Типы духовенства в русской художественной литературе за последнее 12-летие

Настал час, чтобы светские люди посмотрели на нас, а мы в их соображения и стремления вникли. («Соборяне», Дневник о. Савелия Туберозова).

Художественная литература новейшего времени, стараясь более и более расширить круг своего наблюдения и изучения, успела уже охватить беллетристическими произведениями все слои русского общества. Не только фигурирует в беллетристике высший класс дворянский, но и сословия: купеческое, мещанское, крестьянское. Понятно, что художественная литература не могла обойти вниманием и духовенства, – сословия, предназначенного быть руководителем религиозно-нравственной жизни русского народа. Правда, до 60-х годов литература русская не дала ни одного серьезного произведения из духовной среды, но с 60-х годов беллетристические произведения из духовного быта начинают становиться делом обычным. И чем дальше, или точнее-чем ближе к настоящему времени, тем более появляется в литературе художественных произведений из жизни духовенства. Повести из духовного быта теперь нужно считать уже десятками. В них можно встретить изображение духовенства и черного, и белого, и старого и молодого, и с высшим образованием, и средним, и низшим, и доброго (что впрочем редко) и недоброго... Каждый год приносит нисколько новых повестей и рассказов из духовного быта. Последние книжки двух больших журналов в прошлом году дали роман и повесть из духовного сословия. Есть беллетристические произведения из жизни духовенства и в литературе настоящего года.

Если светская литература находит нужным и своевременным обратить свое внимание на изучение и художественное изображение жизни духовенства, то и духовенству, в свою очередь, необходимо ответить на внимание беллетристики вниманием критического обзора ее.

В самом деле, нужно ли говорить о пользе критического обозрения художественной литературы о духовенстве со стороны самого духовенства? Такое обозрение необходимо прежде всего для самосознания духовенства. Не нужно забывать, что художественная литература всегда претендует быть зеркалом общества, выразительницей его стремлений и интересов, фотографией быта, и интеллигентное общество, не имея непосредственного знакомства с тем или другим классом народа, обыкновенно составляет о нем понятие на основании литературных произведений. Особенно нужно сказать это в отношении к духовному сословию. Сфера жизни и деятельности духовенства – церковь, сфера жизни светского интеллигентного общества-клубы, театры и балы, на которых духовенство не бывает. Непосредственное знакомство с духовенством интеллигентному светскому обществу заменяет знакомство с художественными произведениями из духовного быта.

Между тем, кто внимательно следил за художественной литературой из жизни духовенства, тот не мог не видеть, что духовенство в художественных произведениях изображается далеко не так верно, как желательно бы требовать от литературы,-этого яко бы зеркала общества. Во многих произведениях из духовного быта духовенство изображается такими мрачными красками, что подрывает к себе уважение у читателя, не знающего его непосредственно.

Неверное и недобросовестное изображение духовной среды в светской художественной литературе, в видах ограждения чести, само собою разумеется, должно вызвать духовенство на слово самозащиты.

Предлагаемая читателю статья: «Типы духовенства в художественной литературе за последнее 12-летие» и написана отчасти в видах самосознания, отчасти в видах самозащиты.

Итак посмотрим же: какие типы духовенства представила нам современная русская литература? Посмотрим: какие существенные и не существенные черты в жизни и быте духовного сословия она подметила? Какие важные и неважные стороны в жизни и деятельности духовенства она игнорировала?

Критический обзор художественной литературы о духовенстве естественнее всего начать с l872 г., когда появился собственно первый опыт широкого и серьезного изображения жизни духовенства в старогородской хронике Н. Лескова «Соборяне». «Соборяне» и до сей поры стоят выше всех произведений из духовного быта, появлявшихся в последнее 12-летие. Если некоторые из произведений последующего времени могут поспорить с «Соборянами» по глубине изучения жизни духовенства, то по беспристрастию и теплому отношению к духовному сословию ни одно произведение из духовного быта не может быть поставлено наряду с «Соборянами». Нет ни одного типа из духовенства глубже, симпатичнее, беспристрастнее и рельефнее о. Савелия Туберозова, главного из героев старогородской хроники. Деятельность о. Савелия Туберозова принадлежит к 30–60 годам.

0. Савелий – протоиерей старогородского собора, уже старичок- лет шестидесяти; высок ростом и тучен, но бодр и подвижен; глаза светятся умом, прямотой и емкостью. О. Савелий бездетен. В доме его замечается чистота и порядок. О судьбе о. Туберозова читатель узнает из его демикатоновой книги, в которую он заносил выдающееся случаи из своей жизни.

Послан был о. Туберозов в Стар-Город с целью противодействия расколу.

Миссионерская деятельность на первых же порах пастырского служения о. Савелия доставила ему массу неприятностей. Не прошло двух месяцев служения в Стар-Городе, как о. Савелию сделан был выговор от консистории за бездеятельность его в отношении к расколу, усмотренной, по словам самого о. Савелия, в том, что он не делал на раскольников обильных доносов. Огорченный выговором, о. Туберозов пишет рапорт в консисторию, где оправдывается во взводимом на него обвинении, причем заявляет, что борьба с расколом была бы успешнее, если бы духовенство было «изъято из-под тяжкой зависимости», особенно материальной. За свой рапорт или, вернее, за смелость иметь свое суждение, о. Туберозов снова получил выговор и был вызван в консисторию для личного объяснения. Борьбу с расколом отец Савелий считал своим долгом, но дело его постоянно тормозили. На рапорт о дозволении ему иметь на пасхе словопрение с раскольниками положен был в консистории отказ. Через три года службы о. Савелий был вызван вторично в консисторию, по донесению городничего, за нехождение с крестом на Пасхе в дома раскольников. Хождение с крестом по домам раскольников о. Савелий считал оскорблением для церкви. Явившись к владыке, он объяснил, что «не ходил он к староверам не по нерадению», так как это было ему даже «в карманный ущерб», а с той целью, чтобы дать раскольникам почувствовать, что они «лишаются чести» посещения их духовенством. Владыка объяснением удовлетворился. Но в следующем году о. Туберозов снова был вызван в консисторию за то же нехождение с крестом к раскольникам. Донос сделал на него уже причт, хотя о. Туберозов, видя недовольство причта от материального ущерба, который влекло за собою нехождение к раскольникам с крестом, дал причту из своих денег 40 рублей. Этот донос сильно огорчил о. Савелия. Возвращаясь из губернии, пишет он в своем дневнике: «Целую дорогу сетовал на себя, что не пошел в академию. Оттоль поступил бы в монашество, как другие; был бы с летами архимандритом, архиереем; ездил бы в карете, сам бы командовал, а не мною бы командовали». Впрочем, явившись домой, о. Савелий успокоился. «Приехав домой,-пишет он,-был нежно обласкан попадьей, и возблагодарил Бога, тако устроившего, якоже есть».

Через 4 месяца после описанного вызова в губернски город о. Туберозов снова был вызван в консисторию. Дневник от 20 января 36 г. гласит: «Пишу сии строки, сидя в смраднице на архиерейском подворье, при семинарском корпусе. К вине моей о собеседованиях с раскольниками присоединена пущая вина: донесено губернатору, что моим дьячком Лукьяном променена раскольникам старопечатная Псалтирь, из книг Деевской молельной, кои находятся у меня на сохранении. Дело и вправду совершилось, но я оное утаил, считая то, во-первых, за довольно ничтожное, а во-вторых, зная тому настоящую причину – бедность, которая Лукьяна дьячка довела до сего. Но cие пустое дело мне прямо вменено: в злодейское преступление, и взят под начал и послан в семинарскую квасную квасы квасить.» Хотя о. Савелий сначала очень восставал против ходов на Пасху к раскольникам, которые вели, по его словам, к оскорблению святыни, однако с годами примирился с этими ходами. В 49 г. он пишет в своем дневнике, что он ходил по всем раскольникам и брал у ворот сребряники, хотя-де это и было для него горестно, но «делал для того, дабы не перерядить попадью в дьячихи». Вообще горячность к делу миссионерскому у о. Савелия, вследствие массы неприятностей, стала слабеть... «Житие мое,-пишет он,-провожу в сне и ядении. Расколу не могу оказывать противодействий ни малым чем, ибо всеми связан, и причтом своим полуголодным, и исправником дуже сытым. Негодую, зачем я как бы в посмешище с миссионерскою целью послан: проповедовать – да некому; учить – да не слушают! Проповедует исправник гораздо меня лучше, ибо у него к сему есть такая миссионерская снасть о нескольких концах, а от меня доносов требуют». И кроме неприятностей из-за раскольников о. Савелию пришлось на своем веку перенести много всяких невзгод. Испытал он не малую неприятность из-за церковного собеседования, которой он считал священным долгом для себя. Проповедь о. Туберозова носила жизненный характер. В проповеди о. Савелий отзывался на нужды и недостатки паствы; в целях назидания обращался к фактам и событиям, известным его слушателям. Раз в проповеди на Преображение Господне, убеждая слушателей в необходимости заботиться не только, о своих детях, но и о призрении и воспитании чужих детей-сирот, о. Савелий поставил в при- мер слушателям доброе дело убогого бедняга Пизонского, который вздумал воспитать одно брошенное незаконное дитя,-однако не упомянув об имени Пизонскаго. Проповедь эта вооружила против о. Савелия некоторых богомольцев-слушателей, оскорбившихся тем, что в пример им проповедник ставит такого незначительного человека, как Пизонский. Вскоре «за проповедь с указанием на живое лицо» о. Туберозов был вызван в консисторию для объяснения. Пастырская ревность о. Туберозова сначала «была охлаждена тридцатишестидневным сидением на ухе без рыбы, в ожидании объяснения», а потом приказанием все, что он пожелает сказать, посылать предварительно под цензуру о. Троадия. Особенно тяжелой для о. Савелия казалась цензура и притом человека, по его выражению, «скорбноглавого». «Но этого никогда не будет, пишет он в своем дневнике, – и зато я буду нем яко рыба. Прости, Вседержитель, мою гордыню, но я не могу с холодностью бесстрастною совершать дело проповеди. Я ощущаю порой нечто в меня сходящее, когда любимый дар мой ищет действия; мною тогда овладевает некое, позволю себе сказать, священное беспокойство; душа трепещет и горит и слово падает из уст, как угль горящий. Нет, тогда в душе моей есть свой закон цензуры!.. Лучше сомкнитесь вы мои нечестивые уста, и смолкни ты бесхитростное слово, но я из-под неволи не проповедник». О. Савелий не мог относиться «с холодностью бесстрастною» не только к проповеди, но и вообще ко всем своим обязанностям. Как пастырь церкви, он считал себя обязанным заступаться за обиженных. Тяжелое положение крепостных крестьян побудило о. Туберозова заступиться за них пред светскою властью. Встретившись с губернатором, он обратился к нему с жалобой на обременение помещиками крестьян работами в воскресные дни и даже в двунадесятые праздники. Но губернатор обошелся с о. Савелием грубо, да кроме того донес на него apxиерею, который лишил о. Туберозова благочиния.

Нового рода неприятность доставило о. Савелию прибытие в Стар-Город сосланных поляков.

5 февраля 1849 года он пишет: «Чего cроду не хотел сделать, то ныне сделал: написал на поляков порядочный донос, потому что они превзошли всякую меру». Вывело из терпения о. Туберозова, во-первых, то, что поляки издавались над газетными известиями и разглашали, что русских, а не русские бьют врагов,– во-вторых, намеренный неприличный хохот их на панихиде за воинов на брани убиенных,-в третьих, поступок одного поляка, который выйдя из бакалейной лавки на крыльцо со стаканом вина, подражая голосом дьякону, возгласил пред проходившим мимо Туберозовым: «много ли это»! Донос на поляков о. Савелию не прошел без неприятностей. И в своем городе пришлось выслушивать неприятные замечания о «ябедничестве», да и был еще вызван он к apxиерею, который дал ему выговор, заметив, что «ты, дескать, уж надоел своим сутяжничеством, не на добро тебя и грамоте выучили, чтобы ты не в свое дело мешался, ябедничал, да сутяжничал».

Что, кажется, может быть невиннее для священника заботы об уменьшении в народе пьянства? Но и эта забота не обошлась о. Туберозову без неприятности. Вычитал о. Савелий из газет, что ксензы по Литве учредили общества трезвости, и деятельно проповедуют против пьянства. Мысль ксензов о. Савелию понравилась. И сам он задумал основать в Стар-Городе общество трезвости. Был уже составлен проект. Но за проект о. Туберозову, по его словам, «прислан был пребольшущий нос, дабы не токмо об учреждении общества трезвости не злоумышлял, но и проповедовать о сем не смел». Откупщики подавили доброе намерение о. Савелия. Не мало горя также доставил о. Савелию прибывший в Стар-Город учителем нигилист, сын, старгородской просвирни, Варнава Препотенский, который обманом заставил о. Савелия отслужить панихиду по декабристам, и в школе учил ребятишек неверию. О. Савелий, как преподаватель Закона Божия, старался охранять молодые умы от растления нигилизмом. Но этого оказалось недостаточно, и ему пришлось донести на Препотенского начальству. Донос повел только к новым неприятностям. Доносу не придали значения, а между тем через донос о. Савелий чуть не попал во мнении общества в разряд шпионов, хотя донос он делал открыто. Но если не достигали цели доносы на врагов о. Савелия, то на него доносы врагов всегда имели успех. И последний ложный донос на него-писца приехавшего из Петербурга ревизора,-низкой и подлой личности Термосесова, окончательно сгубил о. Савелия. Отправляясь в губернский город к ответу, на просьбу жены щадить свою жизнь, о. Савелий заявил: «Не о чем хлопотать: жизнь моя уже кончена; теперь начинается житие». Долго пришлось пробыть о. Туберозову в ссылке. Во время этой ссылки он похоронил свою жену. Ссылка для о. Савелия была бы не особенно продолжительна, если бы он вздумал извиниться перед губернатором. И наказан то он был архиереем собственно в угоду светской власти. Но о. Савелий ценил свое пастырское достоинство высоко и унижаться не желал. Не считая себя виновным, не хотел извиняться. В Стар-Город о. Савелий возвратился уже физически обессиленным, уходившимся, дряхлым, хотя дух его по-прежнему остался мощным. Когда о. Савелий умирал, больших трудов стоило исповедовавшему его о. Захарии уговорить умирающего простить своим обидчикам.

Много пришлось испытать о. Савелию на своем веку горя и неприятностей, и все неприятности переносил он мужественно. Видал о. Савелий и радости, особенно в семейной жизни. Супруга у о. Савелия била добрая, любящая,-к мужу своему внимательная. Одного только не доставало для полноты семейного счастья -детей. Отсутствие детей огорчало и о. Савелия, и его супругу. Особенно супруге хотелось иметь деток, и преимущественно с того времени, как вышеупомянутый Пизонский приютил у себя брошенное дитя. Интересна заметка по этому поводу в дневнике о. Савелия под 24 апреля 37 г.

«В тихой грусти двое бездетные сели мы за чай, а слезы наши растворялись нам в питие, и незаметно для себя мы плакали, и оборучь пали мы ниц пред образом Спаса, и много и жарко молились ему об утехе Израилевой. Наташа после открылась, что она как бы слышала некое обетование через ангела, и я хотя понимал, что это плод ее доброй фантазии, но оба мы стали радостны как дети. Замечу однако, что и в сем настроении Наталья Николаевна значительно меня, грубого мужчину, превосходила как в умосообразительности, так и в достоинстве возвышенных чувств.

– Скажи мне, отец Савелий,-приступила она ко мне, добродушно ласкаючись,-скажи дружок: не был ли ты когда-нибудь, прежде чем нашел меня, против целомудренной заповеди грешен?

Такой вопрос, откровенно должен признаться, крайне смутил меня, ибо я вдруг стал понимать, к чему моя негодящая женка у меня такое ей несоответственное выпытывает. Но она со всею своею превосходною скромностью и со всею этою женскою кокетерией, которую, хотя и попадья, но от природы унаследовала, вдруг и взаправду коварно начала меня обольщать воспоминаниями минувшей моей юности, напоминая, что тому, о чем она намекнула, не трудно было статься, ибо был будто бы я столь собою хорош, что когда приехал к ее отцу в город Фатеж на ней свататься, то все девицы не только духовные, но даже и светские по мне вздыхали! Сколько сие ни забавно, однако я старался рассеять всякие сомнения насчет своей юности, что мне и не трудно, ибо без лжи в сем имею оправдание. Но чем я тверже ее успокаивал, тем более она приунывала, и я не постигал, отчего оправдания мои ее ни мало но радовали, а напротив все более как будто печалили, и наконец она сказала:

– Нет ты, отец Савелий, вспомни, может быть, когда ты был легкомысленным... то нет ли где какого сиротки?

Тут уже я, что она сказать хочет, уразумел и понял, к чему она все это вела и чего она сказать стыдится; это она тщится отыскать мое незаконное дитя, которого нет у меня! Какое благодушие! Я, как ужаленный слепнем вол, сорвался с своего места, бросился к окну и вперил глаза мои в небесную даль, чтобы даль одна видела меня, столь превзойденного моею женой в доброте и попечении. Но и она моя лилейная и левкойная подруга, моя роза белая, непорочная, благоуханная и добрая, и она снялась вслед за мною; поступью легкою ко мне сзади подкралась и, положив на плеча мне свои малые лапки, сказала:

– Вспомни, голубь мой: может быть, где нибудь есть тот голубенок, и если есть, пойдем и возьмем его!

Мало, что она его течет отыскивать, она его уже любит и жалеет как неоперенного голубенка! Этого я уже не снес и, закусив зубами бороду свою, пал пред ней на колена, и поклонясь ей до земли, зарыдал тем рыданием, которому нет на свете описания. Да и вправду, поведайте мне времена и народы, где, кроме святой Руси нашей, родятся такие женщины, как сия добродетель? Кто ее всему этому учил? Кто ее воспитывал, кроме Тебя, Всеблагий Боже, Который дал ее недостойному из слуг Твоих, дабы он мог ближе ощущать Tвoe величие и благость».

Счастливый вообще в семейной жизни, о. Савелий получал иногда утешение и отвне. Хотя духовное начальство не редко давало о. Савелию выговоры и назначало наказания: однако без наград его не оставляло. Постепенно он получил набедренник, скуфью, камилавку, протоиерейство, орден. Раз ему доставила большое утешение одна помещица, сделав ему богатые подарки. Находил утешение также о. Савелий в привязанности к себе, своего дьякона, хотя и много в тоже время приходилось ему возиться с подвижным и увлекающимся Ахиллой. Утешался о. Савелий любовью и уважением к себе прихожан-старгородцев. Но более всего, как глубоко верующий христианин, о. Савелий находил утешение в своей Вере и в евангельско-христианском настроении духа. Подозрение жены о грехах юности в не такой чистой душе, какова была у о. Савелия, – могло бы вызвать неприятное настроение духа (пусть это подозрение неверно), но о. Савелий стоит на высоте истинного христианина и детски-нежно радуется проявлению в своей супруге материнской любви к несуществующему птенцу. В одно время о. Савелий заметил сеющего в рассаднике семена Пизонского (огород которого находился возле дома о. Савелия). «Старый Пизонский, пишет о. Савелий, весь с лысой головой своей озаренный солнцем, стоял на лестнице у утвержденного на столбах рассадника, и имея в одной руке чашу с семенами, другою погружал зерна, кладя их щепотью крестообразно, с опущением каждого зерна, взывал по одному слову: „Боже! устрой и умножь, и возрасти на всякую долю человека голодного и сирого, хотящего, просящего и произволящего, благословляющего и неблагодарного»... Аллилуйя, Боже мой! запел я себе от восторга и умиленно заплакал. В этих целебных слезах я облегчил мои досаждения и понял, сколь глупа была скорбь моя. Умножь и возрасти, Боже, благая на земле на всякую долю на хотящего, просящего, произволящего и неблагодарного... Я никогда не встречал такой молитвы в печатной книге. Боже мой, Боже мой, этот старик садил на долю вора и за него молился! Это, может быть, гражданской критикой и осуждается, но это ужасно трогательно. О, мягкосердая Русь, как ты прекрасна!» И в этом случае, также только нежная и глубоко христианская душа о. Савелия могла подметить такой отрадный факт и радоваться. Глубоко радовался о. Савелий, когда, после засухи и молитвы о дожде, на небе показывалась тучка…

Вообще жизнь о. Савелия была обильна и радостью, и горем. Но как в светлые минуты жизни, так и в невеселые о. Туберозов одинаково симпатичен. Человек добродушный в высшей степени, он тем не менее, когда нужно было, являлся человеком с характером и громадной силой воли. Что казалось справедливым о. Савелию, за то он держался крепко. Исполнение пастырского долга о. Савелий считал настолько священною обязанностью, что не допускал уступок и сделок ни под каким условием, хотя бы ему приходилось испытывать массу неприятностей из-за своей настойчивости. Поставив себе известную цель, о. Савелий преследовал ее упрямо, смело и сдавался своим противникам только после непосильной борьбы. Замечая, что вера христианская падает, что «в необходимость просвещенного человека вменяется безверие, издевка над родиною, глумление в оценке людей, небрежение о святыне семейных уз» и т.п., о. Савелий находил, что теперь особенно нужны люди дела, которые бы готовы были пострадать за дело. И сам он был именно человеком дела. «Береженых и без меня много, а я должен свой долг исполнять..."- рассуждал о. Савелий. Умный и благородный, о. Савелий в тоже время был и начитанным человеком. Он читал отцов церкви и историков, – писал даже сочинение о быте духовенства под заглавием: «0 положении православного духовенства и о средствах, как оное возвысить для пользы церкви и государства».-Были, правда, и небольшие слабости у о. Савелия, любил он «преферансовую игру» и курил табак,-но эти слабости, конечно, нисколько не умаляют неотъемлемых достоинств о. Савелия и как пастыря церкви, и как вообще человека.

Противоположность о. Савелию и по внешней фигуре, и по характеру, и по жизни составляет другой герой романа «Соборяне», о. Захария Бенефактов. О. Савелий, как замечено, был высок ростом и тучен; а о. 3axария мал, худ, тщедушен и лыс. О. Савелий был активная натура, отличался смелостью и прямотой; отец Захария, напротив, был слабохарактерен, представлял из себя воплощенную кротость и смирение. О. Савелий был бездетен и домашняя жизнь его отличалась порядком; наоборот, дом о. Захарии походил на большой птичник: при большом потомстве о. Захарии было уже не до порядка и чистоты в доме. О. Савелий был начитанный священник, многосведущий, умный; отец же Захария был человек недалекого ума, несведущий, неразвитый. Любил о. Захария принять участие в разговоре, но в каждой беседе он являлся бесцветным и недалеким. Только и слышались от него возгласы удивления: ай-ай-ай!.. О-о-ох!.. Ах, вот это и т. п. Если о. Захаpия поведет речь, то фраза у него идет туго,-за словом постоянно приходится ему лазить в карман. Вот например, образчик утешения отцом 3axapиею дьякона Ахиллы после смерти о. Туберозова. Пораженный смертью любимого о. Савелия, дьякон Ахилла завалился на своем войлоке в сеничном чулане и не показывался нисколько дней. О. Бенефактов посещает дьякона и застает его лежащим в чулане.

– Что же ты, дьякон?

– Да, вот вам и дьякон…

– Да что ж ты такое?

– Уязвлен, ответил Ахилла.

– Да чем же ты это уязвлен?

– Смешно вы, о. 3axария, спрашиваете: чем? Тем и уязвлен. Кончиной отца протопопа уязвлен.

– Да, ну что ж делать? Ведь это смерть... конечно... она враждебна... всему естеству и помыслам преграда... но неизбежно... неизбежно…

– Вот я этой преградой и уязвлен.

– Но ты... ты того... мужайся... грех... потому воля... определение…

– Ну когда ж я и определением уязвлен!

– Да что же ты это зарядил: уязвлен, уязвлен! Это, братец, того... это нехорошо.

– Да что же хорошего!

– Ну а сам понимаешь, что мало хорошего, так и надо иметь рассудок: закона природы, брат, не обойдешь!

– Да про какой вы тут, отец Захария, про закон природы! Ну, а если я и законом природы уязвлен?

– Да что же ты теперь с этим будешь делать?

– Тс! ах Царь мой небесный! Да не докучайте вы мне пожалуйста, отец Захария, со своими законами! Ничего я не буду делать.

Если трудно для о. Захарии утешить и ободрить скорбящего; то он оказывается совершенно слабым при спорных вопросах, особенно в деле веры. Раз, во время болезни о. Туберозова, о. Савелий занимался в классе и говорил о Промысле. Когда один из учеников заметил, что понятие о Промысле не мирится с тем, что в природе много несправедливого и жестокого, о. 3axария стал разъяснять, что они (т. е. он и ученики), по несовершенству ума, плохие судьи. Когда мальчик стал привязываться к рассуждениям о. Захарии , он нашелся только ответить, что «ну, уж о сем люди умнее нас с тобой рассуждали». Мальчик за вольные рассуждения был наказан; а о. 3axария так был расстроен совопросничеством, что плакал. Вскоре о. Захария снова попал, впросак. «Правда-ли, что пьяный человек скот?-спрашивает старый же, наказанный за вольнодумство, мальчик. «Да, скот, отвечал ничтоже сумняся, отец 3axария». «А где же его душа в это время, ибо вы говорили, что у скота-де души нет?» Отец Захария смутился и ответил только: «а ну, погоди, я вот еще и про это твоему отцу скажу».

Деятельность о. Захарии не шла дальше треб, а круг знаний далее святцев и т. п. вещей, руководителем общественного мнения, мощным деятелем общественным о. Захария быть не мог.

Что о. Бенефактов представлял из себя личность недалекую по уму и бесцветную, замечал это и о. Туберозов, который отзывался об отце Захарии таким образом, что он «есть так как будто бы его нет». Архиерей называл о. Бенефактова благочестивым. Но благочестие это было заурядное, в ходячем смысле слова, а не такое деятельное, как у отца Савелия.

В том же (72-м) году в журнале «Дело» печатался другой роман из духовного быта Н. Преображенского под заглавием «Из кулька в рогожку». В романе между другими героями фигурируют четыре священника, или, как называет их автор, попы-Матвей, Андрей, Аммос и отец Максим. Отец Матвей представляет из себя старика священника. Он, по роману, так стар, что целый Окуев (уездный город) не помнит такого старого священника, да и сам он не знаете, сколько ему лет?

На вопрос своего приятеля, одного старика – прихожанина: сколько лет ему? отец Матвей так высчитывает свои годы.

– А вот видишь ли, начинает поп: – на Михайла десять лет, как я внучку выдал, да двадцать лет Мартын дьячком. Коли помнишь пономаря Антона, так выйдет лет тридцать с хвостиком на Демьяна. Дьякон Степан был. Доводился он Прохору Абрамову целовальнику сват. Прохор, надо тебе знать, помер лет сорок тому в сочельник. Стало теперича Грунька, дочь Прохора, вышла замуж за Микитку Ерзакова в мясоед. Вот и считай съизнова: Груньке на Миколу было бы пятьдесят, стало накинь десять, да Сидора Переемкина из Самопалова коли помнишь-то и выйдет: на Ивана Богослова двадцать, да на Сергия по осени десять, а там на Прасковью мученицу пять, да на Сидора положи три чтоль... Ну, вот и сочти, сколько выходит»? Собеседник о. Матвея стал класть года на счеты; но толку было мало: то выйдет о. Матвею сто тридцать семь лет с половиною, а то и полтораста!

Жизнь о. Матвей проводил самую тихую. Иногда беседовал с прихожанином дедом, например, о старых временах, как их пороли в бурсе, часто ни за что, при чем добавлял, что не пороть нельзя: «человек не зверь – как без порки? все бы врозь пошло». Иногда уходил он на реку удить ершей. А чаще всего о. Матвей сидел у окна, или на лавочке на крыльце своего дома. Сидит он, – смотрит на звезды и облака, и по ним угадывает погоду,-а то и просто о чем-нибудь думает. Вот образчик его размышлений. Размышления свои он обыкновенно высказывал вслух.

«Хорошая наседка у пономаря», думает, например, поп, постукивая пальцами (по стеклу).

Тут следует молчание, ибо нельзя так, чтобы сразу же и другая мысль пришла. Погодя мало, поп продолжает:

– Мартын (дьячок) развел-было цесарок, да не пошли отчего-то.

Пауза.

– Вот гусиные яйца, так очень велики. Мартын сказывал, что ел.

Тут попа берет сомнение, действительно ли Мартын ел.

