Марция

(Эпизод из истории христианства времен царствования Коммода, II-го века)

Марция, находившаяся в весьма близких, интимных отношениях к императору языческому конца II-го века, Коммоду, известна в качестве покровительницы и благодетельницы римских христиан того времени. Этот факт достаточно прочно засвидетельствован историей и споров он никаких не возбуждает. Но что побуждало Марцию относиться с симпатиями к христианам: была ли она сама христианкой или имела к нему лишь некоторое расположение и наклонность, – этот вопрос в новейшей исторической литературе решается далеко неодинаково.

Посмотрим, как решается он в новейшей ученой литературе, причем будем иметь в виду исключительно литературу западную, преимущественно французскую, так как в нашей литературе – сколько знаем – не было никаких попыток изучить указанное явление.

Остановимся своим вниманием прежде всего на этюде французского ученого Адольфа Де-Селенэ (Ceuleneer), под заглавием: «Марция фаворитка Коммода» (Marcia, la favorite de Commode), напечатанном во французском журнале: Revue des questions historiques (1876, 1-er Juillet, p. 156–168).

Передадим главное содержание этого этюда. Автор пишет: «Все, занимавшиеся первоначальной историей церкви утверждали, что император Коммод, не смотря на все его жестокости по отношению к гражданам всякого ранга и состояния, позволял христианской церкви наслаждаться относительным миром: в течение тринадцати лет царствования Коммода история едва-едва насчитывает двух-трех мучеников, заплативших своей жизнию за исповедание Христа». Дион Кассий (быть может значительно прикрашенный позднейшим излагателем известий Диона-Ксифилином), находя себе в настоящее время подтверждение и пояснение в «Философуменах» рассказывает, что Коммод имел метрессу по имени Марцию, которая, будучи очень расположена к христианам, пользовалась своим влиянием на императора на христиан. Анонимный автор «Философуменов» со своей стороны не довольствуется такого рода общим утверждением: он указывает определенный факт, служащий опорой этого воззрения на Марцию. Конкубина Коммода – говорится в этом памятнике – по имени Марция, имея религиозные чувства, захотела сделать доброе дело. Она пригласила к себе тогдашнего епископа римского, блаженного Виктора, и спросила у него имена тех исповедников которые сосланы на каторжные работы в Сардинию. Виктор указал ей имена всех исповедников за исключением Каллиста, о дурном поведении которого он знал. Марция, пользовавшаяся любовью со стороны Коммода, выпросила у этого последнего письмо, заключавшее в себе амнистию исповедникам и вручила это письмо старому евнуху (?) по имени Гиацинту. Этот Гиацинт отправился в Сардинию, предъявил царское повеление прокуратору провинции и освободил всех исповедников, исключая Каллиста. Но Каллист бросился ему в ноги, со слезами умолял его оказать и ему милость. Гиацинт, тронутый его мольбами, убедил прокуратора дать свободу и этому узнику, поставляя на вид то, что Марция его воспитанница и что он, Гиацинт, поэтому берет на себя ответственность за освобождение Каллиста. Прокуратор, убежденный этими словами, освободил Каллиста в одно и то же время с прочими осужденными. (Этот факт, по мнению Селенэ, произошел в 192 году). Вот два свидетельства – замечает сейчас названный автор,– которые единственно и сообщают сведения о симпатиях Марции к христианам. Многие писатели, объясняя причину подобного рода симпатий Марции, делают то заключение из вышеупомянутых свидетельств, что Марция была действительною христианкою. Барон де-Витте (написавший сочинение о христианстве некоторых римских императриц), принимая во внимание слово: φιλοθεος;, употребленное писателем «Философуменов» в приложении к Марции, наклонен допускать, что эта женщина исповедовала религию Христа, а Амедей Тьери (в сочинении: «История Галлии под римским владычеством») думает, что она была новообращенною христианкою или по крайней мере родилась в христианской семье. Бароний довольствуется тем, что, перефразируя текст Диона, говорит, что Марция была: christianorum studïosissima. Аббат Дарра (Darras) дает такое объяснение (в его «Истории церкви») симпатий Марции к христианам, с которым невозможно согласиться, так как оно не находит для себя опоры ни в одном древнем свидетельстве и представляется произвольным мнением. «Христиане, говорить Дарра – столь преследуемые в царствование Марка Аврелия, сделались, после известного чуда с громоносным легионом, предметом общественного уважения. И фаворитка Коммода, при её порочной жизни, не имела лучшего средства помирить с собою общественное мнение, как объявив себя покровительницею христиан. Шампаньи высказывал сомнение касательно принадлежности Марции к христианству, а де-Росси совсем отрицает чтоб эта фаворитка могла быть христианкою; но с другой стороны Ленорман, Фридлендер и другие писатели готовы утверждать, что эта женщина бесчестных нравов была действительной христианкой.

Обозрев разного рода воззрения на Марцию, Селенэ затем переходит к раскрытию собственного взгляда на вопрос. Автор является противником мнения о принадлежности Марции к церкви. Он пишет: Утверждающие с положительностию, что Марция была христианка, хотят видеть в ней жертву, закланную на алтаре любви с целию содействовать распространению христианской религии – без препятствий. Погрязать в пороке для того, чтобы открыть возможность для проповеди о целомудрии – это однакоже слишком очевидное противоречие. Тем не менее подобного рода очевидность не препятствует одному французскому писателю воскликнуть следующим образом: «Новая религия существовала уже в городах, в армии и достигла престола, отвела глаза императору (Коммоду) и умела отвлечь его от жестокости. Но какою дорогой ценой, какими жертвами достигла она этой цели! Марция, воспитанница св. Илария (Гиацинта?) была брошена на императорское ложе, и только ради нея святый (?) получил милость для осужденных и амнистию для сосланных».

После этого замечания, Селенэ обращается к точнейшему расследованию, кто такая была Марция и можно ли считать ее в самом деле христианкою. Марция, – говорит автор, опираясь на авторитет Аврелия Виктора, – происходила из низшего сословия, умела обратить на себя внимание праздных людей своею красотою и своею грациею. Думаю, что к ней, Марции, относятся надписи, найденные в Ананьи, в которых выражается благодарность кроме Марции еще какому-то Еводию. Под именем этой Марции и Еводия Селенэ разумеет Марцию, о которой у нас речь, и отпущенника Марка Аврелия – Еводия; они восстановили термы в городе Ананье и благодарные граждане поставили им статую с надписью, восхваляющую заслугу этих благодетелей. К этому заключению автор приходит на основании следующих соображений. Еводий был отпущенником или Марка Аврелия с Люцием Вером, или Марка же Аврелия с сыном его Коммодом. Мы знаем во всяком случае отпущенника Еводия в царствование Септимия Севера. Он был воспитателем Каракаллы и участвовал в заговоре этого последнего против Плавциана, фаворита Северова, Каракалла вознаградил его заслуги; этот Еводий сделался очень богат, на что есть ясные свидетельства. Но именно этого-то Еводия и можно отожествлять с тем лицом, которое вместе с Марциею, содействовало восстановлению терм Ананьи, так как в другой надписи, найденной в том же месте, благодетель города Ананьи прямо назван Еводием, отпущенником Марка Аврелия. – Марция, о которой говорит надпись в Ананье, была тоже отпущенницей, но только с еще более видною ролью. Она не была рабынею, а именно отпущенницею, потому что рабы имели менее случаев достигнуть богатства, чем отпущенники. Марция обогатилась своим ремеслом куртизанки, так как в те времена это ремесло давало возможность разбогатеть. А разбогатев Марция могла сделаться восстановительницей терм в Ананье. Нет ничего удивительного и в том, что город ставит ей статую. Город мог позволить себе оказать эту исключительную почесть, принимая во внимание её интимные отношения к императору.

