или упрекал его, или даже наносил ему побои, надеясь таким путем не допустить его до повторения подобных вещей. Всякий раз, как он проявлял непослушание в отношении к своим родителям, – а это с ним бывало, – даже и они обычно угрожали ему, что пожалуются мне – Ивану. И этого было достаточно для того, чтоб Кузьма укротился… Для меня он так и остался какой-то загадкой. Постник строгий, подвижник-аскет… – он представлялся мне, как и сказано, юродивым, но твердо в том я не был уверен. Если я наказывал его, он обычно ничего не говорил в свое оправдание, а лишь твердил: «вот все я», повторяя эти слова много-много раз и всегда выводя меня этим из терпения.

Но, чтобы я ни делал с ним в таких случаях, он и сквозь слезы, бывало, все повторяет непрерывно одно и тоже: «все – я», «все – я«… А иногда повторяет с прибавлениями: «двери – я», «все – я», «окошко – я», «печка – я», «все, что только есть, все – я» и т.д. И трезвонит своим языком без конца. Если я в этих случаях молчу, на время задумается и Кузьма, а потом опять начинает свой обычный трезвон. Надоест до последней степени. Бывало, начну упрашивать его деликатно, чтоб перестал раздражать меня своим трезвоном. Но все было напрасно. Кузьма как заладит свое: «все – я», так и твердит, твердит неумолчно. Такую наведет тоску, так расстроит…, что иногда я даже бил в такие моменты… этого не то полоумного, не то юродивого «звонаря»…

Однажды в воскресный день, когда мне шел уже 20-й год от рождения, на меня напала невыносимая скука. Мне неудержимо хотелось куда-либо уехать…, тем более что у меня вообще никогда не было расположения и склонности к торговле, какою по необходимости пока занимался. Мне постоянно хотелось чего-то другого, но чего именно, я никак не мог уяснить себе этого. Родные всячески старались склонить меня к женитьбе, но безуспешно: мои желания были иные… В упомянутое воскресенье с тоской на сердце я вышел за ворота своего жилища, остановился и долго сам с собою раздумывал глубоко-глубоко о том, что мне делать. Ведь уж пора была избрать окончательно какой-либо определенный род жизни, на чем-либо твердо остановиться. Стою и думаю… Ко мне подошел наш сосед – купеческий сын, человек набожный, образованный и уже семейный. Он ударил меня по плечу. А когда я оглянулся, – спросил, о чем я так задумался? Николай Григорьевич, – говорю ему, – на меня напала такая тоска, что не знаю, как и отделаться от нее. А откуда она явилась, не знаю… Но ничто мне не мило. Вот я нарочно ушел от других подальше, чтоб здесь наедине с собой подумать, порассудить о причине моей тоски, – где она? Мой собеседник, слушая меня, вздохнул, прослезился и сказал: о, если б ты знал мою скорбь, как я тоскую!.. Только я никому, как говорится, не подаю и виду. Молчу и нередко сквозь слезы даже веселюсь. Мне деваться некуда: связан по рукам и ногам. Много раз приходила в голову даже мысль – наложить на себя руки, чтоб избавиться от угнетающей меня скорби. Ведь я и не хотел жениться, но меня принудила мать. Жена мне не по сердцу; дети умножаются; торговое дело наше расстраивается, не смотря на то, что я, как ты сам видишь, всегда занимаюсь им усердно; капитал значительно уменьшается; хотя я никогда и не трачу денег попусту… Если б я, подобно тебе, был холост, то ушел бы на Афонскую гору святую. Никому бы и не сказал об этом. Так говорил мне Николай Григорьевич. А когда я спросил его: да где же находится Афонская гора, – он ответил: в Турции. А кто там живет, -продолжал я свои вопросы… Да разве ты не читал книги Святогорца⁷, – ответил он вопросом на вопрос. Я сказал: нет. Так вот почитай, – говорил мой сосед, – тогда узнаешь, как там живут и как спасаются. Узнаешь, что эта гора – жребий Божией Матери, что по всей горе живут только одни монахи, проводя время в строгих и суровых подвигах, и что в их числе – много и русских. Я спросил своего собеседника: а как туда проехать? Ведь нужен заграничный паспорт, а получить его так, чтоб о том не узнали ни мать моя, ни мои родственники. невозможно… Как же тут быть? Николай Григорович сказал на это, что горе не столь велико: можно проехать на Афон и тайно из Одессы или других приморских городов. Следует узнать, какое отходит туда судно, – затем – уговориться с капитаном, и он преисправно провезет потихоньку, никто и не узнает. На Афонской же горе никаких «видов» не спрашивают. Дело в том, следовательно, чтоб только проехать туда благополучно.

Все, что говорил мне мой сосед, я близко принял к сердцу. Стал серьезно думать об Афоне и о путешествии туда. Наконец, твердо решил отправиться в Одессу и оттуда тайно проехать на святую гору.

Я привел в порядок все дела по лавке, какие на мне лежали, – чтоб не возникло потом, по моему удалению, каких-либо недоразумений при подведении торговых итогов, – взял из кассы сумму, какая мне причиталась, в качестве жалованья, за мою службу и, никому ничего не сказав, покинул и свою торговлю, и Петербург, и направился в Киев и Одессу.

Добрался до Киева, помолился святыням и затем достиг и Одессы. Здесь начал разыскивать отходившее в Турцию судно, но безуспешно. Прошло в поисках две бесплодных недели. В один день по обыкновению пришел на морскую пристань и спрашиваю о судах: не отправляется ли какое-нибудь на Афон или хотя бы в Константинополь? Неожиданно подошел ко мне довольно пожилой человек, по-видимому – монах и, как бы читая в моей душе, сказал: что, брат, – вижу, что хочешь проехать на Афон, а заграничного паспорта, вероятно, не имеешь, да, может быть, не испросил на то и родительского благословения?.. Не так ли? Так вот что посоветую тебе: сначала возьми-ка у родителей своих благословение, а потом и отправляйся с Богом. А иначе, – хотя бы ты и уехал на Афон, – будешь тосковать, и не будет мира в твоей душе. Сказал он это и сейчас же скрылся. Куда, – так я и не мог узнать, а между тем очень хотел его видеть, чтоб расспросить и разведать что-либо об Афоне и тамошней жизни. Но слова монаха произвели на меня очень сильное впечатление, и я постепенно пришел к убеждению, что действительно без родительского благословения не будет никакого успеха в предпринятом мною деле. Посему я решился – возвратиться обратно в Петербург… Это для меня было очень тяжело: я сгорал от стыда за то, что сделал, и не мог себе представить, как явлюсь на глаза своему хозяину после тайного от него ухода… Но другого исхода для меня, однако, не было… Приходилось возвращаться. Вернулся… И при первом свидании не было и конца удивлению хозяина по поводу всего со мною случившегося. Выслушав меня, он очень сожалел об одном, – о том, что подал «объявление» о моем исчезновении и паспорт мой передал в полицию, как то и другое и требовалось, конечно… Оставить меня у себя без паспорта естественно боялся. А потому и дал мне совет – ехать домой в деревню, взять паспорт и с ним возвращаться в столицу на прежнее место – к нему в лавку. Снабдил меня необходимыми денежными средствами на дорожные расходы, и мы расстались.

На родине нашел всех в удрученном состоянии. Родные мои сетовали и недоумевали, не зная, что со мной случилось, куда я пропал… Моей матери в это время не было дома: она ушла на богомолье по монастырям, чтоб успокоить свою душу… Когда я неожиданно явился домой, родственники встретили пропавшего с радостными слезами. А мне самому было крайне стыдно и неловко смотреть в глаза им и рассказывать о своей тайной отлучке. Но пришлось все претерпеть, -деваться было некуда… Весть о моем возвращении разнеслась быстро… И мол мать, услышав об этом, поспешила возвратиться домой. Я подождал ее и видел, когда она подходила к нашему селению. Забыв о своей старости и немощах, она с каждою минутою старалась учащать свои шаги и на ходу часто крестилась, благодаря Всевышнего за мое возвращение. Когда она входила в дом, я вышел к ней на встречу, пал к ее ногам и просил прощения за то, что причинил ей столько горя и скорби своим тайным бегством из Петербурга в Одессу, – бегством, всюду огласившимся и навлекшим бесславие на весь наш род. Она же от избытка радостных чувств и от душивших ее слез не могла ничего говорить и только обнимала меня и целовала… Успокоившись, наконец, она стала высказывать предо мною свою скорбь, вызванную моей отлучкой, – прибавляла при этом, что уже не надеялась когда-либо меня увидеть, но что теперь неизреченно рада моему возвращению, столь неожиданному… Я, чтоб усугубить ее радость, передал ей все свои денежные сбережения, припрятанные мною на черный день в книгах, оставленных мною в родном доме. Возвратившись домой, я прежде всего отыскал мой сундук с книгами, коего, уезжая в Петербург, я настойчиво просил домашних своих не трогать. Книг, правда, осталось уже немного, но, тем не менее, уцелели те из них, в которых спрятаны были мною когда-то деньги, чему я был очень рад. Иначе нечем было бы порадовать мне своей старой матери. Ведь явиться в деревню с голыми руками было бы во всяком случае не очень то утешительно… Шатался, мол, человек по белу свету без дела и без толку… Деревня смотрит на все это очень строго…

И так, я водворился на родине. Но мое прежнее намерение уехать на Афон не оставляло меня и здесь даже и на минуту. Все зависело лишь от моей матушки: необходимо было получить ее благословение, без которого я ни в каком случае не решился бы привести в исполнение свое давнишнее и пламенное намерение. Начать с матерью разговор об этом я не решался. А вдруг раз навсегда категорически откажет? Как тут быть? И вот я стал втайне молиться Богу, просить Его о том, чтоб матушка сама начала со мною разговор об этом. Мое желание исполнилось. Однажды, затворившись в отдельной комнате, я молился Господу все о том же. Вдруг неожиданно вошла ко мне мать. Я постарался ничем не обнаружить того, что молился. Повернулся к ней в почтительной позе и ожидал, что она скажет. А она посмотрела на меня очень-очень внимательно и спросила: Ваня, скажи ты мне откровенно, будешь ли жениться? Мы – родные твои – много раз приготовляли тебе невест, а ты каждый раз уклонялся под теми или другими предлогами. Вопрос был предложен слишком прямо, и я очень этому обрадовался, надеясь, что, наконец-то, все дело вполне выяснится. Нет, – ответил я, – не имею намерения жениться. Так что же, – спросила меня матушка, – быть может, желаешь уйти в монастырь и стать монахом? Да, – сказал я, – желал бы быть иноком. Матушка, видимо, ожидала этого ответа, – задумалась на несколько минут, перекрестилась и потом сказала грустно: жаль мне тебя, Ваня! Ты знаешь, что я любила тебя больше всех моих детей, а в особенности люблю теперь, когда все твои братья поженились и живут уже своими семьями, а ты остался единственным моим утешением… Тяжело мне, посему, расставаться с тобою. Но, тем не менее, не возбраню тебе на такое святое дело… Снова призадумалась она и затем сквозь слезы сказала: какая буду я счастливая мать, если ты станешь монахом! Прочие дети мои служат Царю земному и живут в миру наряду со всеми «мирскими». А ты будешь служить. Богу. Ты знаешь, какой обширный наш род, но из него, однако, никто еще доселе не был монахом, – ты первый хочешь этого… Если ты настаиваешь на своем решении, то… Бог с тобою. Я не возбраняю… Я до бесконечности был обрадован таким поворотом дела и сказал: благослови же меня теперь, матушка, своим материнским благословением. 

Она взяла св. икону святителя Николая Чудотворца. Я пал ниц. Матушка сделала святою иконою над моей головой троекратное крестное знамение, – вручила мне икону и сказала: Ваня, я благословила тебя на монашество. Если хочешь, то иди в монастырь хотя бы сейчас или вообще – когда вздумаешь. Я поклонился ей до земли, поцеловал ее руку и попросил ее святых молитв на приведение в исполнение задуманного мною дела. Я не скрыл от матушки, что хочу уехать на Афон и что, посему, мне необходим заграничный паспорт. Я и просил ее исходатайствовать последний у Начальства. Матушка готова была оказать мне всякую помощь. Но сначала посоветовала мне поговеть и приобщиться Св. Христовых Тайн. Дело происходило на сырной неделе…

На первой седмице Великого поста я и матушка отправились говеть, а потом предполагали съездить в волостное Правление за паспортом. Но одно предполагали, а другое случилось. Я желал исповедаться у священника подольше и полнее и потому выжидал, когда он всех отпустит и освободится… и может спокойно заняться мною. Подошел к нему. Священник как будто знал, какой исповеди я желаю, и исповедывал меня неторопливо по требнику, а в конце исповеди спросил: не намерен ли я уйти в монастырь и стать монахом? Мне не хотелось, чтоб другие узнали о моих намерениях, но скрыть о них пред духовником я, разумеется, не мог и потому сказал ему: да, – я намерен по- ступить именно так. Священник, однако, не одобрил моего намерения, но, указывая на мою молодость, советовал жениться, – а потом, – прибавил он, – если будет Богу угодно, то окажешься и в монастыре, после того как поживешь семейно в миру. Арсений Великий, – говорил батюшка, – поступил в монастырь уже 45-и лет от роду⁸. Сделай так же и ты. Теперь ты еще очень молод. А доживешь до 45-и лет, тогда и можешь поступать в монастырь… Слушая духовника, я совсем растерялся. Его советы совершенно не отвечали моим намерениям. Тем не менее я чувствовал, что нужно послушаться батюшки: ведь он говорил в храме Божием, облеченный в эпитрахиль, пред св. крестом и Евангелием Христовым. Я стал просить, у него окончательного и решительного совета, как у духовника, чтоб знать, как же мне поступить? Ведь я, – говорил ему, – завтра намерен ехать в Правление за паспортом, так как считал это дело решенным для себя. Но батюшка твердил все одно и тоже, т. е., упорно советовал до 45-илетняго возраста в монастырь не поступать… Пришлось последовать его совету. Я вышел от него. На душе моей чувствовалась какая-то большая радость, но с примесью скорби, сомнения… Все перемешалось, и у меня как будто бы исчезли и моя воля, и мой разум…

На следующий день я приобщился Св. Христовых Тайн. Приобщилась и моя матушка. Вышли из церкви. Мать поздравила меня с принятием Св. Тайн и спросила: ну, что же, Ваня? Быть может, пойдем в Правление прямо отсюда? Я чувствовал себя крайне неловко. Но рассказал о том, что советовал мне духовник, указывавший мне на мою молодость и рекомендовавший жениться. Матушка на это сказала: Ваня, – я, конечно, буду очень, рада, если ты останешься дома, но отныне на это будет уже твоя только воля… От тебя только уже будет зависеть – теперь или когда-либо после уйти в монастырь и постричься. От меня благословение тебе уже дано. Рассуждай о себе сам…

Вернулись домой. Я получил с почты два письма из Петербурга. Мой хозяин просил меня немедленно приехать в столицу: сам-то он заболел, и дела его торговые, по-моему, расстраивались. В этом приглашении я нашел самый благоприятный выход из моего странного положения в деревне. Вместо заграничного паспорта я взял обычный – годовой и заявил матушке, что отлагаю свое намерение касательно Афона на год, – а что будет потом – через год…, – это знает только один Бог. Он все и устроит к лучшему.