– Да чего! говорит он, как бы сообразив!– он, поди, и воробьиные жрал.

В окне у деда (приятеля-прихожанина) блеснул свет.

– Э! говорит поп, совсем уже вслух:- сосед никак свечку зажег. Нет, потухло. Должно, трубку закуривал.

Пауза.

– С чего это табак жгут?

Затем, опять про себя:

– А скоро, должно, заморозки пойдут. То и дело в спине свербит.

И поп постукивает пальцами.

– Выпить чайку разве?

Громкая зевота; поп крестить себе рот три раза и оглядывает сапоги.

– Э, эх-ма! говорит он довольно громко: – к непогоде мозоль-то ноет».

Так продолжаются размышления отца Матвея и дальше. Пройдет пауза,-скажет: «О-ох! Божье то дело куда велико!» Пройдет другая пауза,– «Так оно все! И не увидишь, как проживешь.» Пройдет третья пауза,-о. Матвей спохватится: «А что, когда у нас высокос-то?» Автор романа замечает, что в мысли у о. Матвея «не всегда замечался строгий порядок», а читателю и больше еще представляется, что мысли старика совсем шли в непорядке, или говоря проще, о. Матвей уже «выжил из ума».

Совершенную противоположность о. Матвею представляет из себя отец Максим. Жизнь о. Матвея- постоянное сидение у окна и размышление; жизнь о. Максима, напротив, – постоянная деятельность. О. Максим, по выражению автора, является «чудною, отрадною личностью» среди духовенства. Он необходимый человек во всех набожных семействах. „Болен ли кто – посылают за Максимом Иванычем; дом ли кто хочет купить или строить, свадьба ли затевается, уезжает ли кто-нибудь далеко на долгое время- все шлют за Максимом Иванычем. И о. Максим идет по первому зову. Самая походка о. Максима имеет много привлекательного: идет он не шибко и не тихо, а так ровно, спокойно. Придет в комнату, – помолится. Поклонившись сидящим, сядет сам. И сидит, обыкновенно, прямо, повертывая в руках табакерку с изображением Сергиевской лавры. «Лицо о. Максима всегда одинаковое, бледно-желтоватое, маленькие морщины во лбу и светлый блаженный взгляд, сияющий таким тихим, невечерним светом, и этот церковный запах с примесью ладана и воска, напоминающий ризницу, и это благочестие, разлитое, кажется, в самых складках его рясы – все это, говорит автор романа «Из кулька в рогожку», приводит душу в такое умиление, что невольно рождаются самые религиозные мысли: видишь, будто просвиры, библейские картинки, изображающие похождения Авраама и Агари, кадильницу на окне, часы с грязным циферблатом и кукушкой, ощущаешь какой-то святой и затхлый запах. Особенно набожные мысли приходят на ум, когда о. Максим заговорит. Кротость и смирение так овладевают слушателем, что он и сам делается как будто Максимом Иванычем. Такое «отрадное» благочестие о. Максима не мешает впрочем быть ему глубоким политиком в душе. О. Максим со всеми сумеет сказать слово. «С вами заговорит о пении, так как вы любите музыку, чиновнику казенной палаты расскажет анекдот о каком-нибудь советнике питейного отделения, с хозяйкой заведет речь о наливках, хозяину пожалуется на рожь, и все это так незаметно, без крутых переходов». О. Максим- человек деловой, – бездеятельности вообще не любит. В часы же отдыха он забавляется игрой на гуслях и пением церковных песен.

Если о. Максим представляет из себя священника с практическим складом ума и деятельности, то о. Аммос, – третий священник выведенный в романе «Из кулька в рогожку»,– наклонен больше к теоретической жизни. По окончании курса в семинарии о. Аммос готовился в академию, да по обстоятельствам в академию не поступил. Тем не менее наклонность к научным занятиям у него осталась. Он читал журналы, делал археологические разыскания относительно Окуева и нисколько лет уже занимался составлением «Летописей соборной Окуевской церкви». Много уже было у о. Аммоса написано по избранному им предмету. Касаясь в своем труде и истории самого Окуева, одного из древнейших городов удельно-вечевой Руси, о. Аммос (хотя не без большого труда) отыскал два-три имени знаменитых в свое время потомков Рюрика, князей окуевских. Впрочем, летопись о. Аммоса, за неимением материала, ограничивается большею частью делами окуевской церкви. Часы досуга о. Аммос посвящал игре на гуслях и гитаре.

Мало общего с представленными типами имеет «поп Андрей», четвертый священник в романе «Из кулька в рогожку». С виду о. Андрей толст и солиден, но не имеет мягкости и елейности отца Максима. О. Андрей говорит грубо, словно топором рубит. И говорит больше всего о хозяйстве и мирских предметах: об овсе, пьянстве, попах. В разговоре его часто слышится: туз бубен, семь в пиках, сто рублей, триста, тысяча. От отца Андрея не пахнет, как от о. Максима, ризницей; напротив, о. Андрей душится одеколоном и употребляет savon dulcifie и poudre de riz. О. Андрей туз между окуевским духовенством; он норовит перейти в губернский город, потому что имеет большие деньги, и состоит в дружбе с секретарем консистории. С товарищами священниками о. Андрей мало знается. Дружбу он ведет с исправником да с городничим. С ними любит перекинуться в карты, и принять их умеет прилично. У о. Андрея имеются про запас различные водки и вина, и хорошая закуска. О. Андрей, по роману, богатый священник, но роман не останавливается на том, каким образом о. Андрей нажил себе богатство. В дальнейшей художественной литературе вопрос этот разрабатывается рассказами и повестями из духовного быта довольно часто.

В следующем же 73 г. в «Отечественных Записках» был напечатан очерк из духовного быта И. Северова-"Вперед не угадаешь», где фигурирует священник-приобретатель. О. Василий, по очерку, не честолюбив, не грезит себя ни депутатом, ни благочинным; но очень он любит денежку. Так как приход у о. Василия не богатый, то приходится ему копить деньги, отказывая себе часто в необходимом. Соседнему духовенству о. Василий представляется скрягой, – и поэтому духовенство при общих собраниях, например, на праздниках, не дает ему прохода, подсмеиваясь над его скупостью. «Поскряжничай ты! накопи ты! припрячь ты! заведи ты!» огрызается он безостановочно под несмолкаемый хохот окружающих.

О. Василий на покосе, – сгребает сено. Жар нагоняет дремоту,– и о. Василий незаметно для себя погрузился в грезы. Грезы сначала носили веселый характер (о. Василию вспоминался храмовой праздник у соседнего священника), а потом мысль остановилась на больном месте о. Василия и приняла мрачный оттенок. «Да, наживешься тут! подставляй карман!» озлобленно ворчал он и порывисто махал граблями. Вспомнил он, как он хотел ввести в своем приходе сбор льна и не мог, только приобрел репутацию жадного; как он предпринимал ввести обычай давать ему, отцу Василию, при крещении платки, и еще более рассердил прихожан, так что лишился даже бывшей доселе в обычае петровщины.

Мысль о. Василия рассеялась при виде коров соседней деревни, которые, разломав изгородь, стали входить одна за другою в поле. «А, добро пожаловать! Пожалуйте, пожалуйте!» приглашал о. Василий коров; но те, заметив его, начали поглядывать назад. Это не понравилось о. Василию и он побежал отрезать коровам отступление. Бегал, бегал он по полю за коровами, но в село загнать не мог ни одной; все поодиночке убежали в пролом. «Точно ученые, каторжные!» выругался о. Василий и снова принялся за работу.

К о. Василию подошел мужик, приглашая его в свой дом с требой. Священник дал мужику грабли, и велел до прихода его работать, а сам отправился совершать требу. Дорогой о. Василию пришлось проходить мимо одной полосы, на которой зрела богатая рожь. «Ох, какая рожь! Вот так рожь! Чья ото? Должно быть, Степана; ведь он жила! У такой ржи полдела деньги зажимать! Кабы у меня такая, так уж давно бы... Вот у меня никогда такая не уродится!» О. Василию обидно показалось, что у него такой ржи не бывает, и «у него шевельнулась дурная мыслишка: эх, градом бы!» О. Василий был очень скуп. Тратить деньги на что бы то ни было, не любил. Например, у хомута давно стала негодною шлея; а отец Василий все сам чинил ее веревками. Так как шлея рвется каждый месяц, то от постоянной починки она сделалась такою, что сбила шерсть с лошади до самой кожи, при усиленной езде натирала даже раны. Тем не менее купить новую шлею о. Василий не думал. Подгниет ли у бани стойка, о. Василий не позовет плотника, а сам займется починкой стойки, чтобы сберечь несколько копеек.

Отцу Василию хочется накопить двести рублей. Целых уже шесть лет он мечтает об этих двухстах.– В основание капитала о. Василий положил 25 р. из приданного жены, – и поставил для себя задачей накопить сначала «до ста рублей». Четыре года копил он деньги, и накопил сто рублей. Ста рублей о. Василию показалось мало. «Только бы до двухсот"-стал он мечтать: и капитал снова стал возрастать. До двухсот рублей только не доставало уже пятнадцати рублей! Пятнадцать-то рублей и хочется о. Василию скорей приобрести. О. Василий льстит себя надеждой, что желанное время уже близко. «Будет и двести! да, будет! скоро будет. Ныне сена три воза продам, да вот еще богомолье... Будет!» Точно камень сваливается с сердца о. Василия, и ему делается легко. Но радость оказалась преждевременной. О. Василий получил через благочинного указ от консистории о заведении в каждом благочинии библиотеки для духовенства, вследствие чего о. Василию приходилось подписаться на библиотеку и издержать, по крайней мере, рубль. Это страшно опечалило о. Василия. Во-первых, по мнению о. Василия, «на какой черт» эти книги и журналы? «Вон «Странник» за целый год стоит, что толку-то? а ведь, за него денежки плачены!» А всего досаднее для о. Василия-то, что денежки-то на библиотеку приходится платить не казенные, а свои собственные. «Что же это такое? Откуда же я возьму деньги? Ведь, это грабеж! Это денной грабеж! А я вот не подпишусь! За это под суд не отдашь, это добровольное согласие. А ведь, все подписались. Ах, чтоб!.. Умный-тο человек, хохлатый-то (о. Павел) три рубля подмахнул! Чему обрадовался? Думаешь скуфью дадут? Сумничал на три целковеньких! Да что же это такое! Ведь этак последнюю рубаху им отдай! Ведь этак надевай на руку корзину, да и поди по подоконью! И, ведь, ни один меньше рубля не подписал!.. Этот чушка Спиридон-и тот рубль. Да много ли у самого-то рублей осталось. Господи, что же это такое!» Но как ни ругался, как ни плакал о. Василий, а рубль пришлось отдать на библиотеку. На большее горе о. Василия еще коровы его зашли в чужое поле, и пришлось за потраву заплатить по четвертаку с коровы-два с полтиной! Затем, жнитво обошлось дороже обыкновенного на целых четыре рубля. О. Василий сам жал хлеб и нанимал всего одну жницу. На этот раз хлеб поспел как-то вдруг, – и пришлось нанять несколько жниц. Кроме того – одно к одному – захромала у о. Василия лошадь, и пришлось колдуну Акундину дать за лечение рубль!

При таком денежном расстройстве-не до гостей! А о. Василия, к довершению его горестей, посетил о. Павел. Пришлось самовар поставить, да двадцать копеек издержать на водку!-Как бы то ни было, но между отцами завязался разговор. О. Павел сообщал о новом apxиерее, который едет в губернию. Оказалось, что в городе кое-что про него уже знают.

– А знаете ли, отец Василий, новый-то архиерей, говорят (сообщал между прочим о. Павел), хочет запретить богомолья; говорит – это не богомолье, а пьянство.

Отец Василий широко раскрыл глаза и рот.

– Только это, брат, шалишь! удастся, либо нет! продолжал отец Павел. Тут не мы одни, а и прихожане вступятся. Я непременно наускаю мужиков, да потом сам через благочинного, или, пожалуй, и лично явлюсь: так и так, в нашем приходе есть раскольнический дух, и если запретить исстари заведенные крестные ходы, то... и т. д.

– Хе-хе-хе... вы уж больно... отец Павел, хе-хе-хе…

– Еще бы! Конечно, мы не богомольями живем, а все-таки нашего не тронь. Ведь целкового-то на улице не найдешь, а богомолье каждое дает рублишко, уж бедно, рублишко-то, а то и больше.

– Ну, и обед тоже.

– Да уж обед что! Я, пожалуй, и рад бы не обедать; ведь добра изведут страсть, а устроят так, что есть нельзя. Нет, я говорю в денежном отношении.-Разговор отцов сначала стал вертеться на доходах, потом перешел на библиотеку для духовенства и чтение книг. О. Павел стоял за библиотеку и за книги, говорил, что без книг духовенство от мужиков не отличается, а о. Василий находил, что «и без читанья можно прожить не хуже людей», что духовенству, чтоб отличаться от мужиков, достаточно одного семинарского образования. О. Павел указал, что книги могут пригодиться в борьбе с расколом; о. Василий на это заявил, что он собственным опытом убедился, что раскольников не обратишь: «уж дураки, так дураки и есть!» От библиотеки и книг отцы снова перешли на доходы и злобу дня – будто бы имеющееся запрещение богомолий.

– Да уж если он и совсем запретит (откровенничал о. Павел), так мы своего не потеряем- нагоним на другом, станем петь молебны о дожде, о ведре, станем святить хлеб, сено... и мало ли, что можно.

– Ну, какого-то позовут!

-Позовут. Я вот, только дойду до дому, сейчас зашлю сторожа подбивать к молебну о ведре,– давно жать пора, а тут все дождь.

-Послушают либо нет, старуха на двое сказала.

– А у вас разве не бывает таких молебнов?

– Да, поди-ка сунься! что скажут?

– Видно, плохо суетесь. А у меня... Вот только ныне дожди-то все вперемежку шли, так не было; а в прошлом году почти каждый месяц, то о дожде, то о ведре. Да я это в обычай введу, это не хуже богомолий.

На лице и в глазах отца Василия отразилась худо скрытая зависть. Когда о. Павел уехал, отец Василий стал в уме своем переваривать материал, данный для размышления о. Павлом. Больше всего о. Василий удивлялся, как о. Павел может всё так легко придумать! Сравнивая себя с о. Павлом, отец Василий чувствовал, что ему чего-то не достает против отца Павла, чего-то очень важного, но чего именно, он решить не мог. Постороннему наблюдателю конечно сразу видно, чего не хватает у о. Василия,-изворотливости ума! Действительно, насколько о. Василий человек недалекого ума, можно видеть из следующего факта. Архиерей раз «разбранил» о. Василия за то, что он забыл Богословие, Катехизис и даже грамоту священническую. «По приказу архиерея о. Василий учил грамоту целых три дня, потел, потел, а выучил только: Божией милостью смиренный Епифаний епископ Большегрязевский и Маловодненский,– что помнит и до сих пор, а больше ничего выучить не мог, хотя пущены были в ход все примы заучивания: заучивал и по точке, и по строчке, и по запятой, и по одному слову, учил сидя, учил и стоя. Проучивши три дня к ряду, отец Василий изнемог...» И решил более не учить грамоты: «будь, что будет!...» При слабоумии о. Василия уж не приходилось ему зарабатывать денежку разными хитростями, как делал о. Павел, а грубым образом- копить деньги, отказывая себе даже в самом необходимом. Насколько скупо жил о. Василий, может служить следующая сцена. Семья о. Василия сидит за столом. Супруга поставила на стол чашку овсянки и положила в нее ложку сметаны, чтобы из постного сделать это незатейливое блюдо скоромным.

– Что валишь сметану-то! крикнул на нее отец Василий, которому показалось, что уж очень много подхватила она сметаны на ложку. – С хлебом хлебайте! хлеба прикусывайте! кричал он на детей. За овсянкой появились грибы, жареные в сметане.

– Это еще что! Сметану переводить!

– Много ли и сметаны нужно,-ложка.

– Сегодня ложка, завтра ложка, да послезавтра... в год-то что будет!

– Ври больше! Грибы не целый год растут, ответила супруга.

– Сегодня грибы, завтра картофель, так ватрушки... ты найдешь, как сметану переводить. Так догонишь, что и совсем с голоду околеть придется.

– Еще чего не соврешь ли?

– Тьфу, дура! Много ли масла-то накопила? А, ведь пять коров, шутка сказать-пять коров! Ведь их кормить надо!

После грибов, на столе появился творог; после творога – пресное молоко. За молоком особенно не мало замечаний досталось детям, за то, что они хлеба прикусывали мало, а молока зачерпывали- много.

Итак о. Василий был в великом горе, что он не может рассчитывать в скором времени на скопление двухсот рублей. Но-"вперед не угадаешь». Умер без исповеди один мужик, – и родные умершего предложили отцу Василию 15 рублей, чтоб он похоронил умершего. О. Василий сначала боялся брать деньги; но мужики уверили его, что об этой взятке никому не будет известно: «нешто нам охота, чтоб его, голубчика, потрошить-то стали!» Такой резон показался убедительным о. Василию. И он теперь уже имел желанные двести рублей. На первых порах о. Василий необыкновенно был рад нежданным деньгам. «Ах ты котенок», говорил он, развязывая свой кошель с деньгами. «Вот и дождался! Вот и двести! Ничего, брат, брюхо-то понабито; вишь, какое тугое! Хе, хе, хе! Теперь и сосчитать можно». В упоении своим богатством, о. Василий пересчитал свои денежки... Пересчитав деньги, он вдруг остановился на мысли, что хорошо бы иметь и больше... Да, двести! ну, а кабы еще больше, так, пожалуй, и еще бы лучше... конечно, лучше! Двести. А вот, как бы триста! Ну, уж жирно будет! А двести что? Далеко, брат, на них не уедешь! Триста совсем другое дело. Гм... триста. А ведь важно бы! Да, подставляй карман! сейчас готово! А ведь, у других есть. Поди, и у хохлатого не меньше? Конечно, у него, жилы, не меньше. Эх бы триста!» На этом рассказ обрывается. Можно думать, что будет со временем у о. Василия и триста рублей, а потом и четыреста, а тут, может быть, и более.

О. Василий имеет деньги. И деньги эти приобретены им трудом и сбережением или, вернее, скряжничеством, но не притеснением прихожан. Для последнего у о. Василия не было достаточной изворотливости ума, и достаточной бойкости и смелости. «Хохлатый же поп» о. Павел, наоборот, зашибал копейку не столько черной работой, сколько пронырством, хитростью и изворотливостью, обставляя каждый шаг крестьянина требами и денежным налогом за исправление треб.

Вооружаясь против благочиннических библиотек, о. Василий, как помнить читатель, удивился, что и «чушка Спиридон», такой бедный, даль рубль на библиотеку…

Этот-то о. Спиридон, по всей вероятности, и фигурирует в рассказе того же автора Н. Северова «Дожил», помещенном в «Отечественных Записках» следующего – 74-го года. Отец Спиридон представляет из себя тип лежебока. Он воплощенная леность. С утра до вечера он лежит на полатях. И слезать с них чрезвычайно не любить. Если жена заставляешь его нарубить дров, то он всячески старается отложить свою работу. Утром говорит, что он нарубит дров после обеда, после обеда говорит, что вечером нарубит дров, а вечером заявляет, что уже поздно рубить дрова и что он-де на другой день их утром приготовит. Не любить также о. Спиридон, когда позовут его с требою, или для разбирательства ссоры сельских келейниц. Особенно тяжело для него разбирательство ссоры келейниц. О. Спиридону не дано судейской мудрости от природы. А каково быть судьей без мудрости судейской? О. Спиридон познал это горьким опытом. Когда он ни являлся на судилище, ему ни разу не удавалось не только решить дело к обоюдному согласию, даже узнать истину в спорном деле. Неоднократно о. Спиридон обращался к Богу с молитвою о даровании ему судейской мудрости, во молитва его не была услышана.

О. Спиридон больше всего ценил покой и боялся даже самых мелочных тревог. Раз вздумала сделать сбор по чужим приходам на ризу для иконы одна из келейниц о. Спиридона. Келейницу за сбор схватили и «посадили на съезжую». Это сильно опечалило о. Спиридона, с разрешения которого производился сбор. «Разве я учил? Разве я говорил, что надо идти в город? Разве я говорил, чтоб идти без книги... Вот, и не виноват, а оправдывайся! Удалиться бы! Как было бы хорошо! Бросить все это... развязаться со всеми этими... уйти куда нибудь далеко, далеко, куда никто не заглядывает, где все тихо, тихо. Жил бы себе и знал, что никого ты не рассердишь, никто на тебя не пожалуется, никто тебя но обидит; сделал что-ладно, не сделал-так же, и никто не будет ни жаловаться, ни бранить, ни пересуживать. Жил бы себе, да жил.»

Напрасно жаловался о. Спиридон на свое житье. На своих полатях он именно был «далеко, далеко» от действительной жизни. По своему характеру он умел не только свести к нулю свою деятельность, но и свою мысль. О. Спиридон, лежа на полатях, думал, обыкновенно, о каких-нибудь самых незначительных предметах. «Отчего это, например, размышляет о. Спиридон, – все ребята любят уголья? Поди-ка и я тоже любил уголья, и я тоже думал, что это вкусно. Что тут вкусного? а ребята едят уголья и ничего...» Или: «а кто это первый выдумал врать, когда льют колокол? Вот, поди, широко разошлось вранье, когда лили колокол ко Спасу, – какой звонкий вышел! А, ведь, я думаю, все-таки, грех врать, хоть и при отливке. Да, поди, и не правда, что от этого звонче бывает? – А, впрочем, бывает что и большой колокол, да не звонок, а другой и маленький, да как далеко слышно! А отчего? вот и пойми!»

Если мысль, зародившаяся в голове о. Спиридона, имела жизненный характер и носила нисколько резкий, определенный вид, то он тотчас же старался ее уничтожить другою мыслью, противоположной первой мысли. Является к о. Спиридону сборщик из прихода о. Ардальона за сбором на колокол. Вспомнив свою неудачу при сборе на ризу, о. Спиридон подумал: «ведь, вот: научил-и ничего! и колокол будет, и ничего не выйдет». Даже досадно стало на такую удачу отца Ардальона. «Но я не завидую!» поспешил он прибавить и стал раздумывать: сдержит ли колокольня на Горке большой колокол? «Ведь, тоже жидка! как больно много насбирают, так, пожалуй, не сдержит. Как рухнет! кирпичи-то во все стороны!.. Не жадничай!» Но тут он заметил, что ею мысли отзываются чем-то не совсем хорошим и поспешил поправиться: «на середину повесить, так сдержит.»

Лежит отец Спиридон на полатях, по временам переворачиваясь то вверх лицом, то вниз. Вот уж долежал он и до вечера. Пора бы спать,– да как станешь спать, когда еще ужина не бывало?!. Ужин супруга о. Спиридона всегда делала в 11 часов. А о. Спиридону не видно с полатей, сколько на часах времени? Спросить же о времени жену он боится, потому что супруга догадается о его намерении и упрекнет его за лень, что ему крайне не нравится. «Вот петухи запоют, так и узнаю, что одиннадцать. Должно быть, скоро они запоют, подожду их», – утешает себя о. Спиридон. – Повернувшись животом к низу, смотрит он на картину семейной жизни.

У лавки стоит светец; в нем с треском пылает несколько лучин и нагоревшие угли падают в корыто. Вокруг корыта разместились семеро детей отца Спиридона. На лавке по одну сторону светца сидит за прялкой старшая дочь и поддерживает огонь, по другую-супруга отца Спиридона, мати Анна, усердно прядете лен.-Мати Анна прикрикивает на ребенка, который ел угли. О. Спиридон начинает размышлять по этому поводу о воспитании. «Да, надо воспитывать, надо. Воспитание есть долг родителей; родители воздадут ответ за своих детей. Вот, отец Павел прекрасно воспитал своих детей: только войдешь, сейчас все под благословение; прекрасно!.. И меня, слава Богу, утешают мои дети; слава Богу, всегда царствует между ними мир и тишина».

«Что ты не прядешь? кричит мати Анна на свою старшую дочь, которая с веретеном в одной руке и лучиной в другой ждет, когда можно будет заменить старую лучину в светце новою». «Да, это хорошо! размышляет отец Спиридон на полатях:- к труду надо приучать с детства. Кто с детства привыкнет трудиться, тот никогда не будет проводить время в лености и праздности. Праздность матерь всех пороков. Как человек ничего не делает, так мало ли что ему в голову придет; а как трудится, так ничего не придете в голову, и будете он полезен и себе и другим... Только я думаю, уж и поужинать бы ; сколько-то часов?»

На счастье о. Спиридона заходит к нему попросить саней любимый дьячок его Николай. Разговором, правда пустым, о. Спиридон, не слезая с полатей, может незаметно убить нисколько времени; а это много чего значит! По уходе дьячка о. Спиридон снова, начинает, терпеливо ждать ужина. Наконец терпение его истощается. «Сколько-то часов? Поди, уж много! Вот, Николай приходил- сидел, сидел сколько времени!» О. Спиридон слезает с полатей и садится на лавку. Часы показывают одиннадцатый час. Приходится ждать одиннадцати. И о. Спиридон снова продолжает томительно ждать ужина. «Смотрит на свою жену, как она нитка за ниткой лен прядет, и кажется ему, что вот допрядет она эту нитку и велит накрывать на стол. Но нитка допрядена, смотана на веретено и тянется новая нитка, а распоряжения нет. Смотрит он на светец и кажется ему, что догорит эта лучина, и будут накрывать на стол. Но лучина догорела, зажигается новая, а все остается по-старому». О. Спиридон готов бы прямо завести речь об ужине, да, боясь жены, он хочет с издали в разговоре подойти к ужину, но так и не может подойти…

– Не дыми! кричит мати Анна на дочь, поддерживающую огонь в светце. – Да уж лучина горит, так без дыму нельзя, пристает отец Спиридон:- как ты ей прикажешь, чтоб она не дымила? вон, она какую трубу пускает. Вот, кабы свечка, так не было бы дыму... А, говорят, есть такие люди, которым кажется, что и свечка дымит, и делают для тех людей уж такие свечки, что совсем не дымят. И зажигают, поди, не одну, а по три вдруг: зажгут, да и повесят на стену! И я видел такие подсвечники, что на стену-то весят, поставить их на стол нельзя-упадут.

– Одиннадцать часов, говорит Катя.– Вон, уж сколь времени! отзывается отец Спиридон:- а я думал, что рано. Хорошо бы часы-то с боем, как у о. Павла. А то, говорят, бывают часы с кукушкой: выскочить кукушка и прокукует. Я думаю, у архиерея такие часы…

Супруга о. Спиридона велит накрывать на столь. В это время раздается пение петуха. «И абие петел возгласи», думает о. Спиридон, услышав давно ожидаемый голос предвестника ужина. Ужин у о. Спиридона- самый незатейливый: тертая редька. Надоевшая редька вызываешь ропот детей. «Есть такие люди, внушает о. Спиридон детям:- у которых и редьки нет, посидят вечер-то, да так без ужина и лягут. А у нас, слава Богу, есть чего...» Дети просят капусты.

Мати Анна замечает, что была бы и капуста у них, если бы несколько расширить огород. Но о. Спиридон восстает против задуманного нововведения, говорит, что это жадность, что за жадность Бог может наказать.

– Нет, нет! Бог накажет! Против воли Божией идти нельзя; если б угодно было Богу дать вам большой огород, так он и дал бы; приехали бы мы сюда, уж здесь и был бы большой огород.

– Ты еще не пробовал: угодно ли это Богу, или нет? осердилась мати Анна. – Леность-то не святее!

Отец Спиридон съежился.

– Ну, Бог с тобой! Я, ведь, не к тому, чтоб ты не делала; а ведь надо все предусмотреть раньше: семь раз померяй, да однажды отрежь. А это ты о лености напрасно; я не ленюсь, я все делаю! Ты сама знаешь это.

После ужина о. Спиридон залезь на полати,– несколько полежал. Потом слезь с полатей,-помолился Богу. И потом снова залезь на полати-спать. «Вот день-то, смотришь, и прошел», проговорил он, улегшись на сон грядущий.

В воскресные и праздничные дни о. Спиридон на полати не ложился до вечера, потому что в праздники он одевался в хороший суконный подрясник. Праздничные дни нравились о. Спиридону своим звоном, особенно к утрени, когда сторож увидя приближающегося батюшку, начинал звонить во вся и звонил до тех пор, пока о. Спиридон не входил в церковь.