Из жизни Марции Селенэ отмечает следующие факты: Марция, будучи еще очень молодою, сделалась рабою императора Марка Аврелия, как это видно из того, что она воспиталась при дворе императора, а таким императором, без сомнения, должно считать именно Марка Аврелия, предшественника и отца Коммода; в царствование же Коммода она уже была влиятельною фавориткою. Воспитателем Марции был евнух Гиацинт. Невозможно определить с точностию, в чем состояла его должность. Известно, что несмотря на эдикт Домициана, запрещавший всякого рода кастрацию, как при дворе, так и в более важных домах все еще встречалось известное число евнухов; и в более позднее время, под влияниeм вредных восточных идей, императоры только евнухов имели своими прислужниками. Легко понять, что Коммод очень скоро обратил внимание на красивую отпущенницу, бывшую при дворе. Но прежде чем полюбил ее император, Марция была метрессой Уммидия Кадрата. Она была его конкубиной, а не дочерью, как думают иные. Коммод приказал убить Кадрата в 183 году за участие в заговоре и сделал Марцию своею метрессою; вместе с Марцией Коммод приблизил к себе одного из слуг того же Кадрата-Эклекта. Можно полагать, что участие в заговоре было лишь благовидным предлогом отделаться от Кадрата, как человека, метрессу которого император захотел приблизить к себе. Марция оставалась фавориткою Коммода в течение девяти лет. Но эта женщина, не погнушавшаяся сделаться наложницею убийцы своего прежнего любовника (Кадрата), не осталась вирною её новому обожателю. Как рассказывает Геродиан, она вступила в преступные связи с Эклектом. Коммод предпочитал Марцию всем другим своим конкубинам, и эта последняя имела на него точно такое же влияние, какое Поппея на Нерона. Она получила от Коммода все почести, какие воздавались обыкновенно императрицам, за исключением титула: Augusta и огня, которого не носили перед нею. Коммод в особенности любил видеть ее изображаемою в виде амазонки, из любви к Марции, он сам являлся на играх цирка в костюме амазонки, назывался: amazonius, дал имя: amazonius месяцу январю, запечатывал свои письма печатью с изображением амазонки и называл, по её внушению Рим – colonia Commodiana. Коммод еще далее простирал свою любовь к Марции: она была изображаема на медалях рядом с ним, в костюме амазонки. Но эта самая конкубина, которой ни в чем не отказывал император, не умела платить ему любовию и сделалась причиною его погибели. Она приняла участие в заговоре на жизнь императора, затеянном префектом претории Летом и кубикулярием Эклектом и поднесла своему любовнику яд в мясной пище. Это средство однакож не привело к цели; заговорщики ожидали расправы, и чтобы избежать бедствий, подучили атлета Нарцисса удушить этого государя, жизнь которого была непрерывною цепью преступлений. По смерти Коммода Марция стала женой своего прежнего любовника Эклекта, который оставался на придворной службе у преемника Коммодова Пертинакса. Эклект имел мужество искупить свои преступления, будучи во время бунта умерщвлен вместе с своим повелителем – Пертинаксом. Что касается Марции, то она одновременно с Летом, выдана была императором Дидиемь Юлианом преторианцам и умерщвлена ими. Такова была та женщина, – говорит Селена, – которую столько писателей считают христианкою и которая просто-напросто была куртизанкою.

После изложенных нами фактов, – пишет тот же автор, – мы не думаем, что есть возможность предполагать, как делает это Шампаньи, что будто Марция обладала смелостию духа и мужественным сердцем. Мы видим в ней только куртизанку, равнодушно меняющую одного любовника на другого, и у которой умственное развитие стояло на том же низком уровне, как и сердце. Мы знаем лишь один факт, в котором она выразила свои симпатии к христианам, – это – освобождение исповедников из Сардинии.

Думают, что она была христианка, основываясь на том, что автор «философуменов» называет её φιλόθεος, но это слово не есть синоним христианина. Мы находим, – продолжает Селена, – что слово φιλόθεος не раз употребляется языческими писателями, также и Аристотелем и Поллуксом, единственно в значении: любящий Бога. Даже у историка Евсевия мы находим, что Дионисий Александрийский, говоря об императоре Галлиене, именует этого государя ὀσιώτερος καὶ φιλοθεώτερος, и однакоже Дионисий отнюдь не причисляет Галлиена к числу христиан. Я не допускаю даже, как делают некоторые исследователи, что это слово употреблено в «философуменах» в ироническом смысле. Писатель этого памятника словом φιλόθεος просто поясняет предшествующую часть фразы: ἒργον τι ἀγαθὸν ἐργάσθαι, οῦσα φιλόθεος, т. е. она (Марция) хотела сделать доброе дело, ибо она имела благочестивые чувства, и этим обозначается единственно только то, что Марция имела религию. Автор употребляет здесь это слово, как делает то же самое Дионисий в отношении к Галлиену и как можно употреблять его в отношении великого множества язычников. Такая прибавка со стороны писателя «философуменов» объясняется очень просто самым положением Марции. Без этой пояснительной прибавки, читатель «философуменов» мог бы задать себе вопрос: как совместить такого рода факт (освобождение исповедников) с представлением о конкубине? И вот автор, наперед предугадывая вопрос читателя, отвечает: не смотря на свое соблазнительное поведение, эта женщина не совсем еще лишена была религиозного чувства. – Да и что бы там ни значило слово: φιλόθεος, возможно ли допустить, что эта женщина, жившая порочно до самой смерти, бывшая участницею в преступлениях Коммода, как говорит консул того времени Фалькон, была действительно христианкою?

Припомним в коротких словах, – пишет Селенэ, – обычаи первоначальной христианской церкви и мы легко убедимся, что эта гипотеза решительно невозможна. В первоначальной церкви существовал института катехумената. К числу оглашенных принимающий христианство принадлежал в течение по крайней мере двух лет, и прежде чем получить крещение оглашенный последовательно проходил следующие ступени катехумената: ступень слушающих, – коленопреклоняющихся, – и уже приготовившихся ко крещению (competentes). Но часто еще и этим не довольствовались. Если в течение двух лет оглашаемый впадал в тяжкие грехи, тогда приготовление к таинству крещения простираемо было на несколько лет, и иногда таковому лицу давалось крещение только пред смертию. Акты собора Ельвирского, происходившего в 306 году, подлинность которых не может быть серьезно оспариваема, имеют большое значение в вопросе, которым мы занимаемся, говорит Селенэ. Можно, пожалуй, обвинять определения этого собора в излишней строгости, свойственной в особенности монтанистам; но если церковь не везде была так строга, как были строги испанские епископы, однакож акты собора знакомят нас с общим духом тогдашней церкви. Можно вообще признавать, что до времен Константина церковь принимала большие осторожности во избежание вреда, который мог бы последовать, если бы церковь допускала в свою среду всех, желавших этого. Из определений собора Ельвирского видно, что св. Виатик отказывал в святом причастии даже в смертной опасности тем, кто по принятии крещения снова запятнали себя жертвоприношением идолам, а также верным, впадшим в грехи прелюбодеяния, даже женщинам, которые, без достаточного основания, бросали своих мужей и выходили за других. По правилам того же собора, если женщина, находившаяся в числе оглашенных, выходила замуж за человека, без достаточной причины бросившего свою жену, то крещение её отлагалось на пять лет; и этот срок не мог быть сокращаем даже в виду смертной опасности провинившейся. Собор угрожает всегдашним отлучением от причастия всем тем, кто проводит жизнь в разврате. Жена, впавшая в прелюбодеяние, по правилам того же собора, подвергалась десятилетнему покаянию. Даже принимая во внимание, что церковь не везде была столь строга, все же нужно согласиться, что на основании приведенных определений собора Ельвирского можно составлять понятие о строгости церкви против тех, кто впадал в грех нецеломудрия. Впрочем, и другие соборы поступали аналогично с тем, как поступал собор Ельвирский. Собор Халкидонский определяет самые строгие наказания на тех, кто является виновным в блудодеянии. Даже язычники очень хорошо знали, что принадлежащее к религии христианской обязаны вести жизнь чистую и целомудренную. Так мы видим, что языческий судья Гай говорит святой Афре Аугсбургской, этой обращенной к христианству куртизанке: «Христос не считает тебя достойною Его; куртизанка не может носить имя христианки».