В столице хозяева встретили меня с необыкновенною радостью и в день моего приезда просиди взяться, немедля, за управление всеми их торговыми делами. Последние, как и прежде, пошли очень успешно… В течение двух недель я был весел. А потом напала на меня такая ужасная тоска, что я не знал, как от нее и избавиться. А главное: не мог дать себе ясного отчета в ее возникновении. Дела шли, как и сказано, прекрасно. Следовало бы, кажется, только радоваться. А между тем тоска мучила непрерывно и в особенности по воскресным и праздничным дням, когда я не был занят торговлей. В эти дни я обычно уходил после обеда в лес, иногда на Крестовский остров, и там проводил в слезах все остальные часы дня до вечера. Наплачусь досыта и к вечеру возвращаюсь домой. Так продолжалось в течение всего лета до осени. После обильных слез мне всегда становилось легче…

В один из подобных дней, ходя по лесу, я уже достаточно наплакался и в своем уединении стал тщательно искать причины моей скорби, объяснения мучившей меня тоски. Там усердно помолился я Богу среди деревьев, прося Господа, чтоб Он не попустил чему-либо худому случиться со мною и чтоб указал мне путь ко спасению. В эти минуты как будто бы кто-то сказал мне с удивлением: да зачем ты ищешь причины своей скорби? Разве ты не взял у своей матери благословения на монашескую жизнь, о которой прежде так много и так сильно думал? А теперь, после того как заручился материнским благословением, ты медлишь идти в монастырь?! Как только услышал я этот внутренний голос, внушавший мне, вразумлявший…, – очень обрадовался, истово перекрестился и твердо решил с этой же минуты непременно и энергично хлопотать о заграничном паспорте, чтобы получив его, сейчас же и ехать на Афон. Тоска моя исчезла… На другой же день я написал матушке письмо, прося ее выхлопотать мне нужный паспорт. При этом я присоединял, что меня приглашают с собою ехать в Иерусалим купцы, которые берут на себя и все путевые расходы, лишь бы только я отправился с ними. Я просил матушку по возможности ускорить высылку паспорта, боясь, что купцы уедут без меня…

Матушка, получив мое письмо, немедленно же принялась за хлопоты… Но окончить дело скоро было, конечно, невозможно. Требовалась публикация о неимении препятствий к моему выезду; нужно было выполнить и другие, необходимые в подобных случаях, формальности… В ожидании паспорта я приводил все свои торговые дела в надлежащий порядок, желая, чтоб мой хозяин, по моем отъезде, не потерпел какого-либо ущерба от неясности счетов, книг и пр. Это не укрылось от хозяйского глаза, и хозяин прямо спросил меня, зачем я это делаю… Я дал уклончивый ответ. А между тем получил от матери письмо, извещавшее, что скоро будет выслан заграничный паспорт. Таким образом, оставалось только одно затруднение: как сказать хозяину, что покидаю его, после того как прожил у него всю свою жизнь, начиная с детства, так что многие, как и сказано, не хотели и верить тому, что я был ему чужой, – не сын… Обидеть добрых людей, у которых я вырос, не хотелось. Как тут быть? По обычаю я обратился с молитвой к Богу… Мне хотелось, чтоб хозяева чем-либо меня оскорбили: легче было б уходить от них…

Вот что произошло дальше, по Божьей воле.

Был праздник. Хозяева ушли в гости. Вечером дома остались только мы двое: я и приемыш Кузьма. Я сидел в зале, а он – в кухне, отделенной от зала прихожей комнатой. Оба молчали. Я думал все об одном: дождусь ли заграничного паспорта и уеду ли на Афон? Раздумываю, сокрушаюсь сердцем… и как будто вот-вот жду извещения. Вдруг Кузьма вскочил со своего стула, заскакал, изменился в лице, замахал руками, прибежал в переднюю и закричал: я поеду за границу, буду на Кавказе, я буду…, все – я! При его словах: «поеду за границу» я подумал, что Кузьма отвечает на задуманный мною вопрос. Желая узнать от него что-либо более ясное и определенное, я подошел и, как будто шутя, стал его спрашивать: ужели, Кузьма, ты вздумал ехать за границу? Кузьма же с обычным ему своеобразным смехом отвечал: да, я поеду за границу, на Кавказ и проч. Когда я услышал слово «Кавказ», то подумал: нет, это относится не ко мне, – ведь я о Кавказе и не помышлял. Потом, после непродолжительного размышления, я спросил его: а когда же поедешь? Кузьма сейчас же сказал: в феврале месяце. Тогда я предложил ему новый вопрос: а заграничный паспорт у тебя есть? Я думал, что он скажет о моем паспорте, которого с нетерпением я ждал из деревни. Однако, Кузьма оставил мой вопрос без всякого ответа… Пришел в свое обычное настроение и стал отнекиваться незнанием, говоря: нет, Иван, я – дурак и ничего не знаю, – не помню, что говорю… Тем все и окончилось. После я думал, что о моем намерении ехать за границу, на Афон, – известном только мне одному, – быть может, Бог открыл Кузьме… Странным и не понятным мне, казалось только одно: зачем он говорил тут еще о Кавказе? Ведь на Кавказ я не собирался…

Тем не менее Кузьма оказался пророком. Мне пришлось уехать на Афон действительно в феврале. Не говорю уже о том, что не миновал я впоследствии и Кавказа, относительно которого теперь недоумевал.

В Александро-Невской Лавре в то время жили для «сбора"… афонские иноки – иеромонах Макарий и схимонах Селевкий. Через одного молодого человека я познакомился с ними и открыл им о своем желании уехать на Афон… и стать иноком. Обои советовали мне осуществить мое желание безотлагательно, пока я не женат и свободен от мирских уз. Между тем матушка выслала мне заграничный паспорт. Прямо с почты я отнес его в Лавру к афонскому о. иеромонаху Макарию и отдал ему на хранение, боясь оставить у себя из опасения потерять и остерегаясь, как бы снова не явилось какой-либо для меня помехи к отъезду на Афон…

Спустя несколько дней после этого, хозяева мои были у кого-то в гостях. Вернулись домой не совсем трезвые, стали капризничать и даже оскорблять меня, чего раньше никогда еще не случалось… Я очень обрадовался этому случаю, дававшему мне благовидный повод отказаться от службы у хозяев и немедленно же отправился в Лавру к афонским монахам.

Иеромонах Макарий снабдил меня рекомендательным письмом к афонским старцам, дал необходимые наставления и указания… И в феврале 1862 года я отправился в путь.

Сначала направился в Киев. Там говел… Исповедывался у духовника Выдубицкого монастыря – о. иеросхимонаха Ионы. В ту пору он еще только собирался строить свой скит. Отец Иона почему-то был предубежден против старо-афонских старцев – о. о. Макария и Иеронима и советовал мне лучше ехать в Белобережский монастырь (Орловской губ., Брянского уезда). Впоследствии, впрочем, он переменил свое мнение, и мне на Афоне самому лично пришлось видеть и читать письмо его к этим двум старцам, о которых он отзывался уже с любовью о Христе и к которым он относился уже с глубоким почтением. В Киеве же споим отзывом о старцах о. Иона ввел меня в большое сомнение… И я решился продолжать свое путешествие на Афон только благодаря тому, что случившийся в то время в Киеве один купеческий сын, бывший инок афонского Пантелеймонова монастыря, по имени Павел – очень сильно хвалил этот монастырь, как самый лучший для спасения души.

Из Киева я прибыл в Одессу, где и прописал свой заграничный паспорт. Море в это время замерзло. Посему пришлось жить в Одессе неделю, пока не получилась возможность выехать пароходу из гавани. На Афон был предназначен пароход «Олег». Кое-как проломали лед в море на большом-таки пространстве, и лишь после этого пароход выбрался на «свободную» воду, после чего благополучно прибыл в Константинополь.

Здесь отвели нам место в «русском агентстве» – в сарае. Пришлось испытать ужасный холод… и вспомнить о теплых помещениях на покинутой родине. Прожили в сарае четыре дня. Потом продолжали путь на св. гору.

Половину дороги проплыли благополучно, но в течение второй нас ужасно трепала морская буря. Качка была очень сильная; неприкрепленные к палубе вещи снесло в море; пароход заливало волнами. Пассажиры чувствовали себя плохо. Я вышел на палубу, отыскал узкий проход между какими-то частями парохода, уперся в одну сторону прохода спиной, а в другую руками и в таком положении кое-как держался…, хотя и с большим трудом. Капитан, помню, смотрел на меня с любопытством…

Но, тем не менее, доплыли до св. горы… Вот и монастырь св. Пантелеймона. С берега были высланы к пароходу две лодки с монахами. Но с одной из них случилось несчастие: почти у самого парохода нашего ее перевернуло волной. Из двух, сидевших в лодке, монахов один успел ухватиться руками за пароходный канат, и его подняли на пароход, а другой остался в море. Это был о. Гавриил. Лодку унесло. Другая лодка успела удержаться за пароходный канат и уцелела. Но, при подобных условиях, нечего было и думать о перевозке пассажиров на берег. Поэтому уцелевшую лодку привязали к пароходу, а иноков вместе с пассажирами повезли в Салоники. Оттуда они и могли вернуться в свою обитель… Монах Гавриил, однако, не утонул, к удивлению… По истечении некоторого времени, мы увидели его на поверхности воды, но оказать ему помощь с парохода не успели; затем он снова показался, и мы снова безуспешно пытались ему помочь, после чего он, казалось, ушел на глубину, ко дну, – а глубина здесь доходила до 70 сажен. Все крайне сожалели о гибели монаха, которого не могли спасти. Подбоцман спустился на канате к самой воде и повис над нею в ожидании появления о. Гавриила на поверхности. Ждали и другие, готовые каждую минуту подать помощь. Спустя некоторое время, монах действительно показался; ловкий и мужественный подбоцман успел схватить его за руку и, при помощи других, вытащил утопленника на пароход. К сожалению, о. Гавриил казался уже мертвым. Но бывшие на пароходе два врача не хотели мириться со смертью инока, – постарались согреть его, выкачать из него воду и пр., – и он, к общей радости, ожил. У меня был новый «романовский» полушубок. Я с радостью отдал о. Гавриилу. Последний в нем согрелся и оправился совсем… Между тем в обители узнали, что лодка перевернулась. Ее потом выбросило на берег, – выбросило и камилавку о. Гавриила. Отсюда и заключили, что он утонул. Сейчас же стали молиться об упокоении его души…

Между тем мы прибыли в Салоники. Здесь нам пришлось жить целую неделю в ожидании возвращения парохода, на котором (а не другим каким-либо путем) мы хотели достигнуть Афона. В это время случилось мне в первый раз увидеть смертную казнь преступника-убийцы. У него отсекли голову. Убийца-преступник был турок. Занимался портняжным ремеслом и торговал одеждой. Он убил портного же – грека-христианина за то, что тот требовал с него долг. Убив, закопал жертву во дворе своего дома. Но все это видел один еврей. После убитого остались – жена и две дочери-невесты. Жена очень горевала о пропавшем муже. Два дня бесплодно разыскивали его. Еврей пришел ко вдове и заявил, что за вознаграждение скажет, где ее муж… Получив деньги, он открыл истину, но просил не выдавать его, боясь, что иначе убьют и его. Он посоветовал вдове взять чиновника и свидетелей, каких хочет, и отправиться с ними в дом этого турка-портного. Пусть произведут у него обыск. А я, – говорил еврей, – в это время стану ходить по двору и, где остановлюсь и постою, там и копайте и найдете убитого. Так и сделали. Нашли убитого, – посадили убийцу в тюрьму, а потом судили его и приговорили к смертной казни. Описываю этот случай подробно потому, что, по словам греков, то был первый пример столь сурового наказания турками турка за христианина, с которыми раньше вообще не церемонились нисколько. Греки теперь возликовали по поводу проявления турками справедливости, столь неожиданной и диковинной. Осужденного привели на место казни из тюрьмы мимо базара… На небольшую площадь. Руки убийцы были связаны за спиной веревкой, за конец которой держался солдат-турок. За ними шли – чиновник, долженствовавший прочитать приговор, и несколько солдат. Ноги преступника были свободны. На площади поставили убийцу и перед ним жену убитого и обеих ее дочерей на расстоянии от преступника около двух сажен. Чиновник развернул большой и крупно исписанный лист и стал громко читать, что турок за совершенное им убийство осужден на смертную казнь, – но что вдове предоставлено право взять с убийцы известную сумму денег, если только она захочет, после чего преступник был бы освобожден от смерти. Было предложено вдове назвать, если желает она, ту сумму, какую хотела бы получить с убийцы. Но вдова не захотела идти ни на какие сделки и требовала смертной казни преступника. Предложение было повторено до трех раз, но с одинаковым результатом. Тогда, наконец, судья дал знак, по которому приговор следовало привести в исполнение. Подошел мулла, что-то поговорил осужденному, дал ему что-то выпить и отошел. Потом подошли два солдата: один должен был совершить казнь, а другой обнажить шею убийцы. Преступник был человек высокого роста и здоровый детина. Увидев поднятый над ним меч, он бросился бежать по направлению к женщинам; а женщины в испуге побежали, в свою очередь, от него. Произошел переполох. Солдат не мог удержать убийцу. Тогда чиновник выхватил пистолет и уже хотел стрелять. Но, к счастью, тут же были еще других четыре солдата. Из них один, такой же рослый и сильный, быстро подбежал и ударил убийцу сзади под коленками столь сильно, что последний упал на колена… И в тот же миг другой солдат дважды ударил преступника мечем по шее. Однако, не мог отрубить головы прочь; она повисла, а казненный упал… Зрелище было отвратительнейшее. Труп лежал на месте казни в том же положении, в каком преступник упал, в течение трех часов… Этот случай крепко-крепко засел в моей памяти… И не могу о нем не вспомнить в настоящий раз…

После недели ожидания увидели желанный пароход, прибывший в Салоникскую гавань, – сели на него и благополучно прибыли на св. Афон.