В праздничные дни у о. Спиридона водился пирог, который его наводил на размышление, что есть такие люди, у которых пирог бывает каждый день, и есть такие, у которых пирога и в праздничные дни не бывает. Чай воскресный наводил о. Спиридона на мысль, что в книгах церковных потому, видно, нет запрещений о чае, что «в то время не пили чаю», иначе бы в праздники «было написано: разрешение вина, елея и чая.»

Пастырская деятельность о. Спиридона дальше требоисправления не шла. Он не в состоянии был даже сделать пастырского наставления прихожанину, решившемуся идти в монастырь. Сказавши нисколько общих слов прихожанину, о. Спиридон остановился. «Еще что бы сказать Конону?» думал он, но придумать ничего не мог. Молчание стало тяготить собеседников. Конон вздохнул. О. Спиридон вскинул на него глазами, но тот ничего не сказал. Вздохнул и отец Спиридон.

– Так уж ты, отец Спиридон, благослови меня! сказал, наконец, Конон, выручив таким образом из неприятного положения и себя и своего батюшку.

Хотелось о. Спиридону, как замечено выше, приобрести серебряную ризу на икону в церковь. Деятельность его и в этом случае не шла дальше размышлений, чтобы кто-нибудь сделал крупное пожертвование на церковь. И если о. Спиридон «дожил» до ризы на икону, то заслуга все-таки была не его.

Совершенно особого рода тип священника, не подходящий ни к одному из вышеприведенных типов, был выведен в 75 г. в романе Мещерского «Женщины из петербургского большого света». О. Иоанн, священник домовой церкви знатной княгини Мытищевой был духовником и семейным другом Мытищевых. И в романе «Женщины из петербургского большого света» он появляется во все важные моменты в жизни семьи Мытищевых. Чтобы понять личность о. Иоанна, необходимо в двух-трех словах остановиться на самой семье Мытищевых.

Княгиня Мытищева представляет из себя холодную, гордую, эгоистичную личность. У ней есть двое детей: сын – благородный молодой человек- Всеволод, и доброе и религиозное существо, дочь Мери. Всеволод хочет жениться на прекрасной девушке из помещической семьи Гагариных, Лизе; а Мери увлекается умным молодым врачом Далматским. Княгиня восстает против намерения сына жениться на незнатной девушке, и соглашается на брак только тогда, когда Гагарины, явившись из провинции в Петербург, успели составить в большом свете хорошую репутацию себе, и дочь Мери дала согласие выйти за предложившего ей руку князя Гоницына. Обе свадьбы были назначены в один день. Но состоялась только свадьба Всеволода с Гагариной, потому что Мери, в начале же брака, когда священник спросил ее: не дано ли ею обещания другому прежде? упала в обморок и, прохворав нисколько месяцев, умерла, в первый день пасхи. Князь Гоницын, во время болезни, каждодневно навещал больную и, согласно желанию Мери, читал ей любимую книгу ее Евангелие.

Княгиня Мытищева хотя смотрела на священника своей домовой церкви свысока и «никогда не могла бы себе представить о. Иоанна обедающим за одним столом с нею», однако подходила всегда под благословение о. Иоанна и нередко приглашала его к себе для советов. Зная гордость княгини и требование ее, чтобы говорящий с нею «подымал к ней голову, а она бы отвечала, опуская голову к нему», о. Иоанн давал советы и вступал в спор с княгинею, в случай несогласия, с тактом завзятого дипломата. Роль о. Иоанна как советника княгини, в общем сводилась к нулю, потому что княгиня хотя и советовалась с ним, но все делала по-своему, как хотела. Не имея большого влияния на княгиню, о. Иоанн тем не менее имел сильное влияние на детей княгини- Всеволода и Мери и принимал живое участие в их судьбе.

Княгиня Мытищева требовала, чтобы Мери выезжала в свет на балы, но Мери тяготилась балами и лучше желала проводить время среди бедняков, а не среди роскоши. О. Иоанн, разделяя с княгиней мысль о невозможности в их положении не посещать балов, утешает княжну и убеждает выезжать в свет. «Нельзя ненавидеть свет, не зная его вовсе: какая же это ненависть? Это каприз», говорит о. Иоанн, и добавляет, что «дело не в бале, а в настроении ума», что «можно быть на бале и носить в себе Бога, и можно быть в церкви и с бедными, и носить в себе настроение совсем враждебное Богу». Когда приезжает в Петербург семья Гагариных, о. Иоанн, по просьбе Всеволода, является к Гагариным и служит молебен. Молебен о. Иоанна произвел такое сильное впечатление на Гагариных, что некоторое время «после молебна вся семья находилась под обаянием, которое носил в себе смиренный о. Иоанн». Мне казалось, говорила Лиза, невеста Всеволода, что никогда не видала я священника, который бы молился так обаятельно, просто и горячо в тоже время, как о. Иоанн. После молебна о. Иоанн дает Гагариным советы, как держаться в большом свете и вести себя с Мытищевой. В частности Лизу, которая больше всего конечно боялась княгини, он ободряет ее любовью к Всеволоду. «В любви ваша сила, ваша охрана и ваше спокойствие, говорит о. Иоанн, пребывайте в этой любви; в ней вы будете с Богом, а с Богом бояться нечего, все перенесете-и обиды, и горечи, и нападения; часто любовь дает женщине силу, о которой люди и понятия не имеют, – только держите ее чистою, ограждайте сердце ваше от всякого наноса светской суеты, и вы увидите, что все эти мелкие, болезненные тревоги вам покажутся мелочью». Уходя от Гагариных «приготовить к кончине двоих больных», о. Иоанн выражает готовность всегда помолиться с ними.

Пред свадьбами и Лиза, и Мери идут к о. Иоанну на исповедь. Лиза успела уже познакомиться с большим светом и едва не променяла Всеволода на князя Гри-Гри. О. Иоанн сначала выясняет Лизе, для чего нужно говение пред браком; а потом уже приступает к исповеди и по мере надобности дает ей пастырские наставления. Говоря о том, что петербургский свет может увлечь девушку в мир фантазии, мечтательности, ложных чувств и фальшивых привязанностей, вызванных только внешним блеском, о. Иоанн вызывает Лизу на сознание своих увлечений. Когда Лиза призналась в своих увлечениях, о. Иоанн внушает ей: «Вас привел Бог постигнуть как опасны те увлечения света, которые вас обольстили, будьте благодарны за эту милость Богу, и будемте молиться, чтоб душа ваша хранила в себе сознание опасности и греховности этих увлечений». Затем о. Иоанн внушает кающейся строгий взгляд на брак, говорит о повиновении мужу, как главном условии брачного порядка и согласия.

После Лизы подошла исповедоваться Мери. Зная, что она выходит замуж по необходимости, о. Иоанн советует ей не вдруг решаться на роковой шаг, указывая, что, может быть, она не сладит сама с собою, что, может быть, ее охватит дух уныния. Когда Мери заявила, что она уже окончательно решила выйти за Гоницына, о. Иоанн призывает на нее Божие благословение. После того, как Мери захворала, со дня свадьбы брата, и врачи принимали все средства спасти Мери лекарствами, о. Иоанн молился за нее. Пред смертью Мери призывает о. Иоанна и говорит ему, что она скоро умрет. «Что же в добрый путь! Удерживать никто здесь не может», говорит ей в ответ о. Иоанн. «Готова ли?» спрашивает Лиза. «Готова!» отвечает о. Иоанн и добавляет, что «ни капли уже не осталось не испитою из ея земной чаши», что нужно только надеяться на милосердаго Бога, чтобы переход к вечной жизни для нее сделан был легкий.

Князь Гоницын, до предложения руки Мери, не задавался религиозными вопросами и в деле веры был круглым невеждой. Сойдясь ближе с Мери, он сам невольно увлекся ее религиозностью. И вот Гоницын является к о. Иоанну за назиданием. Гоницын начинает с азов, спрашивает: что такое в сущности религия христианская и наша православная религия? О. Иоанн отвечает, что «теоретически дать человеку религию невозможно», что «сделать человека верующим посредством лекций"- нельзя, что он только может дать Гоницыну несколько практических наставлений. На вопрос: как жить по-христиански? о. Иоанн отвечает, что нужно «любить Бога в ближних, любить ближних в Боге»,-а любить кого значит думать о нем, любить Бога-думать о Боге, любить ближних-думать о ближних,-думать же о Боге и ближних значит жить для Бога и ближних, наполнять свою душу заботами о ближних, а о себе не столько заботиться. Указав Гоницыну одно бедное семейство, которому следовало помочь, о. Иоанн открыл Гоницыну «источник настоящего блаженства в жизни» христианина. Гоницын настолько увлекся делом оказывания помощи нуждающимся, что решился даже в отставку выйти из адъютантов при Государе. Прежде он все-таки счел нужным посоветоваться с отцом Иоанном. Отец Иоанн разговорил Гоницына от такого необдуманного намерения, выяснив ему, что, занимая высокое положение в государстве, он лучше может заботиться о бедных. «С наслаждением от мысли, что вы понимаете нужды бедных, приготовляйтесь на том высоком месте, на котором вас Бог поставил, к дальнейшему служению на пользу бедных, к более широкой сфере деятельности»,-старайтесь приготовить «сердце к пониманию нужд и бедности, например, целой губернии».

О. Иоанн добрый пастырь,– принимает близко к сердцу нужды бедных.

В дальнейшей литературе о духовенстве встречаются типы священников, которые мало того, что небрегут о нуждах народа, а даже еще сами теснят народ. Таковы два отца Андрея (отец и сын) в повести Забытого «Велено приискивать». О. Андрей сын – представитель молодого духовенства, а его отец-представитель духовенства старого.

Непривлекательная личность-о. Андрей старик как по своей внешней фигуре, так и по своим внутренним качествам. Голый, неуклюжий череп, короткий тупой нос, какая-то волнистая нечесаная борода,– вот внешняя фигура о. Андрея. Прибавьте к этому, что ходит он, обыкновенно, в простой рубахе и в руках постоянно имеет берестовую табакерку. Впрочем не много привлекательности получается, если о. Андрей вздумает принарядиться. В этом случае он надевает свой «нанковый без подкладки подрясник». Подрясник о. Андрея, во-первых, короток до nec plus ultra; а затем, как он смят- трудно себе и представить! «Можно подумать, что дней пять жевали его коровы, и потом отнятый у них высушенный на печи, он попал на плечи иерея». Такой непривлекательной наружности о. Андрея соответствуют и его внутренние качества. О. Андрей не пастырь своего прихода, а наемник. Он смотрит на свой приход, исключительно как на доходную статью. Прижать прихожан для него ничего не значит. Своих прихожан – мужиков он не иначе понимает, как «окаянный народ», который «баловать ни под каким видом нельзя». «Мужика что переломишь, то и выгадаешь, а не переломишь, поддался- конец: совсем тебя на нет сведет. Тогда назначь ему хоть целковый за свадьбу, он и то полтинник тебе принесет. Да что целковый? Гривенник проси- он пятачок даст. В руках нужно держать этот народ, в ежовых руках». И о. Андрей действительно держит своих прихожан «в ежовых руках». Когда у мужика какая нибудь к нему «нужда», например, свадьба, тут уж о. Андрей беспощаден. Сколько потребует с мужика денег, не уступить потом ни копейки, хоть проси, хоть не проси! Получая с народа обеспечение, о. Андрей не считает своим долгом платить за этот доход народу добром. Когда о. Андрей узнает от сына, что его сноха ходит за больными прихожанами, утешает их в горе, дает им советы, старик высказывается совершенно против такого образа действий. «Вот за это уж не похвалю. Как это можно? Что это за нежности такие? Их баловать ни под каким видом нельзя. После, сами наплачетесь. Лиха беда- с первого раза им поблажку дать, ну, и пиши пропало. С первого разу их и придавить-то надо...»

Сила гнетущая, о. Андрей высших стремлений не чувствует. Могли бы, быть может, настроить его на возвышенный лад книги, но книг он не читает. Читать книги, по его мнению, ребячество. «Книжку сколь ни читай, а все есть захочешь. Вот и надо обдумать, что поесть, как поесть, да нам и на будущее сберечь, чтобы голодному не сидеть». Если у о. Андрея и можно встретить какой-нибудь журнал, например «Руководство для сельских пастырей», то, он не потому появляется у о. Андрея, чтоб тот вздумал почитать журнал, а потому, что «велено» выписать-ничего не поделаешь! Кроме того, что о. Андрей совершенно не любит читать книги, он, нужно сказать, и боится их. «Ведь, можно начитаться, бознать чего, – рассуждает он. Читаешь, думаешь хорошо, а там глядишь – зловредность, пагуба». Враг вольнодумства и, в то же время, всяких идеальных стремлений, отец Андрей-практик до глубины души. Когда он является с сыном сватать невесту, он с таким вниманием относится к приданому невесты, что больше и требовать нельзя. Он не только осматривает дом, конюшню, овчарню, даже заглядывает в кухонную печь и справляется о курятнике.

Сын о. Андрея- Андрей Андреич уродился в батюшку: многими сторонами своего характера и воззрений напоминает он отца. Андрей Андреич только что кончил курс в семинарии и поступил в священники. В семинарии Андрей Андреич был не из лучших учеников,– учился «так себе». Влечения к наукам он не чувствовал. «С одинаковым равнодушием изучал физику и пророка Иезекииля, философию и гомилетику, педагогику и греческий язык. Ни одного семинарского учебника он, не знал вполне». Сознавая, что лучше кончить курс, чем не кончить, Андрей Андреич заботился только о переходе из класса в класс, для чего старался готовить уроки к тем классам, в которые, по его мнению , его должны были спросить. Андрей Андреич читал иногда книги, но читал только затем, чтоб убить время. Читал он, обыкновенно, светские книги и притом без всякого разбора и плана. С особенным удовольствием Андрей Андреич читал такие повести и рассказы, в которых в смешном виде изображалось духовенство, причем при чтении испытывал чувство какого-то непонятного злорадства. Живя на квартире, Андрей Андреич пользовался всеми прелестями свободной жизни квартирных воспитанников, – любил принимать участие в разговорах кощунственных и цинических. Кончил в семинарии курс Андрей Андреич «с клочками и хвостиками из обширного круга наук и с бродячими, отрывочными, мимолетными сведениями из чего-то такого, этакого. Серьезной подготовленности- ни к чему, убеждений – никаких, взгляд на жизнь- верх легкомыслия, понятие о себе самое высокое,– вот добродетели, с какими Андрей Андреич выступил из школы в жизнь».

По окончании курса, Андрей Андреич поступает в приход в священники. Женится на сироте, дочери умершего кафедрального протоиерея Пурикордова, за которою было зачислено архиереем место. Женится он, по-видимому, счастливо. Невеста у него была девушка умная, добрая, кроткая и несколько наивная. Сделавшись женою Андрея Андреича, Елена Яковлевна привязалась к мужу и полюбила его. Первое время после женитьбы Андрей Андреич чувствовал себя хорошо, хотя нужно добавить, что чувство это носило животный характер: он «чувствовал себя как после сытного питательного обеда. По всему существу разливалось ощущение ленивой неги». Но семейное счастье долго продолжаться не могло. «Все сокровенные духовные струны супругов были настроены на совершенно разные тоны. Взгляды, вкусы, симпатии и желания у обоих были различны».

Жена о. Андрея была доброе существо. Горе крестьян она принимала близко к сердцу,-и мужу советовала быть пастырем добрым и сама старалась, по возможности, явиться другом народа; посещала больных, давала советы прихожанам, делала увещания пьяницам и т. п. Хотя деятельность ее часто не достигала цели, но прихожане полюбили свою попадью, называли «маменькой», «ангелом».– О. Андрей на первых порах заинтересовался ролью «пастыря» и «учителя», – и ознаменовал начало пастырской деятельности вступительной беседою с прихожанами, в которой между прочим указывал слушателям, что он, может быть, и худ, и слаб для такого великого служения. Народ после беседы вынес убеждение, что он, сравнительно с предшественником, действительно, худой и плохой священник,-жидковат.

Прихожане не ошиблись в выводе. Скоро о. Андрей оставил всякие идеальные стремления о пастырском служении, и подобно отцу своему, смотрел уже на приход, как только доходную статью. Над добрым отношением жены к прихожанам стал он насмехаться и даже жаловался на нее отцу своему, который прочитал своей невесте указанное выше отеческое наставление... «А, ведь, собственно говоря, папаша молодец, думал Андрей Андреич, едучи уже домой. – Многое понимает... практичен как! Прежде я как-то не замечал этого... Мужики... действительно – этакие хамы, бестии, как посмотришь поближе...» Понятно и без лишних слов, каково должно было сделаться отношение о. Андрея к своим «хамам».

О. Андрей заводит дружбу с небогатым помещиком Бочкиным, человеком без убеждений и без правил жизни, который любил только «выпить, поиграть в картишки и промыслить насчет клубнички». У Бочкина была целая тетрадь скандалезных стихов и коллекция безнравственных фотографий.

О. Андрей с первого раза понравился Бочкину своею развязностью. «Вы батюшка,-сказал он,– вовсе не походите на своих предшественников: в вас есть нечто свежее, выдающееся». «Да уж пора нам отстать от затхлой рутины», – самодовольно ответил Андрей Андреич. В разговоре с Бочкиным О. Андрей оказывается положительно жалким. – Бочкин рекомендует о. Андрею свою служанку.

– Да... у вас жена, а у меня девка,– продолжал хозяин, заваривая чай:-а есть ли тут какая разница-этот вопрос философами еще не решен... Подвигайтесь-ка поближе…

– Конечно, в социальном отношении...-отозвался сконфуженно Андрей Андреич, пододвигая к столу стул.

– Да так, верно,-перебил хозяин, наливая гостю стакан.– Хоть ты там вяжешь и решишь, а этого вопроса не разрешишь…

– «Аз точию свидетель», сказано,– проговорил батюшка.

– То-то и дело-то: ты-то всему свидетель, а у тебя-то нет свидетелей. Шут тебя знает, что ты там разделываешь.

– Нет, и у меня есть свидетель…

– Ну, какой там?.. Свой брат тоже... Впрочем, я пошутил. Ведь у тебя жена хорошенькая. Что ж ты ее любишь?

– Еще бы!

– Как это «еще бы»? Как будто жену непременно уж любят. Жена у вас большею частью- заданная тема; а на заданную тему любить, нельзя. Любовь должна быть свободна, как сама свобода. По-моему, где любовь, там и жена, а вовсе не наоборот. Можно и жену не любить и не жену любить. Так ли?

– Не знаю, не испытал.

– Ну, полно притворяться-то... Впрочем, и с пристяжной женой можно жить не дурно: все зависит от искусства уладить отношения. Великий Пушкин изрек на этот счет высокую и практическую истину:

Чем меньше женщину мы любим,

Тем легче нравимся мы ей.

Значит, весь секрет в том, чтобы выбрать себе миленький персонажик и отпускать ему любви через час по ложке,– в будешь счастлив». В этом роде продолжается разговор далее. И о. Андрей на бестолковщину рассуждений Бочкина не может сказать ни одного дельного в трезвого слова! Наоборот, он соглашается с Бочкиным, и даже взгляды его применяет на практике. После визита к Бочкину, к жене своей он стал выказывать прямое нерасположение, и начал обнаруживать симпатии к своей свояченице.-Нужно ли говорить, что, ведя с о. Андреем беседу, Бочкин показал о. Андрею и тетрадь со стихами и коллекцию фотографий с комментариями?! Прощаясь с Бочкиным уже ночью, о. Андрей обеими руками крепко сжал его руку и восторженно воскликнул: «Александр Иванович! Я в вас нашел такого человека... такого... Благодарю вас!» На прощанье о. Андрей просит у Бочкина книжек для жены. Бочкин дает ему «Физиологию брака» и «Петербургские трущобы».– Жена истомилась от скуки, ожидая мужа. И вот он ей привозить для развлечения книжки. Прежде она читала книги «божественные»,-настольной книгой ее было «Сокровище духовное от мира собираемое»; а тут вдруг... «Физиология брака». О. Андрей завязал еще дружбу с мельником, другом Бочкина, и стал в этой компании пьянствовать и картежничать. Елена Яковлевна, поняв свое несчастье, стала чахнуть и скоро умерла.

После смерти жены, Андрей Андреич выдержал при семинарии экзамен на первый разряд и поступил в академию с намерением принять монашество.

Как бы в противовес типу о. Андрея Андреича в повести «Велено приискивать», в том же (77) году вышла в свет бытовая хроника из жизни русского духовенства Ф. Ливанова-"Жизнь сельского священника» с идеальным якобы типом молодого священника о. Александра Алмазова.

О. Александр Алмазов, по заявлению автора хроники, тип нового, передового священника. И это заявление делается неоднократно. Так, когда о. Алмазов, пред отправлением в село, заходит проститься к ректору семинарии (тоже идеальному, передовому человеку), ректор дает ему совет, как жить в приходе, «где почва не тронута еще,-дела много, а делателей мало», и предрекает, что он принесет громадную пользу делу, «если пойдет по новой дороге, а не по старой». Прожив некоторое время в приходе и обозрев свою деятельность, о. Алмазов находит, что они с женой действительно идут «по новому пути». Заметили это и соседние помещики. На вопрос одного из помещиков: из семинарии ли о. Александр? – о. Алмазов отвечает: «Да! из семинарии! При благоприятных обстоятельствах и из этого рассадника выходят иногда новые люди, которые добиваются-таки того, что сдирают с себя грубую кожу «ветхого человека» и облекаются в «человека нового». Года через полтора священнической жизни, о. Алмазов уже смотрел с сожалением на других священников.

– Но ведь ты идешь новою дорогою? говорила Вера Николаевна (жена). О чем же тут жалеть?

– Жалею о тех, отвечал Алмазов, кто, благодаря своему одностороннему и неумелому воспитанию, не ищет этой новой дороги... и искать ее не хочет.

Какие же благоприятные обстоятельства, по мнению автора хроники, спасли о. Алмазова от старого пути?

Спасло его знакомство и влияние Веры Николаевны Татищевой, институтки петербургского Николаевского института, жившей гувернанткой у местного советника губернского правления Протопопова, куда был Алмазов приглашен на кондицию. Познакомившись с Алмазовым, Вера Николаевна стала его развивать, давала ему книги для чтения, которые он поглощал. При окончании курса в семинарии, Алмазова назначили в академию. Но он уже успел полюбить Веру Николаевну,– предложил ей руку и от академии отказался. Алмазов решился поступить в священники. «Не столкнись Алмазов с Протопоповым и с Верою Николаевной, говорит автор хроники, он остался бы, быть может, рутинным семинаристом, теперь же он одушевлен... в нем развилась живая сила... и он уже задается задачею быть идеальными пастырем сельским и в этом найти высокое блаженство...» Каким благодарным трудом представляется ему труд действовать на простой, восприимчивый, неиспорченный класс народа, избавить его от бедности, дать довольство, передать образование, исправить пороки, порожденные невежеством и суеверием, развить нравственность, заставить полюбить добро! «Я и жена, которую я люблю так, как никто никогда не любил на свете,-мечтает перед свадьбой Алмазов,– мы всегда живем среди этой спокойной, поэтической деревенской природы, с детьми, со старухой матерью моею; у нас есть наша взаимная любовь, любовь к детям, и мы оба знаем, что наше назначение добро. Мы помогаем друг другу идти к этой цели... Я делаю общие распоряжения, даю общие справедливые пособия, завожу фермы, сберегательные кассы, мастерские; а она своею хорошенькою головкой, в простом платье, поднимая его над стройною ножкой, идет но грязи в крестьянскую школу, в сельскую больницу, к несчастному мужику, и везде утешает, помогает...»

Свадьба Алмазова с Татищевой была сыграна у Протопоповых. Приехал в город к свадьбе и отец Алмазова, бедный пономарь Григорий Мартынович. Но жениху стало стыдно взять к Протопоповым отца, потому что там должна была собраться знать-разные чиновники.

– Зачем нам, батюшка, говорил сын отцу своему, конфузить чужие хоромы своею бедностью?.. Благослови меня здесь, в этой комнате, и твое благословенье одинаково дорого для меня,– получу ли я его от тебя на постоялом дворе, или в хоромах советника губернского правления. Отец благословил сына в чуланчике на постоялом дворе; но все-таки не утерпел, забрался на кухню к советнику, чтобы хоть от прислуги узнать, что делается с сыном... Вера Николаевна, узнав, что отец Алмазова в кухне, привела пономаря в зал и отрекомендовала гостям. Старик был вне себя от радости.

После свадьбы, молодые поехали в приход свой «Быково». По дороге, дав крюку, они завернули к родителям Алмазова. Стариков одарили подарками, и даже пообещали им ежегодную пенсию: 200 рублей от Веры Николаевны (у ней было пять тысяч приданного) да 200 рублей от сына. – Явившись в приход, о. Алмазов созвал сход и стал просить себе квартиры. Но сход казенной квартиры ему не дал. Тогда о. Александр нанял дом у вдовой попадьи за 300 рублей в год в пять комнат, и поселился в нем. О. Алмазов с супругою решились «сразу стать в селе на порядочную ногу,» «жить по-человечески». Поэтому квартиру они реставрировали. Дом имел зальце, гостиную, женский будуар, спальную и кабинет. И всюду в доме была чистота и убранство. «Белые кисейные занавесы на всех окнах, ковры в гостиной, будуаре, спальной и кабинете, картины и зеркала на стенах, городская мебель вдоль стен придавала недавно неуклюжему дому характер уютного и довольно комфортного жилья.»

С первого же воскресения начинается пастырская деятельность о. Александра. За обедней он говорит своим прихожанам слово.

«Все теперь говорят,– между прочим говорит прихожанам в слове о. Алмазов,– что народ нам нужно вести к лучшему. Но что такое это лучшее? Какие тут идеи, какие начала, какие цели? Вы укажете на народное просвещение, развитие народной деятельности и так далее, а мы скажем, что если все это не основано на началах строго-нравственных, не проникнуто высоким духом нравственным, если при этом не имеется в виду нравственная жизнь народа, с ее потребностями и законами, тогда все это-пустоцвет, гниль: скажем более-все это легко обращается в ложь и зло. Неужели же безнравственность может быть добром и к добру? Народ! помни Бога!

И что такое этот народ? Народ есть сила живая, сознательная, нравственная. Его нельзя усовершенствовать пустыми учебниками, как машину.– Хотим ли мы в самом деле, чтобы народ был истинно образованнее, гражданственнее, деятельнее в крепче в своей жизни общественной, чтобы он умел хорошо пользоваться своими народными силами и правами? Сделаем его нравственнее, по крайней мере-дадим ему возможность и средства к тому... А что сделала европейская цивилизация с первобытными народами, необразованными, когда пришла к ним без религии и нравственности? Она их погубила. Народ! помни Бога!– Есть в жизни народной стороны, не подлежащие преобразованию. Это именно христианская вера и нравственность. Но дух нынешнего времени посягает и на это! Ему кажется, что люди будут умнее и просвещеннее, если не будут обязаны веровать в Бога, что народы будут счастливее, если не религия, а что-нибудь другое, например, социализм , материализм (курсив подлинника) будут определять для них правило нравственности. Что ж? Без дальних рассуждений мы можем сейчас же проверить это умозаключение» и пр. В проповеди, как говорит автор хроники и как видит читатель, о. Алмазов «не прибегнул к сухой схоластике проповедей обыкновенных, а прямо ударил в жизнь современную». Проповедь произвела «сильное впечатление» на слушателей. Мало того, вызвала даже «врагов». Дочь помещика либералка Кашеварова, которая после этой проповеди увидела в о. Александре духовную силу, стала смотреть на о. Алмазова, как на «кровного врага» своего. Через месяц по приезду в «Быково» “, о. Алмазов стал изучать свой приход, для чего завел «записную книжку», в которую заносил каждую семью своего прихода, осмотренную им. На это дело о. Александр ежедневно употреблял час или два. Вот, например, посещает он бедного мужика Телятникова, у которого больна жена. Посещение священником дома семье Телятникова кажется в диковинку. «Зачем же тебе беспокоиться: мало ли нас в селе, ко всем и ходи?» говорит Телятников. Но мало того, пришла к Телятникову и супруга о. Александра, Вера Николаевна, – принесла больной горчичники, фунт сахара и полфунта малины…

– «Боже мой! думал о. Александр, уходя от Телятникова и припоминая его бедную обстановку.-И это мой прихожанин; мой кормилец, и он должен кормить меня? Это ужасно! Побираться у нищего с сумою,– да это святотатство!.. Банк, сельский банк надобно скорее завести здесь».