Спрашивается после этого, замечает Селенэ, каким образом куртизанка, в роде Марции, которая не имела времени, чтобы понести тяжесть покаяния, могла быть христианкою? Каким образом она могла сделаться христианкою, будучи куртизанкою? Марция отдалась своему постыдному ремеслу еще в очень молодых годах; сначала она принадлежала Кадрату, потом девять лет была фавориткой Коммода, и наконец вышла за муж за Эклекта. Трудно поверить, чтобы она получила крещение, прежде чем началась её беспорядочная жизнь. И так Марция отдалась разврату в еще очень нежном возрасте и умерла, не имея ни одного момента в своей жизни, когда бы она могла подчиниться требованиям раскаяния. Если даже когда-либо Марция и принадлежала к церкви (что нужно признать почти невозможным), то последняя вскоре же исключила ее из своей среды; и она, к несчастию, не могла найти времени, необходимого для заглаждения её грехов и пороков. Единственное деяние, которое может возвышать в наших глазах личность этой куртизанки, – это освобождение христиан из Сардинии. Подобное действие показывает, что благородные чувства не совсем погасли в этом развращенном сердце; но основание для этой симпатии к христианам, как мы думаем, заявляет автор, нужно искать где-нибудь еще помимо приверженности Марции к учению Иисуса Христа.

Марция была окружена христианами, говорит в заключение Селенэ. Нам известны двое рабов Коммода, умерших христианами, разумеем отпущенников – Карпофора и Проксену, и мы имеем основание думать, что Гиацинт, воспитатель Марции, был также христианином. В пользу этого предположения говорит то обстоятельство, что именно Гиацинт был послан в Сардинию с известною миссиею; да и сверх того, если бы Гиацинт не был христианином, то что могло побудить его тронуться мольбами Каллиста? Если Гиацинт был христианином уже и в то время, когда он воспитывал Марцию, – а это очень вероятно – то не представляется никакой трудности отсюда именно и объяснять происхождение симпатий Марции к христианам. Если даже Гиацинт сделался христианином позднее, все же он легче, чем кто-либо другой, мог склонить Марцию к благосклонному отношению к христианам. Мы того мнения, говорит автор, что христиане римские просили Гиацинта расположить Марцию в пользу терпящих ссылку исповедников, и что Марция послала в Сардинию Гиацинта, как человека, который испрашивал у неё милости для ссыльных христиан. Когда Дион Кассий говорит о расположении Марции к христианам, то очень вероятно, что он имеет в виду тот единственный факт, о котором упоминает автор «философуменов». И этот факт относится к самому концу царствования Коммода (к 192 г.), поэтому было бы очень смело утверждать, что будто, благодаря только Марции, церковь наслаждалась миром в правление сына Марка Аврелия – Коммода.

Таков взгляд французского писателя Селенэ на Марцию и её отношение к христианству.

Совершенно других воззрений на эту личность держится, известный французский историк Обэ. Его воззрения высказаны им в статье: «О Марции, фаворитке императора Коммода, как христианке» (De christianisme de Marcia la favorite de l» emperateur Commode), статье, напечатанной во французском журнале: Revue archéologique (1879, Mars). Этюд Обэ, по-видимому, составлен с целию ниспровергнуть выводы, к каким пришел Селенэ. Посмотрим, в чем заключаются особенности мнений Обэ касательно Марции и её отношения к христианству.

Согласно признают – так начинает свой этюд Обэ – что в царствование императора Коммода (180–193 г.) христианская церковь наслаждалась глубоким миром. Евсевий свидетельствует об этом решительно и замечает в то же время, что обращения к христианству тогда были многочисленны и имели место даже в среде лиц высшего класса в римском обществе. Между причинами, изменившими положение христиан и доставившими им известного рода толерантность, указывают присутствие Марции при императорском дворе в качестве фаворитки Коммода, её прочную власть, какою она пользовалась по отношению к этому слабому государю, её всемогущее влияние и глубокие симпатии, какие она обнаруживала к христианам, веру которых она, быть может, исповедовала. Изучая царствование некoтopыx государей, не в ином каком месте, как именно в алькове нужно искать политических пружин и тайн управления.

Между казнями, последовавшими за неудавшимся заговором Луциллы, сестры Коммода, в 183 году, указывают и казнь Уммидия Кадрата, сына Аннии Фаустины, сестры Марка Аврелия. В числе наследства, оставшегося после насильственной смерти этого Кадрата, Коммод нашел двух отпущенников Эклекта и Марцию, из них первый был кубикулярием Кадрата, а вторая его конкубиною. Он взял их к себе, одного в качестве прислужника, а другую в качестве новой добычи для его гарема.

Кто такая была Марция? Один остроумный критик – говорит Обэ, разумея Селенэ, – думает открыть указание на эту женщину в надписи, где идет речь о Марции Деметриаде, названной здесь stolata femina – о Марции, которой город Ананья воздвиг почетную статую за восстановление терм этого города. Но это такая гипотеза, на которой не стоит долго останавливаться. Уже одно молчание Генцена и Моммсена относительно этого пункта должно было бы образумить критика, показав ему, как его гипотеза имеет мало основательности. Изучая сейчас указанную надпись, сделанную гражданами Ананьи в честь Марции Деметриады, нельзя не обратить внимание на выражение, здесь находящееся: suis sumptibus restavraverunt, и показывающее, что восстановление бань было делом коллективным. И в самом деле, другая надпись, почти торжественная с этой, найденная в том же месте и составляющая, без сомнения pendant к этой же надписи, приписывает общественное благодеяние некоему Эваду или Эводу Марку Аврелию Сабиниану Augustorum liberto, патрону города Ананьи. – Невозможность делать одно и то же лице из Марции Деметриады, о которой говорит надпись в Ананье, и Марции, Коммодовой конкубины, ясно вытекает из того, что мы знаем на основания очень определенного свидетельства о Марции, фаворитке Коммода, именно – мы знаем (на основании свидетельства Аврелия Виктора), что она была отпущенница, тогда как Марция Деметриада не только не называется в надписи отпущенницею (как это сделано в отношении к Эводу, названному прямо отпущенником), но даже дается знать, что она принадлежала к благородной фамилии: она имеет много имен (признак принадлежности к высшему классу), она даже выразительно наименована stolata femina – этим синонимом матроны. Должно заметить, что Дион Кассий, сохранивший несколько сведений о Марции Коммодовой, не раз жил в Капуе, вблизи Ананьи, а потому должен был бы знать, что Марция Коммодова удостоена почетной статуи от Ананьи и принадлежит, как показывает надпись, к благородной фамилии, и однакож ничего такого он не знал, ибо когда Диону в первый раз пришлось упоминать имя Марции, он пишет: «какая-то Марция» (Μαρκία τις).