Меня вместе с тонувшим о. Гавриилом повели к старцу-духовнику о. Иерониму¹⁰. При виде о. Гавриила, он очень обрадовался. Ну, – слава Богу, – ты жив. А мы уже поминаем тебя за упокой. Думали, что ты утонул. О. Гавриил стал рассказывать о том, что с ним случилось. Только по Вашим, батюшка, молитвам я и уцелел, говорил о. Гавриил. Я уже совсем и не надеялся остаться живым. Когда перевернуло лодку, я пошел ко дну. Было очень глубоко. Дойдя до дна, я стал пытаться выплыть наверх, где, – подумал я, – быть может, подадут помощь. Свободно стал подниматься… Достигнув поверхности воды, хотел было за что-либо ухватиться, но сильная буря не позволила сделать этого, и я не мог долго держаться на воде… Снова пошел вниз. На дне морском вода стала душить меня, и я уже достаточно ее набрался. Думал: тут мне и конец. Вероятно, и все, кто потонул, также мучились. Господи…, – размышлял я, – прожил в монастыре 25 лет… и вот пришлось утонуть в море… За какие грехи? А впрочем, что мне спрашивать об этом? Ведь вся моя жизнь была нерадива… и Богу, видно, угодно, чтобы я утонул… Но одного жаль, – того, что, отправляясь в море, я не взял у старцев благословения, и что они, узнав о моей гибели, будут обо мне скорбеть… Но что я медлю на дне морском? Попытаюсь снова всплыть наверх. Может быть, за что-либо там и ухвачусь… И опять свободно стал подниматься на поверхность. Поднялся, оказался около парохода, ухватился за винт; но в этот момент пароход дал ход; меня оттолкнуло, и я опять пошел вниз. Тяжко… Мучительно… Воздуху не хватает. Соленая вода вызывает тошноту. Глаза режет… Стал в душе взывать к св. великомученику Пантелеймону, прося его помощи ради молитв моих святых духовных отцов… Силы мои, между тем, совершенно ослабели. И я решился еще раз всплыть на поверхность не для того, однако, чтобы ухватиться за что-либо и попытаться спастись, – ни на что подобное я уже не рассчитывал, – а для того, чтоб оповестить «отцов», что тону. Хотелось проститься и попросить прощения. Хотелось крикнуть о том, чтобы они передали старцам, что я утонул. Снова поднялся наверх, сложил руки, поднял их над головой и кричу «отцам», бывшим на пароходе: простите, отцы святые! Утопаю. Помолитесь обо мне грешном… Я не пытался уже ни за что хвататься. И в этот-то момент подбоцман схватил меня за руки… Я потерял сознание и не помню, что было дальше. Очнулся в «матросской», где около меня суетились доктора и прислуга, приводившие меня в чувство… И вот теперь по Вашим молитвам св. великомученику Пантелеймону я жив… О. Гавриил отрекомендовал меня старцу-духовнику о. Иерониму и прибавил: вот, батюшка, Иван Васильевич обогрел меня, дал мне свой полушубок, – а то у меня все было мокрое, – и поддержал мою жизнь. О. Иероним похвалил меня: ну, вот ты сделал доброе дело, помог в нужде человеку. Да вознаградит тебя Бог, – сказал он мне. При этих его словах я передал ему рекомендательное письмо из Петербурга от о. Макария. Старец прочитал и, как бы отвечая на содержание письма, проговорил: хорошо, иди в архондарик. Тут же стоял архондаричный отец Антоний. Привел меня в архондарик, дал чаю и прочего, что мне было нужно… И таким образом я водворился на Афоне.

На следующий день я пошел в келью, находившуюся в церкви на хорах, где батюшка – о. Иероним обычно исповедывал. Стал проситься у него в число монастырской братии. Старец советовал не торопиться и хорошенько осмотреться. Но мне все монастырское очень понравилось, и с нетерпением ждал своего зачисления в состав братии. На другой день, посему, снова стал проситься у о. Иеронима. Но старец мне указал на то, что у них жизнь трудна, что они-де и сами едва ее выносят… А ты-де, – говорил он мне, – ступай лучше в Андреевский скит. Там жить легче, удобнее; там нет греков, а одни лишь русские… Однако, я стоял на своем. Упорно просился в его монастырь, говоря, что ни в какой другой более не пойду, – что я и ехал на Афон с одним намерением – поступить в Пантелеймоновскую именно обитель и в ней спасаться. Но батюшка все же не соглашался и раздумывал целую неделю…

Началось всенощное бдение на воскресенье. Я снова пошел к батюшке о. Иерониму. Пришел в его келью. А у него сидел и о. Макарий¹¹. Прошусь в обитель… Батюшка, обращаясь к о. Макарию, говорит: никак от него не отобьешься, – просится каждый день; шел бы в другие монастыри и осмотрел бы их, и, где понравилось бы, там бы и остановился. Ведь ты, – спросил он меня, – нигде еще не был? Я снова повторяю прежнее: батюшка, да я прямо сюда именно ехал, а не в другой какой-либо монастырь…, и если Вы не примете меня, то возвращусь обратно в Россию. Тогда о. Макарий что-то тихо сказал о. Иерониму…, а этот последний, обратившись ко мне, произнес: ну, иди! Молись! Я повернулся и пошел в церковь. А здесь в продолжении всего бдения, действительно, молился и так усердно, что не заметил, как оно и окончилось… Никак, однако, не мог успокоиться, думая; принят ли я в обитель, или нет?

На другой день после обеда я проходил по коридору мимо кельи о. Макария. Тут стоял и о. Иероним. С трепетом сердечным подошел я к нему, сделал поклон и жду, не скажет ли чего яснее но поводу вчерашней моей просьбы… О. Иероним ласково благословил меня…, очень ласково… В это время шел по лестнице мимо нас «рухольный». Батюшка подозвал его к себе и сказал: отец Гурий, дай Ивану Васильевичу подрясник. Тот ответил: благословите! Потом принес ко мне в номер старый крашенинный подрясник, башмаки, чулки, шапку, пояс… Ну вот, брат Иван Васильевич, – сказал он мне при этом, – подрясник и ряска тебе старая, – надевай, да спасайся, смиряйся и трудись. Я поблагодарил о. Гурия, взял принесенные им вещи, – надел на себя подрясник, башмаки, ряску…, и до такой степени мне все это понравилось, что я не знал, как и нарадоваться монастырской одежде… Я был уже уверен, что я – монастырский послушник, а не просто паломник, случайно лишь и временно живущий на св. горе Афонской…

Первое послушание я проходил в келье св. Евфимия¹². Мне жилось там очень хорошо. Я с усердием копал землю и по окончании работы всякий раз упрекал себя за то, что мало сделал, – что мое «содержание» стоит дороже и что, посему, остаюсь в долгу пред своею совестью… Хотя мой старец о. Иродион, под руководством которого я находился, всегда благодарил меня за то, что я будто бы очень усердно работал, но его похвалы я объяснял скорее его добротой, чем моими заслугами.

Спустя некоторое время, я был переведен на братскую кухню. Нравилось очень мне и здесь. Заведующий кухней старец – грек о. Филипп вел строгую жизнь и давал прекрасный пример подчиненным. Здесь я прожил около шести месяцев.

Отсюда меня назначили в литографию, а чрез три месяца перевели келейником к незабвенному отцу Макарию, о котором уже было упомянуто выше.

14-го марта 1864 г., по благословению геронта Герасима, я был пострижен в монашество и облачен в мантию. Пострижение совершено отцом Макарием, тогда еще иеросхимонахом. Я получил имя Иерона. В 1866 году был рукоположен во иеродиакона, а во иеромонаха – 23-го марта 1875 года. Мне было назначено «послушание» – должность помощника казначея. В отсутствие же о. казначея я занимал и его должность и нес обязанности монастырского эконома.

«Братия» Пантелеймоновского монастыря (как и ныне) состояла, как уже сказано, из греков и русских. До 1875 г. игуменом (геронтом) обители более 60 лет был столетний старец – грек о. Герасим¹³. В его и греков распоряжение передавались все довольно щедрые пожертвования, в то время поступавшие из России в пользу св. обители. Но управление русскою «братией» геронт передал двум старцам из русских: упомянутым выше – духовнику о. иеросхимонаху Иерониму и ученику его и ближайшему помощнику – о. Макарию. Оба эти старца, однако, во всем подчинялись геронту Герасиму, хотя русских иноков в монастыре было и много больше, чем греков. Должно быть, в виду этого последнего обстоятельства, из опасения, чтоб, по смерти геронта, игуменство и первенство в обители не перешло к русским, греки решили между собою выжить из обители всех русских. Хитрыми происками чрез влиятельных лиц из греков же они добились в протате (верховном духовном Правлении на Афоне) постановления в их пользу, по их желанию. В этом смысле был составлен акт, скрепленный числившимися тогда в протате игуменами 14-ти афонских монастырей, при чем приложены были каждым и их печати. Всех в протате было 20 представителей от святогорских монастырей. Следовательно, акт был не подписан только шестью представителями от остальных, состоявших в протате, монастырей (и между ними Пантелеймоновского). Решено было протатом, чтобы Пантелеймоновский монастырь более не назывался русским, – чтоб, за неспособностью, будто бы русских управлять монастырем, в нем игуменом всегда был грек, – чтоб «братия» русская во всем ему подчинялась и чтоб игумену было предоставлено право уменьшать ее – братию, согласно его соображениям и расчетам, – высылать излишних из обители и т.п. Так открыто формулировалось определение протата. А тайно было предположено всю русскую братию отвезти на турецком пароходе в Малую Азию и оставить в каком-нибудь пустом монастыре. Когда для объявления этого акта прибыли в монастырь 6 человек из числа членов протата и когда была собрана вся старшая братия, – то старец о. Иероним, а с ним и все русские – отказались подписаться в том, что акт был им объявлен, прочитан, и заявили, «то игумен должен назначаться по общему избранию всей братии обители, без различия, будут ли то греки или русские, – а что объявляемого им ныне акта протата они не признают и не принимают… И с этим ушли из архондарика, где братия в настоящий раз была собрана для вышеназванной цели. Греки, таким образом, и на этот раз оказались греками, оправдывавшими выданную им русским летописцем аттестацию…

Вскоре после этого о. Макарий, уже в течение двух лет состоявший, – по желанию престарелого геронта Герасима и по избранию всей обительской братии, – наместником, – отправился в Константинополь к патриарху¹⁴, захватив с собою древние акты, по коим монастырь был отдан русским еще в 1169 году¹⁵. Первый главный акт об этом на пергаменте был подписан в названном году 28-ю игуменами и представителями афонских монастырей.

В Константинополе патриарх, однако, в течение нескольких месяцев не допускал к себе досточтимого о. Макария. И, должно быть, только благодаря воздействию русского посланника – графа Н.П. Игнатьева, принимавшего в русских естественное участие, патриарх, наконец, призвал к себе о. Макария и сказал ему, что он – патриарх – был введен в заблуждение греками, неверно осветившими ему русских и их деятельность. Патриарх взял у о. Макария монастырские документы, рассмотрел их потом и, потребовав через несколько дней его к себе вторично, прямо сказал, что, согласно документам, русские являются вечными хозяевами Пантелеймоновского монастыря. А так как к этому времени умер и игумен о. Герасим, то патриархом было немедленно сделано распоряжение, чтобы в монастыре были произведены выборы нового игумена. На место скончавшегося 10 мая 1875 г. на 105-м году от рождения геронта Герасима был избран игуменом 24 сентября того же года о. Макарий большинством голосов братии, причем за него высказывались даже и из числа греков-иноков обители. До такой, следовательно, степени была обаятельна его личность! Затем патриарх выдал о. Макарию акт, утверждавший его в этой должности. Для этой цели вместе с о. Макарием были посланы патриархом из Константинополя в русский Пантелеймоновский монастырь два патриарших екзарха.

В их присутствии, уже без всяких замешательств, и состоялось возведение о. Макария в должность игумена, и ему был вручен игуменский жезл… Конечно, этим еще не совсем устранялась возможность возникновения в будущем недоразумений между русскими и греками… Притом, на востоке почти не прекращались осложнения всякого рода между турками и христианами, так или иначе отражавшиеся и на афонской жизни. В ту пору надвигались зловещие призраки русско-турецкой войны…

Упомянутый выше тогдашний посланник русский в Константинополе граф Н.П. Игнатьев иногда посещал и старо-афонский Пантелеймонов монастырь. В 1875 году он также прибыл сюда. В это время уже можно было считать оконченным столкновение греков с русскими, о котором выше была речь. Беседуя со старцами – о. Иеронимом и о. Макарием, – граф, между прочим, сказал им: у Вас обитель – благоустроенная, – братии много… Чтобы Вам иметь свой уголок в России, на Кавказе? Тем более, что кавказская окраина нуждается в проповедниках православной веры, в укреплении ее там… Ведь в (тех краях есть множество запустевших полуразрушенных монастырей. Вот и возобновили б Вы один из них… Отделили б туда известную часть братии, которая блюла бы там чин и устав Афонский, и этим Вы принесли бы Кавказу и вообще отечеству своему большую пользу… Старец Иероним ответил: если мы действительно можем принести там пользу, то с радостью готовы послужить нашему дорогому отечеству. Только есть ли на это воля Божия? Граф, с своей стороны, сказал на слова старца: – я человек светский и говорю Вам по своему личному разумению, а узнавать волю Божию – уже Ваше дело. Но старец на это откровенно заявил графу: просить мы, Николай Павлович, не будем…, а если нас пригласят туда Высшие Особы, – это и будет для нас знаком, что на дело есть воля Божия… Так беседовали между собою названные лица. Весь разговор непосредственно слышал о. Иерон, по обязанности казначея бывший в то время у старцев. Граф ничего больше не говорил тогда по этому вопросу и уехал в Константинополь.

Но задуманное им дело, как оказалось, не остановилось. Дней через 15 после графского отъезда старцы получили от тогдашнего Наместника Кавказского, Великого Князя Михаила Николаевича, предложение – послать депутацию для выбора запустелого монастыря в Сухумском отделе – на Кавказе. Старцы немедленно же послали туда иеромонаха Арсения¹⁶ и с ним двух монахов: Иоанна и Агапия.

Посланные прибыли в Тифлис 26-го августа 1875 года. Им было указано на три разрушенных монастыря: Симоно-Кананитский, Драндский и Бедийский¹⁷. Их выбор, сделанный ими 6-го сентября 1875 г., пал на монастырь Симоно- Кананитский. Начало было, таким образом, положено… И в том же году эта, вновь возникавшая как бы из пепла, обитель была наделена, с утверждения Кавказского Наместника, в достаточном количестве земельными участками для возведения на них храмов и других монастырских зданий, а также и для хозяйственных «угодий». Дано было и дозволение приступать к устройству обители. Но Высочайшее положение об учреждении монастыря, вызванное ходатайством строителей через посредство Св. Синода, последовало только 8-го декабря 1879 года¹⁸.

Согласно этому «положению», новая обитель учреждена – как отрасль Афонского Пантелеймоновского монастыря, и должна наравне с ним соблюдать общежительный старо-афонский устав. При этом, на одинаковом основании о находящимися в России греческими монастырями: Никольским в Москве, Екатерининским в Киеве и Ново-Нямецким Молдаванским в Бессарабии¹⁹, она подлежит, в отношении поведения ее братии, наблюдению местного епархиального Начальства и Святейшего Синода, – а в отношении внутреннего ее строя и хозяйственной части стоить в зависимости от Пантелеймонова монастыря.

В помощь о. иеромонаху Арсению строителем новой обители и экономом был назначен афонскими старцами о. Иерон. Он так рассказывает об этом в своих записках.