В другие дни о. Алмазов заходит к другим прихожанам. Одному дает выговор, зачем он изувечил и прогнал свою жену и связался с распутной солдаткой; другому делает наставление о гнусности воровства, и т.п. Не прошло 4-х месяцев пастырского служения о. Александра, как он успел уже заслужить себе репутацию передового священника в уезде, так что на первом созвании земского собрания ему было поручено духовенством сказать речь. – И о. Александр, говорит автор хроники, не посрамил себя, сказал речь, которая произвела сильное впечатление на всех слышавших ее, а духовенство низкими поклонами приветствовало о. Александра, как «передового бойца»...-Да, отцы! отвечал им Алмазов,–пора нам проснуться от сна летаргического и действовать.

На земских выборах о. Алмазов был избран гласным земства.

Наступил праздник Рождества Христова. Нужно было «славить Христа» по приходу. Но «вспомнив все неудобства славления: и возможные отказы, и нечистоту изб, в которых можно встретить молодых телят, ягнят и пр., и дым избной,– о. Алмазов, «чтобы не унижать своего сана», решился пока оставить это славление но приходу, предоставив оное совершать дьякону и причетнику, как людям единственно только питающимся от этого унижения пред мужиками».

Болезнь и смерть прислуживавшей у Алмазовых крестьянки Маши побудила о. Александра скорее устроить сельскую больницу и аптеку. Вера Николаевна соглашалась с мужем: «Непременно! Непременно!» «Едва произнесла она эта слова, как послышался дорожный колокольчик; тройка подъехала к крыльцу и в переднюю вошел молодой человек,– врач (передовой, идеальный) Гедеонов. Гедеовов одобрил намерение о. Алмазова. Но вопрос: где взять денег? Решено было устроить попечительство. О. Алмазов сказал проповедь «о боготворительности» (благотворительности?), в которой убеждал прихожан к открытию попечительства. Попечительство действительно было открыто и председателем избран был сам о. Александр. Первою деятельностью попечительства было закрытие в селе пяти кабаков, вместо которых был оставлен один кабак с платой 1000 руб. в год в пользу попечительства. Потом дало много денег попечительству устройство плотины на реке. О. Алмазов собрал сход и сделал распоряжение, чтобы в следующее воскресенье 50 дворов привезли хворосту к реке, 50 дворов старой соломы, 100 дворов навозу, 50 дворов с берегов нарыли земли... Еще до обедни в воскресенье 50 мужиков вбили 12 свай для плотины; а после обеда до 300 работников живо устроили на реке плотину. Плотина была отдана в аренду по 500 р. в год богатому землевладельцу Вакуле Лысому для мельницы, с условием 1500 р. внесть немедленно для устройства школы. Вакула взялся сам выстроить школу. Через три недели училище было уже выстроено,– училище большое, на 12 саженях длины и 5 ширины. При освящении училища, о. Алмазов сказал проповедь, которая доставила множество учеников в школу. С мальчиками в новоустроенной школе занимался сам о. Александр, а с девочками супруга. Вера Николаевна завела рукодельную, причем нитки, иголки, шерсть и прочее раздавались девочкам безденежно.

К горю о. Алмазова в школу, им устроенную, инспектором народных училищ были назначены учитель и учительница – нигилисты, которые стали развращать детей. Только благодаря приезду в село архиерея, о. Алмазову удалось выжить из школы нигилистов. Вместо изгнанных учителей, о. Александр, на подмогу себе для занятия с младшими мальчиками, берет причетника с жалованием 120 р. в год, (которому за 60 р. в год назначает еще торговлю книгами в книжной лавке при училище); для заняиая со старшими девочками по-прежнему берет Bеpy Николаевну, а для занятия с младшими девочками приглашает дьякона своего тоже за 120 р. в год.

Открыв школу, о. Алмазов открывает сначала больницу с сиделкой (тещей дьякона) за 120 р.,-потом богадельню со смотрительницей (женой дьякона) тоже за 120 р. в год,– приют для нищих;-приобретает казенные дома для духовенства: священнику в 1000 рублей, дьякону в 450 р., пономарю в 300 р.; при каждом открытии, говорит он, обыкновенно, сильную проповедь.

Быковское попечительство хотя тратило большие суммы на расходы по устройству училища, богадельни и больницы, но и постоянно находило новые источники доходов. О. Алмазов, замечает автор хроники, уклонялся от молебнов частных, например, по случаю сруба избы, удачной торговли, пожалуй, угара (особые выдумываемые дьяконом прошения в этих случаях в роде: «о еже в комнате сей не угарати, и печке сей не дымитися. Господу помолимся"-были противны его убеждениям), и напротив поощрял молебствия общественные. Молебствие об избавлении от саранчи дало попечительству до 1000 р. Хотя саранча выпала на поля и огороды в несметном количестве (зелени было не видно, деревья ломались от тяжести), однако во время молебствия, «как бы гонимая некоею невидимою силою, с необыкновенным шумом поднялась с своих мест и в несметных, непроницаемых массах, заслонивших самые лучи солнца... на протяжении пяти верст устремилась вон из селения».– После благодарственного молебна о. Алмазов предложил в речи прихожанам, в благодарность Богу, пожертвовать по 1 р. с десятины на устройство больницы.

На свадьбе врача Гедеонова, друга о. Алмазова, в ознаменование свадебного дня было собрано 1750 р. для приюта нищих. Пожар в «Быкове» ускорил открытие сельского банка. Решено было уполномочить доктора Гедеонова исхлопотать у земства 3000 р. заимообразно в банк, Вера Николаевна дала 500 р., Осокин 500 р., Часовников 1000 р., Вакула Лысый 1000 р. И сельский банк осуществился. Хотя за свою энергичную деятельность о. Александр Алмазов вообще пользовался уважением прихожан; но были у него и враги, которые привлекли его даже к ответственности. Одного прихожанина о. Александра, старика Трофима, нашли в канаве мертвым. Соседи говорили, что Трофим был в кабаке и, идя из кабака домой, пьяный свалился в канаву. О. Александр, считая Трофима вообще за человека хорошего, похоронил его без суда и следствия. К о. Александру явился старшина с допросом: по какому праву он осмелился похоронить без суда и следствия человека, умершего не своею смертью?

– Почтенный старшина! Если бы ты не был круглым невеждой в теологии; то я доказал бы тебе, что смерть Трофима не есть акт человеческой воли, желания, намерения; значит тут смертного греха самоубийства нет! Тем не менее на о. Александра сделан был донос благочинному. На допросе пред благочинным и архиереем, которому донес благочинный об этом деле, о. Александр оправдывается тем, что старика он знал за образцового человека в приходе. Архиерей оправдал Алмазова,-назвал его даже «благородным и энергичным», а благочинного сменил.

Через два года пастырской деятельности, когда введено было выборное начало, о. Александр был избран благочинным. Через год затем он (за трехлетнее служение) был награжден скуфьей, а в следующий год получил наперстный крест.

Но в 1871 г. деятельность о. Алмазова в Быкове прервались. Вера Николаевна умерла от родов. Оставшись одиноким, о. Алмазов поступил в академию; а проучившись год в академии, принял монашество.

Тип священника мироеда, смотрящего на прихожан, как на хамов, не закончился о. Андреем в «Велено приискивать», а еще в более резких чертах выведен в лице отца Стефана в рассказе Р. Сосны «Отец Иван и отец Стефан» (Вестник Европы, 1881 г.).

О. Стефан – младший священник в селе Лемехах-был человек высокого роста, с рыжеватой окладистой бородой и непричесанными волосами. Ходил быстро, гордо подняв голову; в руке держал палку «орудие угрозы». По отзыву знающих о. Стефана, это был «страшный человек», «мстительный». Ни одной обиды, ни одного оскорбления не забывал он. Крестьяне – прихожане боялись его, как огня. Еще далеко завидя его, они снимали шапки и кланялись. Ребятишки, игравшее на улице, при его приближении, пугливо разбегались. «Если о. Стефан входил в чью-либо хату, это значило, что он пришел просить. Впрочем, – он не просил, а требовал». Недовольный чем-нибудь, он ругался, и ругался так, что «в этом отношении ни один пьяный мужик не мог бы перещеголять его» (?!). Требования о. Стефана были таковы, что никто не решался отказать ему.

-Дай мне гречихи,-говорил о. Стефан хозяину, отчеканивая каждое слово. А голос его был громкий, грубый. Тон речи не допускал возражений.

Крестьянин приносил гречихи.

– Хлеба!

Мужик давал хлеба.

– Масла!

Хозяйка безропотно уходила и через минуту возвращалась с горшочком масла, которое она так долго с такой заботой собирала к празднику, который скоро подойдет. Случалось и так, что у хозяйки не оказывалось масла, и она с сокрушенным сердцем признавалась, что не могла собрать: корова молока не дает.

– Займи, а мне дай,– спокойно говорил о. Стефан. И она занимала, и он никогда не уходил с пустыми руками.

Все боялись мстительности о. Стефана. И нужно оказать, что о. Стефан так был мстителен, что ни перед чем не останавливался. «Для него, говорит автор рассказа, ничего не было святого, чтобы внушить ему благоговениe, чтобы удержать его. Это был атеист в рясе священника. Это был служитель алтаря, в котором для него не было Божества"(?!).

Случится у прихожанина какая-нибудь треба, отец Стефан начинает мудрить над своими прихожанами. Крестит он, положим, младенца,– и вдруг дает ему какое-нибудь ужасное для народного слуха имя, например Пуд. Крестьянин просит о. Стефана переменить имя. А тот начинает подсмеиваться над мужиком. «Глупый ты человек, как я посмотрю на тебя,-говорит отец Стефан,– не обидел я тебя, а заплатил добром за твое зло.-Я просил у тебя... Может, фунт какой удовлетворил бы меня и тебя бы не разорил. Ты отказал. Теперь, я тебе дал- Пуд, и ты не доволен. Видишь,-я не скуп; я и Пуда для тебя не пожалел». Раз крестьяне, за неимением не дали о. Стефану коляды, – и о. Стефан отомстил им самым жестоким образом. Был пост. Прихожане исповедовались. О. Стефан каждого из не давших ему коляды после исповеди заставлять класть поклоны.

«После вечерни – говорит рассказ – вышел отец Стефан из алтаря в своем черном облачении и обратился к народу, безмолвно стоящему пред ним.

– Братие!– воскликнул он,-видите вы сих, стоящих пред алтарем Всевышнего, Создателя нашего и Искупителя? Они наказаны. И не я их наказал. Сам Господь Бог, в лице меня, недостойного пастыря, наказал их. Я пастырь ваш, поставленный над вами Богом, а они оскорбили меня. Да, братие, взирайте! Они оскорбили меня, они нанесли мне смертельную рану. Мне, своему пастырю, они пожалели уделить от своего избытка, они«…

И он заплакал…

– Разве мне много надо? Ну, скажите, разве мне много надо?

Он продолжал плакать.

– Вы видите, братие, я плачу. Да; я плачу о ваших грехах. Я молю Бога, чтоб Он отпустил их вам, ибо Он милосерд; но за то, что они оскорбили своего пастыря, Господь отвергает их. Он не хочет допустить их к себе. А я, по власти дарованной мне Богом и по воле Бога, отлучаю их от церкви и Святого Причастия и предаю их анафеме.

Микитич (причетник), заранее уведомленный- торжественно и громогласно пропел на клиросе анафема! анафема! анафема!.. Народ стоял безмолвный, недвигающийся, онемевший, не зная, что делать»…

Отлученные плакали... Тяжесть отлучения так поразила и давила их, что «они не смели поднять своих очей на алтарь, не смели глянуть на лики святых, смотревших на них со всех сторон. Они не знали, что им думать, что им делать». Решились идти к о. Стефану и просить о помиловании. О. Стефан оказался неумолим. «Нельзя, нельзя и нельзя. Не просите, не молите. Я отлучил вас от церкви и не жалею. Вы изгнившие члены, высохшие сучья, которые надо обрубить. Я и обрубил. Ступайте»!

Отлученные от церкви прихожане обращаются за помощью к другому священнику села Лемехов о. Ивану; но тот боится о. Стефана, от помощи отказывается, – советует обратиться к благочинному. Чтобы успешнее было дело, мужики идут к благочинному – протопопу с подарком: несут бутылку вина и петуха. Дело бы по всей вероятности как-нибудь уладилось (петух протопопу понравился), да случилось несчастье. Петух вырвался у хозяина из рук. Чрез стол бросился к окну и, не подозревая преграды, разбил стекло. Между тем бутылка, стоявшая на столе, и графин с квасом опрокинулись на колена отца протопопа, и квас залил его атласный подрясник.

– Вон! вон! Чтоб на глаза не смели никогда показываться. Смущенные мужики, по милости петуха, должны были удалиться ни с чем. О. Стефан торжествовал. «Жалуйтесь, пожалуй, говорил он мужикам. Но только к протопопу, хоть к архиерею отправляйтесь,– я никого не боюсь. Я знать некого не хочу. У меня дядя в синоде служит».…

Был ли дядя у о. Стефана в синоде, неизвестно; но благочинный из-за «дяди в синоде» боялся о. Стефана, и притворялся незнающим о поступках его. Доходили слухи об о. Стефане и до архиерея. Но преосвященный думал «благочинному эти дела лучше знать, а он не доносит, следовательно это ложь и клевета«…

Случилось так, что крестьяне решились наконец жаловаться на отца Стефана и самому архиерею. О. Стефан не стал хоронить одной женщины. Сначала обратились мужики к становому. «Станового действительно возмутил подобный факт, да и кого он не взмутил бы, кроме самих духовных отцов, слишком привыкших ко всему подобному»(?!). Но становой без священника сделать ничего не мог. Обращались лемеховцы к другому священнику своего села, потом к благочинному,-и тоже толку не вышло никакого. Обратились наконец лемеховцы к архиерею. Архиерей жалобе мужиков не поверил: благочинный-де бы донес о безобразии о. Стефана если бы оно случилось, и дал мужикам только пастырское наставление. «Братие, грех великий жаловаться,-терпите, ведь вы христиане, а Христос-то, Спаситель наш, разве столько терпел? Вас притеснили немного, вы уж и жаловаться… терпите, а я Богу за вас буду молиться, чтобы Он вам терпения послал». Не найдя удовлетворения в просьбе даже у архиерея, лемеховцы перестали писать прошения и покорились неизбежному злу. О. Стефан после этого случая еще выше поднял голову. В один праздник, когда церковь была битком набита народом, о. Стефан не вздумал служить обедню. Колокол звонил-звонил, не переставая, народ ждал-ждал службы, священник не идет. Вдруг… является и о. Стефан. Причетник быстро зачитал часы, «по церкви так и раздавалось: по-ми-нас, по-ми-нас… (помилуй нас)». О. Стефан, пройдя в алтарь, облачился, раскрыл Царские врата и произнес: Благословенно Царство и пр.

-Аминь… подхватил было Никитич.

-Замолчи, скотина,-вскрикнул на него о. Стефан. Никитич съежился, и не знал, что ему делать. Отец Стефан снова начал.

-Благословенно Царство Отца и Сына и Святого Духа, всегда, ныне и присно и во веки веков, аминь! Произнес он сам и особенно громко. Затем вышел, сделал отпуск, как в окончании обедни и снова ушел в алтарь. Сняв облачение, он пошел домой. Народ стоит в недоумении. «Что ж вы стоите, обратился он к народу,-ведь, я сказал аминь. Аминь, значит конец. Служба кончена. Ступайте по домам, пора обедать». Одна баба стала умолять отслужить молебен за больного…

– Нельзя! Крикнул на нее о. Стефан так, что она отлетела в другой угол.

За свои проступки о. Стефан не только избегал наказаний, он умел даже получать награды. Устроил о. Стефан номинально в своем доме школу. В отчетах о школе он сообщал, что школа преуспевает, что учеников уже более тридцати человек, хотя на деле всего было трое, да и с теми занимался не он, а причетник. Являлись в школу ревизоры, но о. Стефан умел их обмануть, говоря, что ученики только что распущены по домам и что в школе оставлено только трое самых плохих. При этом он высказывал жалобу на невнимание со стороны начальства к его трудам по школе. В поощрение о. Стефана к школьным занятиям инспектор народных училищ выхлопотал ему камилавку.

Впрочем, буйство о. Стефана не прошло же совершенно безнаказанно. После того как он избил своего товарища священника о. Ивана, из-за сельской святыни- иконы, о. Стефана сослали в монастырь под начало. Пробыв некоторое время в монастыре, о. Стефан не успокоился, а стал «воевать» по-прежнему, что не помешало ему получить со временем протоиерейство.

Старший священник в Лемехах о. Иван составлял противоположность о. Стефану;– он был мягкий священник, с мечтательным складом ума. В семинарии о. Иван не отличался блестящими способностями, но числился в первом разряде. Брал усидчивым трудом. Оканчивая курс в семинарии, он думал поступить в священники, впрочем не задумываясь: будет ли способен к пастырскому служению? Для поступления в священники нужно было о. Ивану жениться. Все девушки, каких знал он, казались ему похожими одна на другую: ни убеждений у них, ни взглядов, ничего сознательного, кроме желания выйти замуж, он не видел. Поэтому женился о. Иван, как говорится, наобум. Невесте он не нравился, но она вышла за него из своих расчетов. «Смирный будет слушаться и уважать; подруги будут завидовать, что скоро вышла». Невеста о. Ивана оказалась личностью холодной, суровой,– и скоро прибрала мужа к своим рукам. Хорошая хозяйка и экономка, с утра до вечера занятая работой, Настасья Петровна супруга о. Ивана постоянно, казалась рассерженной. Кричала и на детей, и на мужа. О. Иван с годами привык к крику и брани жены, сроднился с ними. Даже более, он стал жить жизнью жены. «Она думала за него, делала за него. Спросит ли бывало его кто-либо о чем, он отвечает: подожди, вот пойду, у попадьи спрошу, – что она скажет». Вне своих прямых обязанностей: отслужить обедню, причастить больного, похоронить, окрестить-он не знал ничего, исключая разве своего сада, о котором заботился он, а не жена.

Как священник о. Иван был приятным священником, даже по своей внешней фигуре. «Роста он был немного выше среднего; худой, с клинообразной темно-русой бородкой, с задумчиво спокойным выражением лица, он напоминал исповедников христианской церкви первых веков, как их обыкновенно изображают на стенах и дверях церкви. Злоба казалось, не могла быть причастна его детски-любящей, детски-доверчивой натуре. Ходил он обыкновенно немного сгорбившись, наклонив голову, о чем-то размышляя"…

Жил о. Иван, но словам его самого, потихоньку, помаленьку, смирненько, как следует добрым людям. Исполнял хозяйственные обязанности: пахал, сеял, косил; исполнял пастырские обязанности: крестил, причащал, венчал, хоронил.-Книг и газет о. Иван не выписывал, да и не интересовался ими. «Что нам за дело до того, что совершается на белом свете? рассуждал он. Мир велик, житейское море широко, его не исчерпать. Желание много знать есть желание суетное, – грешное. Да и зачем? Наши Лемехи, наша семья-вот наш мир. Есть у нас в этом мире свои и скорби и радости, свои потери и приобретения; свои победы и поражения. – Родится кто в царствующем доме, мы и без того узнаем, узнаем и без газет: Государь пришлет манифест, мы отслужим молебен и на ектеньи новое имя станем произносить. Война настанет, нам также объявят, чтоб мы молились за успех русского воинства. Мир заключат, опять-таки мы узнаем, и все без газет. На что же нам газеты? А что там разные мелкие события бывают, так Господь с ними! Нам одно желательно, чтоб прожить свой век тихо и мирно; чтоб нас не трогали и не обижали. Что нам за дело до того, что делается в святейшем синоде? Когда придут к важному решению, нам скажут; а заранее знать всякие предположения нам нет никакой нужды. Возвышать свой голос... ну, куда нам соваться?! Там уж не под стать нашим. Разве нас послушают? Только гнев на себя можно навлечь этим».

О. Иван искал тишины и мира; но мало он видел мира даже в своем доме. Настасья Петровна, как уже замечено, постоянно бранилась. О. Ивану не мало доставалось от жены, особенно за сборы по приходу. Посылает жена о. Ивана, положим, собирать «коляду», о. Иван ходит по приходу исправно. Но мужики, зная его доброту и слабость, дают ему мало, а в ином доме и ничего не дают. Домой является о. Иван усталый,– ему нужно отдохнуть. А жена накидывается на него с бранью. «Так это по твоему слава Богу? – гневно восклицает она, ворочая мешки:- что ж тут? вишь, вишь ты! Разве столько следовало бы, если б ты добрый был, если б ты был, как люди»? И в пример указывает на его сослуживца о. Стефана, который умеет свое взять с прихожан. Прихожане боялись Настасьи Петровны, не меньше о. Стефана. «Обыкновенно крестьянин, идя к о. Ивану обещал поставить свечку Николаю Угоднику, если минует матушку». Если мужик, по мнению матушки, мало давал о. Ивану хлеба, то она начинала бранить мужика. «Брань кончалась тем, что мужик должен был уплатить удесятеренную контрибуцию хлебом, гречихой, овсом, льном и т.п. И он готов уплатить; он охотно соглашался; лишь бы освободиться от этого крика».

В свободное время (которого было чрезвычайно много) о. Иван ничего не делал, а ходил из угла в угол в своей комнате и думал, или вернее мечтал... О. Ивану хотелось написать сочинение, в котором было бы доказано, что антихрист должен восстать из Рима. Это сочинение, по мнению о. Ивана, должно было раскрыть всем глаза. Вот об этом-то сочинении он и думал, – и что особенно его занимало: о. Иван надеялся своим сочинением обратить на себя внимание и получить чрез сочинение камилавку, наперсный крест, протоиерейство.

Хотя о. Иван был тихий священник, однако его сотоварищ по приходу сгубил его. Прежде всего о. Стефан до глубины души потряс о. Ивана получением камилавки за не существовавшую школу (о которой, т.е., камилавке, так мечтал о. Иван); а потом подвел под суд. В селе Лемехах была чтимая икона. Так как икона давала доход, то чтоб не было обидно ни тому, ни другому священнику, духовное начальство велело им служить молебны понедельно. В одну из недель о. Стефана попросили его отслужить молебен пред чтимой иконой у одного прихожанина на дому. О. Стефан не захотел служить молебна. Тогда обратились с просьбой к о. Ивану. О. Иван, хотя и боялся мести о. Стефана, решился однако удовлетворить просьбу думая только отслужить молебен, а деньги за молебен передать о. Стефану. Икону понесли из церкви. О. Иван пошел вслед за иконой. Вдруг из-за угла появился о. Стефан.

– Стой! – крикнул он страшным голосом, весь побелевший, дрожащий от злости. Несшие икону остановились.

– Как! в мою седмицу!... отнимать у меня доходы... не дам... не позволю... долой икону!.. не смейте дальше нести.

Начался страшный шум. Народ бежал со всех сторон, думая, что случилось какое-либо несчастие.

– Долой икону!– кричал о. Стефан не своим голосом. И страшные непередаваемые ругательства сыпались на головы носильщиков, нерешавшихся опустить икону на землю.

-Не забывайте, что ведь это икона,– дрожащим голосом проговорил отец Иван;-ступайте дальше, обратился он к несшим икону. Но это переполнило чашу.

-А!-почти прохрипел от злобы отец Стефан. Он в одну минуту подскочил к отцу Ивану- раздалась громкая пощечина.

Отец Иван зашатался.

Раздалась вторая пощечина.

Отуманенный обидою, с сверкающими глазами, защищаясь, отец Иван бессознательно замахнулся крестом, бывшим в его руках и ударил отца Стефана по голове. Крест сломался на несколько частей. Рассвирепевший о. Стефан вцепился в бороду отца Ивана и повалил его на землю. Что было тут дальше, не повернется рука описывать»...

После драки, о. Ивана с о. Стефаном сослали в монастырь на исправление. По выходе из монастыря, как уже сказано, о. Стефан пошел в гору, а о. Иван стал пить и пить,-и вскоре снова попал в монастырь на исправление.

Тот же в основных чертах тип, что и отца Ивана, был выведен в следующем году в лице отца Герасима в рассказе И. Салова – «Едет!» (Отеч. Записки. 1882 г.).

О. Герасим внешней фигурой своей не походил на отца Ивана, – он был человек «весьма плотный, крепкого сложения и с кругленьким брюшком, значительно поднимавшим перед его рясы. О. Герасим был добродушнейший, тихий и безобидный человек. Он никогда никого не обижал, никому никогда не сказал дерзкого слова, – и за это заслужил любовь от своего прихода. О. Герасим был не жаден, поэтому не вводил в своем приходе ни такс за совершение треб, ни каких-либо сборов и натуральных повинностей; он не собирал на пасху яйцами и пирогами и даже конфузился за дьякона и дьячка, ходивших в это время с карманами, наполненными яйцами. Держал себя о. Герасим просто и ровно со всеми. Любил выпить водочки, но пил в меру. Чтением не занимался; даже «не распечатывал» Епархиальных ведомостей. «Тоже и чтение, говорил он:- на кого как действует. Иному оно в пользу, а иной из прочитанного только и почерпнет самое что ни на есть негодящее; мысли-то не поймет, а верхушку подхватит». Если за доброту о. Герасима и любил приход, то причт недолюбливал. «Этак не жравши насидишься, у нас дети», жаловался причт на отца Герасима.

Выходили у о. Герасима неприятности и со своей супругой. Как о. Герасим был тих и скромен, подобно о. Ивану, так и матушка о. Герасима, подобно Настасье Петровне, была бойка, шумлива и постоянно всем недовольна, отличаясь впрочем от последней леностью, бездеятельностью и легкомыслием.-Много разговаривать отец Герасим не любил; говорил едва слышно какими-то обрывистыми фразами, словно только намекал. «Эх, скажет бывало,-обедня завтра!» и всякому становилось ясно, что отцу Герасиму служить обедню не хочется. Вследствие бесхарактерности о. Герасима, прихожане надавали ему не мало прозваний. Одни называли его «тряпкой», другие «бабой», третьи «мокрой курицей», а один шутник-управляющий дал ему кличку «попадьин подмастерье». «Меткое название это, говорит Салов, подходило к нему, как нельзя лучше».

В прошлом году, этот же тип священника, только в более благообразном виде, был представлен в лице о. Павла в повести «Тернистый путь» («Век»).

