Об упокоении усопших и о духовном здравии живых

Живем ли, живем для Господа; умираем ли, для Господа умираем: и потому живем ли мы или умираем, мы Господни (Рим. 14:8).

Задача настоящей книги – так благонаправлять заботы нашей веры об упокоении усопших, чтобы это само служило и к духовному благоустроению самих нас, или вообще живых, и вместе так настраивать веру нашу в занятии духовными предметами и вообще в деле нашего спасения, чтобы при этом нам иметь в виду и судьбу отошедших от нас в другую жизнь и помогать им по возможности. При выполнении этой задачи, на православно-церковных началах, было особенное желание содействовать как простоте веры одних у нас в достижении духовной отчетливости, достойной внушаемого нам в слове Божием «разумного служения» Богу (Рим. 12:1), так и любоиспытательной мысли других в раскрытии и уразумении ими Живого света веры. Поэтому духовные исследования в книге предложены в «Разговорах», по особенно знаменательным обстоятельствам и нарочитым запросам, особенно возбуждающим нашу мысль к отчетливости.

В прошлую (1865 г.) светлую или пасхальную неделю Россия совершала столетнюю память по Ломоносову, столетний юбилей по его смерти. Достойно и праведно русским, от крестьянского быта до самого верхнего слоя общества, почтить память этого русского человека, принадлежавшего по происхождению простонародью, а чрез умственное развитие вошедшего в братство с умнейшими и ученейшими в мире людьми, по праву пользовавшегося в своей жизни уважением вельможеским и царским. Мне хотелось помянуть Ломоносова вместе с о. Иоанном, к которому я и отправился к концу пасхальной недели, когда, по моему расчету, о. Иоанн должен был уже кончить свое хождение по всему приходу для служения пасхальных молебнов по домам. Оказалось, что и сам добрый о. Иоанн поджидал меня для той же цели – разделить со мною утешение почтить память Михаила Васильевича.

Само собой, разумеется, что с о. Иоанном нельзя было впасть в несчастье вспоминать заслуги Ломоносова как-нибудь по-язычески, а не по-христиански – по православному. О. Иоанн видел и глубоко чтил в нем такого подвижника знания, который находил для себя постыдным и низким не только пред людьми, но и пред Господом Богом, оставаться невеждой или «дураком», как однажды он сам прямо высказал это¹. Священник рассуждал, что не хотеть узнавать истину со всех ее сторон и во всех отношениях, когда нам дана Христом возможность разуметь её и широту и долготу, и глубину и высоту (Еф. 3:18), прилично поистине разве пошлым и низким невеждам. И потому человек, который умел понять это и с верой во Христа посвятил себя на честную и верную службу знанию во всех его отраслях, достоин вечной памяти в самом чистом христианском смысле этого слова. Таков наш Ломоносов! И да сотворит ему Господь вечную память, прощая ему вольные и невольные грехи! Так рассуждал о Ломоносове о. Иоанн.

По случаю этой христианской памяти о Ломоносове, я решился предложить о. Иоанну один, давно меня сильно занимавший, вопрос относительно поминовения усопших. Я всегда признавал обязанность и спасительность этого поминовения. Я знаю, что еще в ветхом завете внушается благодати о умерших не возбранять (Сир. 7:36), и есть прямые указания на церковные молитвы за умерших², а в новозаветной церкви самодревнейшие литургии, начиная от литургии брата Господня Иакова, свидетельства святых отцов³ и непрерывные православно-церковные предание и практика представляют поминовение усопших всегдашней и непреложной принадлежностью православия⁴. Я понимаю и чувствую, как молиться за умерших, особенно за близких наших, сродно нашему духу и сердцу, свойственно любви христианской, детскому упованию на Бога и прибеганию во всем к Его благодати, наконец, вере в Него, как в Бога не мертвых, но живых, так что у Него все живы. Я сознаю, что для христиан, которые в Христовом теле церкви суть живые сочлены в отношении к преставившимся из земной жизни, не иметь и не оказывать к судьбе последних духовного сочувствия и соучастия, – значит самим мертветь духовно, или обнаруживать духовную свою мертвость. Живому члену тела неестественно быть безучастным и бесчувственным к своим сочленам. Так, говорю, я совершенно убежден, что поминать умерших, или совершать за них молитвы, приношения и благотворения есть должное, святое и спасительное дело, – спасительное и для поминаемых покойников и для поминающих их живых. Но вот что всегда возбуждало во мне заботливое недоумение насчет этого предмета. В Евангелии читаем, что Господь сказал одному человеку: ходи в след Мене. Он же рече: Господи, повели ми, да шед прежде погребу отца моего. Рече же ему Иисус: остави мертвыя погребсти своя мертвецы: ты же шед возвещай царствие Божие (Лк. 9:59–60). Если и в Ветхом Завете было известно молитвенное поминовение усопших, и прямо внушалось вере не возбранять благодати о умерших, то понятно, что погребение отца, и по духу ветхого завета, должно было составлять один, и притом наиболее священный из видов религиозного совершения памяти по усопшем. Но Господь и такое поминовение умершего, как благочестивое погребение родителя, ставит так не высоко, что это, кажется святое, и должное дело над умершим предоставляет исполнять разве только тоже мертвецам, т. е. хотя еще находящимся в настоящей жизни, но духовно мертвым людям. Как это понять? Сам жизнодавец Господь внушает живому или истинному своему последователю служить делу жизни – возвещать царство Божие, вместо того, чтобы по надлежащему схоронить своего родителя. «Оставь мертвых хоронить своих мертвых, а ты иди, благовествуй царство Божие». Все это я и высказал о. Иоанну с просьбой объяснить мне, как это согласить с обязанностью поминовения усопших.

– Я надеюсь, – отвечал мне о. Иоанн, – вы не думаете, чтобы Господь, пришедший в мир для спасения живых и умерших и готовый за тех и других сам умереть, мог иметь и выразить безучастие к умершим, заботясь только о благовествовании спасения живым. Да и сам Он в отношении лично к Себе благоволил принять и оправдать благочестивое поминовение, совершаемое над усопшим. Ведь дело святых жен-мироносиц, приготовивших ароматы для помазания Христова тела и с этой целью приходивших к Его гробу, было делом благоговейного поминовения Господа распятого и погребенного. И Господь оправдал это дело не только явлением мироносицам ангелов, возвещавших о Его воскресении, но и собственным Своим явлением этим женщинам прежде самих апостолов (Мк. 16:9; Мф. 28:9). А Свое божественное участие к судьбе умерших человеколюбивый Господь проявил так торжественно, что им в адскую темницу принес и возвестил победу жизни над смертью прежде, чем живущим в мире сем; и притом эту благодать Своего сошествия во ад Он простер даже и на таких несчастных из мертвецов, как допотопные исполины нечестия (1Пет. 3:18–20).

– Тем поэтому непонятнее, – возразил я, – отчего Христос и такое дело для умершего, как воздание последнего долга умершему родителю, признает недостойным истинно-живого человека. Пусть мертвые хоронят своих мертвых! В объяснение этого разве не предположить ли, что общество, к которому принадлежал человек, просивший у Господа позволения похоронить своего отца, было неправомысленное, как например самарянское? Православному⁵ иудею Господь не помешал бы отдать последний долг родителю.

– Из Евангелия, – заметил о. Иоанн, – нельзя оправдать вашего предположения. Спаситель прямо поставлял на вид неправоту или несостоятельность чего-нибудь раскольнического, противопоставляя этому последнему твердость правомыслия (См. Ин. 4:20–22). В рассматриваемом же случае сказано Христом вообще: остави мертвыя погребсти своя мертвецы.

– Что же это значит? – спрашивал я, – Вы и так все только усиливаете мое недоумение?

– Вы знаете, – отвечал о. Иоанн, – что современное Христу иудейство, даже и православное по букве, изветшало до мертвости духовной, остановясь на одной букве слова Божия, а не входя в его дух и силу. Поэтому люди, и верные иудейству, были подобны изветшавшим мехам, в которые нельзя было вливать свежего вина живой истины Христовой. Вспомните, что Господь и своим ученикам, пока они еще не довольно освободились от закваски мертвого иудейства, не внушал настоятельно заповеди поста; потому что и они стали бы тогда поститься еще по-иудейски мертвым образом, а не по живому духу благодати. То же самое разумейте и о поминовении усопших или об относящемся к этому же самому погребении умершего родителя. Положим, что добрый иудей, при погребении своего отца, почел бы непременной обязанностью принести или послать в Иерусалимский храм жертвы и другие приношения. Положим также, что, в память своего родителя, он не возбранил бы себе в благодати обильных подаяний бедным и сиротам, а сам со своими близкими, по обычаю иудейскому, предавался бы плачу и скорбному посту. Но все подобное имело бы живую и живительную для умерших и живых силу только тогда, когда бы проникалось и одушевлялось живым и разумным представлением или хоть ощущением той любви Господа к умершим или вообще к смертным людям, что восхотел за них Сам принять смерть, взяв на себя человеческие вины, заслужившие смерть. Иудеи же не только еще не имели точного разумения и понятия об этом божественном человеколюбии, но в тогдашнее время уже и не предощущали такой человеколюбивой благодати, мертвея своим духом на мертвой букве писания и на одних наружных формах теократии. Поэтому и живые-то иудеи были как мертвые. “Хочешь ли и ты, – как бы так сказал Спаситель просившему у Него позволения похоронить отца, – воздать последний свой долг мертвому или близкому к смерти родителю, наряду или заедино с другими, мертвеющими духом, иудеями? Хочешь ли хоронить мертвого, только как и сам мертвый? Да не будет этого с тобою! Пусть это мертвое дело исполнят за тебя над мертвым твоим родителем другие, свободно коснящие в духовной мертвости. А ты, последуя мне, старайся узнавать и усвоять себе Мою любовь к человеку, низведшую Меня к вам на землю, облекшую Меня ради вас в ваше человеческое естество, готовую привести Меня за вас, живых и мертвых, и к самой смерти, которая одна может искупить от гибельного владычества смерти и твоего родителя. Узнавай и усвояй себе и возвещай другим эту Мою любовь к вам людям для возвещения о ней и миру, во спасение живых и усопших… Словом сказать: оставь мертвых хоронить своих мертвых, а ты иди, возвещай царство Божие. Это будет несравненно лучше и спасительнее для тебя и твоего усопшего отца, нежели все твои заботы о его погребении”.

Выслушав такое объяснение на мое недоразумение, я вполне удовлетворился на этот счет; но невольно задумался о том, как бы и нам, при погребении и вообще поминовении умерших, не допустить до себя мертвого иудейского духа, не хотящего входить в настроение или в животворный дух человеколюбия нашего Спасителя, умершего за нас грешных, как будто Он сам был виноват нашими греховными винами. Я тотчас объяснил свои заботливые думы о. Иоанну.

– Да!– отвечал он мне, – также со скорбной задумчивостью. Поминовение усопших не меньше, как и всякая другая сторона или принадлежность православия, обессиливается этим равноиудейским направлением веры, – верным букве православия, по внешности выдерживающим его обычаи и требования, только не доходящим до оживляющего их духа или до живой сущности православия, состоящей в человеколюбивом самопожертвовании Искупителя за грешных и погибающих⁶. В этом направлении поминать умерших все равно, что «мертвым погребать мертвых». Еще меньше, конечно, пользы в том, чтобы покойников нам вспоминать только по-язычески, – выражая уважение к их заслугам и добродетелям, проливая даже искренние слезы любви к ним и скорби об них, но, не доводя такого воспоминания о них до Христа, до Его ходатайства за них пред Отцом небесным.

– А между тем, – заметил я, – отошедшие в другую жизнь души так нуждаются в духовной помощи и поддержке со стороны нашей веры! Ведь, по слову Божию (1Пет. 4:18), и праведник едва спасется; а нечестивый и грешный где явится?

– В самом деле, – отозвался о. Иоанн, – надобно представить себе положение человеческих душ, по выходе их из настоящей жизни и из свойственного ей порядка вещей. Известна нам и в настоящей жизни та истина веры, что Христос есть основание всего, что все, взятое вне Христа, есть чуждая жизненной сущности суета, и поэтому мысль или вообще жизнь наша, насколько не обоснована во Христе, есть суетное служение суете. Но эта истина для нашего легкомыслия и суетности, для маловерия и неверия или неведения, много закрывается нынешним порядком вещей, в котором существенное и духовное незримо, а со всей силой бьет в наши глаза чувственная и плотская видимость. А потому ныне не только многие мыслят и живут совсем не по Христу, но и искренно в Него верующие во многом теряют из вида Христа; и, однако, те и другие остаются беспечно спокойными на этот счет. Смерть полагает решительный предел нынешнему торжеству суеты; со вступлением в другую жизнь, для душ наших совершенно преходит настоящий привременный и плотский порядок вещей; для них существенным, истинным и прочным уже и является, а не только принимается на веру, одно – Христово, во Христе обоснованное, с Ним и притом в истинном и живом Его духе соделанное или познанное, а все прочее оказывается, как есть, одной суетой. Подлинно, и у праведников в жизни и деятельности открывается смертно много пустых пробелов, или много кой чего, не совсем свободного от суеты. Что же сказать о нечестивых и зазнаемо грешных? Они, в загробной жизни, уже не могут не видеть и не сознавать себя несчастными игралищами суеты, такой суеты, которая, состоя в отчуждении их от Христа Сына Божия, неминуемо подвергает их и отвержению от Отца небесного и отвращению от Духа святого, Духа жизни, утешения, истины. Боже мой! Боже мой!.. Бедственность их положения доходит до безнадежной безотрадности еще от того, что, с раскрытием для них беспощадной истины, они не могут ни возвратить прошедшей жизни, ни обратиться от злого своего состояния на путь добра, хотя у них и неотъемлемо, конечно, нравственное произволение; над каждым из них, в этом отношении, исполняется во всей силе это определение Господне: связавше ему руце и нозе, возмите его и вверзите во тьму кромешную (Мф. 22:13) Дело в том, что время нравственного сеяния принадлежит, действительно, только настоящей жизни человека, а загробная жизнь его есть уже жатва. Насколько посеешь в настоящей жизни, настолько уже будешь пожинать в загробной будущей, предначинательно после смерти, а окончательно после страшного суда. Это значит, что, в какое отношение ко Христу поставишь себя в земной жизни, в отношение истинной и живой веры или неверия и маловерия, всецелой преданности или двусмысленной колеблемости, – соответственный тому откроется у тебя в загробной жизни решительный нравственный характер, с которым сообразна будет и твоя участь. Образчик этого (в низших, конечно, степенях сравнительно с загробным состоянием) представляют и ныне такие, конечно редкие, явления, что в ином человеке нравственная доброта развивается до характера ангельского или даже Христова, также как, и, наоборот, в ином злоба доходит до некоторой степени явного сатанинства, а в другом нравственная слабость и непостоянство развиваются до олицетворенного бессилия и неисправимой пустоты характера. Подобным нравственным состояниям принадлежит почти невозможность переменяться, или переходить доброму состояние в злое, а худому в доброе, хотя то и другое состояния и могут раскрываться, по своему доброму или злому направлению, все более и более. Вот это самое, в разных степенях, оказывается и в состояниях душ человеческих, когда смертно окончится для них время нравственного сеяния и откроется начало духовной жатвы. Если душа прочно соединилась со Христом в настоящей жизни, она за гробом предначнет открыто и блаженно со Христом быти (Флп. 1:23). Если душа в земной жизни шла все помимо Христа или действовала без Него и вопреки Ему, то в загробной жизни отчуждение от Христа, как уже от открытого блага, истины и жизни, будет погибельным характером и отчаянным уделом этой души. Если же душа в настоящей жизни, наперекор единству своего существа, двоедушничала или служила двум господам – Христу и идолам страстей или чуждых Христа идей; то за гробом это двоедушие и раскроется в то духовное, противоречивое себе, настроение, что душа будет и устремляться к вечным благам Христовым и безнадежно упадать в сознании и движении отчуждения от Христа. И такое состояние душ будет продолжаться, а, пожалуй, – и развиваться, в бесконечность или с бесконечной силой, особенно же и решительно после страшного суда; только самим по себе этим душам уже невозможно посеять и развивать в себе иное нравственное и жизненное состояние. Время этих духовных посевов прошло для них, с настоящей жизнью, уже навсегда... Верно и непреложно слово к нечестивому, влагаемое Христом в уста Авраама: между нами и вами пропасть велика утвердися, яко да хотящии прейти отсюда (из общества праведных) к вам (к нечестивым в ад), невозмогут, ни иже оттуду к нам преходят (Лк. 16:26). Представьте же теперь всю плачевную беспомощность душ, чуждых Христу или только не довольно утвердившихся в Нем в нынешней жизни, и за то в загробной жизни непроходимой пропастью, в них же самих утвержденною, разделенных или отдаленных от общения со святыми, наслаждающимися Христовыми неизреченными благами...

– Вы так изображаете и разъясняете, – прервал я о. Иоанна, – состояние отошедших в другую жизнь душ, что, кажется, у грешных и беззаконных отнимаете всякую надежду помилования, или исправления погибельного их состояния. Зачем же, после того, и наше поминовение?

– Дайте мне договорить, – кротко заметил о. Иоанн. – Великую пропасть, отделяющую беззаконных от праведных в загробной жизни, пропасть, которую не могло бы пройти ни одно создание, прошел уже Господь и Спаситель наш, когда нисходил во ад и до таких его глубин, в которых заключены были допотопные и потом поглощенные нечестивцы, восстававшие против Бога, столько еще видимого или ощутимого в близкой к первобытному состоянию природе, заградившего огненным оружием, но не совсем закрывшая еще от человеческих глаз, самый Эдем сладости (1Пет. 3:19–20; Быт. 3:24). Вере во Христа, проходящей на земле поприще духовных посевов для жизни будущей, предоставлено входить в спасительное общение духа и силы как прочих состояний и дел Спасителя, так и сошествия Его во ад. И таким образом, хотя слава блаженной во Христе жизни святых недоступна для грешных и нераскаявшихся душ, но чадам церкви, странствующей на земле, еще возможно привлекать и к этим бедным душам животворные влияния благодати Христова сошесвия во ад, а чрез это давать удобство и человеколюбию прославленных святых простираться на отчужденных от них грешников с могущественной благотворностью. Такая бесценная возможность для нас помогать усопшим и вместе невозможность для них самих изменять свое нравственное состояние и судьбу наисильнейшим образом побуждают и даже обязывают нас к поминовению усопших. Видеть всю беспомощность утопающего или погибающего от пожара, быть притом в состоянии оказать ему верную помощь, однако бесчувственно отказать в ней беспомощному – это было бы самое противохристианское бесчеловечие.

– Так, так! – сказал я. – Но тем плачевнее было бы броситься на помощь гибнущему, но без толку и потому без всякой пользы для него. Я говорю о том, как жалко и несчастно было бы для нас и для наших усопших, если бы мы стали поминать их как мертвые мертвых, по-иудейски или по-язычески, как вы об этом уже говорили. Просил бы я вас сказать несколько слов, как нам остеречься от такого несчастья.

– Чтобы не допускать до себя несчастья, – отвечал о. Иоанн, – истинного несчастья вспоминать о дорогих покойниках только по-язычески, то есть, помимо Христа, хотя бы и с жалостливой любовью и глубоким уважением к покойным, для этого надо живо помнить и представлять себе, что между умершими и живыми уже нет, и не может быть другого живого взаимного соотношения и связи, как только прямо по Христу общему живым и умершим началу жизни. Для умерших, как мы уже указывали это, кончился настоящий земной порядок вещей; до них уже не доберетесь путем нынешних связей и взаимных отношений. Жалко и низко для нас христиан, если мы, и в настоящей жизни, свои взаимные связи и соотношения не обосновываем прямо во Христе, если родимся и знакомимся не по Христу и Отцу небесному. Но за смертью кого бы ни было из наших присных, как бы ни был он близок к нам в нынешней жизни, для нас уже решительно порваны всякие нити или узы нынешних чувственных с ним связей. Один Христос, в котором – жизнь и свет человекам живым и умершим, беспрепятственно соединяет в Себе тех и других, если умершие умерли с верой в Него, а живые помнят об умерших так же не иначе, как с верой в Него же. Итак, лишились ли вы дорогого вам человека и ваше сердце невольно рвется к нему, или считаете святым долгом совершить память о человеке, оказавшем великие заслуги отечеству, обратитесь своей мыслью и всем сердцем к самому Господу, соделавшемуся человеком ради возлюбленного или чтимого вами покойника, жившему на земле, чтобы осенять Своею благодатью весь, пройденный вашим покойником жизненный путь, умершему, чтобы и самая смерть усопшего была в общении с животворной смертью Господней, воскресшему, чтобы светить божественной жизнью и в загробное его состояние, вообще дававшему и дарующему живым и умершим все доброе и вземлющему на Себя все их худое. Это живо отзовется в сердце поминаемого вами покойника, в сердце, оживляемом Христовой благодатью, которая будет привлекаема к нему такой вашей верой. И потому чем дороже вам усопший, или чем желаннее для вас почтить его память, тем более вы будете стараться не дозволять себе ни одной мысли, ни одного чувства в отношении к этому покойнику помимо Христа, стоящего за его личность собственной Своей личностью пред Отцом Своим.

– Так бы следовало, – заметил я. – Но вы знаете, как въелся во многих из нас навык, и в лучших своих движениях или в искренних чувствах уважения к памяти людей достойных, останавливаться только на их заслугах или доблестях, не возвышаясь к мысли о Христе. Что касается до особенно близких и дорогих нам покойников, – например, родных детей, родителей, супругов, – опять вы лучше всякого другого знаете, что скорбь об их лишении обыкновенно поглощает или занимает, особенно на первых порах, всю душу... Возьмите во внимание состояние матери, лишившейся дорогого сына, или мужа, потерявшего любимую жену. Как в таких случаях настроить скорбное воспоминание о покойных, чтобы оно не было в духе неимущих упования язычников (1Фес. 4:13), чтобы ни одна мысль, ни одно чувство скорби о дорогом покойнике не были помимо Христа?

О. Иоанн отвечал:

– Против навыка выражать память о доблестных людях помимо Христа, только воспоминанием и прославлением их заслуг и доблестей, надо вооружаться такой мыслью, что эти люди своими доблестными делами, конечно, заслужили от нас того, чтобы их не оставлять без возможной помощи в страшно опасном и беспомощном загробном состоянии; но помочь им в этом состоянии нельзя без Христа. На этот счет не могу не припомнить рассказа одного добродушного старца о назидательном сновидении, которое он имел годов за 15 назад во время хлопот у нас в России о сооружении и открытии памятника Сусанину. Благочестивому старцу представился во сне человек, по-видимому, истомленный или изможденный голодом и болезненной худобой; добрый монах почувствовал к нему глубокую сердечную жалость, возбуждавшую сильное желание и готовность поскорее накормить и успокоить его; «это Сусанин», сказано было ему при этом. Мне кажется, это сновидение было непосредственным духовным ощущением того, что дух Сусанина, подвигшегося к самопожертвованию за царя именно верой в благодать власти, принадлежащую самому Христу, слишком не довольно находил успокоения и утешения для себя в памятовании о доблестной его заслуге, не довольно возводимом нами до Христа. Так-то и духу Ломоносова, конечно, не много питательности от наших юбилейных обедов, если такое отправление столетней его памяти не слишком много одушевляется нашей нелицемерной и живой верой, признающей в доблестном его деле поприще и подвиг – выяснять для людей творческие мысли Бога Слова во всем существующем, – верой, умоляющей об очищении Христовой кровью и греховных его ошибок на этом поприще, стремящеюся неуклонно идти вслед всего лучшего у Ломоносова в деле знания и слова русского... Было бы жестокой неблагодарностью к доблестным людям самым памятованием о них, помимо Христа, только разве обеспокоивать и огорчать их дух, вместо помощи и содействия успокоению их в Боге. Одно представление этого достаточно к остережению благородно мыслящего человека от такого несчастного воспоминания этих покойников. А на излишество скорби об утрате особенно близких и дорогих людей, омрачающее иногда взоры самой веры во Христа и тем низвергающееся до язычества, не имущего упования, полезно действовать тем представлением, что только по Христу и можно продолжить духовно живой союз с любимым умершим, что нынешние или земные соотношения к нему уже решительно кончены. Мне рассказывала одна почтенная госпожа, теперь уж почти старушка, как она еще в самой цветущей юности, лишась своего мужа, с которым не прожила и одного года, вся поглощалась скорбью и тоской по любимом супруге. В состоянии такого безнадежия она, по чьему-то совету, отправилась к отцу Серафиму Саровскому, доживавшему тогда последние свои годы. Блаженный старец внушал убивающейся от горя женщине, что оплакиваемый ею муж уже отошел к нашим почившим отцам, что поэтому и для нее он теперь уже не столько супруг, сколько отец. Святой подвижник даже дал ей такую духовную заповедь, чтобы она, ходя на могилу покойного, после молитвы о нем полагала земной поклон с такими словами, к нему обращенными: «прости меня, господине мой и отче»! С переменой взгляда ее на отношения к покойному, скоро и просто переменилась безотрадная ее скорбь в тихую грусть и благочестивое умиление.

– Как мудро поступил отец Серафим Саровский, – воскликнул я, – а вместе и как просто! В простонародии известно и обычно название покойников, своих и чужих, старых и малых, «родителями». Так, например, когда принесут в храм тело покойника, простой народ обыкновенно выражается об этом так: «в церкви родители», хотя бы речь была о младенце или отроке умершем. О. Серафим только выяснил и осмыслил это народное представление и выражение, когда внушал молодой женщине относиться к своему покойному мужу, как уважительно и даже почти благоговейно воспоминаемому отцу: «прости меня, господине и отче мой».

– Представление покойников родителями, то есть, принадлежащими уже к ряду отцов, к которым они отошли, – стал снова говорить о. Иоанн, – действительно возбуждает в нас благоговение к их памяти. Помните слово Христово: отца не зовите себе на земли: един бо есть Отец ваш, иже на небесех (Мф. 23:9). Это значит, что по благодати Христа Сына Божия, ставшего ради нас сыном человеческим, в разных родах земного человеческого отчества, сияет уже отсвет самого небесного Отца, к которому вера наша, в отношениях наших к земным отцам, и должна взирать и направляться во глубине нашего духа. Поэтому и в отношении к «родителям» (так называемым в смысле покойников) следует нам с благоговением возводить взоры веры нашей к Отцу небесному, который, ради вочеловечения и смерти за нас Сына своего, взирает на нас Своею отеческой любовью, просвечивающей для нас и в этом виде отчества – в усопших отцах.

– Признаюсь вам, батюшка, – возразил я, – сказанное вами так поразительно для меня и глубоко само по себе, что я желал бы услышать раскрытие и подтверждение этого из слова Божия.