Когда бывшие на Афоне для поставления о. Макария во игумена два патриарших экзарха возвращались обратно в Константинополь, то старцы послали меня провожать их. Пред отправлением в дорогу я зашел к о. Макарию. Когда я уходил от него, он сказал, чтоб, во время моего пребывания в Константинополе, отец Азария (монах в столице Турции, управлявший монастырскими – афонскими делами) дал знать в Сухум о. Арсению о том, что я – в Константинополе. Спросить о. Макария: для чего это было нужно – мне было некогда. Прибыв в Константинополь, я передал монаху о. Азарии слова о. архимандрита. Тот немедленно послал в Сухум телеграмму о. Арсению о том, что о. Иерон в Константинополе. А о. Арсений быстро же ответил: пусть приезжает о. Иерон в Сухум. О. Азария показал мне телеграмму о. Арсения и сказал, что он меня требует к себе в Сухум. Я с удивлением замечаю ему, что Афонские старцы ничего не сказали мне относительно моей поездки на Кавказ. А о. Азария говорит, что ему лично уже раньше было известно об этом. Сообщено было для того, чтобы потом вовремя дать знать о. Арсению. Поезжай, ничтоже сумняся, – прибавил он. Там о. Арсений ждет тебя. Я возражаю: да я ведь ничего с собою не взял из одежды; у меня нет даже и пары белья для перемены. А о. Азария невозмутимо парирует: не беспокойся! Все необходимое даст тебе здешняя братия. Нечего было делать. Сходил в посольство. Взял для себя паспорт и отправился в Сухум… )

Прибыл в Сухум я 27-го ноября 1875 года ночью морским путем (на пароходе). Не зная, что там уже был монастырский дом, я отправился ночевать в гостиницу. Не заметил я и того, что на том самом пароходе, на котором я приехал, уезжал в Россию из Сухума о. Арсений.

Утром пришел ко мне в гостиницу монах о. Агапий, живший в Сухуме. Привел меня в наш монастырский дом, и стали мы с ним вдвоем жить там, ожидая распоряжений о. Арсения. Ждали мы, когда он прикажет начать построение нового монастыря на выбранном месте при речке Псыртсхе. Там был древний полуразрушенный храм во имя св. Апостола Симона Кананита. Здесь был замучен последний, и на его могиле, по преданию, затем был выстроен в честь святого мученика храм. Здесь же жил в течение года вместе с Апостолом Симоном и св. Апостол Андрей Первозванный²¹. Вот это-то место и было признано более удобным, по сравнению с Драндой и Бедией, потому что находилось на самом берегу моря и, кроме того, здесь было больше удобной земли для огородов, садов и скотоводства. А ведь то, другое и третье так необходимо для монастырской жизни…

Мы известили о. Арсения о том, что я – Иерон – приехал с Афона. О. Арсений передал отеческое свое благословение начинать постройку монастыря на Псыртсхе, поручая это дело мне. Тогда назначено было под монастырь только 327 десятин земли. Границы обительских владений были указаны приблизительно, без специальной отмежовки. Место это, густо заросшее кустарником и колючкою, было крайне дико. Дорог не существовало никаких. В Сухум ездили отсюда верхом по берегу у самого моря или на фелюгах (мелких гребных судах). В бурную же погоду сообщение прекращалось.

На Псыртсху я прибыл 2-го января 1876 года. Нужно было прежде всего избирать место для построения монастыря. А это было очень трудное дело. Непроходимые заросли по всей территории, которую Правительство назначило во владение будущего монастыря, вначале не давали возможности ориентироваться и выяснить, где лучше всего было бы строить обитель… Ведь постройки нужно было возводить на хорошем и во всех отношениях удобном участке, так как они предполагались «вечными», не временными… Требовалась крайняя осторожность… Где бы лучше всего возводить капитальные здания?!. Решено было сначала использовать старую развалившуюся крепость на самом берегу моря… и в ней возвести постройки, всего более необходимые на первое время. А так как сразу же требовались неотложно помещения: для монашествующей братии, для рабочих, для рабочего скота, для строительных материалов…, – так как рабочие не соглашались оставаться без жилищ, под открытым небом…, – то приходилось возводить все таковые постройки наскоро и из очень скромного материала: из досок. Помимо насущно необходимых построек, предметом первейшей надобности являлась вода. Посему я с первого же дня своего приезда на Псыртсху обратился с расспросами к жившему там старшине, прося его показать все водные источники на участке, назначенном для монастыря. При осмотре их я пришел к приятному выводу, что имевшейся в источниках воды будет совершенно достаточно для снабжения ею будущего монастыря… Хотелось возможно скорее и вернее, точнее узнать всю предназначенную под обитель территорию: все ее достоинства, преимущества, недостатки, слабые стороны. Без этого нельзя было сообразить, – что, как и где можно было бы устраивать с возможно большею для монастыря пользой. А для того, чтоб познакомиться с монастырским участком, необходимо было сделать просеки или прорубы, так как иначе было положительно невозможно пролезть человеку сквозь сплошную колючку, переплетавшую деревья и заросли. Требовались рабочие руки. Русских рабочих не было налицо. А местные жители не привыкли к работам на тех условиях, на каких обычно нанимаются и работают у нас в коренной России. Нужно было приучать их – Абхазцев – работать по найму, поденно, за условленную плату. Но легко было сказать: приучать… Ведь здешние Абхазцы считают себя сынами свободы. По-ихнему тогдашнему мнению, наняться на работу – значило потерять свою свободу. Посему они ни за что не соглашались работать поденно… Они обычно берут известные земельные участки для их обработки за половинную долю будущего урожая или на других условиях, заключаемых ими с землевладельцем, – но при этом всегда считают себя хозяевами, а не работниками. По совету о. Арсения, я всячески заботился о том, чтоб сделать своими помощниками живших около монастыря Абхазцев, и, нуждаясь, как сказано, в рабочих руках, предложил им чрез переводчика – Абхазца, не согласятся ли они вместе со мною работать, помогать мне – рубить лес и колючку? А нужно заметить, что окрестные Абхазцы каждый день сновали около меня в количестве от 40 до 50 человек. Бывало, вертятся вокруг меня с утра до вечера с цалдами (т.е., абхазскими кривыми топорами на длинных толстых палках) в руках… и смотрят, любопытствуя, как я рубил лес и колючку. Передаю им: работать мне одному неудобно, да и мало сделаю. При том, я не привык к этой работе и работаю лишь по нужде крайней, за неимением рабочих. Им, Абхазцам, – говорю, – это дело сродно, да, к тому же, они по целым дням только стоят с цалдами в руках и ничего не делают. А между тем могли бы заработать себе кое-что… Но Абхазцы и слышать ничего об этом не хотели. Считали подобную работу совершенно немыслимою для себя. Среди них были два человека, очень бедные, полунагие. Они, не имевшие даже своих жилищ и жившие у других, были молочными братьями моему переводчику. Я попросил последнего уговорить их работать, чтоб они могли таким путем что-либо заработать себе и купить одежду. Ты, – говорил я переводчику, – скажи Абхазцам, что их заставил работать за плату сухумский Начальник – генерал Кравченко, которого туземцы боялись. И эти два бедных Абхазца с большим страхом начали со мною работать поденно за условленную плату за каждый день.

При виде этого прочие Абхазцы сначала очень встревожились, – однако, работавших не трогали. В течение целой недели, на глазах Абхазцев, я рассчитывал ежедневно двух своих работников – бедняков. Наконец, в субботу сказал им, что они вот уже порядочно заработали себе за неделю и, тем не менее, нисколько не сделались подвластными ни мне, ни кому-либо другому, – что как были они свободными, так и остались ими же… Вот и вы, – говорил я Абхазцам, – могли бы заработать себе тоже, что и эти двое. В понедельник Абхазцы стали собираться около меня… А я с теми двумя из них работаем, как и раньше… Когда Абхазцев собралось человек 60, т. е., почти все там жившие, то через переводчика заявили, что, пожалуй, и они согласны работать, если только монах возьмет всех их на работу. Я сказал сейчас же: хорошо, работайте все, – всем будет и равная цена… И Абхазцы, наконец-то, решились нарушить свои древние обычаи: в пер- вый раз теперь именно стали работать у русских поденно за плату. Когда мне нужно было что-либо сделать, я обычно звал их, бывало, и говорил: сделайте мне вот то-то и то-то, а я вам подарю за это что-либо. И они всегда в таких случаях работали у меня без отказа. А я после, бывало, и даю им или лошадь, или корову, или хлеба, или какие-либо вещи. Так я поступал в течение всего времени, нока была нужда в рабочих людях.

До начала русско-турецкой войны было выстроено на берегу моря в старой (XIII века) генуэзской крепости из камня на извести первое помещение в башне крепостной, – то самое, которое теперь находится среди дворянской гостиницы; были пробиты окна в стене башни и сделаны двери. Образовалось, таким образом, жилье в два этажа. Нижний служил складом для продуктов и материалов; а в верхнем этаже помещались монахи и посетители. К западной стене старой крепости приделали пристройку одноэтажную на глине, за неимением извести. Здесь устроили гостиницу и кельи для братии, просфорню и кухню с трапезою, – все это – в самом скромном виде. Затем был выстроен несколько дальше от моря двухэтажный братский корпус со школою для Абхазцев и церковью в честь Покрова Пресвятой Богородицы… Постройки, словом, понемногу продвигались вперед и вперед.

Между тем приближался разрыв России с Турцией. В новой церкви пришлось мало послужить до русско-турецкой войны. В школу хотя и удалось собрать учеников – Абхазцев 20 человек; но учились они здесь не больше 1,5 месяцев, после чего пришлось школу закрыть. Война грянула… и, по приказанию Правительства, ученики были распущены по домам, а монахам на время войны было приказано удалиться в Гелатский монастырь близ Кутаиса²².

По удалении монахов Абхазцы разрушили церковь и все, что дотоле было сделано нами. Что им нравилось, взяли и унесли; а остальное сожгли… Вот как печально окончился первый период построения Ново-афонской обители!

По окончании русско-турецкой войны я возвратился в Абхазию, – к созидавшемуся нами монастырю²³. Здесь – увы! – нашел все разоренным, сожженным… Нужно было начинать опять с самого начала…

Выстроил себе шалаш из досок, а другой – больших размеров – для рабочих около старой крепостной стены… и опять начал устраивать обитель. Из монашествующей братии было только двое: монах Иоанн (впоследствии схимонах Иннокентий) и послушник Михаил. Для других иноков не было помещения. Когда же выстроили корпус для жилья и отдельно – церковь в честь Покрова Пресвятой Богородицы²⁴, тогда и стала приезжать братия со Старого Афона, применительно к числу имевшихся налицо иноческих келий.

Иеромонах о. Арсений скончался в Москве 17-го ноября 1879 года²⁵. А в следующем 1880-м году я был вызван на Старый Афон. Здесь предстоял выбор замести теля, о. Арсения. Старцы – о. духовник иеросхимонах Иероним и о. архимандрит Макарий с прочей братией избрали шесть человек кандидатов на должность игумена в новоустрояемую Кавказскую обитель. В числе шести был записан и я. Каждый шаг делался с молитвою. Решение вопроса было предоставлено жребию, так как все кандидаты считались одинаково достойными… Жребий вынимал сам старец – о. духовник иеросхимонах Иероним. Жребий пал на меня²⁶. 4-го мая 1880 года в храме Покрова Пресвятой Богородицы во время литургии архиепископ Нил²⁷ вручил мне, иеромонаху Иерону, игуменский жезл для управления новым монастырем на Кавказе, после чего я и был отправлен в Симоно-Кананитский Ново-Афонский монастырь с грамотою от старо-афонских старцев к братии новой обители²⁸. Братия последней встретила меня, как нового, для новой обители – первого игумена, радушно…

И так, я отныне игумен. Теперь все заботы по созиданию монастыря и управлению монастырскою братией легли на меня…

Неудобство жить на одном дворе с мирянами, недостаток в помещениях для братии, скудость пищи, недостаточность ее…, – все это крайне тяготило приехавших со Старого Афона иноков. Тогда как там – на Старом Афоне налицо всякие удобства для монашеской жизни, здесь – на Новом Афоне – были только крайние лишения. Вследствие этого некоторые иноки не вытерпели последних и уехали обратно на Старый Афон. А оставшаяся на Кавказе братия крайне тяготилась жить без монастыря, отдельного для монашествующих. Такого рода монастыря, впрочем, и не предполагалось строить у моря – внизу. Здесь монахи, – предполагалось, – должны были пожить лишь временно, пока не будет выстроен для них верхний монастырь. А у моря должны были быть выстроены лишь гостиницы для богомольцев и для всех временных посетителей обители, а также и все хозяйственные здания.

Для монастыря требовалось место, как сказано, и довольно обширное, и во всех отношениях удобное, – прежде всего – здоровое и с чистым воздухом. И старец о. Иероним говорил мне лично и после писал, чтобы избрано было для монастыря именно такое место со всеми удобствами, так как монастырь – учреждение вечное, и его следует, посему, устраивать фундаментально, крепко… Тебе, – писал мне старец этот, – Богом суждено строить новый монастырь. Так смотри же, не сделай ошибки. Ведь тебе Бог судил только выстроить обитель, а жить в ней будут другие и после тебя. Если выстроишь удобную и хорошую, тогда братия, которой придется жить в ней, будет молиться за тебя и благословлять, а если неудобную…, то будет проклинать. Старайся же заслужить благословение, а не проклятие. И красота места, – писал старец, – не мешает спасению, а напротив, располагает к молитве и благодарности Богу…

Много было передумано но вопросу о выборе места под монастырь. Рассуждали так: если строить его около древней церкви св. Апостола Симона Кананита, что, по-видимому, было бы всего естественнее, то там, к сожалению, оказалось бы и тесно, и нездорово: по причине постоянной тяги из ущелья, там всегда заболевают от простуды. Если строить монастырь на откосе горы, где теперь он и устроен, то потребовались бы неимоверные труды от строителей: нужно было бы срезать целую гору, чтобы получилась необходимая площадь под храмы, здания и двор. Неимоверные труды…, – но иного исхода не оказывалось. И нужно было решиться на этот именно выбор, не взирая ни на какие предстоявшие трудности, лишь бы монастырь имел хороший вид, здоровый воз- дух и хорошую проточную воду… Я решился.

Написал старцам о выбранном мною месте, – описал все препятствия, трудности и неудобства для постройки, – по, с тем вместе, сказал и о том, что, если потрудимся вдоволь и устроим в конце концов здесь монастырь, – то в результате получится нечто восхитительное, чудесное: непередаваемо-красивая панорама, уединение, здоровый воздух и живая проточная, родниковая вода…, – все это будет налицо и к услугам обители и ее насельников.

Старец о. Иероним благословил строить и велел не бояться ожидавших нас трудностей, лишь бы хорош был окончательный результат хлопот и трудов. А местная братия новоафонская настроена была пессимистически. Она находила совершенно невозможным делом построить монастырь на таком неприступном месте – на полугоре, где не было площади для двора… Прошу у старцев старо-афонских благословения на начало постройки обители и денег на это дело. Мне отвечают: благословение на постройку монастыря даем, а денег на это у нас нет и не жди их от нас. Мы давали Вам средства на первоначальные необходимые постройки и на Ваше пропитание. А на постройку монастыря денег не имеем и не можем дать… Так и знай… Если есть у тебя деньги, начинай постройку; а если нет, подожди. Когда будут, тогда и начнешь. А на нас не надейся. Ответ был, следовательно, неутешительный²⁹.