Эта Марция – продолжает речь Обэ – была самого низшего происхождения, но за то она была прекрасна, очаровательна, её сердце не чуждо было благородных стремлений, а характер её был выше той судьбы, какая выпала на её долю. Она приковала к себе душу капризного и изнеженного Коммода, благодаря мужеству духа, столь редкому в той среде, где жила она. Среди инертных креатур, пассивных, готовых всегда повиноваться, среди этих созданий, наполнявших гарем Коммода, мы воображаем себе Марцию – говорит французский историк в тоне французских романистов – женщиною, одаренною великим искусством кокетства, несколько большею деликатностию, живостию и энергию, чем какие свойственны метрессе в истинном смысле этого слова; все это вместе возвысило ее над ее положением. Такие государи, как Коммод, которые делят свою жизнь между удовольствиями, с одной стороны, и играми, требующими физической ловкости и силы с другой – имеют потребность в таком лице, которое бы успокоило их, поддержало и руководило. Таким лицом и была Марция для Коммода: она была душою, в какой он имел нужду. Она не научала его добродетели, она без сомнения не имела притязания наставлять его на путь истины: Коммод был человек пустой и не имел влечения к занятиям почетным, достойным его ранга; но она умела пленить его зараз и грациею, и умом, и нравственною силою, и тою глубокою и необыкновенною преданностию, которая почти походила на материнскую попечительность. Она была второю Актеей для этого нового Нерона. Когда, по случаю неурожая, против всемогущего Клеандра поднялся бунт, который угрожал самому императору, находившемуся в вилле вблизи Рима, то единственно энергия Марции поддержала Коммода и спасла его от опасности; она посоветовала ему пожертвовать старым фригийским рабом (Клеандром) ярости народной. Со времени ссылки и смерти императрицы Криспины, то есть с 183 года, до самого конца царствования Коммода кредит и значение Марции не переставали возрастать. Не имея титула императрицы, Марция была в морганатическом браке (union) с Коммодом и пользовалась всеми почестями принадлежащими законной супруге императора. Коммод именовал ее Амазонкой, из любви к Марции он сам являлся в этом костюме, принял имя Амазония, дал то же имя месяцу январю, употреблял печать с изображением амазонки и приказал выбить медали, где вместе с портретом Коммода изображено было олицетворение Рима в виде вооруженной женщины, причем голова и грудь этой женщины представляли полное подобие с портретом Марции. – Императору пришла странная фантазия, в последний день декабря 192 года устроить праздник в честь нового года, в котором должны были принять участие гладиаторы, а во главе их сам Коммод, одетый в костюм этих потерянных людей. Марция решилась отклонить императора от исполнения этой недостойной забавы. «Она пала пред ним на колена – говорит историк Геродиан – умоляла его со слезами на глазах не бесчестить таким поступком свое царское достоинство, не вверять своей жизни толпе бродяг, не знавших никакой узды». Коммод, подобно капризному ребенку, заупрямился, захотел сбросить цепи, какие налагала Марция на его необузданный характер, и внес имя Марции в список тех преступников, которые должны быть казнены на другой день. Случай открыл Марции это распоряжение. «Хорошо-же Коммод, сказала она сама себе; вот награда, которую ты приготовил мне за мою любовь, за мою преданность, за то, что я в течение стольких лет переносила твои грубости и безобразия». И с замечательною твердостию – в видах спасения собственной жизни – составила заговор. Она стала во главе этого заговора.

Эти различные исторические черты – говорит Обэ, – как кажется, освещают нам фигуру Марции и позволяют думать, что начертанный нами портрет этой женщины, энергической, нежной и мужественной не есть портрет фантастический.

Но этот портрет незакончен – продолжает тот же автор. Дионь Кассий говорит: «Рассказывают, что эта Марция питала живую симпатию к христианам и сделала для них много доброго, будучи могущественна в правление Коммода». Автор сочинения: «Философумены» дает комментарий к этому месту Диона, который, как нам представляется, достаточно освещает вопрос об отношении Марции к христианству. Приводим в переводе – говорит Обэ – в целом виде, нужное для нас свидетельство. «Каллист был рабом христианина из дома Цезарева, по имени Карпофора. Так как они оба были одной и той же веры, то господин вверил ему значительную сумму денег для банковых операций. Каллист открыл банковую контору в местности, называемой piscina publica (в Риме), и так как его господин пользовался уважением, то в его контору стеклись большие суммы, вложенные сюда вдовами и верными. Но Каллист растратил все деньги и очутился в критическом положении. Когда Карпофор узнал об этом, объявил Каллисту, что он хочет потребовать отчета у последнего. От этого известия Каллист пришел в страх, боясь гнева господина; и избегая грозящей опасности, тайно бежал к морю; здесь, в Остии, он сел на корабль, готовый к отплытию, не справившись даже, куда он плывет, потому что единственною его целию было скрыться от своего господина. Но все это не было сделано так секретно, чтобы не мог узнать последний. Не теряя времени, Карпофор отправился на пристань и настиг корабль еще на рейде. Каллист сейчас же заметил погоню. Понимая, что он немедленно будет схвачен, считал себя погибшим и, желая разом покончить все счеты с жизнию, бросился в море. Но на берегу по этому случаю поднялись крики, и Каллист был насильственно спасен и отдан господину, который привел его в Рим и присудил его молоть жерновом. Спустя некоторое время, верующие пришли к Карпофору и просили его оказать милость своему рабу. Несчастный объявил – говорили они, что деньги его находятся в веpныx руках. Карпофор был человек добрый и готов был простить его, а так как к тому же многие лица, вверившие Каллисту деньги, по уважению к Карпофору, – просили его об освобождении виновного, то Карпофор выпустил на волю Каллиста. Но в действительности Каллист не имел ничего, чем бы мог заплатить долги, и не мог бежать, потому что видел, как его ревностно стерегут. Он выдумал способ – покончить с жизнию. Однажды, в субботу, под предлогом, что он идет собрать долги с должников, Каллист отправился в синагогу, где собрались иудеи, и произвел шум. Иудеи, раздраженные тем, что он помешал отправлению их богослужения, нанесли ему оскорбления и удары и повлекли возмутителя спокойствия пред трибуну префекта города, Фусциана. Они так обвиняли Каллиста: «Римляне дозволили нам свободно читать закон наших отцев, собравшись вместе. Но этот человек воспрепятствовал нам сделать это, произвел беспорядок в среде нас, крича, что он христианин». Между тем как Фусциан держал заседание и выражал неудовольствие на поступок, в каком обвинялся Каллист иудеями, Карпократ тоже узнал о случившемся. Он поспешно пришел на суд и, обращаясь к префекту, сказал: «прошу тебя не верь этому человеку. Он не христианин, а ищет лишь случая обрести смерть, потому что он растратил у меня большие суммы денег». Иудеи, полагая, что это увертка, употребленная Карпофором с целию спасти своего раба, начали кричать о том же еще сильнее пред префектом. Последний вынужден был дать удовлетворение жалующимся: он подвергнул телесному наказанию Каллиста и сослал его в рудники, в Сардинию. Так как на этом острове находились и другие исповедники, то чрез несколько времени, Марция, конкубина Коммодова (нужно сказать, что этих последних двух слов, какие приводить в своем переводе Обэ, нет в подлиннике), которая любила Бога, пожелала сделать доброе дело, призвала к себе блаженного Виктора, спросила у него имена исповедников, сосланных на работы в сардинские рудники. Виктор сказал ей имена, не упомянув о Каллисте, ибо знал о его злодеяниях. Марция выпросила у Коммода то, что было ей нужно, передала указ об освобождении исповедников эвнуху, по имени Гиацинту, римскому священнику. Гиацинт отправился в Сардинию и предъявил указ правителю страны и освободил исповедников, за исключением Каллиста. Тогда Каллист бросился ему в ноги, со слезами умолял вывести его отсюда наравне с другими. Гиацинт, тронутый его мольбами, просил правителя отпустить на свободу и Каллиста: «я воспитал Марцию – говорил Гиацинт – и всю ответственность беру на себя». Правитель согласился и выпустил Каллиста. Однакоже, когда Каллист прибыл в Рим, Виктор выказал недовольство на его освобождение, но так как он имел доброе сердце, то не объявил о случившемся. Во всяком случае, чтобы избежать нареканий, – ибо преступления его еще не были забыты, да и нужно было дать удовлетворение Карпофору, протестовавшему против освобождения Каллиста, Виктор послал этого последнего на жительство в Анциум, приказав выдавать ему ежемесячное содержание. Вот любопытная история, – замечает Обэ. Она записана современником и очевидцем, а текст, где она помещена, стоит выше всякого сомнения. Заслуживает внимания то, что можно с самою большею точностию определить дату событий, рассказанных в «философуменах». В самом деле Сеий Фусциан, к которому иудеи приходили с жалобою на Каллиста, был префектом Рима до весны 189 года. Вообще по некоторым основаниям можно полагать, что вся история Каллиста, начиная с открытия им банка до его жизни в Риме по возвращении из Сардинии, падает между 186 и 189 годами.