– Слово Божие, – отвечал о. Иоанн, – дает подтверждение сказанного мною даже на такие случаи, когда усопшие отцы были верны Богу, а живущее их дети или потомки неверны Ему, также и наоборот, когда покойные отцы были преступны пред Божией истиной и правдой, а потомки, дети с живой верой следуют Божией благодати и истине. Вот подтверждение из слова Божия на первый случай: отцы и праотцы иудейского народа, как Авраам, Исаак, Иаков были велики и праведны пред Богом, а нынешние их потомки иудеи упорно противятся завету и Евангелию Божественной благодати. Однако о последних апостол Павел говорит, что и они, при всей своей враждебности Евангелию, остаются для Бога еще возлюблени отец ради (Рим. 11:28). Видите, что любовь Отца небесного светится в отцах, почивших в Боге, даже таким грешным их детям, или упорным противникам благодати, каковы неверующие иудеи. Но иные отцы или покойники жили и умерли сами в тяжких грехах и в неверности Богу? Так. – Но пусть бы они были так худы, как были, и в ветхом завете, худшее из иудеев, «жестоковыйные, всегда упорствовавшие против Св. Духа», как говорит первомученик Стефан (Деян. 7:51). Между тем апостол же Павел учит, что Христа «Бог предложил в (такую) жертву умилостивления чрез веру в кровь Его, чтобы показать правду свою в прощении прежде соделанных грехов во время долготерпения Божия» (Рим. 3:25–26); что Христос есть такой ходатай Нового Завета, чтобы смерти Его быть во искупление преступлений бывших в первом завете (Евр. 9:15). Ясно, что вера в кровь и смерть Спасителя может достигать прощения и таких грехов и грешников, каковы были жестоковыйные иудеи в первом или ветхом завете. Только бы мы живые, и по отношению к умершим худым отцам, усвоили себе живой верой Сына Божия, заглаждающего их грехи Своею смертью, только бы мы своей живой верой воззрели или отнеслись к этим отцам, как добрые их дети, т. е. как дети самого Отца небесного. О, тогда любовь Отца небесного ради Сына Его просияет для нас и в памяти недостойных отцов, в прощении соделанных ими грехов. И признаюсь вам, дорогой мой, что, когда, совершая поминовение или погребение усопшего, я усиленным подвигом мысли и чувства стараюсь по возможности войти в силу Христовой смерти за этого усопшего и в отсвечивающую чрез это в его памяти любовь Отца небесного, хорошо и глубоко-радостно начинает становиться у меня на сердце. Это бывало и тогда, когда приходилось хоронить или поминать особенно близкого и дорогого мне человека, как например родную мать. Вместе с тем, благоговейное сознание и ощущение любви всеобщего всевышнего Отца, осеняя душу при поминовении «родителей», дают чувствовать живое внутреннее родство с людьми, совсем, по-видимому, чужими и незнакомыми. Как вы думаете? Не достойно ли самых доблестных или самых дорогих и близких нам покойников такое воспоминание о них, вместо языческого безотрадного плача о потере любимых, или языческого же прославления, помимо Христа, достоинства людей великих и доблестных?

– Без всякого сомнения так, – сказал я. – Но как нам избавиться или остеречься, и при религиозном воспоминании о покойниках, от другой крайности – от того мертвящего все духовно-живое, иудейского духа, с которым станешь, пожалуй, поминать или даже погребать и родного отца, только как мертвый мертвого?

– Сила, отражающая и упраздняющая этот жестоковыйный иудейский дух, – отвечал о. Иоанн, – есть живой и животворный дух Христов, дух схождения Сына Божия до вочеловечения, до земной жизни и даже до смерти за грешных людей, дух превознесения Христова с воскресшим и обоженным Его человечеством до престола Его Божества, до седения одесную Отца, дух такого всесвятого человеколюбия Господня, по которому Он Своим богочеловеческим «Я», в состоянии и совершившегося истощания и настоящего прославления Своего, навеки ходатайствует пред Отцом за бедное «я» каждого грешника, только бы этот последний сам не отвергал, а, напротив, усвоял себе такую благодать, действующую Св. Духом. Не противясь, а, напротив, сообщаясь или соучаствуя этому Христову духу, и мы должны отстаивать во Христе других людей, живых и умерших, как самих себя. Чрез это мы и возвысимся над мертвым и мертвящим духом жестоковыйного иудейства. В отношении к усопшим особенно надо углубляться в эти чудные слова Павловы: «любовь Христова увлекает нас, рассуждающих так, что, если один умер за всех, то все умерли. Христос же за всех умер» (2Кор. 5:14–15). Видя пред собою или только поминая умершего, приникни, православный, своей мыслью и чувством к этой силе смерти Христовой, что смерть Его, так сказать, сосредоточивает силу смерти всех и каждого, силу всех смертей человечества, следовательно, силу смерти и этого твоего умершего: аще един за всех умре, то убо вси умроша. Христос же за всех умре. Из участия к судьбе видимого или поминаемого тобою усопшего, открой свой ум и сердце этой любви Божией, по которой смерть усопшего объимается благодатью Христовой смерти; постарайся своей верой усвоить и упрочить ему такую благодать, поддержать его в этой великой и животворной благодати, стоя во Христе за умершего так, как бы ты отвечал за него самим собою на основании и по первообразу благодати Господа нашего, ответившего Своею личностью за всех и каждого из нас. Чрез это ты послужишь и успокоению в Боге твоего по вере собрата усопшего; потому что, хотя и прошло для него самого время духовного сеяния, но он, как член Христова тела церкви, еще открыт и доступен для духовных и благодатных влияний со стороны и посредством живущих чад св. церкви. Чрез то же будешь устроять и свое собственное спасение; потому что наше спасение и состоит в том, чтобы сие мудрствовать, еже и во Христе Иисусе, и чрез это приобретать себе Христа – единственную нашу правду (Флп. 2:5, 3:8–9).

– Все это, как знаете, – возразил я, – нелегко и говорится и понимается. Каково же исполнять? Кажется, нам (говорю о большинстве) не только рук, но и ума не приложить к такому делу поминовения усопших, чтобы брать ответственность за них на свою душу или отстаивать их самими собою...

– Главная трудность для нас, – отвечал о. Иоанн, – состоит в том, по правде-то сказать, что нам предлагается благодать, которую следует нам принимать простотой живой веры, а мы обыкновенно топорщимся исполнять дело благодати сами собой, своими собственными усилиями и заслугами. Этот самооправдательный путь несостоятелен для дела спасения; он и приличен тоже иудейству, тщетно усиливающемуся поставить свою правду, а не христианству, разумеющему и принимающему правду Божию во Христе (Рим. 10:3). Но путь веры, усвояющей благодать, прост и верен, хотя и требует духовного подвига для достижения совершенства. Рассуждайте сами. Если Христос умер за всех в таком смысле, что с ним и в нем, в существе дела, точно все умирали; то для веры во Христа уже просто и естественно соединять с мыслью о смерти чьей-либо мысль о Христовой смерти за всех. При виде особенно христианина умершего, или при воспоминании о нем просто и естественно, даже необходимо, истинно-верующему возвышаться к благоговейному представлению или к мысленному и сердечному созерцанию самого Христа в состоянии Его смерти, объявшей собой силу смерти всех, следовательно, силу смерти и видимого или поминаемого покойника, который и со своей стороны еще в крещении погрузился в смерть Христову (Рим. 6:3 и сл.). Далее, если для веры во Христа, который, сам понесши на Себе безмерную тяготу ответственности за грешный мир, дает и нам благодать носить тяготы друг друга, просто и удобно понести чужую тяготу в том, чтобы стать собственным лицом – восприемником за другую личность, именно за бессознательного младенца при его крещении: то столько же немудрено для веры во Христа понести и тяготу умершего в том, чтобы стать нам за него пред Господом собственным лицом для усвоения и упрочения этому покойнику благодати смерти Христовой. Ведь и умершие не менее, если еще не более чем немощный младенец, имеет нужду в духовной помощи других. Телом он совсем бездействен, а душой он – истинно как новорожденный в другую жизнь младенец⁷. Как же нам не оказать ему настоятельно нужной помощи? Как восприемник изъявляет веру во Христа за младенца и тем открывает к последнему беспрепятственный, со стороны его бессознательности, путь для благодати крещения: так и мы за умершего подвигнем собственную нашу веру в ту любовь к нему Господа, что за него пожертвовал Господь самим Собой и уже присвоил Себе его смерть, умерши за него; и такая вера наша будет привлекать к умершему благодать Христовой смерти, заглаждающей его грехи и открывающей блага жизни вечной. Св. Церковь предводит нас в этом, молясь за усопшего к Богу духов и всякия плоти, смерть поправшему и диавола упразднившему, и таким образом открывшему в самом Себе воскресение, живот и покой усопшему.

– Так, так, – говорил я. – Но ведь мы и сами, в большинстве своем, младенцы по духу.

– Совершенные или близкие к совершенству, – сказал на мое возражение о. Иоанн, – пусть следуют за Павлом, возвышаясь, в духе самоотверженной Христовой любви, до готовности пожертвовать самими собою за умерших, до этой чрезвычайной об них мольбы: молилбыхся сам аз отлучен быти от Христа по братии моей, – даже неверах (Рим. 9:3). Но мы, младенцы веры, станем, по крайней мере, входить в такие мысли и расположения, что мы сами были бы чужды Христа, если бы не приобретали себе Его, ходатайствующего пред Отцом и за умерших собственной Своей личностью и смертью. Будем с детской верой умолять Создателя и Спасителя нашего, чтобы Он явил нам самим милость, милуя усопших. Так понемногу и будем расти духом в том человеколюбивом направлении, чтобы за умерших стоять во Христе нам живым, как за самих себя, и в этом отношении отстаивать их от осуждения, по возможности, собственной нашей личностью. И это – единственно по благодати самого Господа, по нашему сообщению именно в Его человеколюбии и самопожертвовании за людей, а не от нас самих. Ибо, по слову Божию, еда даст человек измену за ся, а не только что за других?! Только Христово благоприемлемо Отцом Его; только человеколюбивый Христов дух силен исхищать души человеческие даже из глубины ада. Да обновит в нас, да сохранит и возрастит сама Матерь Божия человеколюбивый до самопожертвования дух Сына своего и Божия!

Разговор этим уже оканчивался; потому что я чувствовал себя удовлетворенным речами и рассуждениями о. Иоанна о надлежащем поминовении усопших. Но добрая и умная его жена, сидевшая тут же за каким-то рукодельем и, приметно, с живым сочувствием следившая за ходом нашего собеседования, при остановке последнего, предложила со своей стороны вопроса два, три, относящиеся к тому же предмету.

– Мне хотелось бы, – говорила она мужу, – чтобы ты поговорил, кстати, о заупокойных обеднях, о панихидах, о поминках, об употреблении для поминовения покойных кутьи, о хождении на их могилы, о сорочинах и тому подобное. Я люблю слушать, как ты говоришь обо всем этом с нашими мужиками и бабами.

– Обо всем этом не только кстати, – отвечал о. Иоанн, – но и необходимо потолковать хоть сколько-нибудь, когда дело идет о том, чтобы нам не поминать мертвых только как мертвым же. Ведь во всем этом, что ты перечислила, у нас и состоит вся, так сказать, практика поминовения. Впрочем, нам следует только применить сказанное нами вообще о поминовении усопших к частным действиям поминовения, и эти последние уяснятся в своей живой духовной силе. И, во-первых, заупокойная литургия представляет в себе, для успокоения в Боге усопших, таинственное раскрытие и действие любви Господа к людям, совершившейся особенно в смерти Его (1Кор. 11:26) за живых и мертвых, – представляет это в истинном Его теле, преданном на распятие за них, и в истинной Его крови, пролитой в их искупление. Итак, за литургией заупокойной по преимуществу должны мы открывать свое сердце и всю душу для человеколюбивого духа Христова, чтобы в этом именно духе нам умолять об усопших Отца небесного прямо смертью за них Сына Его, в котором вся Его любовь и благоволение, – умолять о них Христа Сына Божия собственным Его самопожертвованием за них, – умолять об оживотворении их Св. животворящего Духа самой, изливающейся Им в наши сердца, любовию Божию (Рим. 5:5) к нам грешным, – и наконец, по Боге умолять о ходатайстве за них святых Его, особенно Матерь Божию, глубочайшим общением их все в той же Христовой самоотверженной любви к грешникам живым и умершим⁸. В этом же живом смысле и духе должно нам, по возможности, молиться об усопших и при погребении их, за панихидами и вообще за всякими заупокойными молитвословиями. В таком разуме и настроении надо православным и заказывать, особенно же нам духовным исполнять, всякую заупокойную Божию службу.

– А поминки?

– На поминках с молитвами об усопших соединяется, в память их посильное угощение духовенства, родных, знаемых, нищей братии. О молитвах заупокойных мы сейчас говорили. Что касается до учреждения поминальных угощений, предлагающие и принимающие их, особенно мы духовные, должны серьезно позаботиться, чтобы это дело было у нас, действительно, успокоительно для поминаемых усопших и не бесплодно, а спасительно для нас самих. Для этого следует нам, и учреждая эти поминки и бывая на них, неуклонно взирать своей верой, озабоченной успокоением усопших, к единственному их покою и Спасителю нашему Господу Иисусу, который, во днях плоти Своей, истощал Себя до ощущения и удовлетворения потребностей в пище и питии, и это ради нас, чтобы нам быть с Господом и Господу с нами и за нашими трапезами, благодатью Своего Духа. Да и в самой вкушаемой, в память представльшихся, пище и питии вера наша должна приникать к осуществленным в этих веществах мыслям зиждительного Бога Слова, к дарам любви к нам Отца небесного, и таким образом, за чувственной трапезой насыщаться и наслаждаться духовной благодатью; особенно к этому райскому воззрению и вкушению мы должны возвышаться при употреблении поминальной кутьи, с живым молитвенным желанием усопшим всех сладостей творческой и воссозидательной любви к нам Божией. Так-то, принимая или другим предлагая поминальные угощения, мы будем делать прекрасное и достойное всякого уважения дело, а не один только показывать вид того, «как будто делом занялись». Трапезуя за столом заупокойным именно с объясненными мною мыслями и расположениями веры, обращенной к Господу, мы, без сомнения, не будем не услышаны от Него, когда к концу стола единодушно вознесем, по возглашению служителя алтаря, молитву о блаженном успении отошедшего от нас; да, тогда и вся трапеза, от начала до конца, будет нам живая молитва за усопшего.

– А ведь хорошо подавать по покойниках и милостыни нищим.

– Еще бы нет! Только, подавая милостыню нищим и вообще благодетельствуя нуждающимся в память покойников, должны мы непременно иметь, с благоговением, в виду для своего духа самого Господа нашего, который, вземля грехи мира и с ними всяческую нищету и нужду человеческую, благоволит принимать и присвоять Себе всякое наше благодеяние, оказываемое нуждающимся и нищим – меньшим Его братьям. Сочувствуя и соучаствуя такой любви Его к человечеству чрез помощь нашу ближним, мы сердечно и будем просить, и привлекать к усопшим ту же Его любовь. Так точно, и жертвуя что-либо в церковь Божию в упокоение усопших, а иногда и по их прямому завещанию, мы должны взирать своей верой также прямо к самому Господу, присущему благодатью в Своей церкви и все ее принадлежности проникающему духом Своей безмерной любви к людям, особенно же верующих в Него соединяющему в живом единстве Своего благодатного тела и животворящему их, живых и умерших, как собственные члены Своим Св. Духом, и это не только «при соразмерном действии каждого члена», но и «посредством всякого вспомоществующего прикосновения» или подаяния одних в пользу других (Еф. 4:16). Слава Господу, столько ущедряющему нас, – только бы мы сами принимали и усвояли себе такую щедрость благодати Его в спасительную пользу для себя и отошедших от нас в другую жизнь отцов и братий наших!

– А как лучше, полезнее для нас и усопших посещать их могилы, к которым, особенно к могилкам незабвенных родных, чем-то непреодолимо влечется сердце? – продолжала спрашивать о. Иоанна его супруга.

– Ты знаешь, – отвечал он ей, – как ходили к гробу нашего Спасителя св. жены мироносицы. Но какое, скажешь, соотношение живоносного гроба Христова с могилами наших грешных, хотя и дорогих нам, покойников? Такое, отвечаю, что Христос умер и погребен именно за них, как и за всех нас; Он в Своей смерти, разрешившейся Его воскресением начаток умершим бысть (1Кор. 15:20), есть представительный и основный первообраз мертвых, также имеющих по Его силе воскреснуть. Да, кроме того, умершие православные обыкновенно много раз в жизни приобщались душой и самым телом своим самого пречистого Христова тела и крови, и большей частью сподобляются этой благодати пред самой своей смертью. Что же из этого следует? Животворящее тело и кровь Христовы принимаются нами под видом хлеба и вина; этот вид в нас, живых и умерших, и изменяется, как свойственно видам хлеба и вина; но преподаваемые под этим видом истинное тело и кровь Христовы остаются, тем не менее, нетленной и животворной для верующих сущностью, в удостоившихся принять эти божественные тайны душой и телом. Итак, иди на дорогие тебе могилки своих покойников, устремляясь и воззревая своей верой к невидимой и нетленной благодати Христова тела и крови, которых сообщны твои покойники не только по душе, но и по скрытому уже в могиле телу своему. Моли твоих усопших родителей, братий и сестер, приникая духом своим к тайнам Христова тела и крови, составляющим незримую, но божественно-действенную жизненную силу не только для их душ, но и в самых их телах, как в посеянных в землю и здесь, в самом разложении своем, предначинающих свое прозябение, – семенах воскресения и жизни вечной. Видите, как удободоступен для нас чин или дух св. жен мироносиц, ходивших со своими играми ко гробу, в котором было погребено тело Христово. Они за такую любовь свою к Господу удостоились первые войти в радость Его воскресения, чрез ангельскую весть об этом и чрез явление Самого воскресшего. Ей, и мы, посещая могилы наших присных с устремлением и воззрением нашей веры к благодати сообщенных им Христова тела и крови, будем достигать того, что любовь Господа, предавшего тело Свое на распятие и пролившего кровь Свою за грешных гибнущих людей, будет живительно касаться и наших сердец, животворя в то же время души наших покойников и простирая живительные свои влияния на самые сухие или иссыхающие их кости. Так и на могилах покойников будет сретать нас, сквозь сумрак скорби об них, и животворная радость Христова воскресения.

Матушка была тронута, но, помолчав несколько, продолжала свои расспросы:

– Ну, а как по-надлежащему исправлять по покойникам наши третины, девятины, сорочины, годины, или годовщины?

– Не иначе, как все в Господе и по духу Его человеколюбия. В одном Господе – высочайший первообраз и существенная сила и основание всего должного и спасительного для нас. Сорочины, или поминание покойных в сороковой день после их смерти, что справляется по покойникам с особенным усердием, естественно и прямо отсылают нашу веру к сороковому дню не от смерти Господа, так как она разрешилась Его воскресением, но именно от Его воскресения. Как в этот сороковой день Господь превознес воспринятое Им в Свою личность человеческое естество в решительное состояние Своей славы – восседание на престоле Его Божества, одесную Отца: так, по этому первообразу, усопшие в сороковой день по смерти своей входят своими душами в определенное, соответственное своему нравственному достоинству, состояние. Как Господь, совершив дело нашего спасения в Своей жизни и смерти и запечатлев его Своим воскресением, увенчал все это дело Своим вознесением в сороковой день Своей прославленной жизни: так души усопших, совершив свое жизненное поприще на земле, в сороковой день своей загробной жизни, в области духовной получают, по Христову суду (частному еще, конечно), свой заслуженный жребий. Как Господь наш, вознесшись в сороковой день Своей жизни, открывшейся в Нем по смерти Его воскресением, всегда седит одесную Бога Отца, прочее ожидая, дóндеже положатся врази Его подножие ног Его (Евр. 10:12–13): так и усопшие в своем состоянии и жребии, присуждение которого им от Господа церковь полагает в сороковой день по их смерти⁹, остаются (хотя и не без возможности перемены) до всеобщего воскресения и страшного суда Христова. Не подумали бы вы, что я, по произволу или только по личному своему мнению, провожу соответствие (параллель) между Христовыми состояниями и судьбой усопших: это соответствие признается или утверждается в самом слове Божием (см. Евр. 9:27–28); – я только применяю это к частнейшему предмету нашей речи. К чему же говорю я все это? К выяснению того, как надо нам отправлять по незабвенным нашим покойникам «сорочины». В сороковой день твоего дорогого покойника, сетующая по нем с верой душа, возведи взоры своей мысли и сердечного чувства к Господу и Спасителю нашему, в сороковой день Своей прославленной жизни, возведшему Своим, пострадавшим за нас до смерти, человечеством в самое небо, ныне да явится лицу Божию за нас, живых и усопших (Евр. 9:24). Открой свое сердце для такого Его человеколюбия, что Он восседает одесную Отца, в открытой Его любви, самым человечеством Своим, ходатайственно-представляющим нас человеков. Откажет ли Ему в этом ходатайстве всещедрый Отец, имея пред собою Его – Своего возлюбленного Сына в крестных за нас язвах?! Держись же верой крепко такой любви Господа, и в славе Своей занятого вечной судьбой нашей, судьбой твоей и твоего покойника, и умоляй Его за усопшего, да благодатью Своею немощное в отошедшей душе уврачует, оскудевающее восполнит, все согрешения простит и очистит, и тако вчинит ее в жребий помилованных, оправданных, в предначатии вечного блаженства. Твоя вера и молитва, споспешествуемая св. церковью, много поможет преставившемуся на определяющем жребии его до всеобщего воскресения, так называемом, частном суде Христовом. Что касается до третин или поминовения по усопшем в третий день после его смерти, прямое духовное отношение этого к воскресению Христову, в третий день по Его смерти, очевидно само собой. В эти третины, до наступления которых большей частью покойник остается еще не погребенным, нашей вере и следует с благоговением и утешением представлять себе возсияние жизни в области самой смерти, это дивное торжество жизни над смертью, совершившееся в воскресении Христовом все к нашему же спасению и оправданию (см. Рим. 4:21–25), следовательно, и к животворному успокоению в Господе усопших. Девятины, или поминовение усопших в девятый день после их смерти, по устроению в себе третичного числа дней от смерти, наводит на внушение чрез это церковью усиленной мысли о раскрытии, чрез домостроительство нашего спасения Христом, благодати Пресв. Троицы в области временного нашего бытия, об осенении дней и всякого мгновения бытия нашего любовью вечного Отца, совершающемся ради вечного Его Сына и в Нем самом, и действующем силой вечного Его Духа. Церковь внушает нашей вере напряженное движение, чтобы такая благодать Пресв. Троицы была принимаема и служила во спасение и упокоение усопшего, проходившего свое жизненное поприще под таким ее осенением, а не в суд и осуждение за обычное нам грешным невнимание и небрежность к объемлющей нас, со всех сторон нашего бытия, благодати Триединого Божества. Подобным образом, и годины или поминовение покойного в день его смерти, спустя год после нее, и годовщины, повторяющая поминовение с возвращением этого дня и в последующие годы, равно и всякие, столетие или пятидесятилетие, юбилеи памяти того и другого покойника, надо совершать непременно под управлением той мысли живой веры, что, ради совершившегося подчинения самого Господа, по Его вочеловечению, человеческим условиям времени для нас, годовые и многогодовые возвращения или как бы повторения дня отшествия покойного в другую жизнь, имеют живой смысл и соотношение к его душе и судьбе. Надо вере и человеколюбию нашему пользоваться этим для споспешествования успокоению усопших.

Выслушав это, я поразился, с одной стороны, высокими представлениями, развиваемыми о. Иоанном, а с другой не мог отделаться от некоторых недоразумений и внутренних вопросов, возбужденных особенно словами о. Иоанна о сороковом дне по смерти усопших. Мысли его об этом предмете отзывались для меня каким-то слишком темным, мистицизмом. Мысль о внутреннем соотношении дела Христова, от Его смерти по вознесение, к судьбе верующего человека, за гробом, ясна для веры. Но что это делается с душой в продолжение первых сорока дней по ее разрешении от смерти? Почему в сороковой день, а не вслед или непосредственно за смертью, оказывается судьба покойного определенной (хотя и не решительно, не без возможности изменения по благодати Божией, испрашиваемой верой и церковью) Христовым частным судом до всеобщего воскресения и суда? Разве нравственное состояние и достоинство совершившего подвиг жизни не определимо без предварительных исследований и даже истязаний? Эти недоразумения и вопросы я сейчас же высказал о. Иоанну. Он мне отвечал:

Прежде всего, я должен сказать вам, что совершенно справедливо уподобляют отношение загробной нашей жизни к настоящей – отношению нашей жизни на этом белом свете к нашему пребыванию и жизни во чреве матернем, и что потому также трудно и даже странно для нас думать разоблачить тайны загробной жизни, как невозможно было бы для младенца, во чреве матернем, составить себе ясное понятие об ожидающей его жизни на белом свете. Потому всякого рода любопытство, усиливающееся составить себе наглядное и полное представление загробной жизни, я нахожу неуместным. Итак, отнюдь не в смысле подобного любопытства, а ради только вразумления в спасительной истине, содержащейся в православно-церковных верованиях, мы дозволим себе коснуться вопросов о затрудняющих вас сторонах загробного состояния усопших. Само собой, разумеется, что нравственное состояние и достоинство человека не только всегда открыто для нашего Судии Господа, но определяется для самой души человека чрез самые его нравственные расположения и дела, как только они появляются или совершаются. Но дело в том, что это нравственное состояние и достоинство духа человеческого открыться вполне для собственного сознания и ощущения может (до раскрытия характера и порядка вечной жизни после всеобщего воскресения) не иначе, как с некоторой последовательностью и постепенностью, при последовательном выступлении для его сознания и ощущения внутреннего порядка и процесса образования в нем известных расположений, совершения им известных дел. Этот нравственный порядок и процесс обосновывается всегда на свободном произволении или самоопределении человека, но не иначе, как под влиянием живых духовных сил света и тьмы. Это теперь совершается сокровенно; но без определенного разграничения того, что принадлежит свободному самоопределению человека, от того, что относится к влияниям на него духовного мира, не может вполне выясниться и определиться для человека нравственное его состояние и достоинство. И вот перед вами открывается глубокий, соответственный самому существу дела, смысл, так называемых, мытарств или некоторых духовных испытаний, которые проходит душа в первое время по разрешении от тела, – испытаний при ясности для души влиявших на нее сил света и тьмы. Само собой, разумеется, что образ этих испытаний для нас вполне невыясним теперь, соответствуя уже новому, для нас неведомому еще, порядку бытия загробного и потому даже и не изобразим иначе, как только согласно с чувственно-образным порядком нынешней жизни. Так именно, а не иначе, церковь, со свидетельства святых, и возвещает нам об этих «мытарствах»¹⁰. Такой же глубокий, вполне сообразный с естественным ходом душевной жизни, смысл церковных сказаний или показаний¹¹, что душа, разрешаясь от тела, первоначально (до третьего дня по смерти человека) устремляет свое внимание и сознание еще к земному своему поприщу, напр., к тем людям и средам, среди которых она совершала дела правды или порока; потом, воззрев к великому назначению человека и к связанным с ним горним обителям, к райским средам бытия, занята, бывает особенно уже мыслью о них или их созерцанием (до девятого дня): но затем, по поводу самой щедрости любви Божией к человеку, душа предается сознанию всяческих неверностей пред нею самого человека и раскрывающихся чрез это для него уже других, темных обителей, или бездн из среды адской (до сорокового дня). Соответственно этому, без сомнения идут и те испытания или мытарства, чрез которые выясняются для души нравственное ее состояние и достоинство; последние, и действительно, должны выясниться не иначе, как по отношению и к земному поприщу человека и к светлому назначению его от Бога и к ниспадению его в адские мраки. Известно, что нравственные действия и движения верующего бывают такие или другие, добрые или худые, судя потому, насколько он бывает внимателен, бодрствен, или небрежен по отношению к долгу и свойству земного своего поприща, к памяти об ожидающем человека рае и аде. Это все, со свойственной душевной жизни последовательностью, и должно выступать со всей силой для созерцательного сознания отошедшей из нашего мира души, при испытательном выяснении нравственного ее состояния и достоинства, пока, наконец, суд Христов (частный), с открытой уже для самой души правдой, назначит жребий ее до всеобщего, уже решительного, суда. Последовательный порядок всего этого без сомнения, вполне согласно с самым существом и началами нашего спасения, соображается с порядком состояний Христовых, раскрывшихся от Его смерти до запечатлевшего и увенчавшего все Его дело, превознесения Его, и с человечеством Его, до престола Его Божества; так как и самый порядок этих Христовых состояний, кроме обоснования Его в Божественных соображениях и планах Христова домостроительства, был соглашен, несомненно, и с восприимчивостью человеческого Его естества, нам сродного. Вот вам посильное разрешение ваших вопросов и недоразумений по этому предмету, – разрешение, как видите, служащее собственно к тому, чтобы зная, в чем и почему и когда особенно нуждается дорогая нам душа того или другого покойника, вера наша и озабочивалась оказывать ей потребную духовную помощь и соучастие! Между тем в дополнение к говоренному прежде, – продолжал о. Иоанн, взглянув на свою жену, – для нас теперь особенно ясно стало значение наших сорокоустов или особенно заботливых поминовений покойного при споспешествовании тому церкви, особенно чрез служение заупокойных литургий, в продолжение сорока дней по смерти усопшего. В это время душа его особенно, так сказать, вопиет к нам о братской и сестринской помощи в решающейся ее судьбе до всеобщего воскресения. Из сказанного впрочем, вы можете усмотреть, – сказал о. Иоанн, взглянув уже на меня, – что душам праведников совершенных, уже и в настоящей жизни открывающих, по благодати Божией, свое духовное зрение до созерцания тайн мира духовного, и именно: как споспешествования нам ангельского, так и противоборства духов злобы, до постоянной недремлющей озабоченности долгом и опасностями поприща земного, до проникающей всю глубину душевную памяти о небесных и адских обителях, – может и не быть такой, как для других, задержки, или нужды в последовательном прохождении испытаний и сопутствующих им особых состояний. Так, у св. отцов, например у св. Ефрема Сириянина, изображается восхождение совершенной праведной души к Господу, в сопребывание с Ним, как царицы со славословиями радующихся за нее ангелов и без всякой задержки духовными миродержителями тьмы. Равным образом понятно и то, что души, заведомо для неба и земли нечестивые, неверующие, или неведающие Христа, также по-своему не слишком нуждаются в последовательном разъяснении их нравственного состояния и достоинства, прямо по смерти тяготея к своему жребию в преисподней...