В 1884 году приехал сюда путешествовавший в Иерусалим и заезжавший на Старый Афон елабужский купец, Вятской губернии, Иван Иванович Стахеев, который везде щедро раздавал деньги на богоугодные заведения и на монастыри. Мне он дал на наш новый монастырь 1000 рублей. Да от разных других посетителей у меня было собрано 200 рублей. Таким образом, получилась сумма в 1200 р. Располагая ею, я стал просить у старца-духовника о. Иеронима благословения начать постройку монастыря, объясняя ему, что у меня имеется в руках для этой цели капитал в 1200 рублей. Пишу старцу: батюшка! Сумма эта, конечно, ничтожна для такого великого дела, но я уповаю на милость и помощь Божию. Если Вы благословите, то Господь, по Вашим святым молитвам, поможет нам. Теперь средств больше нет, – а отлагать постройку дальше боюсь: как бы Вы не отошли ко Господу… А без Вас что же я? Посему, пока Вы живы, преподайте мне Ваше отеческое благословение начать постройку нагорного для монашествующей братии монастыря, который отвечал бы всем подлинным ее нуждам.

Старец о. иеросхимонах Иероним, в ответ на мое к нему обращение, прислал со Старого Афона письмо, где писал: Бог благословит и я даю свое отеческое благословение тебе – начать и совершить обитель во славу Пресвятой Троицы – Отца и Сына, и Святого Духа. А о том, что у тебя нет денег на построение монастыря, не унывай. Все будет и преизбудет… Только живите по-монашески…

Раз было получено мною от старца отеческое благословение, – не о чем было больше и рассуждать. Я приступил к работам на горе, на том ее месте, где ныне стоит монастырь³⁰. Стали рубить лес, расчищать колючку, а затем и копать землю под фундамент для монастырских стен. А так как выбранное место было довольно крутым склоном горы, то потребовалось срезать очень много земли, чтобы образовалась ровная площадь… Трудновато было, но приходилось переносить все с терпением и твердой решимостью вести дело вперед, не взирая ни на какие препятствия. И вели… Всю срезанную землю сваливали под откос горы и в глубокий ров пред строившимся зданием. Это облегчало работу: не было надобности далеко отвозить землю, на что потребовались бы и время, и масса труда. Земля вместилась под откосом горы. Благодаря ей, кроме того, засыпаны были и рвы. Пред монастырем, на расстоянии 12-ти от него сажен, выстроили высокую и крепкую стену – упор, чтоб на месте рва между зданиями монастыря и этою стеною могла образоваться площадь. Для этой цели к стене ссыпалась вся земля, какую срезывали внутри монастыря. А так как эта земля была пополам с камнем, то камень отбирали и употребляли на постройку стен. Каменную работу производили мастера – греки, переселившиеся в Сухум из Трапезунда. Близ Сухума была дана им земля, и там образовалось несколько греческих селений, преимущественно из мастеров-каменщиков. Артель мастеров-греков состояла из 12-ти человек. Во главе стоял мастер Христофор Пуло. Хорошо зная свое дело, они работали поденно и первого числа каждого месяца получали заработанную плату. Но артель постепенно уменьшалась до 10-ти, 8-ми, 6–4-х человек. Средства мои скоро оскудели. Платить рабочим – нечем… Следовательно, нельзя было и продолжать работы. Но и остановить последнюю было крайне нежелательно. Я понимал, что как только работа остановится, так все и запустеет. Иное рассохнется и рассыплется, иное зарастет травой и т.д. А когда работа опять возобновится, – сказать было бы трудно. Посему, – думал я, – пусть работают хотя бы 4 лишь человека. Но наступал срок уплаты мастерам денег за месяц. По недостатку средств, имевшихся в моем распоряжении, уплата производилась с большими обычно затруднениями. Рассчитав рабочих, я, бывало, и говорю Христофору, что испытываю недостаток в деньгах, почему-де и приостанавливаю работу на время. Вы уходите, и ищите себе дела в другом месте. Христофор же, бывало, отвечает: работа есть в Сухуми или Боржоме, но нам не хотелось бы уходит из монастыря. По сравнению с Сухуми, мы получаем здесь – с Вас на 20 коп. меньше в день, – говорил Христофор, – но, тем не менее, жит у Вас нам все же выгоднее, чем в городе: там невольно расходуешь деньги совершенно напрасно, встретившись, напр., со знакомыми и пр., – а здесь у пас нет никаких расходов, почему и не хотелось бы уходить отсюда, да, кроме того, у Вас и дела много… Дела-то много, говорю я ему, но денег на уплату рабочим у меня – увы! – нет. Христофор уйдет в свое помещение… Рабочие наденут, бывало, на себя свои сумочки с инструментами… и, по-видимому, уходят. Придет пароход, даст уже второй свисток, – а Христофор снова идет ко мне и спрашивает: что же? Ехать нам на пароходе или остаться еще па месяц? Подумаю, бывало, и… соглашусь оставить рабочих на следующий месяц. Месяц этот проходит. В конце его опять с большим трудом отыщу денег для расчета. Рассчитаюсь… И снова, бывало, предложу рабочим, чтоб уходили… Христофор не прекословил, но, при отходе парохода, опять придет проститься и опять предложит остаться и… остается. Хотелось, чтоб работа понемногу подвигалась вперед. Она и подвигалась…. грозя ежеминутно оборваться. И таким-то образом из месяца в месяц, изо дня в день тянулись работы более двух лет. Случалось, что под влиянием скорби что-либо и колко скажешь мастерам. Но Христофор был настолько терпелив, что не обращал на это никакого внимания…, лишь бы только ему не уходить из монастыря. Редкий был человек! И, благодаря всему этому, работа не прекращалась никогда… Хотя лишь четыре человека, но все же работали непрерывно… Да и старцы афонские, хотя и сказали, по-видимому, решительно, что не дадут денег на постройку начатого монастыря…, но, тем не менее, крайняя нужда заставила меня убедительно просить их о помощи. Зная их доброту, я послал на Старый Афон о. иеромонаха Мелетия, который своими глазами видел всю нашу нужду, всей душой сочувствовал нашему делу и сам лично неустанно трудился над расчисткой местности около монастыря.

Иеромонах Мелетий, по приезде на Афон, ознакомил старцев со всем ходом дела и потом усердно молил их помочь нам Старцы сжалились и дали 14.000 рублей. Это было уже серьезное подспорье. Когда была получена нами эта сумма, дело пошло вперед уже несколько глаже, легче. И после афонские старцы уже постоянно оказывали нам прочную денежную помощь. На постройку собора, например, они дали 100 000 рублей. Они же выстроили в С.-Петербурге для Нового Афона подворье и послали туда от себя иеромонахов, певчих и полный комплект братии. С Божией помощью дело на подворье пошло хорошо, и, благодаря этому, для новостроившейся Ново-Афонской обители открылся постоянный источник доходов (от добровольных приношений столичных обывателей) на строительное дело, что и дало возможность продолжать монастырские работы монастырские на Кавказе.

Внутри Ново-Афонского строившегося монастыря пришлось срезать очень много земли, чтоб таким путем могла образоваться в обители ровная площадь, причем вся земля, как об этом уже было сказано, ссыпалась за террасу на откос горы. Масса насыпанной рыхлой земли раскисла от дождей и поползла вниз, ничем не сдерживаемая. Ползла до тех пор, пока не наткнулась на слабый уклон в откосе, после чего остановилась. Сползавшая масса вызвала тревогу: все, наблюдавшие за ней, заключили, что ползет вся гора, а не насыпанная лишь земля… Начали думать, что тронется и поползет вниз и монастырская постройка. Иноки наши сейчас же стали жаловаться афонским старцам на своего настоятеля, т.е., на меня, и писали, что гора ползет вниз, а Иерон, тем не менее, все продолжает и продолжает постройку. Обеспокоенные старцы потребовали от меня объяснения, каковое я, конечно, и дал. Я уверял старцев, что под монастырем грунт – хороший и что здание монастырское стоит прочно, а что вниз ползет лишь насыпанная земля, вывезенная изнутри монастыря. Хотя старцы и поверили мне, но для общего успокоения вызвали из Петербурга архитектора Н.Н. Никонова, который строил подворье в столице. Архитектор приехал, осмотрел постройки и все прочее и, со своей стороны, всех уверил, что для монастыря нет решительно никакой опасности. Старцы успокоились. А я воспользовался благоприятным случаем и попросил этого архитектора начертить план будущего монастырского собора, хотя еще и не было решено строить его. Хотелось просто только иметь этот план. А кроме того, предполагал вделать его в рамку под стекло и повесить на видном месте с кружкою и надписью, рассчитанной на посетителей обители: «на построение собора». Авось, явятся, – думал я, – и жертвователи… Я разъяснил архитектору, какой именно «собор» желательно было бы иметь, в каком стиле и пр. Архитектор быстро сделал черновой чертеж и так удачно, что не было надобности изменять его ни в целом, ни в частях. Оставалось только начертить весь план почище набело, – фасад предполагавшегося соборного храма и разрез его³¹…

В 1888 году ждали на Кавказ Государя Императора с Августейшим Его Семейством, и потому всюду шли деятельнейшие приготовления к столь редкой и столь желанной встрече Высоких Гостей. Известно было, в частности, что Они посетят и нас, нашу молодую обитель. Готовились, посему, и мы… Вот мне и пришла в голову мысль: не удостоит ли Государь Своими Царскими руками заложить наш соборный храм, который со временем станем строить, в зависимости, т.е., от материальных средств обители? Я стал просить у старцев благословения на приведение моей мысли в осуществление, предлагая им ко времени приезда Государя очистить под собор хотя бы часть места, где предполагалась мною его постройка, – чтоб хотя бы на уголке можно было сделать «закладку». Так приблизительно я говорил. Старцы, хорошо зная, что у меня нет денег, необходимых на приведение моей затеи в исполнение, затруднились дать мне свое благословение на то, о чем я их – моих старо-афонских руководителей – просил. А если Государь, – писали они мне, – спросит: есть ли деньги на постройку собора… и если узнает, что их нет в Вашем распоряжении, – то ведь, пожалуй, оскорбится… Рисковать, посему, нельзя. Но я снова стал просить старцев афонских о том же и том же, желая воспользоваться столь исключительным случаем. И старцы, наконец, дали свое согласие… Так как дотоле не было «ездовой» дороги снизу – от пристани вверх – к месту, где после был выстроен собор…, то теперь усиленно стали ее устраивать, пока не прибыл Высокий Гость. Думали, что Он едва ли согласится подниматься пешком к месту предполагавшейся закладки собора³².

Государь Император прибыл на Новый Афон 24-го сентября 1888 г. Для встречи Его выехали в море о. Иерон и о. иеромонах Рафаил – представитель Старого Афона, командированный сюда специально ради этого торжественного случая. Государь и Императрица ласково приветствовали их на берегу. В Покровской церкви, куда Гости направились, Они были встречены Сухумским епископом Геннадием, сказавшим по этому случаю трогательную речь. В храме были, кроме Государя и Государыни, Наследник Цесаревич, нынешний Государь Император Николай Александрович и Великий Князь Георгий Александрович. Отсюда Августейшие Паломники в экипажах проехали по проложенной «шоссейной дороге» к месту закладки собора и приняли в ней участие, после чего Государь рассматривал «планы и фасад нового» храма «и всего монастыря», «приготовленные и разложенные в» особой «палатке вблизи закладки собора». Дававший объяснения о. Иерон сказал при этом, «что на постройку монастыря составлял черновой план» он, а «на собор» – вышеупомянутый «архитектор Никонов». Дальше Государю было благоугодно посетить храм св. Апостола Симона Кананита, куда Он дошел пешком… Отсюда в экипажах «отправились» в монастырскую «школу», потом к епископу Геннадию – в его скромное помещение. После «убогого монастырского угощения», Государю благоугодно было принять скромнейшие монастырские подарки и в особой книге «засвидетельствовать о своем пребывании в обители собственноручной подписью». Для этого о. Иерон, по желанию Государя, должен был отыскать гусиное перо. После Государя подписались и прочие Августейшие Паломники… и друг. Государь милостиво поблагодарил о. Иерона и отбыл из обители. «В памяти у меня останется посещение вашей обители«… Эти слова Императора – Государя, сказанные при прощании с о. Иероном, навсегда останутся в памяти новоафонских иноков, которые, проводив Высокого Гостя, затем отслужили «благодарственный» Господу молебен… и горячо помолились «о здравии и спасении» дорогих Посетителей Нового Афона. Часа через три по отбытии Гостей (добавляет рукописная в брошюре прибавка), адъютант привез от Государыни Императрицы пакет с 5000 рублями на монастырские нужды. Мы, говорил о. Иерон, старались сделать со своей стороны все, что только могли. Оказывали всякое внимание и членам Государевой свиты, приезжавшим «на берег» в обитель, посылали подарки ни пароход Государыне Императрице, «торжественно звонили» в колокола, устроили иллюминацию…, награждали всех «иконочками и альбомами»… «В 11 часов вечера», однако, незабвенные Посетители наши покинули монастырские воды и «скрылись от наших взоров"… А в сердцах обительских насельников они останутся, конечно, навсегда… В память столь радостного события, каковым было посещение обители Государем Императором (добавляет рукописная опять прибавка), была потом выстроена на пристани каменная часовня, – на том месте, где о. Иерон и другие иноки впервые представлялись Высокому Гостю… О радостном событии было донесено во всех подробностях на Старый Афон, где по этому поводу также специально молились о Государе и о всем Его Доме… Но за то как же скорбели и на Новом Афоне, и на Старом, когда потом узнали о катастрофе в Борках, чуть не повлекшей за собой непоправимых печальных последствий! Однако, радость по случаю избавления Государя и Его Августейшей Семьи от смертельной опасности была еще большей, неописуемой³³…

По отбытии Государя, съемка земли с участка, на котором предполагалось возведение «собора», продолжалась успешно…, – и, несмотря на то, что требовалось срезать огромное количество земли, цели достигли: труд и терпение превозмогли все…

Подготовив все, приступили к постройке соборного храма. Бут и цоколь стали делать из местного камня на цементе…

Но, в то же время постепенно строили и монашеские помещения. Последние составляли собою обширный четырехугольник, в середине коего должен был помещаться собор. На каждом из четырех углов, образуемых монашескими помещениями, предположено было выстроить по отдельной церкви: на юго-восточном – во имя св. Апостола. Андрея Первозванного, – на юго-западном – в честь преподобных отцов Афонских, – на северо-западном – во имя св. мученика Иерона и на северо-восточном – в честь св. иконы Божией Матери-Избавительницы. А по середине южного корпуса над святыми воротами выстроена церковь в честь Вознесения Господня. Собор, воздвигнутый, как и сказано, среди обширного двора внутри четырехугольника, посвящен св. Великомученику и Целителю Пантелеймону, а его четыре придела: внизу – 1-й Святителю и Чудотворцу Николаю, 2-й св. Благоверному Князю Александру Невскому и на хорах – один – св. Марии Магдалине и другой – св. Великомученику Георгию Победоносцу³⁴.