Свидетельство Диона, очень определенное, но до последнего времени остававшееся изолированным, – свидетельство о том, что Марция делала много добра христианам, находит в вышеприведенном отрывке из «философуменов» точное подтверждение, потому что здесь говорится, что Марция призывала к себе во дворец епископа Виктора, требовала у него именной список христиан, сосланных в Сардинию на каторжные работы в рудники, выхлопотала у Коммода амнистию и освободила исповедников из ссылки.

Можно ли извлекать отсюда – спрашивает Обэ – заключение, что Марция была христианка? Деятельная симпатия – говорят иные, отвечая на этот вопрос – есть признак внутренних чувств, но от чувств душевных еще далеко до прямого факта – принятия крещения. Известно, что автор «философуменов» не говорит, что Марция была христианка. Он называет вообще христиан «братьями» или «верными», но о Марции он говорит только, что она «любила Бога» (φιλόθεος οὐσα), выражение широкое, неопределенное, аналогическое с тем, какое историк Иосиф употребляет, говоря об императрице Поппее, которую он называет «богобоязненною» (θεοσεβής), что означало, что Поппея принадлежала к числу иудейских прозелитов. Следуя аналогии и давая слову φιλόθεος в «философуменах» то же значение, какое имеет слово θεοσεβής у Иосифа, решаются утверждать, что Марция была не окончательная христианка, но что она находилась на пути к христианству (как многие другие в то время): она наполовину отказалась от верований религии языческой и более или менее определенно склонялась к новой религии. – Де-Росси не придает большего значения слову φιλόθεος, употребленному в приложении к Марции: он находит это выражение очень неопределенным. «Разве не мог писатель «философуменов» – говорит де-Росси – употребить эпитет «любящая Бога» в отношении к Марции, принимая во внимание её тайные наклонности к христианству и услуги, какие она оказала обществу христианскому, хотя бы она и не была крещена и хотя бы она не была даже и оглашена? С уверенностию можно сказать: да», рассуждает Росси – и вот доказательство: Дионисий, епископ александрийский, дает Галлиену за то, что он уничтожил репрессивный эдикт, объявленный его отцом, и за то, что он возвратил церкви её кимитерии и места богослужебные, – дает наименование не только φιλόθεος, но даже φιλοθεώτερος. А между тем Галлиен не был не только оглашенным, но и не был человеком, удерживавшимся от языческих обрядов.

Другие, рассматривая жизнь Марции, её внебрачное сожитие сначала с Кадратом, а потом, с Коммодом, ту зараженную атмосферу, в которой она постоянно вращалась, отравление ею и убийство Коммода, поскольку она принимала в этом убийстве столь прямое участие, – заключают, что она не могла быть христианкою: Марция имела очень мало добродетелей, для того, чтобы быть христианкою. В доказательство своей мысли ссылаются даже на правила собора Ельвирского, начала IV века, и на собор Халкидонский 451 года. Но по правде сказать – замечает Обэ – совсем непонятно, к чему делаются ссылки на эти соборы. Никакие постановления соборов IV и V века не могут иметь отношения к вопросу о христианстве Марции, жившей во II веке. Дисциплина церковная, существовавшая в IV и V веках не объясняет положений вещей II века. Да и можно ли из того, что Марция не вполне осуществляла идеал христианский, делать вывод, что она не могла быть христианкою? А разве Карпофор, который наживался банковыми операциями, и Каллист, имевший банковую контору и обманувший вкладчиков денег – осуществляли на деле евангельские требования? Желают видеть обыкновенно, чтобы верования религиозные проникали до глубины души, чтобы они перерождали и очищали – и это конечно встречается во все века. Но в этом отношении уже и в конце II века одни требовали больше, а другие меньше. Богатство, например, уже не всем казалось препятствием к спасению. Если некоторые сектаторы, одушевленные духом реакции, хотели возбудить энтузиазм, какой отличал первое время христианства, предписывали утрированное самоумерщвление, не боялись осуждать самые законные удовольствия общественной жизни, утверждали, что в печали и покаянии нужно ожидать близкого пришествия Спасителя; то другие – и таких было большинство – думали, что христианину нет надобности порывать связи с миpoм и примирялись с жизнию в мире. Практика и дисциплина допускали не один и единственный род христианской жизни. Может ли Марция в нравственном отношении быть поставлена ниже тех христианских женщин, которые, по словам Тертуллиана, обвешивали себя драгоценностями, подкрашивали лицо, искусственно изменяли цвет волос, носили платья, почти прозрачные? Положение Марции при Коммоде было браком, но только второго разряда, это был брак принятый законом и немного отличавшийся в гражданском отношении от justes noces. Несколько лет позднее Каллист, сделавшийся епископом римским, авторизовал или, по крайней мере, не осуждал союзы подобного же рода между христианскими женщинами благородного происхождения и мужчинами низшего класса, – будь те свободными или рабами. (Свидетельства можно находить в «философуменах»). Нельзя и в прочих обнаружениях жизни Марции видеть, чтобы она была испорченною личностию. Ее поведение, когда она упрашивала Коммода не бесчестить величие императорского достоинства принятием участия в процессии гладиаторов, не заключает в себе ничего дурного. А слова, которые она, по свидетельству Геродиана, произнесла, когда узнала, что её имя внесено в список назначенных к казни, – служит в похвалу ей. Если она покусилась на убийство Коммода, то этот факт может быть рассматриваем как самозащита, с её стороны. Утверждать, как делают некоторые, что будто она сделалась куртизанкою с юных лет, значить допускать ни на чем не основанную гипотезу и клевету. Из того немногого, что известно о ней, ее можно считать охранительницей царского достоинства в недостойное правление Коммода.

После этих рассуждений автор, Обэ, обращается к самостоятельному решению вопроса: можно ли Марцию считать христианкой? Автор полагает, что не должно ставить решение этого вопроса в связь с вопросом: была ли крещена Марция и в какое время её жизни была она крещена? Он находить, что слово: христианин во втором веке и в следующем должно быть понимаемо в широком смысле. Крещение, говорит автор, без сомнения запечатлевало обращение и было выражением этого обращения, но часто случалось тогда, что веру христианскую исповедовали, не принимая крещения. Тогда было много степеней христианской жизни – начиная от отвращения к язычеству до полного принятия христианства и наконец до ревностной готовности положить жизнь за веру. Кто может сказать, спрашивает Обэ – на какой из степеней христианской жизни стояла Марция? Во всяком случае, автор находить, что Марция была христианка, христианка не в тесном смысле слова, и приводит следующие доказательства в пользу своего возрения.

