Патриарх Гермоген в его служении бедствующему отечеству

На этом редкостно приятном и для настоящего времени особенно знаменательном „Гермогеновском“ торжестве¹ мне выпала счастливая обязанность ознакомить высокопочтенное собрание русских православных людей, привлеченных сюда именем патриарха Гермогена, с государственной патриотической деятельностью этого великого святителя. Для русского человека, милостью Божиею уберегшего в себе и в наши лукавые, опасные дни национальное русское чувство, сохранившего в сердце своем святой огонек любви к родине и народности своей, воспоминание о величайшем русском патриоте Гермогене есть большая приятность. Истинное удовольствие. Но что можно сказать в краткой речи о такой грандиозной личности, каков Гермоген, и как в немногих словах изобразить вековечные заслуги его для нашей родины?! Сделать это тем труднее, что деятельность Гермогена относится к так и называемому смутному времени, т.е. к тому исключительному периоду в истории России, который представляет собою беспримерный хаос лиц, целую бурю событий. Выделить и как либо обособить Гермогена и его деятельность от этого окружающего фона смутной поры невозможно, так как вся жизнь его, со вступления на патриарший престол, была сплошным непрестанным подвигом патриотическим именно в самом центре, корне, в самом так сказать котле тогдашней современности. Постараюсь, насколько возможно, в сжатом и самом общем очерке оживить в воспоминании вашем грустную картину тогдашнего на Руси безвременья, лихолетья, в мрачной перспективе которого таким блестящим исключением и в таком светлом, обаятельном ореоле выступает великая личность Гермогена².

Смутное время, это самая мрачная и самая страшная страница русской истории, когда все самое святое, дорогое и заветное для русского человека – народность, государственность и вера православная – были в крайней, роковой опасности. Это эпоха великого гнева Божия, беспримерных смут и волнений внутренних и внешних, эпоха вопиющего развращения политического и падения религиозно-нравственного самих русских людей и крайней опасности для России со стороны других, иноверных и иноплеменных народов. Все заставляло тогда думать, что пробил последний час для России, что ей уже нет спасения. Но спасение нашлось; оно исходило из недр святой православной церкви нашей, которая в эти моменты крайнего падения и ослабления всех основ, начал и сил нашего отечества явила в себе великую нравственную твердыню, собрала разрозненные и растерявшиеся элементы нашей государственности, подняла дух погибавшей народности, одушевила и спасла Россию от гибели. Главным вождем в этом одушевлении народном, истинным богатырем православного русского национального духа, вдохновителем и спасителем отечества и явился предстоятель церкви русской патриарх Гермоген.

Началом бедствий смутного времени было прекращение исконного на Руси царствующего рода Рюриковичей. Последняя отрасль рода этого, царевич Димитрий, злодейски убит был, как уверяло в том убеждение народное, не без участия Годунова и, до некоторой степени, Шуйского, которые ценою столь страшного преступления прокладывали себе путь к престолу. Не надолго, один за другим, они и всходили на престол, но только для того, чтобы обрести на высоте трона погибель себе и своему потомству. Как бы то ни было, именно они, великим грехом участия в цареубийстве, открыли собою страшный и бурный поток нахлынувших на Россию бедствий. Бедствия начались, можно сказать, с первых дней царения Бориса Годунова. Страшный голод и мор губили тысячи русских людей. Рука правосудного Промысла Божия тяготела на всех делах и начинаниях Бориса: все и благое, начатое этим дельным, но преступным человеком, обращалось в дурную сторону, во вред и зло родине и народу. Бориса окружала зависть бояр, негодование всего народа. Скопища бродячих людей из казаков и беглых крестьян грабили и разоряли страну. Скоро во главе этого сброда и простерших свои вожделения на смущенную Россию массы поляков явился самозванец. Величайшим бедствием для России было уже то одно, что люди русские разделились и должны были начать междоусобное кровопролитие – кто за Бориса, а кто за Лжедимитрия. В конце этого первого и тяжкого акта смуты, умный и сильный Борис обессилел душою и преждевременно сгиб от борьбы со своей преступной совестью и с этим безвестным бродягою, который, без труда и без усилий, достиг престола русского – силою одного только имени законного царевича Димитрия. Итак, судьба православной России в руках беглого расстриги, продажного ставленника польско-иезуитского. Это второй акт смуты, во время которого впервые на поприще служения всенародного и самоотверженного подвига патриотического выступает, в эту пору еще наш, казанский митрополит, Гермоген.

Все дни царствования Лжедимитрия, окружившего себя иностранцами и иноверцами, были сплошным оскорблением русской России, народной нашей чести и православной святыни. Но вот, собравшимся в Москву, на коронование самозванца, иерархам русским стало ведомо, что и на трон православных, боголюбивых цариц русских самозванец желает возвести католичку, польку Марину, и для неё в Кремле московском, этом алтаре России, желает поставить костел. И вот когда решительно все, страха ради, уклончиво молчали, а сам лже-патриарх русский, ставленник и приверженец Лжедимитрия, Игнатий, по иезуитски уклончиво сказал царю: „на твоей воле буди, государь“, – тогда-то смело и решительно, подвергая явной опасности судьбу свою, восстал казанский святитель Гермоген. Поразивший всех смелым и сильным словом, именно как власть имеющий, он заявил: „не достоит царю православному принимать жену не крещенную и римские костелы строить! Не буди, царю, так»! Голос Гермогена ободрил и образумил многих русских людей; его поддержали, и предполагавшееся беззаконие было предотвращено. Самозванец вынужден был согласиться на присоединение Марины к православно и пока отказался от мысли строить костелы в Москве. Зато святая ревность Гермогена не обошлась для него даром; по сообщению летописца, „расстрига возъярился великою яростью и гневом» на него: Гермоген был не только выслан немедленно из Москвы в Казань свою, но устранен был от управления своею епархиею и даже заточен в монастырь. И только смерть самозванца прекратила страдания Гермогена и открыла ему путь к патриаршему престолу.

И года не процарствовал самозванец. Уже старый и хилый, но очень хитрый и честолюбивый боярин Василий Иванович Шуйский воспользовался общим недовольством народа и 17 мая 1606 г., в три часа утра, с крестом в одной руке и мечом в другой, въехал он в спавший Кремль во главе сильной, заранее тайно подготовленной и вооруженной им толпы восставших московичей. С 3 и до 11 часа шла дикая, бесчеловечная расправа. Ужас этого побоища, говорит очевидец, нельзя изобразить словами: без умолку гремел набат, выстрелы ружей, топот коней, отчаяние и вопли избиваемых и крики озверевшей черни. Все слилось в один гул, в один ад, когда ярость и злоба заглушали всякое человеческое чувство. Буквально растерзанный труп Лжедимитрия долго служил предметом страшных надругательств пока наконец не сожгли его, а пеплом зарядили пушку и выстрелили в ту сторону, откуда одиннадцать месяцев тому назад торжественно он въехал в Москву.

На престол вступил виновник переворота, как говорили в народе, спасший Русь от «злого еретика», а церковь и народ от ляхов Шуйский. Первым делом нового царя было открытие собора, на котором низложен был приспешник самозванца лжепатриарх Игнатий и общим голосом избран так славно заявивший себя ревностью святою и так невинно страдавший в заточении монастырском – Гермоген. На него именно указал и первый патриарх всероссийский, страдалец Иов, низложенный Лжедимитрием и заточенный в Старицком монастыре, а к этой поре уже ослепший от слез и печали. 3-го июля 1606 года Гермоген собором епископов посвящен был в Успенском соборе, по особому церковному чину, в сан патриарха.

В страшное, тяжелое время, наш казанский Гермоген стал во главе русской церкви. Буря восстаний и мятежей народных не утихла с гибелью Лжедимитрия. Уж если раз удалось поднять возмущение именем Димитрия царевича, так тем легче потом не замедлили являться новые и новые самозванцы. Воцарение Шуйского было не умиротворением России, а только новым актом, более разжигавшим и подготовлявшим смуту. Страшное, полное мучения и отчаяния для нашего отечества время смутное было еще впереди, и все его предстояло перетерпеть новому патриарху. Зато в лице этого-то патриарха, Господь и воздвиг того, как говорится в слове Божьем, во время благопотребное, который уже истинно на своих плечах пронес Русь святую с её отцепреданным православием и царями, помазанниками Божьими, среди этого кромешного ада смуты русской и уберег, спас отчизну нашу, вывел ее к свету и счастью последующего, благоденственного и мирного жития.

Шуйский избран был только воспреобладавшею в тот момент партиею бояр, его сторонников; и притом, он купил трон ценою больших уступок боярам, существенно ограничивавших его царскую власть. Массы русских людей из-за этого уже одного не хотели признавать Шуйского настоящим царем, видели в нем не полноправного царя, – да так действительно и прозвали его „полуцарем“ или „боярским царем“, который мог править землею только в согласии с боярской думой; а это было народу русскому ненавистно, так как шло в разрез со всеми исконными традициями и взглядами народными. Грамоты об избрании Шуйского на царство повергали жителей провинциальных городов и областей в великое недоумение. Давно ли оповещали, что Годунов свергнут истинным царем Димитрием; а теперь объявляли, что это был еретик и злодей, и уже на место его, неведомо как погибшего, воцарился боярин, избранный, как говорилось в грамоте, приговором всех людей Московского государства, хотя это была явная ложь, так как никаких выборных людей ни откуда и никуда не звали. Всем на Руси ясно было, что в Москве чинится что-то неладное, и недоверие к власти, тревога в умах росли. Все шире и больше распространялись разные слухи, волнение народа возрастало и никто не знал, чему и кому верить.

Не в добрый час взял царский скипетр честолюбивый Шуйский. Невзрачный, сутулый старик, с больными, подслеповатыми глазами, уже внешностью своей он был никому не по душе. Его же хитрость и лукавство, особенно обнаружившиеся в истории царевича Димитрия, когда он, то всенародно клялся при Годунове, что сам видел в Угличе убиенного царевича, то кланялся потом самозванцу, как истинному Димитрию, то наконец сейчас опять затеял прославление мученика царевича и перенесение мощей его в Москву, – в конец подорвали нравственный авторитет „полуцаря“ в глазах народа.

Не успел еще Шуйский вполне принять кормило управления государством, как разнеслась весть о спасении первого самозванца, будто бы благополучно скрывшегося от Шуйского 17-го мая и бежавшего из Москвы. Еще не все города окончили присягу Шуйскому, как уже собралась грозная сила новых мятежников, во имя мнимо спасенного Лжедимитрия. В самой Москве начались волнения народа; чернь, поднимаемая разными темными слухами, толпой носилась по улицам и площадям, производя беспорядки и буйства. Во всех прочих городах Московской Руси было тоже очень неспокойно; но особенно сильно и быстро возмущение росло в Украине. Там выделился некий холоп беглый, Иван Болотников, человек смелый, отчаянный и бывалый; он собрал около себя толпы беглых, как и он, холопов, преступников, гулящих людей, промышлявших разбоем, воровством, лихими делами. А так как такого люда всюду и везде достаточно, а при нестроениях общественных и особенно много, то в сложности и нарастала быстро грозная, буйная сила. Объявился в среде мятежников и самозванец, некий лже-Петр, именовавшей себя никогда:и небывалым сыном царя Феодора Иоанновича. Восстание. словно пламя пожара, быстро росло и переносилось из края в край, из одной области в другую, всюду сопровождаясь грабежами, разбоями и всяческими насилиями этого оголтелого люда над мирными жителями. Этим собственно и привлекал к себе, этим и силен был Болотников – разнузданностью его шайки, полной свободой от всяких нравственных уз и принципов. „Вы, боярские холопы“ – взывал он в рассылаемых им повсюду к простому народу воззваниях: „побивайте своих бояр, отнимайте все их достояние; убивайте богатых, делите их имения... Вы были последними, а теперь станете сами боярами и воеводами“. Этот дикий призыв к убийству и грабежу поднял великое полчище „лихих людей“. Быстро увеличиваясь, шайка бунтовщиков, опустошила многие города и села, и в октябре того же 1606 г. уже придвинулась к Москве. Множество людей, недовольных Шуйским, выходили из самой Москвы и примыкали к беспорядочной дружине. Царь совсем растерялся, упал духом; он не чувствовал под собою твердой почвы ни в каких слоях русского народа.