О. Павел Покровский, по повести,-бедный священник Литвиновского погоста. Сын дьячка, Покровский рано лишился родителей и с грехом пополам был воспитан одним суровым родственником. Учась в духовном училище, он крайне бедствовал. В семинарии же был принят на казенное содержание. В богословском классе Покровский обнаружил любовь к проповеди. Но вот он и кончил курс. Прошли выпускные экзамены. Положение Покровского было безвыходное: деваться некуда. На счастье или несчастье Покровского, приезжает в город жена благочинного из села Лохчанок и ищет жениха для мужниной крестницы. Покровский изъявил желание поступить на предлагаемое место с согласием взять и предлагаемую с местом невесту. Сваха говорила жениху, что «невеста его- нрава доброго, тихого, и будет ему хорошею женой». Покровский поверил сказанному ни о чем больше не заботился. Что невеста сирота, это возвышало еще ее цену в глазах Покровского. Покровский думал, что они, оба сироты, поймут друг друга и жить будут хорошо. Приход о. Павлу Покровскому достался умеренный, а он, при своей доброте, сделал его в отношении к духовенству даже бедным приходом. Церковной земли в приходе не существовало. О. Павел должен был жить ругою, то есть получать с крестьян натурой-известное количество хлеба, овощей и всего прочего. Смотря по человеку, для одних из духовенства лучше обеспечение ругою, для других-землей. Дело в том, говорит автор «Тернистого пути», что хотя народ признает законность руги, но в теории, а на практике плохо выплачивает ее, если священник не употребляет со своей стороны вымогательств. Собирая ругу по крестьянским дворам, священнику приходится по десяти раз приставать к каждому мужику, то из-за пуда сена, из-за мерки картофеля, просить, хитрить, кланяться, унижаться и в конце концов получать в виде милостыни то, что ему следовало по праву. Священники ближайших сел к Литвиновскому погосту не стеснялись попрошайничества. «Что бы они не увидали у крестьян (говорит автор), – все им сейчас подавай! Овец ли кто стрижет,-дай шерсти! Холст ли бабы белят, – отрежь холста! Дай ржи, дай овса, дай капусты, масла, сметаны! Дай всего, что только может появиться в незатейливом хозяйстве мужика – даже до самых орудий земледельческих». Чтобы получить все это, духовенство «все шуточками да прибауточками себе дорогу прокладывает к разному добру мужицкому», не брезгует для корыстной цели и винцом угостить крестьянина. – Но литвиновский священник о. Павел не походил на своих соседей. Он был человек характера совестливого: на попрошайство был не способен. Видя, что сами мужики терпят нужду, он не мог притеснять их. Жалость о. Павла к беднякам повела к тому, что и состоятельные прихожане стали уклоняться от ружных взносов, надеясь на добродушие о. Павла. Поэтому и о. Павел жил очень бедно: отказывал себе в чае и сахаре, в праздники сидел без белого хлеба. Духовенство окружающее, как состоятельное, водило друг с другом знакомство: ездило друг к другу попит чайку отведать пивца или настоечки и провести час другой в приятной беседе-пересудах и сплетнях. О. Павел никуда не ездил. Его считали за это чудаком и недолюбливали. А жена о. Павла Глафира Власьевна и совсем враждебно относилась к своему мужу. Ей не нравилась мягкость обращения о. Павла с прихожанами, поведшая за собою обеднение семьи. Глафира Власьевна, нужно отдать ей справедливость, была отличная хозяйка, но не понимала своего мужа. Тяготясь бедностью, она завидовала женам других священников и даже пономарихам. «Каждая пономариха предо мною чуфарится, нос задирает. У каждой пономарихи есть наряды, есть шляпка! А я и в праздник-то Господень не знаю, что в церковь надеть. Стыдно просто людям показаться,– жаловалась Глафира Власьевна на свое житье куме, богатой дьяконице. Про своего мужа, виновника их бедности, Глафира Власьевна отзывалась очень неодобрительно, что у о. Павла «ума нет», что он «только других учить умеет, а самого его Господь умом вовсе обидел». О. Павел, по словам супруги, когда бы ни отправился за ругой, всегда являлся домой «с пустыми руками». «Встретишь его: где у тебя? скажешь, давай! А он: нету, говорит, у самих нету, чего с них возьмешь». Во время болезни о. Павла, Глафира Власьевна сама вздумала походить по приходу. И когда о. Павел выздоровел, супруга подвела его к чулану и начала ему читать нравоучение. «Вот пока ты хворал, я за тебя службу справляла, по дворам ходила, Петровщину собирала и, гляди, чего набрала!– и она с гордостью показала ему целый ворох печеного хлеба, полную кадушку масла, два горшка сметаны и сотни две яиц,– ни у одного мужика не видала отказу, потому знаю, как с этим народом разговаривать».

Рассказ «Тернистый путь» застает о. Павла, когда ему было уже лет 40. С внешнего вида о. Павел представлял из себя человека худощавого, серьезного, несколько робкого, но наружности довольно приятной. Он 17 уже лет был женат и занимал должность священника погоста Литвинова.

О. Павел работал в поле. Был октябрь месяц, а пашня под будущий посев ярового у него не была еще приготовлена, тогда как его прихожане-мужики давно уже управились. Лишь воротился о. Павел домой, – усталый, истомленный, как за ним посылает богатый мужик из Лимашева Сидор Шуйка-служить молебны по полям. От Шуйки о. Покровский явился домой уже совершенно изнуренным!. Нужно бы теперь отцу Павлу отдохнуть, услышать слово привета и ободрения; но жена, только что вернувшаяся из гостей от кумы-дьяконицы, возвратилась злая. Заикнулся о. Павел о самоварчике, а Глафира Власьевна и не думала исполнить его просьбы. Только когда уже сам о. Покровский пошел выгребать в кухне из печки угли,– жена оттолкнула его и поставила ему самовар.

Среди неприглядной жизни, о. Павел находил утешение в кругу своих детей. Мать была сердита. Дети боялись ее и, обыкновенно, с детским горем и радостью шли к отцу, которому часто приходилось даже ходатайствовать за них пред матерью.

Отдохнув в кругу детей, о. Покровский снова предавался своему труду. Отец Павел, нужно сказать, был добрый пастырь; он с благоговением относился к своему высокому призванию и врачевал не только нравственные немощи, но и физические болезни своих прихожан, никому никогда не отказывал в совете и посильной помощи. У о. Павла был домашний лечебник, по которому он лечил довольно удачно, а кроме того он и по преданию от своей покойной старушки знал очень много средств и употреблял их с пользою. Нечего и говорить, что медицинские средства о. Покровского были очень ограничены, многих приходилось отпускать ни с чем, напутствуя их лишь пастырским благословением да добрым словом. Однако репутация о. Павла, как врача, в народе стояла высоко. Ее особенно поднял случай восстановления на ноги одного угоревшего, которого считали уже умершим.

Другим любимым делом о. Павла было писание поучений, которые он говорил почти каждое воскресение и непременно каждый большой праздник. Хотя о. Павел был не особенно ученый священник, но он был «человек искренний и добрый христианин». В своих поучениях о. Покровский вооружался против пороков и суеверных обычаев своих прихожан,– вооружался против пьянства, воровства, дурного обращения с женами и т.п. За 17 лет служения успел он отучить прихожан от странного обычая после приобщения Святых Тайн отправляться в кабак, чтобы запить или, как некоторые выражались, «ополоснуть причастие».

Отзывчивость в проповеди на пороки и недостатки, замечаемые в приходе, повела о. Покровского к неприятностям. В приходе о. Павла, как уже сказано выше, был богатый мужик Сидор Шуйка, у которого, заметить кстати, о. Павел арендовал землю. Шуйка-тип обыкновенного сельского кулака, жестокого, холодного, бессердечного.– Приходит раз к о. Павлу вдова-крестьянка, жалуется, что хлеб у ней сгорел, а Шуйка увел за долг ее последнюю корову. О. Павел согласился похлопотать за вдову пред Шуйкой. Но ходатайство цели не достигло, я только озлобило Шуйку против самого ходатая. Чрез несколько времени Шуйка совсем сделался врагом о. Павла. В храмовой праздник Казанской Божией Матери о. Павел, по обыкновенно, сказал проповедь. В проповеди он излагал сущность любви христианской, говорил о милосердии, о высоком значении, какое имеет глазах Божиих всякое добро, оказываемое ближним, порицал благочестие внешнее, выражающееся лишь в наружной молитве, и все жертвоприношения, которые не сопровождаются добрыми действиями в отношении людей нас окружающих. «Таковых Господь отвергнет, говорил о. Павел. И отвратит лицо свое от тех, кто вместо того, чтоб призирать вдов и сирот, притесняет их, отнимает последнее, заставляет неутешно плакать. Отъидите от Меня, скажет Он, вы говорящие себе: мы отдали Богу, чем бы ваш ближний мог от нас пользоваться! Приносящие богатые дары, лишь бы пред людьми похвастать своим благочестием, своею щедростью! Все это Господь отвергает, как отверг жертвоприношение братоубийцы Каина»!Впереди всех в храме стоял Шуйка и доселе любовался новыми паникадилами пред местными образами,-пожертвованными им к празднику. Проповедь отца Павла привела Шуйку в ярость. Он с гневом вышел из церкви, произведя в молящемся народе смущение. Выходка Щуйки должна была повести его к суду; но о. Павел не захотел, по доброте своей, вести Шуйку на суд. Между тем Шуйка, со своей стороны, решился отомстить отцу Павлу за проповедь. Он написал apxиерею прошение на о. Павла, будто бы тот назвал его в церкви Каином. Наряжено было следствие над о. Павлом. Явился в Литвиново благочинный с двумя следователями священниками, из которых одному, Галактионову, давно хотелось самому попасть в Литвиновой погост. О. Павел, не считая себя виновным, не смутился следствия, думая, что народ будет на его стороне. Но Шуйка не дремал; он поил народ водкой, убеждал крестьян говорить в «его пользу и требовать удаления о. Павла из села. С другой стороны, к несчастью о. Павла, и о. Галактионов желал очернить его, чтобы, выжить из Литвинова. Интересен ход производившегося дознания о вине о. Павла. Народ, обыкновенно, боялся дознаний и особенно своих подписов. Галактионов пригрозил крестьянам, что худо будет им, если их показания разойдутся с прошением. Мужики стали говорить, что они «запамятовали», как было дело. Отец благочинный не вмешивался в дело,– допросы производил Галактионов.

-Были вы в храме в день Казанской Божией Матери? начал он допрашивать народ.

– Как не быть, были!

– И проповедь слышали?

– Слышали.

– И про Каина слышали?

– И про Каина!

– Ну, так как же вы говорите, что запамятовали? Крикнул он на них строго. – Сказывайте, как было дело?

– Да вот, так и было! Как батюшка-то про Каина помянул, то Шуйка осерчал и из церкви вон пошел.

-А вы почто ж не осерчали?

– Да нас он не обидел, мы завсегда им довольны!-был их дружный ответь.

– Значит-одного только Шуйку обидел?

– Вестимо его одного-ответили мужики, сдуру попав на закинутую им удочку.

Галактионову только того и нужно было. Было записано, что словесными показаниями крестьян подтверждается то, в чем обвиняло о. Павла прошение. Допрос о. Галактионов намеренно производил без отца Павла, который верст за 7 был вызван с требой-причастить умиравшую старушку.

Шуйка, узнав про следствие над отцом Павлом, решился употребить все меры, чтоб выжить о. Павла из Литвинова. Он обещал крестьянам денег, хлеба, поил их водкой, чтобы они просили удаления о. Павла. Действительно, на втором допросе крестьяне стали просить удаления о. Павла, хотя видимо стеснялись выражать такое заявление, и на вопрос: чем же не хорош о. Павел, отвечали,что довольны им. Увидев такой неблагоприятный для себя поворот дела, о. Павел решился перенести дело на гражданский суд. Мировой судья, внимательно рассмотрев дело, приговорил Шуйку за нарушение тишины в церкви к двухмесячному заключению в остроге. Это спасло о. Павла от пристрастного суда Галактионова.-Жизнь о. Павла после описанной неприятности пошла еще хуже. Шуйка отнял у о. Павла землю, которую прежде давал ему в аренду, расстроил план устроить в селе школу, в которой о. Павел хотел быть учителем в несколько улучшить этим свое материальное благосостояние. О. Павел уехал из Литвинова. Благочинный, зазвал о. Павла в гости, предложил ему переехать в другое село, верст за 200, расхвалив новый приход. О. Павел согласился. Но переездка еще более разорила его, – приход оказался бедным, да в добавок были еще в нем раскольники. Бедность всю жизнь гнела о. Павла. И что особенно было для него тяжело, так то, что он не мог дать другую карьеру своему любимому сыну Андрюше. Андрюша кончил курс в семинарии и, в ожидании свободной священнической вакансии, поступил в псаломщики. Не радовало это о. Павла, он с каждым днем становился хилее. На предложение сына полечиться, о. Павел ответил: «а хочешь ли ты знать, Андрюша, что меня более всего гложет?.. Я не могу помириться с тем, что не удалась твоя жизнь, что и пред тобою все тот же тяжелый и тернистый путь, каким шел я, и от которого хотел тебя спасти. Для тебя одного я всю жизнь трудился, всю жизнь мечтал проложить тебе дорогу, увидать тебя магистром, доктором.– И вот ты псаломщик!

– Это на время! произнес Андрюша.

-Я знаю, ты будешь священником. Но много ли это лучше? Что такое сельский священник? Вот от этой-то доли и хотелось мне тебя избавить.-продолжал Покровский, вздохнув,-да видно гордость это во мне была, человеческое мудрование, за которое и наказал меня Господь».

Хотя о. Павел был священником по призванию, но жилось ему тем не менее весьма тяжело. Нужда, забота о насущном хлебе, заботы о пастве и тут же-жена со своим вечным недовольством, вечными упреками… Женитьба о. Павла была неудачна,-он не нашел в жене помощницы; хотя «так, за редкими исключениями, женятся все молодые люди в их быту, замечает автор «Тернистого пути». «Брак является у них не результатом сердечного влечения, а какою-то сделкой, чтобы так или иначе себя пристроить». Так и о. Павел, когда женился, не задавался вопросом, что жена его может оказаться ему не парою, что их характеры, взгляды, вкусы и убеждения могут быть совершенно различны, что подобный союз вообще обещает мало счастья. Может быть, о. Павел так бы и прожил весь век свой, и потребность иной жизни никогда бы в нем не пробудилась, если бы не представился ему один случай… О. Павел получил из города извещение о смерти своей названной матери. Под письмом подписалась Ольга Сланская. Эта-то Сланская, дочь бывшего предводителя дворянства и возбудила в о. Павле чувство, близкое к любви. Двое суток, которые пришлось пробыть в городе, о. Павел прожил этим мучительным чувством. Только в сновидении это чувство скользнуло лучом счастья. Но пробуждение было уже моментом самоосуждения, виновности и чуть не отчаяния, что он человек женатый, отец семейства, священник, вдруг увлекся чужой женщиной,-пусть это увлечение не шло дальше скромных грез. О. Павел постарался подавить в себе это чувство. Тем и кончился его роман. «Сердце на одно мгновение вспыхнуло, чтобы понять, что любовь и счастье на земле существуют, да не про него писано!» А затем снова пошла обычная жизнь с ее нуждой, дрязгами, ворчанием и укорами Глафиры Власьевны. Отец Павел Покровский-несчастный священник. Несчастен он в силу своего доброго характера, в силу своих честных, высоких христианских убеждений. Приемник о. Павла в Литвиновской церкви о. Галактионов в том же Литвинове зажил припеваючи. Шуйка, у которого о. Галактионов сделался слугою, подарил ему в пожизненное владение те земли, которые арендовал о. Павел, кроме того благодетельствовал и хлебом, и деньгами, и всеми продуктами, нужными в хозяйстве.-Бедность о. Павла повела за собою семейные дрязги. Имей Глафира Власьевна приличную по ее мнению обстановку и одежду, она была бы конечно добрее к о. Павлу. Во всяком случае о. Павел представляет из себя личность живую и симпатичную. Пусть не отличается он особенным умом и дальновидностью, пусть простота и доверчивость его к людям наивно-детская, пусть мягкость характера его пассивная, а не активная, доброта женственная, а не мужественная; тем не менее о. Павел действительный пастырь своего прихода. Он не забывает своих пастырских обязанностей, чутко отзывается на нужды своих прихожан. К сожалению, в повести деятельность о. Павла поставлена на второй план, а выдвинуты вперед его невзгоды-не вообще путь его пастырской жизни, а только тернии пути. Для человека с другим характером, чем характер о. Павла, может быть, невыносима была бы подобная жизнь; но о. Павел идеалист по душе, и этот идеализм освежает его.

Главным тернием в жизни о. Павла был способ обеспечения его ругой, которую он по доброте своей не мог получать с прихожан в должной мере. Неисправность руги влекла за собой нужду и семейные дрязги в доме о. Павла.

Кроме повести «Тернистый путь» в прошлому году печатался еще в последних книжках журнала «Дело» роман из духовного быта «Ряса». В романе Альбова «Ряса» выдвигается на вид другое терние в жизни священника, выражающееся русской пословицей (которую Альбов ставит девизом своего романа): «у попа одна жена». Впрочем прежде еще в 81 г. это терние в ярких чертах изображено было в повести Забытого «Миражи». Герои- как в повести «Миражи», так и в романе «Ряса» имеют не мало общего между собою и по характеру, и по обстоятельствам жизни.

Николай Алексеич Роков, главный герой повести Забытого «Миражи», кончил курс в академии и поступил сначала в преподаватели семинарии. Познакомившись чрез товарища-преподавателя с семейством казначея, Николай Алексеич увлекся дочерью казначея и женился на ней. Жизнь семейная, при небольшом жалованьи преподавателя семинарии, стала казаться уже труднее. Представился случай переменить карьеру. В городе сделалось свободным священническое место. Тесть предложил Рокову проситься на свободную вакансию. Роков сначала не соглашался, как он выражается, так рано «закабалить себя». На вопрос тестя: в чем же тут кабала? Роков отвечает что «надеть рясу значит окончательно закрыть для себя Божий свет», лишиться многих «льгот», подвергнуться многим «стеснениям» и «ограничениям». Но сторону тестя приняла и супруга Николая Алексеича, Анна Егоровна. Тогда Роков решился подумать. Долго Роков взвешивал доводы за и против священства. «С одной стороны рисовалась ему картина широкой общественной деятельности, успех проповеди, сближение с паствой, поднятие религиозного и нравственного ее уровня, собственное материальное обеспечение; с другой представлялось невольное попрошайство, копеечничество, разного рода ограничения и стеснения в жизни, мелькали неприглядные образы мертвецов и т. п.

В конце концов Николай Алексеич все-таки решился попробовать подать прошение преосвященному. На прошение последовало определение. И Николай Алексеич сделался священником. Приход Рокова главным образом состоял из мещан, хотя были в приходе и купечество и аристократия. Скоро о. Николай Роков приобрел себе популярность и стал пользоваться в приходе общим уважением. Купечество ценило его за заботливость о великолепии храма и церковной службы, аристократия-за такт, мягкость приемов и уменье поговорить о разных предметах задушевно, бедняки-за доступность и простоту в обращении.

В короткое время о. Роков привык к новому своему сану и чувствовал полное довольство своим положением. Но несчастью о. Рокова, это довольство продолжалось не долго. Через два года Анна Егоровна, жена его, умерла. Тоска и уныние охватили о. Николая. Чтобы ободриться, о. Роков хочет найти себе такое дело, которое бы заняло все его мысли, чувства и время. Сначала он отдается проповедничеству, потом воспитанию сына, но здесь и там находит себя бессильным довести дело до конца... В скорбные минуты Рокова сближается с ним некая Болотова. О. Роков стал посещать Болотову, и чем чаше видел ее, тем больше привязывался к ней. Но и в данном случае он должен был получить разочарование. Между тем о частых посещениях Роковым Болотовой донесено было архиерею, который сделал Рокову внушение. Считая свое горе безысходным и положение невыносимым, Роков наложил на себя руки.

Настолько же женственно-слабохарактерным, как о. Николай, является и о. Петр Елеонский в романе Альбова «Ряса». Будущий о. Петр Елеонский только что оканчивал курс в Петербургской духовной академии. Мысли его переносились уже к его будущей деятельности. Петр Васильевич думал сделаться сельским священником. «Быть сельским священником-моя мечта», говорил он пред сдачей последнего экзамена, своему дяде Гедеону, монаху одного из петербургских монастырей. «Сельский священник, стоящий близко к народу, видящий его горе и радость, и, заметьте, – продолжал Елеонский- такое лицо, к которому народ должен питать доверие в десять раз большее, чем к учителю, земскому деятелю, врачу и т. п. – Да это ведь сила! А между тем что представляет из себя наш сельский священник? Он и кулак, часто держащий в сетях всю округу, он и торгаш, вымогающий подчас последние крохи из мужика за исполнение требы, он и кабаки содержит (?!), он под проценты дает (?).. Позор!.. А коли не таков, то-бедное, безответное существо, зависящее от последней дряни в деревне и принужденное под опасением потерять свой насущный кусок, ходить со всеми, и пить, и якшаться со всяким, как последний мужик»... Хотя Петр Васильевич выражал желание сделаться сельской силой, но желания желаниями и остались: сельским священником быть ему не пришлось. Дядя Петра Васильевича, монах Гедеон во что бы то ни стало решился оставить своего племянника в Петербурге. Гедеон знакомит Елеонского с семьей петербургского священника о. Ильи Плавского. Плавский, по роману, представляется человеком богатым и видным в Петербурге. Он состоит благочинным петербургских церквей, состоит членом консистории, братства, попечительства, – ведет беседы в одной из петербургских общин сестер милосердия. Деятельный священник, о. Илья пользуется у всех уважением, считается «умным и добрым» человеком. Держит себя о. Плавский с достоинством, речь вести любит солидную. Когда являются к о. Плавскому посетители, то он с каждым обойдется сообразно его достоинствам. Если посетитель носит скромный вид, о. Плавский наскоро благословит его, даст поцеловать руку, сядет рядом и, приняв вид деловой, спросит о цели посещения. Если же посетитель личность влиятельная, то лицо Плавского сияет любезностью, хотя и не оставляет деловито-озабоченного оттенка. Внимает чужой речи о. Илья, по-видимому, с простотой и, пожалуй, равнодушием, но за этим равнодушием скрывается совсем другое: он составляет в то время в уме своем практические комбинации, все взвешивает и мотает сказанное себе на ус. О. Илья постоянно курить сигару.

Семья Плавских произвела на первых порах неприятное впечатление на Елеонского. О. Илья совершенно не понравился ему своей сухостью. Уехав после первого визита от Плавских, Елеонский заявил Гедеону, что он более у Плавских бывать не намерен, чем не мало рассердил дядю, который хотел женить племянника своего на племяннице о. Ильи. Не получив от о. Плавского записку с приглашением посетить его в его именины, 20 июля, Елеонский не устоял в своем намерении. Явившись к Плавским, он на этот раз внимательнее отнесся к племяннице о. Ильи. Худенькая и миниатюрная, Софья Павловна не была красавицей, и в глаза не кидалась, но «лицо ее было одно из тех счастливых лиц, которые тем более нравятся, чем дольше в них всматриваешься». Софья Павловна понравилась Петру Васильевичу. «Знаете ли вы, говорил уже вскоре после этого посещения Елеонский своему товарищу Краснокутскому, который писал магистерское сочинение, – знаете ли вы, что всякое это магистерство, всякие мечты о карьере, о будущем- подчас совершенная, дрянь, в сравнении просто с женской улыбкой». Елеонский стал учащать прогулки в Парлогово, где жили Плавские,-и в одно из посещений он сделал Софье Павловне предложение. – Вторая часть романа с девизом: «Одна у попа жена» представляет Елеонского священником при кладбищенской церкви. Не долго наслаждался о. Петр семейной жизнью. Софья Павловна, родив первенца-дочь, умерла. Тяжело отозвалось это горе на о. Петре. Первые дни после смерти жены, он «с ума сходил от отчаяния». То он рыдал, запершись на ключ в своем кабинете, то бросался к телу мамурочки (как он называл свою жену) и молил ее встать, потому что ему вдруг начинало казаться, что она не умерла, а в летаргическом сне, а то подолгу простаивал, не трогаясь с места, как каменный, не спуская с покойницы сухих бессмысленных глаз... На поминальном обеде по жене о. Петр «в первый раз в жизни жестоко напился. После похорон каждый день о. Петр являлся на могилу своей жены и сидел в глубокой думе. Все действия о. Елеонского, начиная с треб и хождения в церковь и кончая едою, носили теперь характер какой-то тупой, покорной апатии. Даже молодое личико дочери не веселило его. Напротив, он старался не видеть дочь, потому что она бередила его больные раны.

В доме о. Елеонского стала заведовать хозяйством хлопотавшая во время похорон Софьи Павловны ее родственница Кропотова. Кропотова старалась всячески рассеять и развеселить о. Петра; но он на все ее рассуждения отвечал молчанием. Такая невнимательность о. Петра рассердила Кропотову. Она стала упрекать его в неблагодарности, черствости, бессердечности, бессовестности... Выведенный из терпения сварливой сожительницей, о. Елеонский выгнал ее из дома, и остался совершенно одиноким.

Дни потянулись за днями. С наступлением весны, для развлечения, стал о. Петр ходить на реку- удить рыбу. Сядет на берегу и задумается…

Вот проезжает мимо его на лодке молодая компания: все веселы, оживлены, раздаются остроты, песни, смех. Лодка скроется из виду, а о. Петр все еще смотрит в след и завистливо думает: «молоды, беззаботны, и смех, и песня у них на устах... и любят, должно быть!.. А я?“.. Выйдет на реку полоскать белье молодая женщина, и снова сожмется сердце о. Петра. Воротится о. Петр домой. Пройдет по саду. Там сидит все кладбищенское духовенство. Все веселы. Но не может заразиться общим весельем о. Елеонский. Спешит в свою квартиру. В квартире мрак и тишина. И чувствует о. Петр, как будто незримое и беспощадное чудовище выступает из мрака квартиры и охватываете его своими холодными лапами... Он спешит к шкапчику и достает бутылку недавно початого рома. Ром скоро оказывает свое действие: в голове делается туман, вместо ясно сознаваемой действительности, бродят обрывки лиц, сцен и речей прошлых- нередко радостных... Впрочем такая жизнь продолжалась не долго. О. Петр устыдился своего малодушия, желавшего найти успокоение в роме. Но что же в таком случае делать? Как установить свою жизнь? О. Петр решился извиниться пред вздорной родственницей, и снова просить Кропотову поселиться в его доме. Кропотова согласилась жить у о. Петра, но на правах не экономки или ключницы, а хозяйки.

На этом роман заканчивается. Автор не говорит, как пойдет жизнь о. Петра дальше. Но можно видеть, что едва ли будет хорошо жить о. Петру со сварливой родственницей. Несомненно, что Кропотова начнет распоряжаться в доме, как ей вздумается, и при первом удобном случае станет вычитывать о. Петру свои заслуги, вызывая его на благодарность себе; несомненно, что не раз отравить она покой его своими упреками. Во всяком случае, уж не Кропотовой рассеять тоску о. Петра…

Роман «Ряса» не останавливается на пастырской деятельности о. Петра Елеонского. Роман рассматривает о. Елеонского, как только человека, потерявшего любимую, единственную жену. Все мысли вдовца-священника сводятся к одному предмету, именно – потерянной жене, заменить которую уж не может никакая другая женщина. О. Петр переносит свою скорбь с самым крайним малодушием... Он является не мужественным человеком, старающимся наоборот уныние духа хотя бы представлением о загробной жизни, а натурой женственною, пассивной. Некогда он издевался над забитым сельским священником, и говорил, что сельский священник может быть «силой»... Но «силой» ли бы оказался он, немощный от скорби по жене, он, который не мог оказать отпора даже своему дяде,-он, который вопреки своим замыслам, сделался только скромным требоисправителем при кладбищенской церкви-это вопрос!

В художественной литературе настоящего года духовные лица фигурируют в трех повестях: «Жилке» Мамина (Вестн. Европы. Янв. Февр. Мар. Апр.), «Не соблюла» Борского (Отеч. Зап. Апр.) и «Авве» Сибиряка (Дело. Март и Апр.) и романе Мещерского «Недоразумение» (где выведен вышеуказанный о. Иоанн из романа «Женщины петербургского большого света», которого «Недоразумение» служит продолжением).

«Жилка» собственно останавливается на судьбе одного золотопромышленника Брагина. Гордей Брагин, купец Белоглинского завода, торговал сначала «панским товаром». Один умиравший пропоец указал Брагину неразработанную золотоносную жилку, через которую тот скоро разбогател. Но богатство не повело к счастью. Сам Брагин стал пить, и дети-тоже. С соседями всеми из-за гордости Брагин разошелся. Но поссорившись с одним из горных чиновников, который на незаконную разработку жилки смотрел до поры- до времени сквозь пальцы, Брагин лишился жилки. Поддавшись на удочку ловкого человека Головинского-открыть на паях винную торговлю, Брагин потерял и остальной свой капитал. Разорив семью, он скоропостижно умер.

Семья Брагиных принадлежала к единоверческой церкви. С жизнью этой семьи связана жизнь и деятельность единоверческого священника о. Крискента.

О. Крискент, с виду низенький, юркий старичок с жиденькими косицами и тоненьким разбитым тенориком, по словам автора «Жилки», принадлежал к симпатичнейшим представителям того типа батюшек, который специально выработался на уральских горных заводах.

Дом о. Крискента отличался простотой, уютностью и некоторою как бы церковностью. При входе в дом, «в маленькой передней уже обдавало тем специально благочестивым запахом, какой священники уносят с собой из церкви в складках платья; пахло смешанным запахом ладана и воска и, может быть, к этому запаху примешивался аромат княженичной наливки, которою о. Крискент гордился особенно».

Жизнь о. Крискента всецело была отдана своей пастве с ее семейными делами, разными напастями и невзгодами интимного характера. Особенно благочестивые старушки любили поговорить с о. Крискентом о всех сомнительных предметах, и о. Крискент умел говорить с женщинами. «Он никогда не употреблял резких выражений, когда дело коснется большого греха, но вместе с тем он не умалял и проступка; затем он всегда умел вовремя согласиться. Наконец, вообще в о. Крискенте привлекал неотразимо к себе тот дух всеобщего примирения и незлобия, какой так обаятельно действует на женщин; они уходили из его дома успокоенные и довольные, хотя собственно о. Крискент никогда ничего не говорил нового, а только соглашался и успокаивал уже одним своим видом». Ведя речь, о. Крискент имел странную привычку расстегивать и застегивать пуговицы у своего подрясника.