Монастырский «собор» освящен в 1900 г. 28 сентября Преосвященным Арсением, Епископом Сухумским, при огромном стечении богомольцев, которых собралось в Обители к этому торжественному дню до двадцати тысяч – не меньше. Монастырь отнесся к богомольцам в высшей степени радушно. Снабжал всех их (а они жили здесь около семи дней) пищей: хлебом, чаем… Для помещения такой массы стекшегося в обитель люда были устроены временные бараки. Устроены были для богомольцев: временная большая столовая, – также – две кухни, две пекарни для изготовления хлеба. Приходилось печь хлеб и варить пищу в течение дня и ночи непрерывно. Иначе не удовлетворить бы потребностей многотысячной массы… За то, благодаря обительской энергии, поддерживаемой о. Иероном, все богомольцы получали все необходимое и не имели ни поводов, ни оснований к каким-либо жалобам или к недовольству…

Кипарисовый крест, водруженный при закладке «собора» Государем Императором Александром Александровичем III-м³⁵, теперь – по окончании постройки «собора» и по освящении его – был изящно обделан в серебро. На нем была сделана подобающая существу дела надпись. Затем крест был поставлен в главном «соборном» алтаре св. Великомученика и Целителя Пантелеймона за престолом, согласно желанию Самого Государя Императора³⁶…

В период времени с 1894 г. по 1911 г. освящены в нагорном монастыре собор с пятью его престолами и пять храмов (параклисов) при братских зданиях, расположенных вокруг «собора». Об этих храмах уже упоминалось выше.

8 июня 1905 года освящен каменный храм, устроенный для иночествующей братии, проживающей в урочище Кумбаши, Бакинской губ., Ленкоранского уезда (чит. в начале нашей статьи), при находящемся в долгосрочной аренде Ново-Афонского монастыря казенном рыбном промысле.

22 октября 1908 года освящен храм при новом каменном братском корпусе на монастырском хуторе верстах в семи от Нового Афона.

Три раза (в 1900 и 1909 гг. в верхнем монастыре и в 1911 г. в нижнем) большие пожары угрожали всему монастырю полным опустошением. Но – благодарение Богу – каждый раз дело в конце концов ограничивалось уничтожением или повреждением таких зданий или мелких построек, кои или были возведены лишь на время, или по своей ветхости и несоответствия общему плану обительскому должны были подлежать капитальному ремонту и перестройке. И на новом монастырском хуторе вышеупомянутый каменный с храмом корпус построен на месте сгоревших в 1903 году братских помещений, совсем уже обветшавших и ставших негодными для жилья.

С 1 июля 1904 г. весь монастырь (кроме храмов) освещается электричеством.

Достославный о. Иерон, устраивавший все отмеченное выше и многое другое подобное, изобретательный, казалось, до бесконечности, обладавший неистощимою энергией, во все вникавший, все предусматривавший…, – постепенно все более и более благоустраивал свое детище – Ново-Афонскую обитель…, заботился о ней до последнего своего вздоха… И если она теперь сияет своею удивительной и всех восхищающею красотою, – если теперь она является своего рода чудом, возникшим на пустынном кавказском побережье, – то – благодаря именно этому великому деятелю, не знавшему своих личных интересов и жившему только интересами обительскими…

Неудивительно посему, что, несмотря на свое всем известное редкостное смирение, о. Иерон вынужден был принимать различного рода награды и поощрения за свою исключительно-выдающуюся деятельность: напр., в 1896 г. – орден св. Анны 3-й степени, в 1900 г. – 2-й степени, в 1903 г. – св. Владимира 4-й степени, в 1905 г. – 3-й степени, в 1908 г. – св. Анны 1-й степени. В 1903 году Его Высочеством, Принцем Александром Петровичем Ольденбургским, посетившим обитель вместе со своею супругою Евгениею Максимилиановной, был пожалован о. Иерону золотой наперсный крест с драгоценными украшениями. И вообще высокопоставленные лица, входившие в такое или иное соприкосновение с о. Иероном, относились к нему, по отзыву его учеников и всей монастырской братии, с высоким вниманием, любовью, с уважением…, – почитали его глубоко и искренне.

Очень трогательно рисуют внутренний образ и вообще личность о. Иерона те, кто знал его близко и долго, – его ученики, почитатели…

Сам батюшка, – пишут они об о. Иероне, – всегда и всем воздавал должное. Лицеприятие ему было незнакомо. И бедных, и богатых, и простолюдинов, и именитых – всех он встречал и принимал всегда приветливо, с искреннею любовью о Господе, с участием, радушием, предупредительностью…

Все находили в о. Иероне доброго собеседника и благожелательного наставника, руководителя и уходили от него обновленными, утешенными, обласканными, с миром в душе, с. духовной радостью в сердце…, хотя он и не думал делать каких-либо уступок, поблажек грехам и слабостям приходивших к нему лиц.

Бедные и нуждающиеся всегда находили в о. Иероне человека, готового прийти к ним на помощь. Чем только мог, он всегда поддерживал таких лиц. Тем более он шел навстречу искавшим у него не материальной помощи, а духовной: утешения, совета, наставления. Этих людей он принимал с еще большей, конечно, готовностью и охотою, поскольку и спасение душевное выше благополучия материального… Про отношения же о. Иерона к братии его обители, конечно, излишне уже и говорить, – равно как и про отношения братии к нему. Вся она неподдельно любила своего «главу» не только как настоятеля, но и как своего духовника и «старца» опытного, у которого всегда и для всякого находилось слово правды, совета, утешения – живое, сердечное³⁷ и отвечавшее духовным и вообще иноческим нуждам вопрошавшего. Сам искушенный в строгих полувековых иноческих подвигах, он и для других естественно являлся опытным, умудренным, заслуживавшим в данном случае всякого удивления, старцем. Речь его, без малейшего потворства греху, одинаковая по тону – безотносительно к положению собеседников, были ли то новоначальные послушники, или лица из старшей братии, всегда дышала отеческою любовью, снисхождением, искренним благожелательством. Цель ее всегда была только одна: польза душевная приходивших к о. Иерону лиц, их спасение о Господе…

Удивительный старец, очевидно, обладал и даром прозрения в будущее. Так, нередко и при одинаковых, по-видимому, нуждах, по поводу коих к нему обращались иноки, и на тождественные их вопросы он высказывался различно: одному давал один совет, другому – иной, одному отвечал так, другому иначе… И, – что было в этом случае особенно замечательно, – последствия его советов, ответов… всегда их оправдывали. Ясно было, что он знал внутреннее настроение вопрошавших, – знал и то, что ожидало их впереди… и, соответственно всему этому, старался прийти к ним на помощь. Случалось и так, например… Иной при- ходил к о. Иерону совсем удрученный, с разбитой душой, истерзанный сомнениями, с беспощадно гнетущим унынием в сердце, с гложущей его тоской… Приходивший был не в силах сколько-нибудь разобраться в своем положении… Он даже не знал, как и высказаться об этом пред другими… И в «исповедальной» комнате – пред батюшкой он находил в себе силу сказать лишь кое-что, да и то об обыденных своих грехах… Но о. Иерон как-то умел понимать и различать подобных людей. И вместо того, чтоб быстро отпускать их, как ничего особого ему не говоривших и ни на что особое не жаловавшихся, он, бывало, задерживал этих лиц на полчаса и больше. Сам приходил к ним на помощь своими расспросами, понемногу разузнавал их внутренний мир, давал наставления, советы…, наиболее пригодные для практической жизни, утешал… Для обоснования своих советов нередко приводил примеры из житий святых, из святоотеческих творений, как нельзя более подходившие к тому или иному случаю, напоминал о чем-нибудь заповеданном в слове Божием, – рассказывал о разных назидательных случаях из иноческой жизни на Старом Афоне, – припоминал что-нибудь из советов великих Афонских старцев и пр. И упавший духом его собеседник уходил совсем иным, переродившимся, обновленным, – забывал тревоги, успокаивался; на душе у него становилось светло, как в ясный Божий день, – исчезала из его сердца, из его ума даже и последняя тень мучивших его дотоле сомнений…

Был такой, напр., случай. У одного послушника появилась непонятная тоска, с которою он был бессилен бороться. Уныние давило его, как тяжелый камень. Душили слезы. В течение трех дней, лишь только, бывало, придет в свою келью, не мог удержаться от слез и плакал навзрыд… В столь невыносимо тяжелом положении пошел послушник к о. Иерону, рассказал о случившемся с ним и просил его молитв, Батюшка, по-видимому, уже прозрел своими духовными очами то, что несчастный послушник испытывал в душе своей…, и, выслушав последнего, спокойно сказал ему в утешение несколько участливых слов, коих, однако, оказалось вполне достаточно для дела… Успокойся, – сказал о. Иерон, – не бойся, иди в свою келью,– я помолюсь за тебя… И только… Послушник пришел в свою келью и не узнал себя: от казавшейся безысходною тоски у него осталось лишь, одно воспоминание; слезы уныния исчезли… И почувствовавший себя счастливым человек этот безмятежно ваялся за свое обычное послушание. Очевидно, сила молитвы о. Иерона была воистину необычайна, как необычайна была и его прозорливость…, выдвигавшие его далеко-далеко из ряда прочих, окружавших его, людей…

Часто о. Иерон говаривал, что в печали, скорби, в горе не следует предаваться унынию, малодушествовать, терять надежды на Божию милость.., – но что и в радости, с другой стороны, нельзя обнадеживать себя прочностью своего положения… Нельзя здесь – на земле рассчитывать на неизменное счастье, на прочное какое-то блаженство. На земле ведь все преходяще… И в духовной жизни радость и печаль чередуются одна с другою… Всюду так… В скорби жди радости, – в радости не поддавайся беспечности, – всюду остерегайся печали… Хотя и все, – напоминал об этом часто о. Иерон, – спасаются о Господе под покровом Божией благодати, а особенно явно можно бывает видеть это по отношению к «новоначальным», – но не следует забывать, что благодатная помощь и всякого человека иногда как будто бы покидает, оставляет…, заставляя его через то самое ощутительно познать свою немощь… Вот тогда-то и нужно приложить все свои старания, чтоб не поддаться малодушию, столь пагубному и зловредному…, – чтоб принудить себя к подвигам духовным…

Главным образом и чаще всего о. Иерон обращал внимание всех насельников обители на воспитание в себе смирения, послушания, страха Божия, взаимной любви друг ко другу, – а также и на то, что в монастырском общежитии ничто не должно делаться без разрешения и благословения старших, по собственному лишь произволению каждого. Всем он – опытный старец и испытанный подвижник – ставил на вид, что в иноческой жизни все, даже и доброе по-видимому, теряет свою хорошую цену, если бывает плодом только личного произвола того или другого или тех или иных лиц. Правда, – говаривал он, – трудно бывает подвижнику делать все лишь по благословению других: «враг» препятствует всеми силами, как только может…, расставляя всюду сети и ловушки, – а когда кто-либо захочет проявить своеволие, тут-то он и является первым и обязательным помощником подобного инока. И сколько бывает случаев, когда «враг» этим путем легко улавливает в «прелесть» неопытных, но самонадеянных, «самочинно» ревнующих и о добродетели, лиц, – безвременно сводит их в могилу, а то так доводит даже до умопомрачения!! Однако, и в тех случаях, когда инок проявляет святое послушание и трудится много и с большим успехом, – он должен помнить совет – спасительный для него и полезный: не искать похвалы себе или одобрения, – не трубить пред собою, не рассказывать о своем нравственном преуспеянии. Вообще о. Иерон считал все отличия и похвалы вредными для духовного «устроения» инока и питающими только дух любочестия, в явный ущерб смирению. Самое лучшее, – говаривал о. Иерон, – делать иноку все «просто за послушание» только и как бы «пред Самим Богом«… «Работай всяк по силам», – имей в себе страх Божий, – по возможности ищи безмолвия, – молись… Вот чему поучал старец-аскет, молитвенник… Нам – монахам, – поучал он, – непременно везде и всегда нужно творить молитву «Иисусову». И даже в храме во время Богослужения, если почему-либо не слышишь хорошо того, что поют и читают, тверди: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного». Прибавляй и «Богородичную»… А когда монах пребывает в келье, то он, – по требованию о. Иерона, – непременно должен прежде всего ежедневно исполнять установленное для всех «келейное правило» (канон)³⁸. Исполнивши правило и желая еще помолиться, инок пусть «возьмет другой канон». Если ему «мало двух», пусть «берется за третий». Лучше нашего канона (в коем 750 кратких молитв с поклонами), – говаривал о. Иерон, – нельзя ничего более придумать. Такой канон, – напоминал старец, – веками «творили» все святые отцы на Св. Горе Афонской… Если с кем-либо из иноков приключится болезнь, из-за которой по необходимости опускается келейный канон, то и в этом случае надо сказать духовнику о невольном несоблюдении столь важного монастырского установления…

О воздержании о. Иерон говорил, как о такого рода добродетели, которая нужна непременно для всех. Если же кто пожелал бы упражняться в нем свыше требуемой от «среднего» инока меры, тот, разумеется, имеет полное право делать это, но должен приучать себя постепенно, медленно, сообразуясь со своими силами и здоровьем…, благодаря Господа.

Лучшим чтением в обители для всех без исключения о. Иерон считал: Новый Завет, Псалтирь, творения преп. Феодора Студита, преп. Аввы Дорофея и т. под. Но некоторым, – в виду их особого душевного настроения и склада, их особой индивидуальности, – советовал читать и все вообще святоотеческие творения. Сам о. архимандрит был широко и глубоко в них осведомлен, проявляя свою особливую начитанность в святоотеческих писаниях на каждом шагу. Можно было предполагать, что он читал и творения приснопамятного епископа Феофана Затворника, так как иногда в речи о. Иерона слышались буквальные изречения этого святителя (в некоторых, впрочем, случаях тот и другой могли позаимствовать известные выражения… из третьего источника, именно из древних святоотеческих творений). Газет же и вообще светских периодических изданий, – говорил он, – я и сам не читаю, да и другим не даю совета читать…

Бывали случаи, когда обычное равновесие о. Иерона в его отношениях к другим нарушалось, – когда, напр., его ласковость и снисходительность, всегда его отличавшие, уступали место проявлениям совсем иного рода. Это неизменно замечалось тогда, когда происходили более или менее серьезные упущения, какие-либо нестроения и пр. По отношению к виновникам этих нестроений, упущений… старец был иногда суров… и даже очень… Известно много примеров, подтверждающих это.

Так, в один ясный и знойный летний день одному уже почтенному иноку понадобилось куда-то неотложно сбегать. Побежал он из обители, можно сказать, в чем был: в одном подряснике, далее не опоясанный ремнем. А в воротах монастырских как раз навстречу ему идет батюшка – о. Иерон… Инок (так принято в обители) падает ему в ноги и просит: благословите, батюшка! Бог благословит, – слышится тихо в ответ. Затем целует инок десную руку батюшки… Словом, все шло по заведенному порядку и гладко… А что же ты без пояса, – вдруг неожиданно и быстро спросил инока о. Иерон… И сейчас – же, но уже в значительно приподнятом тоне, бросил ему резкие слова: а…, – да ты в одном только подряснике?.. Бросил… эти слова, да и давай своей игуменской палкой бить оплошавшего…, да так усердно, что последнему пришлось обратиться в поспешное бегство и в постыдное пред столь осязательными и слишком убедительными доводами к его вразумлению… Но гнев о. Иерона всегда, – как и в настоящем случае, – был справедлив, и потому трудно было кому-либо обидеться на батюшку…, и не обижались, конечно. И только что упомянутый инок, после полученного им «документального» вразумления, ни мало не рассердился на вразумившего, но сам же с улыбкой рассказывал другим о случившемся… и мало того как будто бы даже остался доволен тем, что удостоился от батюшки особого пред другими внимания.. Да, действительно, особого… и по делам!