В эту-то роковую минуту, наоборот, обнаружил великую силу духовную и мужественное самообладание „начальный человек русской земли», как у нас тогда уже прозвали святейшего патриарха Гермогена. Отлично понимая, что враги спокойствия и царя сильны не правдою и даже не уверенностью в спасении от смерти Лжедимитрия, а главным образом греховною, нравственною и политическою распущенностью, объявшею народ русский, он прежде всего направил мысль и сознание народное на покаяние пред Богом. Мужественно раздался бодрящий голос патриарха в смятенной и, казалось, беспомощной, растерявшейся с царем своим, Москве: весь народ московский с 14 октября в течение трех дней должен был поститься и молиться прилежно, да простит Господь милосердный грехи всенародные и дарует земле русской небесную свою помощь и защиту. Сила убеждения патриарха передалась народу и, так сказать, наэлектризовала народ: в торжественной тиши общего покаяния, смирения и молитв всенародных протекли эти три дня. Смягчились сердца, проснулась помутившаяся было любовь к родине, к царю, и люди московские искренно поклялись дать отпор врагам порядка и законности. Гермоген осенил крестом, окропил святою водою собравшихся московских людей и напутствовал ратный строй их святыми своими молитвами и благословениями. А в то же время разослал он и по другим городам русским окружные послания, в которых трогательно, отечески увещевал постоять за веру, отечество и царя православного.

Сила веры, патриотический энтузиазм и надежда на помощь Божию не посрамили “начального человека» России. На призывы патриарха отовсюду потянулись ратники-добровольцы спасать город престольный. Объединившись, эта сила ратная оттеснила полчища мятежников от Москвы, Можайска, Волоколамска и т. д., пока эти толпы сброда мятежного не растаяли сами собой. И первосвятитель русский, Гермоген, имел сладкое утешение скоро снова обратиться со всенародною молитвою ко Господу; только это была уже горячая молитва благодарности, сопровождавшаяся светлым торжеством, трехдневным звоном и благородным подъемом религиозных и патриотических чувств всего народа. 20 февраля 1607 г. Успенский собор был местом трогательного и небывалого торжества. Несметные толпы народа за молебном слушали от своего патриарха Гермогена, а также и от великого исповедника веры и отечества – слепца патриарха Иова, нарочито для этого приглашенного Гермогеном в Москву, разрешение от содеянных грехов и клятвопреступлений. Именем милосердия Божия, патриархи прощали народу прежние вины его, в надежде на решимость и усилия русских людей впредь блюсти нерушимо мир и безмятежие царства и верность законному государю. Впечатление этого торжества, устроенного Гермогеном, и влияние его на народ было могущественное; неописанная общая радость духовная обнаруживалась громкими покаянными вздохами, восклицаниями и обильными теплыми слезами каявшейся паствы. Нравственное влияние Гермогена на народ возрастало; в виду обнаружившегося малодушия царя, он теперь стоял выше всех на Руси; при твердости его религиозных и патриотических убеждений, непреклонности характера, силе авторитета, он поистине теперь духовно царил над всем Московским государством. В лице его выросла и окрепла великая сила, так нужная и столь, как потом оказалось, спасительная в грядущих, еще тогда надвигавшихся, несравненно более горших испытаниях нашей отчизны.

Лишь только было Москва и москвичи, умиротворенные Гермогеном, стали успокаиваться, как происками мятежников и врагов России явился тот, именем которого действовали шайки Болотникова, т.е. новый, второй Лжедимитрий. Уже именно Россия в то время представляла подобие взбаламученного моря: „аки волны морские, – говорит летописец, – едина погибает, а другая восставает, такожде и наши беды и напасти: та беда полегаше, а другая восставаше“. В самом деле, порвалась связь земли с правительством и со столицею, в которой совершилось столько неожиданностей и перемен; области и города как бы потеряли свою опору, центр, и жизнь страны пошла в разброд; всюду – шаткость, колебание, а в общем – уныние, предчувствие и ожидание великих бед. Народ как будто уже привык играть клятвою и присягою; уважение ко всем священным обязанностям пошатнулось, чернь вошла во вкус бунтов и беспорядков. Началось, по выражению летописца, бесовское омрачение. В непонятном ослеплении, предки наши охотно шли на встречу всякому обманщику. Еще лежал обезображенный труп первого самозванца, как уже пошла молва и ожидания второго; еще не было этого второго, а уже огромные полчища Болотникова ратовали за него; но вот, наконец, нашелся он. Трудно поверить теперь, что сотни тысяч русских людей, с боярами, князьями, воеводами во главе, клялись в верности этому, как говорят, жиду, который поляками назван был Димитрием, а в истории нашей известен под именем Тушинскаго вора.

Новый Лжедимитрий явился, как новый бич Божий для России. По свидетельству современников, он был несравненно ниже, хуже первого: „человек без веры и без совести, чудовище, составленное из преступлений. Для собравшейся вокруг него массы „гулящего и разбойного“, обленившегося и развратившегося в прежних мятежах люда, он сам был полным воплощением преступных инстинктов и страстей, враждебных какому бы то ни было праву и закону. Но особенно опасен он был тем ещё, что под его знаменем снова и еще в большем количестве потянулся на Россию всякий сброд иноплеменный из Литвы и Польши: то были враги не только государства, но и церкви православной, которой они и здесь, в московской Руси, готовили ту же горькую участь, что в юго-западной, уже окатоличенной России.

1-го июля 1608 г. самозванец остановил свой табор в 12 верстах от Москвы в селе Тушине: здесь и надолго обосновалась временная столица злодея, из которой он желал постепенно добыть Москву и всю за-московную, северную половину России. Это нашествие было ужаснее первого, Болотниковского, и опасность теперь была грознее тогдашней, так как теперь был, какой ни на есть, носитель, ставшего для русских людей магическим, имени Димитрия, и на приманку этого имени Россия городами и целыми областями добровольно пере- давалась самозванцу. Сборное полчище второго Лжедимитрия, беспрепятственно и привольно расположившись в Тушине, предавалось пьяной, развратной и разбойной жизни, без всяких стеснений и ограничений, – в чем особенно усердствовал сам Лжедимитрий, пли, как прозвали его, «царёк», которого впрочем всё равно, никто п ни в чём не слушался и не боялся. Шайки поляков п казаков разбойничали по окрестностям,. грабили, убивали, творили всякие непотребства и бесчинства; Тушино стало ужасающим гнездом разбойников.

Царь Василий Иванович Шуйский так растерялся, что ничего не мог предпринять. Видя гнев Божий над собою, он то молился Богу, то обращался к гадалкам, то казнил изменников, то заявлял: «я никого не неволю: кто хочет мне служи, а кто не хочет, уходи». И действительно, многие из лучших даже людей не знали, на чью сторону безопаснее и выгоднее стать: на сторону тушинского «царька» или московского «полу-царя». На амвоне, на всякий случай и из-за корысти, ухитрялись служить и тому и другому: поклявшись в верности Шуйскому, убегали к самозванцу, а получив от последнего подарки, опять возвращались на жалованье Шуйского, и т.д. раз по пяти-десяти перебегали.... И ведь таковых изменников объявилось в Москве множество, – целое, можно сказать, сословие так и прозванных тогда «перелетов». А многие не менее бессовестно поступали так: сами благовидно оставались верными Шуйскому, а сыновей или родственников своих устраивали при самозванце, резонно соображая: «коль Москву и возьмут, нам не будет плохо: в Тушине у нас родня». В этом-то вот и была самая ужасная беда для России: нравственное развращение перезаразило в эту смутную эпоху русское общество; измены и клятвопреступления стали обычными явлениями. А также и в буйствах, в разбоях, омерзительное зверство проявляли, не уступая иноплеменным врагам России, свои воры, русские тушинцы. Они били, убивали, грабили, жгли и разоряли часто без всякой цели и смысла, нагло попирая всякие узы, права и порядки не только гражданские, но даже, чего никогда дотоле на Руси святой не бывало, законы церковные. По свидетельству современников, земля русская обратилась в дикую пустыню, с вертепами и логовищами, в которых кишели разбойники; люди русские превращались в диких, хищных зверей на свободе.

Среди всего этого ужаса не растерялся и не потерял присутствие духа только святитель Гермоген. Он яснее всех на Руси видел и сознавал гибельность плоды человеческого распутства, заразительно губившего русскую землю; и он невыразимо мучился, болел душою за страждущее отечество. Но что могла сделать ревность одного человека, когда пожар охватил всю страну, да особенно при тогдашнем недостатке средств сообщения, при обнаружившемся разъединении областей, городов?! Удивительно ли, что и эта великая сила духовная долго не могла сдержать бурного потока всяких насилий физических. Тем не менее Гермоген честно и самоотверженно начал кипучую деятельность, проявил всемерные усилия спасти, поддержать погибавшее отечество. Располагая средствами только духовными, он назначил по всем церквам всенародные моления о даровании победы над мятежниками; он предавал анафеме главных злодеев отечества и т.д.; он собирал пожертвования на защитников Москвы и престола; он рассылал во все концы предписания духовенству и воззвания к народу, в которых требовал, приказывал, умолял: собирать ратников, снаряжать защитников, присылать их в Москву; предписывал монашествующим самим вооружаться на спасение России, обязывал монастыри присылать в Москву жизненные припасы, и т.д. и т.д.

А между тем монастыри-то пуще всего привлекали внимание хищников, так как в монастырях последние чуяли себе наиболее обильную поживу. И многие монастыри тогда были ими жестоко и беспощадно разграблены, в конец разорены. Тогда между прочим начата была правильная осада мятежниками Троицкой лавры. „Доколе будут мешать нам эти вороны чёрные, возгнездившиеся в этом каменном гробе?» – говорили поляки самозванцу, указывая на лавру: „эти старцы вредят нам, они все города развращают, учат служить царю Шуйскому».