Прежде чем начать разрабатывать жилку, мать Брагина вздумала посоветоваться с о. Крискентом. Едва она успела в неопределенных словах заявить, что у них «вышло дело», от которого она «дня два ходила не своя», как о. Крискент разразился целым потоком общих утешительных фраз.

– Так, так... Конечно, бывают случаи, Татьяна Власьевна. – Человек предполагает, а Бог располагает. Это уж не от нас, а свыше. Мы со своей стороны должны претерпевать и претерпевать... Как сказал апостол: претерпевый до конца той спасен будет... именно!

Когда Татьяна Власьевна прямо уже рассказала о намерении сына заняться разработкой жилки и выразила боязнь по этому поводу, о. Крискент стал говорить, что золото может служить на пагубу человеку, но судя по притче о рабе, получившем 10 талантов, может быть и добром, что оно дается на испытание человеку.

«Добрый старик, замечается в рассказе, говорил битый час на эту благодарную тему, причем опровергал несколько раз свои же доводы, повторялся, объяснял и снова запутывался в благочестивых дебрях красноречия».

Речь свою закончил о. Крискент такими словами:

– Заметьте, Татьяна Власьевна, я не говорил: берите жилку, и не говорил – откажитесь. – Тем не менее Татьяна Власьевна ушла успокоенная.

Когда дела Брагина пошли хорошо, о. Крискент задумал пригласить его в церковные старосты вместо прежнего старосты Пятова. Хотя о. Крискенту пришлось от недовольного Пятова выслушать для себя оскорбительные замечания, тем не менее выбор нового старосты оказался, как нельзя более, удачным. Старая церковь, переделанная некогда из раскольнической молельни, была отделана заново, было повешено паникадило, были сшиты новые ризы и т. п.

Но сделавшись богатым, как уже замечено, Брагин возгордился, и в семье у него пошла неурядица. Прежде всего Брагин выгнал из дома своего брата Зотушку. Случилось так, что, когда выгнанный Зотушка пошел искать нового пристанища, на встречу ему попался ехавший давать молитву младенцу о. Крискент.

– Куда Зотей Евстратыч? окликнул его о. Крискент.-Садись, подвезу.

– Спасибо на добром слове, о. Крискент... А я иду, куды глаза глядят. Братец меня выгнал из дому.

О. Крискент так был поражен этим, что даже не мог сразу подыскать подходящего к случаю словоназидания.

– Как же ты думаешь, Зотей Евстратыч, устроиться?

– А что мне думать, о. Крискент? Свет не клином сошелся... Нам доброго не изжить, а уголок-то и мне найдется. Мы как соловецкие угодники, в немощах силу обретаем…

– А, ведь, это точно... Да! согласился о. Крискент и, приподняв брови, глубокомысленно прибавил: может, это даже тебе на пользу Господь посылает испытание, Зотей Евстратыч... Судьбы Божьи неисповедимы. Сидя в своем теплом домике, о. Крискент всегда любил распространяться на тему о благости Провидения и о Промысле Божием, тем более, что ему, т. е. о. Крискенту, было всегда так тепло и уютно, и он глубоко верил в благость и Промысел, как другие люди верят в испытанные медицинские средства. И теперь, глядя на смиренную фигуру Зотушки, он испытывал настоящее умиление и даже прослезился, благословляя Зотушку, как «взыскующего града».

Увидев беду от богатства, Татьяна Власьевна снова пришла посоветоваться с о. Крискентом.

– Да, да... Помните, я говорил вам тогда, Татьяна Власьевна: богатство – это испытание. Оно испытание и выходит. Только и сказал в утешение старухе Брагиной о. Крискент.

О. Крискент не только не заступился пред Гордеем Евстратычем за Зотушку, не только не вразумил Брагина, а даже сам сделался орудием в руках Брагина. Брагин, уже старик, задумал жениться на дочери бывшего до него церковного старосты Пятова Фене, и попросил о. Крискента уговорить девушку выйти за Брагина.

Явившись к Пятовым, о. Крискент повел душеспасительную речь о значении и святости брака вообще, как таинства, потом о браке, как неизбежной форме нескверного гражданского жития, и наконец о браке, как христианском подвиге, в котором человек меньше всего должен думать о себе, а только о своем ближнем. А потом он и прямо стал увещевать Феню выйти замуж за Брагина, выставляя на вид, что она может спасти семью Брагиных, много может утешить сирот, вдовиц и убогих. Когда Феня заявила, что боится этого брака, о. Крискент говорит ей, что «хороших дел не нужно бояться», что она смотрит на брак с земными мыслями, забывая, что в этом мире мы «временные гости, как путники в придорожной гостинице». Но убеждение о. Крискента осталось бессильным. Отвращение к старику Брагину взяло перевес, и Феня решительно отказалась выйти за него замуж.

Между тем богатство Брагина росло и росло. Он задавал пиры, на которых было повальное пьянство. Участвовал на этих пирах и о. Крискент, дополняя веселую картину бражничества благочестивым разговором. Отрезав кусок пирога с осетриной, о. Крискент не прочь был повести благочестивую речь, например, о домостроительстве и даже привести «в пример Соломона, тонко сплетая льстивые слова тароватому домохозяину».

Но хозяин оказался плохим Соломоном,– вскоре лишился жилки, а тут и окончательно разорился на виноторговле.

Тип о. Крискента при всех недостатках этого священника,-во всяком случае,– живой тип! И не у единоверцев только, а и у православных священник сплошь и рядом является советником прихожан и принимает живое участие в их семейной жизни.

Очерк Н. Сибиряка «Авва», тоже как и «Жилка», берет духовенство одного из уральских заводов.

В Мугайском заводе-два священника: о. Андроник и о. Георгий. О. Андроник и о. Георгий представляют из себя два противоположных типа: первый-тип старого священника, второй-молодого. Жизнь и характер о. Андроника, по очерку «Авва», рисуется в таком виде. Жил о. Андроник хозяйственно. При доме имелись крепкие службы, конюшни, баня, небольшой садик, где любил хозяин пить чай летом. Дом у о. Андроника устроен был по-старинному с низенькими теплыми комнатами, без форточек и с высокими порогами в каждой двери. На окнах стояли припечатанные сургучом бутыли с наливками. На стенах в каждой комнате висели стенные часы. В доме о. Андроника была чистота и опрятность, хотя чувствовалась в тоже время здесь жизнь одинокого человека.

Невысокий ростом, коренастый, плечистый, мощный, о. Андроник по внешности своей был представительный священник. «На диво сколоченную фигуру его портил только большой живот». Дома о. Андроник любил ходить в одном только атласном жилете; а при посетителях облекался в синий люстриновый подрясник. Для хороших посетителей у него имелись в запасе тенериф и лиссабонское с приличной закуской из соленых грибков, паюсной икры и пирожков с капустой. Сам о. Андроник тенерифу и лиссабонскому предпочитал русское «очищенное».

О. Андроник представлял из себя, по словам автора «Аввы», вырождающийся тип старого попа, а не батюшки, который всю жизнь высматривал старым бурсаком, не подавленным новыми веяниями. О. Андроник был истинно русским человеком с его достоинствами и недостатками. То хитрый – то наивный, то добрый-то скупой, он не скрывал своих недостатков и не выставлял на показ своих добродетелей. Священствуя сначала в деревне, о. Андроник привык к сборам, которыми живет сельское духовенство, и эти сборы продолжал он, и живя в Мугайском заводе. «Петровское беру, рассказывал о. Андроник, ругу беру, осеннее беру... Где парочку яичек, где масла ложку, где овса-оно и сбежится малую толику. Другая баба заартачится, а я ей: ой, баба, баба, попу жалеешь, а умрешь, все останется... Ха-ха!.. Ну, бабенка испугается и лишнюю ложку масла накинет. В другой раз лаской берешь: «А ведь ты, Матрена, ровно помолодела... а?» Опять баба расступится яичком попу Андронику за ласковое слово. Так-то... Не легко нашему брату добыча-то достается, ежели разобрать; тоже живой человек- и язык переболтается».

Прожил бы о. Андроник свой век тихо-мирно в Мугайском заводе, да на беду его, в товарищи к нему приехал священник «из новых», с которым о. Андроник не ужился... Пошли неприятности.

Новый священник, помощник о. Андроника, о. Георгий, по очерку, был юноша лет двадцати пяти,-с бледным красивым лицом и окладистой русой бородкой. Голос имел мягкий, певучий. Первое впечатление на незнакомого человека производил подкупающее, только холодный взор несколько ослаблял впечатление.-Белый пикейный подрясник на о. Георгие, крахмальные, безукоризненно белые воротнички и летние панталоны из чечунчи, выставлявшиеся из-под подрясника свидетельствовали, что о. Георгий принадлежал к новому типу батюшек.

Обстановка у о. Георгия также изобличала священника «нового» поколения. Кабинет его хотя был прост, но отличался изяществом, у окна стоял письменный стол, у дверей шкаф с книгами, в дальнем конце виднелись мягкая кушетка и круглый лакированный столик с раскрытой книгой и яшмовой пепельницей. Мягкий ковер у письменного стола и глубокое рабочее кресло довершали картину. Все в кабинете было мило, ничего лишнего, «совсем не по-поповски, как у о. Андроника». На стенах висели премии «Нивы». Супруга о. Георгия была попадья «с музыкой», то есть играла на рояле. Молодая матушка хотя была духовного родопроисхождения, но держала себя, как подобает светской барыне. Серенькое бережевое платье со вкусом сделанное, целомудренной белизны воротнички и манжеты и манеры свидетельствуют, что «матушка не жила живмя в кухне, как другие попадьи, что напротив, она «разделяла мнение мужа о необходимости поднятия престижа русского духовенства».

По характеру о. Георгий представляет из себя противоположность о. Андронику. «Ласковый такой, обходительный, а сам веревки из всех вьет». «Проворный человек... хоть ни с чем пирог». «Ума настоящего мало, а хитрости пропасть». Так характеризует о. Георгия сотоварищ его о. Андроник. Лишь только о. Георгий явился в приход, хотя был вторым священником, но скоро, по замечанию того же о. Андроника, прибрал к рукам всех, в том числе и настоятеля. Все в приходе по церковным делам стало совершаться по воле о. Георгия. О. Георгий ходил на крестьянские сходы, каждое воскресение говорил проповеди, раздавал мужикам книжки, делал увещания раскольникам. Написал даже статью в Епархиальных Ведомостях: «И еще благочестивый крестьянин». Вообще о. Георгий был в высшей степени деятельным священником, так что деятельностью своей удивлял о. Андроника.

Отношение к прихожанам, как источнику доходов, у о. Георгия было другое, чем у о. Андроника. О. Андроник жил сборами; о. Георгий сборов не делал, а брал оброк деньгами. Когда у прихожанина была свадьба, о. Георгий, заставив мужика походить к себе недели две, брал с него, сколько ему хотелось. Тем не менее о. Георгий не был доволен своим положением. Так он характеризует свое положение за стаканом кофе.

«Поставьте себя на мое место... Нужно жить и хочется жить, как все другие, трудящиеся люди, а между тем с первых же шагов встречаешься с этой прозой жизни, в виде разных сборов, платы за требы и прочих дрязг нашей бытовой обстановки. Конечно, во многом, даже очень во многом виноваты и мы сами, но с другой стороны нужно же войти и в наше положение. Я хочу сказать о том, что необходимо поднять престиж русского духовенства по меньшей мере до того уровня, на котором стоит духовенство за границей. Простой народ не уважает попа за его сборы натурой и пятаками, интеллигенция-за необразованность, купечество-за недостаток самоуважения. Мы компрометируем собственный сан из-за пятаков и ложек сметаны!.. По-моему, уж лучше сидеть голодом, чем добывать себе пропитание путем унижения». Затем о. Георгий высказывает сожаление, что духовенство живет слишком изолированной жизнью, что оно устранило себя от всякой общественной деятельности, кроме узко-церковной. «Общественные дела, земство, школа – вот, по мнению о. Георгия, на первый раз и широкое поле для труда» духовенству.

О. Георгий, как видит читатель, не только не походил на о. Андроника по жизни, но и расходился с последним даже во взглядах на задачи пастырства.

О. Георгий не возлюбил о. Андроника и решился выжить его. Пошла рознь, кляуза. За натяжками, дело не стало.

– Во-первых, Егорка обвиняет меня в незаконном сожитии с солдатской вдовой Василисой... Это как по твоему, братчик? недоумевает и оправдывается в частной беседе о. Андроник.– Василиса, действительно, иногда приходит полы мыть и коз доить,-не самому же мне в поломойки идти и с дойником в хлев ходить! Во-вторых, Егорка обвиняет меня за недозволительную игру светских песен на гитаре. – Как-то действительно Паньша (причетник) с Паганини (сельский учитель) пели прошлым летом: «Возле речки, возле мосту», а я на гитаре наигрывал. Это точно, было, ну, а вины за мной все-таки никакой нет... Одно меня смущает: и прежде рознь была между попами, а только такого еще не бывало. Ну, что я сделал, этому Егорке, ежели разобрать? Ничего. Вот меня это и удивляет больше всего! Неисходная в нем злость, в Егорке-то, вот он меня и таскает по судам».

После первых двух следствий о. Андроник еще бодрился, ездил в консисторию улаживать дело. Но после третьего следствия, где поставили о. Андронику в вину даже то, что его вышибла из саней разгорячившаяся лошадь, о. Андроник пал духом.

– Нет, братчик, мудрено нынче на свете жить, жаловался о. Андроник. Уж на что, кажется я старик, а и то помешал, сживают с места…

Конечно, у меня есть свои недостатки: испиваю рюмочку, ну еще, может, что найдется. Кто без греха, братчик, а только другим-то я никому зла не делал... Если по человечеству-то взять да рассудить: овдовел я на двадцать третьем году, а состав-то у меня вон какой... Теперь-то я разбух, а прежде лошадь за передние ноги поднимал, двух-пудовые гири за ворота перекидывал. Да... Егорка пьянством меня корит, а куда бы я с силой-то своей девался, если бы не водка? Еще спасибо, что она, матушка, силы-то поубавила, а то без беды беда... Все люди, как люди, а ты каким-то гороховым чучелом и живи, да еще все каждый шаг у тебя усчитывают: и то тебе нельзя, и пятое-десятое нельзя"…

Двадцати трех лет о. Андроник овдовел. Тоска его гнела всю жизнь и особенно сказалась при вышеупомянутой невзгоде.

– Ох, скучно мне, братчик, тихо заговорил о. Андроник, вытирая глаза кулаком. Тошно! Судом меня хотели застращать, а не знают того, какой у меня суд бывает по вечерам вот здесь, в своем дому... Как стемнеет, ставни запрут, тихо сделается везде, – меня и засосет: тошнехонько. Страх какой-то нападает... Сам не знаю, чего боюсь. А так, хоть сейчас петлю на шею... Лягу пораньше спать, закрою глаза, а тут и пойдет, и пойдет в башке-то представление... Богу молиться начну, так опять молитвы во мне нет настоящей, а-так в голове слова-то переливаются как вода и-только. И все мне тяжелее, точно я даже жизни своей не рад. Ведь грешно это, а ничего не поделаешь. И мысли какие в башку лезут: зачем жил, да зачем еще жить?.. Ей Богу!..»

Весть о запрещении о. Андроник не пережил. Автор очерка «Авва» (Авва-то и есть о. Андроник) видимо склоняется на сторону о. Андроника, ему не нравится, что молодые священники, подобно о. Георгия, «лезут в земство, в школы, в волость и везде проводят свои идеи: забрать понемногу в руки и то, и другое, и пятое, и десятое». Напротив, об отце Андронике автор очерка устами сельского учителя отзывается с теплотой. «До сих пор в старых попах видели только одни смешные стороны, а хороших никто не хотел замечать. Посмотрите на Андроника: ведь это натура, настоящая цельная натура, у которой все оригинально, все по-своему... Он сам навязывает себе такие недостатки, о каких новые батюшки благоразумно умалчивают. Даже самая необразованность и неотесанность старых попов имела свою хорошую сторону: раз – они ближе стояли к мужику, а второе – довольствовались самой скромной обстановкой и привычками... Новые батюшки будут ближе стоять к образованным и зажиточным классам, но они совсем разойдутся с народом, которому, главным образом, и должны были бы служить. Даже сравнительно большое развитие умственное и внешняя отесанность являются здесь новым злом. – Я не говорю об исключениях, об единицах, которые везде найдутся, но важен общий характер, самый тон движения».

Нужно думать, что тип молодого священника, к которому принадлежит о. Георгий, действительно начинает вырабатываться в духовенстве. Тот же в общих чертах тип, что и о. Георгий, выведен в апрельской книжке другого журнала и другого автора. В рассказе Ворского «Не соблюла» фигурирует о. Василий Демьяныч Феокритов. Дом о. Василия Феокритова, как и дом о. Георгия, – чистый, с большими окнами, с белыми рамами, медными ручками. Комнаты меблированы приличной венской мебелью. Имеется рояль. По стенам развешены в золоченных рамках премии «Нивы». На изящной этажерке лежит несколько красиво переплетенных книг, а на преддиванном столе номера «Гражданина» и «Света».

О. Василий Феокритов- молодой священник, лет 25–26, в очках. Светло-серое короткое полукафтанье позволяет видеть безукоризненно сшитые брюки. Ходит и кланяется о. Василий Демьяныч грациозно, точно также грациозно садится на стул и, взяв из серебряного портсигара папироску, закуривает ее. О. Василию не нравится, когда его зовут «батюшкой», он любит, чтоб его просто называли Василием Демьянычем. С мужиками, когда дело касается денег, о. Василий обходится также, как и о. Георгий. Назначит известную сумму, положим, за брак- и больше не разговаривает. «Сказано пять рублей! Ни копейки не уступлю. Ступай!» Когда в доме никого постороннего не бывает, о. Василий Феокритов любит, под музыку жены на рояле, вертеться по комнате со стулом, чем заставляет «хихикать» служанку Палагею.

В о. Василии Феокритове не представлено автором такой энергичности и бойкости, какая придана о. Георгию, но стремление к светскости, подавлению в себе своеобразности духовного лица у о. Феокритова не меньше, чем и у о. Георгия.

Хотя не мало вошло типов священника в нашу статью «Типы духовенства в художественной литературе за последнее 12-летие», однако количество это незначительно с общим числом священников, фигурирующих за это время в беллетристике, которые, как второстепенные герои, очерчиваются в литературных произведениях только вскользь, слегка. Один, например, выставляется «практичным старичком», священником, ратующим против духовных судов с их длинной процедурой, председателем и депутатами (о. Илья в «Деревенских Дельцах» Краснопольского), другой-тоже либеральным священником, восстающим против консистории и постановки епархиальных ведомостей (иереи брюнет и блондин в повети «Велено приискивать»); третий рисуется каким-то американцем-охотником и механиком («Урал» Н. Данченко. Русская Речь 81 г.), четвертый – просто добрым священником (о. Алексей в рассказе «Св. вера-опора в жизни» в «Страннике»); пятый представляется добрым священником, да тяготящимся своим положением – культурного человека среди невежества (о. Клавдий в рассказе «Прошлое и настоящее» в «Страннике»); шестой, по рассказу, является, утешителем умирающих («Кто кого» Забытого. Отеч. Зап. 82г.), седьмой – бессребреником («Рассказ о. Алексея» Тургенева); восьмой-девятый-какими-то чудаками (кандидаты на ректорство в повести «Миражи»); десятый характеризуется такой сценкой (тоже «Миражи»).-У мужика-крестины. Кроме священника, на крестины приглашен, приехавший на лето в деревню, преподаватель семинарии, которого священник несколько стесняется.

-И отчего это, батюшка, родителю не дозволяется при крещении быть? интересуется хозяин, сложив руки на животе. – Ребенка твоего, например, крестят, а ты ступай вон! Это даже обидно. Написано об этом, аль нет?

Священник пошевелился на месте, кашлянул и, потупив взор, в смущении проговорил:

– Конечно, написано... а то как же? Во грехах-сказано-роди мя мати моя... И рождение наше, и жизнь наша, и смерть наша- все грех пред Господом. А крещение есть таинство... святыня... благодать. Как же тебя допустить? Нельзя допустить... такое правило.

Сказав это, батюшка покосился на Рокова, сидящего с ним рядом. Бабы и мужики, положив ложки, с разинутыми ртами прислушивались к догматствованию батюшки.

– А мне кажется, начал Роков: это-не правило, а обычай, в настоящее время уже не имеющий никакого значения. Когда христианство только еще распространялось, и в одной и той же семье дети желали принять крещение, а родители не желали, так удаление родителей от купели было мерой к тому, чтобы они не могли оказать противодействия…

– Это само собой... Это конечно, перебил батюшка.– Всякий обычай... ведь он, конечно, христианский обычай. Если бы языческий, тогда бы другое дело. А христианский надо исполнить. Иначе что же будет? Мало ли кто чего пожелает... Я, например, исповедую, а мужик подойдет, да и начнет подслушивать... Нельзя же позволять... Так точно и это: нельзя родителю присутствовать, вот он и должен удалиться…

Батюшка бросил косвенный взгляд на Рокова и потянулся с ложкой в чашку. Роков не возражал.

-Всякое Священное Предание нужно держать, продолжал батюшка, ловко слизнув висячую через ложку длинную тесьму лапши.

Хозяин оратору предложил «наливочки». Батюшка сначала отказывался. «Сделайте милость!»

-Нет, довольно. – «Ну, единую!» – Не буду. «Половиночку!"-Э, чтоб тебя... Пристанет! И батюшка сморщившись, точно нехотя, потянулся за рюмкой».

Подобных мелких сценок в беллетристике очень много.

Такое сравнительно большое количество типов священника, какое рассмотрено в нашей статье, достаточно, кажется, для того, чтобы видеть отношение русской художественной литературы новейшего времени к духовенству. Во всяком случае, священник главный представитель духовенства. И взгляд на священника есть вместе и взгляд вообще на духовенство, включая сюда и низший клир. Поэтому едва ли нужно долго останавливаться на выведенных в новейшей художественной литературе типах дьякона и причетника. Хотя типы дьякона и причетника в русской беллетристике последнего 12-летия фигурируют не редко, но они не отличаются такой отделанностью, рельефностью и разнообразием, как типы священника.

Общее отношение беллетристики к дьякону и причетнику, как типам художественной литературы, лучше всего выражено во втором очерке «Деревенских мироедов» А. Потехина: «Старый покровский дьякон» (Bест. Европы. 80 г. 5 кн.). «Что такое сельский дьякон? начинает вопросом свой литературный очерк Потехин. И дальше ведет такое рассуждение.– Лицо довольно неопределенное, существование какое-то шаткое, двусмысленное: с одной стороны, это не церковнослужитель, как дьячок и пономарь, а священнослужитель, как и сам батюшка, поп; но с другой-батюшка никогда не поровняет его с собою, а дьячок мнит себя по достоинству мало чем ниже дьякона, не питает к нему никакого подобострастия, кадило подает ему без всякого смирения, как равный равному; в миpской жизни, на пиршестве, не стеснится никогда его присутствием, ни в чем не уважить, не усумнится сесть рядом с ним и возразить или перебить в речах, даже находясь в трезвом состоянии, а на счет церковного устава так всегда почти считает себя более знающим и опытным. В общежитии, в сношениях с прихожанами, во влиянии на приход, в большинстве случаев старый дьячок имеет больше значения, чем дьякон. Между тем каждый дьякон считает себя на чреде священнической и мечтает со временем добиться священнического сана. Каждый дьякон завиствует, злоехидствует и старается делать всевозможные препоны попу, вследствие чего дружески ищет поддержки в церковнослужителях: дьячке и пономаре, и таким образом как бы невольно примыкает к ним. Но и в Храме Божием, и в мирских домах, он держится около священника и идет за ним туда, куда часто закрыт доступ причетникам. Пользуясь, по-видимому, одинаковым гостеприимством с батюшкой, дьякон тем не менее играет роль ниже, чем второстепенную, и представляет собою скорее тень батюшки, чем самостоятельное лицо. Ни с ним не заговорят помимо батюшки, ни он не рискнет перебить его, или завести отдельную беседу: он всегда почти находится в молчаливом состоянии бдительности и ожидания, ибо знает, что за каждым приветствием или выражением внимания к отцу иерею последует таковое и относительно его. Смиренно внимая тому, что говорит батюшка и что говорят ему, дьякон по временам кивает головой и иногда поддакивает, чтобы заявить свое согласие и единомыслие со священником, поспешно улыбается, когда тот говорит весело или остроумно, и решительно отказывается от тех вторых кусков кушанья, от которых отказался батюшка, за сытостью.

Смолоду сельский дьякон, особенно красивый собою и обладающий хорошим голосом, мечтает еще и покушается создать себе независимое и самостоятельное положение: пробует заискивать внимание в городских домах и у более зажиточных прихожан, пробует учить деревенских ребят грамот, затевает согласное клирное пение, привлекая к нему прихожан, заботливо сторонится от причетников, стараясь в то же время стать на равную ногу с попом, тщательно и истово совершает церковную службу, не жалея груди, вычитывает Евангелие,– вообще старается подражать важности соборного протодиакона. Но скоро начинает сознавать тщету своих стремлений и мечтаний; разочаровывается, впадает в апатию и проникается завистью и скрытым недовольством против священника.

Вследствие шаткости своего положения и постоянного душевного недовольства, дьякон не так принадлежит, и к своему хозяйству, как батюшка или причетник. Эти последние знают, что для них нет лучшего удела, что вопрос будущего для них разрешен, и начинают пользоваться всеми возможными удобствами среды. С первого же дня вступления в нее, свивают свои гнезда тщательно и заботливо, не жалея спины ни для поклонов, ни для труда, ничем не пренебрегая, ничем не брезгуя, что может быть благопотребно для увеличения их, в большинстве случаев, убогого благосостояния. Оттого-то сплошь и рядом, не говоря уже о священнике, причетник живет лучше дьякона, получая, по-видимому, меньше его: у причетника и дом, и лошадь, и сбруя исправнее, и полоса лучше обработана и больше родит, чем у дьякона, да, пожалуй, еще в огороде стоят колодки с пчелами, а в коробе у жены припасены для продажи куски холста собственноручной точи, и в амбарушке или погребице сушеные белые грибы и соленые грузди и рыжики, тоже собранные руками домовитой хозяйки и приготовленные для продажи. Дьячок сам и полосу свою взорет, и сено выкосит, как добрый мужик,-своевременно и старательно, сам и удобрение вывезет, и всякую другую черную работу по дому справит; во всякой такой работе, без всякого сомнения и щепетильности, поможет ему жена-дьячиха, и сын и дочь-дьячковы дети. Дьячок может быть очень скромен и во внешней обстановке своей жизни: ему не нужно шить суконной рясы и подрясника, которые необходимы для дьякона в праздничные дни, и которые так требуют много сукна и стоят дорого; дьячок может всю жизнь прожить в нанковом сюртуке, или казинетовом подряснике; ему не нужно изъяниться и на шелковое платье, или даже платок для жены и дочери; дьячихе можно обойтись даже без шерстяного, а довольствоваться во всех случаях бумажиной, ситцем. Дети дьячка-не поповы дети-бегают себе босиком, в одних толстых холщовых рубахах, в даже в училище, в городе, довольствуются халатом или перешитым из старого отцовского подрясника, нанковым сюртуком, который полагается, придя из училища, снимать и беречь, как зеницу ока, а сапоги надавать только в стенах училища, сидя смирно за партою; вне же этих стен носить их с бережью не на ногах, а на плече, для сохранности. И дом у дьячка без стыда для хозяина может быть не красен углами, совсем наподобие крестьянского, и даже под соломенной крышей: дьячка за это никто не осудить. Все эти удобства общественного положения дают возможность причетнику, не смотря на грошовый доход, не только сводить концы с концами, прокормить и воспитать детей, но при благоприятных обстоятельствах, при усиленном упорном труде, при умении стеснять себя даже и среди тех лишений, из которых состоит вся жизнь, некоторые причетники ухищряются делать сбережения, скопить сотню другую заповедного капитала, или протащить закаленных в суровой школе нужды мальчишек своих чрез семинарию до духовной академии или университета.