Уже свидетельство Диона, по словам автора, указывает, какую великую симпатию питала Марция к христианам; свидетельство это подкрепляется и проясняется замечанием автора «философуменов», что она имела чувства религиозные – φιλόθεος οὐσα; все это показывает, что она была на полудороге к христианству в то время, в которое кто был не против верующих, тот был за них. Даже более: симпатия Марции к христианам не была чувством праздным и бесплодным. Она находилась в сношениях с Виктором, предстоятелем римской церкви; она выспрашивает у него имена христиан, сосланных за веру в Сардинию; ходатайствует пред Коммодом, испрашивает у него амнистию и вверяет указ об амнистии священнику евнуху Гиацинту, который и освобождает исповедников. Этот же Гиацинт, склоняясь на просьбы Каллиста, имени которого не было в списке лиц подлежащих освобождению, объявляет сардинскому прокуратору, что он, священник Гиацинт, воспитал Марцию и берет всю ответственность на себя в деле освобождения Каллиста.

Отношения Марции к епископу Виктору, а затем её ходатайство пред Коммодом очень ясно показывают, что она сердечно интересовалась положением христиан. И если она воспитана была Гиацинтом, – а Гиацинт был священником, – то едва ли будет увлечением предполагать, что он близко познакомил ее с религией, какую он сам исповедовал и в которой он занимал место предстоятеля. – Принадлежность Марции к христианству очень вероятна, если допустить что евнух Гиацинт, воспитавший ее, был священником или только христианином, а самое выражение: «воспитать» при этом предположении будет означать собственно – наставление. Кстати сказать – замечает исследователь – автор «философуменов», рассказывая о поручении, которое было дано Марцией Гиацинту пишет: õίõωσι (Mαρκια) τὴν απολύσιμον έπιστολην Tακίνθῳ τινἰ σπάõοντι πρεσβυτερω. Неодинаково переводят эти последние два слова; одни переводят: «старому эвнуху», а другие: «эвнуху-пресвитеру». Против второго рода перевода обыкновенно ссылаются на церковную дисциплину, которая вероятно отстраняла евнухов от исполнения священной обязанности. И в доказательство указывают на то движение, какое возбудил в церкви известный случай с Оригеном, а также на первое правило первого Никейского собора. Что касается дисциплины церковной – раскрывает свой взгляд Обэ, то относительно нее ничего нельзя сказать определенного, когда дело идет об эпохе до Никейского собора. Правда, закон Моисеев исключал евнухов из общества Иудейского, но древний этот закон так мало значения имел в церкви, что первым язычником, обратившимся к христианской вере, был именно эфиопский офицер, евнух Кандакии царицы. И даже в начале третьего века дисциплина церковная в данном отношении не была соблюдаема, как это видно из того, что Ориген был законным образом поставлен пресвитером в Палестине, несмотря на то, что он, в видах достижения высшей чистоты или же вследствие буквалистического понимания евангельских слов, собственными руками оскопил себя. А раньше Оригена Мелитон, епископ Сардийский, был тоже евнух. И так рассуждая а-рrиоrи, должно сказать, что нет ничего невозможного в том, что Гиацинт, воспитатель Марции, был в 189 году пресвитером церкви римской, хотя он и принадлежал к числу евнухов. А следовательно и перевод слова πρεσβυτέρω выражением: «священнику» не только может быть защищаем, но и совершенно правилен. Место, которое это греческое слово занимает во фразе, выражает именно достоинство лица, а не другое что. Да наконец термин πρεσβύτέρος не только вообще употреблялся в это время в значении священника, но и встречается часто в этом именно смысле под пером самого автора « философуменов». Такое истолкование данного термина лучше всего соответствует контексту, и конечно, по достаточным основаниям, а не из какого-либо пристрастия Бунзен, Фридлендер и Дункер принимают то же истолкование спорного слова. Весьма вероятно, что и Марция, избирая человека, которому она давала свое поручение касательно сардинских исповедников, остановила свое внимание на лице, имеющем значение в церкви, а таким лицом и был Гиацинт пресвитер. Могут возразить, продолжает Обэ: священник из числа приближенных к Марции не мог не знать истории Каллиста; он должен был знать, что этот человек сослан не за веру, а вследствие преступления против общественного порядка, и значит – не должен был освобождать этого последнего. Но, во-первых, Гиацинт мог знать дело не во всех подробностях; во-вторых, виновный являлся слишком жестоко наказанным, наконец он казался раскаивающимся в проступках. Да и вообще он был осужден не как только не оправдавший общественного доверия банкир: дело веры примешивалось к тому частному проступку, за какой он наказан. В глазах посланного от Марции он мог являться исповедником не меньше прочих. Гиацинт, христианин и священник, прибывший в Сардинию с вестию о милости и прощении, если и знал что-либо о Каллисте, как банкроте и возмутителе синагоги, забывает об этом и помнит лишь то, что Каллист – несчастный брат (но вере), быть может случайно забытый Виктором и Марцией, о котором следовало позаботиться...

И так мы можем сказать – делает такой вывод Обэ из сейчас изложенного, – что Марция была воспитана христианским священником, что она любила христиан, что она употребляла свою власть в их пользу. Этого, кажется, довольно, чтобы считать Марцию христианкой. Имея такую могущественную покровительницу, церковь не могла испытывать страха и в самом деле наслаждалась миром. Во дворце мы видим целую группу христиан, делающихся естественными защитниками христианского общества – Проксену, Карпофора, пресвитера Гиацинта, которые если и не в состоянии были уничтожить общественной ненависти, то во всяком случае предотвращали обнаружения явной вражды. Коммод проводил жизнь, как изнеженный сын Востока, и потерял всякий ум в своем гареме. Охота, отличавшаяся грандиозностию, игры цирка и амфитеатра поглощали всю его деятельность. Марция, прекрасная, изворотливая, вкрадчивая пользовалась громадным влияниeм на государя – и употребляла это влияние на благо церкви.