– Счастливы, несказанно счастливы мы, православные, что мы – православные, право знаем Христа и веруем в Него, – заметила на последние слова супруга о. Иоанна и, помолчав, прибавила с глубоким вздохом и с нескрытой слезой, – а не православные-то, а язычники-то неверующие, или магометане, евреи неверные!..

Недели не прошло после описанного выше свидания и собеседования моего с о. Иоанном, как всех нас поразило тяжелое и скорбное для всей России известие о кончине, за границею, бывшего Наследника Всероссийского престола, Цесаревича Николая Александровича. Говорить ли о печальных думах, возбужденных этим событием, которого не только не призывали, но, по-видимому, и не допускали, ни цветущие годы покойного, ни великое назначение и судьба, готовимые ему, ни общие желания и ожидания близкого его счастья в решенном было уже его супружестве с достойнейшей царственной особой?.. Казалось, – с нашим лишением его отнималось у нас великое благо, предлагаемое уже нам и вдруг скрытое от нас в лице, столько любившего Россию и все русское Покойника, что ему и заграничное лучшее, казалось чем-то русским, родным, что и сердечный его выбор невесты решался русскими чертами ее характера и духа, им замеченными¹².

Как только можно мне было, я увиделся с о. Иоанном и облегчил свою душу объяснением ему своих скорбных и заботливых мыслей, по случаю совершившегося печального события. На мои грустные речи вот что говорил о. Иоанн:

– Может быть, не просто только отнято от нас одно великое благо, но чрез тоже открывается и предлагается другое, не меньшее или еще и большее. Только для принятия и упрочения этого последнего, надо нам действительно, наперед взвесить сознанием и чувством наше лишение и потом крепким движением или действием нашей веры в самом этом лишении открыть спасительный дар Божией благодати, совершающейся и в наших немощах, скорбях и лишениях. Поэтому и я, прежде всего, скажу вам несколько слов о моих собственных горьких думах, в прибавление к вашим. Вы знаете, что в одной из библейских (только не канонических) книг¹³ представляется могущественный благодатный деятель в среде вавилонского плена Божия народа, всеми силами своей души скорбно озабоченный такой судьбой Израиля. Среди печальных его излияний и дум, в пустынном месте, он встречается с одной женщиной, также предающеюся смертельному горю: у нее был сын, возрастила она его с материнской заботой о его воспитании, нашла ему и достойную невесту, он вступал уже в брачный чертог, как вдруг пал, пораженный смертью. Видите, как грустные черты такого события близко приложимы к лишению, постигшему Россию, у которой Наследник престола, точно – как первородный сын. Но особенно печальна знаменательность сейчас сказанного нами из книги события: это изображает по книге, падение Израиля или судьбу его в вавилонском плене, а Израиль-то берется в смысле нового Израиля или христиан, проходящих разнообразные гибельные беды духовно-вавилонского пленения. А последнее состояние не слишком далеко или чуждо многим, многим из нас в нашей современности, как видно из рассмотрения духа и смысла многих св. книг¹⁴. Соображая все это, в лишении, постигшем нас, мне слышится такой голос к нам самим: смотрите, это – поразительный образ и как бы сосредоточенное в наглядной видимости сокращение того, что вообще с вами духовно совершается; ведь вы, как православные и притом пользующиеся могуществом и значением величайшей державы, вы – наследники всех сокровищ православия, могущие послужить раскрытию православия и для мира неправославного на западе, благу православия и на плененном магометанством востоке. Но вы сами еще не знаете всей жизненной силы православия; у вас есть соблазняющиеся духом и началом Агнца Божия во имя православия; у вас есть представляющие себе его, как что-то уже отжившее, юродивое, и это – поборники, по их хвастовству, живой мыслительности и свежей жизни. В этом отношении – вы живые мертвецы; ваша невеста, чудно прекрасная невеста истинно-свежей жизни и живой мыслительности, могущей осветить и обновить весь мир всеобъемлющей истиной и всеоживляющей благодатью православия, вдовствует при трупе своего жениха, при вашем собственном духовном трупе. Чужд был он вашей духовной мертвости и потому, видно, в ваше только обличение и вразумление, или вообще из-за вас, сражен видимой смертью Августейший Жених достойной невесты, Наследник столь высокого из царственных престолов...

Слушая такие обличительно печальные речи, я совсем поник духом и впал в глубочайшее уныние, доходящее почти до отчаяния. О. Иоанн грустно посмотрел на меня и продолжал уже в другом тоне:

– Ободрись, друг и брат! Мы раскрыли только одну сторону знаменательности совершившегося с нами печального события; другая сторона – более светлая и успокоительная. Единственная жертва за всех нас, мертвеющих духом, умилостивительная пред Отцом, есть Сам Сын Его, наш Господь, принявший плотию смерть за нас, как бы виноватый нашей виновностью. И так нам, нашей вере только бы дал Господь совершить подвиг принятия и усвоения себе благодати, вводящей смерть почившего в Бозе Наследника в сообщение смерти за него и за нас самого Господа. Тогда, по силе именно Христовой смерти, эта самая, оплакиваемая нами, смерть бесценного для России царственного Юноши окажется для него самого открытой дверью в небесную царственную славу, а для нас она же может послужить поворотной точкой от худшего к лучшему, от духовно-вавилонского к благодатно-сионскому, от жесткой и убивающей буквы и ревности по букве – к живому и животворному духу Агнчему, к этой силе и духу самого православия, от брожения всяких вне Христа начал и правил – к Христову свету, выясняющему всякую область бытия, оживляющему и освящающему всякую среду жизни и быта, просветительному и оправдательному для всякого особого отдела и всеобщей совокупности знаний. Ведь сила смерти Христовой беспредельна, и собственно она, при общении в ней представительного от нас, Русских, человека, может воздействовать над нами тихо, незаметно, постепенно, но именно так могущественно, как сейчас сказано. Я не преувеличиваю, ни, тем менее, представляю вам какую-то апофеозу умершего, а просто указываю вам только на силу Христовой смерти, силу Божию, действующую обыкновенно в человеческой немощи и избирающую для своего проявления особенно скромные, только чистые и открытые ей, приемники.

Я был несколько озадачен мыслями о. Иоанна, как слишком смелыми и оригинальными, хотя и отрадными для меня и просто вытекающими из начал Христовой истины. Я нашел сказать только одно это:

– Итак, вы поставляете во внутреннюю связь и взаимное соотношение загробную судьбу усопшего с ходом нашей земной и вообще мировой жизни?

– Да как же может быть иначе? – возразил о. Иоанн. – Основание такого внутреннего соотношения и связи между «тем светом», куда идут отходящие из этой жизни, и нашим земным миром, – для нас есть сам Господь, общий тому и другому миру, загробному и здешнему. Но не остановимся только на общей мысли об этом, а разовьем ее пообстоятельнее, и притом так, чтобы она не озадачивала, как будто принадлежащая не истине всеобщей, а только личной оригинальности рассуждающего. Впрочем, у нас приписывают же¹⁵ личной оригинальности мысль о почитании святых Божиих икон, которое может раскрываться и в наших уважительных отношениях к нашим братьям и сестрам, как созданным в начале по образу Божию, а потом и воссозданным также по Богу, в Его живое благодатное подобие (Еф. 4:24), Но это мысль древняя, святоотеческая, приводимая именно в защиту иконопочитания (см. «Точное изложение православной веры», Св. Иоанна Дамаскина), только нами, видно, довольно забытая или не довольно имеющаяся у нас в виду, и только потому показавшаяся кое-кому озадачивающей оригинальностью. Это говорю я не просто к слову, а желая воспользоваться означенной мыслью, как очень способной или пригодной к наглядному выяснению того, о чем мы с вами начали рассуждать. Благоговейно взирая на святую икону, мы устремляемся своим духом собственно к тому, что или кто изображен на иконе; и именно в этом последнем молитвенно ищем и можем достигать нужной нам и просимой нами благодати, хотя таким образом является святой и досточтимой благоговейно и сама икона. Не так ли? Теперь рассуждайте. Вот внушаю я себе и вам выдерживать даже до подвига духовного воззрение веры на смерть почившего в Боге Наследника, как на сообщную и потому запечатленную живой внутренней сообразностью с основной и первообразной для верующих, по Божьей благодати, Христовой смертью. Что я делаю чрез это? Не более, как указываю вам в смерти Покойного икону или наглядное отображение для нас смерти Господней, в которой Христос Господь оказался жертвой за нас, духовных мертвецов, смертных и физически, – жертвой, бесконечно благоприятной пред Отцом и потому сильной привлечь и к нам Его милость и любовь, которая подняла бы нас от нашей мертвости и оживотворила бы, прославила бы благоверного Покойника путем самой его смерти. Что же я делаю чрез это, спрошу опять? Не более как, пред досточтимой иконой, устремляю себя и вас к исканию и принятию, на вопиющие современные нужды наши, собственно той благодати смерти Христовой, которая оживила бы и освежила бы духовно нашу мертвеющую мысль и жизнь. Видите, как просто и наглядно выясняется и оправдывается для нас внутренняя, обоснованная во Христе, связь «того света» и загробной судьбы покойных с земным миром и движениями нашей жизни. Мистических мечтаний о недоведомом, как видите, совсем тут нет, а только прямое приложение к данному случаю общих начал истины Христовой.

– Так вот как чтите вы, – проговорил я, вдумываясь в слова о. Иоанна, – память Августейшего покойника! Несмотря на раннюю свою смерть, он и после нее, по-вашему, еще на службе России. Да! Для меня получает теперь особенную знаменательность то, что при самом еще рождении покойного Наследника, когда благословенно царствующий ныне Отец его был еще сам Наследником, глубокомысленный архипастырь Московский вспомнил и поставил на вид всех великое Божие обетование царю и пророку Давиду, – обетование первоначально и существенно о происхождении от него по плоти Христа Спасителя и потом – об основанном на этом царственном престолонаследии, неотъемлемом от рода Давидова на все продолжение теократической самостоятельности Божия народа¹⁶. Московский первосвятитель освещал тогда словом Божиим и представлял как дело Божие, обоснованное в самом Христе, – коренные начала нашего государственного устройства, именно начала преемственно-родового у нас престолонаследия.

– Поймите же, – начал опять говорить мне о. Иоанн, – что со смертью Покойного, только что кончившего приспособленное к великому его назначению учебное воспитание и вступавшего в самостоятельную жизнь в сопутствии избранной соучастницы его призвания, не только отнято у нас готовимое для нас благо, но, может быть, и даруется еще, особенно потребное ныне нам, благо. Это – тихое и сокровенное для мира, но желанное и доступное для воззрения и приемлемости веры обоснование нашей мысли и жизни, с ее порядками, на благодати Христовой за нас смерти. Впрочем, все я опасаюсь, что, пожалуй, сама чрезвычайность и скорбное величие этого события, которое мы оплакиваем, не закрывали бы отчасти для вас света той истины, или не отводили бы взоров ваших от этой истины, которую наша вера должна отчетливо понять, чтобы по надлежащему и принять соединенную с этой истиной благодать. Поэтому я скажу вам прямо, что эта истина и благодать, о которой мы с вами с верой рассуждаем, обща царям с последними их подданными. Да, мой брат! Когда я вижу умирающего или погребаю умершего, хоть бы и самого бедного в моем приходе мужичка, проведшего всю свою горемычную жизнь за сохой или косой, за рубкой леса или извозом, отбывавшего с такими заботами и трудами свои повинности, столько трепетавшего исправников или становых; то я точно также, при виде его смерти и бренных останков, как бы при наглядной иконе, смотрю духом своим к смерти за нас Господа с мольбой к Нему, да, ради этой смерти Своей за нас, вменит усопшему рабочую его жизнь в работу Самому Себе, все его страхи пред начальством в трепетное служение и послушание Своему Отцу, все его подати и повинности за действия в Духе свободного усыновления Тому, Кем царие царствуют, и таким образом да направит к этому именно значению и характеру все отправления работ и повинностей крестьянских, действия и распоряжения их начальников, порядки и ход гражданской нашей жизни. Видите и здесь, упокоение усопшего и благоустроение живых, по Христу и Его благодати, находятся во внутреннем живом соотношении и связи. Если Господь вменит, к упокоению усопшего, рабочую и смиреннопокорную его жизнь в служение Себе и в сыновнюю покорность Своему Отцу; то Он чрез это самое уже простирает и на живых такую же благодать, чтобы они, в своих работах, работали именно Ему и, в своем смиренном благопокорливом быте, были как дети у Его Отца. Также точно, при погребении и поминовении священника или архиерея, считаю я святым долгом возвышать свою мысль и сердечное чувство к единому существенному и вечному Иерею и Архиерею, приводящему нас Самим собой, чрез свое самопожертвование до крестной смерти, к своему Отцу; признаю благодатное раскрытие такого человеколюбивого священнодействия Его Самого как в послужении до смерти усопшего, так и вообще в пастырском служении живых; и на этом основании умоляю Господа, да упокоит Он в Себе усопшего, Самим Собою восполняя недостаточества, немощи и оскудения его в послужении Христовой благодати, приводящей людей к Отцу. Видите и здесь опять: упокоение усопших пастырей и непрестающее над живыми действие приведения их Христом к Отцу оказываются неразделимы одно от другого¹⁷. Господь и успокаивает усопших своих служителей не иначе, как чрез даруемое им небесное, покрывающее их грехи, созерцание и соучастие Своего непрерывного дела – приводить верующих к Отцу в Его любовь и милость. Так и погребая или поминая, например, ученого, литератора, мыслителя, мы можем послужить упокоению их в Господе не иначе, как своей живой верой признавая и в их деле служение¹⁸ Тому, Кто назвал себя истиной (Ин. 14:6), разъяснение дел и вседержавных мыслей Того, Кем вся быша (Ин. 1:3) и в Ком всяческая состоятся (Кол. 1:17), посильное раскрытие сокровенных в Нем всех сокровищ премудрости и разума (Кол. 2:3), доступных и нам грешным ради Его вочеловечения и смерти за нас; а все это есть уже благодать и для живых дельцов мысли и слова, только бы они ее принимали, разумеется, разумно и отчетливо, а не отвергали несмысленно.

– Я теперь понимаю, батюшка, в каком внутреннем соотношении и связи стоят во Христе и загробная судьба усопших, и земной мир с нашими делами. Но мне хотелось бы, чтобы, в этом отношении, вы поболее остановились на мысли о власти и подвластных. Это кстати было бы и по свойству того события, которое дало нам повод к настоящей нашей беседе: покойный Наследник был ведь человек власти, или назначения и призвания к высочайшей власти. Мне, видите ли, особенно тяжелы нынешние в нашем мире недоразумения между властями и подвластными. Я уж не касаюсь заграничных беспорядков и колебаний политического мира, или таких и у нас явлений, как польский мятеж. Меня приводят в грустное и даже нетерпеливое расположение такие опыты и наблюдения мои, что не редко лучшие, умные, благонастроенные люди самой своей прямотой и энергией, по делам общественным, навлекают на себя не то подозрительность, не то недовольство высших, а потому и сами располагаются также не то к недоверию, не то к недовольству относительно наших общественных заправителей. Те самые, между которыми, во благо службы Государю и отечеству, и следовало бы быть самой тесной связи и сочувствию, не редко у нас разъединяются нравственно. Что еще? Царь, например, делает особые доверия подданным своим, призывает их к устроению общего блага, как они сами рассудят и найдут лучше по известным частям. Это у нас, вопреки самому существу и основаниям государственного и общественного устройства, дает повод многим разделять интересы общества от интересов правительства. Как будто общество, получив от Государя особые доверия и права, служит по этим довериям и правам уже не Государю и отечеству; как будто и правительство, в своих действиях и распоряжениях, имеет в виду не общественное благо. Вот если бы Господь дал нам отделаться от этих противологичных и противопатриотических представлений и стремлений! Это было бы великим даром Его благодати – не правда ли?– столько же и в успокоение усопших людей власти и подвластных, сколько в спасительное благоустроение живых. Вот это бы вы хорошенько изъяснили, раскрывая и следя, в каком соотношении находятся дело и судьба живых с загробной судьбой тех, которые предначали и приготовили для нас нынешнее настроение умов.

– Ваши мысли, – отвечал о. Иоанн, – наводят на новые стороны обсуждаемого нами вопроса и предмета. Мы утверждали и рассматривали соотношение и связь между загробным миром и нашим земным, как оно обосновывается в самом Христе и Его благодати. Вы от этого основания, кажется, идете к дальнейшему разъяснению нашего предмета; вы вызываете к раскрытию его из свойств и хода нравственного порядка, которому подчинены люди, – также из свойств и последовательного, чрез продолжение времени, развития духа человеческого. По крайней мере то, чего вам хочется, буду я разъяснять, рассматривая предмет уже с новых, сейчас означенных мной, сторон.

– Как хотите, и как найдете лучше, – проговорил я, – так и рассматривайте предмет. Только не опустите из виду особенно того, на что я указал.

– Да, – так стал говорить о. Иоанн, – нравственный у нас порядок таков, что, действительно уже наши предшественники, отходящие или уже отошедшие от нас, предначинают и приготовляют то, над чем нам приходится ломать свои зубы, что возбуждает, движет или затрудняет наши умы и деятельность. Мы, как целым поколением, так и каждый сам по себе, в своей мысли и жизни, действуем не только для себя и на свое время, но посеваем и в будущее для следующих поколений то, что они будут развивать, или с чем будут бороться, чем будут затрудняться. В западно-европейском мире было так, – а то же приражалось и к нам, – что, насколько власти правили, не совсем приникая и входя в дух Господа, вседержавствующего над миром не просто по всемощной Своей власти, но и любовью, снисшедшей в мир столь безмерно, и выжегшей, так сказать, на Себе самую греховную его мятежность, – то это приготовляло и вызывало глубоко-протестующие против себя движения; насколько подвластные допускали в себе такие противные же Христову терпению движения, сначала глубоко же сокровенные, а потом более и более обнаруживающиеся, – то это должно было рано или поздно раскрыться в следующих поколениях с ужасающей и неудержимой почти силой. Что же из этого следует по отношению к нашему предмету? Не что другое, как самое внутреннее и неослабимое соотношение между состоянием и движениями живых и состоянием и судьбой отошедших в другой мир. Как войдут в покой Божий (Евр. 4:10) те усопшие, против которых идет к Богу шум беспокойного недовольства и беспорядков нынешних, ими еще посеянных и заготовленных для настоящего поколения? Современное поколение только дополняет меру отцов своих (Мф. 23:32), так что эти последние оказываются еще действующими духовно в первом: – в современном поколении растет и созревает нравственный плод и дух отцов его. Очевидно, что подобные отцы, в мире загробном имеют страшные препятствия к успокоению своему, и это именно по продолжающемуся действию худого настроения и духа их – в состоянии и жизни последующих поколений. Успокоил бы Господь у себя, по крайней мере, души к тому восприимчивые, следовавшие в своей мысли и жизни другим началам, открывавшие себя Христову духу и настроению на проходимом ими земном поприще власти или подвластности. Но они видят или ощущают в Боге, что дух их не находит или недовольно находит соответственных ему наследников в нас, – что нравственное добро их более теснится и подавляется противоборными ему направлениями, нежели находит себе сочувствие в нас, – как то было более или менее в самой их жизни часто до самой их смерти. И вот дух их до глубины возмущается в чувстве неудовлетворенной и неувенчанной любви их к добру и человечеству, так что и они, эти лучшие души, как чуждые еще покоя, вопиют слышно для открытого духовного слуха (Откр. 6:10) ко Вседержителю: доколе, Владыко святый и истинный, не судиши и не мстиши крови нашей от живущих на земли? Видите, что, и по естественному ходу и неотразимой силе нравственного порядка, которому мы подчинены, неразрывно и внутренне связан загробный мир с нашим земным. То же видно и по свойству самого духа человеческого. Молим мы: упокой, Господи, души усопших раб Твоих. Но скажите, можно ли, свойственно ли духу усопших отцов и братий наших успокоиться в Господе, когда мы их дети, их братья и сестры, в мысли и жизни нашей действуем все почти помимо Господа или не в Его святом человеколюбивом духе, соблазняясь даже иногда последним? Вот, по Евангелию Христову, даже дух богача немилосердного, сый в муках, и притом таких, что для него желанной и, однако, недоступной отрадой было бы хоть одно чувственное прикосновение к нему омоченным пальцем, или что-нибудь подобное тому в порядке и образе загробной жизни, озабочивается судьбой своих еще живущих братьев: – жалобно умоляет Авраама послать к ним Лазаря с «предостережением, чтобы и они (путем своей жизни и мысли, конечно) не пришли на то же место мучения» (Лк. 16:27–30). Положим, что жестокосердая душа богача умоляла об этом отчасти и по мрачному движению зависти к радостной судьбе Лазаря и бесчеловечного желания ему продолжения земных его озлоблений, – как с глубокой духовной проницательностью замечает св. Златоуст (в толковании этого места). Но, судя по ответу Авраамову прямо на его мольбу, никак нельзя вовсе отрицать в богаче немилосердном и действительного беспокойства его за своих братьев. Что же сказать теперь о душах добрых, любящих, всегда и на земле бывших в озабоченности судьбой своих возлюбленных?! Но Господь силен их успокоить и утешить? Всеконечно так. Только все же надобно помнить существенное свойство духа человеческого – принимать к сердцу судьбу своих близких и дорогих, свойство, которое, как и другие стороны духа человеческого, в загробной жизни раскроется в такой полноте и силе, как плод из зерна нынешних свойств и расположений человеческих. Евангелие повествует еще, что, в минуту смерти Христовой, «многие тела усопших святых воскресли, и вышедши из гробов, по воскресении Его, вошли во святой град и явились многим» (Мф. 27:52–53). Спрашивается: что привлекло этих воскресших святых (говорю о собственном их движении духовном) во святой град и побудило явиться в нем многим? Не глубокое ли участие к бедному городу, не узнавшему своего и всемирного Избавителя Христа? Не стремление ли вошедших в радость Христова воскресения отцов поделиться этой радостью, по возможности, и со своими живыми детьми? Так может быть сочувственно состояние отошедших в другую жизнь состоянию еще живущих. И таким образом как мы живущие можем самой своей судьбой и деятельностью способствовать или препятствовать успокоению усопших, так и они, со своей стороны, своим состоянием и движениями, во свете лица Божия, заботливо соучаствуют в нашей судьбе. И вот оба мира, загробный и наш земной, находятся во взаимной связи и живом соотношении между собой.

– Но все, сказанное вами теперь, – проговорил я опять грустно, – только обеспокоивает и озабочивает сердце не только за себя, за живых, за нашу современность, но и за состояние покойников, которое, право, мы только почти тревожим.

– Да к чему же я вам все это и говорю? – возразил мне о. Иоанн. – Если кому, по беззаботности своей, не жалко себя; то вспомнил бы он своего отца, мать, брата, друга, которых, и за гробом их, он столько тревожит своей беспорядочностью и беспечностью. Если кто, из ревности против беспорядков и заблуждения живых, не хочет войти в дух Христова человеколюбия и самопожертвования за грешных; то вошел бы он своим христианским участием, хоть в положение и загробную судьбу умерших, и чрез это открыл бы свою душу для Христова человеколюбия. Если он не трогается муками и терзаниями заблуждавших здесь; то хотя бы добрым, человеколюбивым душам поспособствовал войти совершеннее в покой Божий, унаследовав себе человеколюбивую и святую их доброту и чрез это показав им, к их успокоению, совершающееся еще в мире «дополнение числа их сотрудников и братьев» (Откр. 6:11). Вот вы говорили мне, что покойный Государь Наследник все лучшее и в иностранцах считал как бы русским, живо ощущая, конечно, что нам Русским дано всемирное сокровище православия, сродное всему лучшему и в неправославных иностранцах, долженствующее нами быть раскрытым и переданным – и всюду за границею. Что же, если пред ним в Боге, в Котором он почил, открылось во всей безобразной поразительности то, что мы, Русские, даем у себя широкое место и всему худшему заграничному, духу всякого, даже языческого, неправомыслия и разнузданности с одной стороны, духу даже иудейской жесткости и упрямства с другой?... Боже мой, Боже мой!... Неужели и он не возбудит в нас того сочувствия к себе, чтобы нам перестать смущать покой его всем вышесказанным? Неужели этот царственный Юноша, отошедший от ожидавшего его на земле жребия высочайшей власти к созерцанию и (да дарует это ради Себя Самого Господь!) общению небесной славы и власти самого Господа нашего, власти в духе самопожертвования Его и за мятежных подвластных, в духе покорного и терпеливого Его послушания Отцу до крестной смерти, – неужели не найдет себе достаточного соответствия и соучастия в этом для твердого и отчетливо-сознательного обоснования власти в самом Христе и Его духе, не только у нас, но даже и за границей, где недаром суждено ему испустить дух свой, где уже найден был им и оставлен заветный залог? Веруем, Господи, помози нашему неверию! Но обратимся к истине всеобщей. Будем не только далеки от того, чтобы тревожить покой добрых и благоверных усопших чрез несоответствие наше их духу и добру; но напротив, пресекая и низлагая всякую меру злых и неправых направлений, начатых еще издревле людьми худыми, станем чрез это содействовать к очищению и упокоению и этих последних животворящим духом Христа, единого человеколюбца. Он ведь и во ад сходил даже до тех его глубин, по прямому свидетельству об этом слова Божия (1Пет. 3:19–20), где заключены допотопные нечестивцы, знать не хотевшие Бога, еще едва ли не при открытом виде самого эдема или Божия рая сладостей, заключенного для людей, но не скрытого по их изгнании из него. Мы об этом говорили с вами, кажется, недавно.¹⁹ Только будем твердо помнить, что, как ни щедра и действенна благодать Христова, она без нас, без нашей живой и деятельной веры, не сделает ничего и для нас самих, а не только что для усопших, каковы бы ни были наши бесплодные желания этого.