Общественное положение дьякона совсем иное, вызывающее другие потребности, требующее больших непроизводительных расходов: в качестве священнослужителя, предстоящего алтарю, почти наравне с иереем, он должен и жить почти одинаково с батюшкой, хотя доходы его не много больше причетнических. И одежда должна быть пристойнее, как на нем, так и на семейных его, которые не знаются только с одними мужиками, но за-уряд с семейством попа принимаются в господских домах; ни самому дьякону, ни семейству его, нельзя показаться пред народом босыми, без обуви, а кожаный товар нынче один чего стоит, равномерно и весь прочий суконный и шерстяной материал для верхнего одеяния. Полоса дьякона хоть и больше причетнической, а хлеба дает, пожалуй меньше, потому что меньше удобрена, да и обработана чужими руками, из-за водки, да из-за поклонов, мирской помощью; работать в поле и справлять всякую черную работу самому, своими руками, для дьякона как-то непристойно, да отчасти неудобно и некогда, потому что на нем лежит вся письменная работа-ведение книг и отчетности по церкви и приходу. Хоть это и не прямая обязанность дьякона, но как-то вошло уже в обычай, что на дьякона возлагается письменная часть, и местный священник, и отец благочинный, того требуют. А какой же может быть почерк, если руки дрожат, изнатуженные ломовой работой: ораньбой или косьбой? Да и вообще уж как-то так завелось, что у попа большая часть полевых работ исправляется помочами от прихода, а по его примеру и у дьякона; но только с той разницей, что к попу прихожане идут, если и не с большой охотой, то как-бы по долгу: потому нельзя не послужить-отец духовный, без него ни родиться, ни умереть не придется, а к дьякону идут на помощь уж совсем из милости, из снисхождения, или по доброте душенной и ради очень щедрого угощения, оттого и помочи дьякону обходятся дороже, чем священнику, и выгоды от них меньше: и раньше кончат, и хуже сделают... Народ понимает, что ему без дьякона во всяком деле обойтись можно, что он только для виду, и сам по себе ничего не может, а идет только вслед за попом, и что поп без дьякона все вычитать и справить может, а дьякон без попа ни даже ни, ничего!.. По всему этому зажиточный, или даже без нужды живущий дьякон в селе-большая редкость, гораздо большая, чем справный, зажиточный причетник. Поэтому в большинства сел среди довольных, спокойных, а иногда и степенно важных лиц причетников встречаешь или хмурое, озлобленное, желчное, или приниженное, заискивающее, или совсем апатичное выражение на лице дьякона, если только он немолод, расстался уже с розовыми надеждами и перестал расчесывать в салить свои волосы» …

Правда, в художественной литературе встречаются дьяконы с чертами, неподходящими к только что описанному общему типу дьякона, но во всех типах дьяконских, схваченных художественными произведениями, чувствуется как бы ненужность дьякона в общей жизни духовенства и во всяком случае неопределенность и двусмысленность его существования.-Конечно, в лице Ахиллы в «Соборянах» представлен симпатичный тип дьякона, хотя и крайне своеобразный; но с первого же знакомства с удалым и «удобоносительным» Ахиллой чувствуется, что он живет как стихийная сила, не зная сам, для чего и к чему он поставлен. Как бы от нечего делать, то Ахилла благословляет народ «потаенно иерейским благословением», то, надев шпоры носится на лошади степным киргизом, то соглашается у фокусника разыграть в балагане роль силача, то учит для потехи смеяться собаку, то на обеде у городничихи поражает всех своим голосом, возглашая многолетие, то уносит ночью и прячет скелеты у нигилиста-учителя, то ловит на кладбище озорника-черта и т.п. Сил у Ахиллы, как видится, много, но применить их он не знает куда. Сан дьякона как будто не дает ему дела для затраты сил.

Не подходят к вышеописанному типу дьякона и «старый покровский дьякон"-деревенский мироед, скряга и скопидом, и трудолюбивый хозяин Савва в романе «Из кулька в рогожку», но неустойчивость положения их, как духовных лиц, видна сильно из рассказов о них. А дьяконы: зять Рокова, Василий Иваныч, в повести «Миражи», Пирамидов в очерке «Полоса» (Вест. Евр. 79 г. 10 кн.), Тимнанов в повести «Ряса», как нельзя лучше, оправдывают характеристику дьякона, сделанную Потехиным.

Дьячки и пономари в беллетристике в большинстве случаев рисуются пьяницами (напр. Ефрем в «Постоялом дворе» Тургенева, Мартын в романе «Из кулька в рогожку», Птицын в «Рясе», Паньша в «Авве») и иногда заботливыми и трудолюбивыми хозяевами (Михеич в романе «Из кулька в рогожку», Апполинарий Поликарпыч в повести «О. Иван и о. Стефан»).

Невеселое чувство должен испытывать человек, знающий и уважающий духовное сословие, обозревши художественные типы духовенства, представленные литературой последнего 12-летия. Правда, художественная литература широко охватила своим вниманием жизнь русского духовенства, подметила множество даже мелких характерных сторона в его быте; тем не менее в жизнедеятельности духовного сословия она просмотрела, или, может быть, сознательно обошла вниманием много важных сторон (особенно тех, которые говорят в его пользу) и многим чертам, присущим духовной среде, придала несоответствующую мрачную окраску.

Все типы духовенства, выведенные в художественной литературе последнего 12-летия, прежде всего, естественным образом разбиваются на две категории: типы старого духовенства и типы-молодого, некоторые повести и рассказы из духовного быта останавливаются исключительно на старом духовенстве, другие-на молодом; а третьи выводят параллельно представителей того и другого духовенства, как например, повесть Забытого «Велено приискивать» и очерк Сибиряка «Авва». Молодое поколение духовенства, по изображению художественной литературы, уже значительно отличается от старого поколения. Очень меткая характеристика старого и молодого поколения духовенства, заслужившая в свое время полное одобрение «Руководства для сельских пастырей», сделана Забытым в его повести «Велено Приискивать».

Выводя в типах о. Андрей старика и сына его старое и молодое духовенство, г. Забытый делает такую общую характеристику того и другого духовенства.

«В составе теперешнего духовенства два поколения-отцы и дети – представляют резкие особенности с внешней и внутренней стороны... Отцы носят шляпы большею частью пуховые, широкие и с широкими крыльями, и носят их лет по десяти. Дети обзавелись шелковыми цилиндрами с узкими полями и меняют их чуть ни каждый год. Отцы предпочитают в одежде черный цвет и суконную материю; рясы шьют на всю жизнь и надевают только в торжественных случаях; по подряснику подпоясываются кушаком. Дети излюбили шерстяную и шелковую материю и притом цветную; рясы надевают часто и имеют привычку – особенно в городе – на ходу отворачивать полы и рукава, щеголяя франтовской подкладкой; подрясник, вместо кушака , подпоясывают шитым поясом. Отцы надевают подрясник прямо на холстинное белье и обматывают шею или ситцевым платком, или длинной коленкоровой косынкой. Дети носят под подрясником брюки на выпуск и выставляют под бородой полотняные воротнички. Отцы носят простые мужицкие сапоги без калош. Дети хотя не обходятся без простых, но непременно имеют в запасе смазные с мелкими и глубокими калошами. Отцы только в торжественных случаях мажут себе волосы, и то – коровьим или деревянным маслом. Дети более заняты собой, знакомы с репейным маслом и постоянно носят при себе гребешок. Отцы с самого вывода своего имеют дело только с церковно-богослужебными книгами в относятся к ним с безотчетным благоговением; о журналах как духовных, так и светских, или вовсе не имеют понятия, или имеют понятия самые смутные; о политике знают понаслышке; проповеди говорят очень редко, и то, по примеру праотцев, общими местами и длинными периодами. В обществе отцы не разговорчивы. Дети читают священные и богослужебные книги ex officio; больше любят читать журналы и газеты, но довольно поверхностно, чтобы запастись материалом для разговора и пустить пыли в глаза. Проповеди они говорят чаще отцов, причем любят щегольнуть публицистическим характером содержания и популярностью изложения. Некоторые силятся даже стяжать себе славу помещением мелких корреспонденций в газетах. В обществе дети умеют «без принужденья в разговоре коснуться до всего слегка». Отцы живут скопидомами, с работниками разделяют труд и стол: обстановка у них в доме незатейливая и старинчатая; из музыкальных инструментов вы найдете у отцов разве только гитару,-да и то редко. У них свои наливки и настойки, своего приготовления и закуски. Дети живут открыто и несколько барственно; за работой только присматривают, едят отдельно от прислуги и гораздо лучше ее. В доме у них вы увидите венскую мебель, диваны и кресла нового фасона и даже фортепиано, или роялино, купленное в городе по случаю и стоящее по обыкновению без употребления. Выпивка и закуска у них закупается в городе. Отцы нюхают табак, – дети курят. Отцы изредка позволяют себе бескорыстно сыграть в дурачки или в короли. Дети возлюбили стуколку и то и дело упражняются в ней. Отцы консервативны, не любят нововведений ни в чем. Постановивши себе за правило вставать к утрене в четыре часа, они крепко держатся этого правила. Духовное звание они предпочитают светскому, духовно-учебные заведения – светским учебным заведениям и пускают своих сыновей по той дороге, по которой шли сами. Дети любят либеральничать: утреню служат поздно; не редко высказывают недовольство покроем православного духовного платья, сетуют иногда на запрещение им ходить в театры и концерты; семинарию они в большинства презирают и детей своих начали отдавать в гимназии. Отцы всем суют целовать руку, не разбирая ни звания, ни общественного положения. Дети- даже богатого мужика только благословляют, не давая ему целовать руки, а господ-так и совсем не благословляют, а прямо жмут руки».

Характеристика старого и молодого духовенства, как видит читатель, очень мягкая и удачная, и обнаруживаем в авторе ее глубокое знание духовной среды. Но нельзя не сказать, что как в художественных произведениях из духовного быта, так и в этой характеристике обращено больше внимания на внешние стороны из жизни духовенства. Художественная литература останавливается на обстановке священника и знает ее до мелочей,– знает, что употребительные у духовенства вина-тенериф и лиссабонское, употребительная закуска – соленые грибки и пирожки с капустой, обыкновенное украшение комнат – премии «Нивы», обычные цветы на окнах-герань и левкои, любимые музыкальные инструменты – гусли и гитара, а у молодого духовенства-фортепьяно, обычные пьесы для пения-"Волною морскою» и т. п. Но останавливая внимание на предметах в роде того: курит или нюхает табак священник, или видны ли у священника брюки из-под подрясника и какого они достоинства?– художественные произведения обходят в то же время вниманием деятельность священника как пастыря, не останавливаются подробно на его душевной жизни, на его пастырских заботах о своей пастве, на его влиянии на пасомых; тогда как оценить священника должным образом и можно только именно с этой стороны. Священник, вне своего отношения к пастве, является обычным человеком со всеми возможными добродетелями и недостатками. О. Василий в очерке «Вперед не угадаешь», как скопидом и скряга,-на столько же священник, насколько купец, мещанин, дворянин и т. д.

Правда, вскользь литературные произведения касаются пастырского служения священника, но, к сожалению, только вскользь. Между тем какой богатый материал игнорируется художественной литературой, сколько поучительных вещей сознательно или бессознательно замалчивается ею!

Нужно ли, в самом деле, говорить, насколько широка и многообъемлюща деятельность пастыря церкви в своей пастве, или проще и честнее, священника в своем приходе?

Священник, по слову апостола, должен быть в своей пастве всем для всех. Кроме обязанности чрез совершение христианских таинств низводить благодать на пасомых и учить их истинам веры и благочестия, на священнике лежит прямой долг руководить вверенный ему народ в его жизни как общественной, так и частной. Священник, как отец своей паствы и вместе с тем как единственное в большинстве случаев образованное лицо в своем приходе, должен отвечать на все запросы, какие предлагает ему вверенная паства. Он должен быть учителем, другом и советником пасомых, должен быть помощником, заступником и защитником обиженных, должен быть примером жизни, иногда должен быть судьей, иногда врачом и т. д. И действительно, каждый священник volens-nolens становится душой своей паствы. Произойдет ли какое нибудь выходящее из ряда обыкновенных событие, выйдет ли между прихожанами – особенно крестьянами недоразумение, ссора, драка, случится ли несчастье: болезнь, поветрие, пожар, засуха, червь на полях, воровство, грабеж, убийство, священник всегда оказывается лицом необходимым: к нему со всех сторон являются за помощью или за советом. При этом священнику открывается не только вообще внутренней мир пасомых, но приходится выслушивать такие затаенные помыслы и сердечные движения, которые скрываются (не говоря уже о судье, враче и т. п.) даже от родных и друзей.

Такое высокое положение священника, такая страшная ответственность его пред Богом и людьми за вверенную ему паству требуют от священника богатых духовных сил. Священник должен быть, во-первых, человеком умным, христиански и научно образованным, и затем он должен отличаться высокой нравственностью, иметь доброе сердце и твердую волю. 12-летняя (ныне 10-летняя) духовная школа, в форме духовного училища и духовной семинарии (а для избранных и духовной академии), и старается воспитать пастыря церкви для его трудного пастырского служения. Она стремится развить и сообщить изворотливость уму будущего пастыря, давая ему необходимые знания: и богословские, и философские, и исторические, и словесные, стремится развить его характер, воспитать в строго христианском духе его сердце и волю.

Практика жизни духовенства показывает, насколько духовная школа соответствует своему назначению, а жизнь и деятельность духовенства соответствуют тому высокому положению, на какое оно волею Божией поставлено.

Если признать изображение жизни духовенства в художественной литературе последнего 12-летия справедливым и достаточным для того, чтобы сделать о нем решительное суждение, то окажется, что не соответствуют своему назначению ни школа духовная, ни само духовенство. Прежде всего, как низок, по изображению художественной литературы, уровень образования духовенства! Значительное большинство выведенных типов духовенства являются лицами недалекого ума, малых знаний и враждебного отношения к книге. В самом деле, о. Матвей уже выжил из ума; о. Захария не может даже пред ребенком защитить Промысла Божия, не может сказать дельного слова в утешение огорченному смертью протоиерея дьякону; о. Василий (из очерка «Вперед не угадаешь») в три дня, при всем усердии занятий, едва оказывается в состоянии выучить из ставленической грамоты нисколько первых слов; о. Спиридон верит в возможность улучшения звука колокола, если при отливке его врут; о. Андрей-сын не может сделать возражения на положительную бессмыслицу рассуждений безнравственного невежи Бочкина. А чтения книг и журналов, как средства самообразования, многие священники, по беллетристике, боятся, как заразы. Таковы о. Андрей старик, о. Василий из «Вперед не угадаешь», о. Иван, о. Герасим. Другие из священников, если и читают что-нибудь, то не серьезные богословские книги и журналы, а газеты, как например, о. Василий Феокритов и о. Георгий, и даже порнографические сочинения, как о. Андрей младший.

Нравственный облик духовенства также рисуется художественной литературой не в светлых красках! О. Андрей богатый (из романа «Из кулька в рогожку») – картежник и пьяница; о. Василий (из очерка «Вперед не угадаешь»)-скряга, Плюшкин в рясе; о. Иван и особенно о. Спиридон- ленивцы, лежебоки; о. Андрей старик – мироед, сын его о. Андрей-тоже мироед, картежник и пьяница; о. Павел хохлатый- проныра: о. Стефан- «атеист в рясе» и чуть не грабитель; о. Андроник – пьяница; о. Крискент- человекоугодник; о. Василий Феокритов-танцор. Художественная литература в значительной степени останавливается на способе материального обеспечения духовенства. Так как денежные средства духовенству дает приход, то во многих художественных произведениях типы духовенства рисуются применительно к тому характеру, с каким может священник относиться к своему приходу, как источнику своего материального обеспечения. Для иных священников, по беллетристике, приход- не паства, которая дана священнику для воспитания в истинах Веры и руководства в христианской жизни, а исключительно доходная статья. Для о. Андрея старика, о. Андрея сына и о. Стефана прихожане- не пасомые, не деть, а хамы, которых без всякого стеснения следует обирать. И вот духовенство-де обирает народ! Один действует, как о. Андроник, шуткой да прибауткой, другой, как о. Павел хохлатый, опутыванием мужика множеством треб; третий, как о. Крискент, умением подслужиться, четвертый, как о. Стефан,-и прямым насилием над плательщиками -прихожанами!

Большинство выведенных в беллетристике типов священников, как видит читатель, далеко не симпатичные личности. А иные обрисованы даже слишком мрачными красками. Что, например, может быть мрачнее той характеристики, какая дана госпожой Сосной о. Стефану? Атеист, человек мстительный, бессердечный, кулак, чуть не грабитель, о. Стефан, даже по выражению Сосны, был ужасным человеком. Но-вопрос: может ли быть такой тип среди духовенства? О. Стефан, по рассказу, торжественно в церкви предает анафеме часть прихода, которая мало дала ему коляды,– и за это ничем не платится?.. Прихожане идут на него жаловаться,– и не могут найти суда! Не хоронит о. Стефан мертвеца, за что делают на него донос и светской власти, и духовной,– и снова он будто бы избегает наказания?! Прихожане являются к архиерею, которому высказывают свою жалобу на безобразия, устраиваемые о. Стефаном, и архиерей будто бы велит им терпеть, указывая на пример Христа, и со своей стороны не делает распоряжения назначить над о. Стефаном следствие?!. Мыслимо ли это? Не прямая ли эта ложь? Напротив, за малую вину священнику приходится нередко отвечать как за большую. Не даром Сосна, видя свои чрезмерные преувеличения, старается оправдать себя за свои мрачные краски. «Ты возмущаешься, читатель? Ты говоришь, что это не может быть? Нет, это тяжелая горькая правда. Погляди только внимательнее кругом, и ты сам все увидишь. И если б ты знал, как тяжело прикасаться к этой грязи, как тяжело обнажать эти язвы! Какая злоба, какие проклятия закипают в душе!"-«Я знаю, что многие меня будут упрекать за мрачный характер рассказа. Многие отвернутся с негодованием от грязи, в которой копошатся люди, изображаемые мною. Одни, пожалуй, посмеются, приняв их за карикатуру, другие спокойно прочтут и скажут, что это плод досужего воображения». «Мне больно было бы слышать упреки читателя». «Не осуждай же меня, читатель. Мои картины-картины жизни; эта грязь- грязь действительности».

К чему, спрашивается, подобная защита себя в рассказе? Если бы г-жа Сосна писала в немецком, французском или английском журнале о русском духовенстве, тогда бы могла оговориться, что-де мрачные краски рассказа-не преувеличение, а действительность. Между тем преподносить русской публике литературное произведение из жизни русского духовенства и заявлять, что это-не карикатура, а действительность, по меньшей мере, смешно! Русская читающая публика знает духовенство непосредственно, с первых же строк рассказа увидит, насколько прав автор. Приглашая читателя внимательно присмотреться к жизни русского духовенства, г-жа Сосна приглашает только посмотреть на ее бесстыдство. Действительно, знающий духовенство читатель скажет, что тип о. Стефана-плод досужего воображения, глупая карикатура, хотя в то же время и злостная. Если личность, подобная о. Стефану, и может встретиться в каком-нибудь уголке святой Руси, то это будет единичная личность, ее место не в литературном художественном произведении, в котором тип является выразителем жизни и характера известного класса людей, а корреспонденции, где будет отвечать только сам о. Стефан, как отребие духовенства, а не все духовенство, или же г-жа Сосна, если она на о. Стефана взведет клевету. Рисуя тип, не выставляя на вид определенной личности, такие бездарности, как Сосна, рассчитывают остаться безнаказанными. К суду их привлечь никто не может; а критика, особенно светская, может не придать значения фальшивости типа. Между тем дело сделано, лишний ком грязи в духовенство брошен, десяток-другой лиц из читающей публики проникается той же «злобой» к духовенству, какая «закипает в душе» Сосны!– В этом и беда, что злоба руководит пером писателя, а не беспристрастное отношение, правда, – не говорим уж о симпатии и снисхождении! По злобе можно взвести на человека что угодно. Он, мол, и безбожник, он, мол, и безнравственный человек, и пьяница, и грабитель и т. д.! Особенно это выходит пикантно, когда речь ведется о духовенстве. Известно, что вольно площадная грубая речь о человеке невысокой нравственности не сильно режет ухо и как-бы является естественной, но чуть дело коснется человека чистой нравственности, каждый двусмысленный намек, каждое мало-мальски несдержанное выражение уже сообщает речи пикантность. Точно так же и духовенство, как сословие, выделяющееся среди других сословий сравнительной высотой своего нравственного уровня, очень благодарная почва для любителей пошловатой пикантности. Заявить, что священник – служитель алтаря, в котором для него нет Божества, или что он так ругается, как не может ругаться пьяный мужик,-какие в самом деле пикантные вещицы?! Сердце радуется у «злобствующего» автора!-Духовенство своей близостью к алтарю так поставлено, что не только такие возмутительно несправедливые обвинения, какие изводит на него Сосна, даже обыденная, мелко-пошловатая речь о духовенстве оказывается не совсем приличной. Если выражение, допущенное в характеристике о. Андроника: «на диво сколоченную фигуру его портил только большой живот, выпиравший из-под шелкового жилета"-вполне естественно для купца, торговца и т. п., то оно является не подходящим, не приличным, если не оскорбительным, в характеристике священника. Не только напускная бесцеремонность речи о личных качествах и фигуре священника, даже неряшливая бесцеремонность в описании священнической одежды неприятно поражает читателя. Пусть припомнит читатель выражение г. Забытого о подряснике о. Андрея старика. Выразиться о каком-нибудь домашнем халате или пиджаке мастерового, что их пять дней жевали коровы, да потом их сушили на печи,-речь будет вполне естественной; но то же выражение по отношению к священническому подряснику является уже неделикатностью, пикантностью излишней, неприятной, режущею ухо. К сожалению, подобными выражениями бытописатели духовной среды любят щеголять.

Если речь даже благодушно-бесцеремонная оказывается не совсем подходящей в изображении жизни духовенства, то о такой наглой бесцеремонности речи, какой отличается рассказ Сосны «О. Иван и о. Стефан» – и говорить нечего!

Итак, тип о. Стефана, нужно повторить, не действительный тип из жизни духовенства, а злостная и плохая карикатура. Карикатурой же отзываются в большинстве случаев и другие типы из духовного сословия. Всюду замечается стремление преувеличить, исказить действительность, придать ей более мрачную окраску, чем есть она на деле. Имеющие сходство с типом о. Стефана, типы о. Андрея старика и о. Андрея сына также отзываются преувеличением, ложью, карикатурой, хотя и нельзя не признать автора «Велено приискивать» талантливым писателем, хорошо знающим духовную среду.

Пусть о. Андрей старик- мироед, каким представляет его г. Забытый; пусть он смотрит на приход, как на доходную статью; ужели он в то же время не считает себя обязанным хоть что-нибудь делать для прихода, даже подать прихожанину простой совет в случае надобности? Между тем, о. Андрей,– по повести,– видит в прихожанах «окаянный народ», который «нельзя баловать» и даже словом увещания, внушения, совета... Читатель, знающий духовную среду, не может не признать за такими мрачными красками чрезмерного преувеличения. – Точно также резко кидается в глаза ложь и преувеличение и в обрисовке типа о. Андрея сына. Как единичная, исключительная личность, о. Андрей сын, пожалуй, возможен, но рисовать в таких непривлекательных чертах тип молодого духовенства значит взводить на молодое духовенство клевету. Как тип, о. Андрей младший-карикатура на молодое духовенство. О. Павел хохлатый, как помнит читатель, на требы смотрит исключительно с практической точки зрения, готов из-за лишнего рубля служить молебны о чем угодно и по какому угодно случаю. Так! Но неужели нет в о. Павле хотя бы искры религиозного чувства, хотя бы капли сознания, что он иерей, служитель Божий, строитель Тайн Божиих?! По очерку «Дожил» не видно, чтобы о. Павла занимали подобные вопросы... Снова для читателя, знающего духовную среду, кидается в глаза натянутость и преувеличение в обрисовке типа…

Равным образом, ужели действительный тип о. Спиридон, с утра до вечера лежащий на полатях? Таким лежебоком может еще быть человек материально обеспеченный, не несущий на себе никаких обязанностей; а о. Спиридон – священник. В силу его служения, на нем лежит масса обязанностей и дела. Стало быть, и о. Спиридон опять-таки карикатура, а не типический представитель духовного сословия. Наконец, остановимся еще на о. Василии в очерке «Вперед не угадаешь». О. Василий – скряга. Автор ироническим отношением к герою настолько успевает восстановить читателя против о. Василия, что он начинает чувствовать к нему, о. Василию, если не отвращение, то прямую несимпатию. Так, о. Василий – священник! Но да позволено будет спросить: при чем же тут духовный-то сан? Герой очерка «Вперед не угадаешь» настолько подходит к духовному сословию, насколько и ко всем другим сословиям. Значит, тут ряса, которая собственно и дает только интерес и пикантность рассказу, ни при чем. Впрочем, автор очерка «Вперед не угадаешь», как честный человек, не мог скрыть в данной истории и правдивой действительности. В 10 лет о. Василий едва оказывается в состоянии накопить 200 рублей. Скажите, что значат эти двести рублей в нынешние времена?! У о. Василия есть семья. Ведь, одного сына в гимназии год не просодержал бы он на эти деньги. Между тем, скопляя свой небольшой капитал скряжничеством, о. Василий не только потерял уважение у прихожан, соседнего духовенства, но теряет его и у читателя, который не захочет рассмотреть этот тип глубже.

Правда, русская художественная литература последнего 12-летия дает и несколько отрадных типов духовенства; но что странно-и симпатичные, по-видимому, священники рисуются в рассказах в таких чертах, что не вызывают к себе уважения у читателя. О. Иван, о. Герасим, о. Павел Покровский-добрые священники, прихожан своих не теснят, а соглашаются лучше сами переносить бедность. Но при изображении подобных священников нестяжательных, писатели как бы считают долгом для себя напомнить читателю, что добрые священники в существе дела – «простофили», прихожанам представляются «мокрыми курицами» и носят у них клички «бабы», «тряпки», «попадьина подмастерья». Даже священники с высшим образованием, судьба которых, по рассказам, описывается в чертах, вызывающих у читателя сочувствие, сожаление к ним, оказываются не особенно высокого достоинства. О. Николай Роков и о. Петр Елеонский- не иереи, одаренные властью и силой, а лица бесхарактерные, женственные, малодушные.

Даже такие типы духовенства, которые самими писателями отмечаются, как отрадные типы, в существе дела оказываются далеко не отрадными. О. Максима автор романа «Из кулька в рогожку» называет «чудною отрадною личностью» среди духовенства и указывает на его добрую деятельность и благочестие, приковывающее к о. Максиму всех окружающих его. Но читатель помнит, что за благочестивые разговоры ведет в романе о. Максим? Он любит поговорить о наливках и похождениях какого-нибудь советника питейного отделения... С другой стороны, что это за благочестивые мысли у слушателей о. Максима, когда они, после разговора с «чудным» батюшкой, начинают представлять себе «картинки, изображающие похождения Авраама и Агари, кадильницу на окне, часы с грязным циферблатом и кукушкой», начинают ощущать «какой- то святой и затхлый запах»?! Только глупый человек не увидит здесь злой и беспощадной иронии даже над лучшими представителями духовенства.

Несимпатичные типы иереев, подрывающие уважение к духовенству, в иных писателях вызывали желание защитить духовенство, в противовес мрачным типам духовенства вывести светлые, симпатичные. Но беда в том, что защитники духовного сословия из писателей оказывались лицами, не вполне понимающими задачи пастырского служения, и вследствие этого скорее оказывали духовенству медвежью услугу, чем действительную. Нужно ли доказывать, что о. Александр Алмазов в «Жизни сельского священника» Ливанова и о. Иоанн в романе «Женщины петербургского большого света» именно принадлежать к типам, выведенным в противовес мрачным типам духовенства? При беглом чтении «Жизни сельского священника» и «Женщин петербургского большого света», о. Алмазов и о. Иоанн производят на читателя самое приятное впечатление. Но всматриваясь в эти типы глубже, читатель разочаровывается.