Каково было положение церкви при Коммоде, это, по суждению Обэ, хорошо показывает история Каллиста, которую французский ученый рассказывает очень подробно, но мы, передавая содержание исследования этого автора, ограничимся лишь немногими чертами. – История суда над Каллистом в высшем магистрате Рима есть – замечает Обэ, прямое и определенное свидетельство того нового духа, который одушевляет высшие сферы, и служит выражением толерантности, в то время обнаружившейся. Рассказ указанного эпизода в «философуменах» заключает в себе много путаницы и бессвязицы. Во всяком случае, не может подлежать сомнению, что Каллист был схвачен Иудеями, представлен на суд префекта римского Фусциана, обвинен как лицо виновное в нарушении порядка при богослужении, совершавшемся в силу законного права; при этом обвиняющие кстати приплетали и то, что Каллист был христианин. Префект Фусциан разбирает дело Каллиста, присуждает его к ссылке в Сардинию, как нарушителя порядка при отправлении Иудеями своего культа, но – вопрос о том, что Каллист христианин, оставляется префектом без внимания. Значит ли это, что в это время не имел силы закон (Траяна), грозный для христиан, привлекавший этих последних к ответственности, как скоро их принадлежность к этой новой религии прочно засвидетельствована? Нет, закон этот действовал. Карпофор, присутствовавший на суде, стараясь почему-то выставить Каллиста ложным или мнимым христианином (быть может, с целью защитить его или же с целью охранить славу христианства; в последнем случае заявляя о мнимом христианстве Каллиста, Карпофор тем хотел дать знать, что такого рода преступником, как обвиняемый, христианин не бывает), говорил, что Каллист выдавал себя за христианина, потому что искал смерти. Из этих слов Карпофора открывается, что в то время принадлежность к христианству законами почиталась заслуживающею смертной казни. То же самое можно доказать и на основании некоторых актов мученических. И однакож Фусциан не обращает никакого внимания на такое обвинение Каллиста в принадлежности к христианству. Этот префект, без сомнения, знал, как смотрят на христианство при дворе, благодаря Марции, и не хочет возбуждать преследования против Каллиста за то, что этот последний был христианином. Обвиняемый осужден лишь за буйство, произведенное им в синагоге. Фусциан был человеком очень строгих правил, сурового нрава; почему от него можно было бы ожидать самого строгого наказания Каллисту, который, кроме буйства, еще обвинялся в принадлежности к запрещенному религиозному обществу. Однако этого не случилось. Причиной этого должно считать то, что еще раньше посольства Гиацинта в Сардинию, он уже знал, куда клонятся симпатии Марции. Без этого предположения трудно понять снисходительное отношение префекта к Каллисту.

Влияние Марции, естественно, больше чувствовалось и выражалось в действии в Риме, чем в отдаленных провинциях империи, – замечает Обэ, имея в виду разъяснить, какими последствиями сопровождалось расположение Марции к христианству в отношении общего положения христиан. Нет никакого основания утверждать, чтобы благодетельные меры, какими ознаменовала себя Марция касательно хриcтиaн в Сардинии, имели широкое применение. Однакож в те времена даже самые незначительные обнаружения известного рода расположения повелителя империи (а Марция действовала от лица Коммода) получали значение закона, и административные лица обыкновенно сообразовались с этим веянием. Слухи должны были далеко разнести известие об амнистии, какую получили христиане, сосланные в Сардинию. Сделались известны симпатии Марции и готовность Коммода следовать этим симпатиям. А если так, то правители провинций сейчас же должны были показать свое усердие в том же направлении. И действительно, двое проконсулов африканских при Коммоде, Цинций Север и Веспроний Кандид, по свидетельству Тертуллиана, заявляли себя такою толерантностию к христианам, что оставались глухи для обвинений, направленных против христиан, и помогали им выходить из суда чистыми и безнаказанными. Трудно понять, почему эти африканские проконсулы относились так благосклонно к христианам, если не допустить, что подобным поведением они хотели сделать угодное всемогущей Марции. – Итак, толерантность, какою пользовалась церковь в царствование Коммода, по замечанию Обэ, служит подтверждением взглядов, раскрытых им, и является новым доказательством принадлежности Марции к христианству».

В заключение своего исследования Обэ рассказывает кратко о судьбе Марции и старается снять одно обвинение, какое возводится на эту личность, или точнее – и это обвинение французский историк старается обратить в пользу своего мнения касательно той же Марции. – По смерти Коммода, Марция вышла замуж за Эклекта, который оставался во дворце в качестве кубикулярия Коммодова преемника Цертинакса и который мужественно положил жизнь свою за императора, когда вооруженная толпа преторианцев напала на этого последнего. Дидий Юлиан (последующий римский император), будучи сам креатурою преторианцев, выдал Марцию этим буйным людям, от руки которых она и получила казнь. На другой день по умерщвлении Коммода, Квинт Сосий Фалькон, в полном собрании Сената пред лицом Пертинакса, обвинял Марцию в том, что она будто бы побудила Коммода своими советами к разного рода преступлениям. Но нельзя придавать значения – говорит Обэ – этому обвинению. Это обвинение высказано такими устами, которые – будь жив Коммод – в тот же самый час рассыпались бы в похвалу этому самому императору. Вообще Сенат, в лице Квинта Фалькона, порицая и проклиная умершего императора, и его окружавших, тем самым мстил за тот страх, какого натерпелись сенаторы от изверга, как Коммод. Да и кто знает не вменяет ли обвинитель в преступление Марции и то, что, благодаря её посредству и мольбам, Коммод так благосклонно относился к христианам: ведь, у всех был на глазах поразительный факт – исповедники христианства освобождаются из ссылки в Сардинии и им широко открываются ворота Рима, не смотря на то, что христиане были врагами римского общества, по понятию язычников?

Так смотрит Обэ на изучаемую им историческую личность. Нет сомнения, автор поставил себе целью обратить в ничто те выводы, к каким пришел его соотечественник Селенэ, изучая вопрос о Марции.

После исследований Обэ и Селенэ, в западной литературе не появляется ничего особенно замечательного касательно Марции и её отношения к христианству. Вопрос довольно уже исчерпан этими двумя французскими учеными. В последнее время к этому вопросу возвращаются только двое ученых – немецкий ученый Геррес и французский историк Альяр. В их изысканиях, на сколько они касаются рассматриваемого вопроса, нет ничего существенно нового. Тем не менее, их мнение имеет важность в том отношении, что на нем мы можем познакомиться с тем: какой взгляд на Марцию нашел себе лучший прием – взгляд ли Селена или Обэ.

Вопроса о Марции Геррес не исследует специально, но занимается им в журнальной статье, очень обстоятельной, в которой он изучает положение христианства в царствование Коммода, под заглавием: das Christenthum und der Bömische Staat znr Zeit des Kaisers Commodus (Iahrbücher für protest. Theologie, 1884, Heft 2). Ограничимся лишь самой краткой передачей того, что говорит Геррес по поводу интересующего нам вопроса. – Относительно благоприятное положение церкви при Коммоде главнейшим образом объясняется могущественным влиянием Марции на этого императора. Справедливо ученые, как Липсиус, Кейм, Гильгенфельд и Обэ, считают Марцию не только личностию, расположенною к христианству, но и прямою христианкою. Конечно внражение «философуменов» о Марции: οῦσα φιλόθεος, само по себе немного говорит в пользу принадлежности этой Коммодовой конкубины к христианству, ибо писатели церковные очень охотно прилагают к именам расположенных к христианству государей или влиятельнейших лиц предикаты: θεοσεβὴς, εὐσεβὴς, θεοφιλής. Но относительно принадлежности Марции к христианству нужно сказать следующее: только действительная христианка была в состоянии так интересоваться и так благосклонно на деле относиться к последователям христовым, как это видим у Марции. Ничем другим, как только влиянием Марции, Гёррес объясняет современные факты доброго отношения некоторых проконсулов (по свидетельству Тертуллиана) к христианским исповедникам. – Очевидно, заметим мы, что автор вполне разделяет взгляд Обэ на Марцию (правда, кроме Обэ, Геррес в подтверждение своего мнения ссылается еще на трех немецких исследователей, но эти исследователи не занимались специально интересующей нас историческою личностию).