Я охотно с этим согласился. Но внутренне обдумывая все, говоренное о. Иоанном, я не мог не придти к такой мысли, что связь и соотношение между загробным и земным мирами, глубоко обоснованная в самом Христе, требуемые и оправдываемые и нравственным порядком и свойством самого духа человеческого, должны в чем-нибудь выражаться и физически, или в самом ходе всеобщего бытия, в самом порядке естества сущих, в природе существ и вещей. В интересе истины, я высказал эту мысль о. Иоанну. О. Иоанн мне отвечал:

– Мы с вами уже говорили²⁰, что отношение нашего бытия в нынешнем порядке вещей к бытию и порядку загробному подобно отношению бытия младенца в утробе матерней к бытию человека на этом белом свете. Поэтому нам не следует и даже странно, неразумно иметь притязание и стремление любопытства дознать с наглядной ясностью и точностью порядок загробного мира и образ бытия в нем, а потому и соотношение его с земным миром и физическим его порядком. Дозволим себе рассуждать об этом, действительно, только в одном интересе, – чтобы, сколько возможно более отчетливо разуметь спасительную истину и глубже воспринимать благодать, чтобы, сколько возможно разностороннее проводить во всем их свет и животворность.

– Да, не иначе, как именно в этом великом интересе, – отозвался я.

– Начнем с того, – продолжал о. Иоанн, – чтобы, как в области физиологии и психологии мы не дозволяем произволу некоторых мыслителей смешивать порядок материальности с порядком духа, так не дозволять подобного же и себе самим в представлениях загробной области чистой духовности (дающей место и для телесности, только уже одухотворенной, см. 1Кор. 15:44) и видимой области здешнего мира. Чувственные представления о порядке в первой области, снятые с порядка последней, столько же не годятся, сколько не годится о существе нашей мысли и душевных движений судить, не более как о протяжении тела и о физических его отправлениях. Дух наш находится во внутреннейшей связи и живейшем соотношении с нашим телом, открываясь и действуя высшими своими сторонами в высших и благороднейших органах тела, (как мыслью в голове, расположениями в сердце), а низшими (например, бессознательно темными движениями и самоощущением жизни) – и во всех остальных; сам, однако же, остается чуждым чувственного протяжения и вещественной сложности, живя духовным порядком самосознания мысли, нравственных движений и расположений. Есть некоторая аналогия или сообразность этому малому миру и в великом всемирном составе. Так мир мысленный и духовный, имеющий раскрыться для нас уже в загробной жизни, находится в непременной связи и соотношении с видимым земным миром, открываясь высшей и светлой своей стороной для земли и живущих на ней – как именно с горней над нею области (почему и Сам Господь возводил очи Свои горе, в молитвенных возношениях к Небу, см. Ин. 17:1), а низшей и темной стороной в преисподней (или в дольнейших странах земли, по выражению апостола, Еф. 4:9); сам, однако, по себе этот мир, в небесной и преисподней областях, существует и живет порядком, соответственным внутреннему в человеке миру, порядком мысли, любви или злобы, нравственного добра или зла, имея в себе как бы многие и разные обители света или затворы тьмы, многие и разнообразные духовные состояния душ и духов²¹. Один из св. отцов, именно св. Григорий Нисский, брат Василия Великого, идет еще дальше. У него есть такое рассуждение²², что, как в живом человеке, духу просто и естественно, при своей духовной несложности, объимать и проницать всю сложность тела, так, и по разрешении от тела и при разложении последнего, нашему духу, по его природе, столько же удобно и просто быть в сокровенном соотношении со всей разложившейся сложностью своего тела, пребывая в той или другой обители духовного мира. Из этой святоотеческой мысли значительно раскрывается глубина апостольского сравнения умершего и предающегося тлению тела человеческого с всеваемым в землю зерном или семенем, которое, разлагаясь или истлевая, чрез это начинает свое прозябение или свою растительную жизнь (1Кор. 15:35–38). Да! Представьте себе, что мертвое наше тело, истлевая, разлагается на свои составные части, из которых одни улетучиваются в воздух, другие тяготеют в земные глыбы, входят в растения, в состав животных, проходят по разнообразным случайностям сквозь и огонь и воду, и проч. и проч. Представьте притом, что все это совершается не иначе, как в сокровенном соотношении и сочувствии тому самой души, или воспроизводящей в своем сознании, по поводу видоизменений истлевающего или истлевшего своего тела, бывшие низпадения свои в земной жизни до мертвой инерции вещества, до бессловесной животности, до какого-то бездушного прозябания, до всевозможной слитности и сплетений со всякими чуждыми ей элементами жизни, или напротив сознающей и чувствующей многообразное на себе и своем теле осенение благодати, открытой и простирающейся на человека и прямо и чрез разнообразные отражения во всех царствах природы, во всех его к ним отношениях. Не выясняется ли чрез все это пред вами, как и преданное тлению тело человеческое, при соотношении и сочувствии самой души к его видоизменениям в состоянии разложения, постепенно прозябает для будущей своей духовности, существенно не терпя ничего от своих материальных видоизменений, как при том и душа постепенно созревает для самосознания, свойственного радостям или мукам уже вечной своей жизни в новом союзе со своим телом?... Поэтому-то я уверен, что изучение нами всех царств природы, как необъятной сокровищницы выраженных и осуществленных в них творческих мыслей Христа Бога Слова, назначенных именно к сознанию и усвоению их человеком в собственный его внутренний мир, служило бы, так сказать, к духовному возделанию и орошению этого великого рассадника, в котором всеяно и сокровенно прозябает для будущей жизни неисчислимое множество человеческих тел. Бесчувственные порошинки того или другого из этих тел, разносимые по всем царствам природы, при нашем изучении в последних, творческой премудрости и любви Христа Бога Слова, вводились бы под благодатное осенение этой любви и премудрости Христовой, и это слышала бы, этому сочувствовала бы самая душа, имеющая духовное соотношение к своему телу. Всему этому должно рано или поздно послужить наше просвещение или наука.

– Итак, что же вообще сказать о связи и соотношении между миром загробным и нашим земным? – спросил я.

– То, – отвечал о. Иоанн, – что высказано в одной, библейской книге. Именно: при постепенном развитии в земном мире как пшеницы истины и добра, так и плевел лжи и зла, постепенно же для решительного жребия вечной жизни созревают в загробном мире, как плод в матерней утробе, и души усопших, так что, с жатвой первых, неминуемо разрешится утроба загробного мира и последними, при соответствии всему этому и физического мира (см. 3Езд. 4:28–49). Так и последуют, наконец, всеобщее воскресение, всемирный суд и решительное на веки преобразование всего мира, – к чему, во внутреннем соотношении и связи между собой, идут строго соразмеренным и дружным ходом мир загробный и мир земной, даже физический. Вера во Христа, живая и одушевляемая человеколюбивым Его духом, делающая нас живыми членами живого Христова тела церкви, чрез соучастие и пособие загробной судьбе усопших благоустроительно влияет и на состояние живых: равно, благоустрояя во Христе жизнь и мысль, а чрез то и судьбу, живущих, она чрез это служит и к упокоению отошедших из нашего мира, но не выходящих из связи с непрерывающимся ходом его жизни, мыслительности и судеб; изучая и расследуя в самом физическом мире сокровенные во Христе же сокровища премудрости и разума; вера и чрез это споспешествует нераздельно благу живых и покою во Христе усопших. Вот сущность всего, о чем мы с вами рассуждали, под руководительной (скажу так) инициативой почившего в Бозе Цесаревича Наследника Николая Александровича.

Однажды при мне случилось быть у о. Иоанна одному господину, лишившемуся недавно своей любимой жены, оставившей его с несколькими малолетними детьми. Естественно, что он очень грустил о своей потере; я и еще кто-то из простых прихожан о. Иоанна, толковый крестьянин, приметно знавший и сердечно уважавший доброту упомянутого господина, молчаливо соскорбели глубокой его печали. О. Иоанн, заметно, о чем-то думал в своей духовной тишине; супруга его приветливо угощала нас чаем. Я, по многократным уже опытам моим у о. Иоанна в подобных случаях, ждал другого угощения – словом его, которое всегда было как угостительная пища и питье для моей души. О. Иоанн не очень долго заставил ждать своего нравственного гостеприимства.

– В вашем лишении и сердечной скорби, – начал он говорить, обращаясь к потерпевшему тяжелую утрату господину, – на меня особенно сильно и трогательно действует то, что в них, в вашей скорби и потере, как в чистом зеркале отражается, – знаете ли, что? – то, каково сердцу нашего Господа от потери наших душ, этих Его невест, сопряженных уже с Ним внутренно еще в крещении, соединяющихся уже с Ним в других святых таинствах, особенно в причащении самого Его тела и крови, – душ бесчисленных, погибающих в своей беспечности, пороках и заблуждениях. Отражается в вашей скорби и сиротстве от матери малолетних детей ваших то, каково духу Человеколюбца и Спасителя нашего от лишения даже целых церквей или многих и великих народов, бывших в чистом и святом союзе с Ним, в союзе православия, или в свободотворных узах чистой Его истины и несвязуемой их неправомыслием благодати, но уж много веков пораженных и убиваемых неправославием и происшедшими от того всевозможными заблуждениями, каково Ему от сиротства и отдаления от единой истинной матери – церкви православной стольких детей западного христианства. Нашему Господу, «не от сердца», как говорит сетующий пророк (Плач Иерем.), посылающему и внешние бедствия и скорби людям, – не может не быть больно (скажу так попросту) и от того, что и верный его православию Восток уже несколько столетий лишен самостоятельной в своем христианском гражданстве жизни и, во многих отношениях, терпит смертельные озлобления от неверных. Ко всему этому мы слишком бесчувственны и невнимательны. И вот человеколюбивый Господь избирает людей, подобных вам, с которыми, так сказать, и делится, сколько они вмещают, Своею чашею, – давая им, значит – и вам, хоть на чуточную росиночку попробовать, каково Его человеколюбие ото всех Его лишений в нас и во всем христианском мире. Подумайте, что это вам – великая, драгоценная для благородной души, благодать, дающая вам не только твердо веровать во Христа, но и страдать (Флп. 1:29) в общении Его страданий и скорбей, единожды понесенных Им на земле и сосредоточенных в Его кресте, дух которых, однако непрерывно раскрывается и действует у Него относительно нас до скончания мира и открыт вечности. Скорбя о своей потере и о сиротствующих без матери детях, не забывайте, не отвергайте, а знайте, помните и усвояйте себе и Христову в этом благодать, которая сама дает вам вкусить своей ободрительной жизненности и даже сладости.

Слушая эти слова, мы встрепенулись; даже мужичок поднял бодро голову, хотя, может быть, более чувствовал, нежели понимал, со всей отчетливостью слышанное. Он первый отозвался на слова о. Иоанна с простодушием:

– Оно взаправду так, батюшка, что дал бы нам Господь, окаянным грешникам, в земном веку пострадать за свои грехи; за то больше будет отрады на том свете.

– Да, он правду сказал, – заметил о. Иоанну господин. – Куда нам до доблестей веры праведников и до великой к ним благодати Божией? Мы, действительно, окаянные грешники, батюшка! Дал бы Христос хоть сколько-нибудь искупить свои грехи сердечными страданиями и скорбями жизни: и этого с нас довольно, предовольно.

– Но я, – возразил о. Иоанн, – все-таки не беру своих слов назад и не думаю нимало ослаблять их силы. Искупить свои грехи? Подобные слова, признаюсь вам, меня просто огорчают, хотя их говорят и в благочестивом и смиренном духе. Подумайте еще, возможен ли нам выкуп наших грехов? Сколько бы мы ни страдали, не то что в этой жизни, но и веки бесконечные в будущей; эти страдания не искупили бы и не искупят нас от наших грехов, это была бы только достойная за них расплата бесконечно-виноватым мятежникам против бесконечного величия и права над нами Вседержителя. Один Искупитель наш от всех грехов и следующих за ними наказательных или карательных страданий – Сам Христос Господь наш, всеправедный всевозлюбленный Отцу, бесконечный по величию, но пострадавший за нас до ощущения оставления самим Отцом, как будто виноватый нашей бесконечной виновностью. Искупать самим свои грехи? Да ведь это, строго рассуждая, значит отвергать благодать Христова искупления нас от грехов; это, при кажущейся смиренности, значит, в существе дела, непростительно гордиться значением своих страданий, как будто какой искупительной пред Богом ценой, тогда как на самом деле значение такой цены принадлежит только пролитой за нас крови Богочеловека, единого нашего Искупителя. Я говорю, извините меня, слишком резко; потому что меня доводит до нетерпения такая наша неблагодарность к благодати Искупителя нашего, такая наша, извините, тупость, что мы предпочитаем много, много, как рабскую подъяремную по духу терпеливость сыновне-свободному, доблестному не по нашей доблести, а по благодати Христовой, терпению в соучастии Христова страдальческого терпения, служащим и к очищению наших грехов Христовою благодатью и к усвоению нами положительной Христовой правды, совмещающей в себе все «истинное, честное, справедливое, чистое, любезное, достославное, что только составляет добродетель и похвалу» (Флп. 4:8), или доблесть. Вы понимаете меня?

– Да, примером будучи, – снова проговорил простодушный крестьянин, взявший уже в толк горячие слова о. Иоанна, – я был бы должон несметной суммой; а мне велят только протянуть руку за квитанцией, примерно, в уплате моего долга, – значит – это немножко пострадать на здешнем веку и эфтим, то есть, – как бишь это? ухватиться за Христов то есть крест, за святые Его страдания, за нас окаянных; а я, мол, нет, я сам давай страдать за свои прегрешения своими грешными страданиями, я, мол, расплачусь своей фальшивой ассигнацией, ненужно, мол, мне одолжаться Христом, нашим батюшкой, Иисусом сладчайшим, не хочу, мол, себе такого почитания и ублаготворения...

О. Иоанн радостно смотрел на своего прихожанина, видно давно уж разбуженного им в своем русском здравом смысле и православном толке, и потом продолжал:

– Мы грешники окаянные? Всеконечно так. Да разве благодать дается по заслугам? Мы – грешные; но благодать, при вступлении нашем в брак, сама же отобразила в брачном нашем союзе союз Христа с церковью, этот союз, по которому Господь, восприняв однажды на Себя грехи и беды, скорби Своей невесты, Своей Агнчей жены, по писанию (Откр. 21:9; 19:7), в таком же духе относительно ее и всегда остается, а она только этим и живет, хотя бы проходила иногда в своих испытаниях и сень смертную. И так что же? Мужу при смерти своей жены и свойственно и надлежит, по самой благодати брачного с нею союза, сознавать и чувствовать в своей потере и скорби отображение, отсвет Христовых Скорбей за Свою церковь, за бесчисленные потери этой Его невесты – человеческой души. Не правда ли? – скажите.

– Оно бы так, – отвечал грустно господин, – так бы должно быть, если бы мы, и, провождая жизнь в брачном союзе, помнили бы и думали бы о такой благодати супружества, сознавали бы и чувствовали бы ее на себе, наслаждались бы и дорожили бы именно той Божией великой благодатью, а не просто только радостями и утешениями своей супружеской жизни. Но ведь мы... покойная моя жена была доброй и верующей женщиной, но не знаю, много ли она думала и располагала собою и своей жизнью, домом, семейством, как носящая в себе образ Христовой церкви – матери детей Божиих. Я, право чуть не впервые вдумываюсь во все это. Так поэтому-то, как-то несмело и боязно и уж как будто и поздно браться за такие мысли и расположения.

– Совесть, значит, претит, – заметил про себя крестьянин, – в иной раз, грешно дело, после похмелья, примером, совестно бывает Господу Богу молиться. Право слово, батюшка!

Все улыбнулись, а наш господин проговорил:

– Я опять скажу, что он говорит правду, лучше и нагляднее этого не выскажешь того, о чем я думал.

– Да хоть бы и так, – возразил о. Иоанн, – не употреблявши, как следовало бы, сокровища, когда оно было в руках, не поздно оценить его, по крайней мере, тогда, как оно взято у нас. Ведь надобно же нам озаботиться и тем, чтобы и для себя, и особенно в упокоении усопшей, благодатно покрыть и вознаградить духовные несостоятельности супружеской жизни. Ведь с нее они неизбежно взыскиваются, как и с вас взыщутся непременно же, если не будут заглажены. Путь к этому для вас и открывается, прежде всего, в самой вашей потере и скорби о ней; несите этот крест, последуя Христу и в соучастии Его крестоношения. Именно, по самому поводу преследующей вас теперь печали, старайтесь входить в такие думы и расположения, как бы вы приникали к тайне любви Господней к церкви и нашим душам, снедаемой ощущением потери многих, многих душ, озлобления и опустошения церкви во многих, многих отношениях. Каждый ваш тяжелый вздох по покойной да наводит вашу мысль и сердце на сочувствие неизглаголанным воздыханиям Духа Христова за христианский и человеческий род, проходящий тяжелые духовные и внешние испытания и потрясения. Изливая свою скорбь и тоску пред Господом, умоляйте Его собственной Его любовью к церкви, чтобы Он остановил и прекратил вредные для нее направления, чтобы Он подвиг умы и события к ниспровержению многовековых – духовно-нравственного на западе и внешне-гражданского на востоке, – преобладаний над христианством, изобличал и упразднял Своим Духом заблуждения, суеверия, неверие умственное и практическое, столько усилившееся в мире христианском, духовную беспечность и мертвое усыпление. Сетуя и беспокоясь за своих безматерних сирот, молитесь Отцу небесному именем Сына Его, до смерти возлюбившего людей для усыновлена их Отцу, чтобы Он дал мир и единение Христову телу церкви и ее членам Духом общей всем Своей любви, чтобы Он дал мысли и жизни христиан идти по Сыну Его Христу, знанию – узнать истину всего во Христе, а вере – входить в человеколюбивый, сыновне-свободный и сыновне-покорный Его дух. Когда вы таким или подобным образом будете настраивать скорбь своей разлуки с умершей супругой; то благодать отображения в вас Христова союза с церковью, осенявшая всегда ваше супружество и супружескую жизнь, но не довольно бывшая в вашем внимании, будет удовлетворена вами и покроет собою прежние пред нею несостоятельности и немощи ваши и покойной супруги вашей. Господь за ваше сочувствие любви Его к церкви упокоит и возлюбленную вам душу вашей жены и растворит вашу скорбь своими утешениями, ваши заботы о детях – своими свышематерними попечениями; да и саму мать даст им в своей благой Матери, всех скорбящих радости и сиротствующих прибежище. Но это только начало для вас, положив которое понемногу устроите и расположите в порядке благодати и всю вашу жизнь, и деятельность – как в свое спасение, так и в глубочайшее упокоение усопшей.

– Вы батюшка, ладно, по сердцу толкуете их милости насчет, то есть, их супружницы, царство ей небесное! Барыня была добрая, христианская. Но вот у меня сестра-то Марья больно убивается по муже, – хорош был человек. Да и я сам все словно так и вижу, то есть, пред собою своего-то Васю; ведь он, знаешь, был один у меня сынок-то; больно сердцу об нем. Как нам-то быть в ефтих случаях?

– Да точно также, брат Григорий Иванович, – ответил ему о. Иоанн. – Твоему родительскому сердцу больно, что ты лишился своего Васи, сынка от твоей плоти и крови. Ну, вот и подумай, и почувствуй по своему сердцу, каково-то сердцу нашего Спасителя, когда члены собственного благодатного Его тела, дети Его церкви, дети Его Отца, мертвеют своими грехами, своим забвением о Нем. Всякой раз, как твоему сердцу видится твой Вася, как живой, он это приходит тебе на сердце как будто с такими речами: «вот, мол, батюшка, суди и попробуй хоть чуточку по себе, какова к нам любовь Отца нашего небесного, как Ему желательно, чтобы всегда мы у Него, как дети у Отца, были живы по своим добрым делам, по своей братской между собою любви и как Ему противно и огорчительно, когда мы умираем для Него грехами и особенно взаимной нелюбовью. Хочешь мне добра и покоя? Молись более о том, чтобы все православные во всем были, как дети, у Отца небесного, чтобы все делали с Господом и для Господа, чтобы и на смерть нашу смотрели как на прямую дорогу любящих Господа к Нему же Господу. Вздыхай об этом пред Богом, когда вздыхаешь обо мне; молись об этом, когда поминаешь меня. И моему духу будет это успокоительно и сладко, в общем для нас обоих Господе». Так и сестра твоя Марья, убивающаяся по мужу, служит, прежде всего, обличением и вразумлением для нас в том, каков должен быть и как нас настраивать истинно живой дух церковный, когда Христос, жених наших душ и умов, как будто умирает в них, – свойственно ли истинному и живому духу церкви двигать нас к ревности по Христе, только осуждающей и поражающей других, или напротив так нас располагать, чтобы скорее самим нам, так сказать, убиваться из любви к Господу и в Нем к людям... Смотрите, что показывает простой и прямой образ церкви, жена, сетующая по своем муже. Я знаю твою сестру Марью, верующую, добрую, кроткую, нежную в ее простоте, и уважаю ее страдания по мужу. Но от имени моего напомни ей и даже попроси ее от меня, чтобы она, в снедающей ее скорби по мужу, становилась в сердце около креста или гроба Спасителя нашего, и свои слезы и вздохи соединяла бы с представлением себе того, как больно было тогда сердцу Матери Божией, святых апостолов, святых жен-мироносиц; все эти души ведь обрели в Нем своего, на веки желаемого, жениха, и вот они лишились было Его... Понемножку чрез это скорбящая ее душа согреется и умиротворится любовью к самому Господу, в Котором – покой и жизнь ее мужа, бывшего для нее и образом Его. Так и все, оплакивающие дорогих своих покойников, по поводу самой скорби своей о них и в упокоении их в Господе – пусть входят в разумение и чувство вообще того, какова к нам любовь Господа нашего, или какова должна быть наша любовь к Нему. Ведь существенно и основным образом в Нем одном все достолюбезное для нас и истинно-любительное к нам, что только многообразно ни отображается для нас в возлюбленных нам и любящих нас людях. В отношении к покойникам это особенно должно помнить и иметь в виду; с ними для нас уже и возможна одна живая связь – в Господе; все прочие соотношения и связи порваны. Мы как-то, – сказал о. Иоанн, взглянув на меня, – довольно рассуждали об этом ²³.

Но вы сказали теперь еще, – напомнил я о. Иоанну, – что, кроме благодатного настроения самой скорби о покойных, к прочному их упокоению, с нашей стороны, надо и всю жизнь и деятельность расположить или устроить в порядке благодати.

– Да, да! – начал опять говорить о. Иоанн. – Благонастроение скорби о покойных – это не более, как начало общего благодатного устроения жизни и деятельности желающих прочно посодействовать упокоению дорогих покойников. Об этом считаю нужным несколько поговорить именно потому, что всего чаще мы и это дело благонастроения нашей жизни, как и, в частности, скорби в лишениях и бедах делаем (когда и принимаемся за это дело) как-то не по благодатному светло и свободно, а или безотчетно или более в рабском духе по ветхозаконному.

– И я первый признаюсь вам, – сказал давший повод к настоящему разговору господин, – что у меня дело жизни, по отношению к добру и благочестию, идет, действительно, слишком безотчетно. Люблю я делать добро; по возможности делаю его, разумеется, ради Бога и при Его помощи. Вот и вся моя нравственная христианская философия! Недостаточность ее дают мне сознавать и чувствовать такие случаи, когда почувствую в себе сильно тронутыми какие-нибудь пружины зла, например, мстительность, злопамятство, отвращение и презрение к другому, а до супружества – и плотские грехи. Не скажу, чтобы я сейчас же и поддавался тому или другому изо всего этого, что поднималось в моей глубине злого и нечистого. Напротив, брался и за борьбу; но бой мой против зла решительно мне не удавался. Случалось, что измучусь в своей борьбе, но все же дело кончалось тем, что или уступлю злу или на время только заглушу его занятиями, иногда и развлечениями, а после оно снова поднимает свою голову, как аспид или змей какой.

– Так точно, – опять ввязался в разговор смышленый мужичок, – в ину пору ты вот хоть испостись и замолись, а на сердце-то, как заведется какой, право слово, аспид, так и ест тебя поедом.

– О, какие вы добрые бойцы, – весело и уважительно сказал о. Иоанн, смотря то на господина, приехавшего к нему из чужого прихода, то на своего прихожанина. – Вам несправедливо говорить, чтобы вы дело доброе делали кое-как. Слава за это Богу! Но, именно по вашим собственным опытам, мне и удобнее высказать вам нужные по этому делу мысли. Апостол Павел в деле добра различает два пути: один тот, который доступен был и для ветхозаконников, даже охладевших сердцем для чувства веры, это – путь усилий сделать желанное добро и победить зло, во что бы то ни стало самому человеку²⁴, – такой путь и самых лучших борцов приводил именно к тому сознанию и ощущению, какое и вы, видно, испытали: «добра, которого хочу, не делаю, а делаю зло, которого не хочу... В самых членах моих вижу какой-то непреодолимый закон, который воюет против закона ума моего и делает меня пленником закона греховного... Бедный человек! Кто избавит меня от этого тела смерти» (Рим. 7:19–24)? Несостоятельность этого пути очевидна, и вами более или менее уже испытана; на этом пути неизбежно тяжелое чувство рабства греху, естественно приводящее к тому, чтобы и самое добро, какое удалось бы сделать, было какое-то также рабское, боязливо и невольно сознающее свою несостоятельность, или же иначе переходящее в жесткое самодовольство, достойное также не более, как строптивых рабов.

– А другой путь? – чуть не все разом спросили мы.

– Другой путь – путь благодати Христовой. По этому пути борьба против зла и делание положительного добра совершается или должно совершаться несравненно энергичнее, нежели по первому пути, только уже иначе. В основание борьбы против зла полагается несомненная и твердая вера, что зло или этого внутреннего, как вы выражались, аспида Христос взял и распял на Своем кресте, или что Христос на Себе Самом вынес грех в такой силе и полноте, что на кресте Он сам явился как бы олицетворением греха, подавленного и убитого во всей своей проклятой преступности, во всей своей смертоносности (см. 2Кор. 5:21; Гал. 3:13). На этом основании не соглашаясь с грехом, не соизволяя этому аспиду, с таким отвращением от всякого с ним мира и соглашения, сколь решительно чужд греху сам Христос, борец уже не смущается до страшливого и унылого малодушия никакими, ощущаемыми в себе, свирепостями этого аспида; все эти свирепости греха для ратоборца – только случаи и поводы к более и более живому движению и сознанию веры, что все же этот аспид Христом низложен до конца и преступная смертоносность этого аспида вынесена Христом всецело²⁵, – случаи и поводы, следовательно, тем к глубочайшему и внутреннейшему, по благодати Св. Духа, общению в силе Христовых страданий и смерти за нас. Тут борьба против греха может доходить истинно до крови (Евр. 12:4), но на каждом шаге своего великого хода это – борьба благодатная²⁶, и потому живительная для ратоборца, ободрительная для его духа и дерзновенно свободная у него, утверждаясь в самом Христе, уже победившем грех, и опираясь на его упразднительное для греха человеколюбивое самопожертвование за нас. Чрез такую благодатную борьбу грех в нашей природе исторгается во всех отраслях и с самым корнем своим, уступая все свое место Христу, всецело его подорвавшему Самим Собою; а потому, на этом пути правды, вся жизненность Христова человеколюбия, вся царственная Христова не только свобода, но и властительность над силами зла готова благодатью Св. Духа раскрываться в подвижнике правды более и более до своей бесконечности²⁷. Таков ратоборец был, в образец для нас, сам Павел. Делание добра, по этому пути благодати, есть и совершается как принятие к себе или приобретение Христа (Флп. 3:8), дающего нам Себя Самого действием Св. Своего Духа, как на всем поприще добродетели, так и в совершении каждого частного доброго дела; так что с ходом и успехами такого доброделания, душа сознает и чувствует себя более и более ущедряемой от незаслуженной чрезмерной благодати, и потому более и более благодарной к Благодателю. Она все для себя полагает, ищет и имеет только в Нем одном и в Нем самом, дающем Себя нашему ничтожеству со всей Своею любовью к грешным, – только бы мы сами более и более воспринимали Его и усвояли эту любовь Его себе, своей душе и самому телу чрез страдание последнего из Христовой любви к Его церкви (Кол. 1:24). Вот в этом-то порядке благодати и надо нам устроять и располагать свою жизнь и деятельность.