Действительно, лавра Троицкая много вредила и мешала злодеям: келарем лавры был тогда известный Авраам Палицын, по происхождению казанец, монах Свияжского монастыря, и еще по Казани ученик и верный, преданный послушник и единомышленник Гермогена. Воодушевляемая достойным учеником великого учителя, лавра Троицкая обнаружила в то страшное время, действительно, необычайную силу патриотизма, высокую геройскую доблесть и непоколебимое мужество. Сам Гермоген из Москвы зорко следил за состоянием осажденной обители и всеми мерами поддерживал стойкость духа в несчастных сидельцах-иноках; между прочим, по его настоянию, царь Шуйский послал туда на помощь несколько десятков вооруженных ратников и запас пороху. Небесным заступничеством покровителя своего, преподобного Сергия, и усилиями патриарха Гермогена и Авраамия Палицына, великий оплот православной церкви русской, лавра Троицкая выдержала 16-ти месячную осаду и показала блестящий пример того, что может сделать горсточка людей, но одушевленных высокими, святыми чувствами. Великие полчища мятежников и войска поляков, под управлением Сапеги Лисовского и др. гордых польских вождей, тесным кольцом осаждавшие и. душившие лавру, после несчетного ряда неудачных приступов, наконец, 27 мая уже следующего 1609 г., позорно должны были отступить, удалиться. Пример самоотверженного патриотического подвига, понесенного иночествующими обитателями лавры, в свое время внушал многим из лучших людей России благородную энергию и решимость защищать родную землю.

Тем не менее, положение царя Василия Ивановича Шуйского было очень печальное и шапка Мономаха еле держалась на его дряхлой голове. Мужественным защитником его, как царя законного и помазанного, явился всё тот же Гермоген. И не мало горя, душевных страданий и даже грубых оскорблений пришлось ему перенести, защищая слабого, неспособного и нелюбимого народом царя. Еще во время осады Троицкой лавры, буйные элементы московского населения, озлобленные трусостью и малодушием царя, предприняли попытку низложить его. С этой целью, 17 февраля 1609 года, крамольники громадной толпой собрались на площади около Лобного места. Зная, что самое сильное препятствие им в задуманном предприятии – патриарх, они, в разгаре страстей, решились даже на насилие над последним. Заговорщики явились в Успенский собор во время богослужения и требовали, чтобы патриарх шел с ними на Лобное место, перед народом судить и осудить царя. Решительный протест Гермогена был причиною того, что крамольники, забыв святость места, бесстыдно и бессовестно силою извлекли патриарха из собора и повели с собою на площадь, нагло оскорбляли его, толкали, бросали въ него песком, сором, трясли его за грудь.... Но и насилие во всяком случае не склонило бесстрашного, мужественного архипастыря на беззаконие: Гермоген явился пред народом только грозным обличителем своих насильников и, таким образом, предупредил и отвратил их злодейство. Напрасно мятежники требовали от Гермогена подтверждения, что Шуйский избран был незаконно, что он губит, изводит народ, что он топит людей в воде и т.п. Напрасно также читали какую-то грамоту, будто бы от лица всех полков московских и людей русских, что „Василий-де Шуйский нам на царстве не люб и из-за него-де кровь льется и земля не умирится“ и т.д. Патриарх легко опроверг все напраслины, возводимые на несчастного царя, укрывшегося в эти опасные для него часы в своем тереме.

В конце концов Гермоген долго говорил пред внимавшим ему народом громовую речь, обличавшую мятежников: „вы восстаете на Бога, – говорил он, – и против всего народа христианского; вы хотите веру святую обесчестить, царству и людям беду великую сделать... Наперед в такой вражде вашей к нам не обращайтесь, потому что совет ваш – вражда на Бога и погибель царству». Не обращая внимания на угрозы окружавших его разъяренных мятежников и уже тем более презирая их льстивые заискивания и обещания (а они и это пробовали), великий архипастырь сильно и мужественно закончил свои обвинительные на мятежников и увещательные к народу слова, и спокойно, величаво направился чрез толпу народную в свои кремлевские кельи. Никто из буянов не посмел теперь коснуться его. Зато и народ, успокоенный любимым пастырем, снова как бы примирился с нелюбимым царем и, следуя патриарху, стал мирно расходиться. Итак, затея мятежников была парализована: народ не поддержал их, и главари восстания должны были сами бежать к тушинцам.

Таким образом, один Гермоген, уже именно грудью своею, на сей раз отстоял, спас законного царя. Но, впрочем, спасти потерявшего авторитет „полу-царя“ собственно уже было и нельзя; во всяком случае Гермоген отсрочил роковую развязку.

Отстоявши царя, Гермоген неутомимо действовал в интересах умиротворения родины, восстановления попранного в ней порядка и законности. С явною опасностью даже для жизни своей, являлся он на площадях, среди бунтарей и крамольников, усмирял словом своим шумные сборища, унимал заговоры; а еще важнее того, он составлял и пускал в обращение одну за другою несколько грамот к народу русскому, в которых со всею силою наболевшего сердца, в высшей степени трогательно, задушевно увещевал опомниться, отстать от измены, сжалиться над терзаемым отечеством. „Бывшим православным христианам, а теперь как и назвать вас не ведаю!“ – так начинается, например, одна его грамота. „Не достает мне слов, душа болит, болит сердце, вся внутренняя моя расторгается, все составы мои содрогаются. Плачу и с рыданием вопию: помилуйте, пощадите свои души и души родителей ваших! Остановитесь, вразумитесь и возвратитесь. Вспомните, на кого вы поднимаете оружие: на Бога, создавшего вас, на братьев своих, – отечество свое разоряете... „О таких делах, как ваши, уши наши ранее не слыхивали, и в летописях мы не читывали. Кто не удивится вам и кто не восплачется! Пишу это к тем, которые забыли смертный час, страшный суд Христов, –преступив крестное целование, изменили теперь царю, земле родной, родителям, и всем ближним своим, а особенно Господу Богу“. Как страж от Бога и пастырь душ христианских на земле, патриарх заклинал паству свою всероссийскую подражать предкам, старым русским людям, которые честными трудами и кровью своею созидали и укрепляли родную землю, а не губили и не разоряли ее, и мужественно всегда берегли, обороняли отечество.

Проникнутая пламенной силой убеждения патриотическая деятельность Гермогена приносила очевидные и спасительные плоды. Грамоты, воззвания его, и без почты, без телеграфов, распространялись по всей земле, вдохновляя и поднимая русских людей. Первыми и естественными помощниками Гермогена в его святом патриотическом подвиге были иерархи тогдашние. И история, несмотря на всю относительную скудость сведений, особенно из областной русской жизни в ту смутную пору, сберегла нам многие достославные и незабвенные имена. Епископы Ефрем в Казани, Феоктист в Твери, Галактион и Герасим в Суздале, Сергий в Смоленске, Геннадий в Пскове, Исидор в Новгороде, Иосиф в Коломне, Филарет в Ростове, игумен Иоиль в Нижнем, Матвей игумен монастыря Кириллобелозерского, а также многие из белого духовенства, как напр. протопоп (?) во Владимире, Димитрий протопоп в Зарайске и др., – все это были истинные герои, которые, вслед за патриархом, по его указанию и примеру, самоотверженно выступили пред смятенным и мятежным народом на спасение отечества. И многие из них жизнь свою поло- жили за царя и за землю родную, умерли изгнанниками и страдальцами.

Одушевление и самоотвержеше пастырей передавалось и массе народа. Сила духовная объяла разрозненную и растерянную силу народную. Совершилось неожиданное, или, как летопись говорит, „учинилось нечаемое: отцам отец, боголюбивый патриарх Гермоген стал за православную веру несомненно и не убоясь смерти; он призвал православных крестьян, укрепил и за веру православную всем велел стоять и помереть. Если бы не от Бога был послан он, такого дела не учинил бы!» Дело учинилось, действительно, великое! Выступила на разных концах России крепь народных сил, поднявших религиозное знамя, составивших религиозное, так сказать, крестовое ополчение. „Пойдем против злых супостатов! Умрем за святые Божьи церкви! Лучше помереть нам за дом Божьей Матери и за веру христианскую!» – раздавались возгласы по городам и областям России. Например, жители г. Устюжны, поднявшиеся на мятежников и осажденные многочисленными буйными толпами их, вместо ура и т.п. воинственных кликов, все время боя общим стоном взывали: „Господи, помилуй! Господи, помилуй»! И Господь помиловал: доселе в Устюжне 10 февраля празднуют крестным ходом спасение города.

Ополчение народное, открывшись там и здесь, охватывало один город за другим и таким образом все больше созревало в своей силе. Явился, к великому счастью, и достойный вождь ратный во главе его: известный в истории герой и любимец народный, Скопин-Шуйский, прекрасный собою, храбрый и мудрый в ратном деле, еще собственно говоря только юноша 22-летний.

Победа за победой над поляками и мятежниками открывали Скопину-Шуйскому славную дорогу к осажденной тушинцами Москве. Все, что было лучшего в русском народе, объединилось около героя. Слава успехов его неслась всюду; на него народ русский стал смотреть, как на Божьего избранника для спасения отечества от вражеской силы, от порабощения и унижения. Вор тушинский не решился даже вступить в открытую борьбу со Скопиным: переодевшись крестьянином, ночью, тайно от своего табора, он бежал, как потом оказалось, в Калугу. А с исчезновением „царька», и тушинское гнездо рассеялось само собой. 12 марта 1610 г. Москва с небывалой радостью и торжеством встретила своего любимца и освободителя, Михаила Васильевича Скопина-Шуйского. Сам царь Василий, обливаясь слезами радости, пред всем народом обнимал и целовал своего славного племянника.

Но не долго ликовала Москва и далеко еще не вся до дна испита была чаша страданий несчастным нашим отечеством. Воспользовавшись всеми предыдущими волнениями и ослаблением России, сам король польский Сигизмунд, вслед за наводнившими уже ранее Россию толпами польских шляхтичей, игравших главную роль и в тушинских разбоях, сам теперь с правильными войсками двинулся на Русь. В ту пору, как Скопин разгонял тушинское гнездо, Сигизмунд уже захватил Смоленскую область. Теперь Скопин-Шуйский решился в Москве только отдохнуть, переждать весеннюю распутицу, чтобы затем двинуться на выручку Смоленска, – как вдруг, на одном боярском крестильном пиру, 23 апреля, внезапно умер, по-видимому, отравленный. Безвременная гибель излюбленного народом и войском вождя, в котором была самая крепкая надежда русской земли и самая сильная опора её, сразу низвела на смарку все, уже достигнутое и завоеванное покойным, и снова решительно выбила народ русский из колеи благонамеренного и благоразумного настроения. Молва народная, как это часто бывает в таких случаях, без дальних справок, обвиняла в насильственной смерти своего любимца самого завистливого царя Василия и крайне нелюбимого народом брата его, Димитрия Шуйского, который мыслился наследником царским после бездетного Василия. И на сей раз уже никакие силы не могли спасти и отстоять царя.