Альяр (Allard) свое суждение о значении Марции в истории древнехристианской церкви выражает к случаю, в первом томе изданной им «Истории гонений» (Hist. des persécutions pendant les deux premiers siècles, p. 443–445. Paris, 1885). Альяр прежде всего не считает Марцию такою же обыкновенно конкубиною Коммода, каких было множество в гареме этого императора. Марция, по его словам, возвысилась до положения законной его жены, она получила все почести, какие полагалось воздавать жене римского императора, за исключением титула императрицы. Марция, по мнению автора, вероятно не была крещена, но «любила Бога», φιλόθεος, интересовалась церковию; благодаря своей очаровательности, уму и энергии она держала в своей воле – слабого и грубого императора и была поистине добрым его гением, единственным идеальным лучом (rayon d’ideal), единственной доброй улыбкой, которые освещали это ничтожное царствование. Гиацинта, воспитателя Марции, старого евнуха автор считает священником римской церкви, находя что такой перевод слова: πρεσβύτερος гораздо правильнее. Благодетельное влияние Марции на положение христиан, по суждению Альяра, не ограничивалось Римом, но простиралось на отдаленные провинции, при чем Альяр ссылается на известное свидетельство Тертуллиана. – Таким образом мы видим, что и Альяр довольно близок по своим выводам к Обэ. Правда в одном примечании он рекомендует вниманию читателя этюд французского автора Селенэ, как регулирующей слишком пристрастное отношение Обэ к Марции, но сам он далек от того, чтобы следовать по стопам Селенэ. – Отсюда видно, что Селенэ со своими взглядами на Марцию остается одинок в литературе, по крайней мере в литературе наиболее заслуживающей внимания.

В заключение обзора литературы по вопросу о Марции и её отношении к христианству сделаем историческую справку о том: не было ли между лицами царственными II, III века или лицами жившими при дворе в это время – не было ли таких, которые или отличались благорасположенностью к христианам или были даже христианами, словом – таких, которые могли бы служить так сказать иллюстрацией исторического явления, представляемого Марцией? Такого рода людей христианская история действительно указывает, хотя примеры эти и очень немногочисленны. Укажем эти примеры – и посмотрим: не могут ли они быть полезны для разъяснения вопроса о Марции и её отношении к христианству?

Св. Ириней Лионский в своем известном сочинении о ересях упоминает о христианах, имевших пребывание при дворе и от двора получавших свое содержание (Ни, qui in regali aula sunt fideles. IV, 30). Так как сочинение это написано в царствование Коммода, то есть все основания полагать, что св. отец говорит, в приведенных словах, о Марции и других христианах, пребывавших при дворе Коммода.

У Дионисия Александрийского находим одно указание, правда не очень определенное, но идущее к делу. Этот епископ в послании к Эрмаммону (Евсев. История VII, 10) пишет, что были такие императоры, о которых «носилась молва, что они явно (ἀναφαντόν) были христианами». По единодушному признанию ученых, Дионисий здесь разумеет двух императоров римских III вика – Александра Севера и Филиппа Араба. Неизвестно, какие основания были у Дионисия утверждать, что к числу христиан принадлежал Александр Север. История ничего не рассказывает такого о нем, из чего бы открывалось его явное и несомненное тяготение к христианам. Правда, в его время не было гонений на христиан и известен один случай, когда Александр взял сторону христиан, – но выводить отсюда заключение о приверженности этого императора к христианству – было бы слишком смело. Несколько более известно об отношении к христианам матери этого государя Юлии – Маммеи. Вот рассказ Евсевия об этом: «слава Оригена разнеслась повсюду, дошла до слуха матери императора, по имени Маммеи, женщины благочестивейшей и благоговейнейшей всех прочих. (Γννὴ θεοσεβεστάτη εὶ καὶ τις ἄλλη γεγονυῖα καὶ εὑλαβὴς). Она сильно пожелала удостоиться лицезреть этого мужа, послушать его учение о предметах божественных, которому все удивлялись. Для этого, живя в Антиохии, Маммея призывала к себе Оригена, отправив для охранения его почетную стражу. Он пробыл у ней несколько времени и показал пред нею очень многие опыты силы Божественного учения (VI, 21). О другом императоре, на которого указывает Дионисий, – Филиппе и его отношении к христианству известно более, чем об Александре Севере. Евсевий довольно положительно говорит, что он, Филипп, был христианин. Известия Евсевия об этом римском императоре заключаются в следующем: «носится слух, что будучи христианином, Филипп захотел однажды вместе с народом (христианами) участвовать в молитве во время всенощного бдения на пасху, но епископ той церкви не допустил его, сказав, что не может позволить ему входа в церковь, пока он не очистит себя покаянием от своих преступлений (а таких преступлений, заметим, было много у Филиппа: он не раз запятнал себя вероломством и убийством), и император согласился подвергнуться такому покаянию и заявил себя потом добрыми делами (VI, 34). Достоверны ли факты, передаваемые о Филиппе Евсевием, этот вопрос в настоящем случае нас не интересует. Для нас представляется очень важным взгляд знаменитого историка древности на Филиппа, которого он считает христианином, несмотря на то, что нравственный характер этого императора затворял ему вход в храм христианский. Кроме сейчас переданных известий у Евсевия сообщается сведение, что Филипп был знаком с Оригеном, как это видно из того, что Ориген был в переписке с этим императором – и его женой Северою (Ист. VI, 36).

По свидетельству того же Евсевия, в царствование Диоклитиана «жена и дети этого государя свободно следовали божественному слову и христианской жизни и только что открыто не выражали своего дерзновения к вере» (VIII, 1). Кто именно из числа семейных лиц дома Диоклитианова отличался следованием христианскому учению и в чем оно обнаруживалось – это не видно из показаний Евсевия. Точнейшему пониманию дела помогает Лактанций. Он указывает на жену Диоклитиана Приску и дочь его Валерию, как на особ, не чуждых склонности к христианству. Эта склонность, впрочем, выражалась, по-видимому, лишь в том, что они чуждались принесений языческих жертв (De mortib. persecut., 15).

Наконец, для ясности понимания нашего вопроса не мешает припомнить и то, что Константин Великий хотя крестился лишь пред самою смертию, однако во всю свою жизнь и сам себя считал настоящим христианином, и церковь с епископами смотрела на него, как на истинного и совершенного последователя христианской религии.

Вот что показывает историческая справка, какую мы навели. Не нужно много проницательности, чтобы видеть, что в древнейшую пору христианства, на практике, имени: «христианин» давали очень широкий смысл. Всякий человек, так или иначе выразивший свое доброе расположение к христианству, сближающийся с ним в таком или другом образе действий, даже вообще интересовавшийся христианством, казался стоящим на стороне церкви, казался отставшим от язычества и принявшим веру христианского общества. Явными христианами считались такие императоры, которые тем только и были известны, что не преследовали христиан; пренебрежение обрядами языческого культа считалось уже признаком перехода в христианство; можно было получить лестное название «благоговейнейшего и благочестивейшего» лишь за одно страстное желание узнать сущность христианства, побеседовать с христианскими учеными о христианской вере. Напрасно было бы думать, что человек не высоких нравственных правил лишался права носить имя христианина в эпоху первых веков христианства (взгляд Евсевия на императора Филиппа показывает, что порочная жизнь не позволяла христианину пользоваться всеми религиозными правами, но не лишала его возможности считаться действительным членом христианского общества). Наконец, можно было считать кого либо христианином хотя бы крещение и не было совершено, как показывает пример Константина Великого.

Если, имея эти факты пред глазами, спросим себя теперь: можно ли Марцию считать христианкою, ту Марцию, о которой неизвестно – была ли она крещена, которая проводила жизнь не столь нравственно, как требовал идеал христианский, но которая в то же время была воспитана в христианском доме, знала и интересовалась христианством, оказала важные услуги христианскому обществу, восхвалялась современными писателями за богобоязненность? Ответ утвердительный едва ли будет непозволительною смелостию. Если Ириней Лионский знал о том, что действительные христиане (fideles) находились при дворе Коммода, то едва ли он исключал Марцию из числа лиц, которых называет общим именем христиан.

И значит историк Обэ и писатели, согласные с ним во взгляде на Марцию, правее Селенэ.