В самом деле, о. Алмазов, как энергичный и деятельный священник, – приятный тип, желательный. Но прежде всего в «Бытовой хронике из жизни сельского духовенства» поражает читателя то, что о. Алмазов признает себя каким-то «новым» священником, идущим по «новой» дороге. Дорога у священника одна – не стареющая от начала христианства и до сего времени – идти по следам Иисуса Христа и его апостолов.-О. Алмазов, говорит автор «Бытовой хроники», не остался «рутинным семинаристом», а воспитанный своею невестой институткой, стал «идеальным пастырем сельским». Но что может значить воспитание какой-то институтки в сравнении с целой богословской системой воспитания в духовной семинарии?! Какие результаты хорошие могли получиться, когда, оставив, без внимания требования науки Пастырского Богословия, основанная на авторитете Самого Спасителя, апостолов, отцов и учителей церкви, о. Александр, перековеркал себя по шаблону самомнительной невесты?! Тем не менее, с первого взгляда о. Алмазов представляется симпатичным, священником! Он учит народ, говорит проповеди, заводит школу, больницу, богадельню и пр. Но подозрительной уже представляется для читателя быстрота, с какой совершается всякое дело у о. Александра. Деньги так валятся к о. Алмазову,– хоть лопатой загребай их! Что шаг у о. Алмазова- то и тысяча! Скоро так все делается в сказках, а не в действительной жизни.

Своей энергией и неутомимой деятельности, по изображению хроники, о. Алмазов успевает выдвинуться из среды окружающего его духовенства в первые же месяцы своего служения. Через 4 месяца пастырского служения он признается уже передовым бойцом из священников в уезде. Всюду, при всяком удобном случае, о. Алмазов говорит блестящие речи, и, выслушивая за них похвалы, с достоинством произносит, что пора духовенству сбросить спячку и двинуться вперед... Обычный читатель конечно вместе с духовенством того уезда, в котором действовал о. Алмазов, похвалит о. Александра за его пастырское и мощное слово, хотя и остановится на мысли, что проповеди о. Алмазова как будто не совсем подходящие к тем случаям, в которые произносятся, что говорить простому народу о задачах образования народа, да еще с употреблением слов: идея, материализм, социализм и т. п. – аномалия; но человек знающий историю и дело проповеди найдет в проповедях о. Алмазова и нечто более важное, служащее не в пользу последнему. Духовная критика указала, что проповеди, которые о. Алмазов выдает за свои, не ему принадлежат, а преосвященному Иоанну Смоленскому!.. Между тем о. Алмазов не стыдится за эти проповеди принимать себе похвалы от духовенства и даже, как уже замечено, с достоинством произносит пред духовенством, что пора ему пробудиться от летаргического сна... Обман и ложь о. Алмазов считает не только возможными в деле проповеди, но и вообще в практике жизни. Запился в приходе о. Александра, как помнит читатель, мужик Трофим. О. Александр похоронил его. Зная от прихожан своих, которые видели Трофима в сильной степени пьяным, что Трофим запился, о. Алмазов тем не менее на допросе пред благочинным и архиереем сознательно выдает ложь за правду, отрицая факт неестественной смерти Трофима, и за ложное оправдание получает даже одобрение от обманувшегося архиерея.

Готовый устраивать сельские банки, о. Алмазов уклоняется в то же время от обязанностей чисто церковного характера: не хочет например, освятить праздник Рождества Христова обычным молитвословием, совершаемым в это время в домах прихожан, считая с какой-то стати «славление Христа» унижением духовного сана... Несмотря на то, что в деятельности о. Алмазова есть много хороших сторон, «новый путь», на котором стоит этот новый батюшка, при ближайшем рассмотрении, все-таки оказывается ложным путем.

Другой «идеальный» священник, о. Иоанн в романе Мещерского «Женщины петербургского большого света"- духовник семьи князей Мытищевых. О. Иоанн, как пастырь, производит на окружающих обаятельное впечатление. Вращаясь в аристократическом кругу, он знает всякие приличия и тонкости аристократической жизни. Но беда в том, что знание тонкостей жизни аристократической затмило у о. Иоанна знание христианских истин и пастырской обязанности. Правда, о. Иоанн, когда нужно, дает пасомым слово назидания, но в проведении своих мыслей он не настойчив, не обнаруживает пастырской власти, гнется пред могуществом знатности и богатства, смотрит на пасомых не как отец на детей, сверху вниз, а снизу вверх.

Дочь княгини Мытищевой не любит светской, суетной жизни, ее влечет к бедным и нуждающимся; а о. Иоанн, в угоду матери, уговаривает Мери ездить на балы, заявляя, что везде можно думать о Боге. О. Иоанн забывает, что если не невозможно, то крайне трудно носиться в вихре вальса и в то же время носить в своих мыслях Бога. Не будет ли еще, напротив, молитва к Богу тогда кощунством?!. Далее. Сын Мытищевой Всеволод, как известно читателю, открывает о. Иоанну, что он увлекся Лизой Гагариной, а Лиза, в свою очередь, пока не увлеклась еще князем Гри-Гри, открывает о. Иоанну, что она любит Всеволода, но боится его матери. И вот о. Иоанн, утешая Лизу, говорит ей, что любовь ее к Всеволоду спасет ее, что в любви Бог, а с Богом бояться нечего... Читатель видит, что любовь, проповедываемую христианством, о. Иоанн смешивает с любовью чувственной, увлечением.

О. Иоанн нравится читателю «Женщин петербургского большого света», как духовник выводимых в романе героев. Но нельзя в то же время не заметить, что, как духовник, о. Иоанн скорее напоминает собой католического священника, чем православного. Православный священник, в роли духовника, располагает пасомых к естественному излиянию своих чувствований и мыслей, он не лезет в душу пасомого, не роется в ней, не выпытывает до мелочей затаенных помыслов; напротив, сама душа естественно и безбоязненно раскрывается пред ним... Между тем о. Иоанн рядом вопросов старается сам вторгнуться в душу своих кающихся пасомых.

После рассмотрения типов о. Алмазова и о. Иоанна оказывается, что кроме о. Савелия Туберозова и о. Павла Покровского, нет в русской художественной литературе последнего 12-летия ни одного священника, к которому бы читатель проникся полным уважением, как доброму пастырю церкви. Теплого отношения к духовенству в художественной русской литературе вообще нет. Если в двух-трех произведениях и заметно стремление, на ряду с худыми сторонами, изобразить и лучшие стороны жизни духовенства, то, от бездарности или недостатка понимания духовенства с его целями и задачами, типы духовенства все же выходят далеко неутешительными.

Литература художественная, как уже сказано, обратила внимание на внешние стороны жизни духовенства. Понятно, что темные стороны в жизнедеятельности духовенства, при недостатке глубины литературных произведений, выступили на первый план, ибо все хорошее, как нормальное и естественное, не так кидается в глаза, как уклонение от нормы. Светлые стороны в каком бы то ни было быту открываются уже после глубокого изучения этого быта.

В быту духовенства ближе всего должна была обратить на себя внимание художников, бытописателей духовной среды, темная сторона в способе обеспечения духовенства. Жалования духовенству, как известно, не полагается. Оно должно жить вознаграждением от требоисправления и поборами с прихода. Недостаток обеспечения вызывает духовенство принимать те или другие меры к увеличению своих средств, иногда и не совсем благовидные. Поэтому нет ничего легче, как бросить грязью в духовенство, и обвинить его и в жадности, и черствости, и кулачестве и т.п.,-сказать, что священник берет деньги с живого и мертвого, отнимает у бедняка последний грош. Бытописатели духовной среды из двух заинтересованных в одном деле (т.е. обеспечении духовенства) сторон священника и прихожанина-обращают внимание только на интересы прихожанина, и не хотят достаточным образом вникнуть в положение священника. Невольно по этому случаю напрашивается на внимание речь «попа» в поэме Некрасова «Кому живется весело-вольготно на Руси». Священник, на поставленный вопрос: насколько живется ему вольготно, рисует не особенно веселую картину своей обычной жизни.

Живи с одних крестьян,

Сбирай мирские гривенки,

Да пироги по праздникам,

Да яйца о святой.

Крестьянин сам нуждается,

И рад бы дать, да нечего.–

Деревни наши бедные,

А в них крестьяне хворые,

Да женщины печальницы

Кормилицы, поилицы,

Рабыни, богомолицы

И труженицы вечные,

Господь прибавь им сил!

С таких трудов копейками

Живется тяжело!

Случается, к недужному

Придешь: не умирающий,

Страшна семья крестьянская

В тот час, как ей приходится

Кормильца потерять!

Напутствуешь усопшего

И поддержать в оставшихся

Дух бодр! А тут к тебе

Старуха, мать покойника,

Глянь, тянется с костлявою,

Мозолистой рукой.

Душа переворотится,

Как звякнут в этой рученьке

Два медных пятака.

Конечно дело чистое

За требы воздаяние:

Не брать-так нечем жить,

Да слово утешения

Замрет на языке,

И словно как обиженный

Уйдешь домой… Аминь.

Только на долю одного духовенства выпало несчастье получать вознаграждение иногда при таких условиях, что самое вознаграждение-то равняется наказанию, пытке. И чистое, законное дело-за требы воздаяние, да подчас душа переворотится у священника, когда протянет он руку за получением заслуженной, заработанной копейки. Между тем художественные произведения из духовного быта стараются обвинить священника в вымогательстве при требоисправлениях и разных сборах с прихода, и рисуют картины, насколько священник является иногда требовательным и бессердечным по отношению к своим прихожанам. Бытописателями среды духовной забывается существенный вопрос для духовенства: чем же жить?.. Не требовать, не брать – так нечем жить! Прихожане часто не меньше священника бывают виноваты в вымогательствах, если таковые случаются. В «Тернистом пути», как помнит читатель, было сделано г-жой Долговой совершенно верное замечание, что народ хотя признает законность руги, но только в теории, а на практике плохо выплачивает ее, если священник не принимает со своей стороны крутых мер. При сборе законной руги священнику приходится по десять раз приставать к каждому мужику из-за всякой мелочи, просить, хитрить, кланяться, унижаться и в конце концов получать в виде милостыни то, что ему следовало по праву. Не удивительно, что при случае, например, при свадьбе, к неисправному плательщику священник окажется требовательным до суровости. Но нужно иметь в виду, что в значительном большинстве случаев действует тут не жадность священника, а роковой вопрос: нечем жить...

Другой чертой в духовной среде художественными произведениями отмечается нетрезвый образ жизни многих представителей духовенства. Излишнее употребление вина – явление присущее всем сословиям и классам общества. Духовенство, положим, не составляет исключения в данном отношении. Но нужно сказать, что в духовной среде невоздержность в употреблении вина иногда вызывается с необходимостью самими условиями, в которые бывает поставлено духовное лицо. Не говорим уже об обыкновении крестьян назойливо и неотступно угощать духовенство при крестных ходах, когда удержаться от угощения может только священник с железной волей. Бывают такие случаи. Поступает священник в глушь. Желательно ему продолжать свое самообразование, но средств для этого у него нет. Хочется ему поделиться с кем-нибудь своими мыслями и чувствами, но поделиться не с кем: жена умерла в первые же годы супружества, священников-товарищей поблизости нет, мировой судья, врач, становой и т. п. лица смотрят на священника свысока, а крестьянин не в состоянии понять его... Священнику таким образом приходится чувствовать полное свое одиночество. Не удивительно, что священник начинает испытывать то же состояние, от которого так страдал о. Андроник: им овладевает беспредметная тоска, как-будто червь какой сосет его сердце... И вот он несчастный хочет вином заморить этого червяка. Но результатов желаемых, как и должно ожидать, не получается…

Бытописатели духовной среды подсмеиваются далее, над духовенством, что оно не любит чтения книг. Но рассуждения о чтении книг в журналов, влагаемые в уста священников нужно сознаться, носят на себе карикатурный характер. Правда, встречаются изредка священники, не имеющие в своем доме Библии, но не малая часть духовенства любить читать книги, хотя, по недостатку денежных средств, и не имеет возможности приобретать хорошие книги и сочинения, и выписывать серьезные богословские журналы. Во всяком случае нельзя уже взводить такого резкого обвинения на духовенство за нелюбовь к чтению, какое встречается в рассказах из духовного быта.

При изображении молодого духовенства в беллетристике отмечается та черта, что оно стремится усвоить светские приемы,– как бы стыдясь принадлежности к духовному сословию, старается вытравить в себе особенности, «запах» этого сословия. В апрельских книжках настоящего года в двух рассказах двух разных авторов отмечена эта черта в молодом духовенстве. Нужно пожалеть, что молодое поколение из духовной среды хочет лишиться с издавна присущих этому сословию черт. Во-первых, духовное сословие со своими установившимися особенностями еще не заслужило того, чтобы стыдиться принадлежности к нему, напротив, оно всегда было в общем достойно своего назначения. Во-вторых, отказываясь от установившегося склада убеждений и привычек, присущих этому сословию, другими словами, отказываясь от самого себя, утрачивая свою духовную физиономию, молодое духовенство обрекает себя на бессилие. Для того чтобы человек был силой, он должен иметь, по удачному выражению Гамлета Щигровского уезда, «свой запах». Раз человек выдохся, не имеет «своего запаха», он уже не сила нравственная, а беспомощность: ему не приобрести доверия от других; его положение – положение пловца, который от одного берега отстал, а к другому не пристал. Желание молодого духовенства «стать на порядочную ногу», то есть, в образе жизни, манерах, одежде, обстановке подражать светскому обществу, именно и значит (по отношению к этому сословию) лишиться порядочности. Священник и должен быть ни кем иным, а священником! Если он, даже при всей своей молодости, не оставит образа жизни, приличного его сану, от этого унижения не последует. Выдержанность и последовательность в жизни и деятельности всегда действуют обаятельно на людей. В пользу последовательного и выдержанного человека подкупаются даже лица, не сочувствующие тому образу жизни и деятельности, какой ведет данное лицо. Старое поколение духовенства, при естественно неизбежных недостатках, – благодарение Богу! – всегда пользовалось уважением русского народа и не было в пренебрежении у других сословий. Трудно сказать, что выиграет молодое поколение духовенства, усвоив себе светский образ жизни? Простота жизни для священника приличнее изысканности и светского лоска.

Другая черта, приписываемая художественными произведениями молодому духовенству, что оно шире раздвигает свою деятельность, чем старое поколение духовенства, имеет за собой и хорошие, и дурные стороны. Иное время, иные люди, иные стремления и задачи- иные требования и от духовенства! При большем развитии общественной жизни, и духовенству приходится расширить круг своей деятельности. Духовенство, как сословие, предназначенное быть руководителем в христианской религиозно-нравственной жизни других классов общества, не может быть равнодушным зрителем общественного движения.– Сибиряк в очерке «Авва» словами сельского учителя обвиняет молодое духовенство за то, что оно будто бы всюду суется: и в земство, и в школы и т.д., и везде проводить свои идеи. По нашему мнению, так и должно быть! Духовенство должно следить за всеми проявлениями общественной и частной жизни; но дело его должно ограничиваться только внесением в жизнь церковно-христианских воспитательных элементов. Не дело священника заниматься устройством ферм, сберегательных касс, мастерских, брать подряды на стройку общественных домов под училища, больницы, богадельни, приюты для нищих и т.п.; но долг священника-приветствовать все добрые стороны общественной жизни (и в частности земской деятельности) христианским словом мира, любви, утешения, ободрения, и, напротив, отзываться на недобрые веяния времени мощным словом увещания, запрещения, умоления. Особенно прямая обязанность священника следить за школьным делом и руководить им, вносить в школу свет христианского учения. Раздвигая шире свою деятельность сравнительно со старым поколением духовенства, молодое духовенство не должно, однако же забывать своего прямого назначения служения Церкви.

Наконец, в художественной литературе виден протест против единобрачия священников и существующего теперь в практике духовного суда, котором отмечается лицеприятность духовных следователей и в укор и пример которому ставится суд гражданский. Решать вопрос о единобрачии священника – не наше дело, потому что вопрос этот решен уже в положительном смысле Церковью (I посл. к Тим. 3 гл. 2 ст.; Прав. Апост. 17, Василий Велик. 12); но случающаяся несправедливость в духовном суде побуждает высказать желание, чтобы духовные следователи относились свято к своим обязанностям и не давали повода ставить им обвинение в неправосудии.

Хотя художественная литература подметила немало важных сторон в духовном быту,-тем не менее она игнорировала, и многие существенные черты в жизнедеятельности духовенства. В художественных произведениях, как было уже замечено выше, не было обращено достаточного внимания на пастырские заботы священника о пастве, на его влияние на пасомых, чем собственно и может вернее всего оцениваться деятельность священника. Положение священника, как центрального лица, в приходе, как духовного отца пасомых, таково, что к нему являются прихожане во все важные (особенно в психическом отношении) моменты своей жизни-за разрешением своих недоумений, за советом, благословением и т.д. Священник, в силу своего положения, становится советником своих пасомых, их руководителем, их утешителем. Эта, так сказать, советническая деятельность священника, с внешней стороны не кидающаяся в глаза,– в действительности в высшей степени важная и плодотворная деятельность пастырей. Сколько духовенству приходится осушать слез своих пасомых, умирять их, утешать, успокаивать, ободрять! Какое множество несчастных сохранено духовенством от гибели, спасено от тюрьмы и каторги! Роль священника, как авторитетного советника и утешителя своих пасомых, намечена в «Женщинах петербургского большого света» Мещерского и «Жилке» Мамина. Но о. Иоанн и о. Крискент типы скорее отрицательные, чем положительные. Первый напоминает иезуита, второй говорильную машину. Тем не менее и эти священники, как оказывается, производили обаятельное впечатление на лиц, являвшихся к ним за наставлением. К сожалению, положительный тип священника, авторитетного друга- руководителя- советника пасомых не выведен в русской литературе. Есть этот тип, да отнесен в число старцев монастырских. Имеем в виду Зосиму в «Братьях Карамазовых» Достоевского. Те страницы романа, где Зосима утешает пришедших к нему за советом женщин- живая летопись советнической деятельности священника. Является к Зосиме, рассказывается в романе, издалека баба, не старая, но худая и испитая. Она не может утешиться, потеряв своего сына. Трех прежде схоронила, это был четвертый. Зосима сначала утешает скорбящую тем, что сын ее среди ангелов у Бога; но женщина плачет и высказывает желание все-таки видеть, осязать, чувствовать сына. Тогда Зосима ведет утешение уже в виде наставления. Сказав, что сын ее на небе видит ее слезы и указывает на них Господу, что слезы эти со временем превратятся в тихую радость, Зосима советует плачущей бабе возвратиться домой. «Ступай к мужу и береги его. Увидит оттуда твой мальчик, что бросила ты его отца и заплачет по вас: зачем же ты блаженство-то его нарушаешь? Ведь, жив он, жив, ибо душа жива во веки, и нет его в доме, а он невидимо подле вас. Как же он в дом придет, коль ты говоришь, что возненавидела дом свой? К кому же он придет, коль вас вместе отца с матерью не найдет? Вот он снится теперь тебе и ты мучаешься, а тогда он тебе кроткие сны пошлеть. Ступай к мужу мать, сего же дня скупай.

– Пойду, родной, по твоему слову пойду. Сердце ты мое разобрал».

Другая женщина, с виду чахоточная, рассказывает Зосиме какой-то важный грех, которой ее тяготит. «Боюсь, помирать боюсь».

– Ничего не бойся, и никогда не бойся, и не тоскуй. Только бы покаяние не оскудело в тебе в все Бог простит. Да и греха такого нет и не может быть на земле, какого бы не простил Господь воистину кающемуся. Да и совершить не может совсем такого греха великого человек, который бы истощил бесконечную Божию любовь... Уж коли я, такой же как и ты человек грешный, над тобой умилился и пожалел тебя, кольми паче Бог;-Ступай и не бойся». Подобного рода утешения и советы священнику приходится делать ежедневно. Конечно, не всегда бывают в практике священника настолько важные случаи «разбирания сердца», ободрения и утешения, какие указаны в приведенных выдержках из романа Достоевского «Братья Карамазовы», но иногда бывают и такие… Из десяти скорбящих женщин, может быть, одна-две только найдут недостаточным утешения со стороны священника и пойдут за наставлением за сотни верст к Зосиме. (Говоря о священнике, понятно, мы разумеем добрых священников в роде о. Савелия или о. Павла Покровского, а не из категории отцов Андреев и отцов Стефанов). Правда, в практике духовенства иногда «слово утешения замрет на языке» от той лепты, которая дается священнику в награду за труд, при раздирающих душу обстоятельствах, но так или иначе, священник не остается безучастным зрителем горя, когда требуется от него слово утешения. В рассказе Забытого «Кто кого» (Отеч. Зап. 82 г.) представлена характерная картина смерти особорованной старухи Климихи. Батюшка, опустя причт- передается в рассказе- остался сказать больной два-три слова назидания.

-Ты, Климиха, не смущайся, утешал он. У вас есть предрассудок, что если человека пособоровали маслом, так уж и конец ему. Это, не больше, как предрассудок. Мы не можем знать своей кончины. Даже от святых людей и то она сокрыта. Но старуха не утешается этим. Климиха предчувствует, что она умрет. Ее терзает мысль, что ее после смерти не будут поминать. Климиха спрашивает священника: будет ли он поминать ее?

-Да мы поминаем всех усопших.

-Нет, меня-то, меня-то со стариком. Запишешь?

-Отчего же? Мы многих записываем. Только ведь нужно за это положить что-нибудь по усердию. А то отчего ж не записать?

Старуха заплакала.

-Будет, будет, успокойся! проговорил батюшка, прикасаясь ко лбу больной.

– Батюшка! простонала старуха. Ведь, у меня нету-ти, ничего у меня нету-ти!

– Ну, что ж делать! На нет и суда нет, сказал священник.

– Ведь, ты не станешь…

– Что?

– Поминать-то?

– Помянем, помянем, не скорби.

– Сделай милость, вместе со стариком.

-Ладно, ладно.

– Тебе Господь заплатит.

И старуха успокоилась. Случаи, в которых нужно участие человека, настолько многочисленны и разнообразны, что и не перечтешь. На долю священника именно выпадает оказать участливое слово на самое разнообразное горе, какое может постигнуть человека. И одно только ласковое слово священника при бессилии его помочь горю, может быть при случае неоценимо. Но сторона совета и участия священника в судьбе пасомых, как уже сказано, игнорирована художественней литературой.

Хотя священник, по своему положению, является часто в роли утешителя скорбящих, но сам нередко не имеет возможности видеть слово ободрения и утешения в своих горестях и заботах. Священник в своем приходе в большинстве случаев единственное образованное лицо, стоящее выше своих пасомых целой головой. Кому он может поведать свои горести, с кем он может обменяться мыслями? Другие приходы не близко, и священников поблизости нет. Жена, по недоразвитости, может не понимать достаточно стремлений своего мужа и не ценит их; а не мало есть и священников вдовствующих. Светские лица в роде судей, врачей и т. п., как уже замечено, в большинстве случаев смотрят на священника свысока. Volens-nolens священнику приходится чувствовать полное одиночество в своей высокой и трудной пастырской деятельности. Художественные произведения из духовного быта не останавливаются на состоянии нравственного одиночества священника (только и отмечено оно в откровенной беседе о. Андроника в «Авве»), между тем это состояние объяснило бы очень многое в жизни духовенства.

Далее, художественной литературою игнорированы сложность пастырского служения священника и постоянная напряженность этого служения. Нами ужо было выше замечено, что в приходе своем священнику приходится быть всем для всех, не только священнослужителем-совершителем таинств, требоисправителем и проповедником, но и просто другом, советником своих пасомых, их утешителем, заступником, защитником в случае обиды, даже судьей, врачом и т. п. В разных типах, правда, отмечена разнообразная деятельность священника, но, к сожалению, типы эти в большинстве случаев отрицательные. Не только типы священника в роли домашнего судьи (о. Спиридон), советника (о. Крискент, о. Иоанн), врачаотрицательные типы, даже, как помнит читатель, художественная литература выдвинула отрицательный тип священника – священнослужителя в лице о. Стефана. Счастливое исключение представляет только роль священника- заступника за обиженных. Ходатайство о. Савелия пред губернатором за угнетенных помещиками крепостных крестьян и ходатайство за обиженную вдову пред Шуйкой о. Павла Покровского намечают положительную сторону типа священника – ходатая и заступника своих прихожан.

Сложность и разнообразие пастырской деятельности требуют от священника постоянного внимания к своим обязанностям, требуют постоянного напряжения. Это состояние напряженности пастырского служения в общих чертах указано в «Деревенских дельцах» Краснопольского в разговоре о. Ильи с либеральным барином. Когда либеральный барин заметил, что он ни за что бы не пошел в священники и не согласился бы соборовать умирающую старуху, видеть предсмертную агонию, хоронить красавицу, о. Илья в ответ ему показал, что пастырское служение в самом себе носит еще большие трудности.

-Нет, вы не знаете, что священник есть бессменный часовой во все триста шестьдесят пять дней года, – дела нет, вор не подходит к цейхаузу, а ты ходи с ружьем на плече. Ни тебе развернуться в разговоре веселом, ни тебе похохотать на просторе, каждую минуту днем и ночью, в грозу и непогоду жди, даже среди службы церковной жди кого-нибудь. Ты только раздвинешь руки во время херувимской,-а тебя уж зовут исповедовать: случилось несчастье. Эх, вы не знаете, чего стоит священствовать, чего стоит свобода, хоть в сутки на час. Я не говорю уже о страданиях совести, ответственности за приход пред судом Божиим.

Хотя замечание барина о тяжелом состоянии присутствовать при смертной агонии о. Ильей как бы отстранено указанием на общую трудность пастырского служения, тем не менее и эти грустные картины оказывают на священника свое тяжелое действие.

Привычке есть предел:

Нет сердца выносящего

Без некоего трепета

Предсмертное хрипение,

Надгробное рыдание,

Сиротскую печаль,

пусть это сердце будет сердце священника, уже закаленное в горниле скорбей.

Наконец, в художественных произведениях игнорировано влияние пастырской жизни и деятельности на жизнь пасомых, не раскрыто, насколько священник, как лицо авторитетное в приходе по своим пастырским правам и образованию, может действовать и действует воспитательно на своих пасомых только примером своей жизни.

В заключение нашей статьи, при подведении итога общему отношению светской художественной литературы к духовенству, нам приходится повторить, что в русских художественных произведениях последнего 12-летия духовенство изображается далеко не так верно и беспристрастно, как желательно бы это видеть. Художественная литература должна брать людей так, как они есть, со всеми достоинствами и недостатками. Это требование вполне применимо и к изображению духовного быта. Но, к сожалению, темные стороны из жизни духовенства обрисованы в художественных произведениях в более мрачных красках, чем дает действительность, доведены до максимума преувеличения, до карикатуры, между тем как светлые стороны действительности духовенства обойдены молчанием. Самое малое пятно на духовенстве указано десятками произведений и сквозь призму преувеличения сделано великим, тогда как добрые стороны в жизни духовенства, при всей их рельефности, стушеваны замалчиванием. Бытописатели духовной среды видят крокодиловы слезы священника-мироеда и трубят о них миру, но чистых слез священника, делателя непостыдна , право правяща слово истины, они не замечают, а если и замечают, то не подают об этом вида. Не забудут бытописатели духовной среды упомянуть о «дурной мыслишке», если она проскользнет в голове завистливого скряги-священника; но какие, обыкновенно, добрые мысли проникают душу священника – о тех молчат они!

Чем объяснить такое холодное и бессердечное отношение бытописателей среды духовной к духовному сословию? К пропойцам, грабителям, убийцам, каторжникам литература художественная хочет оказаться беспристрастной, стремится отыскать в них искру Божества и взывает к их человеческому достоинству; между тем произведения из духовного быта далеко лишены этого беспристрастия. Односторонний подбор фактов, говорящих не в пользу духовенства, бесцеремонно-небрежная и нередко неделикатная речь о представителях духовенства, наконец, прямые заявления против некоторых неотъемлемых прав духовенства во всяком случай служат к урону достоинства духовного сана, а не к поднятию его. А в некоторых произведениях из духовного быта, как помнит читатель, духовенство с наглой откровенностью ставится даже в разряд мироедов, священник рисуется служителем алтаря, на котором нет для него Божества.

Мало было бы доброго, если бы литература сознательно или бессознательно уронила достоинство духовного сословия, если бы духовенство было опозорено, закидано грязью, церковь заброшена. Бог ведает: на месте заброшенных церквей не стояли ли бы трактиры да тюрьмы?! Но нужно надеяться, что при большем изучении духовного сословия литература будет в состоянии представить и более глубокое и верное воспроизведение жизнедеятельности духовенства. Тогда уже в художественных произведениях будут немыслимы аномалии в роде утверждения, что человек, получивший среднее образование в духовной школе, способен верить, будто от вранья колокол делаемся более звонким. Напротив, тогда сделается яснее мысль, что «вранье» на счет духовенства в значительной степени было вызвано желанием литературных звонарей произвести больше шума!