Громко заговорили прежние недоброхоты Шуйского. Быстро назревал новый бунт в Москве. 17 июня толпа заговорщиков явилась к царю и прямо, что называется в упор, заявила ему: „долго ль за тебя будет литься кровь христианская! Несчастливый ты царь; сложи же царский посох, а мы уж сами о себе подумаем“. В тот же день за Москвой рекой, на обширной площади у Серпуховских ворот, собрались поднятый заговорщиками толпы народа смещать царя. И на сей раз тоже только насилием привлекли сюда патриарха. Не было тут ни единого человека, который бы жалел царя Василия и заступился за него, т.е. точнее, именно только единый такой человек оказался, и это был Гермоген. Летопись сообщает: „патриарх Гермоген, зрящи народ возмущенный, зело плакашеся и, елико можаше, с молением увещаваше их“. Долго и выбиваясь из сил, патриарх разъяснял народу беззаконие их намерения, убеждал, что нет спасения и блага там, где нет благословения свыше, что измена царю законному и помазанному есть злодейство, всегда караемое Богом, и что это злодейство не избавит, а еще глубже погрузит Россию в бездну ужасов. Но даже голос любимого, чтимого народом пастыря не мог утишить общего возбуждения, тем более, что голос этот заглушен был уступленными криками мятежников. По словам летописца, „уклонились вси ко оному злочестивому совету и вси возопиша: да сведен будет с царства царь Василий“. В ту же ночь Шуйский с женою своею перевезен был из кремлевских палат в свой старый боярский дом; а через день, 19 июня, насильственно он и жена его были по- стрижены в монашество, причем обеты иноческие, вместо всеми силами сопротивлявшегося ставленника, произносил один из мятежников, князь Тюфякин. Никто не воспротивился и этому безбожному насилию над царем; один только непреклонно правдивый и свято честный Гермоген оставался верным несчастному царю и своим обетам: он объявил постриг Шуйского не действительным, он продолжал в храмах поминать его, как законного царя, предавал проклятию бунтовщиков. Но все эти усилия патриарха, лишний раз. свидетельствующие нам о высоком достоинстве приснопамятного святителя, остались тщетными; как бы то ни было, факт низвержения с престола совершился и бывший царь, новопостриженный инок, уже заточен был в келье Чудова монастыря.

Настало страшное в жизни России, в собственном смысле слова, без государственное время, обозванное историею нашею междуцарствием. Не напрасно Гермоген так всеми силами старался предотвратить это несчастье. Страшные тучи необыкновенно скоро уж вновь нависли над измученною Русью. Враги внешние и внутренние, ободренные сначала смертью Скопина-Шуйского, а потом еще более низложением царя, быстро перешли в наступление. С одной стороны король Сигизмунд отправил на Москву сильный отряд войска, под предводительством гетмана Жолкевского, и этот отряд (всего через 4 дня по низвержении Шуйского) уже разбил русское войско около Можайска; а с другой стороны и тушинский вор, укрывшийся тогда от Скопина в Калуге, теперь опять собрал остатки своего разбойничьего сброда и уже 1-го июля расположился станом в подмосковном селе Коломенском. И снова страшное волнение в Москве. На улицах раскидывались грамоты Жолкевского, в которых он предлагал в цари России польского королевича Владислава и чрез это сулил народу мир, спокойствие и всякое благополучие. А с другой стороны и тушинские бродяги мутили народ в пользу своего самозванца. И все эти посулы, зазывания, сопровождались внушительными предупреждениями, как с той, так и с другой стороны, что если не последует согласия, то Москва насильственно будет взята. Медлить, таким образом, было нельзя, момент был решительный.

Боярская дума, стоявшая во главе управления и потребовавшая даже от народа присяги себе, действительно, и приступила к избранию царя. В виду наиболее грозной опасности со стороны поляков, дело видимо наклонялось в Думе к признанию царем Владислава. Но со всею силою неукротимой своей энергии восстал против такого решения Гермоген. Указывая на всегдашнее коварство Польши по отношению к России, напоминая страдания России, причиненные ей поляками в дни первого самозванца, а теперь и еще пуще того страшась за неприкосновенность веры православной, патриарх горячо уговаривал бояр не доверяться обещаниям поляков и не льстится никакими временными выгодами. „Чего же ныне чаете вы еще от поляков?!“ – воодушевленно взывал Гермоген к боярам: „токмо конечного разорения царству и вере православной? да разве нет у вас достойных для царства князей русских?!^“ Желая придать больше силы своим убеждениям, патриарх распорядился по всем церквам совершать даже особое моление об избрании на престол царский „от корене российского рода, а не от иноземцев“. А между прочим, в Думе он пророчески первый на Руси указал, как на достойнейшего к избранию в цари России, на юного Михаила Федоровича Романова, родственника царя Иоанна Грозного по супруге его Анастасии Романовны, значит – ближайшую из сохранившихся отрасль искони царившего на Руси рода Рюриковичей.

Но смута достигла таких размеров, опасность была так велика, что отстранить поляков с одной стороны и без помощи их освободиться от тушинцев с другой, боярам казалось невозможным, и большинством голосов они решили: „лучше служить Владиславу, чем быть побитыми“. И все-таки Гермоген, воодушевляемый святою ревностью, до конца настаивал на избрании царя русского и православного, – как говорится в летописи: „долго плакался перед всем народом и просил молиться, чтобы Господь воздвиг царя русского“; но, по свидетельству современника, всем этим честным усилиям патриарха „развращенные людие только посмеяшася». И за это – добавим наперед от себя – они горько потом плакали.

Так или иначе, решено было призвать на царство Владислава. Видя, что всякое сопротивление далее бесполезно, Гермоген вынужден был согласиться на этот исход, чтобы скорее принять все предупредительные меры и всячески обезопасить неприкосновенность православия. Он объявил боярам неотменное решение свое: „если королевич оставит веру латинскую и примет веру греческую, да будет тако, и мы на сие подаем свое благословение. Иначе же мы сие избрание вам не позволяем, и вы не точно благословение, а и клятву от нас будете носити“. Благодаря такому образу действий патриарха, в договор об избрании королевича включен был боярами главный пункт, что православная вера должна остаться в России неприкосновенною и „да крестится государь Владислав в веру греческую». Не мало хлопот доставил Гермогену и даже самый выбор послов из России к Сигизмунду с договором об избрании его сына. По настойчивому указанию и требованию Гермогена, избраны были люди действительно надежные, „разумные и крепкие, чтобы впрямь стояли за веру христианскую». Таковы между прочим были: известные своею ревностью религиозною и патриотизмом, Филарет, митрополит Ростовский, и не менее тем же известный – Авраам Палицын. Им дана была точная инструкция действий и переговоров, в выработке которой самое горячее и деятельное участие принимал неутомимый патриарх. Но и всем этим он не ограничился: он отправил с посольством к Сигизмунду от себя еще отдельное письмо, в котором умолял его отпустить сына в греческую веру. Особую грамоту послал Гермоген также и самому Владиславу, в которой, указывая будущему царю на величие православной России, склонял его не противиться принятию греческого закона. Напутствуя посольство своими внушениями, наказами и благословениями, Гермоген, растроганный, буквально обливаясь слезами, умолял и „укреплял послов на подвиг», убеждал твердо отстаивать все оговоренные условия – „даже до смерти, не щадити живота своего, ради венцов небесных за таковые подвиги». „Идите», заключил свои напутствия Гермоген: „Бог с вами и Пречистая Богородица и великие чудотворцы, иже в России просиявшие, наши заступники и хранители!» Осторожность, предусмотрительность и все вот эти действия Гермогена в таком, действительно, чрезвычайно важном деле, обнаруживают пред нами не только великую, святую его ревность и пламенный патриотизм, но и обширный ум, мудрую дальновидность и непоколебимую твердость характера, не покидавшие святителя и в самые тяжкие, бедственные минуты.

Не успело посольство Московское со своими избирательными условиями добраться до Смоленска, в котором так основательно засел и вполне акклиматизировался польский король, как пан Колкевский, стоявший с польскими войсками под Москвою, потребовал впустить их в столицу и отдать им для помещения на первый раз Девичий монастырь. Недальновидные бояре готовы были согласиться. Один Гермоген восстал против такой недостойной и неблагоразумной уступки. Всею силою слова он поставлял боярам на вид, что неприлично монахинь подвергать нашествию поляков, неприлично выселять их из монастыря ради поляков, да и вообще неприлично и неумно раньше времени Москву предавать полякам. По поводу этих переговоров, патриарх между прочим настойчиво приглашал к себе бояръ для обсуждения дел, а когда бояре видимо уклонялись от объяснений, то Гермоген, сколько озабоченный судьбою отечества, столько же и решительный, непреклонный, послал объявить им, что если они не хотят придти к нему, то он сам пойдет к ним, да не один, а со всем народом, который восстанет против замышляемого святотатства и предательства. Бояре смутились, пошли к патриарху, и он, как говорится в летописи, „заклинал их великими запрещениями» не делать задуманного ими, не впускать поляков в Москву. Не мало пришлось при этом выслушать патриарху от коварных и злобно настроенных бояр резких и дерзких речей. Этого святого борца за отчизну нагло укоряли тем, что. он „вмешивается в дела мирские, а твое-де дело смотреть за церковью^". Но самоотверженно геройски терпел и сносил все доблестный муж; и в конце концов, бояре должны были, по крайней мере видимо, с ним согласиться. А между тем, несколько дней спустя, 20-го сентября, тайно ночью поляки пущены были в Москву, и жители столицы на утро увидели себя, в своих жилищах, как бы пленниками королевских войск. И не даром же великий Гермоген так сильно противился избранию на престол чужеземца-иноверца, не даром плакал он, напутствуя посольство за ним; не напрасно, наконец, болела душа его и он так восставал против предания Москвы полякам. Все опасения мудрого архипастыря горько оправдались. Очень скоро и со всею наглою очевидностью обнаружилось коварство поляков. Вместо того, чтобы освобождать Россию от самозванца, они прежде всего сами поторопились завладеть Россиею. Как бы в насмешку над тем пунктом договора, по которому польский король обязывался вывести людей своих из пределов России, они лихорадочно спешили укрепиться теперь в самом сердце России, так что и столица и центральное правительство страны всецело оказались в их руках. За этими воюющими делами не замедлили последовать новые и для России еще более страшные: Сигизмунд ясно дал понять, что королевича, которому уже русский народ дал присягу на верность, он не желает отдать в православную веру; да мало того: он вообще отстраняет сына, а сам желает властвовать Россиею. И действительно, Сигизмунд сейчас же фактически стал обнаруживать самовольно присвоенную власть и права свои над нашим отечеством: он стал сулить и раздавать поместья служилым людям, т.е. иначе говоря, по частям, по областям начал забирать в свои руки страну и военную силу России. Таким образом, уже не искатели приключений и не случайные смутьяны из Польши наводнили теперь Россию, как это было у тушинского вора, а сам царь иноплеменный нагло, самоуправно захватил обладание Россиею. Ясное дело, поляки не желали считаться с народом русским; они думали, что народ этот окончательно порабощен, обессилен, уже погиб, и – поторопились, как это и подобает дальним родственникам, скорее воспользоваться наследством. Но однако, беззаконный и дерзкий захват отечества иноземным государем и гибель родной веры, которой теперь грозила явная опасность, ибо о принятии православия самим Сигизмундом, конечно, уже и речи не могло возникнуть, – такие вещи были слишком уже возмутительны для всякого русского человека и могли будить родные патриотические чувства даже в испорченных смутою русских сердцах. Первый призыв к спасению веры и отечества способен был поднять на ноги всю Россию. Призыв этот и не замедлил раздаться из полоненной Москвы, в лице которой отчизна доведена была до великого материального и нравственного унижения. И призыв этот, могучий, властный, грозный для врагов, раздался уже конечно из уст поистине „начальнейшего“ в это смутное, безгосударное время человека – святителя Гермогена.