– Делайте же добро, – заключал свою речь о. Иоанн, смотря на очевидно подвигнутого сильным чувством господина, – делайте добро в познании ли истины во всех ее отраслях, и в совершении добродетели до простого подаяния милостыни нищему, как бы (и действительно так) принимая в свой ум, сердце и душу человеколюбивого нашего Господа. Боритесь против греховного аспида, не допуская и тени той мысли, будто вы сами победите зло, не отнимайте этой чести у Господа, взявшего греховное зло наше в пленническую свою собственность, не похищайте этой собственности у Его благодати, назло себе. Напротив, боритесь с каким бы ни было грехом, твердо веруя, что этот аспид уже побежден Христом, что вы только воспринимаете и усвояете себе Христа, как победителя над этим и всяким злом и ложью греха. Пусть вопли греховной страсти слышатся в вас же самих, но, не соизволяя им во имя Самого Христа, бесконечно чуждого греху, не дозволяйте себе смущаться до страшливости этими воплями, а только обращайте их в повод более и более прилепляться ко Христу и присвоить Его себе в победоносном над грехом духе святейшего Его человеколюбия. Благодать Св. Духа, которым действует Христос – ваша помощь. Пусть даже вы, в этой борьбе, преткнетесь, даже падете; как только очнетесь, или придете в сознание и чувство падения своего, сей час же и поднимайтесь во имя Христа, Спасителя и восстановителя падших. Не давайте хвалиться над вами греховному аспиду, противопоставьте ему такую веру, что, мол, самое, торжество его над вами дает вам только повод к желанному вами участию воспринять к себе Господа, как милосердного восстановителя падших. И таким образом опять с бодростью и нерасслабляемой унылыми мыслями крепостью принимайтесь за ту же работу, за ту же борьбу, только получающую уже новый умилительный оттенок покаянной любви к Господу, все-таки Его же приобретающей. И все это делайте именно так, – прибавил о. Иоанн тихо, – ведь к тому заведена и вся наша речь, – чтобы с каждым действием такого благодатного приобретения или принятия Христа себе, вспоминать и признавать чрез свою веру соучастницей той же благодати, и в загробной жизни, покойного своего друга. И соответственно тому, как вы более, более и более станете приобретать Христа, как вашу правду и жизнь, – и она в другом мире, соучаствуя духом вам, более и более будет усвоять Его себе, как свой покой и жизнь. И когда придет и ваш час отойти отсюда туда, вы оба, вместе возрастая во Христе, хотя и в разных мирах, наконец открыто и на веки соединитесь в Нем, общем вам обоим.

Господин при этих словах просто плакал; вторил ему и добродушный прихожанин о. Иоанна, а я мысленно благодарил о. Иоанна за роскошное, как мне представлялось, духовное угощение; супруга его тоже будто забыла, наконец, угощать нас своим чаем, обратясь вся во внимание к мужу.

В другой раз случилось мне быть у о. Иоанна с одной инокиней, родом не из духовного звания, а из светских. Она, между прочим, жаловалась о. Иоанну, что ее уже давно, как искушение, преследует одна мысль. «Вот священники, дьяконы – всегда у Божия престола и у жертвенника; они за каждой службой Божией поминают своих покойников; даже дьячкам или пономарям ничего не стоит сказать имена своих усопших особенно за проскомидией²⁸. А миряне? А мирские покойники? Право, будто есть какое-то лицеприятие у благодати в пользу самых покойников духовных и не в пользу усопших мирян. Скажете, что и за упокой последних ничто не препятствует мирянам подавать потребное на годовые, и даже всегдашние в церкви поминовения. Но многие ли имеют к тому средства? У иных не достает посерьезнее озаботиться этим даже свободы от мирских дел и забот, иногда слишком обязательных. Не говорю уже о суете мирской и так далее....

– На вашу мысль или искушение, – говорил о. Иоанн монахине, – мне хочется сказать, прежде всего, о другой сродной тому мысли, которой некоторые также искушаются, как мне известно. Вот вы, принявшие на себя ангельский чин монашества, – всякий день за службой Божией; кроме того отправляете еще особые молитвенные правила пред Богом; находитесь под особенным духовным руководством, по заботливости о вас церкви Божией; самые внешние занятия выбираете вы, по возможности, такие, которые не отвлекали бы, или не особенно сильно отвлекали бы, вас от богомыслия. А миряне за своей службой, за делами и хлопотами своими, за неотступными часто мирскими заботами (не касаюсь уже невозбранных удовольствий общежития и этой многообразной мирской суеты), много ли имеют времени и свободы заниматься Божиим? А ведь суд Божий не помирволит мирянам, тоже сочетавшимся Христу, а далеко не имеющим такого удобства заниматься Христовым, как вы. Нет ли уже тоже лицеприятия и здесь?

– Путь наш открыт не для нас одних, – сказала монахиня. – Могий вместити да вместит, сказал о нашем пути Спаситель. Пусть идут к нам, кто хочет и может.

– Это – правда, – отвечал священник, – но эта правда не врачует больного места, на которое я указал. Большинство христианское все же не может вместить этого пути. Почему же оно, говорят и мыслят одни, и это еще лучшие, – почему это большинство не могущих вместити так заброшено? А другие свое искушение против избраннического пути монашества доводят еще несравненно дальше. Мы-то мирские дельцы, говорят они, и делаем настоящее дело пред Богом; а так называемые равноангелы не доводят ли уже своего дела до некоторой мечтательности, хотя и благочестивой, но все же не очень похвальной в общей деловой жизни людей? Видите, до какого опасного искушения доходят некоторые. Чем помочь в этом искушении?

– Это богопротивники, – заикнулась, было, инокиня.

– Лежачих бить не хорошо и для мирян, – серьезно заметил о. Иоанн. – Будьте беспристрастны. Вот вы, по возникающей у вас из глубины души заботливости о ваших общих братьях, в мирской жизни усопших, тревожитесь мыслью, не обижены ли они у Бога тем, что они далеко не пользуются такой же благодатью церковного поминовения их, как духовного звания покойники. Скажите, удовлетворились ли бы вы тем представлением, что, мол, покойные миряне ведь сами же виноваты, столько служили в жизни мирской суете, и «по делом им» так устроено, что не довольно их поминают пред Богом, сравнительно с духовными усопшими? Ваше сердце, наверное, огорчилось бы таким ответом на ваше затруднение; вы могли бы справедливо возразить, что, наиболее болеющие души покойных и требуют от нашей веры наибольшей помощи. Так и мирские дельцы, вместо поражения их судом о богопротивности тех или других из них, требуют от возмогших вместити, по благодати Божией, высший христианский путь – такого духовного пособия себе, чтобы, действительно, и их дела были работой общему тем и другим Господу, и самые невозбранные их удовольствия, сколько возможно, возвышать к значению наслаждения все же любовью и благодатью всевышнего Отца, дающего нам вся обильно к наслаждению. Преимущественная выгода равноангельного чина пред светской христианской долей²⁹ должна быть понимаема и выдерживаема в смысле и духе не того порядка, по которому высшие возносятся над низшими и велицыи их преобладают над меньшими, а того, по которому, «кто хочет быть большим между вами, будь вам слуга, и кто хочет быть первым, будь всем раб», – в духе и смысле того порядка, в основание и первообраз которого Сын человечь и прииде, не да послужат Ему, но да послужит и даст душу Свою избавление за многих (Мк. 10:42–45). Вы, равноангельные души, по поводу показанного искушения мирян – возревнуете святым Ангелам, служащим в соответствие своему первообразу – Господу, спасению людей в нашем земном мире (Евр. 1:14); вы свои молитвы за Божией службой, все свои молитвенные правила направите и настроите в смысл и дух такого духовного подвига пред Господом, чтобы, с самоотвержением и саможертвованием Его человеколюбия, умолять Его быть неотступно и с мирянами в их делах, чтобы неудобства и самое коснение их – возвышаться в своих работах к работе Господу – вознаграждать или восполнять собственным неотступным вниманием Ему и за них. Вот как вы, в своем чине и значении духовного воинства и стражи своих мирских братьев и сестер, поступите для уврачевания давней у нас язвы мирских предубеждений и протестаций против монашества! И поверьте, – ведь сердце сердцу весть подает, – такое ваше благодатное настроение, служа ко спасению и вашему и мирян, лучше и вернее будет рассеивать затаенное во многих несочувствие к монашеским обителям, нежели жесткая осудительная мысль о их богопротивности.

Монахиня искренно согласилась с этим, окаявая себя в жестоком слове осуждения других.

– Так вот точно так же и в отношении к поминовению усопших, – продолжал о. Иоанн, – может быть разрешено ваше затруднение. Подумайте, что духовные призваны не себе угождать, а служить спасению других; духовное их значение и служба простирается на многих, на многих; потому, и их недостаточества касаются многих, многих. Поэтому и поминовение усопших духовных, по своей упокоительной силе, не ограничивается загробной судьбой только их одних, но простирается и на загробную судьбу всех, связанных с делом церковного их служения. Молитва об упокоении священника, если она будет услышана и исполнена Господом, чрез испрошение прощения грехов самого священника, послужит к разрешению и многих усопших мирян от грехов, зависевших от недовольной бдительности над ними священника. Молитва об упокоении архиерея соприкасается к делу упокоения и других, усопших в его пастве под влиянием духовной его попечительности или непопечительности о живом их руководстве ко спасению. Это также, как и всенародная, например, молитва о почившем в Боге Царе или его Наследнике касается и всего его царства и загробной судьбы всех доверенных орудий его власти и подвластных – усопших. В таком смысле и должна быть возносима молитва за усопших как за помазанников Божиих, так и за пастырей и учителей церковных, хотя и без того она не ограничивает своего влияния только их судьбой, а простирается истинно на многих, на многих. Итак, поверьте, что у Бога нет обиды покойным мирянам от того, что их не столько поминают в церкви, как духовных.

– Но ведь поминают-то духовные своих покойников не только пастырей и учителей, но и жен их и детей?– настаивала инокиня.

– Я вам сказал общую мысль, – отвечал о. Иоанн, – надеясь, что вы сами уж доведете ее до всестороннего приложения. Говоря о покойных пастырях и учителях, я не устранял от смысла своей речи усопшего какого-нибудь дьячка, читавшего и певшего в церкви со страхом Божиим, вразумительно для всех, или небрежно, часто на соблазн или без всякой пользы для других; упокоение такого дьячка, очевидно, не может совершиться без соприкосновенности этого и к духовной судьбе других. Жена священника была для него образом церкви, которой служить он призван; прощение грехов такой усопшей коснется и тех, для которых она была образцом в добром или худом. Дети духовных призваны быть чадами Божиими, и потому для своих отцов были живым напоминанием о детях их духовных; потому загробная судьба первых – в связи с духовными попечениями отцов их и о простых прихожанах, так что иногда дети духовных и отнимаются у них за их беспечность о детях Божьих – прихожанах. Видите, как особые или более удобные и частые молитвы за духовных покойников, за их жен и детей, и требуются особыми их в том нуждами и простираются своей упокоительной силой и на других.

Монахиня задумалась и, казалось, была удовлетворена. О. Иоанн продолжал:

– Кроме того, и всякому мирянину ничто не мешает, напротив, вместимо уже для всех, так справлять свою мирскую службу, так исполнять свое мирское дело, как бы (и это на деле так) работая самому Господу – нашему всеобщему Владыке или всевысочайшему Хозяину над всем, припоминая притом своим сердцем и дорогих своих покойников. Ничто не мешает, а напротив, вместимо всем светским – так участвовать и в удовольствиях частных, семейных или общественных, как детям всещедрого Отца, не забывающим о такой Его благодати и любви к нам, а вспоминающим пред Ним в сердце и об незабвенных своих покойниках, разделявших прежде подобные утешения. Ведь и такое поминовение усопших не недоступно, а напротив благоприятно для человеколюбия Христова и, следовательно, не бездейственно для упокоения усопших.

– Да, да, мать моя, – так заключил о. Иоанн беседу с монахиней, – только бы нам самим не отказываться от Божией благодати, щедрой для всех и всем дающей себя. Она уж ни кого не обидит и не обижает.

Случилось мне быть у о. Иоанна, когда у него была одна духовная его дочь или, сказать вернее, только еще желавшая быть его духовной дочерью, по тому поводу, что он успел достаточно успокоить или, сказать точнее, благонаправить скорбь ее о не очень давно умершей ее дочери – девице любившей светские общества. Она высказывала о. Иоанну радость свою, что Бог дал ей познакомиться с ним; объясняла, что она давно искала себе духовного руководителя, подобного ему, и для этого предпринимала нередко разные путешествия к тому или другому духовному лицу, о котором ей приходилось узнавать или слышать, как о человеке истинно духовном. Смерть ее дочери особенно к тому располагала ее душу. Видно было, что она говорила искренно; вся душа ее светилась в лице, когда она говорила. В приветах ее нельзя было заподозрить ни тени льстивости.

– Так редко приходится узнать, – говорила она, – истинно-духовного человека, даже когда ищешь таких. Конечно, я не смею никого унижать; это моя собственно вина, что не умею открывать в других сокровища истинной духовности, которым владеют, думаю, многие, только скрывая это сокровище от людских взоров. Для них самих, без сомнения, лучше сберегать свое сокровище, не показывая его другим. Но ведь для нас-то, мирских людей, нужно и дорого встречать почаще людей с истинно-духовным направлением и достоинством. Ведь мы, в своих светских знакомствах и обществах, совсем уже оплотенели без духовных руководителей, которые следили бы за нами на наших светских путях, как за малыми детьми.

– Ваша тоска по духовном руководительстве в светской жизни, – сказал о. Иоанн, – напоминает мне рассказ одного человека, который искал себе, с горячим и тоскливым старанием, духовного руководителя и наблюдателя за собой в начальной монастырской жизни. Это было еще в то время, когда не отошел из настоящей жизни Саровский отец Серафим блаженной памяти. К нему-то молодой послушник и отправился с намерением упросить его, чтобы он дал или указал ему такого руководителя, который бы неотступно следил и наблюдал за ним, как за малым и глупым ребенком. И вот что сделал блаженный старец с этим послушником, когда этот не успел еще и высказать задушевного своего желания и прошения. Он взял его за руку и, положив ее в руку одного случившегося тут же одного пожилого иеромонаха, сказал этому последнему: «возьми, сведи его в церковь; подведи его к местному образу Спасителя, пред которым и положите вместе три земных поклона и, приложась потом к св. иконе, скажи ему: вот тебе Руководитель и неотступный Надзиратель за тобою! А потом подойдите и к местной иконе пресвятой Богородицы и, также помолившись с тремя земными поклонами и приложась к св. иконе, скажи ему еще: вот тебе для твоего младенчества и Мать всеблагая! Лучше и надежнее таких руководителей не найдешь». Так-то, моя добрая, и вы держитесь-ка одного наставника и руководителя – самого Христа нашего Господа (Мф. 23:10), а духовное свое младенчество вручайте матернему заступлению и наблюдению самой пресвятой Богородицы, которая уж знает, как сберечь и возрастить в нас духа Сына своего.

– Так, батюшка!– ответила дама. – Но все-таки счастливы люди, которым Господь дает и на земле опытного духовного руководителя, который отечески или матерински заботится о духовном их благе, о их утешении и вразумлении особенно по близким к сердцу заботам и скорбям. И я чувствую, что и меня Господь удостаивает такого счастья...

– Позвольте мне, – прервал ее о. Иоанн, – полнее развить пред вами мою мысль. Сам Господь говорит: «вы не называйтесь учителями: ибо один у вас учитель Христос; все же вы братья... и не называйтесь наставниками: ибо один у вас наставник Христос» (Мф. 23:8–10). В том-то и состоит благодатный дух и сила истинно-духовного руководительства и послушания такому руководительству, чтобы руководитель направлял своего руководимого к вниманию и следованию самому Христу Господу нашему, и чтобы потому руководимый слушался, в своем духе и сердце, прямо самого Его, единственного нашего учителя и наставника, верой привлекая и принимая Его в свое сердце. Итак, смотрите, ищите или избирайте себе духовного руководителя именно в том смысле или в такой силе, чтобы духом и сердцем своим внимать и следовать самому Господу. Тогда и окажется единственным учителем вашего духа и сердца, наставником ваших мыслей, чувств и расположений сам Христос Господь, который и будет Сам наставительно беседовать с вашим умом и сердцем в то время, как вы будете слушать духовного вашего руководителя. Тогда вы будете и этого руководителя своего не столько обременять и затруднять собой, сколько и его, своей верой, обращенной к самому Господу, поддерживать в благодати и духе Господа. Как это было бы счастливо, дорого и спасительно и для вашего духовного руководителя и для вас – руководимой! Но я хотел бы обратить ваше внимание еще вот на что: самого Господа нам можно и надо искать и находить для нашего научения не только тогда, как имеем и слушаем того или другого духовного руководителя, но и в обыкновенных знакомствах или среди светского общества.

– Как же это, батюшка?– спросила госпожа.

– Только следует, – отвечал о. Иоанн, – помнить и исполнять то наставление блаженной памяти отца Серафима, которое он дал молодому послушнику. Он велел сказать этому послушнику, указывая на икону Спасителя в церкви: «вот твой Руководитель и неотступный Надзиратель за тобою». Но вы знаете, что и каждый человек, созданный по образу и подобно Божию, есть поэтому, живая, хотя бы и затемнившаяся сколько-нибудь, икона Господа, и особенно каждый крещенный во Христа чрез это уже и облекся или оделся во Христа. Итак, в обществе, или в каком бы ни было вашем сношении и собеседовании с другими, смотрите на другого человека и особенно христианина православного, как на образ Господа в великом Его храме – всей вселенной и особенно вселенской святой церкви, и при этом вспомните слово о. Серафима, с указанием на образ Господа: «вот твой Руководитель»! Вспомнив это, вы духом своим или просто сердцем скорее и взгляните к самому единому нашему учителю Христу, как бы пред Его иконой, и затем тихонько, или в тайне своей мысли и сердца, слушайте, что он скажет вам в ваше наставление... Тогда³⁰, поверьте (это говорю я вам с живых опытов), самые простые и житейские беседы будут для вас получать духовное направление и духовный смысл, как будто вы, читая какую-нибудь светскую книгу, стали бы находить и читать между строками другие духовные строки. Именно, самые житейские вещи и обстоятельства, о которых, положим, шла бы речь в обществе, будут превращаться, неприметно для других, а заведомо только для одних вас, в духовные предметы, подобно как это самое есть в евангельских притчах Спасителя.

– Это так, – заметил я со своей стороны, когда госпожа приметно вдумывалась в только что выслушанные ею слова о. Иоанна, – я и собственным опытом, по вашим внушениям или советам, уж дознал отчасти, что действительно так бывает, как вы сейчас сказали: самые обыкновенные, житейские или совсем не назидательные речи получают для мысли духовно-настроенной или для внимания, обращаемого благоговейно к самому Господу, смысл духовный, назидательный. Но нам, грешным мирским людям, трудно приобретать и выдерживать такую духовную настроенность, чтобы в сношениях или Разговорах с другими сознавать и чувствовать себя, в своем духе, как бы пред иконой Господа в Его храме. Мы еще слишком малы для этого, – мы ведь еще глупые ребята в духовном отношении.

– Именно для охранения и поддержания слабого детства духовного, – отвечал о. Иоанн, – отец Серафим Саровский и велел указать послушнику на икону пресв. Богородицы со словами: «вот тебе и Матерь»! Известно, что еще в ветхом завете женщина поставлена в образ матери Божественного Семени, Матери Господа нашего; это выражено о Еве, уже падшей, о праматери нашей и первообразе всех женщин в состоянии падения в первоевангелии или в первом обетовании о Спасителе мира (Быт. 3 гл.). И так, смотря на эту Еву или женщину, удостоенную, при самой греховности своей, высокой чести служить образом пресв. Матери Девы Богородицы, воззрите духом своим к Матери Божией, как бы пред ее иконой, и просите материнской Ее поддержки и охранения своего духовного младенчества. Поверьте, Матерь Света животворящего сможет укрепить, воспитать и возрастить в нас благодатный дух Сына своего, Христа Бога нашего. Я опять свидетельствуюсь опытами, что и немощный духовный ребенок, даже в минуты своей забывчивости и рассеянности, наводим был чрез женщину на путь истины и добра, когда сердечно воспоминал усердную Заступницу и Споручницу грешных, Взыскательницу погибших, благостную Матерь благого Господа, отображаемую благодатно в женщине-христианке.

– Но все-таки, – промолвила дама, лицо которой светилось радостной мыслью и чувством, – нужны нам и особенные духовные руководители, которые бы толковали нам такие благодатные предметы и остерегали нас от увлечений куда-либо в сторону от добра.

– Благодать и даст нам освященных руководителей духовных, – сказал о. Иоанн. – Но я напоминаю вам, что, и при лучшем духовном руководителе, какого бы, когда ни нашли вы, неотступно смотрите сердцем и духом своим к самому Господу, единому нашему учителю и наставнику, по Его собственному слову. Будьте ученицей самого Христа Бога-Слова воплощенного! А, в отношении к сказанному мною о мирских или светских обществах, прошу вас не забывать этого, а по возможности исполнять это – именно в память и упокоение вашей дочери, любившей, как вы говорили, эти общества, также как в пособие или из участия и к живым, подобным душам. Взор или слух веры, обращенной к Господу в обществе, привлекает и Его в общество.

Бывши как-то у о. Иоанна, я прочитал ему вот эти строки из описания одним русским своего пребывания на Афоне и бесед с тамошними старцами:

«Вот видишь ли ты эту былинку?»– говорил русскому один Афонский инок. – «Что это? Простая травка? Цветочек? А ведь и им можно искуситься. Начни-ка я подробно рассматривать эту травку, изучать ее разными стеклами, и вот я уже служу миру, а не Богу; я отвлекся уже от пути монашеского. А искусителю только того и надо».

– «А как же науки-то, отче?»

«Вот тебе совет мой: коли хочешь спастись, не предавайся мирским наукам; они не приведут к добру, это я по себе знаю. Возьми только слово Божие да творения св. отцов и читай их, не рассуждая. В этом вся наука жизни нашей».

Так говорил молодому мирянину Афонский старец строгой подвижнической жизни, некогда сам любивший книги и науки (См. Русское Слово 1863 г. апрельская книжка, «Афон», статья вторая).

О. Иоанн, выслушав прочитанное, высказал мне такие мысли:

– Да! изучение чего бы то ни было, былинки ли или звездного неба, цветочка или ума человеческого, не доводимое до Христа Бога Слова, не только для Афонского подвижника, но и просто для нелицемерно-верующего похоже на служение миру. Но если изучение травки или чего другого, производимое с разными стеклами или с чем другим, будет такое, что изучающий следит, собственно, мысль Бога Слова, осуществленную и выраженную в изучаемом предмете, определившую или попустившую изучаемый факт; то очевидно, что это будет службой прямо самому Господу, а не миру. Такое изучение будет, по духу или в существе дела, подобно чтению слова Божия и раскроет в себе прекрасный дух творения св. отцов. И если такое изучение будет во всех мирских или светских науках, то исчезнет непроходимая доселе бездна между ними и богословием или духовными науками. Святой Антоний Великий признает своими прямыми наследниками тех подвижников истины, которые всю жизнь свою посвятят на изучение во всем всеобъемлющей мысли Бога Слова и станут проходить это славное поприще с неуклонной до аскетизма верностью и твердостью. Так-то и падет преграда, отделяющая друг от друга людей духовного направления и честных дельцов мира, обессиливающая тех и других односторонностями.

– Но когда это будет? – заметил я с невольной грустью.

– Сегодня, завтра или когда только угодно живой нашей вере, – весело ответил о. Иоанн. – Неужели вы не допускаете или не знаете в духовной жизни таких же возрастов, такого же постепенного возрастания, как это бывает в физической жизни? Да, и в духовной жизни возможен и бывает, как в физической, детский возраст, в котором знают за верное только такие истины, что надо есть и пить, а иначе умрешь; что больно бывает, когда бьют; что дважды два, действительно, четыре, и проч. Потерпите, поддержите этих детей; они подрастут и больше узнают, узнают не меньше, а, пожалуй, и побольше, и вашего-то. К чему же это я говорю? Да вот к чему: не входя слишком подозрительно или осудительно в разбирательство того, как ваши дельцы мысли и знания ведут свое дело, остановитесь потверже на такой вере, что все же они разъясняют и исследуют такие или другие предметы, а чрез это все же служат делу истины, что сама-то истина, все обнимающая, все осуществившая и содержащая, по всей земле разносящая дух своей, и воссозидающей все, своей любви, все же есть именно Христос, что потому и нынешнее изучение хоть бы и травки, производимое с микроскопом, есть изучение, в существе и основании дела, мысли всетворческого Слова–Христа.

– Да ведь слишком шаловливы и драчливы наши ребята, чтобы терпеливо поддерживать их верой, пока и они подрастут, – возразил я, зная современное положение дела.

– А материнская любовь, – отвечал мне о. Иоанн, – даже и в терпение себе не вменяет свой уход за детьми, не смотря на их шалости и забиячества ребяческие. Есть у нас такая Матерь, благая Матерь благаго Царя, как молитвенно именует ее наша вера³¹. Именем и благостью ее умоляю вас о терпении любви до конца. Она Сама, Заступница и Споручница грешников заблуждающихся, вам поможет в этом. Только внимайте духом ей, взирайте сердцем на нее. Знаете особенную веру и любовь к ней Афонских святогорцев; войдите в дух этой веры и любви. Вам известно, что «испокон века» иночества на Афоне, туда не пускают женщин, а между тем в одной из обителей Афонских, да едва ли не самой знаменитой, не называют другого игумена или настоятеля, кроме самой Матери Божией, пред иконой которой иноки обители и испрашивают настоятельского ее благословения на свои послушания. Войдите, говорю, в самый дух этого Афонского воззрения. Вы знаете, что женщина и падшая уже, в слове Божием (Быт. 3 гл.), назнаменована как образ Матери победительного над змием человекоубийцей Семени. Смотрите так на женщину; то есть, при виде ее, как пред иконой, взирайте духом к благой Матери благаго Царя с мольбой, да Сама она, как своей благодатью может и знает, потерпит и поддержит, особенно по делу знания, всех нас – истинно маленьких еще ребят. Не допускайте вашей верой другого взора на женщину; не пускайте в свой внутренний Афон простых женщин, а держитесь, по Господе и в Нем Самом, одной настоятельницы внутреннего вашего монастыря или лавры, – скажу так для наглядного выражения моей мысли. Она сама поддержит и возрастит в нас младенчествующий еще ныне дух Сына своего. А вы, для возбуждения и оживления себя к этому, только подумайте хоть о том, какой свет Божий раскроется, когда по делу мысли и знания, мы дорастем до более зрелого возраста, – раскроется не только для нашего земного мира, но и для загробных обителей, куда отошло столько, тоже духовно еще младенчествовавших дельцов мысли и знания и целых поколений, живших под влиянием младенчествовавшего знания. Много адских уз, тяготеющих на отошедших отсюда душах, разрешится тогда, когда всякая область знания и цивилизации откроется областью Христовой истины, Сиявшей и в прежней тьме неведения или мнимого ведения, и когда таким образом достигнет своего довершения дело мысли и знания, над которым трудились и предшествующие поколения, не достигая в свое время плода правды по этому делу.