Столь требовательный к другим, когда дело касалось дисциплины, монашеского долга…, о. Иерон прежде всего был требователен к самому себе. Зная, что значит пример и как все иноки естественно ищут указаний и руководства для себя в жизни своего игумена, о. Иерон вел очень «многотрудную» подвижническую жизнь, образцовую воистину… Не мудрено, поэтому, что экклисиарх, приходивший к нему обычно за четверть часа до звона к утрени за церковными ключами и за благословением, всегда заставал его уже одетым. А нужно заметить, что звон к утрени в монастыре бывает: в воскресные дни – в половине второго часа но полуночи, а в прочие дни – в два часа ночи. В храм приходил о. Иерон всегда до начала полунощницы. По возгласе молитву: «Царю Небесный» … в ново-афонской обители читает сам о. игумен, что о. Иерон постоянно и исполнял. Раннюю литургию в «будние» дни он во всю свою жизнь ежедневно служил сам (как и дорогой Кронштадтский батюшка – о. Иоанн), а когда бывал болен, то слушал ее в келье через слуховое окно, проделанное в Вознесенскую церковь. В воскресные и праздничные дни позднюю литургию служил всегда сам о. Иерон. Обычно приходил в храм к вечерне и повечерию (с акафистами)³⁹… Вечером запирал свою келью около 9 часов. Обедал всегда в трапезе вместе с братией. В последние годы совсем не употреблял вина, а пил только лишь чай… Воздержание его вообще было столь строгое, что, например, в великом посту его (совсем сухие) руки, – приходилось замечать, – обычно были холодны, как лед,– до такой степени оскудевала в них кровь!.. Днем между церковными службами у о. Иерона не было свободных минут: его постоянно куда-либо отвлекали, – и, посему, он имел возможность пользоваться лишь самым кратким только отдыхом… В самом деле, не успеет старец прийти домой, как к нему уже является «братия» с различными своими нуждами, приходят посторонние посетители, богомольцы… А кроме того, ему необходимо было читать деловые письма, просматривать разные бумаги, разбираться в «строительных» проектах, в сложном монастырском хозяйстве… На все это требовалось время… Иноки исполняют в обители разные «послушания». Кому же было скорее всего руководить ими в данном случае, как не ему – о. игумену? И он руководил, следя за иноческой жизнью. А сколько непрерывных построек происходило при его жизни то там, то здесь? И за всеми ими нужно было следить… Как опытный и рачительный хозяин, он и следил, – всюду ежедневно ходил сам в будние дни, наблюдал, – указывал… Разве можно было при таких условиях думать о каком-либо отдыхе, хотя последний был, разумеется, и необходим о. игумену? И ночью приходилось о. Иерону спать немного…, немного тем более, что он, как схимник, должен был, по сравнению с прочими иноками не схимниками, «держать двойной келейный канон», а кроме того, ему необходимо было, когда он служил литургию (а как часто служил, об этом уже было говорено), готовиться ко святому причащению…

О, как долго и много могли бы говорить о приснопамятном старце (если б захотели) сотни его учеников-иноков, многочисленные лица – «миряне», пользовавшиеся в течение долголетней его жизни его мудрыми советами и драгоценнейшими указаниями!..⁴⁰ Но, сколько бы Вы о них ни говорили, никогда не удалось бы исчерпать всей глубины этих великих, редко посылаемых на землю, замечательных душ…⁴¹

---

Много, долго, плодотворно на редкость потрудился о. Иерон… Он достиг уже преклонных лет. Физические силы естественно должны были ослабеть. Результаты подвигов и трудов должны были сказаться… Поумерить бы себя о. Иерону в тех и других – в непрерывных подвигах и трудах… Но умеренность, холодный расчет в такого рода «вещах» ему были совершенно непонятны… И пришлось расплачиваться с холодной, ничего не прощающей, за все требующей с процентами расплаты, природой…

О. Иерон заболел… при исполнении своих ответственных и многочисленных обязанностей. По словам «Афонской летописи»⁴², о. игумен «в начале апреля» истекшего 1912 года «начал возводить постройку храма в честь Божией Матери на Иверской горе» («вблизи обители»). «В холодную, сырую погоду ему пришлось прожить здесь более суток почти под открытым небом, и он сильно простудился"… Болезнь его, по сообщению журнала «Русский Инок»⁴³, началась «с 13-го апреля». Появились «сердечные припадки», при «сильном» (с «кашлем») «колотье в боку и одышке». Положение было настолько серьезно, что всем уже представлялся в ближайшем, может быть, будущем печальный конец – как нечто неизбежное. Медицина, насколько она могла заявить себя там – на Новом Афоне, оказалась бессильной и произнесла роковой приговор⁴⁴. Вся обитель была в унынии.

«18-го Апреля» были посланы две телеграммы: одна «на Старый Афон», другая – в Сухум к епископу Андрею. «Просили помолиться» за тяжко больного. В ответ на телеграмму преосвященный Андрей «в тот же день телеграммой» же спросил «подробностей» о положении о. Иерона и «изъявлял желание» лично явиться в обитель к больному, если только последний «благословит"… Сейчас же после этого, разумеется, были отправлены «в Сухум» монастырские лошади, на которых «Владыка и прибыл» в обитель «19 апреля» в половине третьего часа дня. Прибытие архипастыря «было большим утешением» для «старца», который глубоко обрадовался этому, «благодарил Владыку» за столь исключительное его внимание и «со слезами просил его святых молитв». Преосвященный «утешил больного и остался в монастыре ночевать, чтоб» вместе «с братией помолиться за подвижника», столько сделавшего для обители. «Во время утрени 20 апреля» о. Иерон «изъявил желание пособороваться». Когда об этом узнал еп. Андрей, то «очень обрадовался и сказал: вот и хорошо; я сам пособорую». Сейчас же было назначено и «время для елеосвящения»: непосредственно после ранней литургии». Извещена была, разумеется, «и братия». И вот «к шести часам собрались в покоях болящего старца все, кому» только «было возможно. Пред елеосвящением» Владыка «выслушал исповедь» о. Иерона, после чего и «началось соборование» (участвовали – сам «Владыка, 6 иеромонахов и 3 иеродиакона»). «Канон читал» еп. Андрей глубоко прочувствованно, при чем и сам проливал невольные слезы, и слезы же вызывал и у присутствовавших: и редкостное чтение, и содержание канона – все благоприятствовало тому… «Особенно» усилился плач присутствовавших «после прочтения Владыкою конечной молитвы с раскрытым Евангелием над головой болящего, поддерживаемого священнослужащими». Сам о. Иерон «весь в слезах, поддерживаемый фельдшером и одним из иеромонахов, – не смотря на свою слабость, – быстро сделал три поклона, положенных в заключение чина соборования», и «трижды же смиренно и с сокрушенным» сердцем сказал: «святитель Христов! Отцы и братия! Благословите и простите меня грешного»!..⁴⁵

Глубоко почитавший больного «преосвященный вслед за этим обратился к» нему со «слезной» просьбой: «дорогой наш батюшка, скажите что-нибудь нам на спасение души». «Старец, не переставая плакать, дрожащим голосом сначала тихо, а потом» громче и громче, «очень ясно начал говорить: Владыка святый, прошу Вас: будьте отцом обители»!.. А «вас, братия, прошу: прежде всего имейте любовь и страх Божий; не ищите незаконно, подпольными происками чести, старшинства, власти; подчиняйтесь властям, Богом поставленным, и чтите старцев… Подпольные домогательства не поведут» к добру. «Идите праведным путем, чтоб совесть ваша всегда была чиста и ни в чем вас не укоряла. Только тогда у вас будет легко на душе. Вот и я – грешный, что я – такое…, кто я – такой? А Господь меня благословил»: помог на виду пред всеми вами «благо- устроить» обитель. «И за что»? По «молитвам святых отцов», по «молитвам моего старца – батюшки о. Иеронима». Последний «всегда говорил: если в обители хранятся братская любовь и страх Божий», она – «обитель» наслаждается «миром и преисполняется всех благ. А как только начинаются» среди «братии самоволие, непокорность…, Бог отнимает» от нее «Свое благословение. И знайте, что обитель наша строилась и строится особенным провидением Божиим и на ней почивает благодать Божия. Видите» сами, «что» возникло «за короткое время»! Помню: «старец о. Иероним говорил мне: тебе, о. Иерон, Господь Бог и Царица Небесная судили строить обитель, а жить в ней после тебя будут. И скорбей тебе будет много, но не ослабевай в терпении, а трудись неослабно до конца»⁴⁶… Батюшку все слушали с напряжением, не проронили ни одного его слова…

«Указывая на наместника обители – о. Илариона», о. Иерон «сказал: а этого великого труженика оставляю» своим «заместителем; почитайте и уважайте его: он трудится больше меня«… «Я», – продолжал старец, – «вспыльчив и иногда» не могу «сдержать» себя: «накричу на иного, укорю его, если знаю» какую-либо «его вину»… «За это прошу простить меня, грешного… Знайте, что «я не имел зла ни на кого. Я всегда был рад вашему исправлению, вашей доброй жизни. Не поблажал я вашим» слабостям, «но», тем не менее, «любил вас. Кого я наказывал, всегда болел о нем душою и прощал… чистосердечно. Простите…, если я что-либо делал и говорил с раздражением». Вед я имел в виду в таких случаях «не мстить» тому пли иному, «но исправить» его «духовную жизнь… А вот он – о. Иларион – при своем великодушии и терпении – все делал спокойно и мог успокоить всякого… Вас, Владыка, прошу назначить» на мое место «этого труженика», который и «много потрудился», и «обо всем умел подумать, и сделать все, что» требовалось «для обители. Спаси его, Господи, за послушание… Он все переносил с терпением, безропотно и никогда не» проявлял «предо мною» даже и чего-либо, похожего на «гнев или неудовольствие«… Еще раз «прошу: простите меня – грешного – за все и помолитесь»! При этих словах батюшка «сделал поясной поклон». После того думали «унести его в кресле в спальню», но было трудно сделать это: «растроганная словами батюшки братия», опечаленная сознанием, «что слышит» уже «его последнее прости», еще «долго теснилась около него»…, все «друг за другом со слезами падали перед ним ниц» и «просили его прощения и молитв. А батюшка с любовью благословлял всех», при чем «особое внимание» свое «обращал на тех», кто когда-либо за что-нибудь получил его «замечание«… В таких случаях о. Иерон «первый говорил: прости меня, отец»… «Простите, – слышалось» обычно в ответ «от целовавших – с рыданием благословлявшую десницу старца«… Но вот больного «положили на кровать»… Лежа на ней, «он почти немолчно повторял» «со слезами» «в умиленно-радостном» состоянии: «слава Тебе, Господи!.. Слава Тебе, Господи! Слава Тебе, Царица Небесная»! «Долго«-долго «и после повторял он эти слова»… Радовался, благодаря Бога за все… Когда «после соборования» фельдшер спросил батюшку: «как он себя чувствует», – последний ответил:… «стало лучше… Господь посетил Своею великою благодатью меня грешного… Хорошо стало. Слава Тебе, Господи! Господь исцелил«… И это были не одни только слова больного: он и в самом деле стал на вид «бодрее», – «в этот же день стал ходить», между тем как дотоле «лежал в постели; сердечные припадки» исчезли, – «исчезла и боль в боку, – прекратился жар; появился аппетит, улучшился сон»… Появились у всех надежды и на «полное выздоровление» больного и всем дорогого батюшки…, которого во время его болезни обычно смущала мысль, что он беспокоит других, отвлекает их от их дела и пр., заставляя «ухаживать» за собою. Посему «ухаживавшим за ним часто приходилось от него слышать: я вас затруднил, – идите – отдохните»!.. А между тем они вовсе не тяготились заботами о своем о. игумене, «считая», наоборот, «великим» для себя «счастьем, что Господь удостоил их ухаживать за великим старцем, и весьма радовались» тому, «что» в это время «имели возможность слушать его душеспасительные наставления», столь им дорогие и столь для них ценные. «Келойник» старца – «о. Никодим» и доселе «со слезами вспоминает» о времени своей службы у о. Иерона. «Господи Боже мой», – говорит он, – «какой я счастливый, что сподобился быть при батюшке неотлучно» в течение «нескольких лет! Никогда-то он не укорил меня ни в чем, – всегда и всем был доволен», хотя «с моей стороны иногда было и много упущений» всякого рода"…

И так, весной миновала опасность потерять о. игумена… Бог спас его…⁴⁷

Но уже ясно было, что деятельность о. Иерона, как игумена устроенной им обители, окончилась. Сознавал это и сам он. Понимал, что настала пора ликвидировать свои дела по управлению монастырем. Посему «26 апреля и подал рапорт в Св. Синод», прося о назначении преемником своим о. Илариона, который, таким образом, мог бы занять его место еще до смерти своего предшественника и, под руководством последнего, с успехом начать свое управление обителью. Просьба о. Иерона была уважена. «Указом от 5 мая» 1912 г. «Св. Синод определил: 1) освободить» старца, «согласно его просьбе, по преклонности лет и болезненному состоянию, от должности настоятеля… монастыря…, с оставлением его в обители старцем – духовным руководителем братии, на покое; утвердить в должности настоятеля… нынешнего наместника… иеромонаха Илариона…, – и 2), во внимание к понесенным архимандритом Иероном трудам по устроению Ново-Афонской обители и мудрому управлению оной, преподать ему благословение Св. Синода»⁴⁸.