Торжествующие поляки ускорили этот призыв своим бестактным поведением –насилиями и беззакониями, которые они позволили себе в Москве. По вступлении их в Москву, скоро и быстро стали летать по городу удручающие людей московских весточки, что там поляк выстрелил в икону Богородицы, там другой поляк насильно увел девушку из семьи и т.д. Между тем пан Желковский постарался на всякий случай избавиться от всяких возможных препятствий и соперников: войска русские он услал куда-то на окраину России; униженного и уничтоженного царя, инока В.И. Шуйского, из Чудова монастыря выпроводил подальше из Москвы: сначала в обитель Иосифовскую, а потом и еще далее: в качестве блестящего трофея своего и как бы в наивящщее поругание православно-русского сана царского, отправил его в Польшу. Единственно один Гермоген и в этом частном случае энергично старался защитить и отстоять злосчастного Василия от унижения: по слову летописи, патриарх „докучал“ много и сильно „плакался“, чтобы не ссылали Шуйского. Но ничего не мог поделать Гермоген нравственными мерами увещания и усовещеваний пред наглостью и бессовестностью новых хозяев России; за эту доблестную защиту несчастного царя России, он только „много безчестия и поругания приял от изменников русских и поляков“.

Потом, хитрый и дерзкий воевода Желковский поторопился, по занятии Москвы, везде поставить новых судей – своих прислужников, овладел царскими сокровищами и государственною казною, наложил на русское население Москвы тяжкие подати и безбожно выбивал их, мучая неисправных плательщиков на правежах. Далее, отобраны были у русских ключи от всех городских ворот, увезены в Кремль все пушки, ядра и порох; расставлена была везде польская стража – и т.д. Наконец, по сказанию летописи, „иноверные начали многие насильства и позоры чинить», т.е. отнимали жен от мужей, дочерей от родителей; брали у русских все, что хотели; безнаказанно грабили, били, убивали людей и т. д. А чтобы лишить русских всяких средств самозащиты и обороны, запретили русским людям носить какое бы то ни было оружие, не только воинское, но даже напр. ножи, топоры и т.п. домашние орудия; даже от работников, плотников отбирали инструменты их ремесла. Чтобы лишить народ возможности вооружиться кольями, палками, запретили крестьянам привозить в город мелкие дрова на продажу. По вечерам и ночам не позволялось москвичам выходить из домов, даже священников не пускали из домов к утреннему богослужению.

А в тоже время и отовсюду из провинций стоном носились по земле родной слезные жалобы, что ляхи, совершенно забыв свои клятвенные обещания быть в мире с Россиею и защищать русских, только наоборот, разоряют, грабят уезды, что вообще „люди литовские сожигают селения, опустошают целые города, мучат, жгут, бьют, ведут в плен людей русских». Даже напр. посольство московское к Сигизмунду, еще и не доехавши до него, узнало и назад в Москву сообщало, что ляхи разорили уезды Осташковский, Ржевский, Зубцовский. Очевидно, поляки явились не защитниками и избавителями России от внутренней смуты и мятежей, а злейшими врагами русских людей, не уважавшими ничего священного, – хуже тушинцев, так как ясно – они подняли руку на самое существование России.

А что же Дума боярская, номинально стоявшая во главе правления Россиею, но позорно предавшая Россию полякам, настоявшая на присяге королевичу Владиславу и впустившая поляков в Москву? Ясное дело, что она фактически уже и не могла теперь ничего предпринять против поляков; но что еще того хуже, по-видимому, она и не хотела ничего предпринимать, вследствие того отвратительного политического разврата, которым заражены были почти все члены её, именитые бояре русские. Видя уже фактическое господство силы польской на русской земле, бояре думные думали не столько об отчизне, сколько о своих животишках и о своей личной корысти. Большая часть из них льстили, пресмыкались, подличали пред Жолковским и другими властительными ляхами, а тем пуще, конечно, пред Сигизмундом. Многие нарочито ездили в Смоленск, испрашивали себе королевских милостей и подачек. Они словно не сознавали или уже и не могли почувствовать всего позора отчизны своей и своего личного унижения со стороны прегордых, надменных ляхов, которые даже тогда, в первые дни захвата России и даже в отношении именно к ним предателей отечества, относились высокомерно, с явным презрением. В самом деле: напр. первый вельможа русский, боярин Мстиславский, глава и председатель Думы боярской, за свою приверженность полякам получил из смоленского стана звание ни больше ни меньше, как только королевского конюшенного. А например другой именитый боярин Шереметьев, униженно молил короля, чтобы, в качестве особливой и великой милости к нему, поляки не трогали, не разоряли его вотчинные деревнишки. И тем не менее, находились же в рядах этих бояр люди, как напр. Михайло Салтыков и Феодор Андронов, которые на всю Москву кричали, что нужно скорее провозгласить царем России Сигизмунда, и даже начали при помощи особых, посаженных по приказам людей, насильно таскать жителей Москвы по церквам, принуждая их присягать Сигизмунду.

Откуда же было несчастной, воистину скорбной отчизне нашей ждать себе спасения в эти ужасные дни?! Взоры всех естественно устремлялись на патриарха, ведомого всему народу, непоколебимого, доблестного защитника веры и родины. „Людие московские, – по свидетельству летописи, видя над собою такое зло от польских и литовских людей и неправдоваше королево, вси возстенавше от горести сердца и, плачущись неутешно, приходили к святейшему Ермогену патриарху и припадаху пред ним с великим плачем и рыданием, поведающе свою погибель“. Русские люди понимали, что спасение их и всего отечества было теперь только в руках Божьих да, при милости и изволении Божьем, вот в этом, ветхом деньми, но непоколебимо мощном и юном своею православною, русскою душою старце архипастыре. И его-то именно, „от горести сердца возстенав, молили люди, чтобы он, великий святитель, на них бедных и насилуемых призрел и за Богом данное стадо свое стал, волком и хищником в расхищение его не дал“.

И Гермоген один восстал на этот слишком теперь уже страшный и тяжкий, не самоотверженный только, а прямо мученический подвиг – спасения погибавшей веры и отечества. С самых первых моментов своего хозяйничанья в Москве, поляки не могли не усмотреть в священной личности патриарха великой и опасной для них протестующей силы. Зная великую роль его в отечестве и в глазах народа русского, даже они, поляки, страшились расправиться с Гермогеном сразу и, по обычаю, насилием; они за благо рассудили всячески заискивать пред ним, вежливенько считаться с этой духовной силой, свято-русской, так досадно противоставшей им в бренной и физически изможденной личности святейшего старца Гермогена. И много было попыток со стороны Жолкевского и других влиятельных ляхов так или иначе умирить, успокоить патриарха, очаровать и привлечь его на свою сторону. Тем не менее, истинное настроение Гермогена не могло укрыться от поляков. „Упорствует в зложелательстве к нам, – писали тогда поляки, только один осмидесятилетний патриарх; но и его уже хладное, загрубелое сердце смягчается приветливостью нашею“. Но совсем напрасно так опрометчиво поляки хотели обмануть сами себя. „Хладное-то и загрубелое“ сердце святого старца горело таким пламенным огнем нежнейшей любви к отчизне, что именно от этого огня и сгорели скоро поляки на Руси. Никакими подходами нельзя было обойти и обольстить прозорливого, мудрого старца. Истинный, а в ту пору можно сказать и единственный друг, опора отечества, он презирал все заискивания поляков, как нисколько не страшился и гнева и угроз их. В конце концов, мужественно, как великие страстотерпцы и исповедники христианской древности, он приял и мученический венец от них.

„Истинный пастырь и учитель, – говорится в грамотах старых, Ермоген патриарх разжегся любовью по Христе, укрепился верою и мужеством, не восхотел дати Богом избраннаго стада своего волком и хищником в расхищение». Сначала Гермоген переиспытал все меры увещания к полякам, настойчиво убеждал их мирно оставить Москву и не доводить дело до страшного в таких обстоятельствах, возмущения народного. „Они-же, – по словам летописи, – не точию не хотяху изыти, но тщахуся всею Россиею обладати».

Тогда Гермоген решился на меры более энергичные и действительные для спасения отечества, но за то подвергавшие самую жизнь его уже явной опасности. Он один, окруженный могущественным станом злобствовавших и ненавидевших его врагов, решился бороться с ними открыто; он самоотверженно начал свой патриотически святой, так сказать, поход на них. Всем окружавшим его близким или только приходившим и зачем-либо обращавшимся к нему людям, всем вообще, в ком еще билось истинно-русское сердце, он авторитетно и убежденно начал говорить, внушать, убеждать, что нужно восстановить на Руси прежнее, национальное православно-русское правительство и во что бы то ни стало избавиться от иноверного и иноплеменного полонения России. Открыто всюду и всем проповедуя это, Гермоген усердно начал сноситься с жителями других городов, поднимал и в них патриотическое настроение, вдохновлял энергичным желанием избавиться от непрошенных разорителей отечества. Дело это повелось настолько открыто и безбоязненно одушевленным святою ревностью Гермогена. что уже конечно не могло укрыться от врагов его. Например, Салтыков, один из злейших изменников родины и перебежчиков на польскую сторону, из Москвы счёл нужным предупредить о том самого короля Сигизмунда и писал ему из Смоленск, что-де патриарх призываста к себе всяких людей и явно говорит им: „королевич не крестится и он нам не государь»; о том и в грамотах своих пишет он во многие города, и люди московские „все принимаются и хотят стоять против литовцев». Это сообщение низкого приспешника королевского передавало сущую и великую правду; и притом, эта грозная для врагов правда, можно сказать, час от часу все росла и усиливалась. Как бы в ответ на этот донос из Москвы в Смоленск, от изменников на Гермогена, – из Смоленска в Москву, от несчастных жителей той захваченной Сигизмундом области к Гермогену и к русским людям (в январе 1611 г.) пришла слезная жалоба на поляков, что они во всем обманывают, вере православной в том краю поругаются, церкви православные предают разорению, что о крещении королевича Владислава они и не думают, а только хотят овладеть русской землею и уже начали опустошать её. Эту-то смоленскую грамоту и распорядился Гермоген переписать во множестве экземпляров и разослал ее всюду по России, с присоединением грамоты от московских людей ко всем православным русским людям, в которой призывались все соединиться „за одно, против общих врагов», под руководством Москвы – „так как у нас корень царства, здесь образ Божией Матери, вечной Заступницы христиан, писанный евангелистом Лукой, здесь великие светильники и хранители земли русской: Петр, Алексий, Иона чудотворцы» и т. д. „У нас, – добавляли москвичи от себя, – и первопрестольник апостольской церкви, святейший Гермоген патриарх, прямо, как пастырь, душу свою полагает за веру христианскую несомненно». Сам же первопрестольник от себя добавлял, что присяга, данная русскими людьми Владиславу, как не принявшему православия, не обязательна, и что он святительской властью своею снимает ее с клявшихся и благословляет всех ополчится на спасение веры и отечества.