(по поводу «Окружного послания папы, 8-го декабря 1864 года)

Как скоро мне пришлось прочитать известное послание римского папы к подчиненным ему иерархам от 8 декабря 1864 г., я нарочно поспешил к доброму о. Иоанну, чтобы, при его пособии, дать себе отчет касательно этого послания. Случилось так, что я, прежде свидания с этим священником, встретился с помещиком того же села, также сочувствующим достойному пастырю. Мы вместе отправились к о. Иоанну, захватив с собой листок «Биржевых ведомостей», в котором отпечатано папское послание.

О. Иоанн уже читал это послание; однако втроем мы снова его пересмотрели.

– Вот вы и извольте мирить мирское и церковное, – сказал о. Иоанну пришедший со мною господин. – Мысль и жизнь мирская, как уже хотите, не потерпит на себе опеки церкви или духовенства, а вот представитель римской церкви, с голосом целого ряда веков своего католичества, стоит за права и обязанности своей опеки над миром.

– По началам и духу западного неправославия, – отвечал о. Иоанн, – действительно выходит так, как вы сказали. Совсем не то по чистой, свободной от всяких односторонностей Христовой истине, одним словом, – по православию.

– Однако как же вы умудрились бы, святый отче, – заметил с улыбкой помещик, – настаивать на заправление всего у христиан началом веры, и в то же время быть чуждым претензии на духовную опеку над другими христианами?

– Православный пастырь, верный своему званию, – отвечал о. Иоанн, – не может не внушать христианам, что у них все должно быть по Христу, и что, насколько бы они в чем бы то ни было стали держаться другого начала, не возглавляясь во Христе, настолько отпадали бы в этом от духа и значения живых членов Христова тела, т. е. от самого православного христианства. Но настаивая на этом благовременно и безвременно, пастырь православный не дозволит себе, ни малейшего вмешательства в дела чужие, к которым он не призван под опасением, в противном случае, впасть в преступное посягательство на подавление или стеснение духовной свободы христиан, купленных в эту свободу кровью Сына Божия. Как осмелиться детей Божиих обращать в подневольных рабов? Это значило бы дерзнуть на нечестивое порабощение себе самого, данного христианам, Духа Христа Сына Божия. Православно-церковный служитель словом, молитвами и таинствами служит именно тому, чтобы Христос был Святым Своим Духом с духом каждого православного во всяком звании и деле, а со Христом совершал бы свое дело, по роду своего призвания, всякий уже сам, как следует свободному чаду Божию (См. Рим. 8:9–10; 14–15; Еф. 4:11–13). Таким образом, по смыслу и духу истинного или православного христианства, нет места духовно-деспотической стеснительной опеке и над отдельным человеком, тем более над народами и царствами, над всей областью их гражданства, на что выражает папа свое притязание в послании.

– Положим, – отозвался помещик, – что со стороны истинно-православного священства, действительно, это так, как вы говорите. Но со стороны гражданства, или гражданского правительства, если оно примет за господствующее начало для себя веру, естественно и даже неизбежно стеснение совести граждан чрез особенное покровительство верующим из них и чрез разные ограничения неверующих или неправоверующих. Ведь иначе гражданство оказалось бы индифферентным к делу веры. Не так ли?

– Так-то так, – отвечал о. Иоанн, – но только в смысле и духе римского католичества, как оно выразилось в окружном папском послании, а не вселенского православия. Судите сами. Если гражданское правительство по православному держится, как единственного своего начала, самого Христа, в истинном Его духе; то оно и должно раскрывать в себе Христов дух. Какой же это дух? Во Христе почивает дух Отеческого благоволения, раскрывающего истину для всех и всех к ней влекущего, но не иначе как под условием свободного в ней убеждения. Христов дух есть дух человеколюбия, долготерпения, самопожертвования, – дух, особенно нетерпящий деспотического стеснения совести, хотя и со всей силой вразумляющий заблуждающихся.

– Но было же и с православным правительством, что оно еретиков гнало, подвергало заточениям и ссылкам. Вспомните время вселенских соборов и тогдашние, образцовые для прочих времен, распоряжения императоров – поборников православия.

– Очень хорошо помню. Посмотрите, в самом деле, на тогдашние распоряжения православного правительства с неправомыслящими. Самое множество и непрерывность разных родов неправославия, волновавшего иногда весь христианский мир, показывают, что религиозная мысль и совесть вообще не были стесняемы или подавляемы в своей свободе (потому что высказывались), хотя тогда не было и индифферентизма к делу веры. Когда открывалось в ком-либо неправомыслие, то пред таким человеком сначала, с должным вниманием и уважением к нему, раскрывали истину, убеждая его оставить заблуждение; это делали с заблуждающим более близкие к нему по положению или сану. Правительство гражданское не касалось этого. Когда заблуждающий упорствовал в заблуждении и продолжал распространять его, и от этого начинались споры и волнения умов: то правительство, ревнуя о христовой истине, озабочивалось дать способы к соборному расследованию истины, отрицаемой или извращаемой заблуждением. И уже тогда, как, и по всеобщем обсуждении дела, заблуждающий все-таки оставался упорным в своем заблуждении вопреки даже вселенскому христианскому обществу и в прямой, уже ясный или открытый для всеобщего сознания, вред и смущение этому обществу, – уже тогда православное правительство брало свои твердые меры к удержанию в границах или же к постановлению в невозможность вредить обществу упрямых лжеучителей, которые оказывались уже преступниками против общественного и даже вселенского мира, блага и порядка. Правительство гражданское не исполнило бы своего прямого дела, когда бы поступило иначе. Проведите дух и силу всего этого в настоящие порядки и обстоятельства; вы тогда согласитесь, что далее того, как было в период вселенских соборов, нельзя гражданской власти простирать духа терпимости, нестеснительной для совести; разве уже потребуете безнаказанности и беззадержания преступников, возмущающих своими беспорядками тишину и благоустройство общественной жизни. Да, период вселенских соборов есть образцовый и руководительный для последующих времен со стороны не только церковной иерархии, но и гражданской власти;– это были истинно два великих пророка, насколько они совокупно и единодушно действовали в интересе вселенской Христовой истины.

– Что же будет результатом сказанного?– спросил я.

– Вот что, – ответил о. Иоанн. – Дай Господи, поскорее того, чтобы такое соотношение между гражданским и церковным, какое должно быть по православному смыслу, раскрылось и действовало во всем христианском мире, и чтобы, таким образом, все мы под попечительным руководством святой церкви, но с нестесняемой духовной во Христе самостоятельностью, каждый в своем деле и взаимно подкрепляя друг друга, в христиански-гражданских или прямо-церковных служениях или отправлениях, служили и работали общему нашему Отцу небесному и Его Сыну – нашему Спасителю, и Св. Духу, Духу истины и любви! Дай, Господи, этого если еще не по открытой к тому восприимчивости живых, то к упокоению усопших, не тысяч, а неисчислимых миллионов христианских душ, запутавших в этой жизни с той или другой стороны, церковной или гражданской, и ждущих за гробом Христова утешения!

Случилось мне однажды быть у о. Иоанна в то время, когда прибыл к нему один молодой собрат его по священству. Я скоро приметил, что этот молодой священник одного из соседних приходов приехал к о. Иоанну не случайно и не для одного удовольствия свидания, но нарочно побеседовать и посоветоваться по делу своего пастырского служения. Приятно было видеть взаимные отношения обоих священников, похожие на отношение двух дружных братьев – старшего и младшего. Юный пастырь ревновал подражать опытному своему собрату и воспользоваться его знаниями, усвоить себе его дух и направление. О. Иоанн вскоре дал понять своему собрату, что я у него свой человек, что и я желал бы по-своему служить делу Христовой истины. И таким образом я, к своему назиданию и удовольствию, сделался слушателем взаимного их собеседования, которое нахожу полезным передать рассуждающим и любящим истину.

В приходе молодого священника, кроме огромного большинства крестьян, между которыми значилось несколько и раскольников, находится несколько домов мелкопоместных дворян. Есть и немец-протестант, женатый на римской католичке, Наконец, даже есть и корчма или что-то в роде этого с еврейским семейством. Такое смешение языков! Со всеми ими священнику приходится входить в разные сношения и на них всех он, по внушению одного святителя, смотрит как на принадлежащих его приходу, за которых придется ему отвечать пред Положившим душу Свою за спасение всех, – придется дать отчет, заботился ли он и довольно ли заботился о вразумлении их Христовой истиной. Признаюсь, что мне впервые пришлось встретить священника, и притом молодого, с такими стремлениями и понятиями. О. Иоанн готов был всячески содействовать своему юному собрату.

Юного пастыря особенно озабочивало неверие некоторых из помещиков его прихода. Прежде всего, и с тяжелой скорбью, он указывал о. Иоанну на этих, числящихся православными, неверов.

– Объяснить вам не могу, – говорил он с жаром юности о. Иоанну, – какой крест составляют для меня эти люди, как мне тяжело бывать у них для исправления необходимых треб или с крестом и святой водой в большие праздники. Обойти их нельзя; потому что есть в их семействах и верующие. Особенно если случится попасть в собрание изо всего нашего околодка этих отступников, – тут моему духу просто пытка.

– Видно, ваши неверы представляют еще прозябающее в нашей бедной России отродье прошловекового хульного направления, люди, находящие дикое удовольствие в наглой издевке над священным? – спросил о. Иоанн.

– Есть и такой, но только один, не пользующейся впрочем, уважением и сочувствием и со стороны своей братии, – отвечал молодой священник.

– Сколько я понимаю корень ужасной духовной болезни подобных хульников у нас в России, – заметил о. Иоанн, – это – полное отсутствие серьезной мысли о деле истины. Как иначе объяснить эту издевку над верой и святыней, без всякого их исследования? Поэтому надо стараться как-нибудь возбудить в подобном невере трезвую и серьезную мысль, что легкомысленно и особенно с одним только глумлением относиться к тому, с чем связаны существенные вопросы о человечестве и истине, не достойно разумности человека, что дело истины стоит и требует того, чтобы вникнуть в него основательно. Пока не родится эта благодатная мысль в невере-хульнике, с ним и говорить нельзя об истине. Но есть неверы, которые, сколько человеку можно угадывать мысленное настроение и сердце другого, серьезно и даже добросовестно относятся к делу истины.

– Вот именно с таким-то, – заговорил гость о. Иоанна, – я и не знаю, что поделать, и от того мучусь в душе до крайности. Пробовал я толковать с этими людьми об истинности христианства, – знаете, как у нас доказывается это в основном богословии. Но ответом мне была едва уловимая улыбка, и притом не злая, не насмешливая, но похожая на то, как взрослые улыбаются над детьми и их лепетом. Я чуть не заплакал, не знаю, от грусти ли или более от досады; – и попросил прямодушного объяснения, от чего такой жалкий обидный смысл дают моей речи. И вот что сказали мне, со слышным моему сердцу сочувствием к моему положению:

– Будьте уверены, почтенный батюшка, что ваше рвение, горячее и добросердечное возбуждает в нас не презрение, а уважение к себе. Приятно видеть человека, особенно ваших лет, преданного своему делу и горячо его отстаивающего. Но, видите ли, – уж прошло время для человеческого духа управляться и водиться внешними положительными законами и внушениями добра или истины. Теперь для человека, принадлежащего к живым, а не к мертвецам, погребающим своих мертвецов, святыня внутреннего самозакония, без которого не мыслима истинная духовная свобода и независимость, выше и непреложнее всякой другой святыни. Прошло время мистицизма, покоящегося в мечтательных сумраках веры. Теперь надо все выяснять простым здравым смыслом, все выводить на солнечный свет разума, общего всем смертным людям. Раз, дойдя до такой задачи, человек уж не отступится от нее, не вернется к средним векам, а будет трудиться над этой задачей, отстаивая в ней самое существо своей человечности – свободную разумность.

– Но ведь вы, – возразил я, – не будете же так кривить пред самой своей разумностью, чтобы отрицать с наглядной ясностью доказывающие истинность христианства, чрезвычайные факты, достоверность которых имеет все, требуемые разумностью, доказательствам?

– Да, – отвечали мне, – мы не будем так глупы, чтобы подобные факты ставить в один ряд с фокусами или разными штуками шарлатанов, светских или духовных. Но, с успехами знаний, и эти факты когда-нибудь просто объяснятся из вечных и вместе простых законов бытия; подобно как, например, теперь довольно просто и понятно объясняются гром и молния, о которых некогда и слышать не хотели, чтоб эти явления могли произойти не от мановения и прещения Самого Вседержителя, подобно всякому другому чуду. Но успокойтесь, батюшка, мы далеки от мечты сорвать со всего покров таинственности, истинной таинственности, как выражается Бокль. Открыть законы того или другого явления не значит еще овладеть тайной самого основания и происхождения бытия. Мы уж не станем заниматься метафизическим бесплодным делом – раскрывать эту тайну из чистого разума. Разум уж пережил период трансцендентализма и теперь смотрит на него, как на переливание из пустого в порожнее.

–Значит, – снова возразил я, – вы сами стали в тупик пред тайной бытия, его основания и происхождения? А нам эта тайна открыта верой. Бытие всего мира обосновано и держится всемогуществом Божиим; и разуму нашему понятно, что всемогуществу все возможно.

–Но и для вас тайна всемогущества, – сказали мне в ответ, – все же остается тайной, которую вы принимаете на веру. Впрочем, с другой стороны, вы напрасно представляете себе, будто мы уж совсем стали в тупик пред тайной бытия. Наше дело – следить и выяснять фазисы бытия, основываясь на данных этого бытия, осязательно известных, – следить и выяснять из законов бытия, понятных нашему разуму, оправданных для него из данных или фактов тоже с осязательной точностью. Так мы и будем терпеливо добираться до первоначальных фазисов бытия, сливающихся с тайной обоснования бытия, по крайней мере, нашего земного; но уж ничего не примем просто на веру, как это было в детском возрасте человечества. Для нас под понятие всемогущества подходит все, и только то одно, что есть и может быть по простому и понятному для разума порядку бытия, по простым и понятным законам и условиям бытия. Всякие другие представления мы относим к детским предощущениям истины, а не к самой истине строгой и точной.

И затем опять мелькнуло предо мной что-то вроде той, как будто отеческой улыбки, которой улыбаются взрослые, смотря на детей. Я чуть не с отчаянием увидел, что мне нет и подступа к таким людям с Христовой истиной. Я, в их глазах, не более, как малый ребенок; да я и сам чувствую себя, в настоящем случае, бессильным против них, как ребенок.

– Прочь от нас малодушие и уныние, – сказал о. Иоанн своему грустному собрату, сжимая его руку. – Мы, помилованные нашим Господом быть верующими в Него, должны, поэтому уж твердо знать, что истина все же есть Христос Господь и что потому, у неверующих в Него все лучшее, сколько-нибудь подходящее к истине, есть не что иное, как детски безотчетное предощущение Христовой же истины. Видите, дело-то выходит наоборот тому, что они мечтают о себе. На этом основании мы не станем опускать рук, какими бы благовидными и крепкими ни казались сети лжи и неверия, опутывающие бедные человеческие души. «Тот, Кто в вас, – говорит нам Иоанн Богослов, – больше того, кто в мире» (1Ин. 4:4). В Господе нашем, соделавшемся для спасения грешных и заблуждающихся людей человеком и умершем на кресте за вины их грехов и заблуждений, можем найти довольно силы достать и ваших неверов; только бы достало у нас доброй воли искать их, а у них добросовестного отношения к истине. Признаюсь вам, – случается и мне тоже впадать в уныние, но собственно от невнимания и нелюбви людей к делу истины, от странного и вместе упорного нехотения одних, даже призванных к служению истине, содействовать ее раскрытию и даже вникнуть в нее, от совершенного равнодушия к ее делу других, заключившихся в кружки своих школ и партий, от сожженной совести иных, которые видя не видят и, слыша не слышат, а только фанатически извращают и хулят внушаемую им истину. С людьми такого рода ничего не поделаешь, разве кроме только того, чтобы решиться тебе с Ионой быть поверженным в грозящее пагубой море всяких опасностей, в том духе прообразованного Ионой Христова самопожертвования, как будто ты-то именно и виноват в пренебрежении и попрании Христовой истины и благодати. Но вы, кажется, имеете дело с людьми, хоть и слишком отдаленными от истины, но любящими ее. Ободритесь же! То самое, что вы не закрыли от себя действительной или кажущейся их твердости и собственной немощи, есть уже добрый признак. Видно, что вы не прочь принять ратоборство не с какими-нибудь легкими набегами лжи, но с развернутыми ее силами, и сила Господня совершится в вашей немощи.

– Ради Господа помогите моей немощи, – просил молодой священник, приметно уже повеселевший от ободрительных слов о. Иоанна.

– Дело Христовой истины и вразумления в ней людей, – отвечал о. Иоанн, – есть наше общее дело. Поэтому позвольте уж мне не то, чтобы помогать вам в вашем деле, а заняться им, как собственным моим делом. Так-то будет лучше и свободнее нам обоим. Надо нам, прежде всего, поставить на вид себе и этим людям, с которыми у нас дело, что есть еще общего у нас с ними: надо и стать на эту среднюю между обеими сторонами и общую им обеим среду. Тогда и можно будет повести дело так, чтобы понимать друг друга и убедительно для обеих сторон выяснять истину.

– Что же общего у нас с этими рациональными неверами, с их независимым самозаконием?– возразил молодой священник.

– Что общего?! – заметил о. Иоанн с грустной задумчивостью. – Прежде, чем отвечать на это, хотелось бы мне обратить ваше внимание вот на что: знаете ли, от чего это бывает та жалкая странность, что на нас, владеющих во Христе полным, солнечным светом истины, люди, не более, как предощущающие истину, смотрят иногда с такой улыбкой, как будто взрослые на детей, и что при этом даже мы сами, в глубине своей души, невольно как-то сознаем или чувствуем в себе слабость маленьких ребят? Это бывает от того, что предощущающие-то истину, случается, гораздо более предощущают в ней, чем, сколько мы, владеющие истиной, выяснили ее себе. Слыша чутьем истины многое такое, чего мы в истине еще не слышим и не разумеем, естественно им в иной раз махнуть на нас рукой, как на недорослей; и собственная наша совесть подтверждает это последнее.

– Пожалуй, что так, – проговорил молодой человек, вспыхнув стыдливо. – Итак, прежде вразумления других в Христовой истине, видно, надо вразумить в ней еще меня самого. Выясните мне, что такое в истине Христовой ощущается этими людьми, о которых я говорил вам, и что поэтому, видно, и составляет общую у них с нами мысленную среду.

– Вы знаете, – отвечал о. Иоанн, – что, по силе истины Христовой, «духовный (т. е. разумеющий и содержащий и умственно и практически раскрывающий Христову истину в живой ее силе, в силе самого Святого Духа истины) судит о всем, а о нем никто судить не может» (1Кор. 2:15). Спрашивается: не говорю уж – выдерживаем ли мы, а только – хоть имеем ли мы в виду такую духовную властительность и независимость истинного духовного? Напротив, относительно особенно истины, мы, по званию духовные, не держим ли себя в духе своем слишком стесненно, едва по слуху зная, что такое – власть иметь в деле мысли и слова об истине? А вот это независимое и властительное духовное настроение, по делу истины, и предощущают³² некоторые господа, совсем еще не знающие действительной истины. Основанием к этому служит именно то, что, по слову Божию, дух истины от Агнчей благодати разносится во всю землю (Откр. 5:6), касаясь, по крайней мере, вершин духа всякого человека грядущего в мир (Ин. 1:9); а восприимчивость упомянутых господ к ощущению особенно означенных сторон силы истины объясняется из особенного интереса, полагаемого ими в знании, в овладении истиной. Таким образом, и происходит, что, предощущая свойственную Духу истины независимость и даже властительность, и в тоже время, видя явную вашу духовную стесненность и какую-то трусость по делу истины, эти господа естественно признают за собой какое-то превосходство пред вами; а вы, чувствуя в своей совести собственную несостоятельность пред силой истины, естественно же и даже невольно смущаетесь пред ними, как будто и в самом деле принадлежит им какое-то превосходство над вами.

– Это непременно так, – с горячностью откровенности сознался молодой священник. – Как же быть-то мне?

– Прежде всего, разумеется, надо устранить мнимое превосходство этих людей над священником Бога Вышнего, – отвечал о. Иоанн. – Для этого станьте в духе своем сначала только в уровень с ними, – именно в эту, общую им с вами, среду ощущения (у вас даже отчетливого сознания) властительной независимости, действительно свойственной Духу истины, а потому не чуждой и общникам Духа. Это ведь слово Божие, что «духовный судит обо всем, а его никто судить не может». Вот вы, в своем духе и сердце, и остановитесь на этой молитвенной мысли веры: истинно принадлежит Тебе, Царю небесный, Дух истины, Дух Христов, божественная независимость и властительность, общение в которой, по делу истины, даруешь ты и предающимся всецело Тебе, истинно верующим во Христа, как в самую истину; эти люди предощущают, но только не понимают, или слишком неразумно, по-ребячески понимают веяние Твое же, и их касающееся. Видите, вы только хотели бы стать в общую нравственную среду или уровень с вашими совопросниками, как, вникая в этом в сущность дела, им неведомую, а вам открытую во Христе, вы уже видите за собой духовное превосходство над ними, действительно вам принадлежащее. И чем больше будете вдумываться и входить в силу истины о независимости и даже властительности Духа истины сообщаемого истинно-верующим во Христа; тем более будете сознавать и чувствовать, что именно вам дано, в отношении к ним, превосходство над ребятами, или легкой молодежью, человека более зрелого духовного возраста. Они сами это вполне сознают, когда, наконец, истину узнают; они почувствуют это тотчас же, как только в вас твердо обоснуется означенное духовное воззрение и расположение. Так, дело-то ваше, ваше положение в отношении к ним понемножку, а может быть и зараз, примет совсем другой оборот, противоположный настоящему вашему положению. А в предостережение от искушения самомнения и духовной возносливости над подобными господами у вас верное средство – устремляться мыслью и чувством своим к самому Христову Духу, Духу истины, которому существенно одному принадлежит властительная независимость – входить в известное вам человеколюбивое до смиреннейшего самоотвержения и самопожертвования, настроение Христова Духа.

Молодой священник весь обратился в размышляющее и озабоченное внимание к о. Иоанну. Последний продолжал:

– Твердо став в такое положение духовное, о котором сейчас мы говорили, – и ведите ваше святое евангельское дело с известными вам господами, ведите шаг за шагом без торопливости и со строгим беспристрастием, наблюдая, чтобы ни лжи ни в чем не потакать, ни (это более всего) оскорблять и не порицать, не отрицать в них чего-нибудь, идущего к истине или от нее происходящего. «Прошло для человека, говорят они, время водиться внешними законами и внушениями добра». Вы скажете, что по, смыслу православного христианства, такое время прошло для человечества уже очень давно; оно прошло вместе с ветхим заветом, порабощавшим человека внешним повелителям и приставникам (Гал. 4:2–3). Но при этом поставьте на вид и, во имя истины и основательной разумности, твердо требуйте, чтобы «святыня, как они выражаются, внутреннего самозакония, без которого немыслима истинная духовная свобода», была действительной святынею, а не самоосквернением и самообольщением, – была свято обоснована на твердой истине, оправдана с отчетливой разумностью. Итак, спросите ваших совопросников, на чем основывается их внутреннее самозаконие? Не на подчинении ли этих внутренних законов человека ему самому, как их законодателю и верховному судии? Но человек, по всему порядку и ходу его самоопределения и самоуправления внутреннего, сам подчиняется внутренним своим законам, логическим ли, нравственным ли, – подчиняется до того, что, сколько бы ни натягивался на противологическое развитие своей мысли, как на нормальное, или на оправдание безнравственного своего движения и действия, решительно не может этого сделать по своему самозаконию. Может, пожалуй, человек перетолковать тот или другой закон своего духа в известном отношении, но и в этом случае он поставляет закон, как свято обязательный для себя; а себя – как непреложно обязанного законом. Следовательно, наше самоопределение и самозаконие внутреннее, во всяком случае, таково, что законодательство и судейство в нем выше нас самих и властвует над нами, а не в нашей власти состоит и не от нашего самомыслия и самоволия зависит. В чем же тайна этого, высшего нас и властвующего над нами по внутреннему нашему самозаконию, законодательства и судейства? Для нас, верующих во Христа, она раскрыта со всяческими удостоверениями в истинности этого раскрытия, удостоверениями и чрез внешние данные, свидетельствующие о высочайшем и всесвятом достоинстве Законодателя и Судии нашего³³, и чрез внутренние опыты духа человеческого, подчиняющегося и следующего прямо Духу Христову, Духу Божию, и за то сообщающегося такой Его независимости и властительности, чтобы «судить обо всем и не быть судимым ни от кого», с готовностью в тоже время поработить себя всем и для всех быть всем своей любовью (1Кор. 9:19–22). А для неведающих или чуждающихся Христа тайна законодательства и судейства, в нашем внутреннем самозаконии, остается неведомой; а потому святыня внутреннего самозакония оказывается у них неоправданной; а потому духовная их свобода и независимость не возвышается решительно, с отчетливой разумностью, над не знающей закона самопроизвольности, неизбежно ведущей к противозаконной и тиранической над другим разнузданности, – не обезопасивается от самообольщения, принимающего за истину ложь и наоборот, истину за ложь, как все это видно и само по себе, и известно из опытов.

«Прошло время, говорят ваши совопросники, мечтательного мистицизма, покоящегося в сумраках веры; настало время разумной во всем отчетности». Принимать что-либо на темную веру, мечтать в мистицизме, скажете вы, мы ни в какое время не согласны; в недостатке разумной отчетности вы не обличите православной веры, как этот недостаток оказывается уже у вас относительно всего внутреннего, умственного и нравственного, самоуправления духа человеческого. У вас, скажете вы этим господам, не достает самого основания к разумной отчетности. Вы, чуждаясь Христа, не знаете, на чем держится в нас правота самых требований и законов разумной отчетности; вы, потому, не можете доказать себе даже самим, что ваша разумная отчетность не есть мечтательность и самомнение. Мы же знаем в законах разумности требования самого Бога Слова вседержавного, достаточно оправдавшего уже себя в значении нашего высочайшего Законодателя; потому дело разумной отчетности у нас обосновано божественно-твердо и верховно-разумно, и мы по этому делу не себе своенравно угождаем, а управляемся, в существе и основании дела, самим Законодателем разумности, дающим нам Себя для внутреннего нашего усвоения.