«Во исполнение» синодского определения «было совершено 11 июня поставление о. Илариона настоятелем» обители «с возведением его в сан архимандрита». «IIо окончании обряда Владыка» (ен. сухумский Андрей), новый настоятель монастыря и «братия отправились в покои о. Иерона». Последний, «очень слабый, прерывающимся голосом поблагодарил Владыку» за его отношение к обители и к нему – старцу «и просил быть и впредь отцом» ее, после чего преподал наставление своему преемнику и братии (блюсти «заветы старцев – архимандрита Макария и духовника иеросхим. Иеронима» – афонских, «твердо держаться чина старо-афонского Пантелеймонова монастыря, хранить мир между собою«…), «испросил у всех за все прощение» и поклонился в землю. Это «прощание еле дышащего, престарелого, всеми глубокоуважаемого и любимого игумена и духовного отца со своими чадами вышло очень трогательным и у многих вызвало слезы»…⁴⁹

Отныне о. Иерону осталось одно – «готовиться к переходу в вечность«… Трогательно описываются в «Афонской летописи»⁵⁰ последние дни жизни этого старца… «Последние силы быстро угасали. Он уже никуда не выходил. Недели за две до кончины… он не принимал почти никакой пищи, только иногда мог выпить полчашки чаю, да немного миндального молока.. Не задолго до» смерти своей старец «стал ежедневно приобщаться Св. Христовых Таин, отказываясь» уже от всего прочего и лишь «изредка употребляя одну св. воду»… О. Иерон нетерпеливо ждал прибытия в обитель преосвященного Андрея, который, наконец, приехал «13-го» августа, чему старец очень и очень обрадовался. «Истово осеняя себя крестным знамением», он все «повторял: слава Тебе, Господи! Слава Тебе, Господи!».. Епископ. немедленно же – «прямо с пути навестил» дорогого больного, который, чувствуя приближение своей кончины, «попросил Владыку прочитать ему отходную». Да и пора была: «все, даже» наиболее энергичные, «медицинские средства становились уже бесполезны. Поговорив со старцем наедине, преосвященный прочитал канон на исход души и разрешительную молитву». Не имея возможности дольше оставаться на Новом Афоне, он затем уехал в Сухум. А больной старец в течение «всего этого дня и следующего находился как будто в полузабытье, но заметно» все же «было, что» и в эти часы «его не оставляло молитвенное горение духа, потому что иногда он истово крестился». «Утром 14-го августа» старец «приобщился Св. Таин, вечером выслушал вечерню и акафист Божией Матери». Накануне Успеньева дня служилась в обители торжественная всенощная… Был уже «одиннадцатый час ночи«… Старец с минуты на минуту ожидал своей кончины и потому «стал просить, чтобы для него отслужили раннюю литургию в Вознесенском храме, откуда в его келью» проделано «слуховое окно… Но ему сказали, что еще нет полуночи» и что нельзя «совершать литургию». Посему он приобщился «запасными Св. Дарами, перед тем, по его желанию, одетый в великую схиму и эпитрахиль». По приобщении «Св. Таин, о. Иерон принял немного размоченного в св. воде антидора, перекрестился, попросил снять» с него «эпитрахиль и лег в постель. Духовник стал читать» обычные «благодарственные после приобщения молитвы» и «лишь только закончил – Ныне отпущаеши».., как «умиравший старец едва слышным голосом попросил опять посадить его на кровати»…. и «в таком положении» с обращенным «к востоку лицом» и со «взором», «сосредоточенно» устремленным «на св. крест, бывший в руках его духовника, о. Иерон тихо, мирно почил о Господе вечным сном праведника… «Замечательно», – прибавляет Афонская летопись, – «что и в соборе на всенощном бдении в это время пели – Ныне отпущаеши"…⁵¹

Не стало великого старца, бывшего душой созданной им обители, ее отцом, руководителем, хранителем… С его смертью стало как-то пусто, неуютно… Но случилось ведь неизбежное, с чем приходилось мириться по необходимости и от чего никто из людей уйти не может и не уйдет… Но все же грустно, грустно было сознавать, что не встанет более этот столп православия, этот непреодолимый адамант, – что из уст его не услышат более его пламенных речей в защиту Христовой веры, в обличение нечестия, безбожия, лжи, низкопоклонства…

Погребение старца совершено 18-го числа. Накануне «преосвященным Андреем было» отслужено «в обители заупокойное бдение». В день погребения «заупокойная литургия началась в 6 ч. утра». Служилась торжественно преосвященным же, при участии «сонма священнослужителей». Все, кто только узнал о кончине старца и кто только имел возможность прибыть в обитель к отпеванию его, явились…, явились во множестве… и «русские», и «абхазцы"… В произнесенных речах (епископа Андрея, о. Илариона и одного священника, о котором чит. ниже) красноречиво выяснено было значение почившего о. Иерона для обители, для всего края, убедительно раскрыто было, какую потерю с его кон- чиною нес Ново-Афонский монастырь и пр.⁵²

Но вот окончилась литургия, – окончилось отпевание… «Гроб с останками почившего был обнесен вокруг собора, и погребальная процессия, при чудной, ясной погоде, при неумолкаемом пении Святый Боже, сливавшемся с грустным колокольным трезвоном всех монастырских храмов, длинною вереницею тихо двигалась масличным садом, направляясь от нагорного монастыря к нижнему, а оттуда к храму св. Апостола Симона, близ которого на указанном самим о. Иероном месте… нашло вечное упокоение его приутружденное многолетними» подвигами «тело». «Погребение окончилось в 12 часов"… Старый Афон, телеграммой извещенный о блаженной кончине старца, именно Пантелеймонов монастырь «совершил соборную панихиду», повторенную «в 9-й и 40-й дни памяти почившего, чем и выразил по отношению к последнему заслуженное им внимание. Кроме того, «все иноки обеих обителей в течение сорока дней на своем келейном правиле возносили о почившем заупокойные молитвы» («по заповеди старцев и уставу обители» Ново-Афонской «правило это исполняется о каждом умершем из братии»)…⁵³

Кончина о. Иерона глубоко опечалила всех его знавших. Как только весть о ней разнеслась но всем концам Руси святой, отовсюду горячо откликнулись на нее…, откликнулись люди всех званий, состояний…, направлений, настроений.

Так, в августе 1912 года о. архимандритом Иларионом были получены сочувственные телеграммы (по кончине о. Иерона): из Петергофа от принца А. Ольденбургского и Его Супруги; из Киева – от митрополита Флавиана; из Москвы – и от митрополита Владимира (ныне С.-Петербургского и Ладожского); из С.-Петербурга – от обер-прокурора Св. Синода – В. К. Саблера; из Тифлиса – от экзарха Иннокентия; из Ставрополя губерн. – от архиепископа Агафодора; из Калараша – от архиепископа Кишиневского Серафима; из Ессентуки – от епископа Никона (ныне архиепископа, Члена Св. Синода); из Рязани – от епископа Димитрия; из Балты – от еп. Амвросия; из Тифлиса – от г. Архипова; из Новороссийска – от протоиерея Гофмана; из Гагр – от г. Шульгина; из С.-Петербурга – от г. Рафаловича.

В телеграммах этих оплакивали о. Иерона, как «пастыря Церкви», «драгоценного советника», «насадителя отечественной культуры», «великого труженика», «настоящего русского человека», «великого старца», «дорогого отца», «подвижника», «всю жизнь, все силы… отдавшего на устроение святой обители», как «пример трудолюбия», «великий столп монашества», «великого ученика великих старцев», «выдающегося по уму и святости«… Его кончину считали «невознаградимой потерей не только для обители, но и для всех»…, для всего «православного мира», лишившегося такого «светоносного земного ангела"… При этом некоторые лица посылали по три телеграммы, желая узнать о времени отпевания старца⁵⁴…

Прекрасные строки посвящены о. Иерону в «Церковных Ведомостях» (1912 г., №35: статья архиеп. Пикона, члена Св. Синода: «Верный послушник Матери Божией»; его же статья в № 36: «Кончина и погребение о. архимандрита Иерона»), в «Кавказском Благовестнике» (1912 г., № 11, статья: «Громадная потеря для русского монашества»; № 13, статья: «Кончина великого Кавказского старца»), в журн. «Воскресенье» (1912 г., № 189; статья Е. Поселянина: «Два крестьянских самородка») и во многих других повременных изданиях. Даже такие издания, как газета «Петербургский Листок», которая в свое время (в дни монашеского съезда) пыталась⁵⁵ всячески уколоть о. Иерона (о нем «прошлой зимой писали», – читаем в № 183-м «Листка» от 7 июля 1909 г., – «что он устроил у себя в обители… каземат, где держал не угодивших ему монахов по 40–60 и даже 90 дней на хлебе и на воде, заставляя спать на голом полу"…), – и те по смерти старца отзывались о нем с похвалами необычайными (он-де был «великий труженик»: благодаря ему, «монастырь стал культурнейшим уголком всего Черноморского побережья»; «что сделано при о. Иероне, это какая-то волшебная сказка»; «молитва и труд – вот вся жизнь о. Иерона»; он был «удивительным светильником веры, удивительно цельным человеком»; «вера и непрерывный труд» его «в буквальном смысле слова сдвигали горы Кавказа» и т. д.: см. за 1912 г. № 225 от 17-го августа; статья В. П-ва «Архимандрит о. Иерон). Это – воистину знаменательно и в высшей степени красноречиво!..⁵⁶

Торжественно похоронили великого старца. До самой могилы сопровождал его прах сам преосвященный Сухумский… Воздали почившему, словом, все, что только могли… Снова потекла в обители обычная труженическая жизнь, подвижническая…, жизнь в молитве, посте… Быстро протекли и 40 дней…

В сороковой день по кончине о. Иерона (т.е., 22-го сентября 1912 г.) в обители было совершено торжественное его поминовение⁵⁷. Накануне была отслужена заупокойная всенощная (с 7 часов вечера до полуночи), а 22-го числа заупокойная литургия. Литургию совершали в древнем храме св. Апостола Симона Кананита, около которого, как и сказано, погребен о. Иерон (в расстоянии 7–8 аршин от южной стены). Епископ Андрей, в это время обозревавший свою епархию, прислал вместо себя в качестве представителя – Сухумского Кафедрального Протоиерея о. Георгия Голубцова. В совершении литургии участвовали: о. архим. Иларион, о. Голубцов и 5 иеромонахов, а в панихидном служении, кроме того, еще 13 иеромонахов.

Пред панихидой о. Протоиерей сказал слово. В нем оратор, хорошо знавший почившего старца за время свыше 17-и лет, ярко охарактеризовал его не только как инока высокой и праведной жизни, но и как выдающегося человека вообще с великой душой и необычайным умом. Обратив внимание слушателей своих на те дивные, грандиозные, сложные постройки и сооружения монастырские, какие возникли при о. Иероне и вызывают удивление и восторг даже специалистов, о. Протоиерей выяснил, что все они – дело ума покойного настоятеля обители. Особо отметил о. Протоиерей и пламенную любовь о. Иерона к Старому Афону, воспитавшему иноческий его дух, – к великим Афонским старцам – о. Иерониму и о. Макарию… Любил, бывало, рассказывать о Старом Афоне о. Иерон, – вспоминал оратор, – говорить о великих Афонских подвижниках. Воспоминания об Афоне – это была одна из самых любимых тем о. Иерона. Рассказы, бывало, рекой льются из уст старца… Слушаешь его и видишь, чувствуешь неотразимо, как любил он своих старших, воля которых была для него священна, как воля Божия… Как крепко хранил он и проводил в жизнь заветы старцев, – как крепко навык он смирению и послушанию!.. Из послушания он покинул свою «родную» святую Гору Афонскую, явился сюда – на Черноморское побережье, в это дикое, безлюдное, отдаленное отовсюду место, где не было слышно не только ни одного русского слова, но и вообще человеческого голоса… Где ныне красуется величественная Ново-Афонская обитель, там, в момент прибытия с Афона о. Иерона, рос непроходимый девственный лес и было обиталище лишь диких зверей… Умел повиноваться батюшка…, – потому-то он умел и столь хорошо повелевать и управлять другими. Ново-Афонская обитель, насчитывающая у себя до 600 человек братии, вся – как один человек – слушалась своего игумена беспрекословно. Без благословения его насельники обители не могли ступить и шагу. Здесь всюду – железная монастырская дисциплина, все живет по строгому афонскому уставу… И только строгим исполнением последнего, т. е., устава монастырского, и можно объяснить столь быстрое и, можно сказать, небывалое в летописях русской Церкви возрастание Ново-Афонской обители, в каких-нибудь 35 лет так расцветшей, украсившейся…, заслужившей такое уважение от всех, кто хоть раз в ней побывал…, – удивительной в лучшем смысле слова… Всего этого батюшка о. Иерон достиг не тем только, что он всегда был в собственном смысле настоятелем монастыря, а главным образом другим средством: тем, что сам был живою книгой устава монастырского, – в образе своей жизни он ни в чем, ни в одной ноте не отступал от этого устава. Настоятельствуя в такой благоустроенной обители, он жил, однако, очень скромно, как простой монах: ходил в самой простенькой черной ряске, и ее не считая своей собственной, а лишь монастырской, трапезовал всегда вместе с братией и никогда не изменял этому обыкновению. Даже когда посещали обитель иерархи и приглашали его с собою откушать, и тогда он сначала, бывало, потрапезует с братией и лишь потом явится на званый обед, – впрочем, не для того, чтобы кушать, а – чтобы занимать дорогих гостей своими неистощимыми рассказами о жизни великих старцев Афонских… Каждый день, бывало, батюшка обойдет своими старческими ногами все места, где производились какие-либо работы…, и при этом уже ничто не ускользало от его зоркого ока… И наградил же Господь старца за его преданность своему делу, за его подвиги…: на старости лет он утешался сознанием, что его дело процветало, что обитель – создание его рук – прославилась на всю Русь православную, стала известна далеко и широко и, при том, с наилучших своих сторон. И идут теперь сюда со всех концов нашей обширной родины православные русские люди, чтоб отдохнуть здесь душой, забыться от своих тяжелых трудов, помолиться в обительских храмах, где так уставно, так благолепно совершаются службы Божии… Так говорил о. Голубцов… В конце своего слова он обратился к братии обители с призывом крепко хранить, из любви к почившему старцу, монастырский устав и предания Афонских старцев, не отступать от них ни в чем, даже и в мелочах, твердо помня, что только уставом своим и своими Афонскими порядками и крепка и сильна Ново-Афонская обитель, что только ими она может держаться и впредь…

Панихида была отслужена в храме св. Ап. Симона, а около могилы о. Иерона – лития…

Был чудный солнечный день. Вся могила была усыпана живыми цветами, принесенными сюда благочестивыми паломниками – духовными детьми почившего батюшки. Но вот сонм окружавших дорогую могилу священнослужителей запел вместе с монастырским хором «Вечную память"… Получилось неизгладимое впечатление… Верилось, хотелось верить, что пока будет существовать Новый Афон, – пока будет существовать на св. Руси монашество…, – до тех пор имя о. Иерона – этого столпа современного иночества – будет вечно вспоминаться, как имя великого подвижника и человека глубокого ума. Вечная ему память!..⁵⁸

Пишу эти строки в полугодовой день по кончине великого старца… Случайное совпадение…, но мне оно не кажется таковым. Я как бы вижу пред собою тень знаменитого Ново-Афонского деятеля, память которого – славную, достохвальную мне привелось хоть немного почтить моими скромными страницами… Я выполнил долг, какой лежал на мне по отношению к созидателю Кавказской обители…, – лежал за те часы глубокого и полного духовного удовлетворения, которые я пережил не раз, читая и слыша об этом редком в наши дни муже… Хотелось бы подражать ему хотя бы отчасти, – хотя бы лишь издали и робко идти по его пути…

Выросла Ново-Афонская обитель… на наших, можно сказать, глазах. Выросли за это время на Руси святой и иные обители… Пусть растут и другие, пусть еще и еще!.. А существующие да крепнут и расцветают…, сохраняя отеческие предания, православную веру Христову, – защищая ее от наветов «вражеских», от слуг диавола…, – зажигая искру Божию во всех, кто с ними – этими обиталищами иноческими – входит в соприкосновение!.. Пусть в них отдыхают обремененные житейской суетой и невзгодами мирскими души…, – пусть набираются в них сил и энергии для жизненной борьбы!..

О, как хотелось бы побывать на Новом Афоне и поклониться священной могиле, скрывающей прах великого старца! Посмотреть на знаменитую обитель…, помолиться в ее храмах!.. Но придется ли?!..