Поляки с Гонсевским во главе знали о столь опасной для них патриотической деятельности Гермогена; но из-за боязни еще больших зол и осложнений, все еще не осмеливались применить решительные меры, а довольствовались пока одними угрозами. Между прочим подосланы были к патриарху самые лихие крамольники русские и угодники польские, вышеупомянутые Салтыков и Андронов. Они наступательно и дерзко требовали от патриарха, чтобы он во всенародном обращении заставил народ присягать самому королю Сигизмунду. Но задорные речи их отнюдь не смутили непоколебимого Гермогена. Не входя даже в обсуждение их просьбы, святой старец, как власть имущий, стал укорять изменников родины и увещевал их оставить начатое ими нечестивое дело. После того, те же бояре и с участием уже представителя Думы боярской Мстиславского снова пришли к патриарху. В руках у них была готовая грамота к Сигизмунду о подданстве ему всей России, уже подписанная всеми боярами думными. Они потребовали от патриарха, чтобы и он подписал эту грамоту. Гермоген прочитал се и спокойно, твердо заявил этим презренным изменникам, которые хотели и на него, как на всех бояр Думы, свое давление произвести: „я сам буду писать к королю, но не о том и не так. Если король отдаст своего сына на Московское государство и в православную греческую веру и если людей литовских всех выведет вон из Москвы, тогда я и сам к такой грамоте руку свою приложу и всех вас на сие благословлю. А вот таких грамот и я не подпишу и вам не повелеваю». Помимо того бояре требовали, чтобы Гермоген грамотою (тоже заготовленною было) по крайней мере остановил в разных городах уже начавшееся восстание русских людей на ляхов. На это патриарх ответил: „если королевич примет единую с нами веру, то всем повелю быть ему в послушании; а если он и воцарится, да веры не примет и людей польских из Москвы не выведет, то я и тех, которые сам уже крест целовали, благословлю идти под Москву и страдать за веру даже до смерти». Непоколебимое мужество святителя привело изменников в бешенство; особенно Салтыкова, горячий и вспыльчивый, забыв святость сана, священное величие личности маститую старость патриарха, нагло и дерзко стал браниться, злословить и даже, злодей, выхватил из-за пояса нож и замахнулся на патриарха. Но и этот возмутительный поступок не вызвал тени смущения на лице святого старца. „Не боюсь я твоего ножа, сказал Гермоген: против него у меня есть сила святого креста!» Бояре так и ушли, ни угрозами, ни насильством не достигши своих изменнических целей.

Зато патриарх, как бы предчувствуя близкое лишение свободы и уже не далекий конец свой, гораздо решительнее и энергичнее усилил патриотическую свою деятельность. В тот же день послал он оповестить по городу всему люду московскому, чтобы на завтра собирались к нему в соборную церковь. Хотя поляки на утро окружили церковь и приняли свои меры, чтобы не допустить народного сборища, все же масса народу проникла в храм. Патриарха до глубины души растроганный этим, как ясно предвидел он, уже последним его непосредственным общением с паствою, прерывающимся от слез голосом, говорил одушевленное слово: грозно обличая изменников и предателей, он всех молил и увещевал до смерти стоять за православие и за родину, велел всем сноситься с другими городами, извещать и поднимать на защиту веры и отечества всю народную силу святорусскую.

После этого поляки уже решились на насилие: они учредили строгое за патриархом наблюдение, они не пускали к нему посетителей, удалили от него всех его приближённых и даже прежних келейников, служителей его.

Но живое слово святителя уже летало по народу из уст в уста, от одного к другому, разносилось слышавшими его не только по Москве, а и по другим городам России; тем более, что Гермоген уже ранее успел послать грамотки свои и в Новгород, и в Казань, и в Псков, Нижний, Вологду, Ярославль и во многие прочие города Московского государства. Таким-то образом, воззвания и стремления Гермогена стали ведомы по всей земле. Высокий пример его личного самоотвержения и святой ревности воодушевлял всех честных и лучших русских людей. А притеснения патриарха поляками только еще больше поднимали его в глазах народа и только питали еще большее негодование против поработителей отечества.

И услышан был священный клич доблестного архипастыря по всей России. Единодушно вставала, ополчалась вся родная страна по мановению Гермогена. Этому на первых порах не стройному движению придавало огромную и объединяющую силу религиозное одушевление: по призыву святого человека, поднимались русские люди на святое дело, на религиозный подвиг. Поклонившись местным святыням, прослушав напутственный молебен, получив благословение от священства, под звуки церковного звона родимых храмов, выступали отовсюду ратники на дело Божие и государево. Они соединялись в дружины, из которых и сплотилось большое ополчение, объединившееся потом под предводительством энергичного, храброго ревнителя веры и отечества, рязанского воеводы Прокопия Ляпунова. Заветною целью, к которой были устремлены все помышления, направлены все взоры и сердца, была вера святая и отечество родное, погибавшие в роковой опасности. Очевидно, затронуты были слишком чувствительные струны русского сердца, самые заветные корни и начала жизни русской, самые тонкие и чуткие святые чувства – религиозное и патриотическое. Патриарх страдалец завещал, благословлял и умолял восстать за веру православную, за святые церкви Божии, за всю Русь крещенную, этот богоизбранный дом Пречистой Богородицы.... И огласили на призывы Гермогена всю Россию ответные клики: „идем, помрем за веру христианскую и за церкви святые! Постоим за дом Пречистой Богородицы! Попомним Бога и веру православную! За одно пойдем, потому мы – братья и сродники, все от святой купели во святом крещении породились! Сообща подумаем, как бы православным крестьянам останку не погибнуть, ибо идет пагуба на веру крестьянскую!»

Обнаружились сокровенные, но могучие силы святорусские, открыто сказались затаенные и было подавленные в хаосе смутной поры самые интимные и святые религиозные и патриотические чувства верных детей России. Народ собирался на священный подвиг защиты веры и отечества. Многие сознавали потребность нравственного подготовления, и в городах и селениях люди русские, „по своему изволению», постились, каялись, пре-дочищали души свои, запасались крепостию и силою духовною... Имя патриарха Гермогена служило как бы знаменем народного восстания. С изумительной быстротой речи и грамоты его переходили из города в город, с чудным воодушевлением всюду они раздавались, повторялись, читались и в свою очередь служили неисчерпаемым источником взаимных народных воззваний, грамот и сношений, завязавшихся между всеми городами и связавших, объединивших всю Россию в один мощный, одушевленный и грозный врагам организм. Вся Русь закипала; всюду слышалось: „патриарх приказал! Святой Гермоген благословил! Патриарх Ермоген стал за веру и всем стоять велел!»

Поняли поляки, что сделали они великий просмотр, ошибку; они думали, что стоит только развратить бояр, так или иначе, грозой или лаской, посулами и подачками склонить их на свою сторону, и Русь в их руках. А оказалось, что есть на Руси еще великая сила, это – народ простой, русский; а над этим народом, в свою очередь, есть еще другая духовная сила, могущественнейшая, способная поднять народы на смертную борьбу, это –святая вера народная, православная. И вот снова приступили ляхи к тому, кто так очевидно располагал этими силами и был настоящею душою народного ополчения Руси, к Гермогену. Все тот же позорной памяти Салтыков, приступил вместе с самим паном Гон- севским, новым заместителем Жолкевского, к патриарху: „ты по городам писал грамоты, повелевал людям ополчаться и идти под Москву; отпиши к ним теперь, чтобы не ходили». Но тщетно Салтыков и компания его бранью и угрозами хотели склонить непреклонного и запугать превыше страхов земных стоявшего святого старца. „Если ты и все изменники и все поляки уйдете из Москвы, я отпишу к своим, чтобы вернулись назад», – ответил им патриарх: „тогда все смирится; а теперь благословляю их я, смиренный, чтобы и жизни своей не жалели. Ибо уже вижу я попрание и поругание веры истинной, вижу конечное разорение града Московского от ненавистных еретиков и от вас, гнусных изменников; не могу я спокойно слушать пения латинского во святом кремле нашем» (а католики, действительно, уже устроили в одной из палат дворца кремлевского домовой костел).

Тогда сам Гонсевский грозно стал кричать на патриарха: „Ты, Гермоген, главный заводчик ополчения. Тебе даром это не пройдёт, и сан твой не охранит тебя» и т.д. Тогда величественно встал против него патриарх; словно вырос старец и на челе его отразилась невыразимая скорбь и непреклонная решимость. Устремив сверкающий взор на воеводу, патриарх поднял руку и торжественно произнес: „ты, гордый пан, выслушай слово старца, когда страх сковывает уста наших лучших и сильных людей: наша Русь святая была свободна и могущественна, пока вы не протянули к ней алчные руки ваши. Обманом, насилием и лестью захватили теперь вы Русь, не взирая на проклятия миллионов русских людей. Ложь, хитрость, измена – вот орудия ваши. Но близок день, когда придется вам собрать кровавую жатву с посеянных вами семян. Прямо и открыто противлюсь я вашему господству; я разрешаю всех от данной королевичу присяги, и пока язык мой слушается меня, я буду взывать к сынам Руси православной, буду призывать их на бой за веру, престол и отечество, и буду благословлять тех, кто жизнь свою на брани положит. А сам я не боюсь угроз ваших: ты обещаешь мне смерть; но через нее я чаю получить венец муче- нический и жизнь вечную. Ты умертвишь это дряхлое тело; но сам Господь примет душу мою, и к стопам Его сложу свой пастырский посох, не преставая умолять, да ниспошлет Он свою небесную помощь на защиту Руси святой“. Как громом пораженные этими, не- земной силой дышавшими словами Гермогена, ушли от него смущенные злодеи. Но отселе и начинается страдальчество, мученичество великого святителя. По сказанию современника, „много был истязаем архипастырь». Его совсем отстранили от его архипастырских обязанностей по управлению паствою российскою, лишили даже возможности совершать в соборных храмах при стечении народа богослужения; двор патриарший был разграблен, его самого заключили под стражу, окружили польскими солдатами; никого к нему не пускали, как к мятежнику, заговорщику; обходились с ним жестоко и бесчинно. Беззащитный, он должен был терпеть в окружавшем его стане врагов позор, издевательства и всяческие притеснения. Ему. например, не давали даже чернил и бумаги, чтобы лишить его всякой возможности что либо писать и как либо влиять на народ.

Между тем приближались великие в христианском мире дни, когда „замолкает всякая плоть человеча», утихают страсти и волнения мирские, – дни страстной и светлой недели (1611 года). Москва, с её грандиозными соборами и великими святынями, с пышным богослужением патриаршим и величественными религиозными церемониями, всегда привлекала на эти недели массы пришлых из провинции набожных, русских людей. Ближайшим образом предстояло в вербное воскресение, 17-го марта, совершение любимого народом, знаменательного обряда-шествия на осляти. Опасаясь на сей раз стечения народа, поляки отменили это торжество; но потом передумали и торжество должно было состояться, и даже, в каких-то соображениях, извлекли из заточения Гермогена, его именно заставили совершать обряд. А с другой стороны, в народе распространился – и как оказывается не совсем безосновательный – слух, что враги замышляют именно в момент этой религиозной процессии напасть на безоружных богомольцев и перебить их, конечно, и с патриархом. Эти вот колебания, слухи и опасения с той и другой стороны были причиною того, что великое торжество прошло необычайно тихо и грустно: по опустелым улицам Москвы патриарх, в глубоком унынии, ехал в густой цепи польских солдат и среди расставленных пушек, на коне, которого вел под уздцы, за неимением царя, один из бояр. Воспроизводя в этом обряде шествие Спасителя в Иерусалим на крестныя страсти, старец патриарх чуял сердцем, что и он теперь шествует уже к недалекой своей томительной, мученической кончине....