Далее, тайна всемирного бытия, как дело самобытного и всеблагостного всемогущества, подъявшего от сложения мира на Себя же и вольно-греховные его нестроения или разрушительные неверности законам бытия – эта тайна есть вся свет. – Она есть свет как по внутренней ее сообразности и гармонии самой с собой, так и просвещению ею нашего ума и сердца, по разрешению ею всяких существенных вопросов и тяжелых наших затруднений относительно нас самих, мира и характера его бытия. Она есть свет как по торжественным и чрезвычайным знамениям своей истинности³⁴, непрестающим и доныне, так и по оправданию ее самой жизнью мира, явно лежащего во зле и обладаемого смертью и тлением, однако же совершающего движение вперед чрез раскрытие жизненности и из самой смерти, чрез такое же непостижимое превозможение, с продолжением времени, добра над злом. Обвинять в мечтательности за принятие верой такой тайны, столько светлой и все освещающей, особенно все существо человека просветляющей и выясняющей, столько оправдавшей и оправдывающей себя пред самым миром, было бы очевидной несправедливостью, мечтательной неосновательностью. Теперь пусть ваши умствователи обратят внимание на себя самих, на свойства таинственности, остающиеся и у них, «истинной таинственности», как говорят они. Остановиться ли просто на прямом и открытом неведении тайны самого основания и происхождения бытия, изъяснять ли эту тайну явной уже для современников мечтательностью трансцендентализма, заменять ли разрешение этой тайны выяснением, по возможности, существующих явлений, и вообще всяких данных, и от ближайших их причин восходить к дальнейшим, без возможности впрочем, и без надежды добраться до основной для всего причины во всем бесконечном ряду причин этого рода, – все это значит оставаться при совершенно темной тайне бытия, неотрицаемой только по невозможности ее отрицать, но и принимаемой на совершенно тупую и темную веру в неизбежную «истинную таинственность». А от разрешения этой тайны зависит и выяснение основания и существа истины, и раскрытие тайны добра, а от этого и все для человека. Итак, оставаться без разрешения этой тайны значит, для человека оставаться в совершенной темноте, простирающейся и на нравственность, потому что неведома самая тайна добра, – и на сами сведения о чем бы то ни было, потому что, не зная основной тайны бытия, сколько бы вы ни изучили и ни разъяснили бы предмет, какой бы то ни было, он в своем основании и сущности для вас – непроницаемая тьма, – наконец и на всю бытовую жизнь, как устраиваемую уже ни на чем без ведения существенного на все основания. Не касаюсь уж истинно адской темноты по вопросу о всяческих страданиях и злополучиях, злотворностях бытия нашего и мирского. А претендовать и посягать на разрешение тайны бытия из не владеющей этой тайной, а только разве предощущающей ее, мысли человеческой – значит уже заведомо мечтать. «Истинная таинственность» слышится и видна, как неразрешимая! Между тем у нас и тайна остается, и она есть свет истины. Тайна тайне рознь: тайна самобытности Божией и всемогущества творческого необъяснима, но вполне понятно, что Самобытный не может и существовать иначе, как Сам собой, и что Всемогущему просто дать бытие всему; тайна любви, вземлющей грехи мира, непостижима, но очень понятно, что любви свойственно носить чужие бремена; а вот такие тайны, что все просто есть и может быть само собой без ведомого основания, что просто сам собой идет в мире прогресс жизни и добра, раскрывающейся из самых проявлений смерти и зла, эти тайны – или явные несообразности и нелепости, или только еще вопросы, требующие разрешения. Таким-то образом все лучшее разумное, на что известные господа претендуют, оказывается именно у нас, верующих во Христа, а за ними и остается то именно худшее, неразумное, от чего они сами отворачиваются.

Что касается до геологического изучения фазисов, как ваши господа говорят, земного бытия, – мы очень рады этому, как и вообще всякому выяснению истины. Только для основательного выяснения геологической истины необходимо рассматривать геологические данные не с одного конца, ближайшего к ним, а с обоих концов, – не только с заднего, а и с переднего, восходящего к самому началу земли, когда было место для многих условий бытия, теперь уже неуместных. В противном случае, и в геологию открывается широкая дверь односторонности и гигантски-мечтательным гипотезам, наперекор наглядно-опытному ее характеру. Но начало бытия, а с ним и первобытное состояние земли, а с тем и условия первых времен земного мира, открыты для ведения у нас, а неведомы, неизбежно темны для чуждающихся Христовой истины. Итак, должная основательность и верные успехи даже геологии – еще предмет желаний и надежд, которые исполнятся не иначе, как когда и геология войдет в область Христова же света.

Я вам только намечаю суть дела вашего с известными вам представителями (сказать бы – жертвами) довольно уже давней духовной и умственной закваски или болезни просвещения европейского. Но вы уж сами все пережуйте, переварите в вашу мысленную плоть и кровь. Знайте при этом, что по этому делу вопрос собственно о том, чтобы не разрушать и губить, но довершить, увенчать, спасти от заблуждений и от самого их духа здание европейской цивилизации; и таким образом, чтобы и нам, православным Русским, в общечеловеческую сокровищницу, столько уже принявшую в себя от энергической духовной разработки и выяснения самых истин веры востоком православным, от многотрудной работы над мыслью и жизнью со стороны запада неправославного, внести посильную долю и от вверенных нам талантов на послужение и востоку и западу. Ей; не одни живые, но и отошедшие в другую жизнь ждут разрешения многовековых запутанностей и трудностей взаимного между востоком и западом дела, как связанного с существенными интересами не только настоящей, но и особенно загробной нашей жизни³⁵. Но помните и смотрите, чтобы вам, по этому делу, не опускать ни на минуту из виду, а неотступно держаться Самого Господа, единого Творца и наставника умов и сердец в их живых глубинах. С Ним одним только можно замечать и отражать, даже предотвращать, лукавые и недобросовестные извороты противящегося ему направления. Искренняя же и честная любовь к истине уж на Его стороне, даже и у незнающих Его.

– Очень благодарен я вам за ваше (вижу) искренне заботливое участие ко мне и моим затруднениям, – отвечал с чувством молодой священник, глаза которого, в продолжение всей длинной тирады речей о. Иоанна, внятно говорили не только о его внимании, но и о той мысленной работе, что он, так сказать, на лету схватывал и обращал в свою собственность мысли о. Иоанна. – Мне понятно и ясно, только надо в этом мне уверить и моих известных прихожан, что если не лицемерно, не на словах только, дорожат они святыней внутреннего самозакония, без которого немыслима истинная духовная свобода и самостоятельность, если искренно и честно взялись они за задачу все выяснять здравым смыслом и все выводить на действительно солнечный свет разума или знания, отстаивая в том самое существо своей человечности – свободную разумность: то именно поэтому и для этого им и следует узнать и принять в свою мысль и волю Христа. Иначе внутреннее самозаконие их – путь к внутреннему и внешнему беззаконию; а вместо здравого смысла и солнечного света знаний – у них только застарелая болезнь ума и непроходимая темнота во всем обилии знаний. И, кроме того, в этом случае, Русские изменяли бы не только православному востоку, но и самому западу, останавливая и преграждая прямое движение вперед дела равно их обоих, выветриваясь сами до неспособности и бессилия послужить общечеловеческому благу своей духовной особенностью к свойственной этой особенности разработкой вверенных им благодатных талантов. Все это я понимаю, и Сам Господь поможет мне глубже и живее войти в смысл и силу всего этого. Но вот вы не коснулись чудес?

(Видно, что молодому священнику особенно часто приходилось говорить о чудесах с его совопросниками).

– Я думал, – отвечал о. Иоанн, – что нет уж и нужды говорить о них прямо или особо после всего, о чем мы говорили. Дело у вас в разности и противоречиях с людьми современной, как они думают, мысли – не по взгляду на чудо, а по всецелому образу воззрения. Другими словами: разность в том, стоит ли мир и достигает своего назначения сам собой вечно, или поставлен и всегда держится в бытии и восстановляется в должную стройность своего бытия вышемирным и, однако, нисходившим в самый порядок мира, и притом, низменного земного, Вседержителем. По-нашему непонятен, нелеп и невозможен тот мнимый порядок бытия, будто бы все в мире, очевидно-изменчивое, возникающее и преходящее, стояло, однако само собою; будто, потому, и дух человека, в самом своем внутреннем самозаконии сознающий что-то высшее себя, властительное и непреложно обязательное в отношении к себе, сам, однако собой и из себя живет и развивается для исчезновения в неделимых – во всех и каждом. Тут есть же, говорят, неизбежная «истинная таинственность!» или необъяснимость, как это в мире все стоит или идет само собой, возникая и исчезая; а мы видим, что такая таинственность есть мрак внутреннего себе противоречия, мрак и неведения и нелепости, вводящий человека, по сущности дела, в неведение же и нелепость во всем. По-нашему, все, что есть и может быть и по простому и понятному для разума порядку бытия, по простым и понятным законам и условиям бытия, все это есть и может быть по основной для всего (положительно или попустительно) силе Божия всемогущества или вседержавия, действующего притом в духе любви вземлющего грехи мира Христа, как закланного в мысли Божией уже от сложения мира Божия Агнца. Чудо есть только открытое проявление этой силы, действующей и вообще в порядке всего сущего и возможного. Доказательность наших указаний на чудеса имеет такой смысл пред противниками нашими: «вы говорите, что все есть и может быть само собой, и не представляете и не можете представить ни одного факта в доказательство этого; вы ни измыслите и не сделаете в мире ничего нового самобытного; все чудеса ваших открытий и изобретений только суть употребление готового и действие существующих сил: все это идет более против вас, чем за вас, показывая наглядно, что, видно, ничего не совершается само собой, когда нет возможности достигнуть явления хоть порошинки, возникающей самой собой. Но вот мы веруем и говорим, что все в мире стоит Божьею силой, обосновываясь на самопожертвовании за мир самого зиждительного Бога Слова Христа. И вот вам в доказательство этого – чудеса, открытые и прямые явления такой, действующей в порядке сущего и возможного, силы: Господь и лично, по неопровержимым свидетельствам, по свидетельствам и вашей стороны, и в своих сообщниках по вере, в самых даже мертвенных их останках, открыто пред всеми совершает угодное Ему к просвещению людей заблуждающихся, к уврачеванию болезней, к оживлению мертвости, совершает только действием Своего определения или даже и нашей веры, входящей в соучастие Его мысли и силы». Да нет, говорят, это дела в простом порядке вещей; да и мы говорим, что они проявляют вседержавную силу, действующую и в простом порядке. Когда-нибудь, говорят, объяснится, что эти явления бывают также, как и вообще мир идет; да и мы говорим, что носящая мир сила и мысль Вседержителя раскроется в нем, как и в чудесах, наконец, самым наглядным и даже несравненно нагляднейшим и открытым образом, когда будет Бог всяческая во всех (1Кор. 15:28). Да нет же, говорят, наука откроет когда-нибудь, что эти чудеса – не чудеса. То есть, чудеса – не дела Христа лично или веры в Него, действующего по Своему всевластно?! Это откроет когда-нибудь наука?? В самом деле, видно, когда-нибудь наука или в ней ум так зайдет за разум, что известный факт или явление перестанут для него быть этим фактом или явлением, а уж они же будут что-то другое, явление например, света превратится в явление мрака, доброта окажется злостью и проч. Как рассуждать и спорить против этого? Пред подобными противниками открыты факты: эти люди могут всячески испытывать свидетельство об этих фактах и иногда даже видеть, осязать их (например, факт Христовой мысли, заранее обнявшей в Апокалипсисе судьбы мира и церкви христианской), и, однако толкуют, что и такие факты окажутся совсем другими пред наукой. Таких противников, закрывающих глаза от истины и под личиной науки допускающих логическую даже нелепость и невозможность, надо уж, конечно, оставить; тут ничего не поделаешь. Знаем мы, как у этих людей наука объясняет чудеса; обращает их или в вымыслы или в действия обмана: такое обхождение с фактами достойно уж не науки, а разве какого-нибудь духовного зверя. Но и то – приобретение для истины, когда известное направление мнимо-рационального упорствующего неверия выведено будет, наконец, на чистую воду, как именно убивающее людей зверство.

– Не дай Бог, – отвечал молодой священник, – дойти мне в своем деле только до таких результатов.

– Подумайте же, – возразил о. Иоанн, – этого ли только хочет от нас и нашего дела сам Спаситель заблуждающихся грешников, душу Свою за них положивший? Действуйте и вы в таком же духе, и может быть, Господь даст вам приобрести заблуждающиеся души чрез обнаружение того, что направление неверия Ему совсем не есть научное или происходящее от разумной отчетливости, но есть действительно дух противоразумного и человекоубийственного зверства.

После краткого молчания юный пастырь опять заговорил о своих духовных заботах:

– А ведь, вы знаете, у меня есть и протестант-немец и римская католичка, люди добрые и искренно верующие во Христа, любящие Его; потому-то, может быть, они с любовью обыкновенно принимают меня и ласково удерживают побыть у них подолее. И виноват я – мне жалко смущать их души обличениями их неправомыслия.

– Понимаю вас, – отвечал о. Иоанн. – Но все же помните, что эти души хотя и живут в надежной против врагов крепости искренней веры и любви к Спасителю, но все же эта духовная их цитадель имеет некоторые отверстия, известные врагам, а самим этим христианам кажущиеся, пожалуй, особенной прочностью их крепостцы. Потому-то в слове Божием и сказано о допускающих, на основании веры во Христа, разные неправомысленные построения, что они сами, хотя и могут спастись, но как из огня (1Кор. 3:13–15), т. е. как духовно-обгорелые, подвергавшиеся смертельным опасностям. Подумайте-ка, какое неисчислимое множество христианских душ перешло и в другую жизнь в таких смертельных опасностях от губительства своего неправомыслия. Эти души, можно сказать, вопиют к имеющим ухо слышать, чтобы не коснили мы раскрывать живой свет православия для имеющих несчастье быть неправомысленными, при самой их доброте и искренней вере в Спасителя.

– Что же мне делать с этими добрыми людьми?

– Имейте в виду сам дух заблуждения папства или протестантства и действуйте именно против этого духа. Я надеюсь, что по вашим молитвам, даст вам Господь добрый и благоприятный час – объяснить протестанту и римской католичке спасительную истину с должной прямотой, а вместе и с бережностью к этим добрым душам. Именно, вы постараетесь поставить на вид протестанту, что верной любви к Господу следует и свойственно, особенно в прямом деле веры, держаться и слушаться самого Господа, что по-своему или самочинно, а не по Господу, мыслить и распоряжаться относительно дела веры и церкви Христовой значит богопротивно посягать на то, чтобы благодатное Христово тело, как церковь прямо называется в св. Писании, управлялось, двигалось, устраивалось, вообще одушевлялось, не самим Христом или Духом Его, а нашей мыслью и волей, личной ли или общественной. Сколько бы лично кем или целым, хоть бы самым громадным, обществом допускалось такое дерзкое посягательство на подчинение себе дела Божия и притом самого даже тела Господня, возглавленного Им лично в Самом Себе (см. Еф. 1:22–23) столько допускалась бы или принималась бы таким или такими вера уже не во Христа, а вместо Его в себя самих, в свою мысль и волю. А это значит прямо открывать двери тому мнимо рациональному направлению неверия, или хульного отрицания и бессовестного извращения всего Божьего, о котором только что перед этим мы говорили между собой, как именно о каком-то зверстве. Прежде всего, развейте эти основные мысли, против которых искренняя вера и любовь к Господу, конечно, не могут спорить. Потом уже, став на общую с лютеранином или протестантом точку зрения, т. е. взяв в руки св. Писание, показывайте из него, что Господь сам из Своих последователей избрал особых учеников, отделив их от других даже именем (апостолов), с назначением им быть ловцами человеков (Мф. 4:19; Лк. 6:13), или учить заповеданному от Господа все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Св. Духа (Мф. 28:19–20); Он взирал на это учрежденное Им общество тайноводственных³⁶ руководителей спасаемого человечества, как на учреждение постоянное во век или непрерывное до скончания века, обещая пребывать с ними Сам в силе Своего Святого Духа (Мф. 28:20; Ин. 14:16), не давая, однако, им не только основания, но и повода к преобладанию друг над другом и над другими, а напротив вводя их в собственный дух послужения и самопожертвования для других (Мф. 20:25–28), открывая и верующим словесе их ради общую и равную с ними благодать – быть всем в Нем и в Отце Его едино, как Сам Он и Отец Его едино (Ин. 17:21–22). Это вы раскроете из самого основного законоположения христианства – из святого Евангелия. Сказав потом, что этому учрежденному от Господа чину строителей тайн Божиих (1Кор. 4:1), назначенных служить созиданию и приращению Христова тела церкви (Еф. 4:12–16), состоящему из смертных и притом могущих не устоять в этом своем чину людей, очевидно нельзя быть непрерывным до скончания века иначе, как восполняя себя также непрерывно до скончания века, – вы раскрываете следующие за Евангелием книги Нового завета. И сейчас же находите, что восполнение этого священного чина и открылось в действии немедленно по вознесении Господнем чрез церковное избрание нового апостола, на место отпавшего иуды предателя (Деян. 1:26), с подтверждением того же чрезвычайным действием Христовой благодати в непосредственном Господнем избрании Павла в апостола и в торжественном признании Его таким и другими апостолами (Гал. 2:7–9), чем вместе поставлялось на вид и совершенное равенство или безразличие, пред нелицеприятной Божьею благодатью этих первенствующих ее избранников (Гал. 2:6). Вы покажете, что отчасти и это и особенно дальнейшее восполнение учрежденного самим Господом общества тайноводственных руководителей церкви и их помощников совершалось именно чрез апостольское или вообще церковнопастырское рукоположение избранных на это служение Христовой истине и благодати (Деян. 6:6; 13:1–3; 14:23; 1Тим. 4:14) и упрочивалось в церкви чрез вручение зависящим от апостолов продолжателям их дела того же благодатного права рукополагать избранных в это служение прямо именуемых епископами, пресвитерами³⁷ и диаконами (1Тим. 5:22; 3:2–8; Тит. 1:5); причем твердо поставлялось на вид, что всех таких деятелей церковного пастырства, начиная с самих апостолов и близких к ним по чрезвычайности своего служения, дает Сам Господь (Еф. 4:11), из Которого, по духу Его любви, развивается во всех своих членах все благодатное Его тело – церковь (ст. 16); почему и Самые высшие из этих священных деятелей, именно апостолы, все дела и успехи своего служения приписывали не себе, а Господу или благодати Божией (1Кор. 12:10), решительно чуждаясь всякого преобладания над верой других (2Кор. 1:24) и вообще господства над наследием Божиим (1Пет. 5:3), а напротив, поставляя на вид не себя, но Христа Иисуса Господа, а себя, сознавая рабами других ради Иисуса (2Кор. 4:5), служащими тому, чтобы Христос был и в прочих членах церкви, и все бы возрастали в меру полного возраста Христова и все бы возращали во Христа (Еф. 3:17 и сл. 4:12–16), а потому и ответственными за виновности других против этого, как за свою вину (Откр. гл. 2 и 3). Так вы из самого св. Писания новозаветного покажете, что как самим Господом лично учрежден и обоснован, так чрез апостолов Господом же упрочен и развит чин церковного пастырства, долженствующий действовать все же Самим Господом в силе Его благодати и по духу Его любви, и потому служить не к стеснению, а к раскрытию духовной во Христе самостоятельности и всех других членов Христова церковного тела, и это все – до скончания века, до совершенного возращения во Христа всех и всего в Его церкви...

– Раскрыв все это пред протестантом или лютеранином, – так продолжал о. Иоанн, – вы и спросите его: «есть ли, сохранился ли у вас этот богоучрежденный чин церковного пастырства? Не чрез возмущение ли против него, не чрез отрицание ли его открывались и совершались ваши преобразования христианства? То правда, что и вы правы относительно римского католичества, насколько оно совместничало с главенством над церковью и ее членами Самого и одного Христа, насколько, потому, оно подавляло духовную во Христе самостоятельность христиан и вообще водилось явно не Христовым духом (что противно самым основаниям учрежденного Христом чина, ясно и резко обозначенным, как мы видели и нарочно это поставляли на вид, и в Евангелии и во всех других отделах новозаветных св. книг). Но вам не далеко было дознать, что римское католичество есть уже уклонение от чистой Христовой истины и церкви, что церковь востока не допускает римского самозваного главенства и смиренно соблюдает богоучрежденный чин церковного пастырства, на таких его основаниях и в таком существе, какие обозначены в слове Божием и по каким дух апостольства, действующий Самим Христом и Его духом, оказывается непрерывно живущим в церкви от начала доныне, не порабощая себе наследия Божия. Вы этого не хотели знать; ваши преобразователи сначала лично, а потом и увлеченные ими общества христианские, распорядились делом веры и церкви по собственному усмотрению и изволению, с каким вы понимали и применяли самое слово Божие, не справляясь с действующим, по самому св. писанию, до скончания века духом Христовым в преемственно восполняющем себя Христовом учреждении церковного пастырства. Ваши пасторы – доверенные от вас людей, а не от самого Христа, не Его благодатные посланники. Вы рассудили вопреки самому св. Писанию, поверить лучше себе, нежели Христову пребыванию и действию в церкви до скончания мира, поверить своей мысли и воле, нежели самому Господу. С этой стороны вы, действительно, растворили двери в христианство мнимо-рациональному и фальшиво-либеральному направлению неверия, отрицания или перетолкования всего Божьего вопреки всяким и историческим и даже наглядным доныне данным, которое прилично уже не человечеству разумному, а разве человеконенавистному зверству. Вы не оправдаетесь с этой стороны и не оградите себя от человекоубийственных влияний этого духовного зверства, пока к правой стороне вашего дела не присоедините решительного и всецелого исправления этой другой его стороны, ужасно мрачной и лживой. Двуличным дело ваше не должно оставаться; иначе оно все будет фальшиво.» – Вот что вы скажете протестанту, всячески стараясь уклоняться от пустых и сварливых словопрений, а для этого не отрицать, не оскорблять лучшей стороны – протестов против духа папского. Что касается до поставления на вид пред ним правоты церкви православной, ради Господа возвышайте взор его над человеческим, немощно-греховным – к Божией, к самой Христовой истине и благодати, к самому Господу в Его церкви, как в живущем Им одним теле Его. Немощное, человеческое можно указывать и в области нашей церкви; но мы это немощное, человеческое и не оправдываем, и отчуждаем сами от существа и духа св. церкви, в которую веруем.

– Ну, а относительно римского католичества, по вашему, как следует вести дело православному священнику? – спросил молодой священник старшего, после некоторого молчания и размышления, вероятно, о вышесказанном.

– Опять действуйте против самого духа и силы лжи, не тревожа и не унижая лучшего, принадлежащего истине. С римскими католиками, кажется, особенно трудно начинать дело православному учителю; они не допускают того свободного исследования, по которому лютеранин может и сам завести дело испытательного рассуждения о правоте собственной церкви. Римские католики, особенно католички (у вас, говорите вы, римская католичка?), большей частью со слепой горячностью стоят за верховный авторитет святого отца (папы) и за римские церковные предания, трепеща оскорбить святыню их не то что сомнением в ней, а самым желанием основательно ее дознать. Но уж и, то важно для истины, что слепое убеждение есть очевидный характер предубеждения и предрассудка; это и надо поставлять на вид всякому, хоть сколько-нибудь рассуждающему, римскому католику. Стойте и держите предания, говорит апостол, имже научистеся или словом или посланием вашим (2Фес. 2:15); но сам же несколько повыше в том же послании предостерегает и против бывших уже в апостольское время подделок не только слова и послания, или устного и письменного предания, но и самого духа, или боговдохновенных состояний и духовных внушений: молим,... ни ужасатися (не смущаться) ниже духом, ниже словом, ни посланием, аки от нас посланным, да никтоже вас прельстит ни по единому образу (ст. 1–3). Прекрасно и спасительно держаться св. Петра, но насколько в нем досягаем до силы этих о нем слов Христовых: ты еси Петр, и на сем камени созижду церковь Мою, и врата адовы не одолеют ей (Мф. 16:18), а не вот этих только: «поди от меня, сатана, ты мне соблазн» и проч. (ст. 23). Неужели заспорит против этого самая горячая католичка, если тихо и осторожно, с самим Господом, предложить ей слово? Заспорит в первый раз, но может одуматься и рассудительно слушать вас в другой раз.

В этот другой раз вы поведете уже речь о самом начале или принципе папства. Вы, рассуждая о папстве, без сомнения уже сами примечали или понимали, как просто могло выродиться это заблуждение из самого чистого и правомысленного, но сначала не довольно взвешенного и потому впавшего впоследствии в односторонность, послушания духовному руководству, послушания, без всякого сомнения, с отложением своей мысли и воли, послушания до смерти, как самому Господу. Эта сторона в отношении западных христиан к своему верховному епископу слышится духовному слуху; эту сторону вы признайте и не тревожьте, насколько есть в ней истина. Немножко слышна эта же сторона дела даже в притязаниях папы на послушание ему не только своей ближайшей паствы, но и прочего христианского мира; потому что первенство места и чести признано за римским епископом вселенски-соборными правилами, а духовное первенство по месту и чести не может же быть только бездушной буквой, а непременно предъявляет дух подобающего к первоместному или первочтимому епископу отношения прочих епископов и за ними всех христиан, отношение высшего духовного чествования, не возможного без особенной духовной внимательности. Не робейте ради самого Господа, сторону – подходящую к истине и в папстве, доводить до последней степени возможного; это делайте в самом интересе истины против лжи, которая обыкновенно затаивается и ловко обороняется именно из-за покрывающей ее и обыкновенно наравне с нею же трактуемой стороны истины. Признав сторону истины, вы тем смелее, тверже и прямее будете ратовать против обессилившей и извратившей истину лжи. Мы не думаем и не хотим, скажете вы римской католичке, ослаблять и колебать ни обязанности духовного послушания, ни права на него духовного пастырства вообще и римского пастыря в особенности. Но сила духовного послушания состоит в том, чтобы и оказывающий и особенно принимающий такое послушание относили его в своем духе прямо к самому Господу, в Котором одном наше спасение, а не просто только к человеку, как Господу. Иначе и оказывающий и принимающий духовное послушание оказались бы явно неверными усугубленному слову Христову, что один наш наставник, один наш учитель – сам Христос (Мф. 23:8–10), а при неверности Христу неизбежно впадали бы в заблуждение. Пусть принимающий духовное послушание будет человек столь высокий и по своему нравственному достоинству и по священному призванию, как сам апостол Петр. На сколько он верен самой силе своего избрания: ты еси Петр, и на сем камени созижду церковь Мою и проч., этот высокий и священный руководитель поведет послушающих его, конечно, к истине, к самому Господу, к общему с собой созиданию в Нем, как живых каменьев, к общению их и в духе священства своего, к чему именно и ведет ап. Петр: к Нему же (Господу) приходяще, камени живу... и сами яко камение живо зиждитеся в храм духовен, святительство свято, возносити жертвы духовны благоприятны Богови Иисус Христом (1Пет. 2:4–5). Но и подобный или равный Петру духовный руководитель не безопасен от возможности Петрова преткновения, имевшего при всей искренней в том благонамеренности Петра такую силу: иди за Мною, сатано, соблазн Ми еси яко не мыслиши, яже суть Божия, но человеческая. Куда в таком случае поведет этот руководитель слушающих его, как Господа? Ни искренность, ни благонамеренность не охраняют в этом случае, как видите, от прямого сатанинского соблазна. Так неверно и опасно духовное послушание, не возводимое прямо к самому Христу! Но это еще слишком обще и не очень углублено в сущность дела. Войдите глубже в этот предмет. Исполняющий послушание духовное и принимающий его с неуклонным вниманием и направлением своего духа к самому Господу, чрез это получает и на земле жительство небесное, имея свою, так устраиваемую, духовную жизнь сокровенной со Христом в Боге (Флп. 3:20; Кол. 3:1–3). И в особенности, слушающиеся прямо самого Господа, проходя такое послушание в отношении к духовному руководительству или вообще пастырству, раскрывает чрез это в себе место к проявлению духа Христова послушания Отцу до смерти, духа послушливой и вместе свободной любви со всеми ее святыми и живыми духовными сокровищами и доблестями; а принимающий это послушание со вниманием также к самому Господу и Его Духу, чрез это направляется к раскрытию в себе духа учительства и властительства Христова, не Себе требующего от других послужения, но служившего другим и пожертвовавшего Собой для них до смерти и чрез это овладевшего самой областью смерти, а людям, принимающим эту Его власть, дающего духовную самостоятельность или свободу детей Бога, или по Евангелию (Ин. 1:12), дающего область (власть) чадом Божиим быти. Вот какое поприще, Христово по духу, открыто римскому папе по самому его первенству чести в чине вселенского церковного пастырства, – поприще, которое по высокому его положению и внешним средствам тем поразительнее проявляло бы пред миром духовную красоту и силу смиренного и самоотверженного Христова духа. Нельзя не придти в восторг от представления, что этот первосвятитель стоял бы в прямом братстве и с царями в семье которых он имеет уже историческое и политическое место³⁸ и с самым смиренным и малым сослужителем своим по епископству, и с последним, наконец, христианином или христианкой из мирян, духовную самостоятельность которых во Христе, общую им с папой самим, он отстаивал бы всеми правами и средствами и вообще всем существом своего служения Господу, служения Ему в Его же духе, под единственным главенством над церковью Его Самого. Господи! Дай вкусить когда-нибудь эту радость Своей возлюбленной церкви, когда величающиеся теперь именем первоверховного Петра, подобно ему, обращся утвердитъ и братию свою, по Христову слову Петру (Лк. 22:32).

А теперь? Увы... Отвлекая послушание христиан от одного и прямо самого Господа, а требуя во имя Его послушания себе, как Господу – главе церкви, римский пастырь низвергает послушных себе с высоты небесного в самом Господе жительства в низменность только земного общества, состоящего под земным главой – простым человеком (хотя бы то был не только римский епископ, но и сам вселенский апостол Петр). Это во-первых! Во-вторых, чрез притязание на главенствующее властительство над всей церковью, римский папа посягает на купленную Христовой кровью, духовную во Христе самостоятельность не только христиан-мирян и между ними самых царей и правительству, но и своих духовных сослужителей – других епископов и самых первевствующих над ними (патриархов), уравниваемых вселенскими соборами с папой римским, хотя и с преимуществом чести последнего. В этом отношении, именно в отношении к такому самовозношению и преобладанию папы над послушными ему христианами, все служение папы римского есть пререкание против духа и силы Христова крестоносного послужения и самопожертвования до смерти за мир, – пререкание, которое уже заранее, именно в Петре, пререкавшем против еще шествия Христова к страданиям и смерти, осуждено этим грозным и праведным Христовым судом: «поди от меня, сатана, ты Мне соблазн, потому что ты думаешь не о том, что Божие, но что человеческое» (Мф. 16:21–23). Очевидно, как необходимо желающим спасения отступить от духа папства, повторяющего изгнание и спасаемого человечества из рая небесного жительства чрез сатанинский соблазн.

Высказав все это, о. Иоанн грустно замолчал; юный его собрат тоже сидел в безмолвном размышлении о слышанном. Я, молчаливо доселе следивший их собеседование за раскрытым предо мной Новым заветом, который я время от времени перелистывал, не утерпел вмешаться в их духовную беседу. Я боялся, чтобы не оставили они не тронутым вопрос об исхождении Св. Духа. Когда я напомнил им об этом великом вопросе, о. Иоанн снова оживился и продолжал свою речь, уже и без того начавшую походить более на лекцию.

– Да, да! Догмат исхождения Св. Духа от Отца...

– Уж поднимать ли мне вопрос об этом глубочайшем божественном догмате?– перервал речь о. Иоанна молодой священник. – Конечно, нельзя не коснуться и этого вопроса. Но когда истина будет выясняться против лжи папства по главному ее принципу о главенстве папы, то довольно будет указать на прямое Христово слово об исхождении Св. Духа: егда приидет Утешитель, Его же Аз послю вам от Отца, Дух истины, иже от Отца исходит, Той свидетельствует о Мне (Ин. 15:26).

– Но еще Бог ведает, – возразил о. Иоанн, – от притязания ли папы на церковное главенство произошло главным образом латинское неправомыслие, или от допущения новоизмышленного догмата об исхождении Св. Духа от Отца и Сына определилось окончательно и само притязание папское на главенство над церковью. По крайней мере, то верно, что между тем и другим заблуждением есть самое внутреннее соотношение и сродство, в самом существе и силе дела. Христова истина, во всех своих догматах и тайнах, есть «дух и жизнь» (Ин. 6:63). Чтобы проникнуть нам к «духу и жизни» догмата об исхождении Св. Духа от Отца, надо взять во внимание, что всевышнее Отчество, принадлежащее Отцу Господа нашего Иисуса Христа, есть первообраз и основание всякаго отечества на небесех и на земли (Еф. 3:14–15). Поэтому дух и жизненная сила догмата об исхождении Духа Св. именно от Отца, а не от Отца и Сына, непременно раскрываются и в разных, известных нам, видах такого отечества, которое доступно нашему наблюдению и опыту в своем отношении к соответственному себе сыновству. Нетрудно нам в наше время представить себе таких отцов (в разных отношениях так называемых), отечество которых соперничает со своими детьми и само встречает с их стороны соперничество по своему и их духу: дети не успокаивают в себе духа отцов, равно и отцы чужды такого духа, который все свое полагал бы именно в детях, а напротив, детям и отцам равно общ такой дух, который, имея в тех и других свой источник, мятется во внутреннем взаимном борении тех и других. Возведите мысленно эти фальшивые духовные отношения между отцами и детьми к первообразному и основному всевышнему Отечеству и Сыновству, где лично же существует и единосущный Отцу и Сыну Дух: и вот выйдет фальшивый догмат об исхождении Духа от Отца и Сына, – догмат, представляющий в самом Божестве основание и первообраз того ненормального духа отцов и детей, что первые не в детях полагают все свое отеческое благоволение, всей полнотой своего духа утверждающее духовную самостоятельность детей, а последние не успокаивают отеческого духа в своей самостоятельности, как в истинно-сыновней, располагающейся свободно, но по благоволительному отеческому духу... Распространяюсь я об этом именно для того, чтобы показать вам глубочайшее внутреннее соотношение и неразрывное сродство между, с одной стороны, латинским догматом об исхождении Св. Духа от Отца и Сына, и с другой – папскими притязаниями и всегдашними протестами против них в западном христианском мире. Не таков догмат истины об исхождении Св. Духа только от Отца, – Духа, в Сыне только почивающего со всем Отчим благоволением: поэтому догмату в триедином Божестве открывается основание и первообраз, для создания, такого прекрасно стройного духовного порядка, по которому отцы все благоволение свое, да и вообще все свое, полагали бы именно в детях, утверждая самостоятельность их всей полнотой своего духа, а дети чрез это³⁹ располагались бы всячески и всецело успокаивать в себе такой благоволительный к ним дух отцов, полагая именно в этом успокоении отеческого духа самую силу и весь дух сыновней своей самостоятельности. Такой «дух и жизнь» православного догмата представляют прямое и очевидное сияние именно истины; также как фальшивая, разрушительная и расстраивающая сила латинского догмата относится, очевидно, к мракам лжи, губительной для человечества. Это понять без труда может всякая голова; тут дело уж не в метафизических каких-либо отвлеченностях, а в «духе и жизни», действующих во всей нашей действительности. Мало того: из вышесказанного можно понять и то, что, по божественно-глубокому слову самого Господа (Иоан. 15:26), свидетельство о Нем Духа истины, как исходящаго от Отца (понимая эту истину в самом «духе и жизни»), и должно раскрыть всю жизненную и благоустроительную для человечества истинность чистого, не одностороннего, словом – православного христианства, и готовую снизойти и войти во все наше благодать этого живого Христова тела – православной церкви.

Выслушав это, молодой священник со вздохом и чуть не со слезами произнес вот эти слова:

– Как и нам, православным, а не одним неправославным, надо плакать пред Господом, что так мало знаем и применяем ко всему своему «дух и жизнь» своего православия, закрывая этот свет его и пред прочим миром! Мы, кажется, все сознаем, что мы – новый Божий Израиль; мы, и действительно, таковы, по благодати Божией. Но мы мало обращаем внимания на то, что, в образ конечно для нас, постигло древнего Божия Израиля за невнимание его к «духу и жизни» Божией истины, им врученной в своих древних письменах. Вот у меня в приходе целое еврейское семейство – живой памятник древнего богоизбранничества и настоящего отвержения.

– Израильтяне, и в настоящее время, – заметил о. Иоанн, – хотя и враги евангелия и Божией во Христе благодати, но еще возлюблени Богу ради отцев своих, как говорит апостол (Рим. 11:28), – отцов, бывших верными истинному Богу при отпадении от Него всего прочего мира. Поэтому вы внушайте не презирать их, а сами пастырски предрасполагайте и привлекайте и их к обетованной отцам их благодати, которой они должны быть первыми и прямыми наследниками.

– Как же это делать?

– Вы знаете, что благодать Христова предъявляла себя в ветхом завете и в семейном быте (особенно патриархов), и в народном устройстве (чрез Моисея), и в гражданской и государственной жизни (при Давиде, Соломоне и других царях), в самых ее колебаниях и упадке (в ассирийском и вавилонском пленении, и далее). Из этого вы понимаете, что потомки Авраамовы с благословениями веры примут Царя благодати особенно, как простирающего благословения своей благодати на самую бытовую жизнь людей – семейную, народную, гражданскую во всех ее видоизменениях. Старайтесь же проводить Христову истину и благодать во все земное. Особенно вы не иначе сноситесь с евреями и по делам житейским, как внутренне с особенной живостью держась Авраамова и Давидова сына Христа (Мф. 1:1), родного им по плоти, а вам по духу и самой силе дела. Притом, если именно из этого рода произошел по плоти лично сам Бог-Слово ради нас человеков; то, в общении этой Христовой любви, по возможности за выгоды и интересы уже вашего личного «я» принимайте интересы этих расточенных овец двора израильского, чтобы они, хоть в позднейшее наше время, услышали и приняли человеколюбивого своего Пастыря, душу Свою и за них положившего. Не иначе, как таким способом поборете вы их дух, ожидовевший на мертвой букве Божия закона. С таким вашим настроением, Господь даст вам и благоприятный случай обратиться к вашим евреям и прямо с евангельским словом, которому Он сообщит Свою силу.

– Я вам очень благодарен, – проговорил молодой священник, – за выяснение, как действовать прямо против духа заблуждений и вместе согласно с приемлемостью заблуждающихся.

– На это я был наведен, – отвечал о. Иоанн, – в К… Академии по учебно-миссионерскому делу против раскола и магометанства. Один профессор, изучавший магометанство и на востоке, куда он для этого нарочно путешествовал, и в наших татарских населениях, где он, из той же любознательности, нередко проводил свободные от службы недели, и даже месяцы, с силой доказывал мне, что нет ничего ошибочнее, в деле обращения магометан, рассчитывать на слишком, будто явную нерациональность алкорана. Он, напротив, уверял, что лучшие религиозно-философские или, так называемые, натурально-богословские идеи, самые даже высокие и духовные, в сущности, не чужды магометанам; а потому, рассчитывая на очевидную нерациональность магометанства, мы идем против врага, совсем не взвешивая действительных его сил и средств, и думаем нападать на такую его сторону, с которой он крепок, пожалуй, не менее других, самых (как говорят) современных, врагов христианства⁴⁰. Убедившись в этом, я увидел, что успешно действовать против такого многовекового врага, как магометанство, можно не иначе, как, во-первых, в духе своем (субъективно) вооружась уж прямо Христовой рациональностью, или мудрствованием по Христу и с самим Христом, пред которым бледнеют до безжизненности всякие, чуждающиеся Его, идеи, как бы ни казались они высокими и духовными, – всякое другое умствование за христианство, в сущности, будет переходить уже более на сторону магометанства, вовсе не чуждого подобных умствований;– и, во-вторых, само учение христианское (объективно) должно нам уже так раскрывать и излагать, чтобы лучшие, религиозно-философские или натурально-богословские, идеи захватывать уже решительно в нашу православно-христианскую собственность, и для этого развивать их до характера прямо христианского, так чтоб вне этого характера они оказывались уж совсем несостоятельными пред самим разумом. Представлю мою мысль, для ясности, в самых опытах или примерах ее действия. Но это не отвлечет ли нас слишком в сторону от того, что вас озабочивает?

– Конечно, у меня в приходе нет магометан, – отвечал молодой священник, – но встречи с казанскими и другими татарами случаются со мной не очень редко. Потому это очень кстати вы разговорились и о магометанстве; не говорю уж об общем интересе знания истины и ее силы против всяких видов лжи.

(Я очень обрадовался, что вспомнили и про магометан, которых у нас в России так много).

– Так, – продолжал о. Иоанн, – возвышенные идеи о бытии Бога, как существа вышемирного и основного для мира, вечно самобытного, беспредельного, обладающего безмерной полнотой бытия и всевыспренней славой, и в особенности премудрым всеведением, всемогуществом, всесвятостью, всеблагостностью, – эти идеи свойственны религиозному философствованию или, так называемому, натуральному богословствованию, принадлежащему, как говорят испытавшие, и магометанам. Я утверждаю, что эти идеи – собственность света Христова, светящего даже и во тьму магометанства; а потому они и должны быть относимы непременно к самому солнцу истины и правды – Христу, от которого они происходят подобно лучам, и, отторгаясь от которого, они уже не состоятельны и должны померкнуть, как разобщенные с солнцем его лучи. В самом деле, быть Существом вышемирным и основным для мира нельзя иначе, как разве вышемирная Его высота есть именно высота самой любви, вечно готовой снизойти (по отношению еще к возможному миру) и действительно снисходящей (по отношению к действительному миру со всеми его нестроениями) в самую низменность мира и подъемлющей бремя его нестроения на Себя: другое или инаковое, основное для нашего мира, вышемирное Существо решительно немыслимо без того, чтоб мир не оставался висящим просто ни на чем, и именно с той своей стороны, с которой наиболее и требует он незыблемого основания и поддержки, – со стороны своих нестроений, нравственных и нераздельных с ними физических. Потому и беспредельная полнота в Боге вечно-самобытного бытия и превыспренней славы так же немыслима иначе, как с сущностью и характером Любви, во-первых, довлеющей вполне и себе самой, и, следовательно, существующей и действующей внутренно не только в беспредельно и существенно Любящем, но и в беспредельно и существенно Возлюбленном, и притом в Любящем и Возлюбленном именно существенным же и беспредельным движением или духом той же Любви (слава Пресвятой Троице Отцу и Сыну и Св. Духу во веки веков!);– с характером и сущностью любви, во-вторых, довлеющей благоволительно к восполнению от своей полноты всяких и внешних для себя недостаточеств бытия, и, следовательно, не только воззвавшей мир из небытия к бытию и содержащей его в этом бытии, но и возсозидающей мир, расстроившийся от своих свободных, разрушительных для бытия, нестроений (слава триединому Богу Вседержителю – Создателю, Промыслителю и Спасителю нашему!). Потому не только животворная всеблагостность, но и правосудная святость, но и всеведущая премудрость и всезиждительное всемогущество в Боге должны быть мыслимы не иначе, как свойства и совершенства именно любви, – совершенства сами по себе уже столь бесконечно действенные, чтобы со всей славой воздействовать и раскрыться не только не воспящаемо в пределах, сначала, даже самого ничтожества или небытия (чрез создание и первобытное благоустроение мира), но и особенно победоносно, потом, в области расстроенного бытия – немощей, неведения, заблуждений, греха и самой смерти действительных и притом свободных, существ. А то эти совершенства Божии далеко не могут быть мыслимы в свойственной им бесконечности, или в истинной своей бесконечности, полнота которой достаточна и сильна к восполнению всякого нашего недостаточества и ничтожества, вменяя для того себе (как это и действительно служит) во славу – бесконечное свое истощание до меры тварного нашего недостаточества и ничтожества. Таким образом, или вовсе недоступно нам людям ведение истинно-основного для мира и истинно бесконечного Существа-Бога; или истинный Бог ведом нам только в Господе нашем Иисусе Христе, который, по домостроительству Своего истощания за мир, раскрыл для нас полноту Божества и в Его триедином существе, и в безмерном богатстве Его сил, в бесконечной действенности Его совершенств. И, следовательно, только по благодати Христа, Агнца Божия, заколенного в благоволении Божием от сложения мира, невидимая Божия от создания мира твореньми помышляема видима суть (Рим. 1:20), так что некоторое ведение о Боге имеют и язычники и магометане; но это ведение, как проистекающее в существенном основании от Христа же, только в Нем достигает должной твердости и полноты, а вне Его оно именно тоже, что разобщенный с солнцем его луч. Так-то и может выясняться для магометан, что оставаться им в своем магометанстве значит закосневать в темной и противобожной лжи. Это все равно, как, захватывая разумно либеральные и гуманные идеи в Христову собственность, в которой они и разовьются в истинной своей красоте и жизненности, непременно достигнем того, что предъявляющие такие идеи, однако же чуждающиеся Христа, окажутся или совсем противогуманными и противолиберальными людьми, или полагающими свою свободу и благо человечества – прямо в разнузданном разврате.

– А как противодействовать нашему русскому расколу? – спросил молодой священник. – У меня в приходе есть и эти овцы, бегающие от своих пастырей из-за старых книг и двоеперстия, а иные даже и доныне из-за бороды.

– Когда наши раскольники, – отвечал о. Иоанн, – разрывают единение веры и любви с нами из-за внешних знамений, из-за наружной видимости, из ревности по мнимой или и действительной старине; то для победы над их упорством и привлечения их снова в церковное с нами единение, нам надо, во-первых, относительно их входить своей верой в живое общение Христовой любви, сколько возможно умеренной и снисходительной, до самопожертвования выносящей немощь их духовного разумения, и, во-вторых, древнюю и даже вечную силу Христова духа, Христовых мудрствований и расположений, невозможных без внимания и направления ума и сердца нашего к Самому Христу, надо нам проводить с отчетливой сознательностью в самой видимости и внешности, не только прямо церковной, но и в бытовой. Обстоятельное развитие этих мыслей можете найти в книге «О православии в отношении к современности» в особой статье (Педагогические заметки по миссионерскому делу против раскола). Подумайте, св. Афанасий великий, в интересе союза церковного потерпел сам и других убедил потерпеть явно-неправильную или неправославную форму или букву, которую допустили некоторые относительно самых существенных догматов веры, с мыслью, однако православной, именно – признавая в Боге «одну ипостась», но понимая это в смысле не лица, а самобытной сущности (substantia). В таком свято-отеческом направлении, чего бы нам не понести в наших братьях, блуждающих в расколе, только бы они вошли в действительное единение с православной церковью?.. В таком именно направлении разъяснялось у нас⁴¹ именно первосвятителем Московским, нам современным, что обратившимся из раскола невозбранно, по церковным правилам, молиться об упокоении усопших, по неведению, в расколе. Итак, ради живых и усопших будем крепче молиться об единении всех, мой собрат и сослужитель!

– Да, да, – сказал младший священник старшему. – С каким, однако, богатым духовным грузом отправлюсь я от вас!

– Но что ж, позвольте вас спросить, – сказал, улыбаясь о. Иоанн, – вы не поговорите о своих православных прихожанах? Видно, с этой стороны нет ничего, особенно озабочивающего или обеспокоивающего вас. Давай, Бог! Но признаюсь вам, что, когда я останавливаюсь собственно на духе заблуждений, которых мы с вами касались, то не могу не видеть приражения этого губительного духа и к нашим православным деревенским прихожанам, при духовном неведении и косности многих из них. В самом деле, в одних есть и суеверно-раскольничье упование на ту или другую видимость и наружность не только в деле веры, но и в простом житейском быте; в других проглянет подчас и латинское послушание пастырю как Господу, без внимания, однако и направления мысли и чувства к самому Господу; а в ином заговорит иногда и протестантская самоуверенная невнимательность к церковному пастырству. Чего еще вам? Не забуду никогда, как однажды на моей родине, куда я из академии отправлялся на дни учебных отпусков, случилось мне разговориться откровенно с одним уже очень пожилым и довольно степенным мужичком, притом хозяйничавшим обыкновенно дома, а не ходившим на заработки в большие города или по фабрикам. Он повел со мной такие речи, что конечно-де и священникам надо чем-нибудь жить и для этого толковать о «том» (загробном) свете, а в самом-то деле умирает скот, умирает человек – все за едино на добычу только червей. Ведь это уже не только дух, но и слова, общие с вашими цивилизованными неверами. Откуда и как это заносится в деревенскую жизнь?! По всему этому я, и без вашего спроса, скажу к вашему сведению, обсуждение и, если угодно будет, к употреблению – два способа, которыми я пользуюсь, кроме церковных и домашних бесед со своими прихожанами, для приведения в них в живое движение духа православия.

– Какие же это способы?

– Способы – простые для веры, церковные по духу, особенно доступные и благопотребные нам священникам. Во-первых, я смотрю на всех и каждого из своих прихожан, как на действительные члены благодатно-живого Христова тела церкви, в которых жизненная сила – Сам Христос благодатью Своего Св. Духа. В своих отношениях к прихожанам взирая верой к Самому Христу, живительно верующему и располагающему своими членами, чрез эту веру и возбуждаю в них Дух Христов, сокровенно присущий в них по силе св. таинств. Вы сами, поступая, таким образом, по собственному духовному опыту увидите, как Господь, чрез эти же благодатные свои члены наших простодушных прихожан, будет давать вам сознавать и чувствовать, что Он слышит и благоволительно приемлет благоговейное внимание веры, к Нему обращенное в наших отношениях к членам тела Его от плоти Его и от костей Его (Еф. 5:30). Мало того: свидетельствуюсь пред вами опытами, что, при тихом духовном внимании к личным особенностям и отношениям прихожан и особенно христианским их именам, взимаемым именно от святых и потому уже не бездейственным, особенно же получающим живой благодатный смысл по силе принятого Господом ради всех нас великого имени Иисуса, можно тонко примечать и различие, в разных личностях, благодатных Христовых дарований. Да, только неуклонно и неотступно, сколько это возможно для вас, внимайте духом и взирайте верой к самому Господу, одушевляющему и движущему Свое тело церкви во всех Его членах. И вы сами будете испытывать и наблюдать, как все и каждый у вас в приходе, кого вы резко отметите для своей памяти и сердца, делают каждый свое духовное дело, не мешая, а пособляя друг другу, как они будут даже напоминать вашему духу об особенных в себе действиях и дарованиях Христовых, когда вы отвлечетесь от внимания к этому, по немощи или по занятии другими предметами. А уж только бы пришел в живое движение Дух Христов, присущий нашим прихожанам, это будет их и охранять и самих поставлять в свойственный им подвиг против приражений к ним духа той или другой лжи и неправомыслия. Словом: они будут живые члены живого Христова тела, а в этом вся задача нашего служения.

– Во-вторых, – продолжал о. Иоанн, – при служении Божественной литургии и, особенно при совершении проскомидии, когда поминаю пред Богом и Его Агнцем живых и усопших, к обычному поминовению их по именам прилагаю еще, в роде и духе содержащегося в псалтири «помянника», поминовение, как живых, так и усопших по общим разрядам или отделам. Так, вынимаю части из просфоры, равно и по освящении Даров за литургией молюсь – о здравии и спасении тех православных, к которым приражается раскольничье направление, полагающее существо спасения в какой либо видимости и внешности и из-за того готовое разрывать единение веры и любви с другими; – тех потом, которые допускают себе или по-язычески и по-магометански мыслить и делать не по Христу, а по чуждым Его началам и страстям, или по-иудейски ревновать о Божией истине и устроять свою жизнь не в духе и живительной силе Христова человеколюбия; далее – тех, которые впадают иногда в искушение или по-протестантски пренебрегать пастырским церковным чином, церковными порядками и правилами, а иные – даже богохульно вольномыслить и кощунствовать над святым и Божиим, или по-латински слушаться того или другого, даже иногда и неосвященного, руководителя, слушаться как Господа, без внимания, однако и направления своего духа к самому Господу, а иные – и требовать подобного духовно-рабского послушания от других. Также, и в таком же порядке, после поминовения усопших по именам, вынимаю части и молюсь пред Агнцем Божиим – об упокоении тех православных, которые жили, а может быть, и умерли, подвергаясь приражениям и влияниям направления раскольнического, духовного иудейства или язычества, или смеси того и другого, подобной магометанству, духа протестантского и даже антихристиански-рационального, или латинского, то рабского, то деспотического. При этом молю я Господа, да все эти лживые направления и заблуждения, опутывающие стольких живых и препроводившие в своих убийственных узах в другой мир столько усопших, приражающиеся своим духом и к православным, Он Сам, Господь наш, ради пролитой за людей крови Своей, ради такой саможертвенной любви к церкви Своей скоро разорит и искоренит и в ничтоже силою Святаго Своего Духа обратит (слова упоминаемого выше помянника). И верую, что Агнец Божий, посылающий седмочисленные дарования Своего Духа во всю землю (Откр. 5:6) не только в приходах наших, но и во всем мире может с силой низлагать противные православию заблуждения и направления, когда мы, особенно мы священники, будем усильно молить Его о том.

– В особенности, – так заканчивал о. Иоанн все свои речи с молодым своим собратом, – в особенности просил бы я вас усилить свои священнические молитвы об упокоении усопших, отошедших в другую жизнь в единении с православной церковью, но хоть с малой закваской тех заблуждений и лживых направлений, губительства которых касалось наше собеседование. «Живые могут еще покаяться, – так, помнится, убеждал меня к тому же также наш, только уже маститый, сослужитель (помню и имя его: о. Василий), – а умершие сами по себе, только уже пожинают плоды допущенных ими в настоящей жизни согрешений и заблуждений. Они крайне нуждаются в нашей духовной помощи; не откажем им в ней с жестокосердием или по нечеловеколюбивому легкомыслию». Это слово так сильно на меня подействовало, что с того времени не только я посильно с любовью исполняю это доброе слово, но и люблю ходить на кладбища как бы в среду живых, думая об отошедших от нас душах и их духовных нуждах. В этом отношении замечателен также один рассказ, слышанный мною от многих, духовных и светских; в основании его, видно, лежит истина; по крайней мере, дух этого рассказа, очевидно добрый и правомысленный. Вот этот рассказ: один священник с особенным усердием, за служением литургии, поминал покойных, имена которых он записывал в чрезвычайном множестве; случилось, что этот священник впал в какую-то погрешность, подвергавшую его архиерейскому запрещению; но, когда дело об этом было уже доложено владыке и он собирался положить запретительную на священника резолюцию, во время сонного отдохновения этот владыка увидел себя окруженным от бесчисленного множества людей, которые умоляли его о милости – простить виновного священника за его милость к ним уже загробным жителям, за усердное их поминовение пред милосердым Богом... Священник был прощен. Ей, ослабит Господь и на нас живых разные духовные путы, когда будем стараться о снятии их с покойных. Обратите внимание хоть на то одно, что никакая фальшь пред истиной, ничто безжизненное и несостоятельное пред правдой, допущенное усопшими в своей жизни, уж не закроется, не оправдается теперь у них никакой благовидностью, равно и никакая неблаговидность не опорочит пред Богом ничего истинного, правого и духовно-живого в их жизни. Вот, если бы Господь, ради этого дела нашей веры и любви – усердного поминовения усопших дал нам, в воззрениях на дело истины и благодати Христовой, такое же духовно-проницательное направление, чтобы не задерживаться и не обманываться разными благовидностями и неблаговидностями, а смотреть прямо и с тонким вниманием на само существо Христовой тайны, сосредоточенной в Его истощании даже до креста за грешный мир; то уж это одно, сколько бы оживило нас самих в православии и сколько бы подвинуло вперед и заранее облегчило бы и уровняло призываемое молитвами св. церкви православной дело соединения с нею всех, ее оставивших даже и забывших, всех – еще ее чуждых и незнающих!!

1866.