Итак, великий и радостный христианам этот день Вербного Воскресенья прошел для Москвы в мрачной и суровой тишине. Но это было именно затишье пред великими бурями. Поляки чувствовали крайнюю напряженность положения и предусмотрительно стали укрепляться в Кремле; они лихорадочно торопились приготовить оружие, собирали отовсюду на Москве пушки и втаскивали их на кремлевские стены, чтобы громить из них русских людей в случае восстания. И опасения их были не напрасны. Не далее, как через день после Вербного, т.е. во вторник Страстной седьмицы, вспыхнул в Москве страшный мятеж. Дело началось с простой, частной ссоры нескольких поляков с русскими; но стороны были так наэлектризованы, что ничтожная искра могла разгореться в великое пламя. Началась драка, которая и разразилась в ожесточенное и неистовое кровопролитие. Так как поляки во всеоружии встретили это столкновение с невооруженной и беспорядочной толпой народной, то конечно они скоро превозмогли, одолели, и, как озверелые, бросились рубить и убивать решительно всех, кто попадался – и старых и малых, и женщин и детей. Очевидец описывает эту зверскую бойню ужасающими красками. В какой-нибудь один-два часа перебито было до семи тысяч народа. Вероятно по преднамеренному плану, враги решили очистить Москву от жителей и даже уничтожить весь город, кроме нужного им самим Кремля и Китай-города. Действительно, москвичи, спасаясь от смерти, многими тысячами кинулись из столицы по всем дорогам, а поляки зажгли город в разных концах. Три дня пылала Москва...

„Ты, как мученик, горела, белокаменная, И река в тебе кипела бурно-пламенная. И под пеплом ты лежала полоненною“ – невольно вспоминаются эти всем нам с детства па- мятные слова поэта. Поляки неистовствовали на развалинах Москвы, грабили церкви, монастыри, выбрасывали из гробниц святые мощи, срывали оклады с икон, святотатствовали и глумились над православными русскими святынями. Нестерпимый чад душил поляков и тяжелой тучею повис над несчастным „сердцем России“. От Москвы златоглавой и её „сорока сороков“ храмов Божьих остались груды тлеющего пепла да торчавшие там и сям почерневшие развалины церквей, зданий, труб. Множество непогребенных тел тлело под развалинами. Смрад разносился на десятки верст. Тысячи сбежавшихся с окрестностей голодных собак терзали трупы.... Так провела Москва в 1611 году святейшие и знаменательнейшие дни страстей Господних и встретила светоносный день Воскресения Христова.

Великий день этот враги и изменники России встречали уже с новым патриархом: то был лже-патриарх Игнатий, ставленник и приспешник еще первого Лже-димитрия, проживавший в последнее время в Чудовом монастыре. Впрочем, Игнатий, ранее лишенный собором не только патриаршества, но и архиерейства, сам понимал, свое положение и скоро потом бежал в Литву. Куда же укрылось истинное светило церкви право- славной, великий Гсрмоген? Он жив еще был; поляки на всякий случай сберегли его во дни неистовства, – все еще должно быть не теряли надежды извлечь какую-нибудь для себя пользу из могущественной всенародной силы духовной, которая сосредоточена была в изможденном теле российского первосвятителя. Но тем не менее он уже, так сказать, официально теперь свержен был с престола, заточен в Чудов монастырь, где и томился в тесной, мрачной келье, отрезанный от всего родного, русского, окруженный свирепою, вражеской стражею.

А между тем шел, приближался и страшный суд Господень на врагов и разорителей православной нашей отчизны. В первые же дни светлой недели стали придвигаться к Москве давно уже шедшие с разных концов ополченцы. В понедельник пришел от Рязани, во главе громадной рати, Ляпупов; потом пододвинулись калужане с Трубецким во главе, Заруцкий с казаками и т.д. С каждым днем прибывали новые и новые отряды. Всего собралось до 100,000 человек. Тесным кольцом сила русская окружила Поляков в Китай-городе, а скоро уже и в Кремле только. Со дня на день врагам становилось теснее и ужаснее. Разграбившие пред тем Москву и церкви Божьи, обремененные сокровищами, даже, говорят, стрелявшие из ружей жемчугом, они, оказывается, забыли вовремя запастись самым дешевым и ничтожным, но самым необходимым для человека, – именно, хлебом насущным!... Голод скоро начал терзать их так, что они вынуждены были питаться даже нечистыми животными.

Гибель вражеской силы и спасение России были близки. Но не пробил еще час грозного суда Божия на врагов и еще предстояло многострадальной России испить последнюю и чуть ли не самую горькую чашу гнева Божия. Как великое попущение Божие, даже и в эту страшную годину обнаружилось и принесло жестокие плоды свои: исконное зло нашей славянской натуры и жизни: взаимный братский раздор, счеты, интриги, братоненавидение. Даже тут, на могиле Москвы, из-за чего-то заспорили, завраждовали воеводы ополчений, и – краса и сила рати русской, храбрый, энергичный Ляпунов пал от проклятой сабли какого-то казака. Эта погибель бесценно дорогого и до крайности нужного, такого человека русского и в такую пору была величайшим горем для России и тем более великою радостью для злодеев её. Смута русская и страдания отечества вследствие этого за- тянулись еще на несколько и, можно сказать, самых ужасных для России месяцев. Сила русская расстроилась, растерялась; ополчение распалось и частями стало отодвигаться от Москвы. Русь снова предоставлена была врагам и мятежникам; а врагов этих, как на грех, еще больше прибыло. Кроме ляхов, снова воцарившихся на развалинах Москвы и свирепствовавших в Смоленской области, пользуясь ослаблением России, шведы захватили Новгородскую страну. В Псковской области явился новый самозванец, какой-то, по словам летописи, „вор Сидорка», и уже успешно начал свое „обманное дело», так что в некоторых городах вынуждены были с колокольным звоном встречать его, как „настоящего царя». Шведы тоже стали навязывать в цари русские одного из сыновей короля своего Карла IX; а кроме того, на восточной русской окраине, даже и в Казани, в Вятке и в других городах нашего края, стараниями, между прочим, честолюбивого атамана казаков Заруцкаго, уже объявлен был царём России малолетний сын Марины Мнишек, жены первых двух самозванцев. Итак, снова общий разброд, снова господство всяких лиходеев на Руси, опустошение родины, поругание святыни, – словом, страшное „лихолетие», как именно это время и прозвали старики наши. „И было тогда, по словам современного сказателя, такое лютое время гнева Божия, что люди и не чаяли спасения себе».

Но, к великому счастью, жив еще был доблестный святитель Гермоген, в душе своей высокой совмещавший, можно сказать, всю силу патриотизма русского.

Правда, он томился в тяжком заключении и не мог уже сноситься с верными сынами России; но и незримый миру, он действовал на мир силой своих молитв, авторитетом одного имени его. По выражению историка (Карамзина), и „в темной келье он. сиял, как лучезарное светило, готовое угаснуть, но уже воспламенившее жизнь в отечестве и ревность к великому делу“. Святое дело спасения отчизны, временно затормозившееся, снова возгорелось ярким пламенем, и главным образом благодаря, и в этом случае, непосредственному указанию и почину великого узника. Дело было так. В ту пору завязавшихся сношений и переговоров между разными городами и общего тяготения всех к душе русского настроения, к Гермогену, из Нижнего-Новгорода прибыли в Москву два посла, родом свияжцы. Какими-то судьбами удалось им проникнуть к томившемуся в за- точении Гермогену. И вот это-то свидание имело великие в судьбах общего русского дела последствия. Прежде всего, святитель Гермоген через этих посланцев постарался воодушевить нижегородцев на подвиг за страждущее отечество, призывал их к ополчению и посылал свое благословение на сие святое дело; а потом – что особенно важно – он нашел возможность написать и послать с ними к нижегородцам большое послание, грамоту. Чрезвычайно трогательна эта последняя грамота великого святителя. Тут, поднимая жителей Нижегородского края на патриотический подвиг, Гермоген, в предчувствии скорого своего конца, как бы передавал нижегородцам свою волю и власть призывать всех к единодушию и объединению в общем великом и святом деле. Поручая именно им, нижегородцам, стать во главе всенародного ополчения, святитель велит им всюду писать и в другие города послать прежде всего вот этих неустрашимых послов, которые к нему пробрались; чтобы они всюду и всех поднимали, собирали, одушевляли, говорили везде и все это от его патриаршего имени. „Пишите в Казань к Ефрему», наказывает онъ: „да и в Вологду пишите, и к Рязанскому владыке да и во все города пишите, везде говорите моим именем, моим словом“. В конце своего послания, святитель ясно уже навсегда прощается со всеми сынами России, с духовною своею паствою: „всем вам от меня благословение и разрешение в сем веце и в будущем! Стойте за веру неподвижно; а я за вас Бога молю!“ Между прочим, тут же Гермоген делает распоряжение, чтобы нижегородцы взяли с собою в поход под Москву икону Казанской Божией Матери, которую когда-то он сам, еще священником, поднял из земли, на месте её чудесного обретения, и на руках своих понес в ближайший храм. И это желание святителя, как известно, нерушимо было исполнено: святая икона эта, сопровождала ополчение Минина и Пожарского, которые, при всесильной помощи Царицы Небесной, спасли Россию.

Это были последние распоряжения, последнее завещание великого святителя, и оно могущественно подвигнуло святое дело спасения отечества. Слова исповедника-страдальца отозвались по всей России; они передавались из уст в уста между верными сынами родины. Да и живое слово Гермогена, собственно говоря, не умолкло: если лишен был возможности говорить сам Гермоген, то громко раздалось и зазвучало по всей России прямое продолжение и порождение его слов и духа его – слова и грамоты во все города русские: учеников и ставленников Гермогеновских, полных именно Гермогеновского духа и энтузиазма, – настоятеля Троице-Сергиевской обители Дионисия и келаря Авраамия Палицына. И снова вся Русь православная, закипела святою ревностью. Поднялись отовсюду дружины народные; откликнулись сердца русские на призыв Гермогена везде, по прежде всего и главным образом в Нижнем Новгороде, которому и честь и главенство в предстоящем подвиге патриотическом вручил сам святитель. Незабвенные Минин и Пожарский, к слову сказать, достойно почтенные родиною величественным памятником в Москве, выступили исполнителями воли и намерения – тоже к слову сказать, пока еще забытого и никаким памятником не отмеченного в спасенной им России –великого первосвятителя Гермогена.

Наступил 1612-й год. Весть о новом всенародном ополчении под предводительством Пожарского, всполошила поляков. Как бы предчувствуя на сей раз приближавшийся конец их злодействам, они снова и в последний раз взялись за томившегося в руках их священного узника, чтобы посредством его духовной власти и силы отвратить беду. Они приступили к Гермогену с требованием, чтобы он остановил нижегородцев: «отпиши Пожарскому и всему Нижнему Новгороду, чтобы не ходили к столице». Из уст врагов своих святитель имел, таким образом, последнюю в жизни радость услышать о желанном успехе его последней грамоты и распоряжений – о приближении ратной силы нижегородцев на спасение Москвы. Добиваясь своего, враги начали угрожать Гермогену лютою казнью. Спокойно и безбоязненно, как истинный Христов исповедник, святитель сказал: „что вы мне грозите смертью? Я боюсь только единого Бога, в небесах живущего». Затем, простерши руки в ту сторону, откуда направлялись к Москве защитники отечества, торжественно произнес: „да будет над ними милость Божия и мое благословение! На вас же изменников, – обратился он к окружавшим его, – „да излиется гнев Господень!“

Озлобленные поляки бросили несокрушимого старца в сырую темницу и порешили уморить „поборателя за веру православную и отечество русское» ужасною, мучительною смертью – голодною. Ему перестали давать пищу. Несколько недель промучился святой старец от голода, изнурения, истощения и всяких лишений. Наконец, 17 февраля, как светильник лампады пред святой иконою, от истощения елея, погас. Непорочною и словно разрешительною жертвою отошел святитель Гермоген в вечные селения Отца Небесного молитвенником и печальником за русскую землю.

Угас великий печальник земли родной, но уже совершив грандиозное, величайшее, святое дело – уже изведший скорбное, исстрадавшееся отечество из пучины бедствий, уже на заре спасения, накануне освобождения. Почил славный и в роды родов достохвальный святитель Божий от невероятных, напряженных забот и трудов земных. Но вековечный великий подвиг его жизненный еще расцветал и раскрывался; великое и патриотическое дело, начатое и одухотворенное им, крепло и упрочивалось. Результаты Гермогеновских усилий и этого подвига его известны: только несколько месяцев не дожил он до радости исполнения своих чаяний и устремлений, – Умер, можно сказать, на пороге так мучительно им желанной обетованной земли его. 22 октября этого 1612 года, в день, именно с того дня и доселе всем нам радостный и праздничный, полки русские, осеняемые державным покровом Царицы Небесной, чудотворною своею иконою Казанскою сопутствовавшей ратникам, вступили в Москву. Распахнулись ворота кремлевские. С крестом, иконами и с духовенством во главе, воины русские в слезах радости и умиления вступили во святая святых земли русской, в родной для всякого сердца русского первопрестольный кафедральный собор Успенский. Радостный и торжественный звон оглашал из пепла воскресшую Москву. Всенародный, земский молебен был искренним отголоском переполнявшей все сердца русские пламенной благодарности милостивому Богу избавителю. Как-то сразу, быстро, словно по мановению силы небесной, исчезли поляки и литовцы не только из Москвы, а и из Смоленска, из пределов России: воскрес Бог земли русской и расточились все враги её.

Ровно через год после мученической кончины великого Божия ратника на русской земле, незабвенного печальника во всех пережитых страданиях и вдохновителя во спасение её – святителя Гермогена, именно 21 февраля 1613 г., уже в обновленной и умиротворенной Москве, на Красной площади, под открытым небом, под осенением святынь кремлевских, состоялся великий собор представителей со всех концов земли русской. Решалось дело величайшей важности: предстояло избрать царя, хозяина земли русской. И прежде, чем именитые люди взошли на лобное место, чтобы объявить народу свое предложение, как из многотысячной толпы, словно из единой груди, вырвался, согласный и боярскому предположению, единодушный, могучий клик, клик всей земли святорусской: Михаил Феодорович Романов да будет царем-государем царству Московскому и всей державе русской! В этом „гласе народа» прозвучал „глас Божий». Вящее предуказание Гермогена совершилось. Подвиг Гермогеновский завершился так желанным им и от Бога благословенным концом. И конец этот лег возглавием, стал началом новой жизни для обновленной и спасенной России.

Праведно и мученически представившийся святитель Гермоген погребен был в Чудове монастыре. Через 40 лет, в феврале 1652 г., по желанию царя Алексия Михайловича, тело Гермогена, оказавшееся нетленным, перенесено было в московский Успенский собор. Около юго-западного угла этого храма, подле медного шатра ризы Господней, богомольцы видят теперь скромную гробницу. Здесь почиет прах Гермогена, великого, прежде всего для нас, казанцев, нашего земляка, казанца же, который вот тут, всего в нескольких шагах от места, где мы сейчас находимся, – в Гостиннодворской церкви священником, потом в монастыре Спасском архимандритом и, наконец, у соборного храма нашего митрополитом,– воспитал в себе бесценные сокровища великой, ревностной души своей христианской, вырос духовно, созрел для жизни, полной великих деяний и увенчанный мученическим венцом. В гробнице той почиет и для всей России незабвенный её благодетель, печальник и страдалец, посланник Божий, воздвигнутый промыслом во время благотребное, т.е. самое страшное и нужное, – великий человек, могучий богатырь духа русского, исполин благороднейших национальных убеждений, олицетворение самых лучших и исконных, но тогда так оскудевших свойств и качеств души русской, – славный святитель патриот, которого современники, за ревность, стойкость и за любовь к вере и отечеству так и нарекли адамантом, несокрушимым, называли чудотворцем, творившим «нечаемое», т.е. Неожиданное, невероятное, невозможное. Из сумрака минувших веков благородный, вели- чественный образ Гермогена восстает теперь в воображении нашем, как блестящая звезда, ярко светившая на безотрадном небе окутавшей в ту пору всю землю русскую и мучительно тяжкой ночи; стоит, как недвижимый, непоколебимый маяк, указывавпий всей России путь жизненный в непроглядном, гибельном сумраке смут и лихолетья. Вся самоотверженная жизнь и мученическая кончина Гермогена, еще по словам старого летописца, выше словесных восхвалений. Подвиги этого исповедника веры, страдальца за отечество, достойны удивления. Если теперь никакое украшение не отличает скромную гробницу Гермогена, если пока все еще нет на Руси памятника, достойно напоминающего о самоотверженном служении его страждущему отечеству, то во всяком случае память о Гермогене должна быть неизгладимо, незабвенно запечатлена в сердцах русских людей, любящих свою родину.

Отнюдь не желая кого-либо учить и кому-либо указывать, позволим себе высказать здесь одно благочестивое пожелание-предположение: быть может, возлюбленный нами нынешний великий представитель впервые Гермогеном указанного царственного дома Романовых, благочестивейший наш Император Николай Александрович, уже всему Миру славный своею ревностью и усердием религиозным, – быть может он, по случаю скоро наступающего (в 1912 г.) трехсотлетия со дня мученической кон- чины Гермогена, благоизволит внушить архипастырям церкви русской мысль – осмотреть почивающие в Успенском соборе честные останки святителя Гермогена. И если тело Гермогена нетленно, как нетленно было оно не только в 1652 г., при перенесении его в Успенский собор, но и в 1812 г., когда французы, отыскивая сокровища, святотатственно нарушили смертный покой святителя и даже выбросили его из гробницы, – быть может тогда произнесет Государь наш, на радость и утешение православному лику святорусскому, великое слово свое об открытии честных мощей патриарха Гермогена и о церковном прославлении его приснопамятного имени. Но будет ли Господу Богу и Государю нашему угодно сие, исполнится или не исполнится задушевное желание русского человека, во всяком случае имя Гермогена должно быть бессмертно, священно и благословенно во все роды родов русских, до скончания святорусского мира!

Вечная слава святым подвигам патриарха Гермогена и благодарная вечная память честному, славному имени его!

* * *

Премудрый царь Давид в своей боговдохновенной и так русскими людьми любимой Псалтири сказал: Помянух дин древние и поучится. Мы тоже помянули дни древние; вспомнили мы страшные, по истине, грозные страницы нашей былой русской жизни, вспомнили не из праздного же, пустого любопытства, а, хочется думать, чтобы хоть немножко, между прочим, и поучиться в этой родной нам старине. Если когда, так уж именно теперь, в переживаемые нами дни, особенно нужно и дорого нам наставление, поучение минувшего. Что довело тогда отцов наших до таких страстей, отечество наше до края погибели? – Причины ясны, как день Божий. Во-первых, вызванная, вследствие злодейства над законным представителем рода царского Димитрием царевичем, шаткость власти царственной, колебание престола царского и безгосударие. Во-вторых, низкая и близорукая измена своей нации, народности, преступное со стороны думных бояр – в узко-эгоистических, корыстных расчетах – предательство страны родной иноземщине, допущенное хозяйничанье на Руси иностранцев-иноверцев. Наконец, третья, более общая и более широкая причина: обнаружившийся во всей этой сложной и до крайности печальной истории разврат политический и вообще гибельное религиозно-нравственное падение, духовное обнищание русских людей; допущенная малодушием и попустительством многих, измена отце-преданным традициям, принижение святыни православия, легкомысленная и непростительная готовность даже вверить судьбы православия и отчизны иноверной опеке.

А что подняло Россию, что спасло её? Спасло её – под покровом и по указанию церкви, под руководством патриота-вождя, пастыря православного: во-первых, высвобождение Руси из под пут иноземщины, удаление иностранцев, простиравших руки на обладание ею; – освобождение от чужого, а потому и естественно корыстного и опасного, вредного и разрушительного вмешательства иноземцев в наши, свои, русские дела. Далее, во-вторых, подчинение самодержавной власти единого, народом избранного и излюбленного государя. И, наконец, в-третьих, купленный ценою тяжких страстей и испытаний, общий и политически и религиозно-нравственный подъем русских людей, объединение очищенной в горниле бедствий России, – сплотившаяся коллективная сила русской земли и русского ума, деятельно обнаружившиеся в самоотверженном стоянии и даже в крестоносном подвиге русских людей – за веру православную и за отечество святорусское.

Таким образом, помянутые нами дни древние России со всею очевидностью – и с той и с другой стороны, отрицательным и положительным путем – обнаруживают, выдают три начала, силы, три основных столпа, на которых зиждется жизнь, сила и крепость России и от большей или меньшей твердости, устойчивости которых зависит все её счастье или несчастье, спокойствие или лихолетье. Эти начала суть: вера православная, царь самодержавный и общее во всех русских людях, так сказать, земское самочувствие рода племени своего, народность наша русская.

Если и теперь так неспокойно и нелегко нам живется, то естественно возникает сомнение: происходит это не от тех же ли указанных трех причин, от которых и 300 лет тому назад так смертельно болела страна родная и мучились люди русские – без объединения и преданности единому царю, с разоряемою и оскорбляемою святынею веры и в забвении своей народности, преданной в руки иноверцам-иноземцам? Не от того ли, в самом деле, наказание Господне тяготеет и теперь, как тогда, на родимой отчизне нашей и на всех нас, что, как и тогда, колеблются под нами и у нас эти три столпа – православие, самодержавие и народность, на которых стоить Россия и от спокойствия, прочности, устойчивости которых зависит её прочность, покой и устойчивость!

Не решаемся определенно отвечать на эти и подобные, очень интересные для современного русского человека запросы и гадания; но во всяком случае несомненно, помянутые нами дни древние бросают яркий луч и на наше современное лихолетье. Дай Боже, чтобы русские люди, хотя бы по поводу приближающего юбилейного поминовения величайшего патриота России – патриарха Гермогена, задумались над тем далеким и страшным, но родным и поучительным минувшим, и извлекли бы из этого воспоминания-раздумья урок и пользу для нашего настоящего и будущего. Дай Бог, чтобы и русский человек, следуя примеру мудрейшего из людей, царя Давида, мог тогда по совести сказать вместе с ним: помянух дни древние и поучихся во всех делех Господних.